Зачем? - читать онлайн

Наша родина – Россия.

Оттого всё и вышло.

Слушайте.

В этой странной истории – ни виноватых, ни правых. Она произошла только ввиду пришествия третьего тысячелетия от Рождества Христова.

Дело в том, что когда на человечество наступил двадцать первый век, на Земле начало твориться что-то жуткое. Слушать новости стало страшно; все потихоньку привыкли к сводкам катастроф, спискам жертв, сметам на восстановление безвозвратного и прочим гадостям. Где не сгорело, там утонуло; кто не разбился, того задавило. Большинство поэтов написали прозу. Музыка становилась непостижимо абстрактной, знахарство – генетическим, мировые конфессии – растерянно-непримиримыми. Количество глянцевых эротических журналов превысило предельно допустимую концентрацию, их суммарный доход стал сопоставим с прибытком от торговли пистолетами: покупательницы погрузились в пряные фантазии. Среди состоятельных мужчин разгулялся синдром менеджера[1], среди несостоятельных – вялотекущее политиканство вкупе с печально-регулярным постинтоксикационным синдромом[2]

Дети в школах задавали учителям абсолютно бытовой вопрос: «Скажите, пожалуйста: если Бог есть и он добр, то почему творится такое?» Учителя боялись ответить правду, что всё по заслугам и что каждый выбирает по себе.

С особой уверенностью в своих силах работали только историки, особенно египтологи. Книги с безапелляционными заголовками типа «Тайны пирамид открылись» продавались тоннами – как в переводах, так и без. Инженеры, некогда обслуживавшие ближний и дальний космос, бездельничали и покупали египтологические книги, строили из них домашние пирамидки, мумифицировали дохлых кошек и затачивали бритвы. Все паранауки обещали приход новых энергий, особенно духовных. Теоретическая физика взяла тайм-аут ради осмысления новейших открытий практической мистики. Английских фермеров под страхом громадного штрафа обязали обеспечить поросят игрушками, чтобы до конкурентоспособного свинства молодняк развивался полноценно. Чемпион мира по шахматам проиграл суперкомпьютеру, но в интервью пообещал тележурналистам, что белковый шахматизм еще скажет свое слово.

– Папа, а что такое белковый шахматизм? – спросил десятилетний сын Василий у профессора-языкознатца Ужова, недоумённо глядя в телеэкран.

– Это он про себя, любимого, – горько усмехнулся отец, тоже вздрогнувший от чемпионовой речи. – Раньше шахматисты были людьми, а теперь, видишь ли, белковые… козлы.

Последнее слово профессор сказал очень тихо, но пытливый ребенок расслышал.

– А этот год – козлиный! – деликатно перевёл на другую тему сын. – И овечий.

– Словом, стадо, братец, не дремлет, – непонятно отреагировал отец.

Пришла с работы мама, доктор генетики, выключила телевизор и пригласила домочадцев ужинать. Сели на кухне.

– У нас назрела сенсация, – сообщила она Ужовым, отцу и сыну, мрачно рассматривая натуральные телячьи котлеты, источавшие аромат мирного пастбищного мяса, без добавок прогресса.

– У нас в стране или у вас в институте? – уточнил языковед.

– На Земле, – ответила женщина несчастливым голосом и с отчаянным наслаждением проглотила нежно пахнущий чесночком кусочек котлеты.

– А… – успокоился муж. – Это бывает.

– Мама, а что такое сенсация и как она назревает? – полюбопытствовал сын. Он привык задавать вопросы родителям, ему это нравилось. Оба – очень ученые, никакой Интернет не нужен. Что ни спроси – всё дома расскажут. Бесплатно.

– Это, сынуля, одна из форм очень дорогой рекламы. Некто великий и знаменитый, допустим, всю свою жизнь точно знает, что, например, дважды два – четыре. Кто-то другой, тоже очень известный, напротив, давно запасся неопровержимым доказательством, что дважды два – пять. Однажды у них кончаются деньги, ну подрастратились, ну бывает. Они договариваются – и выступают с оглушительной совместной пресс-конференцией на тему, что каждый в отдельности, своим путём, пришел к промежуточным результатам оппонента и теперь они должны сообща поискать истину. И как только найдут – сразу огласят перед всем миром. Ждите. И не верьте никому, кроме них. А заодно рождается новая наука синергетика. Понятно? – Мать доела котлетку, отпила чаю и пошла мыть посуду.

– Да-а, – протянул ребенок. – Сегодня очень интересный день. Дай, пожалуйста, мандаринчик.

Мать дала килограмм.

– Сынок, а ты кем будешь, когда вырастешь? – спросил Ужов-старший, любознательно поглядывая на жену, душевное состояние которой сегодня выпирало, давило и разрушало. Муж он был вполне нормальный, то есть весь в себе, но сегодня он заметил, что жена не в себе.

Обычно лучезарная, она была солнышком и радостью для всех, кто с ней общался. Сегодня она была чужой и раздёрганной.

– Кем буду? Наверное, сначала взрослым, – смело предположил Ужов-младший, раздевая ярко-рыжий цитрус. – Потом зрелым, потом старым и, наконец, мёртвым.

– Молодец! – рассмеялся отец. – А то я уж боялся, что…

– Вот и правильно, что боялся! – вскрикнула жена и грохнула об пол все свежевымытые тарелки.

Белые кусочки разлетелись по синему кафелю – очень красиво получилось. Как звёздочки на небе.

Младший осторожно выбрался из-за стола и на цыпочках отправился в коридор за веником, стараясь не наступать на выразительные осколки фарфора. Старший почесал в затылке, допил свой чай и пошел в ванную за тряпкой. Мать, зажмурив глаза, воздела кулаки к потолку и крикнула:

– Всё будет по-другому! Слышите? Абсолютно всё.

…Пол очистили от нечаянных звёзд, мандарины съели, женские слезы вытерли, профессоровы нервы подкрепили водочкой, а детское любопытство утолили сентенцией типа жизнь продолжается, – вот тогда и открылась тайна, помутившая душу доктора Ужовой сегодня.

– …Понимаешь, Иван, – всхлипывала жена, вцепившись в крепкое плечо мужа, – это настоящая катастрофа.

Супруги сидели на тахте в спальне. У их ног, на толстом кремовом ковре, сидел сын. Правой рукой он держался за правую щиколотку матери, левой рукой – за левую щиколотку отца. Семья сплелась. Ужасная новость, принесенная матерью с работы, объединила их новыми узами, сжала в горсти, как великанша орешки.

Доктор генетических наук Ужова, продышавшись, сосредоточилась и рассказала суть. По порядку.

Оказывается, ныне возглавляемый ею институт до сего дня имел в своем составе одну секретную лабораторию, сотрудники которой подбирались давно, ещё прежним руководством, по двум основным признакам: во-первых, по великолепному знанию дела, то есть генетики, генной инженерии, молекулярной биологии и вокруг того, а во-вторых – по отсутствию семьи, частной собственности и уважения к государству.

Окружённые комфортом и тайнами, эти учёные жили, как им хотелось. Любые приборы, реактивы, печатные материалы – пожалуйста. За тройными дверями полного безразличия к миру они творили какую-то вакцину, заказанную руководством. Никто – так сказали Ужовой в институте – не был знаком с их тематикой. Личных дружб тоже не было, поскольку разговаривали члены секретного коллектива только друг с другом даже в столовой.

