Посвящается моей матери, которой я не смог обо всем этом рассказать…


Основано на реальных событиях


– Ты только посмотри, сколько талантливых ребят вокруг тебя собралось! И кто их только сюда посадил?!

– Но ведь они все преступники.

– Да. Только от слова другого. От слова приступ.

1. Несладкий ноябрь

«Утро добрым не бывает», – так говорил один мой знакомый каждый раз, когда я желал ему именно этого. Хотя все было намного проще и прозаичнее: ложился он поздно, вставать приходилось рано, идти туда, куда совершенно идти не хотелось, и следовать правилам, подчиняться которым ему не нравилось больше всего на свете. Такое отношение к жизни в итоге породило страшный недуг в его молодом организме. И все. Дальше без хэппи-энда. К сожалению, мой рассказ начинается именно с этих строк, но не для того, чтобы показать читателю все скоротечность и хрупкость человеческой жизни, а лишь затем, что этот случай предопределил судьбу многих, кто не верил в ужасный по силе потенциал нервного колебания. «Все болезни у нас отсюда», – говорю я сейчас товарищам и тем, кто мне просто не безразличен, тыкая указательным пальцем себя в висок. «Поэтому берегите голову, ребят. Не засоряйте ее дерьмом…»

А вообще давайте вернемся к «доброму утру». Подобный термин перестал существовать для меня лет этак пять назад. Гимн России стал звучать не из старого шипящего радиоприемника моего, не менее старого, деда, а лился в отсыревшие окна ветхого жилья из красного кирпича, в котором мне приходилось коротать свои будни и выходные. Сейчас все каменщики, наверное, закрыли книгу со словами: «Ну и какой идиот это написал? Ветхое жилье из красного кирпича? Тьфу ты! Какая безграмотность!» Однако же я буду возражать. На территории исправительной колонии нашего великого и могучего сибирского региона и не такие встречаются чудеса.

Так вот. Зима. Шесть утра. До меня доносятся звуки российского гимна. Я просыпаюсь, встаю с кровати, покрываюсь гусиной кожей, иду умываться, бегло справляю нужду, трясусь, мою руки, возвращаюсь обратно, заправляю свое спальное место, одеваюсь, обуваюсь, чищу ботинки и выхожу на утреннюю физическую зарядку. На плац. Стою. Слушаю дурацкую музыку. Рядом со мной больше сотни таких же больных уголовников, стремящихся освободиться пораньше из этих холодных, убогих стен. Кто-то смеется, кому-то холодно, а тот парень, что стоит со мной совсем рядом с красными, налитыми кровью глазами от недосыпа, морщился и кривился. Я смотрел на него очень долго. В этом многострадальном виде было что-то еще. Что-то, чего я так и не разглядел. И тут он сказал: «С добрым утром». Я просто кивнул в ответ, не понимая, что это значит. Вспоминал вчера, вспоминал неделю назад, месяц, год. Но не нашел ничего, чем бы это утро отличалось от остальных. Утро либо есть, либо ты благополучно его проспал. Наличие утра, как оказалось, не является залогом его доброты. А значит, я стал черствее. Или мир вокруг меня стал таким. Не знаю. Я так и не разобрался. Однако одно я усвоил со стопроцентной уверенностью – так было не всегда.

* * *

Нет в жизни ничего печальней, чем рассказать о том, что было изначально.

Еще до того, как я стал просыпаться в колонии – в окружении преступников, синяков, барыг и насильников, я проживал обычные годы беззаботного, глупого юноши.

Был универ, футбол, девушка, работа на полставки (правда недолго). Иногда попойки в ночных клубах и недорогих барах с друзьями (когда пускали), а также непреодолимое желание выглядеть не по годам презентабельно, в связи, с чем покупать кучу галстуков, бабочек, пиджаков, жилеток, брюк, туфель, сорочек, кашемировых свитеров, кардиганов, пальто – в общем, быть не только красиво одетым, но и шмотником незаурядным.

Про свою жизнь на свободе я вам больше ничего не буду рассказывать. Ведь произведение мое совсем не об этом. Расскажу только то, что на момент задержания мне было всего девятнадцать. И задержания я не ждал.

Для тех, кто впервые попадает под ответственность уголовную, задержание почти всегда становится неожиданным. И происходит оно по-разному. Кого-то крутят, роняют на асфальт мордой, скалят зубы, кричат, что есть мочи: «Лежать! Не двигаться!» Могут даже пробить по почкам. Или по печени. Во избежание любого сопротивления. К другим (особо опасным) залетают в окна, через балкон, с автоматами, в масках. Я называю этот вид задержания – кинематографическим.

Однако есть те (в основном ребята из ближнего зарубежья, предлагающие взятку в размере двух походов в «Макдональдс» рядовому русскому фараону), которых отводят в местное отделение за руку. Они шагают с лицом печальным, вроде как на корню смирившись со своей участью и лишь изредка (в основном уже на стуле с листом и ручкой), пытающихся объяснить полурусскими и полунерусскими выражениями свою большую ошибку и заканчивая словами: «Я так больше не буду».

Мое же задержание выглядело следующим образом: выходим мы, значит, с моей девушкой из подъезда, ноябрь, идет снег, темно, девять вечера, стоят три взрослых мужика возле домофона, стопорят свои взоры на мне, я торможу, меня тут же начинают крутить, заламывать руки, я понимаю, что это не розыгрыш, так как получасом ранее на телефон мой пришла смс-ка: «Дим, вынеси десять. Я буду у первого подъезда».

Что означало десять? Десять пакетиков с наркотой. Но я не барыга. Я конченый идиот. Что хуже – решайте сами. Шанс сделать свои выводы я вам с охотою предоставлю, рассказав короткую предысторию.

Два моих друга продают наркоту. Мы ровесники. Всем нам по девятнадцать. Их заработок постепенно становится все стабильней, покупаются тачки, девушки водятся в рестораны, снимаются квартиры в самом центре города – мегаполиса – в общем, с материальным положением проблем явно не ощущается.

Я, меж тем, тружусь по пять часов в сутки, работая продавцом-консультантом в одном из торговых центров возле универа, в котором прилежно учился. Хожу по залу, никому не мешаю, аккуратно складываю футболки, которые только что развернул посетитель, разъясняю горе-покупателям, почему им нужно взять «худи» из новой коллекции, а не из старой, и тут заходят они. Друзья.

– Уважаемый, можно вас на минутку, – стебутся они надо мной, стоя у самого выхода.

Я бросаю футболку, подхожу к Тане (старший продавец), которая отбивала на кассе кому-то платье, и шепотом прошу отлучиться на пару минут.

– Блин, Дим, у нас итак нет никого, – недовольствует она, снимая магнитом клипсу. – Что у тебя такого срочного приключилось?

Я киваю в сторону пацанов.

– И что? – недоумевает она. – Ты вот только на перерыв бегал.

– Тань, ну прошу тебя. Две минуты.

– Нет.

– Таааань…

– Ой, Дим, все, – отмахнулась она. – Иди куда хочешь. Только отстань от меня.

Я улыбаюсь. Чмокаю ее в щеку со всей мальчишеской благодарностью и быстрым шагом покидаю расположение магазина. Пацаны стоят, на перила оперлись. Я подхожу.

– Круто у тебя получается, – говорит один и толкает в плечо другого. – Насчет работы не передумал?

– Да нет. Пока вроде все устраивает.

– Серьезно? И сколько платят?

– Сказали, что будет десять.

Второй смеется. Потом любопытствует:

– Десять кэсов?

Я киваю. Пацаны поджимают губы.

– Рыжий, ну ты подумай. Работа не пыльная, денег дадим.

– Да не, спасибо. Я пока так как-нибудь.

– Ну, смотри, – снова подхватывает другой. – Если что, обращайся.

Я снова киваю, разворачиваюсь и шагаю обратно к футболкам. Слышу крик:

– Я тут в «инсту» заходил! Видел ваши с Настюхой загранники! Собрались куда?

Я торможу и отвечаю в пол оборота:

– Есть такое. А что?

– Денег то хватит?

– Хватит, – глотаю я, бегло возвращаясь к рабочему «изнурительному» процессу.

Дальше все было просто. Настюхе мы покупаем новехонький телефон (на мои, честно заработанные, гроши), проходим мимо ювелирного, выбираем путевки в курортную индийскую зону на февраль месяц, да так, что последний день – 14 февраля (День Святого Валентина), я решаюсь вернуться в тот ювелирный один, купить кольцо и наметить на столь романтичный день – предложение. Втихушку. Путевка же обошлась почти в семьдесят тысяч, а еще с собой прихватить что-то надо было. Большую часть средств я позаимствовал у своего дедушки и пообещал вернуть все, до копейки. В круговороте всех этих затрат, я, естественно, согласился. Нужно было просто хранить большую партию этого дерьма в своей комнате под диваном и иногда уносить курьеру. Таким образом, убили двух зайцев. И пацаны перед девками, с которыми тогда жили, были откровенно чисты, и мне пообещали дать денег, чтобы я рассчитался с дедом. Но от добра добра не ищут. Туше.

Закончилось все задержанием. Поэтому давайте вернемся к этому занимательному процессу.

Так вот. Крутят меня взрослые мужики. Спрашивают: «Где наркота?» Я говорю: «Не знаю». У самого за спиной рюкзак (на ночь глядя я собрался на фитнесс). Они, естественно, в него нырк, а там ни фига. Только форма спортивная. Ребята, конечно, в шоке. Держат в руке мои кеды, устроили перегляд. В общем, смотрят друг на друга, словно последние дураки. Один у другого: «Это точно он?» Другой ему: «Да точно, точно. Смотри в карманах».

В карманах, понятное дело, запрещенных веществ оказалось нескольким больше. Сердце бьется, точно о рельс кувалда, мне становится так же страшно, как когда-то при виде деда, с дымящейся у меня в руке сигаретой. Тело прижато к двери домофонной. Настя стоит в сторонке. Мне говорят: «Не рыпайся». Да я и не собирался. Спрашиваю: «Сколько мне светит?» Один отвечает: «Лет пять, если все будет хорошо».

Если все будет хорошо. Но произошло все иначе. Пошло по другому сценарию.

Меня потащили в подъезд. Там, на лестничной клетке, обыск велся уже под запись. Настя была внизу. Смотрела на все это растерянными глазами. В этот миг, я так напугался, что и ее захотят примотать к этой большой неизвестной ракете, но все обошлось.

– Отпустите ее, – слезно прошу я у мужиков. – Она не причем.

Двое глянули в сторону Насти. Потом один повернулся:

– Пусть идет, – произнес он тихо. – Можете попрощаться. Увидеться у вас явно теперь не скоро получится.

Эта фраза поставила меня в ступор. Я обмяк. Лицо ватное, ноги ватные, все вокруг начало расплываться. Настя поднимается по ступенькам, целует меня, вид такой, что вот-вот разрыдается. Шепчу ей: «Я позвоню». Она кивает, прикрывая ладонью губы, быстро сбегает по лестнице и уходит.

Напомню вам, что на улице идет снег. Ноябрь. Деда моего дома не было (несколькими часами ранее он уехал в городской аэропорт, чтобы проводить в теплые тайские закоулки моих крестных родителей и маленькую двоюродную сестренку).

Однако приехал дед весьма «вовремя». Стоим мы с мужиками на лестнице, все в процессе. Понятые (знакомые мои давние) оценивающе пробегают по мне глазами, качают разочарованно головами, и тут подъезд открывается. Заходит мой дед. Мы встречаемся ошалелыми взорами, он садится в лифт, уезжает, после чего один из мужиков (с запоздалой реакцией) ринулся вверх по лестнице по указу другого: «Давай за ним».

Стыдно, совестно, страшно, дерьмово, стремно. Не хватит ни времени, ни места в строке моей книги, чтобы до конца описать все чувства, которые я испытал в тот миг. В след за, кинувшимся в погоню за моим прародителем, мужиком мы довольно быстро поднялись всей этой компанией на верхнюю ступень советской панельной девятиэтажки. Деда моего заякорили у входной двери, в квартиру одного не пустили (а то вдруг в унитаз все смыл бы). Но он и не знал. Нет, конечно, подозрения были, что я ввязался во что-то не очень хорошее, однако без доли конкретики.

Состояние мое психологическое с каждой минутой ухудшалось в неудержимой прогрессии.

Зашли в квартиру. Тайник показал я без колебаний. Сижу. Смотрю, как изымают из компьютера жесткие диски, проводят по предметам, за которые можно взяться руками, какой-то кисточкой с розовым напылением, снимают мои отпечатки. Мне плохо. Ужасно плохо. Я сижу и просто мечтаю о том, что все прояснится. Что мужики возьмут взятку у деда, который с ними сейчас в гостиной беседует, что меня отпустят и я отделаюсь легким испугом и пиздюлями. Пять лет. От одной только мысли об этом сроке начинает дико тошнить.

– Тебе плохо? – спрашивает тот, который меня крутил. – Ты чересчур бледный.

– Нормально, – отвечаю я. – Могло быть и хуже.

– Могло быть.

Он сделал такое лицо, будто искренне со мной соглашался. От этого мне почему-то стало спокойней. Раз этот мужик утверждает, что могло быть и хуже, значит, наверняка, есть шанс на удачный выход из положения. Ну или, как минимум, не на самый хреновый.

Ладно. Едем дальше. В комнате моей обыск прекращается потихоньку. Мы плавно перетекаем в гостиную. Туда заходит миловидная белокурая девушка с дипломатом, начинает записывать показания. Понятых, мужиков, потом спрашивает что-то у деда, потом у меня. В общем, на данных действиях все и закончилось. Меня из квартиры выводят, просят снять украшения. Я кладу цепочку на пианино, что стояло у нас в коридоре, и выхожу. Дед стоит в дверях, смотрит пристально в мою сторону. Но мне стыдно поднять глаза и к нему повернуться. Я чувствую, что на этой грешной земле я подвел его больше всех остальных. А потому остается только стоять у лифта и бестолково смотреть себе под ноги. В гневе на себя самого. И на участь свою безбрежную.

Лифт уезжает со мной и с тремя мужиками. Секунд через тридцать прибывает в пункт назначения. Открывается. Мы выходим. Пищит домофонный динамик, железная дверь открывается, и я замерзаю на месте. Бездумно смотрю на ночное небо, хлопья снега опускаются на лицо. Я не верю, что для меня все может закончиться так плачевно. От внутренней боли и безысходности сжимаются кулаки.

– Все, хорош, – прерывает гармонию сиплый голос. – Полезай в тачку.

Сглотнув ком, я молча сажусь в иномарку.

Последующие этапы мероприятий являются общепринятыми для всех, кого «принимают» с запрещенными веществами. Для меня события состоялись в ночное время, поэтому выглядели особенно завораживающе.

