Айви Линь была воровкой, хотя так сразу и не скажешь. Может, проблема заключалась именно в этом. Она никогда не попадала под подозрение и от этого потеряла всякую осторожность. Внешность заурядная, без особых примет, поэтому у каждого, кто ее видел, исчерпывающее представление о ней формировалось буквально за долю секунды: худощавая девушка азиатской внешности, тихая и спокойная, с послушным лицом, бродит между взрослыми в униформе. Походка у нее была своеобразная, как у уборщиков или вахтеров, которых никто никогда не замечает: плечи вытянуты вперед, подбородок опущен, руки прижаты к бокам.
Она продала бы душу дьяволу, лишь бы стать голубоглазой блондинкой, как близняшки Саттерфилды, или рыжеволосой и веснушчатой копией Лизы Джонсон – до такой степени ей опостылело собственное лицо с чересчур узкими губами, слишком высоким лбом и круглыми щеками, похожими на созревшие осенние яблоки; из-за них ее зачастую принимали за ученицу начальных классов. Детская внешность всюду только мешалась – пока дело не доходило до воровства, здесь она, напротив, служила идеальным прикрытием.
Единственной гордостью Айви оставались ее светло-шоколадные глаза: округлые, симметричные, с загнутыми в виде полумесяцев уголками, как у китайских маньтоу. В детстве бабушка специально сбривала ей ресницы, чтобы «стимулировать рост волос», и, по всей видимости, ей это удалось: теперь они стали густыми и черными. Другим девушкам для этого пришлось бы нанести с десяток слоев туши, да и тогда сходства едва бы прибавилось. Словом, в целом – но особенно по китайским меркам, – у Айви были красивые глаза, сильно выделявшиеся на невзрачном лице.
Так как же эта большеглазая скромница скатилась до воровства? Как вода проникает даже в самые крошечные щели между валунами, так и мировоззрение Айви формировалось под влиянием разного рода событий, возникавших на ее извилистом жизненном пути и проходивших дополнительную проверку столкновением с твердыней традиционного китайского воспитания.
Родители Айви переехали в США, оставив двухлетнюю дочь на попечение бабушке Мэйфэн, жившей в их родном городе Чунцин. Из последующих трех лет в Китае в ее памяти отложилось лишь одно яркое воспоминание, как она, прижавшись лицом к плащу из грубой ткани, кричала бабушке: «Ты обманула меня! Обманула!» – когда поняла, что та решила оставить внучку у соседа, чтобы выйти на подработку. Уже тогда Айви не демонстрировала неразборчивого дружелюбия, обычно свойственного детям ее возраста; она привязывалась страстно, но в высшей степени выборочно – либо глубокая преданность, либо вовсе ничего.
Когда Айви исполнилось пять лет, Нань и Шэнь Линь накопили денег и на переезд дочери. «Ты будешь жить в Америке, – говорила ей Мэйфэн, – в красивом штате: Мас-са-чу-сетс». Хотя девочка едва помнила своих родителей, она уже не раз получала от них фотографии полей, прудов, квадратных лужаек, синего неба, цветущих деревьев ярко-розового цвета и цветов фуксии, которые ее бледная мама обычно держала за тонкие стебли, напоминающие палочки с сахарной сливой – любимую новогоднюю сладость Айви. Все это только подогревало интерес к предстоящей поездке. Она мечтала полететь вместе с бабушкой, но, в последний момент передав внучку в руки стюардессы в элегантном жилете с красивыми золотыми пуговицами, Мэйфэн исчезла в толпе провожающих.
В самолете Айви стошнило, а затем она принялась плакать и не останавливалась в течение всего полета. Последний раз она взвыла уже в аэропорту Логан, когда бортпроводник подтолкнул ее к двум незнакомым азиатам с ревущим младенцем. Белые кулачки младенца покрывали какие-то потрескавшиеся пятна, а сам он был не больше японского дайкона, который Айви собирала на огороде вместе с бабушкой. Волоча ноги, девочка споткнулась о собственный шнурок и упала на колени.
– Поднимайся, – приказал мужчина, протянув к ней руку.
Женщина, продолжая укачивать ребенка, повернулась к мужу. В ее голосе чувствовалось усталость:
– А где ее чемоданы?
Айви вытерла слезы и взяла мужчину за руку. Она сразу поняла, что таким поведением ничего не добьется от этих толстокожих людей: они совсем не походили на суетливых китайских тетушек, которые, едва заметив малейшее недовольство Айви, уже бы давно попытались задобрить ее новенькой пачкой мелков или сладких конфет.
Таким было ее первое воспоминание о воссоединении с семьей: грубые, мозолистые пальцы Шэня Линя сжимают ее собственные, запах табака вперемешку с мятной зубной пастой, ясный зимний свет, заливающий все помещение, огромные окна, за которыми прилетают и улетают самолеты, и ее брат Остин на руках у матери, комочек костей в вонючих памперсах. Зашагав рядом с родителями, Айви ничего не почувствовала: мир вокруг казался одновременно бесконечным и в то же время сжимающимся в одну точку, как будто ее погрузили под воду. В последующие годы это чувство будет не раз возвращаться к ней и вызывать слезы, которые блестящей тонкой пленкой потекут по щекам и закапают в наполненную ванну.
В вопросе воспитания Нань и Шэнь уделяли особое внимание телесным наказаниям, однако не нагружали детей домашними обязанностями. Айви никогда не заставляли застилать постель, – а вот переносить боль пришлось научиться. Как и многие иммигранты, ее родители мечтали только об одном: чтобы их дочь стала врачом. Айви достаточно было просто сказать: «Хочу быть доктором!», чтобы их лица засияли одобрением, которое даже можно было бы принять за любовь, но хватало этого выражения всего на пару минут.
Несмотря на свою бестактность, Мэйфэн все же хорошо заботилась об Айви, чего нельзя было сказать о Нань. Айви чувствовала тепло рук матери только когда к ним приходили гости. Обычно это была младшая сестра мамы, тетя Пин, с мужем или другие китайцы, с которыми отец Айви работал в небольшой IT-компании. Во время таких субботних посиделок Нань жевала семечки или сушеные личи, и ее обычно опущенный уголками вниз рот обращался в улыбку, словно надутый ветром парус; она превращалась в спокойную, заботливую женщину без морщинки между бровями. Айви весь вечер с нетерпением ждала этого момента и постепенно перебиралась по дивану поближе к матери, чтобы всего за несколько умелых движений устроиться на ее коленях.
Иногда Нань обнимала дочь за талию; порой даже гладила ее по голове, но делала это рассеянно и прерывисто, будто сама того не осознавая. Айви жадно растягивала каждое мгновение, проведенное в таком положении, из страха, что все вот-вот закончится, – с такой силой она тосковала по нежным прикосновениям и уютным материнским коленям. Ей самой этот замысел казался настолько хитрым, что его никто не должен был раскрыть. Однако когда ей исполнилось шесть, Нань заметила подвох. Ее тело внезапно сделалось жестким и упругим.
– По-моему, ты уже достаточно взрослая для таких игр.
Айви замерла на месте. Все вокруг засмеялись.
– Какая у вас ни-ах дочка!
С сычуанского диалекта это слово переводится как назойливый. Девочка заставила себя раскрыть глаза так широко, как только могла, но все было тщетно. На губах уже ощущался соленый привкус.
– Посмотри на себя, – сделала ей замечание Нань. – Они просто шутят! Господи, какая неженка. Ты же старшая сестра! Где твоя храбрость? Успокойся и тинхуа[1]. Вытри нос.
Айви навсегда запомнила стыд, смущение, боль, отторжение и ужасное одиночество, которые испытала в тот день. Из-за этого она замкнулась в себе; даже спустя несколько лет, услышав, что Мэйфэн считает ее доверчивым и любящим ребенком, она ошибочно подумает, что бабушка спутала ее с Остином.
Айви стала нелюдимой и научилась скрывать свои чувства ото всех – кроме Остина, который, в отличие от остальных членов семьи, всегда ее поддерживал. Ни один из родителей Айви не говорил ей ничего, что могло хотя бы подпитать ее бурное воображение. Какая жизнь ей уготована? Что ждет ее в будущем? Любовь? Радостное волнение? Представление обо всем этом она черпала из книг.
Английский Айви выучила без каких-либо проблем – она уже даже забыла, когда его не понимала, – и немедленно принялась поглощать одну книгу за другой. Крошечная полузаброшенная библиотека Западного Мэйплбури с почти глухим библиотекарем, по мнению Нань, отлично заменяла ее дочери детский сад. По мнению самой Айви, это было лучшее место на земле. Больше всего ей нравились мрачные книжки – о сиротах, несчастных влюбленных, жертвах развратных дядек и злых мачех, болезненно худых танцовщицах и одиноких неудачниках. В каждой истории она видела саму себя. Все эти героини были удивительно красивы; Айви даже казалось, что из этой красоты произрастали и все остальные желанные черты – ум, храбрость, сила воли и чистота души.
В начальной школе она была обычной, серой девочкой, ни лучше, ни хуже других, однако так продолжалось лишь до шестого класса, тогда она перешла в подготовительную школу округа Грув. Ее отца взяли туда компьютерным специалистом, а детям сотрудников учиться можно было бесплатно. Там Айви и нашла свой главный источник вдохновения роскошной жизнью – опрятного американского мальчика, представителя доселе не встречавшегося ей типажа, по имени Гидеон Спейер. Дети такого сорта обычно посещали воскресную школу, а по праздникам дарили своим матерям маргаритки.