Когда руководителем стала Ужова, ей просто нашептали, что есть какие-то замороченные фанаты чего-то таинственного, чуть не на сто лет обеспеченные финансированием, и пусть их.

Пусть. Ужова пошла было знакомиться с этим обеспеченным коллективом, но по дороге оступилась на лестнице, подвернула ногу и попала в институтский травмпункт с тяжёлым растяжением ахилла. По случаю в медчасти в тот день дежурил старейший сотрудник, опытный эскулап Иванов, лет семидесяти. Осмотрев ногу, он вздохнул и сказал, что недели на две Ужова выбывает из трудового процесса. Но:

– Знаете ли вы, дорогуша, что мне сегодня звонили ребятки из секретки?

– Это к которым я шла… поговорить? – проскулила Ужова, держась за ногу.

– Они, милые. Говорят, изобрели неплохое лекарство: боль – вроде вашей – проходит сразу, а растянутые сухожилия – вроде ваших – приходят в норму через несколько минут. Кости, если кому надо, срастаются. Кровь очищается и так далее. Средство, говорят, верное, но пока не патентованное. Идут дополнительные испытания. Хотите, я им позвоню? И познакомитесь, и подлечитесь, а?

– Панацею ищут тысячи лет, – вздохнула Мария Ионовна. – Они в здравом уме? В твердой памяти?

– Я понимаю, – кивнул Иванов, – но они мне сказали, что на всех зверюшках средство испытано. Всё благополучно. Впереди – люди. Боитесь?

Что руководило в тот час директором института Марией Ужовой, сказать трудно. Подопытным кроликом стать захотелось? Любознательность заела? Нога слишком сильно болела?

Словом, не шибко перебирая свои душевные и профессиональные струны, она разрешила врачу позвонить в секретную лабораторию, и через пять минут в медчасти появился симпатичнейший молодой человек лет сорока, румяный, в белом костюме, веселый и синеглазый. Поправив шёлковый белый галстук, он поклонился новому директору и сказал, что рад возможности показать себя и всю лабораторию в деле и немедленно.

Сильно страдая от боли в повреждённой ноге, Мария Ионовна поприветствовала нового подчинённого кривоватой улыбкой и разрешила действовать.

Поправив галстук еще раз, ученый распечатал шприц, в котором почему-то уже содержалось лекарство, а игла и прозрачно-серебристый кожух были единым литым целым, присел возле начальственной ноги, прицелился и вколол. Прямо сквозь чулок.

Боль мигом исчезла. Несколько удивленная Ужова повертела ступнёй туда-сюда и встала. Дежурный эскулап Иванов зааплодировал. Ужова попрыгала на подвернутой ноге и расцвела.

– Ах, какой вы молодец! – легкомысленно восхитилась она. – Передайте всем вашим коллегам, что днями забегу на чай! Спасибо! И вы тогда всё мне расскажете. Ладушки?

– Ладушки! – сияя, согласился румяный синеглазый – и испарился.

– Ой, как хорошо! – лопотала директор серьёзного научно-исследовательского института, не заметившая никаких особенностей ни в поведении коллег, ни в методе вакцинации – через чулок, без спиртования, без знакомства по имени. Даже герметичный шприц не удивил её. Затмение.

Вприпрыжку понеслась в свой кабинет, продолжила руковождение над институтом и почти забыла об этом маленьком происшествии.

Месяца через три сын Ужовых дома нечаянно разбил свой любимый калейдоскоп. Мать, помогая сыну собрать осколки, порезала палец. Сын, помогая матери остановить кровотечение, слизнул с её руки струйку крови. Ужов-старший, буркнув «что за доморощенная порфирия[3]…», взял йод, пластырь, навёл порядок на руке жены, легонько шлёпнул сына, поцеловал обоих и заметил, что не знает, к чему бьются калейдоскопы.

– Посуда – понятно, к счастью. А это что? К изменению мировращения? Портишь хорошие игрушки! Маму порезал! Ну, конечно, косвенно. – И успокаивающе погладил ребёнка по голове. – Тьфу ты! И здесь кровь!

Иван Ужов неприязненно посмотрел на свою ладонь. В серёдке виднелась тоненькая красная дорожка. Наверное, с порезанного пальца жены капнуло на волосы малыша.

– Что ж! Не буду отрываться от коллектива! – и слизнул красный след со своей ладони.

– Развампирились мы что-то! – засмеялась счастливая мать и жена. – Теперь мы все в дополнительном кровном родстве. Ну, давайте кино смотреть!

Все пошли в гостиную. Потом все уснули, переполненные нормальной семейной любовью и нежностью друг к другу. Происшествие забылось. Жизнь пошла дальше.

И вот наконец открылись первые тайны.

Оказывается, сегодня утром Ужова, придя в свой кабинет, застала там уборщицу Дуню в состоянии, близком к кататоническому ступору, со шваброй наперевес и выпученными глазами. Дуня пыталась отогнать от своих глаз какое-то видение: махала шваброй, разбрызгивая воду, книги, графины, канцелярские приборы – всё подряд.

– Что вы делаете? – прошептала напуганная Ужова.

– Тихо! – рявкнула Дуня. – Они переехали! Они здесь!

– Не вижу ничего, кроме погрома, – погромче сказала Ужова.

– Пойдемте в секретку, пойдемте скорее! – Дуня потащила начальницу на таинственный этаж. Ужова, что-то предчувствуя, бегом побежала.

Влетели наконец. Пусто. Вся лаборатория исчезла. Голые стены, чистые полы, окна – будто вчера вымытые, сияют. Ни единого приборчика, ни одного человечка.

– Дуня, что это? – Обалдевшая Ужова мигом вспомнила, как румяный синеглазый лечил её ногу: ведь отсюда пришел, отсюда эскулапу звонил и обезболивающую помощь предлагал. Вспомнила, что так и не удосужилась зайти к таинственным учёным на чаёк, проявив необъяснимую халатность.

– А то, Марионна, что все здесь ещё вчера были, – всхлипнула Дуня, продолжая отмахиваться шваброй, которая уже просохла и ничего не разбрызгивала.

– А ты откуда знаешь? Они ведь секретные, – задумалась директор.

– А зачем мне их секреты? Я убираю. Мою. Пришла, ушла. Мне всё равно – кто что работает…

– А ключи? – вспомнила что-то из обычной, несекретной жизни Мария Ионовна.

– А что ключи? Это большие люди в секреты играют, а мне убираться надо. У меня всю жизнь от всех наших комнат ключи…

– Как же так? А допуск, а государственные тайны?

– Не знаю никаких тайн, голубушка, не знаю. У всех всё одно и то же. Что-то кипит, что-то холодит. Во всех комнатах маленькие стёклышки, большие стёклышки, светятся экраны… О-о-о-о-о! – вдруг заорала Дуня и вместе со шваброй прыгнула на подоконник, саданула по стеклу, посыпались осколки.

