Знойным выдалось лето первого года третьего тысячелетия в удивительном городе Москве. Неприятности одна за другой так и валились на головы, как отдельных граждан, так и всей страны в целом.
Не секрет, что без мелких неприятностей жизнь пресна. Но крупные… избави нас, Боже!
В тот липкий и тягучий июльский полдень в большой комфортабельной квартире добротного дома, выстроенного для больших начальников, сделался неприличный переполох. Несколько часов назад хозяин квартиры, бывший видный советский генерал, один из столпов КГБ, собрался расстаться с номенклатурной жизнью, безответственно предоставив домочадцев ожидавшему их отнюдь не номенклатурному будущему.
Подобные служаки старой закалки имеют обыкновение жить в типичных для генералов условиях, предполагающих обширную, забитую вещами квартиру, обязательную пару прихлебателей и старческий маразм. Так принято. Не отличался оригинальностью и наш герой, Иванов Иван Иванович.
Лабиринты генеральской квартиры занимала расставленная по ранжиру мебель времен сталинского монументализма, а темную глубину углов заполняли мрачные отсветы плотных темно-красных штор, обрамляющих окна и двери. Здесь соседствовали и активно взаимодействовали запахи сырости, нафталина, любимых сапог, а в последнее время все больше – лекарств. К ним примешивались разнообразные ароматы кухни, а также частые выхлопы самого хозяина. Все это жизненное многообразие стекалось в просторный коридор, превращенный сквозняками в подобие аэродинамической трубы, и клубилось таким бодрящим коктейлем, что всяк вошедший кривил рот в невольной гримасе, которая читалась хозяином как проявление участия к непростой судьбе руководящего работника грозного ведомства.
В круг незыблемых привычек генерала входила и святая вера в несокрушимость генеральной линии родной коммунистической партии и правильность устроения окружающего советского мира. Служить его безопасности приходилось не только щитом, но порой и мечом. Кто-то разбивался об этот щит, кого-то не пощадил и меч… Выполняя заветы Ильича, как соблюдает библейские заповеди истинно верующий, Иван Иванович являлся на ковер верховного пастыря, где перед ликом своего бога получал награды, наказания или же индульгенцию за предстоящий крестовый поход.
Развал Союза он воспринял как личное оскорбление. С тех пор Иван Иванович вялотекуще хворал, редко выходил из дому, бывших же адъютантов и дальних родственников, в ассортименте роившихся в закоулках его многокомнатного жилища, тиранил мелочными придирками и гонял почем зря, пугая выражениями из телевизионной рекламы.
Отставной вояка искренне считал происходящие в стране перемены недолговечными, относя их к злым проискам мирового империализма. В каждой морщине лица этого вредного старикашки, отмеченного печатью ярого службиста, читались этапы большого пути страны, хозяином которой он мнил себя и поныне.
Строго соблюдая все формальности прохождения извилистых коридоров власти, наш герой смог в свое время приблизиться к самой главной кормушке той великой страны, которую сейчас уже, увы, не отыщешь на карте. Теперь же как персональный пенсионер пытался почивать – или почить? – на лаврах, невзирая на достигнутое на ниве борьбы за мировую безопасность. По утрам он неукоснительно просматривал все газеты, вечером не пропускал программу «Время». Он ревностно следил за политическими событиями, язвительно озвучивая любые указы, решения и постановления чиновников всех уровней и сопровождая их отборной площадной бранью. Не всегда и не все находило эквивалент в армейском словаре Ивана Ивановича. Видимо, оставляя самые сокровенные выражения для более важных поводов, он мог неожиданно перейти на литературный язык, но звук его голоса при этом все равно оставался матерным.
В это утро он необычно долго кряхтел и ворочался в постели. Не встал генерал и к обеду: помешали зеленые кенгуру – они нагло прыгали по комнате, от крика трансформируясь в радужные мыльные пузыри. Иван Иванович мужественно отгонял их, отсылая к чьим-то матери, бабушке и дедушке, а также по другим известным ему адресам; но звери множились со страшной скоростью, уклоняясь от выполнения приказов. Постепенно пришельцы заполнили все пространство комнаты, беря в кольцо последний оплот сталинизма – кровать и подбираясь прямиком к жилистой генеральской шее. Одна довольно милая кенгурушная мадам умудрилась примоститься рядышком, напугав старика недвусмысленным предложением, подкрепленным щекотанием игривого коготка.