Айви скоро поняла, как мало у нее было шансов на внимание Гидеона. Дружелюбия у него не отнять, – они даже обменялись телефонными номерами, когда готовились к уроку литературы, – но вокруг него постоянно крутились другие девчонки в коричневых туфельках и белых хлопковых гольфах, а Айви ходила в старомодных черных чулках и громоздких прорезиненных ботинках. Конечно, она пыталась подражать одноклассницам в силу своих возможностей: прятала волосы под повязку, сшитую из старого шелкового шарфа, бросала заплесневелые монеты в покрытую плющом статую святого Марка, ела йогурты с низким содержанием жира и конфеты «Скитлс», сидя под цветущим тополем. Однако все это едва ли помогало влиться в коллектив.
Как такая скромная, домашняя девочка из бедной семьи могла получить то, чего хотела?
Родители вечно твердили: «Работай усердно, и удача будет на твоей стороне».
А учителя говорили: «Относись к другим так, как бы ты хотела, чтобы они относились к тебе».
Единственным человеком, который научил Айви хоть каким-то практическим навыкам, была Мэйфэн. Когда внучке исполнилось семь, любимая бабушка наконец получила заветную грин-карту. Два года для детей ощущаются как целое десятилетие для взрослых. Айви по-прежнему любила Мэйфэн, хотя со временем ее любовь стала более абстрактной: она состояла преимущественно из ностальгических воспоминаний, пропитанных слезами подушек и сильной тоски. Настоящая же Мэйфэн пугала ее своей прямолинейностью и манерой громко говорить – порой даже слишком громко. Подзабывшая китайский Айви отвечала на бесконечные расспросы бабушки очень медленно, каждый раз подбирая правильные слова. Обычно же она сидела в библиотеке или лежала с книгой на диване, свернувшись калачиком.
Чтобы не терять время, бабушка решила немедленно привить внучке два главных качества, необходимых для выживания: уверенность в себе и умение приспосабливаться. В Китае она реставрировала книги для одного состоятельного продавца кожаных перчаток и обуви. Обманывая клиентов, он завышал цену за каждый товар и даже торговал подделками; те, в свою очередь, ловко возмещали разницу, расплачиваясь фальшивками. Даже жена этого человека воровала деньги из кассы ради собственных родителей, братьев и сестер. Мэйфэн вела приходно-расходную книгу, складывая и вычитая в уме четырехзначные цифры не хуже любого калькулятора. За каждый такой перевод она приписывала себе пару лишних монет. В Массачусетсе же, отчаянно пытаясь найти работу, благодаря приобретенным ранее навыкам она стала неплохо экономить: устраивала мелкие кражи, меняла ценники, требовала скидку на продукцию якобы с дефектом. Она даже могла заплатить только за один товар, искусно утаив остальное от глаз кассира.
Первое «дело» Айви состоялось в «Гудвилле», магазинчике неподалеку от дома. Она рассматривала содержимое деревянного ящика с бижутерией и цветочными брошами, когда Мэйфэн окликнула ее ласковым детским прозвищем, Баобао, и вручила пахнущий нафталином шерстяной свитер.
– Помоги мне с этикеткой. Только не порви. – Бабушка взглянула на внучку со всей серьезностью. Лучше сделай как надо, иначе хуже будет.
Айви поддела ногтем уголок белого трехдолларового ценника и схватилась за него двумя пальцами. Она аккуратно сняла этикетку, не оставив ни следа, и передала Мэйфэн. Та приклеила ее на уродливую желтую футболку за двадцать пять центов; с ценником на футболке пришлось повторить ту же операцию. В результате на свитере оказался новый ценник, уголки которого Айви аккуратно пригладила ногтями.
Мэйфэн была довольна, судя по губам, вытянутым в странной полугримасе, – так она улыбалась.
– Идем домой. Ты заслужила пончик.
Айви радостно вскрикнула и, закружившись в танце, случайно уронила стойку с одеждой. Бабушка молниеносно схватила один из упавших шарфов и сунула его в левый рукав.
– Спрячь под куртку. Любой из них. Быстро!
Айви скомкала шарф с розовым узором (тот самый, из которого несколько лет спустя сошьет головную повязку) и убрала его в карман.
– Это мне?
– Не показывай никому, – приказала Мэйфэн и, подводя внучку к кассе, приготовила блестящую монету в двадцать пять центов. – Пусть это будет твоим первым уроком: одной рукой даешь, другой забираешь. Никто не следит за обеими одновременно.
Спустя год «Гудвилл» закрылся, но к тому времени Мэйфэн обнаружила кое-что поинтереснее: дворовую барахолку, которую можно было узнать издалека по прибитым к деревьям картонным указателям. Каждые выходные она внимательно изучала подходы к этому месту, вместе с внуками прохаживаясь у белоснежных заборов, за которыми стояли дома с поднятыми флагами и обрамленными яблонями лужайками. Показывая цену на исковерканных артритом пальцах, бабушка торговалась на ломаном английском и в знак протеста постоянно кричала: «Дешевле! Дешевле!» – продавцов это сбивало с толку, и после недолгих прений они все-таки соглашались снизить цену. Тогда бабушка тянулась за холстяным мешочком, привязанным к нижнему белью, и доставала из него несколько монет и пару смятых купюр.
Другие, более ценные товары Мэйфэн прятала в розовом нейлоновом рюкзаке Айви: там можно было обнаружить изделия из серебра, ремни и полностью рабочие наручные часы «Таймекс». На детей, бегающих по двору, никто не обращал внимания, а если владелец все-таки и обнаруживал пропажу после того, как они убегали, то списывал все на собственную плохую память.
Возвращаясь домой вдоль реки после очередной такой экскурсии, Мэйфэн назвала американцев глупыми.
– Они такие ленивые, что даже не могут уследить за собственными вещами. Совсем не айши[2] их. Позорище. – Она положила руку на голову Айви. – Запомни, Баобао: когда дует ветер перемен, одни строят стены. Другие – ветряные мельницы.
Девочка повторила эту фразу, представляя, что она сама мельница и нежный ветерок обдувает ее переливающиеся на солнце механические руки.
Между ними с бабушкой протиснулся Остин:
– Можно мне конфету?
– Что случилось с леденцом, который тебе дала сестра? – рявкнула на него Мэйфэн. – Опять уронил?
Вспомнив свою оплошность, мальчик поморщился и заплакал.
Айви знала, что ее брат ненавидит эти походы. В пять лет ему не хватало проницательности и сдержанности, которыми обладала сестра в его годы. Он мог завопить во все горло, колотя пухленькими ручками по земле, пока Мэйфэн не успокаивала его обещанием новой игрушки: «Хочешь машинку за доллар или, может, сходим в „Макдоналдс“?». Подобные выходки со стороны Айви были неприемлемы, но младшему ребенку – и тем более мальчику – в семействе Линь потакали абсолютно все.
Сама Айви жалела о том, что родилась девочкой. Особенно остро она почувствовала это в двенадцать лет, когда, проснувшись утром, заметила на трусах матовое, похожее на ржавчину пятно. Все ее страхи насчет полового созревания только подтвердились. Нань никогда не красилась и не ухаживала за кожей. Она самостоятельно стриглась и каждое утро умывалась простой водой, а затем вытиралась обычным полотенцем. Одну неделю в месяц пользовалась самодельной тканевой прокладкой (в первые дни утолщая ее бумажными полотенцами), которую каждый вечер стирала в раковине и вывешивала сушиться на балконе. Американки же имели все необходимое для своих многочисленных нужд: одноразовые прокладки, тампоны, лифчики, бритвенные станки, пинцеты. Айви даже подумать не могла о том, чтобы попросить что-нибудь такое и для себя. Сама идея об эпиляции ног или подмышек только из эстетических соображений вызывала у ее матери такой ужас, будто с людей заживо снимали кожу. Более того, на этот счет Нань и Мэйфэн полностью сходились, поэтому Айви стоило рассчитывать только на себя. В то время она как раз перешла с барахолки на два крупных городских гипермаркета: «Кеймарт» и «Т. Дж. Макс».
Ее первой добычей стали тампоны, блеск для губ, коробка валентинок и упаковка одноразовых станков. Позже, набравшись смелости и опыта, она принесла домой резиновые сандалии, спортивный бюстгальтер, тушь, кольцо-хамелеон зеленовато-голубого цвета и, наконец, самый ценный трофей – дневник в кожаном переплете с золотистым замком. Всю эти сокровища она рассовала по самым отдаленным уголкам ящиков комода. По ночам она доставала ежедневник и записывала в него красивые цитаты из прочитанных романов: «…ибо то, что зримо, проходит и исчезает, но то, что незримо, живет вечно». А в последних двух классах средней школы стала писать любовные письма Гидеону Спейеру: «Сегодня мне приснился необычный сон. В нем было столько страсти, что я проснулась от боли… Я держала твое лицо трясущимися руками… Если бы я не боялась приблизиться к тебе… Если бы ты не был таким идеальным…»
Так Айви и росла, подобно упрямому сорняку, который пытается стать прекрасным цветком несмотря на свои корни. Годы бабушкиных уроков вкупе с американскими ценностями каким-то странным образом укрепили в ней непоколебимую веру в «особые» навыки, без которых не станешь хорошей тинхуа девочкой в глазах окружающих. Айви любила быть хорошей девочкой, хотя никогда бы не призналась в этом. Она не была ни жадной, ни небрежной. И самое главное – она никогда не попадалась. Ее грела мысль о том, что если ее и поймают с поличным, обвиняющий ничем не сможет доказать свои претензии – ведь за все эти годы она научилась не только красть, но и отлично врать.
