В № 11981 «Нового Времени» Меньшиков написал тысячный фельетон.
Меньшиков проснулся рано утром.
Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесенные ему в свое время Марией Горячковской, и сейчас же подошел к окну.
– Погодка, кажется, благоприятствует, – пробормотал он, с довольным видом кивнул головой, – я рад, что погода не помешает народным массам веселиться в радостный для них день юбилея.
Одевшись, он зачерпнул из лампадки горстью масло и обильно смазал редкие, топорщившиеся волосы.
– Для ради юбилея, – прошептал он, ежась от струйки теплого масла, поползшей по сухой согнутой спине.
Через полчаса швейцар суворинского дома открыл на звонок дверь и увидел сидящего в ожидании на ступеньках лестницы Меньшикова.
– Ты чего, старичок, по парадным звонишься? – приветствовал его швейцар. – Шел бы со двора.
– День-то какой ноне, Никитушка!
– Какой день? Обнаковенный.
– Никитушка! Да ведь можешь ты понять, тысячный фельетон сегодня идет!
– Так.
– Ну, Никитушка?
– Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли?
– Поздравь меня, Никитушка!
– Экий ты несообразный старичок… С чем же мне тебя поздравлять?
– Никитушка!.. Тысячный фельетон. Сколько я за них брани и поношения принял…
– Ну, так что же?
– Поздравь меня, Никитушка.
– Эк ведь тебя растревожило. Ну что уж с тобой делать: поздравляю.
– Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался к непосредственному голосу народа. Вот обожди, я тебе на водку дам… Куда же это я капиталы засунул? Вот! Десять копеечек… Ты уж мне, Никитушка, три копеечки сдачи сдай. Семь копеечек, а три копеечки мне… Хе-хе, Никитушка…
– На! Эх ты, жила.
– Не благодари, Никитушка… Ты заслужил. Это ведь говорится так – на водку, а ты бы лучше на книжку их в сберегательную кассу снес… Ей-богу, право. Сам-то встал?
– Встал. Иди уж. Ноги только вытри.
– К вам я, Алексей Сергеич…
– Что еще? Говорил я, кажется, что не люблю, когда ты на дом приходишь. Нехорошо – увидать могут. Если нужно что, можешь в редакции поманить пальцем в темный уголок – попросишь, что нужно.
– День-то какой нынче, Алексей Сергеич!
– А что – дождь?
– Изволили читать сегодня? Тысячный фельетон у меня идет.
– Ну?
– Можно сказать – праздник духа.
– Да ты говори яснее: гривенником больше хочешь за строчку по этому случаю?
– За это я вашим вечным молитвенником буду… А только – день-то какой!
– Да тебе-то что нужно?
– Поздравьте, Алексей Сергеич!
– Удивляюсь… Ну, скажи – зачем тебе это понадобилось?
Меньшиков переступил с ноги на ногу.
– Хочу, чтобы, как у других… Тоже, если юбилей, то поздравляют.
– Глупости все выдумываешь! Иди себе с Богом!
Придя в редакцию, Меньшиков подошел к столу Розанова и протянул ему руку.
– Здравствуйте, Василь Васильич!
Близорукий Розанов приветливо улыбнулся, осмотрел протянутую руку и повел по ней взглядом до плеча Меньшикова. С плеча перешел на шею, но когда дошел до лица, то снова опустил взгляд на бумагу и стал прилежно писать.
– Я говорю: здравствуйте, Василь Васильич!
– …Брак не есть наслаждение… – бормотал Розанов, скрипя пером. – Брак есть долг перед вечным…
От напряженного положения протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить ее сразу было неловко, и он сделал вид, что ощупывает карандаш, лежавший на подставке.
– Странный карандашик… Таким карандашиком неудобно, я думаю, писать…
Меньшиков опустился на стул, рядом со столом Розанова, и беззаботно заговорил:
– А я сегодня тысячный фельетон написал. Ей-богу. Можете поздравить, Василь Васильич… Много написал. Были большие фельетоны, и маленькие были. Да-с… Сегодня меня, впрочем, уже многие поздравляли: швейцар Никита – этакий славный чернозем! Алексей Сергеич поздравляли…
– Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным… – бормотал, начиная новую страницу, Розанов.
– Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где, на даче в этом году живете? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить… До свиданья, Василий Васильич…
Меньшиков протянул опять руку, подержал ее три минуты, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно:
– Славное пресс-папье!
Старческими шагами побрел к кабинету А. Столыпина.
– Здравствуйте, Александр Аркадьич!
Меньшикову очень хотелось, чтобы Столыпин, хотя бы по случаю юбилея, пожал ему руку. Но старый, усталый мозг не знал – как это сделать?
Постояв минут десять у стола Столыпина, Меньшиков пустился на хитрость:
– А вы знаете – через три минуты будет дождь…
– Вечно ты, брат, чепуху выдумываешь, – проворчал Столыпин.
– Ей-богу. Хотите пари держать?
Простодушный Столыпин попался на эту удочку.
– Да ведь проиграешь, старая крыса?
Однако руку протянул. Меньшиков с наслаждением, долго мял столыпинскую руку. Когда Столыпин вырвал ее, Меньшиков хихикнул и, довольный, сказал:
– Спасибо за то, что поздравили!
Потом Меньшиков ушел из редакции и долго бродил по улицам, подслушивая, что говорит народ о его юбилее.
Никто ничего не говорил. Только в трамвае Меньшиков увидел одного человека, читавшего «Новое Время».
Подсел к нему и, хлопнув по своей статье, радостно засмеялся.
– Что вы думаете об этой штуке?
Читавший сказал, что он думает.
Меньшиков вышел из трамвая и долго шел без цели, бормоча про себя:
– Сам ты старый болван! Туда же – в критику пускается.
Вечером сидел у кухарки на кухне и рассказывал:
– Устал я за день от всего этого шума, поздравлений, почестей… Начиная от швейцаров – до Столыпина – все, как один человек. А Столыпин… чудак, право… Схватил руку, трясет ее, трясет, пожимает – смех, да и только! Старик тоже – увидел меня, говорит: что нужно – проси! Отведи в уголок и проси. Ей-богу, не вру! Хочешь, говорит, надбавить – надбавлю. Публика тоже… В трамваях тоже… Обсуждают статью.
Ночью он долго плакал.