Тут уж генералу стало совсем невмоготу. Из последних сил он дотянулся до тумбочки и налил себе рюмку водки из старых запасов, после чего неохотно согласился принять врача.
К приезду скорой помощи наглые сумчатые куда-то испарились, да и мыльные пузыри тоже, – и генерал обрел наконец необходимую ясность мысли. Тренированная интуиция подсказала понимание ситуации. Потому придирки врача касательно спиртного, острого, сладкого и прочих маленьких стариковских удовольствий, включая курение, стол и стул, а также поиски давления и пульса с озвучиванием латынью результатов осмотра, – то есть приличествующую случаю бесполезную болтовню, – Иван Иванович спокойно пропустил мимо ушей. Зорким взглядом пытался больной уловить не в звуках речи, но в глазах и мимике доктора, в шевелении его пухлых губ, в хитросплетении профессиональных жестов главное: правду.
Врач, усложнив ближайшие минуты существования больного организма редкостным импортным лекарством, в ожидании реакции расхаживал по комнате. Огромный, добродушный, округлый и лысый – вылитый беременный дирижабль, со взглядом, излучающим любовь к ближнему в виде искреннего пожелания побыстрее попасть в рай, он тяжело колыхался при каждом шаге и глубокомысленно вещал:
– За последнее время медицинская наука сделала огромный шаг вперед. Наша задача – ее догнать!
Подопытный кисло отозвался:
– Доктор, мне что-нибудь может помочь?
Ласково поглаживая розовой упитанной ручкой высохшую руку старика, врач убаюкивающе проворковал:
– Не буду кривить душой в такой торжественно-печальный момент. Современная медицина бессильна перед смертью; она в состоянии лишь подготовить нас к ней.
Старик прищурился, пристально глянул в круглые глаза эскулапа:
– Сколько мне осталось?
Тот, скромно потупившись, украдкой покосился на часы:
– У вас, батенька, еще вагон времени, но с вызовом священника я бы тянуть не стал.
Убедившись, что правильно сориентировался в ситуации, умирающий генерал резким движением отстранил врача и скомандовал:
– Я хочу видеть сына!
Вокруг засуетились, забегали, зашептались, зашуршали подошвами… Что-то упало и покатилось, дребезжа, кто-то куда-то нервно названивал. На фоне общего переполоха в квартиру неожиданно начали стекаться специалисты самого разного профиля. Первым явился вызванный год назад водопроводчик. За ним почему-то телефонист – срочно чинить абсолютно исправный телефон. Следом бежала медсестричка с набором шприцов и черным мешком для трупов… Конца нашествию не предвиделось.
Вся эта кипучая деятельность, резкие звонки, хлопанье дверей, беготня и громкое шушуканье в подъезде оторвали от просмотра любимого мексиканского телесериала бдительную соседку генерала, достопочтенную Маневриду Антоновну Семипузо, в простонародье – бабу Маню. Это было вдвойне обидно, поскольку дон Педро только-только попытался обнять донью Хуаниту, которую он пригласил на сеновал триста шестьдесят три серии назад…
Но оставаться у телевизора в такой обстановке не было никакой возможности. Баба Маня не привыкла быть в стороне от событий, тем более что политических взглядов она придерживалась воинственно-либеральных, а с соседом вела затянувшуюся позиционную войну. Истоки конфликта уходили корнями в далекую молодость, в которой бабы Манин кот Барсик, прямой предок ныне здравствующего Сеньки (такого же, между нами говоря, обормота), испортил парадный мундир красавца лейтенанта Иванова, справедливо приревновав соседа к своей хозяйке. На предложение избавиться от подлого котяры юная Маневрида ответила гордым отказом, в результате чего осталась старой девой. А пробивной лейтенант женился на ее соседке, дочери широко известного в некоторых узких кругах советского дипломата.