Дуня в два порыва перевалилась большим брюхом через подоконник с вырезами стекла, брызнула кровь – и Дуня перестала махать шваброй, перевесившись надвое, как мешок…

Ужова смекнула, что дело нечисто. Подойдя к обмершей Дуне, потрогала ноги, пульс под коленкой… Тихо. Внезапная смерть. Хотела позвонить – вспомнила, что вся лаборатория, считай бывшая, чиста, как табула раза, обесточена, ремонт, красота, тишина. Наступило молчание во всем мире. Что делать?

Вдруг заболел зуб. Давно пора к дантисту. Ужова потрогала десну: розовая водица. Кровоточит десна? Значит, к пародонтологу. Что делать?

Не вытирая окровавленной руки, Ужова попробовала вынуть Дуню из окна. Мёртвая Дуня, внезапно прыгнувшая прямо на разбитые стекла, со своей невыносимой шваброй, имевшая, оказывается, все доступы… Что делать? Что? Всё так внезапно. Так не бывает.

Руки Ужовой подобрались к животу Дуни.

«Стёкла. Опять порежусь?» Тут палец Ужовой нащупал глубочайший разрез, проделанный толстым стеклом в Дунином животе при её порыве к полету. Тепло, мокро. Как странно… Была живая. Была уборщица. Умерла. Ходила в секретку. Никто ничего не знал. Мысли Ужовой путались. Никто не знал?

Тело под её рукой вздрогнуло. Ужова отлетела к двери, стеклом окна ободрав свою руку до кости.

Рассматривая рваную рану, довольно-таки страшную, Ужова краем глаза увидела, что Дуня встрепенулась, аккуратно выбралась из окна, взяла швабру и принялась тереть пол. Чистый пол. Ну разве что капельки красные.

– Ду-у-у-у-ня… – тихохонько позвала Ужова.

– Слушаю, Марионна, – отозвалась Дуня, вся в работе.

– Что случилось? – Ужова не узнаёт свой голос.

– А что такое? – Дуня всё трёт пол.

– Ты только что прыгнула в окно, разорвала свой живот, как харакири сделала, и умерла. Потом воскресла. Что это значит?

– О Господи, да вы что – не знаете?

– Нет.

– В этой лаборатории уж несколько лет чудят…

– Не понимаю. Ты сказала, что не знала никаких секретов…

– У вас палец красный. Вы кровь трогали?

– Какую кровь? – совсем устала Ужова.

– Да любую.

– Дуня!!! – закричала Ужова. – Дуня, говори! Я не понимаю!

– Ну успокойтесь, ну ладно… Тут такое дело… Если вы кого-нибудь коснётесь своей кровью, он выздоровеет. Вас когда директором назначили, вы ногу растянули, помните?

– Не понимаю. – Ужова села на голый пол.

– У них открытие было. Я убиралась тут и случайно слышала, как сделали открытие, а потом вам укол в ногу. Сначала на мышах потренировались.

– Какое открытие? – Ужовой очень сильно захотелось стать маленькой девочкой и ходить в детский сад.

– Про кровь. Они нашли какого-то особого Гену… или Васю…

– Не Гену, а ген, – машинально поправила Ужова.

– Точно. Ген. Бессмертный, как Кощей.

– И что дальше? – Ужова сосредоточилась.

– Если кто съест этого гену, тот никогда не умрёт, вот и всё. Видите, вы сейчас руку до кости порезали, а всё уже зажило, видите? Только пятна засохшие остались.

– Так. Понятно.

Ужова мигом припомнила всю мировую научную литературу по геронтологии, по генетическим технологиям за рубежом и в России, по клонированию, по всему, что касалось продления человеческой жизни. Весь научный мир напрягался, чтобы решить заманчивую задачу, а решена она была здесь, в этой комнате, буквально под носом у директора Института генетических исследований Марии Ужовой, на коей сотрудники лаборатории и поставили первый эксперимент – без спросу. Под видом обезболивания растянутого ахиллесова сухожилия. Судя по всему, эксперимент прошел с блеском. Правда, лаборатория испарилась.

– Ты – ела этого гену? – спросила Ужова.

– Нет, мне не надобно, – ответила Дуня. – Но раз вы говорите, что я упала, погибла и воскресла, значит, что-то в меня от вас просочилось… – Дуня заплакала. – Вы прикасались ко мне вашей кровью?

– Да, я хотела вытащить тебя из окна, но ты тяжеловата. Почему ты плачешь? – спросила Ужова.

– Надо было просто «скорую» вызвать! Я не хочу жить вечно, – горестно всхлипнула Дуня.

– Что такое вечно???

– Вечно, Марионна, это всегда. Без смерти. Ну, знаете, если нету денег на хорошую могилу…

Мария Ионовна встала и, держась за чистейшие стены бывшей секретки, поплелась в коридор. Остановилась, повернулась в Дуне:

– Покажи мне, пожалуйста, свои раны. Ты ведь сильно порезалась, когда в окне повисла на острых стеклах.

Дуня с любопытством осмотрела свой живот и руки: фартук и платье порвались, но кровотечения не было, даже порезов уже не было.

– Почему же мне никто ничего не сказал раньше? – проговорила Ужова, понимая, что этот вопрос – не к Дуне.

– Я не знаю, Марионна, наверное, все думали, что вы знаете. Этот парнишка синеглазый, когда шёл в медчасть лечить вашу ногу, так и сказал своим, я слышала: пойду, дескать, новой директрисе подарок сделаю. И все засмеялись: обессмертим новое руководство! Я тогда ещё не понимала, что они всё это всерьёз. Я тогда подумала: что-то по партийной линии. – Дуня оперлась на швабру и задумалась, вспоминая подробности. – Да, вот ещё: они говорили, что вы спасибо скажете.

– Когда он мне укол сделал, я, конечно, сказала спасибо. Тем более что укол помог мгновенно. Но я не подозревала, что он мне сделал!

– Легкомысленно это, Марионна, – с глубоким укором сказала Дуня, только что спасенная своей начальницей от лютой и немотивированной смерти.

– Иди домой, Дуня. Сегодня тебе отдохнуть надо, переодеться, помыться. Завтра возьми выходной, – вздохнула Ужова. – Да, погоди, вот что скажи: ты зачем в окно прыгнула?

– Сама не знаю. Я с утра видела какие-то тени, очень прыгучие: то у вас в кабинете, то в коридоре, то здесь, а это очень неприятно, когда не понимаешь – что видишь. Я прошу прощения за разгром в вашем кабинете, я всё уберу. Давайте сейчас пойдём к вам, а потом я пойду домой. А то мне как-то неудобно: всё разбросала, потом умерла, а все хлопоты – вам. Спасибо, конечно, что вы меня вылечили от смерти, но я очень боюсь…

Дуня потупила взор, сняла фартук, посмотрела на окровавленные дыры в платье и вдруг взвыла:

– Не могу-у-у!!!

– Что ты, Дунечка? – кинулась к уборщице Ужова.

– Не могу я жить вечно!!! Не могу-у!!! – И в рёв. Со всхлипами, хрипами, размазыванием слёз, пыли и крови по опухшему круглому лицу.

Мария Ионовна не нашлась чем успокоить несчастную женщину, эмпирически открывшую, что её начальница сегодня случайно заразила её бессмертием.