Едем. Кромешная темнота. Дальний свет фонарей. Где-то уже желтый мигающий светофор. В середине пути мужики тормознули у ларька – купили там колы и каких-то два бутерброда. Разговаривать со мной никто и не думал. Да и я, если честно, желанием не горел. Минут через сорок мы подъехали к какому-то невысокому зданию, похожим на поликлинику. Остановились. Заглушили мотор. Я глянул в боковое окно. Рядом стояла другая машина. Стекла прозрачные, как в аквариуме. В ней я увидел одного из своих друзей, а потом и второго. Наши взгляды встретились, унывающе, не зная, что делать дальше. Я сидел и гадал, зачем Илюха попросил меня выйти с грузом. А потом решил, что кто-то из мужиков просто забрал телефон у моего друга и написал. Так было проще думать. Гораздо проще.

В машинах мы просидели около часа. Затем нас начали поочередно водить в близлежащее здание на определенные процедуры. Спускались по короткой лестнице в тускнеющий цоколь. Проходили с, задержавшими меня, мужиками по, убитым временем, коридорам. Добирались до нужной комнаты, встречали там деда в белом халате, с бородкой, словно он только что вышел из новомодного «барбершопа», дальше дышали в трубочку, писали в баночку и выходили обратно.

– Вы не могли бы у выхода подождать?

– Зачем? – спрашивал меня мужик, держа кабинку туалета открытой и нервно ждущий, когда я, наконец, стряхну в банку достаточное количество своей молодой мочевой струи. – Стесняешься меня что ли?

Я тяжело вздохнул. Потом произнес на выдохе:

– Затем, что поссать не могу нормально. Выйди, пожалуйста. В дырку унитаза я не съебусь.

Данное резкое красноязычее от неудавшегося юного Эскабаро чудодейственным образом выгнало его из сортира. После этого я смог спокойно справить нужду, выйти наружу и протянуть ему ту самую баночку.

– Мне она нахера? – отпрянул мужик. – Вон ему неси.

Он показал на деда с, архитектурно выверенной, бородкой, сделал еще один шаг назад, с недоверием поглядывая на сосуд с переваренным лимонадом. Я прошел мимо. Отдал банку деду. Дальше было около часа не очень интересных событий, в числе которых: очередная рассадка в автомобили, поездка до отделения госнаркоконтроля, высадка, путешествие до седьмого этажа и контрольная изоляция.

И вот, значит, сидим мы с друзьями, по отдельности в кабинетах, с разными мужиками напротив, пристегнутые к стулу наручниками, готовимся давать показания. В большинстве случаев, парни нашей возрастной категории, впервые загремевшие по статье уголовной, дают чистосердечные мужикам. Сознаются во всем, что было и чего, отродясь, не происходило. Плачутся, просят домой отпустить, предлагают деньги. С нами не обошлось иначе.

– Как получить условку? – с надеждой любопытствую я. – Скажите, пожалуйста.

– Ну… – тянет мужик неуверенно. – Для начала нужно написать явку с повинной. Но условку обещать не могу. В твоем случае получить от трех до пяти было бы просто сказкой. Вы, молодежь, уголовный кодекс вообще не читаете?

Я отрицательно мотаю головой из стороны в сторону.

– Мде… – продолжает он угнетенно тянуть, одновременно вынимая из ящика листок с ручкой. – На, пиши. Все, что знаешь. Про себя, про подельников, про всех, короче.

Я показываю ему, что правая рука у меня пристегнута. Он реагирует моментально: встает, долго копошится в кармане в поисках ключа, находит, отстегивает меня, но левую пристегнуть не решается. Садится обратно, достает откуда-то видеокамеру, просит, чтобы я подождал. Я жду. Мужик ведет себя так, будто камерой данной пользуется впервые, с выражением лица австралопитека, нашедшего кусок золота в песке у себя под ногами. Меня это немного забавит, но в катастрофическую реальность я возвращаюсь довольно быстро.

– Вы предупреждаетесь об ответственности, предусмотренной статьей 307 Уголовного Кодекса Российской Федерации, за дачу заведомо ложных показаний. Вам все ясно?

Я отвечаю:

– Да.

Следом он задает вопросы, ожидая конкретики на листе. Я пишу. Пишу о том, как наркотики оказались у меня дома и как я прятал большие партии для курьера в распределительную коробку интернет-кабелей на одном этаже с квартирой. Потом включил дурака. Мол, не знал я, что все это идет на продажу, а друзья мои с мая месяца сменили пару хороших автомобилей. В девятнадцать лет. На какие шиши? Я говорю: «Не знаю». Мужик долго смотрит на меня с каким-то примечательным недоверием. Я начинаю думать о том, что вранье мое неумелое аукнется мне очень скоро. Тело продолжает дрожать. Мысли сменяют картины о доме, о Насте, о перевернутых бутербродах с плавленым сыром в последний вечер, о подаренных билетах на Куклачева в футляре из-под шоколадной золотой медали, так символично отражающей Настино отличие в школе. В общем, трагедия человека, что называется, на лицо.

Явку писать я закончил. Мужик забрал ее, встал и ушел. Минут через двадцать зашел другой. Взялся пытать меня (правда очень дипломатично), цитируя кодекс и заостряя внимание на сроках. Но я не верил. Так они сменялись поочередно, я каждого молил об условке, потом наступило утро, ко мне пришел адвокат и с этой секунды микрорайон, который я всю ночь выстраивал в кабинете, окончательно рухнул.

– Что ты им говорил?

– Ничего. Явку написал.

Глаза адвоката стали глазами филина.

– Хорошо, – выдохнул он, собираясь с мыслями. – Значит, сейчас, говорим им, что идем по 51-й статье, то есть отказываемся от дачи показаний, дабы лишнего не наговорить. Я с твоим делом еще не знаком. Мне нужно время. Но заставлять тебя я не буду. Это лишь мой совет. Я хочу, как лучше. И родители твои, наверняка, того же хотят.

Я киваю головой в знак согласия. Однако он продолжает смотреть на меня, ожидая более вербального подтверждения. Стремглав я бросаю взор в сторону, столпившихся у входной двери, мужиков. Они дружно ждут моего решения. Сознание мечется. Потом начинаю метаться я.

– Если ты не пойдешь по 51-й, – наклонившись вперед, пытался один из мужиков меня убедить. – То мы будем прилагать твою явку в суде и ходатайствовать о том, чтобы тебе избрали меру пресечения в виде подписки о невыезде. А если нет…

Так много в этом «а если…». Я смотрю на адвоката. Затем на, убедительно говорящего, мужика. И так раза три-четыре. Вот, знаете, говорят: «Вся жизнь пролетела перед глазами». У меня случилось именно так. Я – наивный молодой парень. Я это полностью осознаю. Кто-то из них меня дурит. «Дима, решай», – шепчет мне внутренний голос. И я решаю.

– Спасибо, но я, пожалуй, пойду по 51-й, – обращаюсь я к мужику.

Другой корчит гримасу.

– Ну и дурак. У тебя был отличный шанс отскочить, а теперь ты выхватишь не меньше десятки. Так что конай, балбес.

Мне стало страшно. Вопрос, словно лист осенний, срывался с уст.

– А если бы я не пошел?

– Иди, тебе говорят! – прикрикнул второй мужик. – Ты уже все решил.

Я развернулся разочарованно. Адвокат сидел в метрах пяти-шести. Его образ совершенно не обнадеживал, а лишь добавлял ложку дегтя в бочку с таким же дегтем. После того как я подошел к нему, стало во сто раз хуже. Он не внушал доверия, не выглядел самоуверенно. Он только представлял мои интересы и интересы моих родных. Мне кажется, что я только что просрал жизнь. Как жаль, что я почти не ошибся.

– Завтра у тебя суд. Я приеду. Там и увидимся.

– Они отпустят меня под подписку?

Лицо адвоката сделалось псевдоправдивым.

– И я, и твои родители, будем задействовать все ресурсы для того, чтобы оставить тебя на свободе. Ты, главное, не унывай. Помни, – ткнул он мне в лоб указательным пальцем. – Уныние – страшный грех.

Звучало неубедительно. Да и я, в силу собственных взглядов, ставил религию под сомнение. Под большое. Я снова кивнул. Адвокат, увидев желаемую реакцию, сдержанно улыбнулся, как бы вынуждая меня не терять никакой надежды. А я потерял. Потерял, как только мужик сказал, что я выхвачу не меньше десятки. Где-то в глубине души я, конечно же, понимал схему с подачей явки и мгновенным закрытием дела, но эмоции были на порядок сильнее здравого смысла. Я смотрел в след своему защитнику, который тут же поспешил удалиться и размышлял о дальнейшей судьбе девятнадцатилетнего студента одного из самых престижных вузов своего города. А что если мои друзья не пошли по 51-й? Что если их отпустят? Я развернулся опять к мужикам. Один из них нервно бросил явку мою на стол. Я хотел подойти. Хотел спросить про своих друзей. Но вид мужиков недвусмысленно демонстрировал исключительную враждебность. Мне, с моей внутренней полугибелью, такой барьер преодолеть было не под силу. Поэтому я и остался в жестком смятении, неведении и унынии.

Продолжение оказалось для меня не менее смутным. В этом же здании я, казалось, на протяжении не одного битого часа уделывал в черных чернилах подушечки своих пальцев, потом с силой впечатывал их в бумагу, брал у мужиков дешманское мыло и с трудом отмывал с папиллярных линий все это безобразие. Дело происходило в каком-то подвале. Надзор, в ту ужасную минуту, за мной осуществляли какие-то дядьки в военной форме. Ни с кем из них я не разговаривал. И они все делали молча, лишь изредка напоминая мне о моем положении шатком.

Закончилось все это тоже довольно дерьмовенько. Мы вышли с мужиками из здания (небо было настолько мрачным, будто и оно знало, что я оказался в сердце душераздирающего нуара), сели в серебристую «Ладу Калину» и куда-то поехали. Я долго не решался ничего спрашивать, но в середине нашей поездки все же понял, что другого выхода нет.

– И куда теперь? – полюбопытствовал я нерешительно.

Мужик, сидевший на пассажирском, бегло глянул в глаза мои через зеркало.

– На ивс, – проронил он. – Там ты переночуешь, а завтра у тебя суд по избранию меры пресечения. Вразумил?

Я кивнул. Хотя значения аббревиатуры «ивс» было мне неизвестно. Я представлял себе обезьянник с разрисованными стенами и бомжами. От этого передернуло. Затем я спросил:

– А во сколько суд?

– В час. В Калининском районном суде.

После этого лаконичного проясняющего ответа я заткнулся, вжался в сидушку холодной шеей, иногда поглядывал в грязные окна на грязный мир, который сейчас казался мне грязнее обычного. Я бранил себя изнутри за то, что не смог вернуться, что наложил пятно на всех родных, близких, в том числе и на самого себя. Тошно. Совестно. Стыдно. Дерьмово. Я все это уже говорил, но чувства, поглотившие меня с головой, казались настолько сильными, непреодолимо гнетущими, что хуже себя я в жизни вряд ли когда-либо ощущал. Закрыл глаза. Погряз в ярких красках воспоминаний, в смехе, улыбках и поцелуях, важных голах, забитых в неважных матчах, прогулках по скверам, площадям и кинотеатрам. Но кадры цветной кинохроники грели душу совсем недолго. Мы подъехали к зданию, окруженным высоким забором, и внезапно остановились. Один из мужиков изящно крутил в запястье свой белый пятый «айфон». Мне нужно позвонить Насте. Я в этом был уверен. Спустя долгие мгновения нерешительности, я наконец спросил:

– Можно набрать?

– Схуяли?! – дерзко, повернувшись ко мне лицом, отвечал владелец устройства. – Кому ты собрался звонить?

– Подруге. Я просто скажу, когда суд и все. Больше ничего.

Тот нахмурился. Поведение его выводило меня из себя, но я старался сохранять самообладание. И у меня получилось. На помощь пришел водила.

– Дай ему позвонить, – сказал он. – Ничего лишнего этот парень не ляпнет. А если ляпнет, то пожалеет.

Водила, посмотрел в глаза мои через зеркало. Я кивнул. Мужик протянул мне свой телефон, но тут же резко выдернул его обратно.

– Какой оператор? – спросил он.

Я сглотнул тяжеленный ком. Только бы угадать.

– МТС.

– На, – бросил мужик «айфон» ко мне на коленки. – Только быстро.

Трясущимися пальцами я набирал ее телефон. Подносил к уху динамик медленно. И держал. С дрожью в груди молодой.

– Алло, – послышался ее голос.

Я будто язык проглотил. Вот-вот разревусь, точно голодный грудной ребенок.

– Аллоооо? – произносит она настойчивей. – Кто это? Говорите.

– Насть… – выдавливаю я через слезы. – У меня завтра суд…в Калининском…в час…

Я слышу, как она разрыдалась. Впервые в жизни я его слышу. Этот рев. Настоящий. И боль от него настоящая. Душащая.

– Что же вы наделали, Дим?! – захлебываясь, тянет она. – Что теперь делать?!

– Я не знаю, Насть…я…скажи маме…

Я не смог продолжить. Потому что я сам заревел. Мужики повернулись ко мне. Я положил трубку, чтобы Настя этого не услышала. Затем протянул хозяину его «айфон» и отсел к окну. Прилип к ледяному стеклу своим длинным носом, закрыл глаза и терпел. Терпел, чтобы никому не показывать свою слабость.

Прошло минут пять. Я уже успокоился. Мужики заглушили машину. Перед этим был «кпп», шлагбаум, но это неинтересно. Отдают меня, значит, каким-то дядькам с погонами, в камуфляже, очень схожим с военным, но вместо зеленого цвет был голубоватый. На самом деле, процедуру не обойти никому из преступников, что прошли через задержание. Место, куда меня передавали мужики из «Федеральной службы по контролю наркотиков», именовалось простенько – «ИВС». Изолятор временного содержания. Об этом я узнал на входе от одного из сотрудников. Здесь проводят часы уголовники, ожидая суда по избрании меры пресечения, и сутки, а иногда и недели, талантливые ребята, чьи действия расценивались неправомерно с точки зрения кодекса административного (в нетрезвом виде водили машину, бухали рьяно в каком-нибудь общественном месте – в общем, чаще всего виновата продукция алкогольная). Но бывают случаи и иные. Однако они нас мало интересуют.

Захожу я внутрь с новыми мужиками. Стены всюду бетонные, полы бетонные – обстановка, точно в старом подъезде обоссанном. Один из мужиков сворачивает куда-то, ведет меня за собой. Мы заходим в комнату, напоминающую кладовку. Начинается шмон (это такой вид принудительного обыска, к нему мы еще вернемся не раз).