Кроме Мэйфэн о проделках Айви знал только Роман Ру, живший по соседству. Это был семнадцатилетний мальчик, худой как щепка, с темными волосами и серо-голубыми глазами, машинально сужающимися при виде дураков с латиноамериканским прошлым, которые постоянно вертелись вокруг него и презирали худощавых болванов (глистов в скафандре), калек, собирающих продовольственные талоны (ленивых пиявок), бесполезного школьного учителя, считавшего, что миром правят отличники, а еще – его безмужнюю мамашу, прошедшую не по одним рукам проститутку, хоть никто и не осмеливался говорить об этом в его присутствии.
Они познакомились четыре года назад. Айви заметила его на заднем дворе Эрнесто Моретти, который каждое лето вместе с родителями проводил на мысе Код, о чем обычно начинал хвастаться еще за несколько месяцев до поездки. Как только блестящий красный седан семьи Моретти исчез на горизонте, Роман принялся отвинчивать болты на тяжелом черном замке, висевшем на двери деревянной пристройки. Мэйфэн учила внучку не лезть в чужие дела (самое сильное дерево всегда срубают первым), однако в этот раз она ослушалась заветов бабушки и крикнула:
– Что ты делаешь?
Роман тихо ругнулся, но оправдываться не стал, чем еще сильнее подогрел интерес соседки. Айви уже давно приметила его; она чувствовала, что под нелюдимой внешностью скрывается родственная душа. Этот мальчик постоянно шатался по району в поисках легкого заработка: то принесет чьи-то продукты, то выкопает из снега застрявшую машину, хотя к их старенькому «форду» ни разу не притронулся – дохлый номер, и надеяться на наживу не стоит. И сейчас в его взгляде читалась непокорность; он даже ухмыльнулся, будто говоря: «А что я, по-твоему, делаю?»
Айви хотела было обронить слово «полиция», но никто во всей округе Фокс Хилл, включая их семейство, не доверял органам правопорядка.
– Постоять на шухере?
– Кто ты такая?
От удивления черные брови Романа поднялись до самых волос.
– Соседка, – ответила девочка, назвав ему свое имя.
– Встань там и свистни, если вдруг кто-то поедет.
Айви опустилась на траву среди толстых деревьев и сделала вид, что собирается немного перекусить и приклеить пару наклеек в альбом «Клуба нянек». Ее глаза неустанно смотрели на извилистую дорогу в ожидании какой-нибудь машины; впрочем, на горизонте было пусто. Спустя пять минут Роман выкатил из сарая колеса от велосипеда Эрнесто. «Так ему и надо», – добавил он. Айви спросила, что между ними произошло, но Роман ничего не ответил. Он повесил на место замок, стер отпечатки пальцев (видно, опытный вор; Айви не могла не впечатлиться), и, выхватив у нее из рук альбом, перелистнул пару потертых страниц. Это произошло так быстро, что Айви даже не успела толком отреагировать. Роман посмотрел на нее насмешливо, даже немножко с жалостью:
– Ого, какая жуть!
По всему альбому были расклеены подписанные глянцевые снимки девочек «Клуба нянек»: Кристи, Стейси, Мэри Анн, Доун, Мэллори. Единственной азиаткой среди них была японка Клаудия Киши, но Айви заменила ее собственной фотографией в любимом синем платье с кружевными рукавами и поясом с ладонь шириной.
– Это просто баловство.
– Ага, конечно. А я Санта Клаус.
В тот день Айви так и не пообедала. Они с Романом провели остаток дня на полуразрушенной детской площадке с пластмассовыми горками и ржавыми качелями, угощая голубей бутербродами из картофельного хлеба и копченой колбасы. Их встречи продолжались до конца лета. Парк. Библиотека. Магазин «Севен-Элевен». Речка. Детская площадка, на которой они лениво обрывали кусты ежевики, торчавшие сквозь проволочный забор. Однажды Роман принес с собой слегка потрепанную тетрадь с чернильными рисунками домов с пропеллерами, велосипедов, летающих на мыльных пузырях, и машин с огромными черными крыльями, словно у летучих мышей. Так он открывался перед Айви. Взамен она делилась с ним своими любимыми библиотечными книгами, а как-то раз даже великодушно переписала одно стихотворение Сильвии Плат на отдельный лист розовой бумаги, который неожиданно нашла в одном из журналов. Одной рукой даешь, другой – забираешь. Но она решила умолчать о причудах матери, китайских корнях родителей и магазинных кражах. Только глупец способен раздавать знания просто так – а ведь их, как и деньги, никто никогда не возвращает.
На следующее лето Айви раскрыла еще один секрет Романа. Покупая ветчину на школьные бутерброды в магазине мистера Моретти, она случайно уронила четвертак в отделе газированных напитков. Монетка укатилась к слегка приоткрытой лакированной двери красного цвета с медной ручкой. Внутри кто-то был. Послышался шепот, сопровождаемый сначала тяжелым вздохом, а затем тихим мужским стоном. Подумав, что кому-то плохо, Айви посмотрела сквозь щель и увидела массивный черный стол, рядом с которым стоял отец Эрнесто. На коленях перед ним сидела мать Романа: костлявые руки обнимают его за крупную талию, щека прижата к бедру.
Поначалу Айви показалось, будто они толкаются, хватаясь друг за друга и гневно фыркая в ответ, словно два китайских быка, сцепившихся рогами над мелкими кустиками, но вскоре стало ясно, что это звуки экстаза. Вниз по загорелому животу мистера Моретти спускалась полоска черных волос, напоминавшая ряды деревьев на горе, и когда он изгибался от наслаждения, их макушки шевелились, словно от легкого ветерка. Охваченная одновременно страхом и любопытством, Айви завороженно смотрела на происходящее, будучи не в силах сдвинуться с места. Тем временем, что бы она ни делала, миссис Ру закончила. Мистер Моретти издал тихий стон и, подняв глаза, уставился на Айви. Медленно, не отрывая взгляда, он нагнулся и слегка хлопнул мать Романа по щеке, однако что было после, Айви не видела: она повернулась и убежала.
Роман курил на улице. Он был в тех же шортах, в которых до этого полдня купался с Айви в бухте. Он напрочь отказался заходить с ней в магазин, сказав, что там ошиваются одни наркоманы. Широко распахнув дверь, Айви взволнованно схватила его за руку и закричала: «Бежим! Быстрей!» Ей хотелось поскорее убраться как можно дальше от этого места. Но было поздно: спустя пару мгновений на крыльцо, приглаживая темные волосы, поспешно вышла миссис Ру. Под глазами у нее чернели тени, а широкие морщины, тянущиеся вниз от самого носа, придавали лицу отчаянно-изнуренный вид. Она быстро заговорила по-румынски. Роман взглянул сначала на мать, потом – на Айви. Бросил окурок на тротуар и прижал его пяткой. «Идем». Голос равнодушный, лицо невозмутимо.
Миссис Ру продолжала кричать им вслед даже когда они уже завернули за угол. Айви подумала, до чего она в этот момент походила на Нань, хоть та и говорила на китайском: ругань на обоих языках звучала почти одинаково, словно карканье злых ворон. Гнев рубил согласные на короткие и твердые куски. Может быть, он и был единственным общепонятным языком.
По дороге в Фокс Хилл Роман не обронил ни слова. То, что Айви увидела в магазине, вызвало у нее отвращение, но в глубине души пробудило и что-то вроде интереса: теперь это чувство щекоталось у нее в животе, как легкий вздох. Она посмотрела на собственную руку, в которой все еще была зажата запотевшая пластиковая бутылка.
– Ой! Я забыла заплатить за газировку!
– Тебя это сейчас волнует? – наконец заговорил Роман. В его тоне чувствовалось отвращение.
«В смысле?» – хотела было переспросить Айви. Что ей кажется, будто бы она сама как-то виновата в случившемся? Что их матери в гневе похожи на каркающих птиц? Но вместо всего этого она вдруг рассказала ему о том, что иногда ворует.
– Так и знал, что ты что-то скрываешь! Я был прав! – торжествующе воскликнул Роман.
– Да, но…
– И твоя бабушка?
– Она только…
– А какие дома?
Айви попыталась объяснить, мол, на самом деле это даже не воровство: они всего лишь берут мелочи, до которых нет дела самим хозяевам. Но Роман уже едва ли слушал. В его взгляде появилось уважение – и кое-что еще, что-то настойчивое и жаждущее. Айви заметила на его правой щеке ямочку, похожую на запятую на пустом листе бумаги, и в этот момент ей стало непонятно, почему он не старается как-то привести себя в порядок. Ведь нужно всего ничего: подобрать правильную одежду, подстричься, одарить пару девочек милой улыбкой – и, словно по мановению волшебной палочки, ты уже совсем другой человек. Он запросто мог бы замаскироваться под обычного американского мальчишку, но почему-то даже не пытался это сделать, а вот Айви со всеми своими манерами и тщетными попытками приодеться обречена на вечные страдания: никуда не деться от этой желтой кожи, черных волос и плоского носа, из-за которых никто вокруг не замечает, что она все-таки Американка! Американка! Американка!
– От этого русского только жди беды, – однажды ни с того ни с сего заметила Нань.
– Вообще-то он румын, – парировала Айви, быстро смекнув, о ком шла речь.