В результате карьера перебежчика, как и следовало ожидать, сложилась более чем удачно. Коты же гражданки Семипузо из поколения в поколение, сменяя друг друга, вот уже полвека мстили за уязвленную гордость хозяйки. Они упорно посещали соседский балкон и оставляли там качественные и вонючие следы своего пребывания.
Жаловаться на это безобразие Иванов считал ниже своего достоинства. Он завел обыкновение держать сторожевых псин. В любое время года и суток сторожа маялись на балконе и подвывали от скуки. Но от кошачьего беспредела почему-то не спасали и службу свою несли преотвратно, несмотря на старания привлеченных к их обучению ведущих знатоков собачьих премудростей.
Баба Маня собак не жаловала и бывшего жениха за глаза ехидно именовала бультерьером; тем не менее, уловив необычный шум за стенкой, немедленно сделала стойку, как легавая, взявшая след. Она решительно оторвала взгляд от голубого экрана и прикрутила звук. Слух ее обострился до чрезвычайности. Инстинкт матерой обитательницы ведомственного эдема подсказывал: происходит что-то очень важное.
В суматохе, сменившейся томительным ожиданием, прошел час… Наконец-то примчался сын генерала, как вы уже, наверное, догадались – тоже Иван Иванович, генерал ФСБ, внешности такой же заурядной, но молодой и подтянутый. От отца он унаследовал упорство и целеустремленность, от деда-дипломата – житейскую ловкость, то есть очень полезное во все времена качество выходить сухим из любой ситуации.
Воспитанный в лучших династических традициях – суворовское училище, затем военная академия, – отца он видел мало и относился к нему вполне терпимо. Правда, во всех жизненных перипетиях его преследовала тень отца: окружающие привычно злословили, что он добился всего благодаря папаше. Сам же младший Иванов полагал, что заслуживает большего, чем положение благополучного наследника фамилии, и отец-генерал – помеха его служебному росту. Карьеру он сделал почти самостоятельно: поколесил по дальним военным частям, да и горячие точки видел не только на карте, в результате чего приобрел боевые награды, парочку несерьезных ранений и большие амбиции.
Ни ростом, ни наружностью младший Иванов не выделялся из толпы; повстречав даже несколько раз, запомнить его было практически невозможно. Цвет волос и глаз – линялый, телосложение средненькое. Никаких примет, никаких зацепок. Природная способность к мимикрии приходилась весьма кстати в его служебных занятиях. Он умел естественно растворяться в любой компании, виртуозно вживаясь в ту роль, которой требовал момент.
Текущий момент явно требовал решительности…
Иван Иванович энергичной походкой вошел в спальню отца, и мгновенно притихшая толпа прихлебателей раздалась, выплеснулась в стороны, словно лужа, по которой прошелся средний танк. А старик, лежащий на скорбном одре при всех регалиях, все еще грозный, в кителе с большими погонами, поднял голову и, из последних сил сверкнув глазами, пронзительно пискнул:
– Пошли все вон!!!
Любопытных выдуло из комнаты. По пути они чуть не смяли доктора, утратившего позиции в общей суматохе. Медицинское светило благоразумно влипло в стенку, пропуская это неорганизованное стадо; после, опомнившись, деловито отряхнулось, расправило плечи, приосанилось с чувством выполненного долга и со словами: «Я пошел умывать руки» – растворилось в дебрях генеральской квартиры.
Тем временем в упомянутых дебрях создалась обстановка, приближенная к боевой.
Водопроводчик Коля, запершись в санузле, уже закончил монтаж суперсовременного прослушивающего оборудования и, надев наушники, притих на унитазе. Понятно, что Коля на самом деле был совсем не Колей. Звали его Клаус, позывной «Прокладка», внедрен вездесущим ЦРУ в жэк № 511 «бис» еще в светлые годы холодной войны. Вынуждаемый легендой косить под советского сантехника, он со временем так натурализовался, что пил денатурат не морщась, и с трудом доживал до обеда без опохмелки. В такие часы он даже сильно сомневался в существовании другой реальности под названием родные Соединенные Штаты, но по привычке отправлял все собранные сведения по указанным ему адресам.
