Третий день я понятия не имела, где находится Натан Дарк, выпущенный нами из-под стражи. Под мою ответственность и благодаря решению, которое я приняла на свой страх и риск. Решению сотрудничать с тем, кто имел на каждую ситуацию собственное мнение. Несносный упрямец. Почему я предположила, что он не только примет мои условия, но и будет соблюдать их? Наверное, потому что показалось – такой, как Натан Дарк, скорее, себя по горлу полоснёт ножом, чем позволит обесценить данное ими слово. Таких людей видно на расстоянии. Они не кичатся своим положением, не кричат о собственной порядочности или же, наоборот, не выставляют напоказ всё то тёмное, что живёт в них. Этим людям наплевать на мнение окружающих о себе. Они не привязываются ни к кому, потому что когда-то увидели, как легко развязывается любой, даже самый сложный, узел. Эти люди не считаются ни с кем и ни с чем, кроме собственных мыслей. Для них единственное правильное мнение – их собственное, а самое ценное время – их время, поэтому они никогда не будут тратить его на то, чтобы доказывать что бы то ни было кому бы то ни было. И именно поэтому они никогда не позволят себе нарушить своё же слово. В этом выражается их самоуважение. Натан Дарк был таким.
Поэтому сейчас я злилась на себя за то, что поверила ему…и тут же ругала себя за свои сомнения и отгоняла мысли, что Люк был прав: чтобы спасти свою шкуру, самые отъявленные преступники готовы часами петь о невиновности…И тут же словно разрядом молнии – а ведь Дарк ни разу не сказал, что невиновен. Ни разу за те десять дней, что провёл под арестом. Он не признал своей вины, но и не отрицал её. И я всё ещё хоть и с тревогой, но ждала вести от Эммета, через которого он обещал мне сообщить все, что разузнает. На вопрос о том, кто такой Эммет и как мне его найти, мерзавец улыбнулся своей до невыносимого обольстительной улыбкой и сказал, что парнишка сам подойдет ко мне, как только у него появится важная информация.
Согласно нашему плану, Дарк должен был отправиться в городской приют, именно в нём когда-то жил один из убитых, и мои люди уже были там в ходе расследования, но тогда Люку не удалось ничего разузнать. Конечно, местный король бездомных был прав – полицию бедняки не любили. Тем более те, кому приходилось не раз и не два переступать закон, чтобы добыть себе пропитание. А вот своим, тому, кто оказывал непосредственную поддержку каждому обратившемуся нищему, они могли раскрыть многое.
Я бросила взгляд на бумаги, лежавшие на столе и почувствовала, как пульсация боли стала ритмичнее, усилилась. Виктор, последняя жертва маньяка, убегал несколько раз из своего нового дома. Правда, не в приют, а бродил по улицам, откуда его ловили и возвращали в семью. Его родители утверждали, что мальчик просто тяжело адаптировался к смене обстановки и новой жизни. Показывали его богато обставленную комнату с редкими и дорогими игрушками на полках, демонстрируя собственную щедрость.
«– Вот этот паровоз, – его приёмная мать вытерла уголки глаз кружевным платочком, – Гарольд привез Вику из Франции. Правда, он очарователен? Вик, – еле сдерживаемое рыдание, – очень любил играть в него. Пожалуй, больше, чем в другие игрушки. А эта машинка…
А я крутила в руках красивый тяжелый деревянный паровоз, окрашенный в темно-зеленый цвет, и пыталась уловить, почему меня смущают ее слова. Что в них мне кажется неправильным…отдающим откровенной ложью…пока не понимаю – на любимой игрушке их приемного сына ни одной царапины, ни одного скола, ни одной потёртости. Будто его доставали со шкафа, заставленного игрушками, только для того, чтобы протереть пыль.
Но зачем женщине обманывать в таких мелочах? Зачем придумывать несуществующие факты об убитом ребенке? Запрос в больницу о количестве и причинах визитов к ним Виктора Хэнкса ничего не дал. Семейный доктор, адрес которого дала миссис Хэнкс, так же категорично заявлял, что проблем со здоровьем у ребенка не было. Он грустно улыбался, протирая очки за чашечкой чая, рассказывая о том, как изменилась на его глазах семья Хэнкс после усыновления мальчика.
Ничего существенного…если бы не одно «но». Все остальные дети тоже убегали или делали попытки сбежать из дома. В некоторых случаях об этом мы узнали из материалов полиции, в некоторых – от соседей или же прислуги.