Приобняв рыдающую Дуню, директриса повела её в туалет умываться. Мучительными мыслями полнилась голова, неожиданными, страшными.

К кому ещё прикасалась Ужова в последнее время – так, что капли её крови могли перемешаться с чужой кровью? Сын! Вспомнился разбитый три месяца назад калейдоскоп. Вспомнилась умилительная семейная сцена, когда все Ужовы слизывали друг с друга малюсенькие красные струйки, ничего не подозревая, ничего не предчувствуя. Сын и муж, получается, заражены. Правда, неясно, важна ли тут половая принадлежность больных и какими ещё путями передаётся зараза.

– Дуня, ты можешь никому не говорить о сегодняшнем? – спросила Ужова, оттирая над умывальником Дунины и свои руки от засохшей, коварной, бессмертной крови.

Окрасившаяся вода резво убегала в никелированную дырку, и Ужова вдруг оцепенела от вспышки: вода! Она же стекает в водопровод, в канализацию, потом попадёт в речку… А вдруг вакцина, уже пропитавшая организм Ужовой насквозь, не теряет своих свойств при очистке сточных вод?

Вдруг эпидемия бессмертия, разносчиком которого нечаянно стала Ужова, разносится по городу именно сейчас, когда две женщины просто моют руки после невероятного приключения в генетическом институте? Бред? Надо срочно разыскать бесследно исчезнувший учёный коллектив, надрать им всем уши, а потом расспросить наконец со всеми подробностями: что это такое они изобрели? почему это действует так быстро? как вывести вакцину из организма? кто считается основным изобретателем? на ком проводились испытания и где, кстати, подопытные зверюшки? при размножении – передаётся? а с молоком матери? или только через кровь?

Это были, так сказать, первичные научные аспекты вопроса. На моральные и бытовые времени у неё пока не было. Да и на философские тоже.

– Дуня, ты сможешь молчать? Ну хотя бы некоторое время, пока мы не найдём этих… изобретателей? – Ужова попыталась посмотреть в глаза уборщице, но та прятала взоры и не переставая всхлипывала.

– Вы думаете, что найдёте? – Дуня недобро ухмыльнулась. – А зачем они смылись? Что – в прятки поиграть? Да ещё всем скопом! Да и вы, Марионна, не сыщик, а доктор науки, начальница, это другая профессия; а если вы подключите милицию, то вас первую либо за сумасшедшую примут, ну, что разыскиваете сбежавших изобретателей бессмертия, либо вас же на мелкие части разорвут, на мелкие капельки всю вашу кровь разберут да ещё – в случае успеха – торговать вами станут из-под полы… А если вы им ещё и про меня скажете – милиционерам – ну, что вы меня тем же заразили, то и меня разнесут на кусочки!

Потрясенная размахом коммерческой прозорливости уборщицы, Ужова аж присвистнула.

– Слушай, а это мысль! Бессмертие бессмертием, но если меня, грубо говоря, просто стереть в порошок, расчленить на молекулы, то как именно я буду вечно жить? В порошкообразном состоянии? Вот это жизнь!

Женщины рассмеялись – впервые за всё утро.

Дуня, с горя обнаруживая прекрасное знание человеческой природы, продолжала фантазировать:

– А потом ваши менты тоже задумаются: укол для мышей и укол для людей – состав лекарства один и тот же или разные? Представьте, если составы одинаковые! Вот смеху будет! Менты сначала нас перемолотят на продажу, а потом будут ловить мышей!

– Давно им пора, – отозвалась Мария Ионовна. – Мышей-то ловить.

– Я буду молчать как рыба, Марионна, поскольку жить мне хочется – главное условие – без проблем. Сколько уж мне теперь отмерено – никому не известно, но если впереди намного больше, чем позади, то лучше потише, потише…

– Дунечка, пообещай мне! – с мольбой воскликнула Ужова.

– Ладно уж. Обещаю. А что мне с мужем делать? – спохватилась Дуня.

– Это мы потом решим, когда я хоть что-нибудь узнаю – кому передаётся, как передаётся. Ты с мужем в хороших отношениях?

– Когда он трезвый – вполне. А как примет на грудь – может и врезать. Вдруг заразится? – В глазах Дуни отразился искренний ужас при мысли о том, что её Федька может стать бессмертным – невзирая ни на беспримерное пьянство с рукоприкладством, ни на патологическую лень.

– Понимаю, голубушка, понимаю, с мужьями вообще надо будет отдельно решать, только ты потерпи немного, ну хоть неделю-другую, не спи с ним, не дерись, посуду мой в перчатках, вообще будь дома поаккуратнее, – умоляла Ужова Дуню.

– Ой, да что вы, Марионна! – развеселилась Дуня. – Если я с ним спать не буду, он… Да лучше сразу в петлю!

– Тебе в петле больше нечего делать, – терпеливо напомнила Ужова.

– Ах да!.. Ну а посуду мыть в перчатках! Он решит, что у меня крышу сорвало или что ещё похуже…

– Это тебе тоже не страшно. Не убьёт, как ты понимаешь, просто не сможет убить, – ещё терпеливее напомнила Ужова. – Пойдём в мой кабинет, чаю всё-таки попьём.

Рассказав домочадцам об инциденте с вакциной против смерти, Мария Ионовна поначалу почувствовала облегчение.

В мёртвой тишине спальни было слышно, как падает снег за окном.

Доктор языкознания Иван Иванович Ужов первым подал реплику:

– Ну что ж, дорогая, издержки бывают в любом производстве.

Младший Ужов, Василий Иванович, хотел было, по обыкновению, задать какой-нибудь вопрос учёным родителям, ну, например, что такое издержки производства, но промолчал, поскольку был благоразумен. Он ещё не всё понял из рассказанного матерью, но побелевшие лица обоих родителей поведали ему, что сейчас молчание – гораздо дороже золота.

– Что будем делать? – спросила у пространства Мария Ионовна, глядя в пол.

– Сначала надо проверить результаты, – отозвался учёный муж, привыкший мыслить научно.

– Как? – горько усмехнулась жена. – И главное, зачем?

– Второй вопрос – зачем – ты могла задать лишь от потрясения. Бредовый вопрос-то, милая, бредовый, – сказал муж назидательно.

– Ну ладно, с бредовыми вопросами будем разбираться потом. Начнём с первого: как проверить и что проверить? Что эти таинственные негодяи заразили меня – мы с Дуней утром проверили превосходно. Это вы слышали. А вот как вы, мои милые? С вами-то что?

– О! Я знаю как! – не выдержал Вася. – Убейте меня! А я тут же и воскресну, как Дуня.

– Ребёнок… – вздохнул отец. – Ты читал заповеди? «Не убий», в частности. Читал?

– Ну так это когда было! – протянул ребёнок, весь загоревшийся от предвкушения маленького домашнего убийства в научных целях.

– Это навсегда – заповедь. Невзирая на науку, – сообщил ему отец, ранее не отличавшийся особой набожностью, но тут его словно что-то стукнуло.

– Папа, ну это же понарошку, ведь я всё равно не смогу успокоиться, пока вы тут такие белые сидите! – захныкал сын.