Телефонист Миша методично, в восемнадцатый раз, как автомат на тренировке, разбирал и собирал телефон в кухне. Он тоже давно был готов к работе, то есть к тайной записи последних слов умирающего, – и теперь тянул как мог, про себя витиевато поминая вялое развитие событий. В далеком прошлом Миша, будучи студентом университета имени Патриса Лумумбы, откликался на имя Махмуд, он же Штепсель – сотрудник разведки одной из заинтересованных стран арабского мира.
Медсестра Катя, скромно поправив выбившийся из-под шапочки локон, открыла переносной стерилизатор с инструментами, готовая прийти на помощь умирающему в любую минуту и в любом контексте. Вмонтированная в крышку прибора сверхчувствительная аппаратура работала безупречно, на пробу легко улавливая и передавая писк комара за окном. Катя, она же Игла, она же Роза Розенблюм, сотрудничала с «Моссадом» недавно, но работе отдавалась с юной неистовостью.
А за стенкой, боясь пропустить самое интересное, застыла баба Маня, истомившаяся в ожидании развязки. Брошенная папироса вяло догорала в мундштуке. Красавица Хуанита на экране что-то беззвучно лепетала, но дон Педро, казалось, тоже прислушивался к происходящему в квартире. А бдительная гражданка Семипузо, так близко к сердцу принявшая горе соседей, беззвучно чертыхалась, поминутно отводя от уха непослушные бигуди. Элементарные бытовые навыки старой девы не требовали специальной аппаратуры. Ухо, плотно прижатое к пустой стеклянной банке, приставленной донышком к стене, покраснело от напряжения.
Казалось, весь мир в этот момент настроил передатчики, вывел на орбиту спутники, запустил пленки в магнитофонах, – вся мыслимая и немыслимая техника приготовилась ловить последние слова отставного генерала.
Старик потянулся к сыну и дрожащими губами быстро-быстро зашептал:
– Я должен сообщить тебе важную государственную тайну…
Сын, не ожидавший серьезных откровений, снисходительно сделал участливое лицо и придвинулся поближе. Губы Иванова-старшего судорожно шевелились:
– По моему отделу в конце сороковых проходил один очень интересный случай. Пленный немецкий морской офицер сознался, что на его корабле спрятан шифр от сейфа в швейцарском банке, где хранится золото рейха. Больше ничего сообщить он не успел – наши с ним слегка перестарались… Этот корабль достался нам по контрибуции. Я много лет пытался найти шифр, но не смог… Я лично излазил треклятую посудину вдоль и поперек…
Умирающего стал душить кашель, он задыхался, тщедушное тело содрогалось в конвульсиях. Спутники, передатчики, сверхчувствительные наушники и стеклянная банка транслировали громкий треск. Агенты стоически терпели, морщились, но продолжали слушать.
– Папа, как называется корабль?! – заволновался сын.
Он тряс уходящего в небытие папашу, настойчиво пытаясь привести его в сознание. Но старый генерал не желал возвращаться к жизни, а совсем наоборот – закатил глаза и откинулся на подушку…
Потеряв самообладание, Иванов младший заорал:
– А-а-а-а-а, сделайте что-нибудь!!!
В комнату вкатился врач и попытался нащупать пульс умирающего, потом внимательно посмотрел на часы и глубокомысленно изрек:
– Все идет по плану…
– А что у нас сейчас по плану? – поинтересовался неутешный сын.
– Агония, – эхом отозвался врач.
– Надо остановить! – тоном, не терпящим возражений, распорядился Иванов.
– Это не ко мне. Это туда…
Меланхолический жест в сторону потолка увял, не произведя должного впечатления. Змеиный, завораживающий начальственный взгляд вонзился в переносицу самонадеянного лекаря, от чего тот осекся, мгновенно потерял вальяжность, тут же осознав, что если ничего не сделает – вполне вероятно, это будет последний пациент в его практике. Холеная рука поникла и сама собой потянулась к шприцам… Ссылка на небесную канцелярию не прошла. Взволнованный врач срочно приступил к реанимации.