– Раздевайся, – говорит он. – Из карманов вытаскивай все.

Я начинаю шарить в карманах. Достаю портмоне, варежки…

– Не надо, – отдает мужик с тремя, вертикально идущими по плечу, звездами обратно мне рукавицы, затем велит расстегивать кофту, спускать штаны до колена…

– Трусы тоже снимай, – велит он. – Блять, только не меньжуйся, как девочка.

Я смотрю на него в полном недоумении. Мне явно не по себе. Но трусы снимаю. Смотрю на него и жду. Будешь щупать меня за яйца?

– Десять раз присядь.

Я не ослышался?!

– Присядь, говорю, десять раз! – повторяет он. – Ты не русский что ли?!

Процедура из обязательной резко превращается в издевательски-аморальную. Сначала мне кажется, что он просто хочет поржать надо мною, но лицо его с каждым мигом становилось серьезней, а попа моя все ближе к холодному полу. В итоге я все же присел пять раз, после чего мужик откровенно сжалился и сказал:

– Ладно, хорош. Одевайся давай и за мной.

Я неукоснительно следую всем его указаниям, охотно надевая портки обратно и покидая столь неприятное место уже с пустыми карманами. Мы выходим на коридор. По обеим сторонам железные двери с большими глазками, ничем друг от друга не отличавшихся, пробирающих своим холодом, погружающих в глубины подавленности, тошноты и непонимания. Мужик встает возле самой ближней, вставляет в замок ключи и с диким треском, сопровождаемым невыносимо громким скрежетом, начинает их проворачивать. Дверь открывается, но не полностью. Сверху ее удерживает механизм незамысловатый. Так, что отпиралась она градусов на 45.

– Заходи, – ворчливым голосом рявкает мужик на меня, не вынимая ключи из скважины.

Я бреду потихоньку, захожу неуверенно внутрь. Дверь захлопывается сразу. Я смотрю на нее, обернувшись, но смотреть уже слишком поздно. Поворачиваюсь обратно. Перед глазами картина маслом: длинная мерзкая комната, справа сразу грязный вонючий сортир, ничем не прикрытый, в который сходить по большому можно только сидя на корточках, в правом верхнем углу мелкое решетчатое окошечко, посередине две кровати двухъярусных, на одной из них сидит худой мужичок в одной майке, зататуированный светло-синей краской от плеча до запястья. Я решаюсь на пару шагов, а потом и диалог завести короткий.

– Здарова, – говорю я, протягивая ладонь для рукопожатия.

Тот отводит свою обратно.

– Ты кто такой? – спрашивает с прищуренным глазом. – За че заехал?

– 228-я.

– Часть какая?

– Четвертая.

Он морщит от удивления лоб, и я немедленно замечаю, что глаз его не прищурен. У него его попросту нет.

– Барыга что ли? – напрягается мужичок. – Торговал?

– Нет. Только хранил.

– Пиздишь?

– Нисколько. Зачем мне это?

Он усмехается, положив руки на крохотный столик железный, стоящий между кроватями. На пальцах у него, при сжатом в кулак запястье, видны набитые буквы (по одной на пальце) – «Л Х В С».

– Затем, что барыг на тюряге морщат. Они бабки платят, сигареты завозят. Сечешь?

– Секу. Но я только хранил. Продавать я не продавал.

Мужичок улыбается еще более зазаботно.

– Ну это уже смотрюган с тобой разберется, – говорит он. – Здесь ты не задержишься.

Я киваю ему одобрительно, а у самого уже ноги подкашиваются. Морщат, значит. Придется тебе нелегко, Дмитрий Алексеевич. Мало того, что на срок заехал, так еще в сословие низшее. Крепись.

– Ты первоход, что ли? – звучит очередной вопрос из потресканных губ.

– Наверное, – отвечаю я. – Первоход – это…

– Ну, в первый раз ты заехал? Раньше же не сидел?

– Нет.

– Значит, первоход, – подвел итог мужичок, обрастая довольным видом. – А вот я второход. Две ходки у меня до этого было. По одной три топнул, по второй пятак строгача. За покушение на убийство. Не добил одну суку. Потом весь срок жалел, блять.

– Девушку что ли? – любопытствую я, усаживаясь напротив.

Мужичок вспылил.

– Да какую, блять, девушку! Суку я не дорезал! Сдал подельник меня, вот я его на пику и посадил.

– Пику?

– Пика – это нож, заточка, понимаешь?!

– Понимаю.

– Ну и не съебывай мне башку! Сроку у тебя будет, че у дурака фантиков. Успеешь изучить цинки.

Я снова киваю. Дальнейший наш диалог превратился в травлю ядреных баек. Мужичок рассказывал с желанием несомненным про свою первую делюгу (совокупность предпринятых действий, за которые в итоге его посадили), как они с подельником нагибали одну лесопилку под Барнаулом, затем перешли на более лакомые кусочки, где по итогу и были взяты с поличным. Потом что-то про общий режим и какую-то лохмачевку. Но я это смутно помню. Да и вам, пока что, знать все это вовсе не обязательно. И мне бы не знать. Но я уже, к превеликому сожалению, знаю.

– Жрать будете? – слышится гадкий крик со стороны выхода.

Я поворачиваю влево свою башку и вижу в центре двери окошко, откуда торчит голова мужика с большими, свисающими щеками. Мой сокамерник одноглазый бегло хватает со столика металлическую тарелку и отдает ее мужику. Тот забирает ее и, спустя секунды, возвращает обратно с какой-то кашей; серого, неприятного цвета.

– Яченька, – с довольным видом забирает тарелку сокамерник и ставит ее на стол.

Я сижу, смотрю на него и думаю, как это кушать.

– Тебе особое приглашение надо?! – орет из окошка щекастый.

Я отвечаю, в надежде, что меня не покормят:

– У меня тарелки нету. И ложки.

– Иди сюда!

Я встаю с кровати, неохотно подступаю к окошку – оттуда мне протягивают тарелку с горячей кашей, от которой еще идет пар, и бросают в нее столовую ложку.

– Только помой потом и верни, – наказывает мне мужик, отдающий тарелку. – Понял?

– Понял.

– Все, начальник, – недовольным тоном говорит мой сокамерник. – Закрывай кормяк.

«Значит, кормяк. Вот, как называется это окошко», – подумал я и уселся за стол, бросая тарелку, от которой на руках у меня едва не остались ожоги.

– Это алюминиевая посуда, – вынимает одноглазый изо рта ложку. – Она очень легко нагревается.

– Я уже понял, – говорю ему, ухмыляясь.

Мужичок продолжает что-то жевать, хотя каша была очень жидкая, после чего переходит к суждениям исключительно философским.

– На самом деле, – проронил он с лицом задумчивым. – Подобной посуды уже почти нигде нет. Она – пережиток прошлого. Будущее за пластиком. На второй ходке я весь срок кушал из пластиковой посуды.

Я кивнул ему, размышляя о том, что пластиковая посуда и впрямь намного удобней. А потом вновь унесся в воспоминания. Я должен все изменить, должен все исправить. Но как? С тревогой, безразлично внимая речам собеседника, я от каши серой свой нос воротил. И так, и этак она не лезла в рот, а когда с трудом попадала, немедленно вырывалась наружу. В оконцове я съел пару ложек, остальное в сортире вытряхнул. Подошел к умывальнику, а там ни губки, ни средства моющего. Только мыло лежит какое-то непонятное, очень схожее с тем, что давали в цоколе «госнаркоконтроля», чтобы я отмывал чернила. Открыл водичку. Холодненькая. «Супер», – подумал я, протер остатки каши с тарелки пальцами, тоже самое выполнил с ложкой и поставил посуду на стол, ожидая, когда кормяк откроется снова. Но почему-то открылась дверь.

– Заходи, – раздается гнусавый голос.

В камеру зашагивает взрослый парень высокого роста. Тормозит на пороге, ждет, когда дверь закроется, а потом внезапно кричит:

– АУЕ!

– Жизнь ворам! – отвечает криком ему одноглазый.

– Вечной! – завершает перекрик парень и с улыбкой идет пожимать нам руки.

Я двигаюсь дальше, чтобы он мог присесть на кровать. Но тот продолжает стоять.

– Как звать тебя? – любопытствует мужичок. – Или прицеп какой есть?

– Мокрухой дразнят.

– А меня Женька Старый, – улыбается одноглазый. – За че заехал не спрашиваю.

– Еще бы, отец.

После приятного знакомства парень косится на меня. Мужичок это замечает.

– А это первоход, – отвечает он ему за меня. – По политической загремел. По тяжелой.

– Барыга что ли? – смотрит на меня парень глазами всепожирающими. – Торговал? Слезами материнскими наворачивал?!

– Нет. Только хранил, – отвечаю я.

– Че ты прихуяриваешь, а?! Я тебе щас всю кабину расколочу! Лезь на пальму!

От волнения я растерялся. Куда нужно лезть?

– На ветку залазь, говорю! И чтобы я вообще внизу тебя не видел!

Одноглазый дважды хлопает по матрасу на втором ярусе, подсказывая мне направление. Я спешно забираюсь наверх и с трудом выдыхаю страхи.

– К стене отвернись! – продолжает гневаться парень.

Я ложусь на голый матрас, толщиной со спичечный коробок и отворачиваюсь к стене. В мой адрес сыпятся комментарии. Мол, на тюрьме меня жестко нагрузят, жить я буду только на втором ярусе и слазить с него исключительно в туалет и покушать. Однако за столиком камерным про меня так же быстро забыли и обсуждать меня окончательно прекратили минут через двадцать. Я гневался изнутри. Но силы кончались. Я начал медленно засыпать под рассказы парня о том, что он служил в «ВДВ», что прыжков у него почти сотня, а за убийство ходка вторая. По первой он отсидел семерку. В Иркутске, что ли.

Свет, исходящий от лампы, что горела над дверью, стал заметно тусклее, а сон мой значительно ближе. Разговор, между сидящими внизу ребятами, подутих. Я в последний раз промотал кинопленку своих теплых мгновений с Настей и уснул так крепко, что глаза смог открыть не скоро. Даже очень не скоро…


«Захожу я однажды в камеру. Там урки. Человек десять. Один из них подходит и говорит таким жадным голосом:

– Вилкой в глаз или в жопу раз?

Я разворачиваюсь, начинаю лупить по двери руками и ногами, что было мочи. Урка кричит:

– Ты чего?

Я отвечаю, обернувшись в полоборота:

– Да что-то я среди вас ни одного одноглазого то не вижу!»

2. С головой в унитаз

Утро. Камера. ИВС. До изнеможения холодно, мерзко и одиноко. Я выглядываю сверху из-за матраса. Одноглазый снова лопает кашу, будто этот процесс у него и не прекращался. Парень спит, лежа на первом ярусе подо мною, свет вновь горит на полную мощность.

– Ты баланду будешь? – заметил одноглазый, что я проснулся. – А, барыгосик?

Я отвечаю ему положительно, слазаю, с горем пополам забираясь в свои кроссовки, хватаю тарелку, в которой уже лежит каша и начинаю есть стоя, боясь присесть.

– Думаешь, влезет больше? – с ехидной ухмылкой спрашивает у меня мужичок. – Вчера ты совсем ни хера не поел.

– Знаю. Просто кусок не лез в горло.

– Надо привыкать потихоньку. Этот нектар Богов тебе еще долго вкушать.

– Думаете, долго?

– Ну…лет десять, наверное. Я не знаю, какая там сейчас проходная.

И снова ком в горле. Ну зачем я только спросил?

– Да ты не мороси, – с напутствием произнес одноглазый. – Будешь гнать за срок – еще хуже сделаешь. Так что главное вовремя смириться с тем, что произошло. Что уже ничего не исправить.

Теперь всякий аппетит уж точно сошел на нет. Я поставил тарелку на стол чуть громче, чем надо, как мне показалось, и тут же взглянул на парня, обрастая невольным страхом. Тот перевернулся на другой бок, причмокнул дважды губами и сладенько засопел. Я выдохнул с облегчением.

– Ссышь? – усмехнулся опять одноглазый.

Я промолчал.

– Ну ссы, ссы, – продолжил он издеваться. – Статейка у тебя нездравая. Почетом уж точно пользоваться не будет. Так что крепись, парень.

Из-за спины раздался звонкий удар по металлу. Я повернулся. Это ударили по двери.

– Парейко? – прозвучала моя фамилия громогласно, с вопросительной интонацией.

Я подошел к двери.

– Парейко? – спросили повторно и я увидел в большом глазке человеческий глаз, отчего испугался немного, но тут же ответил:

– Я здесь. Что случилось?

– Собирайся. У тебя суд.

Я забегал глазами по камере. Одноглазый смотрел вопросительно.

– Хули ты заметался, че жид в НКВД. Чай дохлебывай и уебывай, – добавлял он с негодованием. – Посуду помыть не забудь.

Однако я не успел. Дверь открылась практически сразу после его бурной речи. Мужчина в форме попросил настоятельно пройти меня в сторону выхода. Я качнулся в сторону одноглазого неуверенно, но потом отступил обратно.

– Ты охуел, что ли?! – кричал одноглазый. – Посуду я за тебя мыть буду?!

Но я уже вышел из камеры. Дверь захлопнулась с ярым грохотом, и я больше его не слышал.

Дальше все было так: нас построили вдоль стены – меня, двух парней из соседних камер и девушку. Очевидно, они, как и я, спешили на судебное заседание. Нашу маленькую колонну двое ребят по форме быстро провели к выходу и загрузили в просторный автомобиль, с виду напоминающий грузовик. Кажется, он называется «АвтоЗак». Там уже находились люди в гражданской форме (другие задержанные), которые смотрели на нас глазами унылыми, никому не нужных и брошенных беспризорников.

– Сюда давай, – толкает меня в спину один в погонах, чтобы я лез в металлическую кабинку, видимо, специально предусмотренную для заключенных. – Ну, быстрее, блять, мы не в музее!

Я послушно забрался внутрь, уселся на ледяной поджопник, скривил ноги так, чтобы кабинку можно было закрыть и увидел, как легко и просто отделяюсь от остальных. Девушку посадили в такую же капсулу, но напротив. Ее вид был еще более удрученным.

– Рыжий? – услышал я голос своего друга из-за стены. – Это ты?

– Я, я, Лех. Вы оба здесь? Я подумал, что вас отпустили.

– Да ну нахер. Кто нас отпустит? У нас статья особо тяжкая.

– Особо тяжкая? – переспросил я. – Поэтому мы едем в кабинках?

Он рассмеялся.

– Это стакан называется. Они сделаны для тех, кто едет по изоляции.

– По изоляции?

– Ну, да. Чтобы подельники между собой не пересекались.