– Ах ты капризуля! – Мать погладила его по голове. – «Убейте меня!» Это же не игрушка – жизнь, это – дар Божий. Разве я не рассказывала тебе…

– Мама! – перебил её Вася. – Будь человеком! Ты же учёная женщина! Тебе положено докапываться до истины!

Мать в растерянности разглядывала сына, не ведая, что творить. Ситуация была столь нештатной, а сын так рвался в науку, что впору самой в петлю, но. Увы.

– Отец, скажи ему более внятно, – простонала она, – что я не могу экспериментировать на собственном сыне!

Тут произошло что-то со старшим Ужовым. Наверное, накопившееся напряжение сыграло свою шутку. Сильно сыграло. Иван Иванович решительно встал, подошёл к окну, распахнул створки, отчего затрещали полоски утеплительной бумаги, и, не оборачиваясь на домочадцев, быстро вскочил на подоконник. Перекрестился и прыгнул во тьму.

– Десятый этаж… – пролепетала Ужова, на грани обморока.

– Ура!!! – закричал сын и помчался в прихожую.

Мать услышала, как хлопнула входная дверь: сын, очевидно, понёсся проверять. Не соображая, за кем из них бежать, Мария Ионовна осталась сидеть на супружеской кровати, оцепеневшая от невероятных, немыслимых ощущений. Остатками юмора, коим до сего дня она славилась среди родных и близких, Ужова успела сформулировать: «Шаг в окно – вклад в науку…»

И наконец потеряла сознание.

– …Мама! Мама! – тряс её Василий.

– Водой побрызгай! – посоветовал отец, уставший бегать вокруг жены с нашатырём.

Она открыла глаза и, увидев над собой озабоченные глаза родных, заплакала, всё поняв.

– Где мыши? – строго допрашивала Ужова институтского завхоза, отвечавшего за фурнитуру и веники, за поставки живых животных и утилизацию подвергшихся научному вмешательству, вообще за всё, ибо он опытен был. На работе горел.

– Нету, Марионна, все пропали, все до единой. Я на той неделе целый грузовичок привёз, все как на подбор, хорошенькие, свеженькие, – оправдывался завхоз, почёсывая то нос, то ухо.

– Грузовик мышей не может исчезнуть, Аристарх Удодович. И мне срочно, немедленно нужны все эти мыши!

В кабинет с грохотом влетела Дуня:

– Ой, нашла! Одну, беленькую! Марионна! Дохлая! – И Дуня, радостная, бросила на директорский стол безвольное хвостатое тело, только что обнаруженное под центральной институтской лестницей.

– Это крыса, – поставила её в известность Ужова.

И завхозу:

– Вы узнаёте это животное?

– Да, Марионна, это наш… Петрович.

– Кто таков? – удивилась Ужова термину «наш».

– У меня дочь недавно замуж вышла… – смутился Аристарх Удодович.

– Поздравляю! За этого? – Ужова яростно ткнула пальцем в дохлую белую крысу.

– Нет… – ещё больше смутился завхоз. – За живого, за мужчину. Молодого. Он такой, знаете, проказник… Сам деньгами ворочает, дочке мерина подарил, а за руль…

– Коня?

– «Мерседес-бенц», извините. Так вот – за руль… э… э… белую крысу посадил… Ну в смысле, да… Сказал, что машина с персональным водителем. И даёт ей, понимаете, ключи от машины. Зиночка, вся в платье брачном, фата, цветочки, ну, представляете, открывает дверцу водителя, она перед свадьбой на автокурсы ходила, ну вот, а на сиденье – Петрович… У него – видите – на хвостике оригинальные полоски. Так посмотришь – крыса да крыса, только белая и пушистая. А хвостик почему-то очень полосатый. Этот жених дочкин ещё пошутить успел, что хвостик философский, вроде как жизнь семейная – всегда полосатая. Но Зиночка с детства их не любит, ну терпеть ненавидит. Короче, она запищала – и бегом оттуда…

– Крыса?

– Дочка.

– Поймали?

– Да, конечно, дочку поймали, а крысу пришлось взять к нам в институт. Ведь у нас много всяких, правда ведь? Марионна? Ведь…

– «Ведь, ведь…» Вы соображаете, дорогой Аристарх Удодович, что у нас институт генетический, что у нас все наперечёт, у нас – «у нас», слова-то какие! – не может жить не только беспризорная крыса, а даже кошка. И собака! – прикрикнула Мария Ионовна, успокаиваясь относительно данной крысы, но всё более злясь на беспардонного Аристарха Удодовича.

– Да, конечно, только дочка сказала, что пусть машину заменят, а то она не сможет спокойно ездить… Крысиное сиденье там.

– Заменили мерина? – ехидно осведомилась Ужова.

– Конечно. Муж Зиночку любит. Я взял Петровича сюда, вы уж простите, а он взял да и умер, – завершил повествование завхоз.

– Когда это было? – спросила Ужова.

– Взял после свадьбы, две недели назад, а умер – не знаю…

– Сюда – экспертов! Срочно определить, когда умер Петрович и почему, – распорядилась Ужова. – А ты, Дуня, пойди руки помой хорошенько…

– А я в перчатках живу… Теперь… – тихо отозвалась Дуня.

– Поздно, – заметила Ужова, не замечая квадратных глаз Аристарха Удодовича.

– Господа эксперты! Вот крыса. Бесконтрольно жила в нашем институте – и скончалась, как видите! – Ужова торжественно возвысила голос.

– Мария Ионовна, – осторожно заметил молоденький эксперт Дима, сидевший ближе всех к Петровичу, – она жива…

– Как жива?!

– Так, жива. Крыса почему-то задышала. Только что. Она скорее всего просто спала.

– Не может быть! – упавшим голосом сказала Ужова.

– Конечно. Однако дышит… – повторил эксперт Дима.

– А нельзя ли Петровича опять умертвить? – спросила Ужова.

– Руками? Током? Отравой? – странными голосами наперебой стали спрашивать ее эксперты.

– Мясорубкой, – определённо и жестко ответила Ужова.

– Хорошо, Марионна, – сказали эксперты, вставая. – Мы скоро будем…

– Только очень мелко, ладно? – попросила она.

– Да, да, конечно, – ответил хор экспертов, протискиваясь в дверь скопом.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спрашивали у Димы коллеги.

– Я верующий, – непонятно отвечал Дима. – А она что-то пронюхала. Это плохо.

Через час учёные вернулись в начальственный кабинет и положили на стол перед Ужовой: во-первых, кассеты с видео– и фоторепортажем о некорректном эксперименте; во-вторых, живого и невредимого Петровича лично, пребывавшего в чудесном расположении духа и тела. Крыска побегала по столу Ужовой, обнюхала канцпринадлежности и села за компьютер, будто собиралась попечатать. Села! На задние лапки, а передние положила на клавиши. Крыска очевидно чувствовала себя свадебным подарком.

На фотографиях была изображена чудовищная экзекуция.

Берут жизнерадостного Петровича, включают электрическую мясорубку, делают мрачное дело, а после ещё и взбивают получившийся фарш миксером. Ждут минут пять.

Кусочечки сползаются, Петрович отряхивается, сверкая глазёнками во все стороны, будто ищет утраченный «мерседес».

Эксперимент окончен. Два повтора. Тот же результат.