– Он глупый. Невозможно стать кем-то без отца. А как его воспитывает мать? Никак! Она возвращается домой под утро. Волосы странно уложены. Чем она занимается? Нельзя оставлять ребенка одного. Есть всего два типа людей, которые не спят по ночам: грабители и распущенные женщины. Держись от него подальше, поняла? – Айви воткнула приборы в рис. – А еще они бедные, раз живут в этом районе.
– Как и мы.
– Это другое дело, – резко ответила Нань. – У твоего отца есть магистерская степень.
Айви тут же отметила, что отец Романа мог бы стать доктором любых наук.
– Хватит нести чушь. Лучше помоги бабушке с обедом. Мне нужно заниматься.
Когда Нань не закупалась продуктами в гонконгском магазине на Девятом шоссе, то учила язык по крошечному китайско-английскому словарю с синей обложкой. Она пользовалась собственной, ей одной понятной методикой обучения. Однажды за обедом Айви в шутку сказала, что ее мать могла бы достичь куда больших успехов, если бы начала ходить в американские супермаркеты. Тогда отец в первый и последний раз дал ей подзатыльник – молча, но достаточно сильно, чтобы боль не унималась еще несколько часов.
Осенью Шэнь устроился компьютерным специалистом в подготовительную академию округа Грув, куда затем перевели и Айви. Родители не признались, что все это было сделано из-за Ру, но она и так прекрасно все поняла.
– Что это на тебе? – ухмыльнулся Роман, впервые увидев ее в новой форме, которую будто бы только что достали из целлофановой упаковки. – Галстук на застежке?
Он бесцеремонно потянулся руками к ее шее. Айви не успела отпрыгнуть, и кипенно-белый воротник покрылся следами грязных пальцев, всего несколько мгновений назад державших жирный кусок пиццы.
– Посмотри, что ты натворил! – вскрикнула она и, смочив слюной палец, принялась растирать пятно. Роман лишь презрительно усмехнулся. – Это форма академии Грув в Андовере, – фыркнула Айви, внутренне желая задеть его. – Теперь я учусь там.
– Твои родители выиграли в лотерею?
– Я получила стипендию, – солгала Айви. Она перечитала кучу романов о красивых частных школах, где ученики преодолевали социальные пропасти благодаря упорству, обаянию и (по большей части) красоте и находили свою любовь где-то посреди конюшен и вересковых пустошей. До этого ее полностью устраивала местная школа, в которую ходили все дети из Фокс Хилл, но теперь все изменилось.
С тех пор Айви всячески старалась избегать Романа; она чувствовала, что их взгляды все больше расходятся. Он довольно быстро понял, что все это начало ее тяготить, однако обнаружил удивительную недогадливость относительно причин такого поведения. Пассивность и молчаливость Айви казались ему застенчивостью. Все прояснилось лишь когда он уже в пятый раз пригласил ее погулять вместе с «парнями» – теми самыми ребятами, которых когда-то называл глистами в скафандрах, – и Айви вышла из себя.
– Я никогда не стану общаться с такими людьми!
– Они не такие страшные!
– Они жалкие нищеброды.
Айви повторила слова своей матери и этим перешла черту.
С лица Романа сбежала краска, только уши запылали красным. Над верхней губой, где у него уже появились первые намеки на усы, выступила испарина.
– Когда ты успела стать такой высокомерной стервой?
– А когда ты успел стать таким неудачником?
Когда Роман поднял руку, Айви машинально закрыла лицо. Однако он полез в задний карман и бросил в нее мелкий, пожелтевший квадратик, который врезался ей в грудь и упал под ноги. Это была ее собственная старая фотография в потрепанном синем платье, очевидно, утащенном с барахолки, с широким низом и дешевым отливом на ткани. Она никак не могла понять, где он ее взял, но, заметив на обратной стороне следы засохшего клея, тут же вспомнила о старом альбоме с журнальными вырезками: как-то она заметила, что между карточками Стейси и Кристи образовалось пустое место, и подумала, что, должно быть, потеряла свой снимок.
Кроме Романа, друзей у Айви не было. Она была одинока, но не стремилась к тому, что можно назвать дружбой. Ее одноклассники «зависали» в школе, но все самое важное обычно происходило за ее пределами – то есть на вечеринках, на которые ее никогда не приглашали. Она, однако, даже изучила (правда, исключительно в теории) суть классических игр вроде «Втяни или выдуй», «Бутылочки», «Семи минут в раю», «Откуси яблоко», «Подмигни», «Правды или действия» и прочих развлечений с выпивкой, которые, впрочем, были скорее репетицией реальной жизни, чем просто играми.
Однажды в женской раздевалке Лиза Джонсон рассказала, как Том Кросс расстегнул ширинку и положил ее руку на свою промежность. «Прямо при папе, который в это время вел машину!» – воскликнула она с наигранным ужасом. Айви охватило любопытство. Не занимался ли чем-то подобным Гидеон? Будучи лучшими друзьями, они с Томом делали все вместе. Как бы она поступила, если бы Гидеон предложил ей потрогать свое таинственное мужское достоинство, зловеще выпирающее из-под шорт, или поцеловал бы ее с языком, как это сделал Хенри Фицджеральд с Никки Саттерфилд на последнем собрании группы поддержки, пока один из ее помпонов, свисая с руки, переливался синим и белым? Но Айви никогда не держала парня за руку и не целовалась; она чувствовала себя желанной только когда смотрела на свою фотографию в синем платье (и все-таки зачем Роман хранил ее все это время?). В такие моменты ее тело сковывала щемящая тоска, сулившая бессонницу и мешки под воспаленными глазами; наутро Мэйфэн приходилось целовать внучку в лоб, чтобы проверить температуру.
Через две недели после наступления летних каникул внезапно позвонил Гидеон Спейер. Он приглашал Айви на свой день рождения («будет просто небольшая вечеринка с ночевкой»). Ему исполнялось четырнадцать лет. Заикаясь и нервно хихикая, Айви смогла выдавить из себя «да» и, едва успев положить трубку, ринулась в спальню, которую делила с бабушкой («Куда ты так спешишь?»). Там она сунула голову под подушку и вопила от счастья, пока не набила полный рот хлопку. В тот вечер она записала в дневнике: «Теперь все будет по-другому».
Осталось только получить разрешение от матери. Айви соврала ей, что ее пригласила к себе с ночевкой одноклассница Уна Ким, и на всякий случай добавила: «Если ты не позволяешь мне заводить друзей, то какой толк от этой школы для богатеев?» Уна жила в том же районе Андовера, всего в трех кварталах от Гидеона. Настоящая удача. Нань ничего не сказала, но взгляд у нее стал хмурым – нехороший знак. Время от времени она принималась тревожиться куда сильнее, чем следовало.
Готовясь к предстоящей вечеринке (в самом худшем случае она решила тайком уйти из дома; Мэйфэн спала очень крепко, поэтому точно ничего не услышала бы), Айви проколола уши обычной швейной иглой. За пару дней до этого она украла длинные серьги с сердечками, которые спрятала под большой стопкой белья в нижнем ящике комода. Продеть их в только что сделанные дырочки оказалось сложнее, чем Айви думала: ей пришлось несколько раз поморщиться от боли, прежде чем получилось наконец найти выход с другой стороны уха. Мочки у нее распухли и стали ярко-красными, но полученный результат стоил всех страданий.
К несчастью Айви, в тот день в ванной расшатался замок. Нань обнаружила дочь посылающей поцелуйчики зеркалу, с иголкой в руке. Она буквально обезумела – залепила Айви пощечину один раз, второй, затем захотела вырвать сережки с мясом. На шум прибежала Мэйфэн; она напала на Нань с мухобойкой, крича: «Ты порвешь ей уши! Ты порвешь ей уши!» Их борьба длилась будто целую вечность, но оробевший Остин и равнодушный Шэнь, для которых такое уже было не в новинку, предпочли спрятаться в спальне.
После этого Нань больше не поднимала тему проколотых ушей, а последующие четыре дня и вовсе стала более снисходительной к дочери. Таково китайское воспитание: сначала телесное наказание, а затем – чрезмерная доброта. Нань постоянно била мужа, а затем готовила его любимый суп и суетилась, спрашивая о его самочувствии. Когда она перегибала палку, Шэнь отвечал взаимностью, но вскоре остывал, обещая бросить курить. Мэйфэн ни разу пальцем не тронула Айви, а вот Остину доставалось каждый день – причем она считала, что внук должен быть ей благодарен, поскольку только так можно привить ребенку дисциплинированность. Бедные же американские дети, по ее мнению, были обречены стать хулиганами и одинокими оболтусами из-за попустительства своих бабушек и дедушек. После очередной встряски она вела внука в «Макдоналдс», где покупала ему «Хэппи Мил». Иными словами, в семействе Линь всегда награждали за перенесенное наказание. Именно поэтому Айви разрешили пойти на вечеринку с ночевкой.
За подарком Гидеону Айви отправилась в «Кеймарт». Конечно, лучше было бы сходить в большой торговый центр в Западном Мэйплбури, но тогда пришлось бы ехать с отцом, просить у него денег и потом показывать, что она выбрала «для Уны». В «Кеймарте» же Айви решила зайти в отдел электроники; продавщица там была так увлечена журналом People, что пропустила уже пятерых покупателей. Айви обошла стеллажи и выбрала прорезиненный морской бинокль. В буклете, который шел в комплекте с биноклем, говорилось о водоотталкивающих, противотуманных и ударостойких свойствах оптического прибора и наличии линз с идеальной светопропускной способностью. Отличный сюрприз для юного мореплавателя, который, украсив стенку шкафчика изображениями кораблей, любил читать «Парусный мир», в то время как другие мальчишки предпочитали «Плейбой».