Теперь все встало на места.

– Понял, – произнес я с душевной грустью. – А Илюха здесь?

– Естественно! – послышался в подтверждение его жизнерадостный голос издалека. – Я, в отличие от вас, хотя бы улицу вижу, неудачники!

Очевидно, он ехал вместе со всеми. Так сказать, в общей массе. Однако мы неожиданно, друг для друга, затихли, понимая, что все не так уж и весело. Железо «автозака» гремело на каждой кочке, я смотрел вниз, ничего не видел, поднимал голову и сквозь щели пытался разглядеть что-то. Но это самое что-то уверенно от меня ускользало, демонстрируя фигу с маслом, меняя темный оттенок на светлый, а потом и в обратном порядке, сводя с ума мое зрение, мозг и допивая последние капли надежды на светлое будущее.

– Рыжий? – позвал Леха в полголоса, из-за тонкой, холодной стены. – Тебе страшно?

– Не без этого, Лех.

– Мне тоже. Думаешь, нас посадят?

– Не знаю, – разочарованно выплевывал я себе под ноги. – Будем надеяться, что нет.

За стеной зашуршала куртка.

– Адвокат сказал, – протянул нерешительно Леха. – Что шанс есть только у одного. Мол, посадят всех, но у одного есть шанс получить поменьше.

– Насколько меньше?

– Я не знаю, – сказал он, будто фальшивил. – Но уж пусть лучше хоть один из нас от всего этого спасется, нежели всем троим под гильотину ложиться.

Его голос звучал трусливо. Нет, это было не предубеждение. Все наши голоса так звучали. Но я знал его не один день и не один месяц, чтобы уверенно заключить – он боялся по-настоящему. Сейчас, когда мне уже давно известно, как закончилась эта история, а ты, мой дорогой читатель, лишь начинаешь в нее погружаться, хочу выразить свою искренность и признаться, что никаких поспешных выводов я не делал в те ужасные десятки минут, часы, дни, недели. Я просто пытался победить самого себя, страх, отчаяние в себе побороть. Но не более. На более не хватало рассудка. А рассудительность в те мгновения была превыше всего.

«Автозак» резко остановился. Нас качнуло вперед. Затем медленно отпустило назад. Внутри одной сплошной железяки сохранялась мертвая тишина. Словно тех, кто откроет рот, по головке уже не погладят. Моя кабинка со скрипом открылась настежь. Мужик в черно-синих тонах камуфляжа заглянул в нее и попросил меня выйти, как можно скорее. Я вышел. Дверь «автозака» открылась и я, в один шаг, переместился на асфальтированное крыльцо. Не успев даже глянуть по сторонам, я очутился в каком-то подвале, где по правую и левую руки снова были металлические калитки под ключ; следом зашли молодые ребята с погонами, наверное, молодыми и, зыркнув на меня, улыбнулись.

– Где-то я тебя уже видел, – промолвил один из них, сделав прищур правым глазом и будто пытаясь выяснить – где и при каких обстоятельствах. – Ты в шараге 6-й учился?

Я мотнул головой из стороны в сторону.

– Странно, – взболтнул он. – А лет сколько?

– Девятнадцать.

– Да ну нахер?! – выкатил паренек от изумления очи на лоб. – Такой молодой?!

Я кивнул. Кивнул так, будто он раскрыл тайну мироздания быстрее меня.

– А приехал за че? – спросил он.

– Два два восемь.

– А часть?

– Четвертая.

– Ебануться! – сказали хором они вдвоем, снимая шапки с кокардами. – Соболезнуем.

Спасибо. Только это дурацкое слово, приправленное черной самоиронией, пришло на мой робкий ум. Прошло еще секунд несколько и следом за мной появились другие зэки. В их числе был Илюха, с улыбкой от уха до уха, и Леха с лицом погибающего солдата. Нас разместили в разные комнаты. Конвой называл их боксами. Как коробка, с английского. Зэки, как оказалось, придерживались той же терминологии. Или наоборот. Я не знаю. Но нас в боксе было двое: я и смуглый мужик в годах, который ласково называл эту комнату боксиком.

– Володя, – протянул он мне свою руку.

– Диман, – пожал я ему в ответ.

– Первый раз?

– Да.

Его голова качнулась в глухом смирении. И да, да. Все. На этом наш диалог завершился. Володя был неболтлив, я тоже. Боксик по размерам выглядел чуть больше обычного туалета. Вдоль стенок стояли лавки. На одной разместился Володя, на другой я. Он положил куртку себе под жопу, потом достал из-за спины какую-то белую коробушку, оторвал с нее кусок скотча и принялся вынимать содержимое: какие-то блестящие упаковки, пакетик чая, стакан одноразовый, сахар в индивидуальном пакетике и печенье. Володя дважды ударил в кормяк своим кулаком темнокожим, после чего громко и сипло крикнул:

– Старшой!

Я обратил внимание, что глазка на двери здесь не было. Кормяк отворился почти моментально.

– Че надо? – недовольно спросили оттуда.

Володя протянул свой стаканчик.

– Кипятку налей.

Старшой молча забрал стакан, захлопнул кормяк и ушел. Вернулся минут через пять. Отдал воду, от которой херачил пар, и дождался заветного:

– От души.

Володя произнес это с теплотой. Он вынул из коробушки небольшой блестящий пакетик, зубами откусил у него верхушку и высыпал содержимое в кипяток, Содержимое было розовым. Казалось, что чересчур.

– Кисель в этих сухпайках просто замечательный, – улыбнувшись, сказал Володя. – Советую попробовать. Будешь?

– Нет, спасибо. Я не хочу.

– Ну, смотри. Нам тут долго сидеть. Если аппетит проснется, хватай галеты, – ткнул он пальцем на, лежащее рядом, печенье. – Они очень сытные.

Я кивнул. Да, в очередной раз. Последние сутки я кивал чаще, чем разговаривал. Так было проще. Вроде как и сдержанность, и скромность свою демонстрируешь. А в местах, в которых я оказался, скромность, наверняка, оценят выше всего остального. Но это были только догадки. Из знакомых никто никогда не сидел. Из родных тем более. Такой вот первый гадкий утенок из меня получился. В семье, как говорится, не без урода. «Но может и меня не посадят?» – размышлял я, облокотившись на холодную стену.

Володя кисель допил быстро. Заел его парой галет, расстелил куртку по всей скамейке, после чего довольный и сытый брякнулся спать. Когда он улегся, я вдруг увидел, что на том месте, где он сидел, вся стена была разрисована. Основным рисунком (примерно полметра высотой) здесь значилась голая девушка, с четко выверенной геометрией на груди (каждая молочная железа состояла из двух парабол и точкой со средним значением), неестественно тонкой талией и небольшим островком волос поверх того места, чье имя принято произносить вслух лишь на уроках биологии, анатомии, и в случаях, требующих определенной резкости. Девушка эта вовсе не пробуждала в штанах моих возбуждение, вызывая только неудержимые приступы колкого смеха. А потому я быстро переместил свой взгляд на соседние иллюстрации. Рядом были написаны уже знакомые «АУЕ» и «ЖИЗНЬ ВОРАМ!», а также фамилии местных судей и характеристика каждой на русском матерном. Были и даты, и статьи уголовного кодекса, и даже информация о том, что у двух судей дочери скончались от передоза и теперь они «лупят по бане». От последнего словосочетания перед глазами возникла картинка с парной и вениками березовыми. Но оно ведь явно обозначало что-то другое…что-то не очень хорошее…полюбому.

– Парейко! – громко рявкнули через пару часов, пробудив меня ото сна.

Я открыл глаза и мгновенно поднялся на ноги. В дверях бокса стоял один молодой парнишка из бригады тамошнего конвоя. Тот, что кого-то во мне узнал. Я глянул в сторону. Володя лежал на скамейке, укрывшись своей зимней курткой и недовольно из-под нее щурился. Очевидно, и его разбудили.

– На суд проходим, – добавил гарсон в погонах. – Заседание не задерживай.

Я послушно ступил за ним, но стоило мне только покинуть боксик, как он выдернул браслеты из-за спины и защелкнул у меня на руках. Только почему-то спереди, а не сзади.

– Бежать то не собираешься? – спросил он, улыбаясь на одну сторону.

Я пытался отвечать остроумно.

– Да вроде пока не планировал.

– Ну смотри. Я тогда сильно не буду затягивать, хорошо? Не жмет тебе?

– Вообще идеально. Чувствуется профессиональный подход.

Однако мое чувство юмора конвоир явно не оценил.

– Ладно, пошли, подход. Не отставай.

И тут предстояло самое непростое. Мы поднялись по лестничной клетке. Я шел, волочась за ними. Они обернулись раз, два, затем и вовсе бросили эту затею, когда мы оказались на большом, широком, освещенным множеством длинных ламп, коридоре. Я поднял глаза и увидел, как ко мне подбегает мама, обнимает меня, жмется к моему уху. Конвоир оттаскивает ее, но с трудом. Она плачет, прикрывает ладонью рот, шепчет: «Сыночка, дорогой…» Мои глаза теперь тоже на мокром месте. Рядом стояла Настя, ее слезы тоже текли по щекам. Потом отчим Илюхин, его супруга, отец нашего общего друга Артема, седым волосом нагнетающего страх и тоску на юное хрупкое сердце. Следом Лехина мать, затем еще кто-то. Все они тянулись вдоль длиннющего, казалось, нескончаемого холла. Мне было так стыдно, что я не просто хотел провалиться сквозь землю на глубину самой чистой скважины, но и вовсе исчезнуть с этой планеты, чтобы никогда тут не появляться. Еще ни разу в жизни мне не было так хреново. Словно все то дерьмо, что сводило меня с ума последние сутки, дружно скооперировалось и с силой плюхнулось на башку. Я заходил в зал суда, отбрасывая с висков стекающие фекалии, однако вонь была уже невыносимой. Меня завели в какую-то клетку. Сняли наручники. Посадили на лавку.

– Подсудимый, встаньте, – обратилась ко мне толстая рыжая тетка с грубым, пропитым голосом, одетая в черную мантию. Вероятно, судья.

– Вам подозреваетесь в совершении преступлений, – продолжила она говорить, взяв в руки какой-то листочек. – По части третьей статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один и части первой статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один Уголовного Кодекса Российской Федерации.

Звучало все это ужасающе. И зал выглядел ужасающе. Я представлял себе иначе его. Как в фильмах американских. Большой, с несколькими рядами напротив трибуны судьи для родных и близких, обвинительной атмосферой. А выглядел он по-российски: квадратура, как у кабинета начальной школы, две парты (по одной на прокурора и адвоката), стул на колесиках под жопой у жирного председателя справедливости и портрет Путина, висящий на одном гвоздике, чуть завалившийся на бок. А атмосфера дерьмовая. Не обвинительная.

Я трясся, дрожал, не мог поднять провинившееся глаза. Мать находилась в зале, прямо напротив меня. Вместе с отчимом. Потом выступал адвокат. Он предложил суду отпустить меня под залог в полмиллиона рублей. Я сразу начал думать, откуда у матери столько денег. Неужто машину продали? Мне стало еще хреновей.

– Суд вас услышал, можете сесть, – обратилась судья к адвокату. – Давай послушаем, что скажет следователь…эм…как вас, простите?

Высокий, статный мужчина поднялся на ноги и представился:

– Панфилов Юрий Михайлович.

– Вам слово, Юрий Михайлович.

Он тоже взял в руки листочек. И тут понеслась. Вашему вниманию я представлю концовку его ораторского насилия.

– Я считаю, что нет оснований для того, чтобы отпускать Парейко Дмитрия Алексеевича под залог, так как преступления, в которых он подозревается относятся к категории особо тяжких, за которые предусмотрено наказание в виде лишения свободы сроком до двадцати лет. В связи с чем, ходатайствую о заключении Парейко Дмитрия Алексеевича под стражу с пребыванием в следственном изоляторе сроком на два месяца.

До двадцати лет лишения свободы…что же я такого наделал? Ноги мои подкосились. Я свалился на лавку, будто мешок с картошкой. В глазах потемнело, на лбу капли холодного пота. Я не знаю, что делать дальше…я не знаю, что делать дальше…

– Подсудимый! – раздался сдавленный крик.

Я попытался поднять свои веки. Мир превратился в запотевшее зеркало ванной. Разобрать невозможно было ни речи, ни образа, ничего.

– Подсудимый! – заорали повторно. – Встаньте, чтобы суд зачитал вам постановление!

Пробку в заложенном ухе мне прострелило насквозь. Звук сочился туда, точно в горло армянский коньяк из дубовой бочки. Ухо грелось сродни гортани, во все тело приходила расслабленность. Я слышал, я легко уже различал нервный голос судьи и дерзкие указания конвоира. «Нужно вставать», – шептал мне внутренний Дима. Но сил не было даже вдохнуть в себя воздух весь этот напряженный.

– Вставай! – ударил гарсон по клетке своим ключом.

Я начал руками себе помогать. Получилось оторвать свою тощую задницу от лавки, но ненамного. Однако рыжей толстухе в темном ее одеянии вполне хватило и этого, чтобы приступить к завершающей фазе.

– Зачитывается постановление…при секретаре Корецкой…суд постановил…избрать Парейко Дмитрию Алексеевичу меру пресечения…с пребыванием в СИЗО до 29 января…

Тот миг показался мне целой вечностью. Вот, знаете, как в фильмах: играет трагичная музыка, съемка замедленная, показывают лица проникновенные. В такие моменты прекрасная половина человечества с трудом сдерживает эмоции. Потом говорит, что фильм трогательный. Так вот. Все намного страшней, если фильм превратился в реальность. А если тебе еще и главная роль досталась…Тяжело описать, что я пережил в те минуты. Человек, который писал про ледяное сердце у Кая, наверное, и не задумывался о воспалившихся чувствах его сестры – Герды. И я, когда читал, не задумывался. Да и вы тоже.

Парни в камуфляжной обертке провели меня обратно по коридору. Там уже стояли Илья и Леха. Правда, лампы горели тускло, родные смотрели еще более опечаленными глазами, словно никак не могли поверить в случившийся юношеский коллапс. Прежде, чем нас троих спустили обратно в бокса, конвоиры поставили каждого лицом к стенке и приказали не двигаться. Я аккуратно повернул голову, увидел отца Артема, что взирал на меня с горькой миной и, еле слышно, чуть разомкнув соленые губы, ему протянул:

– Простите.

Конвоир мгновенно отреагировал.

– Рот закрой. Голову к стене поверни.

Однако сказал он это в манере спокойной. Словно упрашивал. Будто и сам понимал, как тяжело сейчас и нам, и родным, и близким.

Через пять минут нас отвели обратно в бокса. Володя спросил, потирая глаза свои сонные:

– Ну че?