Ужова подняла глаза на сотрудников. На их поседевшие шевелюры.

– Марионна, – сказали они все почти одновременно, – разрешите нам перейти на другую работу. Вот заявления…

Все участники эксперимента положили на её стол бумаги.

– Нет, ребята, – ответила Ужова, – теперь уже нельзя. Порвите ваши заявления на мелкие части, слушайте меня внимательно и не дёргайтесь.

Ужов-старший сидел дома и писал очередной научный труд. Языковедение, главная и пожизненная страсть Ивана Ивановича, всегда привлекало его тайнами вечности. «Буквы старше любого живого человека!» – говорил он своим студентам в начале каждой лекции. Как заклинание.

Он любил слова более нежно, чем мать – новорождённое дитя. Слова были его Богом.

Первая глава Святого Благовествования от Иоанна звучала в душе учёного в особой тональности. Само слово – слово — неизменно вызывало ликующие гимнические аккорды в душе Ужова, а от таких сочетаний, как языковые семьи, он почти левитировал. И летал высоко за облаками. Смысл собственной жизни давно и окончательно был им выявлен.

Однако – случилось то, что случилось.

На днях в университете студент Петров спросил преподавателя:

– В начале было Слово, Иван Иванович? А какое? Бог? Я не понимаю, как это: и Слово – Бог, и было – у Бога?

– Вы, Петров, учитесь усерднее, а то пропускаете много. Продолжим, коллеги! Сегодня мы поговорим о праязыке, о теории Августа Шлейхера, а также…

Аудитория удивилась: профессор Ужов никогда не выговаривал своим питомцам. Даже троек не ставил. Он словно боялся обидеть детей, отпугнуть от света, испускаемого, с его точки зрения, всеми словами вообще. Сияние и красота связей между буквами, звуками, знаками препинания, новыми значениями старых слов, даже мат и самые корявые неологизмы, – всё было для Ужова свидетельством бессмертия духа и даже человечества. Упоение, с коим он вещал перед любой аудиторией – будь то студенты, либо сын Вася, либо дворовая сука Жучка, – было трудно с чем-либо сравнить. Это было упоение в кубе, нет-нет, скорее, в десятой или даже двадцатой степени, если можно так выразиться; надеюсь, математики меня поймут.

Слова сладостный стон – одно это вертелось на языке у его жены, когда она случайно попадалась под руку Ужову, желавшему поговорить с кем-нибудь о русском языке. Об испанском. О суахили, японском, венгерском, датском, прочих и многих, – профессор был, естественно, удивительный полиглот.

И вот вдруг Ужов, можно сказать, отшил студента Петрова, не вдаваясь в объяснения. Невероятно.

На перемене Петров, не робкого десятка, подошёл к учителю и спросил, в чём дело.

– Видите ли… – смутился Ужов, краснея ушами, – я не хотел бы сегодня говорить о Боге. А вы поставили слишком прямой вопрос.

– Вы всегда советовали нам задавать вам прямые вопросы, Иван Иванович. И что там у вас вдруг с Богом?

– Да, конечно, советовал… – Профессор уронил карандаш, а студенту Петрову показалось, что уронено специально, чтобы прервать беседу.

Ужов чувствовал себя скверно. С того вечера, когда Мария рассказала ему о заражении бессмертием, а он для проверки шагнул в окно собственной спальни, шлёпнулся, поднялся, отряхнулся и вернулся на свой десятый этаж без каких-либо повреждений тела, – с того вечера мир ценностей учёного сдвинулся и поплыл, но куда – сказать было пока невозможно.

Любовь, например. Ужов привык думать, что он любит свою семью. (О безумной страсти к работе сказано выше.) Что тут думать-то!

Однако вот уже несколько попыток сблизиться с женой в спальне оказались безрезультатными. Нет, он не стал бессильным, нет. Он просто вдруг не смог представить себе вечную любовь с одной-единственной женщиной. Ужов три ночи подряд целовал жену в висок и засыпал в глубинном недоумении. До сих пор он был верным мужем и готовился к безусловной старости, с её понятной немощью, он готовился умереть в один день с Марией, на одной подушке. В делах половой любви он был прост, как правда, ему вполне хватало схем, воспринятых в детстве, отрочестве и так далее. Он знал раньше, что любая любовь проходит свои стадии. А смерть разрешает все проблемы всех стадий. Ужов был начитан чрезвычайно.

Изменившаяся схема – а раньше он мог допустить такое лишь в истории науки – сломала и собственную проекцию, и даже экран.

Его жена в отличие от сексуально упрощённого Ужова была человек и чувственный, и педантичный одновременно. Но теперь на её шее тяжело и необычно висел весь её институт – с загадками века, с Петровичем, с пропавшим грузовиком подопытных мышей, с ожившей Дуней и поседевшими подчинёнными. И – что совсем никуда – с пропавшими изобретателями.

Посему она не обратила внимания на спальные переживания Ивана Ивановича, отложив нежные разборы на потом, и сосредоточилась на сыне. В неубиваемости мужа она убедилась, а вот с Васькой никаких проверок ещё не было и не предвиделось, поскольку просто очень страшно.

«Страшно? – думала она иногда. – Что это теперь значит: страшно?» Действительно, чего может бояться человек, заражённый бессмертием? Но по инерции Мария Ионовна, честная мать, продолжала бояться, причем обоих вариантов развития: и если Васька заразился, и если не заразился. Правда, последнее было маловероятно.

Так вот, в любом варианте она не знала, как себя вести дальше. Воспитывать Ваську, покупать книжки, игрушки, вести учёные беседы, предохранять от случайных связей, прятать от армии?

Или: отпустить все вожжи, не шевелить своим материнством, дать полную волю – и смотреть, что получится?

«Я не понимаю, я не знаю…» – шептала она своему отражению в зеркале, стискивая кулаки, зажмуриваясь и сутулясь. Только с отражением и беседовала она теперь по душам. Оно же – безмолвствовало.

Иван Иванович, трудясь над очередной научной статьёй, вдруг отчётливо поймал новшество: темп его сочинительства изменился. Прежде он старался делать от пяти до восьми страниц в день. А сегодня, столь же наполненный мыслями, энергией, рвением, он сделал только две – и выключил компьютер, уверенный, что выполнил суточную норму. Спохватился, перезагрузился – увидел, что ошибся, вознадеялся, что ошибся компьютер, но, перечитав текст, убедился, что да, только две, и больше не хочется. И не можется. Время вдруг размазалось по учёному мозгу, как тёплое масло по свежей рубашке, – нелепым бесформенным пятном: и досадно, и перестирывать лень, поскольку это не обязательно. Рубашка – просто условность.

Ужов никогда не был тюфяком. Пресловутая рассеянность крупных учёных – это не про него. Умел и собраться, и поспорить, и в зубы нахалу, если надо. Крепкий мужик – так редко говорят об учёных мужах, а вот об Ужове говорили. Даже в квартире был порядок, обеспеченный его хозяйственной сметкой. Мария Ионовна жила как за каменной стеной.

Сегодня, поскитавшись по комнатам, Ужов, не выполнивший норму дня, сначала огорчился, потом усмехнулся своему огорчению, после чего позвонил жене в институт и спросил:

– Ну и как?