А пока я понятия не имела, что творилось в этих семьях, но точно знала одно – для ребенка нет ничего страшнее, чем оказаться наедине с монстрами внешнего мира. Без поддержки, без заботливой и сильной руки родителей, без ощущения защиты. И навряд ли, детский приют, а тем более улица могла дать им всё это.
И я упорно старалась не думать о том, что гораздо более худшие монстры могли ждать их дома. Старалась, но всё же поручила Люку собрать показания всех соседей, одноклассников и друзей убитых об отношениях тех с приёмными родителями.
Чёрт… холодный пот градом по спине вместе со спазмами в висках. Сжала пальцами виски, закрывая глаза и выдыхая через рот, чувствуя, как приближается паника. Мрачная. Похожая на беззвездную ночь, когда сам воздух становится продолжением черной бездны неба, и каждый вздох причиняет боль, потому что эта бездна давит на грудь, сжимает её так сильно, что кажется, разорвет пополам. Предчувствие беды, и я боюсь…я до ужаса боюсь услышать телефонный звонок, а в трубке – обречённый голос Люка. Прошлась по комнате, массируя пальцами виски и вспоминая, как когда-то совсем маленькой смотрела на свою мать, вот так же мерявшую шагами спальню и прижимавшую руки к голове в попытках унять постоянные боли. Она принимала различные таблетки и порошки от мигрени, которые стояли на её трюмо рядом с косметическими средствами, а также приказывала Марии готовить различные отвары и настойки из длинного списка, который ей оставлял наш доктор. Каждый раз, когда приходилось заходить в её комнату, я старалась не дышать носом от запаха лекарств, который там витал, и ещё долго мне мерещилось, что от меня самой воняет ими. Я прибегала в детскую и начинала лихорадочно стягивать с себя вещи под причитания гувернантки, только чтобы не ощущать на себе эту мерзкую вонь. Для меня она ассоциировалась с беспомощностью.
Вышла на кухню в поисках своего средства. Горячий шоколад. Моё любимое лакомство. Как лучшее воспоминание из детства. Я и отец. Вдвоем в огромной кухне. Он только что отпустил Марию, сказав, что сам приготовит для своей любимой девочки шоколад. Счастливые мгновения, которых я ждала с самого утра, мучая миссис Хагрид вопросами, сколько времени и когда должен прийти папа. Чтобы вот так стоять рядом с ним у плиты и смотреть, как он закатывает рукава своей рубашки и берется за небольшую кастрюлю с длинной ручкой.
– Рано ещё, Конфетка, – ласково подмигнув, когда я протягивала ему свою чашку в нетерпении, – учись, потому что когда-нибудь уже ты мне будешь его варить. Будешь же, м?
Я радостно кивала головой, не отрывая взгляда от сильных длинных пальцев, размешивавших ложкой шоколад с молоком. Плавными медленными завораживавшими движениями.
Считая про себя секунды до момента, когда он скомандует: «Сахар», чтобы с важным видом подвинуть к нему сахарницу.
– Буду. Сама буду. Даже Марии не позволю тебе его готовить.
– Всё верно, моя девочка.
– И маме.
И тут же прикусить язык, потому что рука папы напряженно застывает, а на лице появляется неестественная, ненавистная искусственная улыбка. Потом, через несколько лет я пойму, что это была его привычная реакция на упоминание о ней. А тогда мне хотелось услышать неспешный стук ее каблуков, мама всегда носила туфли, даже дома, даже в своей спальне. Она всегда меняла платье к обеду и никогда не надевала один и тот же наряд в течение двух-трёх недель. Мне кажется, я ни разу не видела свою мать без элегантной высокой причёски, обнажавшей её изящную шею и подобранные со вкусом серьги. Любой, кто входил в наш дом и знакомился с мамой впервые, восхищался её неземной красотой: тёмными волосами, ярко-синими глазами и молочной кожей. Отец рассказывал, что сначала влюбился в ослепительную улыбку дочери своего партнера по предприятию, Ингрид, и лишь после – в неё саму. И я не могла сомневаться в его словах. Я помнила каждый комплимент, который мама принимала с этой улыбкой на губах, протягивая свою холёную ручку для поцелуя и тихо благодаря за него. Помнила, потому что ненавидела каждого, кто говорил их. Всех, кроме отца, конечно. Ненавидела, потому что так она улыбалась им. И никогда – мне.
Мне доставались другие улыбки, растерянные, раздражительные, сопровождавшиеся лихорадочным поиском в глазах няни рядом со мной, прислуги или отца. Любого другого человека, которому можно было приказать или же попросить «забрать девочку». Так чаще всего она называла меня, когда в нашем доме не было гостей. Только при них она вспоминала как моё имя, так и о моём существовании вообще.