Айви уже потянулась за рюкзаком, как внезапно перед ней оказался Роман. Они быстро узнали друг друга, хотя после случая с фотографией не общались уже почти год. На нем было красное рабочее поло с белым бейджем, приколотым к нагрудному карману. Как и любая форма, оно скрадывало всю индивидуальность, но в то же время подчеркивало его истинную, неподдельную сущность.
Он вальяжно приблизился к ней:
– Что это ты тут забыла?
– Стараюсь понять, что читает вон та женщина.
Айви по-шпионски поднесла бинокль к глазам, а затем с наигранным безразличием вернула его на место.
– Я тут работаю, если вдруг ты не заметила. Так что теперь не получится таскать вещи просто так.
На лице Романа появилась слабая ухмылка.
– Расслабься. Я просто смотрю.
Развернувшись на каблуках, она вышла из магазина. Разочарование душило ее, словно вставший поперек горла комок недоваренного риса.
На следующий день она вернулась в «Кеймарт» ровно в девять часов утра.
– Опять просто смотришь?
Айви буквально подпрыгнула от удивления. Роман снова стоял позади в том же дешевом красном поло. И как все-таки он быстро ее нашел! Однако у происходящего был один нюанс: Айви крутилась у того же стеллажа с тем же биноклем в руках.
– Зачем тебе это? – спросил Ру.
– Ты что, преследуешь меня?
– Конечно. Ты же воришка.
– Я не для себя. Это подарок одному другу.
Роман взял бинокль и проверил ценник: почти сорок долларов. Целое состояние.
– Другу, значит…
Айви зашагала к выходу, сжимая в руке «покупку». Сердце едва не выпрыгивало из груди. Хватит ли ей смелости спокойно уйти в надежде на былую дружбу с Романом или стоит все-таки положить бинокль на место и сделать вид, будто что-то в нем не устроило? Она встретилась взглядом с пожилым кассиром. «Пока не определилась». Но мужчина сразу все понял: слишком дорого.
В этот момент до ее плеча дотронулась рука с двумя скомканными двадцатками. Она обернулась.
– Что это?
– Деньги на подарок другу, – съязвил Роман.
– В долг?
Подобные вещи в семействе Линь были сродни рабству.
Он насупился:
– Возвращать не надо.
Айви не могла поверить своим глазам. В бережливости Роман уступал только ее матери: он шерстил даже собственный мусорный бак, ища просроченные полуфабрикаты, которые миссис Ру сочла несъедобными, и никогда не упускал из виду ни одной монеты, случайно оказавшейся на тротуаре.
– Ну так что? Берешь? – Роман помахал купюрами перед ее лицом. Она не могла сдвинуться с места. – Ну, если не хочешь…
Айви вырвала у него из рук деньги и передала их кассиру.
– Сегодня твой день, малышка. А может, у тебя каждый день такой? Кстати, сколько тебе лет? Моя внучка примерного того же возраста, но она только учится умножать.
Старая свинья, подумала Айви, уставившись в его крохотные как бисер глаза. Наверное, провел за этим прилавком всю молодость. Тебя закопают в этой же футболке и напишут на надгробной плите: здесь покоится везунчик по жизни.
– Что смешного? – спросил Роман.
Она широко улыбнулась.
– Не знала, что ты способен на такое.
Мэйфэн говорила, тигр никогда не даст кролику морковь по доброй воле, но когда кассир упаковывал бинокль, Айви вдруг поняла, что куда приятнее честно платить за чужую вещь, нежели красть ее. Бабушке попросту не хватало смелости преподать своей внучке такой урок.
Роман закатил глаза и буркнул, что должен работать. Но порозовевшие уши выдали его с головой: комплимент был засчитан.
Шэнь высадил Айви у дома Уны Ким, но как только машина исчезла на горизонте, она тут же отправилась к широкой тупиковой улице, где располагался роскошный особняк Спейеров, весь из стекла и камня. Все дорогу ее сопровождал звон цикад.
Дверь открыл сам Гидеон: бордовая футболка подчеркивает проявившиеся за месяц бицепсы, вместо прежней стрижки ёжиком – модная причёска с рваной чёлкой. В животе у Айви запорхали бабочки.
– С днем рождения! – тихо выдохнула она.
– Ты изменилась.
– В какую сторону? (Да! Да! Да!)
– Я просто никогда не видел тебя вне школы, – Гидеон улыбнулся. Один зуб у него слегка выпирал, поэтому улыбка казалась немного ехидной, хотя на деле он был очень приятным мальчиком. Протянутый Айви подарок он принял с заметным смущением. – Ты могла прийти просто так.
Айви густо, словно сыпью, залилась краской.
Гидеон сказал, что все собрались на цокольном этаже, и пригласил девочку внутрь. Он даже предложил взять ее рюкзак – такие манеры, и это в четырнадцать лет! Айви сняла туфли, но он все тем же смущенным тоном попросил: «Не разувайся». Она последовала за ним по коридору, освещенному светильниками в форме факелов. Под ногами похрустывал жесткий леопардовый ковер.
– А там что? – поинтересовалась Айви, ткнув пальцем в сторону одной из дверей. Она пыталась запомнить как можно больше деталей, чтобы позже, у себя в спальне, раз за разом снова прокручивать в голове полученные впечатления.
– Комната для занятий.
Заметив жгучее любопытство во взгляде Айви, он показал ей и комнату для занятий, и кухню, и две гостиные, в одной из которых висели тяжелые дедушкины часы, похожие на следящий за каждым их движением стеклянный глаз.
Жилище в Фокс Хилл Айви считала всего лишь местом для ночлега, которое не принадлежало ни ей самой, ни ее семье. Но Гидеон про свой дом явно думал иначе. Все комнаты, мебель, разные безделушки, купленные на летних или зимних каникулах, – все это было «моим» или «нашим». Он владел абсолютно всем. Это ясно слышалось в его голосе, размеренном темпе речи и четкой дикции. Когда на уроках литературы нужно было рассказывать стихи наизусть, мистер Маркл, совмещавший обязанности преподавателя и главы клуба красноречия, рассыпался в похвалах насчет ораторских способностей Гидеона. Как-то тот поведал всему классу о своем секрете: раньше он страдал от заикания и целых десять лет ходил к логопеду. На это мистер Маркл заметил: «А что, лишним не бывает!» – и пока все смеялись, Айви вдруг осознала, что она потрясена до глубины души. Было трудно поверить, что Гидеону потребовалось затратить столько усилий на что-то такое простое, как речь. Примерно так же билась Нань, стараясь выучить английский по своему синему карманному словарику. Раньше Айви казалось, что Гидеону все дано от рождения. Интересно, а можно ли подобным образом освоить искусство владеть?
В фойе они встретили старшую сестру Гидеона, Сильвию, которая училась в выпускном классе. Она поднималась вверх по лестнице, держа в руках поднос с пинтой мороженого, стаканом кофе из «Старбакса» и стопкой непонятной желтоватой жидкости, в которой плавали кусочки льда.
– Где ты нашла ключ от шкафчика?
– У Теда на подставке для ручек. Угостить?
– Нет, спасибо.
Сильвия встретилась глазами с Айви. Та немедленно отвернулась и сделала вид, будто внимательно рассматривает фотографию, на которой брат с сестрой уютно свернулись на шезлонгах и смеялись, глядя на заходящее солнце.
– «Дуб Финна», – сказала Сильвия, увидев, куда смотрит девочка.
– Что это?
– Наш летний домик в Каттахассете.
Летний домик, мысленно пометила про себя Айви.
– Не бывала там?
– Нет, – ответила Айви, боясь поднять глаза на Сильвию: уж слишком та была красива.
– Гидди обычно зовет туда своих друзей.
Полунамек на то, что пригласить могут и ее, был брошен так небрежно, что у Айви сильнее забилось сердце и закружилась голова.
– Меня зовут Айви, – прошептала она.
– Какое оригинальное имя.
– Отец знает, что ты знаешь про подставку. Не забудь положить ключ на место, – предупредил Гидеон.
Сильвия закатила глаза:
– Да ладно тебе. У него самолет в шесть утра. Он даже не заметит.
Она бесшумно поплыла вверх по лестнице. Из-за черной выглаженной юбки она походила на служанку, разносящую напитки, но за ней длинным шлейфом тянулся приятный кисловатый аромат, напоминающий запах океана и лимонных деревьев.
Когда Айви спустилась за Гидеоном вниз, никто не подал вида, что знает ее, разве что пара ребят обменялась косыми взглядами и сдержанными улыбками. Хороший знак: если бы с ней начали носиться, это значило бы, что своей ей не стать. Гидеон показал ей угол, где лежали спальные мешки, и сказал, что можно оставить вещи прямо там. Том Кросс выхватил у него подарок: «Что это?» – и стал читать поздравительную открытку вялым, измученным голосом. «Надеюсь, в следующем году у нас будут общие занятия…» Том был кривляка с рыжевато-каштановыми кудрями и кучей веснушек по всему телу, которые издалека выглядели как густой слой загара; что бы он ни затеял, у него всегда находились слушатели. Закончив с открыткой, он бросил бинокль в кучу подушек.
– Кажется, у твоего отца уже есть такой?
– Да, но у меня-то нет.
– А где мой подарок? – повернулся Том к Айви.
– А когда у тебя день рождения?
– Ого, она разговаривает! – выпучил глаза Том.