– Так же, – проинформировала его Мария Ионовна сквозь зубы.

Положив трубку, Ужов подошёл к тому окну, из которого прыгал известной ночью, распахнул створки.

– Ну и как? – повторил он свой вопрос, адресуясь, очевидно, серому снегу в десятиэтажном отдалении.

День выдался вяло-хмурый, с тупорылыми тучками, с нулевой температурой невкусного воздуха, – ничего живого.

«Интересно, а годков эдак через двести что будет в нашем дворике?» – со скукой подумал Ужов. Тоска неопределённости сдавила сердце учёного, привыкшего к перманентному блаженству.

Он всегда знал: надо сделать дело жизни, осуществить призвание, а затем достойно упокоиться, оставив потомкам собственную языковедческую школу. И успеть посмотреть на внуков, даже, может, понянчить.

Теперь картина бытия изменилась. Калейдоскоп вариантов этого неописуемого бытия вертелся перед воспалённым воображением Ивана Ивановича, а тоска всё круче забирала, и вот она уже у самого горла.

И вдруг осенило: «Ночью надо будет попрыгать в окно! Хоть полетаю немного. Хоть какое-то удовольствие… Вот бабульки разбредутся, детишки уснут, а я прыгну! О! Это хорошая мысль. Надо же. И на Солнце, оказывается, бывают светлые пятна!..»

Принятое решение окрылило Ужова. Появился первый стимул к продолжению новой жизни. «Ведь это же восхитительно: прыгай с десятого этажа сколько влезет! Летай! Репетиция птицы! И не береги меня, моя милиция! И вообще пошли все!.. Молодец, Маня, что заразу в дом притащила! Бесценная ты моя».

Из школы пришёл Васька. Подошёл к отцу, взял за руку:

– Пап, а можно и я с тобой попрыгаю?

Ужова передёрнуло.

– Ты что? Ты как?.. Откуда мысли дурацкие? – Он закрыл окно и проверил все шпингалеты. Крепкие, хорошо.

– Объясняю, – спокойно сказал сын, не выпуская отцовской руки. – Если ты можешь прыгать в окно, значит, ты можешь ещё сколько хочешь детей родить. Мама-то ведь тоже всё такое может… И других родить, и меня клонировать. А, пап?

– Да какая разница, кто что может!.. – возмутился Иван Иванович. – Про клонирование вообще забудь! Ты понимаешь, что нельзя…

– …не понимаю, – решительно перебил Васька. – Я могу хоть сейчас доказать тебе, что я тоже заразился.

– Каким образом?

– Меня в школе соседка по парте, Муська, уколола циркулем, а кровь сразу остановилась…

– Ерунда. Просто хорошая свертываемость. Недоказательно.

– Пап, она меня сильно уколола! Специально. В ладонь. Она вообще с приветом. Может кнопки на стул положить кому угодно.

– Ты с самого детства – вполне здоровый ребёнок. Ты не плакал по ночам, не боялся прививок. Что тебе какой-то циркуль!

– Пап, я потом пошел в медпункт и нарочно показал медсестре руку. Попросил йодом смазать. Она меня выпроводила и обозвала симулянтом.

– Покажи мне!

Васька протянул отцу ладонь. Ни малейшего следа прокола на коже не было.

– Так-так… – заворчал отец. – Ты знаешь, что бывают ненужные знания? Английский философ Уильям Оккам…

– Знаю. Не умножайте сущность, – отмахнулся Васька.

– Господи! – оторопел отец. – Ты откуда взял эту формулу?

– Ерунда. Закон экономии. Так что, попрыгаем вместе?

– Ну-ка, говори, шельмец, откуда ты в десятилетнем возрасте взял формулу закона бережливости? А то сейчас так попрыгаешь!..

– Ха-ха, – ответил Васька и вышел из спальни.

Телепатией никто из Ужовых не страдал, как и прочими паранормальными способностями. Жили себе и жили, как все люди. Однако в трудную минуту всякое бывает, даже с бессмертными.

– Васька! – кинулся вслед отец.

Но догнать ребёнка не удалось. Васька тихо прошмыгнул в свою комнату, открыл балкон, не заклеиваемый на зиму утеплительными полосками, легко вспрыгнул на перила и…

Снизу донёсся истошный визг: это бабушки, детишки, молодые мамаши, собачники, широко представленные в тот час во дворе, адекватно отреагировали на полёт немаленького предмета с десятого этажа.

Дальнейшее разбирательство пало на целый ряд инстанций.

«Скорая помощь» пожелала знать, почему ребёнок остался цел и невредим. Милиция желала знать, кто помог ему с организацией прыжка. Служба спасения исследовала снег и асфальтовое покрытие двора и набиралась уникального опыта. Психологи активно работали со свидетелями. Наготове были психиатры. Пару бабушек всё-таки увезли в больницу с критическим артериальным давлением. Мамаши раскидали детей по коляскам и растворились наряду с собаководами.

Старший Ужов, кое-как отбоярившись ото всех любопытствующих, в тягостных предчувствиях задумчиво рассматривал младшего, уплетавшего на кухне борщ, и мечтал надрать ему уши. Или зад – солдатским ремнём с медной пряжкой.

Помолчали. Сын задорно взглянул на фантазирующего отца, встал и даже помыл за собой тарелку.

– Вот так, – философски заметил сын. – Породнились, поравнялись, не дрейфь, батя! Жизнь – хорошая штука. Мы узнаем, чем кончится всё это дело. Ведь тебя волнуют какие-нибудь вопросы, а? Ну, например, как будет проходить Страшный Суд? Или: сколько лет простоит Останкинская башня?

– Видишь ли, Вася, – ответил отец, – теперь перед нами стоит нетривиальный вопрос: зачем?

– Жить-то? А-а… Брось, пап, выдумывать проблемы на пустом месте. – Васька порылся в кармане школьного пиджачка, неожиданно извлёк пачку сигарет и со знанием дела задымил.

– Вася! – зарычал некурящий Иван Иванович.

– А что? Скажешь – вредно? Ага… Очень вредно! Пивка в доме не найдётся?

– Девочек, может, подогнать? – поинтересовался Иван Иванович.

– Может. Но попозже.

В дверь зазвонили, застучали. Телефон затилинькал с оголтелостью.

– Журналисты, наверное, – предположил Васька, давя окурок в раковине.

– Васька! Ну перестань же, гад! Ведь пепельница есть! – заорал отец.

– Не кричи. Я не знал, что в нашем праведном и некурящем доме есть пепельница. И вообще – давай потише, а то мне как-то с прессой общаться влом.

– Надо предупредить маму, – сказал старший.

– Валяй, звони, – ответил младший. – Пусть уносит ноги, если успеет.

– Ты, оказывается, груб и бессердечен, – заметил старший, торопливо набирая номер института.

– А это, папа, уже не имеет никакого значения, – сообщил отцу Васька, прикуривая вторую сигарету.

Ужов-старший разрывался: надо и Ваське затрещину, и Машу предупредить. Ситуация острейшая: журналисты пронюхали.

– Маша, уходи оттуда немедленно! Куда-нибудь! – крикнул в трубку Иван Иванович, и разговор прервался.