Я тихо ответил:

– Два месяца. До 29 января.

Он махнул рукой:

– Тебе еще не раз продлят. Скоро для тебя эта процедура станет обыденной.

Я кивнул ему, но в душе согласным не числился. Мне казалось, что два месяца – это невообразимо длинный отрезок времени, если проходит он у тебя в старой тюремной камере. Пока мы сидели в боксах и ехали обратно на ивс в тесных, холодных стаканах, я строил планы о том, как закрыть в универе сессию, если через два месяца меня выпустят, как обойтись с путевками, которые, по всей видимости, нам с Настей больше не пригодятся, что сказать маме и деду при встрече и что, вообще, делать дальше.

По приезду на ивс, меня поместили в камеру-одиночку. Там я провел еще часа три, испуганно дергаясь каждый раз, когда кто-то подходил к двери. Мне нравилось находиться тут одному. Одному как-то поспокойней. «Одноглазый, наверняка, сейчас в ярости», – подумал я и улыбка, впервые за сутки, появилась на моем лице искренне. Я ходил взад-вперед, потом из стороны в сторону, посидел, полежал и дождался.

– Парейко, на выход, – убрав верхний держатель, открыв дверь на распашку, протянул мне мужик с блестящими золотыми погонами. – Карета ждет.

Я снова оказался на коридоре в окружении таких же потерянных личностей, не имевших и малейшего представления о том, куда отправляются. Нас собрали, построили, закинули в «автозак». Друзья мои уже были тут. Я попытался прорваться к ним (они оба сидели в большом отсеке). Как ни странно, конвой в стакан меня не отправил. Я прошел в отсек и легко уселся напротив. Мы молча сидели и переглядывались, терпеливо ожидая, когда тронемся наконец и оркестр из железяк заглушит любую нашу беседу.

– Ну как? – весьма абстрактно спросил Илюха, когда мы отъехали.

Я глубоко вздохнул.

– Да никак, – посмотрев на парня с опущенной головой, сидящего рядом, ответил я. – Жизнь – боль.

– Не теряешь чувства юмора?

– Стараюсь. Хуево получается.

Разговор между нами не клеился. Поджав губы, мы смотрели в глаза друг другу и не знали, что говорить. Не знали, как оправдаться. Не знали, как выбраться из того унитаза, в который мы вместе забрались. Опьяненные атмосферой тяжелой, осрамленные толстой Фемидой1, наши души парили неподалеку, наблюдали со стороны. Им было очень страшно. Весь этот страх выражали наши юные лица.

– Подвинься, – Илюха привстал и подсел по соседству, толкая меня в самый угол. Потом шепнул на ухо: «Когда в хату зайдешь, спроси: Хата людская, черная? Если скажут нет, то шуми мусоров. Пусть выводят.

– А что это значит?

– Это значит, что хата красная. Там сучки мусорские живут. Бляди всякие.

Я взглянул на друга своего удивленно.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я шепотом.

Он неожиданно замолчал, затем развернулся. Несколько парней смотрело прямо на нас. Мы ощутили себя неловко, но вскоре попытались сделать вид свой невозмутимым, после чего Илюха сказал вполголоса:

– Потом, рыжий. Просто доверься мне.

И мне ничего больше не оставалось. Я одобрительно качнул головой в очередной раз, с внутренней болью взирая на то, как рушатся наши судьбы.

Меньше, чем через час, мы оказались в следственном изоляторе. Схема передвижений была все та же. Вышли из «автозака», построились у стены внутри здания. Ребята в форме на рожу мою и моих друзей посмотрели, слегка нахмурившись.

– Свежачок подъехал, – сказал самый лысый из них. – Давай их по разным боксам.

За этими словами таилась целая череда изнурительных испытаний. Грязные, вонючие комнаты, в которых мы оказались по одиночке, отдавали удушающим равнодушием к человеку. Словно с людьми обращались тут, как с животными. Этого засуньте туда, этого сюда, снимите трусы, присядьте, повернитесь…тьфу! «Тюрьма и вправду бесчеловечна», – подумал я. Теперь мне велено выдавить весь этот гной на своем лице. А я прыщи давить не хочу. Мне еще мама говорила их не давить.

После многочасовых посиделок в неуютных боксах, наедине с тишиной и унынием, нас отправили в какой-то обширный зал, где глаза уставшие вновь слепили яркие лампы, повсюду стояли ширмы, словно тут собралась бесчеловечная медкомиссия.

– Шагай вперед, – подтолкнул мужик в камуфляже.

Измерьте рост, вес, померьте давление, проведите осмотр на наличие ссадин, царапин и синяков, после чего отправьте в длинную очередь на главный трэш-тэст вечерний: подойдите ближе, снимите трусы, присядьте, еще, еще и еще. Я стоял пятым и долго думал, для чего проводят эту необычную процедуру. Сбитая, активная женщина внимательно смотрела на пол, когда перед ней взялся приседать очередной бедолага. И все бы ничего, я бы так и мыслил в подобном направлении дальше, но тут подошла очередь человека передо мной и случилось нечто, отчего слово «апофеоз» приняло более глубокое значение в моей личной мозговой википедии. Молодой парень (ростом под два метра) о чем-то тихо пытался сказать «милой леди», прильнув к ее уху на довольно интимной дистанции.

– Обиженный? – переспросила она, как бы уточняя услышанное. – Педик что ли?

Парень смутился, но взялся рьяно противиться.

– Да нет же. Просто гей.

Женщина выпучила глаза, закинула в рот жвачку, после чего спросила у молодого человека, как бы витиевато:

– У тебя тачка есть?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну а дом? Или квартира, на худой конец, есть у тебя?

– Да нету у меня ничего!

Было видно, что парень напрягся. Дама взяла в руку, лежащее на столе, маленькое зеркальце, проверила макияж, затем взглянула на странного юношу, будто удивившись, что он еще не ушел.

– Ну а какой же ты обиженный? Какой же ты гей? – спросила она. – Пидарас ты обыкновенный!

Весь зал взорвался от хохота. Но мне почему-то было не так смешно. Я хотел, как можно быстрее уйти отсюда. Дискомфорт глотал здравый смысл, даже не пережевывая его. Парень отсекся. Я подошел впритык к этой женщине, не дожидаясь команды, стянул трусы вместе со штанами и, как последний дурак, нарвался на остроумие. Он взглянула на мой член, разочарованно поставив под щеки свои ладони и с сожалением проронила:

– Вы не в моем вкусе, молодой человек. Можете одеваться.

Очередь за спиной снова мгновенно расхохоталась. Покраснев от смущения, я оделся и прошел к остальным в большой бокс. Там было накурено. Так накурено, что в дыму было трудно разобрать чьи-то лица. Одно из таких неразобранных подтолкнуло меня в плечо и сказало:

– Чувак, ну ты исполняешь! Хоть бы засадил ей для приличия, что ли.

Я молча отошел в сторону, не желая вести с ним беседы. В тумане легко потеряться. Удалось это даже мне. Подобно фольклорному ежику, я бродил, кашляя и задыхаясь, по шумному боксику, пока нас не вывели и не потащили через сырые глухие дебри.

Двое мужчин по форме пофамильно нас зачитали, вынудив покинуть «английский циклон», попросили убрать руки за спину и следовать прямо за ними. Мы вышли. Снова построились у стены. Один из сотрудников встал впереди нашей группы, другой подпирал ее сзади. Мы двинулись прямо по коридору (нас было человек десять), потом свернули направо и через несколько метров дошли до какого-то замысловатого турникета. К нему подошел сотрудник, сказал что-то кому-то в окошко, что расположилось неподалеку (видимо, о количестве сопровождаемых преступников, судя по тому, как он повернулся и, едва заметно, перебирая губами, прошелся по каждому из нас своим пристальным, властным взором).

– Вперед давайте, – сказал он нам, после чего мы сумели двинуться дальше уже без него. – И руки за спину уберите! – раздался приказ вдогонку.

Мы вышли на какую-то лестницу, по которой секунд десять пришлось спускаться, а потом оказались в, на удивление чистом, холле, шириной с Панамский канал. Под самым потолком висел флаг России, но атмосферу не нагнетал. Наша группа сумела немного расслабиться, превратившись в, медленно движущуюся, кучку. Отсутствие поблизости ребят в форме сказывалось на общем фоне более чем положительно. Однако же подобный кайф был недолгим. Мы дошли до формального тупика, поднялись на пять ступенек и уперлись в железную дверь, состоящую из прутьев арматуры, толщиной с большой палец взрослого мужика. Не успел в моей голове созреть полноценный вопрос о дальнейших действиях, как к двери, расталкивая нас в стороны, подбежал все тот же сотрудник, вставил ключ, потянул ее на себя и снова пропустил вперед нашу кучку отбросов общества. Коридор стал заметно уже, выглядеть начал примерно так же, как заброшенный двухэтажный барак в марте месяце – известка сыпется на затылок, на стенах капли воды, зеленая плесень, под ногами поддоны стоят деревянные, чтобы в лужах не утонуть. Еще полминуты и мы упираемся во вторую такую же дверь. Дальше действия те же. В общем, я сделал для себя вывод, что пуститься отсюда в побег будет крайне проблематично.

Еще два-три таких коридора, несколько лестниц и мы оказываемся на бетонном замерзшем раздолье, где по обеим сторонам, в порядке зиг-зага, знакомые двери с глазками и кормяками. Сотрудник читает четыре фамилии (эти ребята остаются на этаже), остальные поднимаются выше. Мой этаж оказался по счету третьим.

– Парейко? – произнес сотрудник, глядя на меня и моих друзей.

Я сделал один шаг вперед.

– 284-я, – добавил он и повел меня к двери с этим номером.

Голова начала кружиться. Я обернулся и посмотрел на Илюху. Тот улыбался, демонстрируя мне большой палец на правой руке. Леха стоял поникший.

– Стоять! – прислонилась к моей груди рука камуфляжная.

Я остался на месте. Поднял глаза. 284. Белой краской выведен номер на зеленой двери. Ключ воткнулся, появился зазор, в который я проскользнул, в мгновение ока, после чего дверь захлопнулась.

– Хата черная, людская? – выдавил я, стараясь сделать свой голос как можно грубее, внимательно осматривая, скромные по площади, апартаменты с множеством двухъярусных коек и шумным телевизором, закрепленным на кронштейнах у самого входа. Один из жильцов взял пульт и убавил звук.

– Людская, людская, – ответил устало он же. – Ты то откуда сам?

– С ИВС.

– Первоход?

– Да.

– Понятно, – улыбаясь, слез с кровати лысый мужик, оказавшись на деле истинным великаном. – Давно заехал?

Я ненадолго задумался.

– 28-го, – сказал я. – Два дня получается.

Вся камера утонула в смехе. Лысый подошел ко мне ближе.

– Как тебя величать? – полюбопытствовал он. – За че заехал?

– Меня Диман зовут. Два два восемь.

– Понятно. А часть?

– Четвертая.

– Синтетика?

Я кивнул.

Мужик покачал головой явно разочарованно. Затем сказал:

– Ну, обживайся пока. Разговор с тобой еще люди составят. А пока разбибикивайся. На ночь глядя не считаю я нужным устраивать серьезные диалоги. Так что добро пожаловать, юноша. Меня, если что, Слоном дразнят.

Я протянул руку. Он тоже. Мы обменялись рукопожатиями, после чего Слон сделал звук на телевизоре чуть погромче и я услышал голос Губерниева. Это был бальзам на душу. Значит, свои. Спортсмены.

– Садись, покушай, – предложил, слезая со второго яруса, смуглый парнишка. – Меня Адилет зовут.

– Он по-русски хреново понимает, – сказал кто-то с насмешкой из-за спины. – Так что шибко заумных бесед не веди с ним.

– Э, нормально я разговариваю! – резко ответил ему Адилет. – Даже лучше тебя!

Обстановка внутри коллектива здесь явно была добротная. Представитель ближнего зарубежья взял на столе ведерко из-под майонеза, налил туда воды из другого ведерка и воткнул в него кипятильник, который я видел второй раз в жизни. Над столом висел маленький шкафчик. Адилет распахнул его дверцы: внутри стояло множество кружек (преимущественно алюминиевые), он засунул руку за них, вытащил яркую, цвета желтка яичного, пачку «Ролтона» и протянул мне.

– На, – сказал он. – Мни хорошенько, а то ложкой есть неудобно будет.

Я помял. Взял у Адилета тарелку, высыпал лапшу, приправил, залил кипятком и принялся ждать. Остальные жильцы пристально впирали взоры свои занимательные в голосящий старенький зомбоящик. Губерниев оттуда кричал. Шипулина гнал вперед. Биатлонная гонка с общего старта. Судя по времени спортсменов, похоже, последний этап. Я сел поудобней на лавку и тоже начал смотреть. Вообще, я безумно любил биатлон. К этому меня родные мои приучили. В основном, дед. Ну, еще бабушка, по отцовской линии, очень любила. С младых ногтей на него меня подсадили. Хотя сам я даже на лыжах кататься толком и не умею.

– Давай, Антошка, давай! – словно ребенок, прикусив губу нижнюю, болел за Шипулина взрослый мужик в очках закругленных, сидящий на своей кровати дальше всех остальных.

Я улыбнулся. Потом почувствовал жар в области спины. Повернувшись, я увидел, как, рядом со столом, Адилет поставил какой-то камень, выложил спираль на него и включил в розетку. Спираль была как-то лихо закручена, но горела красиво, исправно, без перебоев. Таким ярким оранжевым цветом, от одного взгляда на который становилось в разы теплее.

– Машка, – с удовольствием произнес он.

Я не отводил очей от спирали.

– Почему Машка? – спросил я. – Потому что женского рода?

– Нет. Присмотрись, – попросил Адилет. – Ничего не видишь?

Я пожимал плечами.

– Она выложена в форме буковки «М», – сказал Адилет. – Потому так и называется. Чаще всего они сделаны из нихрома. Иногда попадается сталенит. Но сталенит хуже – недолговечен.

– Ты про материал сейчас?

– Ну, да. Из чего она сделана.

Я покачал головой в знак согласия.

– А вообще в хате много всяких имен, – продолжал он. – Вот умывальник знаешь, как называется?

– Нет.

– Светланка. Толчок – долина, стол – ураган, стена, отделяющая долину от умывальника – скала.

– Понятно, – взглянул я на телевизор. Шипулин уже финишировал. Первый.

Адилет продолжал крутиться возле моей спины, наводя шорох и посторонний шум так, что иногда заглушал телевизор.

– Ты потише можешь?! – рявкнул на него Слон. – Ни хуя не слышно.