В бешенство при виде Айви пришла только Уна Ким. Когда-то они были, можно сказать, подружками – две одинокие азиатки, только Айви потише и победнее, а Уна потолще и побогаче. Но летом после шестого класса Уна уехала в Корею и вернулась совершенно другим человеком: она сбросила семь килограммов, завила волосы, начала носить линзы и сделала себе новый нос. Оставалось только избавиться от Айви, гадкого утенка, который напоминал ей о прошлом, – и однажды Уна по секрету шепнула Лизе Джонсон, мол, Айви назвала ее «тупой коровой» (гнусная ложь), которая «не в состоянии произнести ни одного слова длиннее пяти букв» (а вот это правда). Однако больше всего Уну злило то, что Айви сама надумала двигаться дальше и даже нашла место, где будет обедать в гордом одиночестве (у фонтана, читая всякие загадочные книги). Впрочем, Уна не оставила ей шансов. Из этой ситуации Айви извлекла важный урок: нужно уметь правильно выбирать момент.
Лиза с близняшками Саттерфилд отделились от мальчиков и направились к новой гостье. Скрепя сердце следом пошла и Уна. Девочки сели в круг. Вайолет Саттерфилд предложила сделать Айви завивку; осмотревшись, та увидела, что у всех одноклассниц волосы подняты в причудливые прически, словно их ударило током. «Хорошо», – храбро согласилась она. У Вайолет сделалось такое лицо, словно она собиралась сжечь Айви волосы или побрить ее налысо. Чтобы скрыть волнение, девочка стала надувать пузыри из давно изжеванной резинки.
Вайолет принесла щипцы и рявкнула на Уну, чтобы та подвинулась. «Сама подвинься», – огрызнулась та, но просьбу выполнила: подавшись влево, она немного отодвинулась от остальных. Айви заметила, что Уна не носила лифчик: через тонкую ткань ее хлопкового платья просвечивали соски размером с четвертак. Хенри Фитцджеральд и Блейк Уитни решили проверить, не боится ли она щекотки, и, поочередно тыкая ее под ребра, таращились на ее прыгающую, словно два шарика с водой, пышную грудь.
– Как называется такая обезьяна… – вдруг проговорила Лиза, – у нее еще розовое лицо?
– Бабуин? – предположил Генри.
– Да, точно! Смотрите, Уна похожа на большого прыгающего бабуина.
С этим трудно было поспорить: от стыда у бледной обычно Уны стало ярко-розовое лицо. Айви поняла, почему Лиза и близняшки были с ней так милы: они решили наказать Уну за то, что у той была большая грудь. Девочка почувствовала, что ее переполняет надежда. Как гласит один из основных законов физики, систему невозможно изменить, но можно перенастроить.
Вымыв руки мятным мылом, Айви не спеша уложила волосы, поправила блузку и слегка похлопала по щекам, чтобы вызвать легкий румянец. От нечего делать она открыла зеркальный шкафчик и осмотрела его содержимое: жаропонижающее, ватные шарики, запасное жидкое мыло с отшелушивающим эффектом. В углу стоял полупустой пузырек французских духов. Его Айви распылила на шею и запястья. Еще дальше в шкафчике лежала пачка бинтов, а за ней скрывалась старая черная резинка, к которой пристало несколько переливавшихся золотом и серебром волосков. Айви натянула ее на запястье. «Привет, Гидеон», – прошептала она, пытаясь изобразить нежный взгляд Сильвии. После этого она закрыла дверцу и спустилась вниз.
В девять часов к ним заглянули родители Гидеона; они принесли с собой четыре коробки пиццы, свежее печенье с шоколадной крошкой и две большие упаковки мороженого. Если хочешь узнать все о человеке, достаточно посмотреть на его семью – и Айви вдруг как будто поняла гораздо больше о Гидеоне. Его мать оказалась моложавой женщиной в укороченных брюках цвета хаки и зеленой блузке без рукавов, обнажающей сияющие белые плечи, а отец – статным и идеально выбритым сенатором от Массачусетса, поименно знавшим всех друзей сына.
– Кажется, мы раньше не встречались, – обратился он к Айви, крепко пожав ей руку, и, увидев, с каким обожанием она на него смотрит, добавил, что она всегда может рассчитывать на теплый прием.
Около часа ночи Гидеон приглушил свет и поставил фильм «Убийства в Хэкридже». Айви подождала, пока он выберет место, и быстро села рядом. В этот момент весь мир за пределами дивана словно бы перестал существовать. Айви волновали лишь его дыхание, небольшие перемены позы и поднятое к экрану мягко освещенное лицо. Во время особенно жестокой сцены она наигранно закрыла уши, специально задев его локоть. Он сказал «упс» и положил руку на спинку дивана. Если бы она откинулась назад, то почувствовала бы волосы у него на предплечье.
– Нравится кино? – спросила Айви шепотом и придвинулась так близко, что почувствовала запах попкорна у Гидеона изо рта.
– Немного предсказуемо, – прошептал он.
Фильм тянулся дальше: на экране сменялись темный лес, заброшенные сараи и ванная, из которой капала кровь. Лиза, Уна и близняшки с большим энтузиазмом хватались за мальчишек, стоило на экране появиться бензопиле. Айви не смела себе такого позволить, но постаралась незаметно наклониться поближе к Гидеону, и спустя некоторое время их колени соприкоснулись. Все тело охватила вспышка жара. Гидеон плотнее прижал к ней свою теплую и тяжелую ногу. Теперь они сидели бедро к бедру. Наконец-то! Сбылась мечта последних трех лет. Айви не отводила взгляд от экрана, чтобы не выдать свои чувства и не смутить именинника. Гидеон изредка подергивал ногой, но тут же снова прижимался к ней, будто напоминая о своем присутствии, – а она прижималась к нему, как бы давая знать, что все понимает. В таком положении они провели остаток фильма.
Поползли финальные титры. Покрасневшая Айви взглянула на Гидеона, думая о том, что следует ему сказать. От увиденного у нее упала челюсть. Гидеон откинулся на спинку дивана: глаза закрыты, рот слегка приоткрыт. Иными словами, он крепко спал.
Будучи тревожной по натуре, Нань спала очень чутко, а иногда и вовсе не могла уснуть. Больше всего ее занимали две вещи: деньги и здоровье семьи. По ночам ее мучили кошмары, будто дочь облизывает грязные палочки для еды, на которых полно микробов, наедается мороженого, от которого у нее начинает болеть живот, и дрожит от холода, лежа под тонюсеньким одеялом в продуваемом всеми ветрами доме. В будущем Айви с большим удивлением обнаружит, что бурная фантазия матери передалась и ей.
Нань проснулась с первым лучом солнца и разбудила мужа:
– Поезжай к той кореянке пораньше. Наверняка она даже не спала. Нельзя было ее пускать.
Она заставила мужа позвонить домой Кимам. Они взяли у них номер на школьном концерте в седьмом классе, думая купить своей дочери скрипку (чего так и не сделали). По мере продолжения разговора растерянное лицо Шэня постепенно приобрело взволнованный, а в конце и вовсе угрюмый вид. Повесив трубку, он рассказал жене, что Айви у корейской семьи не было. Уна отправилась на день рождения – возможно, вместе с ней пошла и их дочь.
– Она дала мне адрес мальчика.
– Мальчик? – Сердце Нань словно ушло в пятки. – Ох уж эта твоя чертова дочь! Вставай! Нужно ехать! Поднимайся, лентяй! Не дай бог с ней что-то случилось! А если уже слишком поздно?!
– Слишком поздно для чего?
Мистер Спейер едва успел зачерпнуть тесто для панкейков и вылить его на шипящую сковороду, как в дверь зазвонили. Айви сидела за столом, залитым солнечным светом, и слушала разговоры о местной бейсбольной команде. Когда Гидеон пригласил ее на ближайшую игру, ее лицо расплылось в такой широкой улыбке, что заболели щеки. Она сияла от радости всю ночь; наверное, даже спала с дурацкой улыбкой. Но не успела она ответить, на кухню вернулась Сильвия.
– Тут пришли какие-то люди и спрашивают свою дочь, – сказала она с сомнением в голосе.
Айви развернулась на стуле. Веселье кончилось.
Мистер Спейер был ошеломлен. Но любезность, отточенная годами, все же позволила ему, как и Гидеону, вежливо поздороваться. После этого он окинул взглядом все семейство – на пороге стояли и Нань, и Шэнь, и Мэйфэн, и Остин – и сдавленно произнес:
– Вы же все за Айви?
Девочка вскочила на ноги. Ее охватила паника. Она уже открыла рот и собиралась что-то сказать, но тут же одернула себя. Нельзя говорить на китайском при таком количестве свидетелей.
– Собирай вещи, – приказала Нань на своем родном диалекте, переводя взгляд с голых ног дочери на упавшую с ее плеча лямку пижамы и растрепанные волосы. Будто под гипнозом, Айви наблюдала, как ноздри матери раздувались при каждом вдохе. – Живо!
Ненадолго воцарилась тишина, но Остин робко сказал, что проголодался. Он не раз проделывал такое дома, чтобы защитить сестру от всеобщего гнева.
– Можно мне немного блинов? – уже громче спросил он. Мэйфэн сжала его руку. Мистер Спейер предложил всем подождать Айви в гостиной.
Собрав вещи, Айви вернулась на первый этаж, где случайно подслушала доносящийся с кухни разговор одноклассников: «Да у ее мамаши не все дома… как будто она наглоталась антидепрессантов… От бабушки несет луком… Я видела ее отца. Он работает у нас в школе. НЕТ! Да! Так она попала в наш класс… Тс-с! Психопатка…»
– Мне ее жаль, – вдруг послышался голос Гидеона.