У порога их квартиры толпились репортёры, подстрекавшие участкового ломать железную дверь. Участковый что-то лепетал про законы, его не слушали, болезненно толкали во все ребра, и бедняга чуть не плакал. Общая истерика вздымалась, как вихри враждебные.

Сведения о прилюдном дневном полёте десятилетнего мальчика с десятого этажа – при ином исходе – проникли бы только в уголовную хронику, но ввиду нетривиального результата дело приняло суровый оборот.

Массовый психоз всех журналистов города был лишь началом гонки за правдой. Некоторые писаки, особо пронырливые, ринулись к ясновидцам, магам и всем другим запредельщикам, кого знали сами или кого посоветовали друзья. За полчаса все колдовские приемные Москвы оказались переполненными под завязку, а прибыль даже самых неизвестных и начинающих взлетела на рокфеллеровский уровень.

Общее мнение, что мальчик был настоящий, не удовлетворило интервьюеров. Почему он упал, но встал, и убежал, и нос показал? Все маги единодушно подтвердили, что ребёнок – не терминатор, не пришелец, не обман зрения и не следствие массового гипноза. Он – москвич, Вася, десяти лет от роду. Всё.

Часть представителей прессы, которая поначалу надеялась получить дополнительную информацию с помощью участкового и не получила, эта часть окружила дом, заняла все лестницы, крышу, заблокировала лифт и пригрозила голодовкой. Особо резкие хотели перекусить телефонный провод Ужовых, но спохватились. Направили парламентёров на телефонный узел, намереваясь любой ценой организовать подслушивание, но вовремя вспомнили о существовании мобильной связи. Решили устроить радиоперехват. Один шустрый вспомнил о нелегальном сканировании сложных аппаратов и понёсся искать лучших тайных специалистов.

Словом, пока отец и сын Ужовы бранились на кухне, дом попал в такое плотное кольцо, что не выйти.

Подъехали компетентные товарищи, грамотно задали вопросы общественности и понеслись в генетический институт к Марии Ужовой, справедливо подозревая, что именно она и может пролить яркий свет.

Мария Ионовна, прервав совещание с перепуганными сотрудниками, разрешила всем уйти в бессрочный отпуск до особого распоряжения, затем велела Дуне бежать домой, хватать мужа за шкирку и ехать куда подальше. В самый медвежий угол. И всем денег дала.

Грамотно вытащив жёсткий диск из главного институтского компьютера, Ужова схватила жизнелюбивого Петровича, сунула его в сумку вместе с диском, подкрасила губы, вызвала завхоза Аристарха Удодовича и медика Иванова и велела им сделаться слепоглухонемыми – что бы ни происходило с ними по линии любых связей с любой общественностью. Подробности, пообещала она, позже. И тоже денег дала.

Аристарх Удодович вывел её из института через подвал и подземный проход на соседнюю улицу, и Ужова очутилась в дамском салоне, переоделась, сменила прическу, обрела тёмные очки, небольшую дорожную сумку-раскладушку с десятком отделений, второй мобильный телефон – с номером на имя Аристарха Удодовича, а также три парика.

– Возможно, вы очень рискуете, коллега, – растроганно сказала она завхозу, вертясь перед зеркалом.

– Я всегда был немного авантюрист, – разъяснил ей завхоз, как бы подчёркивая, что сознательно и душевно потворствует бегству бесценного научного материала прямо из всех возможных государственных объятий. – Но вы мне симпатичны с первого дня, как возглавили наше учреждение.

– Чем же? – не отрываясь от зеркала, кокетливо поинтересовалась Ужова.

– Вы как-то очень мягко приняли на себя руководство. Как воспитанный ребёнок, которому подарили дорогую плюшевую игрушку и попросили беречь её от пыли. Вы не совались в ненужные разговоры, в личную жизнь сотрудников, аккуратно всё постигали сами. Всегда в хорошем настроении, ну просто золото, а не управляющий!

– Я, наверное, просто не успела развернуться, – грустно заметила на это Ужова, продолжая примерку париков.

– Боюсь, теперь вам придётся развернуться, даже если это не соответствует вашему нутру, – сказал Аристарх Удодович. – Я понимаю, что случилось, но не понимаю, как к этому относиться.

– Я тоже, – тихо сказала ему Ужова, поворачиваясь к свету. – Посмотрите на меня: похожа на себя?

– Почти нет. – Аристарх Удодович начал придирчивый осмотр её платья и лица. – Пройдитесь по прямой, стараясь ступать на осевую, как манекенщица, только не вихляйтесь, как все они. У вас тогда сразу изменится походка.

– А голос? – улыбнулась Ужова, пытаясь пройтись по половице указанным способом.

– И голос, конечно! – улыбнулся в ответ завхоз, искренне радуясь, что может поработать имиджмейкером уникальной беглянки. Но ещё больше он радовался предвкушению: начинается!

Он был немолод, вдов, обладал превосходной интуицией, обожал организационную работу. Последнее качество сохранилось ещё со времён строительства коммунизма, когда он много лет был и рядовым политруком, и секретарём комитета партии, словом, спецом по точечной работе с людьми и документами. И разумеется, с массами.

Он очень хорошо знал внутреннюю жизнь института. Ему вообще нравилась любая причастность к любой таинственности. Будь он спартанец в душе, он никогда не пошёл бы заведовать, условно говоря, вениками – в научный институт. Но он был склонен к сибаритству, причём своеобразному. Рождённый при Советской власти, воспитанный в её глубиннейших традициях, он так привык носить в кармане фигу, лелея оную всеми силами души и возможностями тела, что уж в пенсионном возрасте он желал работать только на своё счастье. Он не собирался осчастливливать человечество. А главное и, можно считать, единственное его счастье было – знать тайны! И чем более страстные тайны, закрытые, тем лучше. А он – поставщик запчастей к этим тайнам, не меньше! А лучше – больше: управлять всеми тайнами!

Вынюхав ещё в молодости, в двадцатом веке, что генная инженерия в двадцать первом веке обязательно поставит всех на уши, он терпеливо ждал своего счастья, искал, попутно отрываясь от прошлых знакомств и занятий, – и наконец попал в генетический институт. Ну кто лучше главного завхоза может знать, что творится в помещениях и в умах! Только небо. И вот наконец он получил желаемое в полном объёме. Он владеет такой тайной! Ни с чем не сравнить.

Ужова знала завхоза поверхностно. Вдвое моложе, дитя другой эпохи, она любила жизнь как данность, безо всяких фиг в кармане. В первую очередь она была хороший менеджер, очаровательная жизнерадостная женщина, а уж во-вторых или, скорее, в-пятидесятых – доктор от генетики. Даже диссертации свои она писала весело, с кучей помощников-соавторов, посмеиваясь и не вникая, будто играла в приключение, не ведущее к риску, року, моральным вопросам. На прежнем месте работы её опекали, снабжали материалами, помогали с карьерой – и всё это благодаря её характеру, а не учёности. Она легко схватывала новое, и оно никогда не конфликтовало в ней со старым. Ужова была из тех счастливых детей человеческих, у которых перестройка сознания – ввиду вновь открывшихся данных – происходит без трагедий. Ну была когда-то Земля плоская, а потом выяснилось, что круглая. Ну и чудесно! Что дальше?