Ответа молниеносного не последовало, но шуршать Адилет немедленно прекратил. Я взял у него ложку и принялся поедать китайское угощение, которое порядком набухло. На тот момент мне казалось, что ничего вкуснее в жизни я никогда и не пробовал. После двухдневной голодовки «Ролтон» в тарелке выглядел круче, чем «Болоньезе» в дорогом ресторане римском.

– Если захочешь, возьмешь еще, – Адилет показал на то место, откуда вытащил первую пачку. – Вижу, ты не на шутку проголодался.

Я мотнул головой из вежливости, хотя сам был готов схомячить вторую пачку. Смугляш посмотрел на меня с подозрением, дождался, когда я доем, после чего подвинул ко мне небольшую кружку, на дне которой, из стороны в сторону, болтались остатки напитка, цвета молочного шоколада, очень похожего на какао.

– Въеби трешку чифира, – предложил все тот же представитель стран СНГ. – Может взбодришься маленько. Правда остывший, – сморщился Адилет огорчительно. – Но все же лучше, чем ничего. Ты ведь раньше чифир не пил?

Я отрицательно покачал головой. Он тут же приподнялся и начал шарить рукой в столе. Я сидел и смотрел на него, не зная – пить мне или не пить.

– Белый, ты куда соль дел? – спросил Адилет у молодого сокамерника, сидевшего на втором ярусе.

– Да там должна быть. В урагане, – ответил тот. – Лучше смотри.

Адилет снова взялся поднимать шум, бурча себе под нос разнообразные русские матерные крылатые выражения. Слон делал звук телевизора громче, глядел на него с недовольством. Потом и остальные стали глядеть точно так же. Я ощутил неловкость за человека, что проявил обо мне заботу. Мне показалось, что в вызванных неудобствах виноват исключительно я.

– Наконец-то, – с облегчением выдохнул мой нерусский знакомый и вытащил руку с баночкой из-под меда, в которой комками лежала соль. – Вот, – сказал он. – Если вдруг будет тошнить, то палец смочишь и немножко на язычок. Работает, как противоядие.

Следом за вышепроизнесенным, Адилет продемонстрировал мне наглядно, что нужно делать, в случае, если от выпитого чифира неожиданно станет плохо. И мне, честно говоря, расхотелось пить этот яд моментально. Любопытство, как будто рукой сняло. В один миг. Я застыл. В стену постучали два раза.

– Белый, подойди, – крикнул Слон, не отвлекаясь от телепросмотра. – 86-я шумит.

Я обернулся. Белого я уже знал. Он соскочил со второго яруса, вплюнулся в свои тапки и запрыгнул под одну из кроватей, предварительно расстелив на полу большой белый мешок (в таких обычно носят картошку), на который впоследствии и улегся. Так, что одни ноги торчали наружу.

– Говори, – сказал он из-под кровати. – На кого идет? Все, пойдем.

Белый вылез обратно с какой-то бумажкой. Я пригнул голову и увидел под той кроватью огромную дырку в стене. Вероятно, в нее даже тарелку с «Ролтоном» можно было мою просунуть. «Круто здесь все устроено. Не то, что на ИВС», – подумал я и в один глоток разобрался с коричневым чифиром. Вкус ужасный. Горький. Сглотнул его еле еле.

– На кого идет? – спросил Слон у Белого.

Тот подошел к нему, показал бумажку, Слон кивнул, после чего Белый лег под кровать на другой стороне и уже сам дважды ударил в стену.

– Держи на Толстого, – крикнул он. – Дома? Пойдем.

– Это трасса, – толкнул меня Адилет. – Тюремная кровеносная система. С ее помощью общается весь централ. По ней гоняют груза, малявы, стрема. Трасса должна быть везде, где есть люди. Понимаешь?

Я кивнул. Затем тихо спросил:

– А дырки эти тоже везде есть?

– Дырка у тебя в жопе, – неожиданно выразился старый болельщик, сидящий в самом углу. – А это технологическое отверстие. Кабура называется.

– Трасса может быть не только через кабуры, – подхватил Адилет. – Она бывает по воздуху, бывает через паука, – показал он на решетчатое окошко над дверью. – А иногда и вовсе по мокрой.

– Как это?

Адилет бросил взгляд на долину. Я ужаснулся.

– Кому-то приходится налаживать трассу и таким образом, – продолжил Слон. – Все это делается для того, чтобы мы могли поддерживать и заботиться друг о друге. Чтобы связь была в каждой хате. Вот у тебя родные, близкие есть на свободе? Мама, папа, жена?

– Жены нет.

– Правильно, – подметил очкарик, сидевший со Слоном рядом в одних шортах и длинных черных носках. – Старая мудрость гласит: сел в тюрьму – меняй жену.

Смех пронесся по камере, как волна. Я лишь сдержанно улыбнулся. Страх мало-помалу растворялся в тюремном воздухе.

– Домой звонить будешь? – Слон вновь обратился ко мне. – У родных какой оператор?

Я взглянул в потолок, задумался. Мама – МТС, Настя – МТС…

– МТС, – произнес я волнительно, не веря в то, что услышу Настю.

Слон привстал со своей кровати, достал из-под нее спортивную сумку и стал в ней шарить двумя руками, имитируя процесс перемешки сырого фарша и лука. Он сделал лицо задумчивым. Остановился. По его бегающим глазам можно было заметить, будто он что-то забыл. Видимо, поперчить. Проведя в таком состоянии еще секунд десять, Слон очнулся, вытащил из большого отсека иконку, псалтырь и, слегка потрепанный, ежедневник. Открыл его, залистал быстро, словно что-то искал на этих страницах исписанных. Затем резко поставил большой палец на середине и, одной лишь подушечкой, подтащил к себе какую-то мизерную запчасть. Удерживая пальцами, поднес ее к свету от телевизора, прищуриваясь, внимательно рассматривая вблизи.

– Блять, «Билайн», – произнес он с досадой. – Жень, дай свой «МТС».

Женя сидел на самой ближней ко мне кровати. На вид ему было тридцать. Худой, лысый, с большими глазами. Вылитый уголовник.

– Я отогнал его на Синего вчера утром, – ответил он.

– Ну так шуми своему Синему! Пацан с домом не разговаривал! Родные, может вообще, даже не знают, где он!

Слон завелся. Даже мне стало боязно.

– Щас, шуману, – продолжал Женя сидеть на кровати. – Кипишь тут не устраивай.

– Кого?! – Слон встал в боевую позу. Я вжался в металлический стол. – Ты забыл, где находишься что ли? Или доброту за слабость принимать снова начали? С вами по-человечески начинаешь, так вы зубы сразу показываете. Сами то сознательность проявить не в силах. В телик этот ебучий уставились! Я выкину его на продол, ясно?! К вам вновь прибывший в хату зашел, ни один не подошел, не познакомился, заботу не проявил. Один Адилет, блять, скачет, че угорелый. А остальным похуй, да?

– Нет, – сморщился Женя. – Не похуй.

– Ну так закрой хлеборезку и шуми Синего, раз сам не соображаешь!

Женя молча, закатив глаза, привстал и полез под кровать. Ударил по стене дважды. Мне показалось, что это довольно больно – бить кулаком по бетонной стене.

– Оей! – закричал он. – На 292-ю голосовая: «От Кащея на Синего – мозги вт! По 03!».

Адилет толкнул меня в спину. Будто мысли мои читал.

– Мозги – это симка, – сказал он, как только я повернулся. – Ее еще языком называют.

– А вт?

– Вт – это возврат. 03 – скорая помощь. Типа срочно.

– То есть буквально: срочно верни сим-карту?

Адилет улыбнулся.

– Ты быстро учишься. Иди пока тарелку помой.

Я послушно приступил к выполнению заданных действий. Здесь и средство моющее, и губка. И даже женщина есть. Светланка. Все очень цивильно. Теперь и на моем лице заблистала улыбка. Я забыл обо всей глобальности катастрофы, что со мной приключилась. Забыл о нечеловеческом сроке, что мне грозил. Забыл огорченные лица родных и близких. Я просто забыл. Отвлекся. Мыльной пеной натер тарелку; сначала жесткой стороной губки, следом мягкой и смыл водой. Та снова была ледяная. Точно где-то растаял снег и бежал сюда по замерзшим свинцовым трубам. Я поставил тарелку на стол. Руки от воды были красные. Я смотрел на их устрашающий румяно-сливочный камуфляж. Внимательно. Пристально.

– Ничего, привыкнешь, – заметил Адилет мое любопытство. – Потом горячая вода вообще не нужна будет. Гидрожир холодной научишься отмывать.

Я взглянул на него, изумленно сжимая губы и выпучивая глаза. Соседи ударили в стену. Все неожиданно подскочили. Двое прыгнули под кровать, выскочили с охапкой сотовых телефонов и залетели стрелой под соседнюю. Что-то крикнули громко и поднялись оттуда пустые. Очевидно, отдали соседям. Я повернулся. Адилет сидел на корточках у двери, пытаясь разглядеть хоть что-то в тонкую щелочку кормяка. Я подошел к нему и спросил:

– Что там?

– ДПНСИ проебали, – отвечал он, продолжая щуриться в слабый просвет. – Берут наших соседей. Легавые там.

Я завис. Волнительно призадумался. ДПНСИ какие-то, легавые…менты что ли?

– Встань сюда, – попросил меня подвинуться Адилет. – Прикрой пику.

Так. Пика – это заточка. Как я прикрою заточку? Блин, вот дерьмо. Я смотрел на него рассеяно. Он тут же смекнул, что я ничего не понял.

– Тебе нужно встать так, – сказал он. – Чтобы мусор в глазок нихера не увидел. Понял?

– Понял.

Адилет отошел от двери. Я максимально близко прижался к ней, своей грудью лишая возможности мусоров заглянуть к нам в хату. Кроме двери я теперь ничего не видел, но при внимательном ее рассмотрении мой взор отыскал интересную вещь, воткнутую между ней и стеной (дверь в камеру закрывалась внахлест). Где-то на уровне пояса, из этого тонкого промежутка, торчала черная доминошка. Вероятно, именно она, непосредственно, промежуток и создавала. Но зачем? И причем, вообще, тут заточка?

Глазок внезапно открылся. Я увидел огромное око людское.

– Отойди! – громко раздалось из-за двери.

Но я стоял неподвижно. Похоже, что это был мусор.

– Диман, отходи, все нормально, – раздалось из-за спины. – Пусть смотрит.

Я сделал два шага назад. Око металось в огромном глазке, патрулируя камеру. Затем резко исчезло. Все сидели у себя на кроватях, молчали. Через полминуты в стену постучали два раза. Белый шмыгнул под кровать.

– Ну че, ушли? – спрашивал он у соседей. – Вт? Погоди минуту.

Вылез. Шмыгнул под другую. Адилет подошел ко мне, хлопнул по спине дважды и попросил сесть обратно за стол.

– Присядь, – сказал он. – В ногах правды нет.

– Почему?

Адилет удивленно пожал плечами, видимо, не ожидая подобного интереса.

– Не знаю. Говорят так.

– А почему ты сказал, чтобы я прикрыл пику? Пика – это ведь нож.

Услышав наш диалог, Слон повернулся, широко улыбаясь.

– В разных местах некоторые вещи зовутся одинаково, но имеют значение разное, – сказал он, врываясь в беседу. – Равно, как и одни и те же вещи могут называться по-разному. Здесь сортир – это долина, а на другой тюрьме – теща. Поэтому цинки на разных централах и лагерях следует тоже внимательно изучать. Это ведь наш язык. Он создан для того, чтобы мусора не понимали, о чем идет речь.

Я кивнул. В моей голове все медленно и натужно стремилось подчиниться обычной логике.

– А зачем та доминошка воткнута между стеной и дверью? – полюбопытствовал я, пользуясь случаем.

Слон сел поудобней, облокотившись спиной на подушку.

– Затем, чтобы мусора не могли попасть в хату, – ответил он. – Это распоркой зовется. Они ключ свой вставляют, а он у них тупо прокручивается.

– То есть в хату вообще попасть невозможно?

– Ну почему сразу невозможно? Возможно. Но время, чтобы убрать стрема у нас будет.

– А стрема это…?

– То, что не подлежит запалу. Телефон, заточка, прогоны воровские, обращения и т.д и т.п.. Понятно?

– Более чем.

Слон снова мне улыбнулся. Адилет сидел рядом и смотрел на меня с чувством выполненного долга. Беседа наша утихла. Все обратили взоры свои к телевизору, разговаривать со мной больше никто не желал. Да я и не стремился. Мои мысли сосредоточились на звонке. Я ждал, когда мне дадут телефон, чтобы позвонить Насте. Чтобы сказать ей, что я люблю ее. Что выйду, и все будет хорошо. Только предупредить бы ее. Обнадежить. Чтобы веру в меня не теряла, чтоб не плакала…

Удары в стену. Белый прыгает под кровать. Вылезает. Подходит к Жене, отдает что-то (похоже, что симку), Женя сразу встает, протягивает ее Слону и садится обратно.

– Адилет, прибей пику, – просит Слон, копошась у себя в одеяле.

Мой гид выполняет просьбу без колебаний. Слон продолжает что-то искать у себя на кровати, перерыв одеяло, простынь, подняв подушку. Затем прикусил губу верхнюю и разложил на коленках, непонятно откуда взявшийся, раскладной розовый телефон. Вставил в него мозги. Мозги. Только сейчас я задумался на тем, как забавно и логично звучит подобное название для сим-карты. Вроде как без мозгов ничего работать не будет. Очень даже правдиво.

– На, – Слон протянул мне телефон и добавил: – Иди с ним на долину. Если че, какой кипишь, сразу не выскакивай. Сначала пику прибьют, потом выйдешь. Понял?

– Понял.

– Все, иди.

И я пошел. На долину. Она вся была огорожена занавесками. Такими, знаете, прикрывают ванную или душевую. Они на колечках, легко ездят туда-сюда, цветные, красивые, но здесь они были мрачнее. Быть, может потому, что место такое. Мрачное. Я одернул одну из них, зашел внутрь – там, окромя чаши, в которую справляют нужду не было ни хера. Но и не воняло. Слава Богу. Я присел на корточки. Осмотрел телефон. Это был самсунг. Ля флеровский, бабский. Старый такой, убитый. Открыв его, я без лишних раздумий набрал Настин номер. А вот потом завис. Большой палец остановился в нескольких миллиметрах от кнопки с зеленой трубочкой. «А что я скажу ей?» – подумал я. «Что выйду через два месяца, и мы улетим на Гоа? Или что придумаю что-нибудь, но обязательно окажусь на свободе в ближайшее время? Или скажу, что здоров, что все со мной хорошо, не бьют, не насилуют, вдруг она за меня волнуется?» Однако нажав на кнопку, я забыл все, о чем только что думал. Гудки все тянулись. Я так испугался, что невольно начал молиться, чтобы никто не взял трубку.

