Глава III. Черные глаза не лгут
Волнение дедушки было так велико, что он не только забыл предложить госпоже Бранд пообедать у него и отдохнуть с дороги, но и поблагодарить за все дорожные хлопоты о его внучке. Мысль о том, что его черноглазую Иночку, его ненаглядную Южаночку, отдают – как бы в наказание – в закрытое учебное заведение, не давала ему покоя. До сих пор генералу Мансурову не приходилось слышать о том, что его внучка – испорченный и скверный ребенок. Правда, сестра мужа его покойной дочери, опекунша Ины, часто писала дедушке, что ее племянница – очень беспокойное, не в меру шаловливое создание и что, рано или поздно, ее придется отдать для «шлифовки» в какое-нибудь учебное заведение для благородных девиц. Но ни об испорченности, ни о злом характере девочки не было и речи. Поэтому и немудрено, что сообщенное госпожой Бранд известие явилось полной неожиданностью для доброго старика.
Ему стало бесконечно жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту, девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Дедушка, однако, ни на йоту не поверил словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.
«Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение», – теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро, до боли, захотелось сейчас же подробно расспросить обо всем свою юную гостью.
С этой мыслью он оглянулся в тот угол, где черноглазая внучка только что беседовала с его «старой гвардией». Но, к великому изумлению генерала, ни Южаночки, ни «старой гвардии» уже не было в комнате. Только из столовой доносились звон посуды и веселый детский голосок, серебристым колокольчиком смеха заливавшийся на всю квартиру.
Предчувствуя недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении в столовой, – это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.
– Что случилось? Где же Южаночка? – спросил дедушка, ощущая в душе нарастающую тревогу.
– На верхи-с, ваше превосходительство, их высокородие изволили забраться, – отрапортовал Сидоренко, опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.
– На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? – дедушка в недоумении широко раскрыл глаза.
Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять, в чем дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом вафельных трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками в длинных черных чулочках и с заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде чем отправить очередную трубочку в рот, обмакнуть ее во взбитые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.
– Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого! И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! – с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной крышке.
– А тебе это очень неприятно, милый дедушка? – лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.
– Очень неприятно, девочка, – самым искренним тоном ответил старик.
– В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь – раз, два, три! Поворот напра-а-во! Марш-марш вперед! Ур-р-ра!
И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом соскользнула вниз и, разметав руки и пронзительно взвизгнув, упала на турецкую оттоманку[3], стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и, взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата:
– Честь имею доложить вашему превосходительству – неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… – шалунья щелкнула языком, прищурилась и состроив потешную рожицу, прибавила уже обычным своим тоном: – А теперь обедать, обедать скорее, дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался, делая рекогносцировку[4]. Надо к тому же доказать тебе, дедушка, что храбрые воины могут с успехом после трубочек со взбитыми сливками кушать и суп и жаркое…
И с тем же беспечным смехом Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальный взгляд этих глаз, идущий вразрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразил девочку.
– Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький мой дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?
Черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.
А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. «Уж не за подобные ли поступки подвергнута столь строгому наказанию эта милая, ласковая черноглазая девочка?» – мысленно задал себе вопрос Мансуров и тут же решил во что бы то ни стало добраться до истины.
– Послушай, Южаночка, – промолвил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоревшееся румянцем смуглое личико внучки и приблизил его к своему лицу, – скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!
– Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю одну только истинную правду, – послышался покорный ответ девочки, произнесенный так чистосердечно, что трудно было не поверить в искренность обладательницы такого милого, правдивого голоска…
Темные брови Южаночки нахмурились, черные угольки глаз чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.
– Я очень, очень дурная девочка! – произнесла Ина самым искренним тоном. – Очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей душой хочется быть хорошей! Хочется делать только доброе, прекрасное, а выходит на деле – одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если бы ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И за то, что Эмильку Федоровну Крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, Крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот была потеха с ней! Ха-ха-ха-ха!
Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно очень веселое, громко и раскатисто рассмеялась во все горло.
– Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! – подхватила она еще с большим воодушевлением между шумными взрывами смеха. – Как-то раз я положила Эмильке-Крысе лягушку в постель… Ах, как она кричала! Кричала и дрыгала ногами, точно паяц на ниточке. «Змея! Змея!» – кричит! И умоляла меня: «Спасите меня, спасите!» Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам только посуди, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно лягушку за змею принять? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день! А потом на другое утро я узнала, что они с Крысой решили меня в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! – совсем уже печальным голосом заключила Южаночка, и все ее радостное оживление исчезло в один миг.
– Все ли, деточка? – серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку, и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она еще какой-либо предосудительный поступок «из важных», чтобы не забыть рассказать о нем дедушке.
– Вспомнила! Вспомнила! – неожиданно сорвалось с алых губок Ины веселое и радостное восклицание. – Ах, вот еще была потеха! Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха-ха-ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный, и, совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с Крысой пили кофе, и прямо к столу… Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде… Теперь уже я окончательно все, до капельки, тебе рассказала, дедушка!
– Нехорошо все это, Южаночка, – покачивая головой, произнес старый генерал, тщетно силясь скрыть улыбку, предательски растягивавшую его губы.
– Знаю, что нехорошо, дедушка! – опять становясь серьезной, проговорила девочка. – Но мне кажется, что, если бы тетя Агния не наказала меня, не отдала бы в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой, мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! – и она неожиданно закончила свою речь горячим поцелуем.
– Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! – ответил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку. – Ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.
– Слушаю-с, ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку, отчеканила Ина и, к вящему удовольствию совершенно очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.