– А, вот чего она везде таскается за тобой! Думает, ты втрескался в нее. Ты же такой ми-и-и-илый и кла-а-а-ассный… – разразился диким смехом Том.
Айви попятилась назад. Сердце едва ли не выпрыгивало из груди. В горле пересохло.
В гостиной было не лучше. Остин сидел на ковре по-турецки и с большим удовольствием, судя по порозовевшему лицу, уминал поданные мистером Спейером панкейки. Остальные члены семейства Линь разместились на кожаном диване светло-коричневого цвета, спины у всех прямые как тростинки. При виде Айви они тут же встали. Шэнь схватил дочь за предплечье и повел к входной двери.
– Остин, нам пора, – резко обратилась Нань к сыну.
– Но я еще не доел!
– Один… два… тр…
Остин ринулся к матери, вытирая хлынувшие слезы.
– Спасибо, что пришла, – Гидеон в нерешительности замер у двери.
– Пока, милая, – попрощался мистер Спейер. – Надеюсь, скоро увидимся.
Айви не могла взглянуть ни на отца, ни на сына. Ей казалось, будто происходящее вокруг – плод ее воображения, а на самом деле она сейчас лежит в ванне. Дорога до машины была такой утомительной и заторможенной, словно все и правда происходило под водой: вот синхронно включаются разбрызгиватели на газоне, вот равномерно переливается на солнце изумрудная трава, а в воздухе стоит сладкий аромат жимолости, который еще не один год будет преследовать ее во снах.
Как только они переступили порог дома и закрыли за собой входную дверь, Мэйфэн постаралась удержать Нань, рука которой устремилась к уху Айви. «Беги. Давай. Быстро!» Но это не особо помогло: Нань схватила из миски апельсин и бросила им в убегающую дочь. К своему несчастью, Айви в этот момент обернулась, и летящий фрукт попал ей прямо в лоб. По носу потекла холодная струя. Поначалу она подумала, что это кровь, но провела по коже пальцами и увидела на них полупрозрачную жидкость. Апельсин от удара лопнул пополам.
– Сейчас я преподам тебе урок, – заявила Нань.
Айви собралась с духом. Мать быстро прошла мимо нее к их общей с Мэйфэн комнате, так что девочку обдало волной воздуха. Распахнулась дверь. Спустя мгновение Айви поняла, что происходит.
– Нет! Не надо!
Она встала перед матерью, отчаянно защищая свой комод, но та оттолкнула ее и, по очереди открывая ящики, принялась охапками выбрасывать из них одежду. В какой-то момент ей попался черный кассетный плеер с изношенными наушниками.
– Это ты ей купила? – развернувшись, спросила Нань у Мэйфэн.
– Да, – опустив голову, ответила сознающая свою причастность к происходящему Мэйфэн. И красть, и врать она умела хорошо.
Нань сунула руку в очередной ящик. Ее движения ускорились. Черные колготки. Рваные джинсовые шорты. Серебряные кольца. Пенал с наполовину использованной косметикой. Три просроченные библиотечные книги. Стопка кассет. Платье с узкими лямками, которые Айви рассчитывала когда-нибудь надеть на школьный бал; зацепившись за угол комода, оно полетело на пол, словно пронзенная стрелой птица.
– Всегда считала тебя прохиндейкой, – задыхалась Нань, – но я даже представить себе не могла столько вещей!
Она замолчала, видимо, от переизбытка чувств. Даже Шэнь, тихо вошедший в комнату, не осмелился пресечь мародерство, которое учинила его жена. Но когда дело дошло до дневника в кожаном переплете, Айви будто проснулась от гипноза, в который ее ввели тонкие, как у паука, пальцы матери, царапавшие обложку.
– Прекрати! Это личное!
Она подалась вперед в попытке выхватить дневник у Нань из рук, но осталась ни с чем, почувствовав лишь неприятное пощипывание под ногтями.
– Посмотри, что ты наделала! – закричал Шэнь, схватив дочь за плечо. – Нельзя. Перечить. Матери!
Сквозь застилавшую глаза пелену ярости Айви все же заметила неровную красную полоску на щеке матери. По форме она напоминала обвиняюще направленный на нее палец.
Нань быстро вышла из комнаты, но спустя пару секунд вернулась с огромным мусорным мешком. Айви заметила, с тревогой и облегчением одновременно, что дневник избежал участи остальных вещей. Нань принялась ходить по комнате, методично собирая с пола и кровати выброшенные из комода вещи.
– Нань? – настороженно обратился к ней муж.
– Хватит стоять истуканом. Лучше помоги мне. Отнеси этот мешок в мусорный контейнер. Возьми с собой Остина.
Шэнь так и поступил.
– Мальчики… трогали тебя прошлой ночью? – спросила Нань.
– Нет, – ответила Айви.
– Она еще ребенок, – вступилась Мэйфэн.
– Блудница – вот кто она.
– Это была обычная вечеринка! – запротестовала Айви.
– Не верю, что даже ты покупала ей весь этот мусор. Значит, она набрала все это сама. Хватит давать ей деньги. Я же говорила тебе так не делать.
– Она скоро перейдет в старшие классы. У нее же должны быть хоть какие-то средства. Так она научится правильно их тратить, повзрослеет, – ответила Мэйфэн.
– Повзрослеет? – рявкнула Нань. – Ты воспитала ничтожество. Она не задумывается о последствиях и постоянно нам лжет…
Айви зажмурилась и зажала уши, вызывая таким образом зевоту, которая заглушала пронзительный крик матери. Однако в таком состоянии трудно продержаться долгое время, и каждый раз, ослабляя усилия, она снова и снова слышала бумерангами носящиеся по комнате упреки:
– Шастает полуголая в доме этого американца! Перед его родителями! Она обожает их! А нас ненавидит!
Вытряхнув последний ящик, Нань вытерла слезы и ушла в гостиную. Однако последнее слово всегда оставалось за Мэйфэн, поэтому она крикнула дочери в спину:
– ТОЛЬКО СЕЙЧАС решила взяться за воспитание? Да ты слишком бедна, чтобы вырастить собственных детей! Посмотри на себя! Ты даже английский толком выучить не можешь! Позорище! На какие деньги? Неудивительно, что она не слушает тебя и потеряла всякое уважение…
– Я не сделала ничего такого, – прошептала Айви, оставшись одна.
И в самом деле, где она так сильно провинилась, чтобы заслужить подобное наказание? Ее вещи полетели в мусорный мешок, как и вся ее жизнь. Однажды Айви назвала Романа и его друзей жалкими нищебродами, но теперь сама превратилась в нищебродку. У нее ничего не осталось. Она была никем. А хотя…
Кое-что все-таки уцелело. Кое-что ценное.
Айви ощущала приближение неизбежного – краха. Ее охватило приятное чувство, какое человек обычно испытывает в ожидании большого вкусного ужина. Раньше она считала свою любовь к Гидеону совершенно тайной, но, как оказалось, Том все знал. Еще и сказал, что она «таскается» за ним по пятам. Разве так было? Неужели все это видели? А Гидеон сказал, что ему ее жаль… Выходит, он пригласил ее к себе из жалости? А ведь это куда хуже ненависти.
Айви прислонилась к стене. Голова все еще болела. Из гостиной доносилась ругань Мэйфэн и Нань, которые боролись за нее, словно два голодных льва, отстаивающих право полакомиться пойманной дичью. Эта какофония сопровождала ее всю жизнь. В какой-то момент воцарилась тишина, и мысли Айви тоже успокоились. Боль от пережитой несправедливости утихла, и ее место занял отчаянный план. Мир – несправедливая штука: наказания сыплются из ниоткуда, а грехи только поощряются. Главное – правильно выбрать момент.
Айви полезла в шкаф и достала старую бейсболку, которую посильнее натянула на лоб, чтобы скрыть синяк. Затем она вышла в гостиную и попросила разрешения сходить в библиотеку. Нань отчищала застывший на плите нагар, Мэйфэн сидела на стуле и вязала свитер. Воздух был настолько пропитан ядом недавней ссоры, что казалось, при желании можно было бы ощутить его вкус.
– Только вернись до обеда, – наказала Мёйфэн и перевела глаза на Нань в ожидании услышать возражение – но та даже не повела бровью.
Айви завязала шнурки. Тишина. Игра в молчанку. Что-то новенькое. Выйдя на улицу, она повернула направо и направилась к зданию, за которым заканчивался район Фокс Хилл. Пристанище семьи Ру было на первом этаже, окна располагались чуть выше уровня глаз. Жалюзи закрыты.
Протиснувшись между кустов, она постучала по запыленному окну. Никто не вышел. Пришлось постучать, еще раз, чуть громче. Наконец жалюзи открылись и показался сонный Роман в трусах в клеточку. На щеке у него отпечатался след от подушки. Он поднял окно и раздраженно спросил, что ей нужно.
Айви смотрела на него с отстраненным любопытством. Под глазами цвета морской пены видна пара глубоких шрамов, на щеке, в необычном месте, ямочка. Он заметил, что она его разглядывает. На смену проблеску удивления пришла сжавшая челюсть судорога. Он наконец понял намерения Айви, которые вполне ясно читались на ее пылающем лице.
– Зайдешь или как? – он отошёл от окна.