– Алле?

Проклятье!

– Привет, Насть.

– Дим? – ее голос был слишком сонный. – Это ты?

– Да. Это я. Извини, что тебя разбудил. Просто раньше не мог…

– Ничего, все нормально, – перебила она. – Ты в СИЗО?

– Да.

– Понятно. Как условия?

– Да ничего вроде. Мужики встретили, накормили. Тут даже есть телевизор.

– Круто.

– Не говори. Они биатлон смотрят. У меня прям настроение поднялось, когда я это увидел. Подумал, что не дадут мне пропасть…А пропадать мне совсем не хочется…

– Ну, что поделаешь. Ты уже пропал.

– Не пропал! – спорил я. – Я не пропал, Насть, слышишь? Я вернусь. Вернусь такой же, каким был раньше. Тюрьма меня не изменит. Я останусь прежним Димой, которого ты знаешь и помнишь. Слышишь, Насть?

– Время покажет.

– Насть, пожалуйста, прекрати. Скажи, что веришь в меня, что не теряешь надежды, что любишь. Ты ведь любишь меня? Насть, ответь!

– Дим, я спать хочу. Давай завтра поговорим, хорошо?

В горле ком застрял. Глаза наливались слезами. Я положил трубку. Закрыл глаза. Никогда в жизни бы не подумал, что эта дрянь может так душить. Казалось, что лучше испытывать боль физическую. Лучше бы меня били. Били до потери сознания. Но один короткий звонок принес боль намного ужасней, чем я мог себе представить. Минут пять я сидел и всхлипывал в грязный рукав. Потом открыл глаза, набрал на клавиатуре восьмерку, собираясь позвонить маме, но не решился. Слишком уж было стыдно. Слишком уж было противно. Но и выйти с долины я не решался. Будто бы набирался храбрости. Будто искал в себе силы. Скрытый резерв. Но найти не смог. Мысль о том, что позвонить завтра не получится, разрывала мне сердце. Ведь если не получится позвонить, то я не услышу Настю. А если я не услышу Настю, то нет никакой гарантии, что эта дрянь меня не задушит…


«С мусором, как с девицей – своеобразный спектакль.

Сидишь, беседуешь с ним, улыбаешься, делаешь вид,

что тебе интересно, а сам только и думаешь о том,

как бы вдуть ему побыстрее, да поизящней».

3. Кто сказал, что будет легко?

На автобусной остановке тишина и покой. Погода – мечта: десять градусов ниже нуля, полный штиль, снег хлопьями падает на макушку. Я стою здесь совсем один. Ночь. Людишки не ходят. По соседству с дорожным знаком, обозначающим остановку для маршрутного транспорта, ларек цветочный. Называется «Аnna цветы». Таких в городе много. В них все устроено очень удобно: можно зайти, пощупать любой бутон, вытащить, посмотреть и собрать из просмотренного понравившийся букет. Но сейчас этот ларек был закрыт. Лишь гирлянды освещали его привлекательное женственное название, попеременно, то загораясь, то потухая на пару секунд.

– Дима, – отдаленно послышался ее голос.

Я повернулся в сторону теплого звука. Настя прыгнула в объятия мои, взявшись из неоткуда. Она стала чмокать меня в пипку носа, прижимать к себе, нашептывая о том, как соскучилась, как не хочет меня отпускать.

– Почему мы здесь? – спросил я. – Ведь сейчас ночь и автобусы тут не ездят.

– А нам не нужны автобусы, Дим. Мы здесь с тобой одни. Нам никто не нужен. Только ты и я. Вместе.

Я попытался было что-то ответить, но голос неожиданно мой пропал. Будто проглотил его. И чем сильней я старался ответить, тем больше становился кусок, вставший поперек горла. Я плюнул на все. Ведь Настя была совсем близко. Наши варежки обняли друг друга, и мы начали крутиться на вытянутых руках, улыбаясь друг другу, радуясь, что снова обрели счастье. Беззаботное, девственное, людское…

– Парейко, – внезапно назвала меня по фамилии Настя.

Я взглянул на нее задумчиво. Мы продолжали крутиться.

– Диман, – сказала она мужским голосом. – Тебе надо спуститься.

Место Настиной головы вдруг появилась башка моего сокамерника – Слона. Я ощутил, как сердце забилось сильнее, ноги мои подкосились. Перед глазами через пару мгновений вновь появилась тюремная камера. Я лежал на втором ярусе, в самом углу. Слон стоял рядом и тряс меня, чтобы я скорее проснулся. Увидев, что глаза мои слабо открылись, он проронил:

– На тебя передача. Вставай. Надо получить, расписаться…

– Куда идти? – смотрел я на него ошалело.

– Да никуда не надо идти. Вон, – протянул Слон указательный палец в сторону кормяка. Тот был открыт. Из него торчала бумажка. – Просто встань, подойди и распишись за мешок. Понял?

Я кивнул и бегло стал спрыгивать вниз. Спал я одетый, поэтому одеваться мне не пришлось. Спросонок, приземлившись на пол, я долго не мог найти свои адидасовские кроссовки.

– Все, – заключил кто-то из мужиков с выразительностью фиаско. – Масть парашютиста есть. Теперь еще и масть пешехода. Ты просто счастливчик.

Я посмотрел на него испуганно. Какая еще масть пешехода? О чем он?

– Да вот, возьми мои тапки, – сказал Белый, сев на кровать и толкнув свои сланцы в сторону моих грязных носков. – Только подойди уже быстрей к кормяку этому. Оттуда дует. У нас итак полхаты болеет.

Я надел шлепки и быстрым шагом добрался до кормяка. Присел на корточки. Выглянул. Там стоял мужик в форме. Сотрудник. Мусор. Легавый. Или как там его?

– Ты Парейко? – грубо спросил он.

– Я.

– Чего так копаешься?

– Спал.

– Ночью спать надо. Не говорили тебе об этом? Или хочешь, чтобы Слон в кичу поехал? Заебись устроился?

Разволновавшись, не зная, что надо ответить, я просто помотал головой. Легавый подал листочек. На нем перечень каких-то продуктов, написанный от руки. Не успев прочесть ничего, кроме колбасы, сыра и майонеза, я снова услышал грубую речь. Сотрудник подал мне шариковую ручку.

– Вот здесь, – показал он на самый низ, где ничего не было написано. – Получил полностью, дату сегодняшнюю и подпись.

Я послушно написал все, что меня попросили, отдал листочек, после чего кормяк сиюминутно захлопнули и открыли дверь.

– Забирай, – рявкнул мусор.

Я подошел вплотную к двери. Прямо возле нее, у стены, стоял белый большой мешок. Один в один, как тот, на котором вчера Белый под кровать лазил. Стараясь не мешкать, я схватил его и занес в камеру. Тяжелый, собака. Сотрудник поспешил закрыть дверь за мной, но я тут же крикнул:

– Постойте!

– Чего еще? – недовольно ответил тот.

– А кто передал? – спросил я.

Легавый вздохнул печально.

– Матушка твоя передала. Переживает за тебя – идиота.

Дверь закрылась. Я обмяк. Перед глазами явилась картина: зима, сугробы, моя мама волочет за собой мешок, тяжелый и неповоротливый, прямо к бетонной стене, с колючей проволокой наверху. Поднимает голову, смотрит на меня очами уставшими, спрашивает: «Сыночка, ну как же так получилось?». А я из окна тюремного, в решетку крупную, ей отвечаю: «Мам, прости, я не хотел, чтобы все так вышло. Я только хотел помочь…»

– Э, малой!

От резкого вопля из-за спины я очнулся. Снова перед глазами железная дверь с неимоверно крупным глазком, снова запах табачный, снова следственный изолятор. Я повернулся. Сокамерники (те, что не спали – человек пять) оценивающим взглядом прогулялись по мне и мешку.

– Ты чего завис? – спросил Белый, подложив под себя зататуированные икроножные мышцы. – За свободу погнал? Так рановато тебе еще. У тебя все впереди. Вот так сразу начинать точно не стоит. Проходи к урагану, раскладывай кабанчика, че стоишь?

Я молча подошел к столу, подтащил мешок за собой. В самом его верху, там, где по идее он открывается, был намотан недюжинный слой широкого скотча. Я попытался найти конец, но через мгновение психанул, нагнулся к нему, перекусил скотч зубами и с довольным видом открыл мешок.

– Ну че там? – с иронией любопытствовал Слон. – Бабки или наркотики?

Я улыбнулся. Затем ответил:

– В основном, еда.

Внутри все было упаковано в кучу пакетов. Кофе, сыр, доширак, колбаса, чай в пакетах и россыпью, зелень, яблоки, апельсины – все было завернуто в три-четыре прозрачных маечки. То есть пакетов тут в среднем было – от 40 до 60. На них ведь и разориться недолго. Я аккуратно стал выкладывать продукты на стол, распределяя по категориям. Внутри все бурлило. Желание поесть было бешеное. Но и накормить мужиков мне хотелось не меньше. От того, как они тепло меня встретили, я чувствовал себя им обязанным. Поэтому, вынимая колбасу с сыром и майонезом, я поспешил спросить у них:

– А хлеб есть?

– Хлеба полно, – сказал Белый. – Ты что-то хочешь к нему предложить?

– Угу, – повернулся я к нему, держа в руке комплектующие. – Думаю, тут на всех хватит.

Слон улыбнулся и попросил Кащея помочь разобрать мне остатки моей передачи. Внизу были контейнеры с говяжьей тушенкой, какими-то фрикадельками, килькой и голубцами. Я смотрел на все это глазами голодными, но терпел. После того как мы с Кащеем поместили все на свои места (ну, как на свои – туда, куда можно было), я схватил булку белого хлеба из мешка, что висел на стене и, положив его на ураган, понял, что нет ножа.

– Ааа… – протянул я задумчиво, глядя на остальных.

Белый понял меня без слов. Из-под кровати он неожиданно вынул какой-то замысловатый предмет, напоминающий нож, но, видно, кустарного производства. Подал его мне и добавил:

– Это называется резка. Резак, резачок – от размера зависит.

– Понял, – говорю я и немедленно принимаюсь за дело.

Вскоре я наделал бутербродов, израсходовав целую булку. Параллельно, Кащей кипятил ведерко с водой, которую впоследствии вылил в кружки и бросил туда по одному чайному пакетику. Вшестером, мы накинулись (по-другому не назовешь) на все это пиршество и схомячили в пару мгновений. Аппетит я сумел утолить, как ни странно, но кушать все еще мне хотелось. Правда, сейчас, сидя в коллективе, я понял, что, если сяду кушать один, буду испытывать дискомфорт воистину жуткий. Вроде как неудобно получается, что ли. Ты ешь, а остальные сидят и смотрят.

– Садись кушай, – будто прочитав мои мысли, произнес Слон. – Я вижу, что ты голодный. Нет ничего стремного, что ты будешь кушать один. Это твоя передача и твои родные желали, чтобы сытым был ты, а не вся твоя хата. Так что налегай, не стесняйся. А матушке твоей дай Бог здоровья и терпения. Обязательно передай, как будешь звонить, от всех нас большое спасибо. Хорошо?

Я кивнул. Затем протер крошки со стола и принялся уплетать голубцы. Набив свой живот до отвала, я довольный залез обратно на второй ярус и задремал. Однако же ненадолго.

– Малой, вставай, пошли в баню! – тряс меня Кащей за ногу.

Я тут же проснулся, вспомнил, что в передаче были шампунь, мыло и сланцы. Но полотенца не было.

– У меня полотенца нет, – произнес я, не вставая с кровати.

– Ничего, у меня возьмешь, – подошел Слон. – У меня все равно их два.

Минут через пять нас вывели на коридор со всеми банными принадлежностями. В хате осталась ровно половина ее населения. Легавый сказал, что пойдем в две партии. Я стоял с довольным лицом, ожидая, что сейчас посижу в парной, погрею косточки (когда я занимался футболом, у нас баня была стабильно – раз в неделю), но на деле баня оказалась обычным душем. Почему?

– Потому что это единственное место, где зэку удается согреться, – говорил Белый, укладывая свои штаны на лавку в уютной раздевалке тюремной. – Тут хорошая баня, кстати. На старухе в два раза хуже.

– На старухе?

– Да. Так старый корпус здесь называют.

– Понятно.

Раздевался я медленно. Следил внимательно за тем, что делают остальные. На свободе я слышал немного про тюремные душевые, но про мыло упавшее и жопу голую там что-то было. Тут то и началось. Мужики разделись. Но в душевую пошли в трусах. «Значит, есть в этом что-то», – решил я для себя и пошел за вслед за ними так же, не снимая нижнего бельишка мужского. Душевых леек было штук шесть. Я встал под одну из них и начал настраивать необходимый градус воды. Давалось мне это тяжело. Краники тут были бесцветные.

– Ну куда ты крутишь? – подошел Белый. – Подвинься.

Я подвинулся.

– Тебе какую воду надо?

– Чтобы погорячее была.

– А нахера ты крутишь холодную? Вот, – схватился он за трубу, которая подводила воду. – Пощупай.

Я взялся за нее, но чуть выше.

– Горячая, – произнес я.

– Ну так ее и крути. Ты чего, вообще не соображаешь?

Я виновато опустил голову. Белый ушел обратно под свою лейку. Я наконец, нашел нужную температуру и смог немного расслабиться. Затем увидел, что все начинают снимать трусы и стирать их. От этого мне стало легче вдвойне. Или даже втройне.

Вернулись мы в хату минут через тридцать. Ступила вторая партия. Слон включил телевизор – там биатлон. Я заварил чай, нагрев кипятильником, как умелый сиделец, себе воды до кипения, взял пару печенюшек и предложил мужикам. Они, естественно, тоже не отказались.

– Можно у тебя закурить взять? – неожиданно поинтересовался Кащей.

Я посмотрел на него вопросительно.

– Я не курю, Жень (имена я быстро запоминал).

– Но у тебя тут лежат сигареты. «Максим». Где-то около блока.

Я встал с кровати, подошел, посмотрел пакет. Там и вправду лежали обычные сигареты, без пачек. По виду достаточно много. Но зачем мама мне их положила? Чтобы я мог угостить кого-то?

– Возьми, конечно, – удивленно пожал я плечами. – Я, правда, не курю.

– Да и мы не сомневаемся, – усмехнулся Слон.