Я пригубила напиток, приятно обжегший губы. Да, в минуты паники мне казалось, что я замерзаю. Точнее, я чувствовала, как покрывает тело холодом, и в висках пронзительно воет ветер.
Мама любила говорить обо мне со своими подругами. Но только в особом ключе – перечисляя все казавшиеся в ее глазах важными достижения.
«Учитель просто в восторге от способностей Евы к языкам…Ева, как будет на французском «булочка»?»
«Ева, сыграй нам на пианино…о, да, Ева выучила новую песню, вы обязательно должны её услышать сегодня…»
«Она просто изумительно рисует. Вы ведь помните, ей преподает это искусство сам Гарри Веллитон? Так вот он просто в восторге от её картин…Ева, принеси свою последнюю работу, дорогая.»
Она не знала, что и песня, и картина, и новая пьеса, которую я рассказывала подобно цирковой обезьяне, её гостям, потом отправлялись на свалку, чтобы не мозолить глаза доказательствами моего унижения.
Вначале, правда, я старательно приносила лучшие работы, выдавливала широкую улыбку, проводя пальцами по черно-белым клавишам, в надежде поймать такую же, обращённую к себе.
Вот только ничто не разрушается с такой болью, как детские иллюзии. Именно они ранят острее, впиваются глубже, оставляя рваные надрезы в самом сердце.
Иногда, чтобы сердце истекало кровью недостаточно потерять того, кого любишь. Иногда довольно и того, чтобы тебя не любил тот, кто рядом физически. На расстоянии протянутой руки. Потому что, сколько ни протягивай руку к нему, она проваливается в пустоту. Но самое страшное – это не разочароваться, увидев эту самую пустоту в человеке. Самое страшное – это наблюдать, как она медленно, но верно поглощает его, как он растворяется в ней для тебя, не оставляя даже маленькой молекулы себя. Потому что тогда ты перестаешь ощущать даже разочарование. Абсолютное ничто. Вот кем стала для меня Ингрид Арнольд. Моя мать.
Ещё один глоток, откинувшись на спинку кресла, наслаждаясь ощущением тягучей мягкости, обволакивающей горло, дрожащей на кончике языка насыщенным вкусом шоколада и корицы. И вдруг ощутить, как всё тело прострелило от воспоминания, и в голове раздался бархатный глубокий голос «Корицей. От вас пахнет корицей. Я люблю этот аромат». А по телу волной жар прокатился от этих слов, и перед глазами его взгляд, прищуренный, напряжённый.
Откровенно изумлённый, словно он сам поражён своей реакцией, но там, по ободку чёрного зрачка, уже змеится нечто похожее на предвкушение, и этот наглец даже ведь не пытается скрыть его! Напротив, ему словно доставляет несказанное удовольствие застать меня врасплох, привести в замешательство и наблюдать, как я отреагирую на те или иные его провокации.
Резко встала, приложив ладони к щекам, отгоняя непрошеное воспоминание, чувствуя, как перехватывает дыхание от жара. Нужно распахнуть окно, впустить холодный воздух, чтобы не чувствовать, как это тепло проникает под самую кожу, заставляет покрываться мурашками тело.
Где же ты, Натан Дарк? Вскрытие последней жертвы ничего нового нам не показало. Всё как обычно, как предыдущие случаи, включая сексуальный контакт после смерти. Что же за животное способно на это? И почему оно убивает и только потом делает свою омерзительную работу? Почему вырезает слёзы на лицах этих детей? Чьи слёзы так не дают ему покоя? Любит он эти слёзы или ненавидит так, чтобы «запечатлеть» их?
И невольным воспоминанием – моя мама, сидящая перед трюмо. Она смотрит в широкое зеркало, украшенное по всему периметру вырезанными деревянными цветами. Мама недовольно хмурится, дотрагиваясь кончиками пальцев до уголков своих губ. В её руке какая-то маленькая баночка, она опускает два пальца в неё, чтобы после осторожно коснуться ими своего лица. Наклоняет голову, улыбаясь своем отражению, а у меня захватывает дух – какая же она красивая сейчас, вот с этой улыбкой, настоящей, не притворной, которой она пользуется с другими…и со мной. И тут же закусить губу от досады, потому что открывается дверь в её комнату, и мама отворачивается, а я её не вижу.
– Ингрид, дорогая, – глубокий голос отца заполняет комнату, и я вжимаюсь в заднюю стенку шкафа, в котором спряталась от своей няни ещё во время игры в прятки и откуда хотела убежать, когда мама выйдет. И в то же время сердце радостно застучало, и я даже прижала ладонь к груди, испугавшись, что они могут услышать его. Папа вернулся! Его не было больше десяти дней.