Взобравшись на пыльный подоконник, Айви оглядела заваленную рисунками и карандашами комнату. Сесть было некуда, поэтому она спихнула на пол смятый кусок серой бумаги и повалилась на скрипучий матрац. От него пахло немытыми волосами или травой вперемешку с землей, будто Роман жил в лесу.
– Мама дома?
– У нее ночная смена. – Снова эта ухмылка. – А что?
Айви вздрогнула, вспомнив слова Нань: «Есть два типа людей, которые не спят по ночам: грабители и распущенные женщины». На мгновение ее охватило чувство жалости к Роману, но его быстро сменило отвращение. Чтобы избавиться от неприятного осадка, она сосредоточилась на том, что в нем было ей приятно: на глазах и гладкой коже рук.
– Мы с мамой поссорились. Они узнали о вечеринке и увезли меня оттуда при моих… – Она не смогла выговорить слово «друзья». – В общем, теперь меня все ненавидят.
– Мама не ненавидит тебя.
– Нет, не она. Все остальные. Те, кто был на дне рождения. Они такие вещи наговорили… Я…
Роман поднялся со своего стула, сел рядом с ней и осторожно приобнял за плечи:
– О господи. Мне так жаль. Но не стоит так расстраиваться, богатенькие оболтусы самые мерзопакостные в мире.
Айви уткнулась ему куда-то между плечом и грудью. Она не заплакала ни при одноклассниках, которые сплетничали об ее семье, ни при родителях, которые буквально вытащили ее из дома Гидеона, но с Романом все было иначе. Он был единственным человеком, к которому она могла прийти в такую минуту. От этой мысли у нее буквально началась истерика.
Он протянул ей бумажный платок. Она вытерла слезы и высморкалась. Он все еще обнимал ее за плечи. Она взглянула на него сквозь влажные ресницы. В центре радужка у Романа была серая, но вокруг расходились голубые пятнышки, напоминавшие рыбью чешую. Внезапно она сильнее прижалась к нему.
– Ой!
– Прости.
Она сняла бейсболку. Он прильнул к ней. Их губы встретились, но Роман не двигался с места. Смущение? Неприязнь? Айви уже была готова отстраниться, но спустя мгновение он взял ее за подбородок и поцеловал по-настоящему. Ими овладела дикая страсть: они кусали и облизывали друг друга, тяжело дыша; под носом у Романа даже появились капельки пота. Глаза у обоих были широко открыты. Айви удивила невыразимая нежность, с которой на нее смотрел Роман.
Они оторвались друг от друга, чтобы вдохнуть.
– Ты такая красивая.
Эти слова растопили сердце Айви. Такого чувства она еще никогда не испытывала.
– Скажи еще раз, – попросила она.
Роман опять приподнял ее подбородок, и снова… и снова… и снова… С каждым поцелуем к ней постепенно возвращалась уверенность. Наконец она решительно опустила руку и развязала шнурок на своих махровых шортах.
В мире Айви насчитывалось всего несколько более гнусных и аморальных (ее самое нелюбимое прилагательное) поступков, чем лишение девственности назло собственной матери. Но какой во всем этом смысл, если хранить это в тайне от пресловутой матери (да и всех остальных), словно охраняешь собственную жизнь? Она сама не могла себе этого объяснить. Это было глубоко личное.
Конечно, она бы предпочла, чтобы это был Гидеон, – да и любой встречный, честно говоря, подошел бы больше: все чисто, никто не стесняется, а потом произошедшее можно попросту вычеркнуть из памяти. Правда, в конечном счете все это оказалось не так важно. Она запомнила только сильное давление, будто Роман пытался протиснуться в отверстие, о наличии которого она даже не подозревала, ощущения от прикосновений его потного тела и резкую боль. На уроках биологии говорили, что в такие моменты у девочек может открыться кровотечение, но с Айви ничего подобного не случилось. Даже с невинностью не получилось нормально расстаться.
Спустя некоторое время Роман поинтересовался, занималась ли она этим раньше.
– Да, – солгала Айви.
– С кем?
– С одним парнем из школы, – ответила она и, прежде чем он успел что-либо спросить, добавила: – А ты?
– Ты у меня первая.
– Врешь.
– Я серьезно.
Он вытащил сигареты из письменного стола и закурил, стоя у окна.
– Можно мне одну?
Он молча протянул ей пачку. Айви поместила сигарету между указательным и средним пальцами, на отцовский манер, и сделала затяжку. Почти тут же комната поплыла и закружилась. Айви откинулась на мятые серые подушки.
– И все-таки, откуда у тебя этот синяк? Цвет нехороший, – заметил Роман.
– Наступила на швабру.
Их глаза встретились. Он явно все понял, и в этот момент она его ненавидела. Он отвел взгляд.
– Ты голодна? В холодильнике есть пара пирожков. И водка, можно смешать с соком. Тебе понравится.
В тоне Романа послышалось чересчур знакомое искусство владеть.
Да, когда таким голосом говорил Гидеон, за этим чувствовалось восхищение и гордость за каждый предмет, а Роман как будто бы говорил о чем-то грязном и незаслуженном. Хотя должно было быть наоборот: ведь Гидеон родился в богатой семье и не делал ничего ни для того, чтобы жить в роскошном доме, ни чтобы получить хорошее образование или десять лет ходить к логопеду. Роман же – мать работала проституткой, а отец то ли сидел в румынской тюрьме, то ли вовсе уже умер – подрабатывал в местном супермаркете. Гидеон не сделал ничего, чтобы заслужить расположение Айви, а Роман дал ей сорок долларов. Такова цена ее невинности. Сорок американских долларов.
Она сунула окурок в полупустую банку из-под газировки. Стремление разрушать уже прошло. На смену ему пришло сожаление.
– Ты куда?
– Домой.
– Зайдешь как-нибудь?
– Не знаю.
Она спрыгнула на улицу из окна, хотя вполне могла выйти через дверь.
Проскользнув домой, Айви увидела, что Мэйфэн обжаривает мясо. Квартиру наполнял аромат чеснока и зеленого лука.
– Как дела в библиотеке?
– Хорошо, – ответила Айви. Она задержалась в дверном проеме: проницательной бабушке хватило бы одного взгляда, чтобы понять, что ее прежняя внучка исчезла навсегда. Часть ее даже хотела, чтобы это произошло. Но Мэйфэн лишь попросила ее помыть руки и снять «эту странную бейсболку».
В конце коридора виднелась полоска света из-под двери. Из комнаты родителей доносился приглушенный разговор, но из-за шума вентилятора невозможно было разобрать, что именно они обсуждали. Айви направилась прямиком в ванную.
Она не торопясь рассмотрела свое отражение и заметила, что ей очень идут распухшие губы. Но через пару мгновений снова нахлынуло отвращение, и, чувствуя себя полным ничтожеством, она ударила по зеркалу – однако, увидев собственный незамутненный, решительный взгляд, тут же испытала изумление и восторг. Кожа покрылась мурашками: она зашла даже дальше, чем изначально задумала.
Выйдя из душа, Айви услышала из гостиной звуки бейсбольного матча: родители вышли из спальни. Она ушла к себе в комнату и закрыла дверь, но вскоре услышала голос Остина. Он спрашивал у Нань, не вернулась ли Айви.
– Оставь сестру в покое. Ей нездоровится.
– Но утром она выглядела хорошо.
– Она больна изнутри.
Айви выглянула из комнаты и поманила брата к себе, прижав указательный палец к губам.
– Можешь зайти в мамину комнату и кое-что там найти? Я не знаю, где это лежит, поэтому придется покопаться в ее вещах.
– А что тебе нужно?
Она описала свой дневник – кожаный переплет, небольшая золотая застежка.
– Ты как-то видел меня с ним, помнишь?
Остин сказал, что все понял, и ринулся в спальню родителей. Айви легла на кровать, но ждать пришлось недолго.
– Он лежал на тумбочке, – похвастался брат, вручая ей дневник. – Даже не пришлось возиться.
В знак признательности она нежно подергала его за мочку уха и попросила поскорей уйти, чтобы мать не заметила их вместе. Оставшись одна, она взглянула на дневник, который когда-то считала самым ценным своим приобретением. Теперь это был лишний груз.
Айви разрезала корешок и вытряхнула все страницы на ковер. Одну за другой она разрезала их на полоски и высыпала в огромную пластмассовую миску, в которой Мэйфэн каждый день грела ноги перед сном. Затем налила туда горячей воды. Гора бумаги расплылась в серую кашу, напоминающую пюре из несвежего картофеля.
Настало время перемен. Старшая школа – новое и важное место. В сентябре она поднимет воротник рубашки, заплетет французскую косу с накрахмаленной лентой и попытает счастья в команде поддержки или лакроссе. В сентябре она перестанет красть. И общаться с Романом – теперь это все постыдный балласт, за который, помимо прочего, нужно еще и ответственность нести. Она очистит свою память от этих неприятных моментов, закроется от прошлого и даст себе обещание никогда о нем не вспоминать. Позже, в старших классах и колледже, она будет беззаботно следовать своим желаниям и оказываться на задних сиденьях автомобилей, внутри закрытых горок на детских площадках и в разнообразных съемных комнатах; она будет бесшумно заниматься сексом в присутствии соседок, повернувшихся к забрызганным пивом стенам и делающих вид, будто они спят. Все это время она будет повторять одну и ту же ложь, прямо противоположную тому, что когда-то сказала Роману: «Ты у меня первый. Я девственница, никогда этим не занималась». Ей будут верить: ведь она уже давно осознала, что правда не имеет никакого значения, – жить с этой мыслью было куда легче.
Отстоявшись, даже мутная вода становится прозрачной.