Мужики закурили. На душе вдруг стало тепло. Тепло от того, что все довольны и всем хорошо. Мужики общались, подкалывали друг друга, правда, в половине из их подколов суть я не мог уловить. Тюремные они какие-то были, что ли. Закусывая черный чай печенюшкой, я воздал к зомбоящику свои очи и внимательно начал следить за мужской эстафетой. На первом этапе бежал Гараничев. Меня это удивило. В глубине своих мелких раздумий, я считал, что лучше бы там начинал Устюгов. Заметив мой нешуточный интерес к происходящему на экране, Слон подсел рядом, и мы с ним разговорились. Я рассказал ему о том, что биатлон смотрю с самого детства, но в семье никто им не занимался.

– Отчего же такая любовь? – спросил он.

На что я пожимал плечами. Говорил, мол, непредсказуемость, наверное, всему виной. Вроде как бежит спортсмен полдистанции, допустил промах, ушел на круг, отстает, а тут бах, и на самом последнем огневом рубеже ошибается лидер гонки. А наш прибегает вслед за ним, попадает и бежит последний круг нога в ногу с былым фаворитом. Тут и разворачивается настоящая интрига спортивная.

– Наверное, ты прав, – подметил Слон. – Сейчас наши на шестом. Думаешь, победят?

– Все может быть, – ответил я, сделав очередной глоток.

Слон нахмурился.

– А ты, похоже, очень даже воспитанный малый.

– С чего ты взял?

– Чаем не хлюпаешь. Носом не швыркаешь. Это для них, – кивнул он головой в сторону остальных мужиков. – Данные качества не заметны. Половина из них колхозники, половина – никомушные.

– Никомушные?

– Ну, да. Те, у кого нет никого. А если есть, то давно уже отвернулись.

С нарочито грустным видом произнес Слон последнее предложение. Я невольно проникся сочувствием. Мне стало как-то не по себе.

– Чей вклад то? – спросил он снова, пробегая глазами по моей кружке.

Я улыбнулся.

– То, что не хлюпаю?

– Ну.

– Бабушкин.

– А бабушке сколько лет?

Перед глазами тут же встала картина, как десять дней назад я впервые сыграл перед ней на гитаре. У нее был юбилей двадцатого ноября. 75. За столом сидело много ее знакомых, родных и близких. Был там и мой отец. Правда, семья давно у него другая. Даже очень давно. Но он молодец. Помогал подпевать мне. Бабушка прослезилась. То были слезы радости. А теперь ее ждут слезы горькие, неприятные…

– Малой?

Я немедленно очнулся и отозвался.

– Бабушке, говорю, лет то сколько? – спросил Слон, нависнув надо мной, будто хочет заехать по морде.

– Семьдесят пять, – отвечаю я. – Вот, недавно исполнилось.

– Пожилая уже. По отцовской, видимо, линии.

– Угу, – взял я в рот печенюшку. – По материнской совсем молодая.

Мы продолжили смотреть биатлон. Слон рассказал мне, что сидит уже в пятый раз. За то время, пока сидел, перевидал достаточно лагерей. На некоторых срок летит быстро, а на других и вовсе кажется вечностью. Поведал мне о непростых взаимоотношениях моей статьи и преступного мира. Твердил, чтобы я ни подо что не подписывался.

– Ты не барыга. Ты молодой и глупый пацан.

Вот видите. Все, как я вам и говорил.

Объяснил мне Слон и то, что зубы показывать, тоже не стоит. Глупый не глупый, а раз заехал, то будь уж добр – соответствуй. Никуда не лезь, ни в споры, ни в дела никакие тем более. В карты, говорит, не садись – с матушки своей деньги трясти не вздумай.

– У нее итак горе. Хочешь, чтобы еще одно появилось?

Не хочу, конечно. А потому продолжал кивать. Биатлон, меж тем, кончился. Наши заняли третье место. К беседе со Слоном (хотя это больше напоминало его монолог) мой интерес постепенно стал пропадать. Он все еще говорил о чем-то с таким видом важным и рассудительным, но я его не слушал уже минут десять. Все это время я думал о том, как скорее позвонить маме. Попросить у нее прощения, сказать спасибо за передачу. А потом набрать Насте, услышать ее теплый голос, представить, что ее губы касаются ни телефона, который я недавно ей подарил, а моей щеки. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мой мотор так не колотило, когда я о ней думаю! Но Господь, похоже, был непреклонен. Да и я в него слабо верил. Может, в этом все дело? Я не знал. Да и никто, вероятно, не знал об этом. Чтобы как-то отвлечь себя, я предложил мужикам еще по одному бутерброду. Подошел к столу (урагану), достал резку (теперь я знал, где лежит она) и начал медленно – с чувством, толком и расстановкой, готовить блюдо весьма незатейливое. В этот самый момент железная замочная скважина захрустела, дверь открылась и в хату зашла невысокая женщина в форме лет тридцати от роду. Волос у нее был светлый, но корни уже выцветали.

– Парейко кто? – спросила она мягким голосом.

– Я, – тело мое внезапно застыло. – А что случилось?

Увидев в моей руке резку, о которой я совершенно забыл, она сделала глаза удивительно большими и круглыми, после чего перевела свой взгляд на Слона.

– Это у вас что, на положняке? – словно закипая, поинтересовалась она у него. – Хорошо живете, Саш. Ничего не скажешь.

Наши со Слоном взоры пересеклись. Он покачал головой недовольно, да я итак уже все понимал.

– Лен, давай не будем, – протянул он ей виновато. – Парень только заехал. Мы ему еще толком довести ничего не успели. Поговорим, объясним. Подобного больше не повторится.

– Конечно, не повторится. Потому что парень этот, – сделала она акцент на последнем слове, после чего взглянула на меня. – Сейчас же переезжает.

– Куда? – неожиданно встрял в разговор Белый.

– В карантин.

– Ну, Лен!

– Не Ленкай мне тут! – рявкнула она на него, будто шавка последняя. Мое впечатление об этой женщине тут же испортилось. – Он вообще тут находиться не должен! Просто в карантине вчера мест не было. Вот его к вам и закинули. Так что все. Никаких разговоров. Парейко? – окликнула она меня еще раз. – Тесак этот оставляй, а сам с вещами на выход. У тебя две минуты.

Женщина вышла. Дверь за нею закрылась. Я сразу понял, что распорки в дневное время тут не стоят. Посмотрел на Слона. Думал, он отчитывать меня будет. Но он не стал. Уселся к себе на кровать. Сказал, чтобы я собирался.

– Ну и не попадайся так больше, малой. А то можно ведь и в кичу уехать, и за халатное отношение потом спросят с тебя мужики. Понял?

Я снова кивнул. Собрал небольшой мешок. Сигареты, чай и пол колбасы сокамерникам оставил. Поблагодарил за гостеприимство, сказал спасибо и встал у двери.

– Спасибо Богу Исаку, – ответил Белый, широко улыбаясь. – А тому, кто так говорит, знаешь, что в сраку?

Я помялся. Опустил голову.

– Да нормально все, Диман, – сказал он, продолжая давить мне лыбу. – Просто в тюрьме спасибо не говорят. Обычно отвечают: «Сам знаешь».

– Сам знаешь? – переспросил я, накренив брови.

– Ну, да. Не все просто знают, что у этого выражения есть продолжение. От того и непонимание.

– А какое у него продолжение?

– Где разум есть, там слов не надо, – произнес Белый уже без улыбки. – Запомни это. В будущем тебе обязательно пригодится.

Я кивнул. Да, опять кивнул. Не опять, а снова. Кивал я часто, муторно и натужно. Но зато я честно вам все рассказываю.

Дверь открылась. Меня вывели и отвели куда-то в конец бетонного коридора. Остановили почти что напротив бани (или душевой, уж не знаю, как вам удобней). Открыли камеру и сказали мне заходить в нее. Я зашел. Она была, наверное, раза в два меньше той, из которой я только что вышел. В ней сидело три паренька. Кровати было всего четыре (две двухъярусных) и маленький стол. Попав внутрь, я вновь поздоровался, задал дежурный вопрос, на что услышал, что хата людская, после чего разместил свои вещи на одной из кроватей. Ребята выглядели растерянными, как я. Я легко и непринужденно завел ознакомительную беседу, в ходе которой мне удалось узнать, что сидят они немногим больше моего (на пару дней). Одному уже дали срок по статье двести двадцать восьмой части второй – 3 года общего режима.

– А вторая часть – это что? – с неподдельным интересом любопытствую я.

Тот нарочито вздыхает.

– Хранение. Восемь грамм. Дживиаш.

Дживиаш. Вероятно, вид какого-то особенного наркотика. Я хотел спросить об этом, но почему-то не стал. На лице у парня было столько печали, будто его вот-вот уведут на казнь. Решив, что лучше его оставить, я быстро опросил остальных. Один из них заехал за кражу со взломом. Сам он был с Купино, сидел напротив меня, рьяно жестикулировал, повествуя о том, как глупо попался, а следом еще глупее от мусоров убегал. И все бы хорошо, рассказывал он очень весело (звали его, кстати, Вениамин), да только было у него одно слово паразитирующее, услышав которое в конце каждого (без исключения) предложения, я понял, что школьные учителя с напутствиями об избежание в речи таких слов, как «короче» и «блин», просто еще в Купино не бывали.

– И тут я выбегаю, на хуй! Они за мной, на хуй. Я сшибаю, на хуй, всех поросят, на хуй. Спотыкаюсь, бегу, ударяюсь коленом, на хуй, о прут какой-то. Смотрю – вся нога в крови, на хуй. А бежать еще две версты, на хуй…

Ну, вы сами все поняли. Подобное окончание, конечно, вселяло какую-то задоринку в общее настроение всей истории, но под конец начинало надоедать. Да и внимание, ненароком, уже на нем акцентировалось изрядно. Но рассказ я дослушал. Перебивать парня, который из сарая украл двадцать тысяч, спрятанные под корытом свинячим, было как-то неправильно. Эстафету он уверенно передал другому. Тот был, похоже, самым компетентным в делах тюремных из всей этой публики. Только видок был каким-то странным – сам лысый, улыбчивый до делов, говорит:

– Я закладки раскладывал. По подъездам, карнизам, клумбам. А взяли вообще с херней – ноль целых, пятнадцать сотых грамма. В итоге прикрутили мне третью часть.

– А третья это…?

– Примовая третья. Распространение.

– Примовая третья, распространение… – повторил я, слегка задумавшись. – А у меня какая? Примовая?

– У тебя четвертая. По любому примовая.

– И сколько за нее дадут?

– Ну…проходная десятка. Если вину признаешь там, брыкаться особо не будешь…

– Что значит проходная?

– Ну, минималка. От десяти же она идет.

– Лет?

– Понятное дело, – улыбнулся он шире обычного и посмотрел на меня, как на последнего идиота. – Ты че, вообще не бум бум?

Я не стал ничего отвечать. Развернулся, подошел к двери, что вела на долину, открыл, зашел, встал и задумался. Сортир тут был, как отдельная комната. С унитазом. Только немытым и страшным. Моя жизнь медленно пролетала перед глазами, воспоминания сыпались каскадом сквозь стены тюремные, мысли сбивали с ног, голова кружилась, не то от запаха туалетного, не то от стресса конкретного. Десять лет. Неужели все так дерьмово? Это же целая вечность! Шатаясь в пьяном дурмане своих размышлений, я вспомнил, что надо позвонить Насте, и, буквально через десять секунд, осознал, что сделать этого не получится.

– Черт! – я ударил ногой по стене со всего размаху.

Парни снаружи заволновались.

– Ты в порядке там? – доносились их голоса. – Слышишь, нет?

Я стоял, зажмурившись, сжав кулаки и с трудом сдерживая, пробивающую кадык, слезу. Перед глазами явился последний вечер: дед, улыбаясь мне, уезжает в аэропорт, мы с Настей делаем бутерброды, доводя хлеб сначала до хрустящей корочки в тостере, а затем подтапливая в микроволновке «Голландский» сыр. У Насти тогда бутерброд вывалился из рук, сыром вниз.

– Блин, горячий! – взвизгнула она умиляюще.

Я посмеялся над ней по-доброму. Поделился своим. Мы съели его пополам. Следом направились в комнату. Там я ей сделал подарок. В упаковке из-под шоколадной медали я подарил ей билеты на Куклачева в ДК «Прогресс» на четвертое января. Настя очень любила кошек.

– Класс! – искренне обрадовалась она. – Спасибо тебе.

В знак благодарности Настя чмокнула меня в пипку носа, прикусила губу, медленно стянула с себя футболку, неотрывно взирая в мои дрожащие от возбуждения очи…

– Эй, ты уснул там что ли?! – раздался язвительный крик снаружи.

Я открыл глаза. Плакать уже не хотелось. Глубоко вздохнув, я открыл дверь и вышел наружу. Посыпались вопросы, на которые отвечать не хотелось. А потому я, сказав резко о том, что разговаривать ни с кем не желаю, запрыгнул на второй ярус и, при ярко горящем свете, лег спать.

* * *

На следующий день я узнал, что камера тут необычная. Покурить можно было лишь в строго отведенном для этого месте – белом квадрате в самом углу. А контролировать этот процесс легавые взялись с помощью видеонаблюдения. В двух, накрест лежащих углах, были установлены видеокамеры, которые, как оказалось, еще и спать в дневное время тебе не дают. Лег, уснул, прибежали архаровцы, открыли кормяк, разбудили, погрозили пальчиком и ушли. От подобного «Дома 2» ребята, конечно, пытались обороняться. Иногда успешно, иногда нет. Тот, что устроил ограбление века в ночном купинском сарае, изо всех сил старался перехитрить эту злостную слежку: то сядет на край кровати с книжкой в руках и опустит голову до предела, то за стол, облокотившись на руку. Но местные мусора, похоже, на этом не одну Баскервили съели. Прибегали они изрядно. Однажды даже сказали, что если прибегут еще раз, то непременно в изолятор посадят.

– На прогулку пойдете? – раздался металлический звон от удара по кормяку. – Не слышу.

Пацаны глянули друг на друга. Затем ответили хором:

– Пойдем, конечно.

На прогулку мы отправились по тем же ледяным коридорам. По дороге я представлял себе место прогулки как большую огражденную территорию с множеством других заключенных. Но на деле все снова оказалось не так, как я себе представлял.

– Заходите, – открыл легавый дверь перед нами.

Зашли. Место, в котором мы оказались называется прогулочным двориком. Площадь совсем небольшая – вольер для кота Камышового. Гулять вчетвером там, конечно, не шибко тесно, но все же. Потолок над нами был весь в решетку. Крупную, однако пролезть в нее будет сложно без подготовки (надо было схуднуть килограммов до тридцати пяти). Правда, спустя минут пять, я обнаружил, что по решетке этой ходят ребята в форме. Так что весь смысл лезть сквозь узенькое металлическое окошечко в мгновение улетучивается. По бокам бетонные стены, под ногами бетонный пол.

– Оей! Парни, здарова! – раздалось из-за стены.