– Марк, – голос мамы слегка…разочарован, она снова поворачивается к зеркалу, – ты приехал раньше, чем говорил. Я ждала тебя только послезавтра.
Я даже услышала, как остановился отец. Так бывает, когда в помещении очень тихо, так тихо, что кажется можно услышать, как течёт время. Я всё ещё не видела его, но представила себе, как он остановился, словно вкопанный, в середине комнаты. Но мой папа всегда был очень умным и сильным мужчиной. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя и продолжить путь.
– Я решил сделать для вас с Конфеткой сюрприз, тем более что все проблемы уладил раньше намеченного срока.
На мамином лице отразилось раздражение, она нахмурилась и посмотрела с укоризной на отца через зеркало.
– Не называй её так. У твоей дочери есть очень красивое имя.
– Ей нравится, когда я её так зову, – силуэт отца появился сбоку от трюмо, и я увидела, как он пожал плечами, засунув ладони в карман пиджака.
– Она ещё ребёнок и многого не понимает. Например, того, как вульгарно звучит это…это прозвище.
– Она всего лишь маленький ребёнок, Ингрид.
– Восемь лет – это уже не маленькая.
– К чёрту!
Отец резко шагнул к маме и склонился к ней, загораживая своей спиной мне обзор, и я даже испугалась, потому что он вдруг рывком прижал её к себе.
– Иди ко мне, дорогая, я так соскучился. Я всю дорогу в поезде думал о том, как…
– Марк…Мааарк, – звуки тихой борьбы, перемежающиеся с громкими звуками поцелуев, – Марк, отпусти меня.
Маме удается оттолкнуть его от себя. Она тяжело дышит и растрёпана. Повернулась к зеркалу и поправила причёску.
– Можно подумать, ты не видел, что я уже готовилась ко сну.
– Я соскучился, Ингрид!
Я никогда не слышала в тоне отца такой откровенной злости, и она заставила напрячься. Заставила стиснуть пальцы в желании выбежать из маминого шкафа…но я понятия не имела, что должна сделать дальше. Я плохо понимала, чего хотел отец, и привыкла, что мама редко выполняет наши с ним просьбы. Но я точно помнила, как сильно испугалась за мать. В первый и в последний раз. Папа был таким большим рядом с ней, хрупкой и изящной.
– Я соскучился, и мне плевать на всю твою косметику. Меня не было дома чертову уйму времени, а ты встречаешь меня как чужого?
– Я очень рада твоему приезду, Марк, – мама встала со своего места, – но это не значит, что я буду бросаться в твои объятия по первому же требованию!
– Дьявол! Ты – моя жена! Ты должна именно это и делать.
– Завтра утром у нас ожидаются гости. Это даже хорошо, что ты приехал сегодня. На приёме будет и Тиллерсон, договоришься с ним по поводу земельного участка под строительство, – мама пошла в сторону двери, остановившись, чтобы бросить ему напоследок, – Все свои обязанности в качестве жены я выполняю на должном уровне, ты не можешь отрицать этого, Арнольд.
– Да плевать я хотел на эти обязанности. Мне женщина нужна! Женщина! А не секретарь. Понимаешь?
– Ну так найди её себе. Но так, чтобы об этом никто не узнал, – я закрыла глаза, представив, как она безразлично пожала плечами. Точно таким же тоном она разговаривала со мной.
Послышался звук закрываемой двери, и я прижала ладони ко рту. Я мало что поняла из этого разговора. Лишь смотрела широко открытыми глазами на то, как отец стоял, склонив голову вниз и глядя куда-то себе под ноги. Такой сильный обычно, папа в этот момент казался побеждённым. Потом вдруг резко закричал и снёс ладонью все баночки с маминого трюмо…и я закричала от испуга. Потому что никогда не видела его таким. Всегда – только хладнокровным, уравновешенным с другими. А через минуту дверь шкафа полностью распахнулась, и отец глухо застонал, опускаясь ко мне.
– Эй, Конфетка, – прижал к себе, утыкаясь в мою макушку губами, – ты в прятки играешь? А мы тебя обыскались уже.
Детям всегда трудно вставать на сторону кого-то из родителей. В их голове не укладывается, как можно выбирать мать или отца, и даже если с одним они проводят больше времени, любовь к другому является своеобразной константой. Чем-то настолько естественным, само собой являющимся, что постановка подобного выбора перед ними кажется кощунственной.