Мэй отложила кисть, отступила на несколько шагов, склонила голову набок и придирчиво оглядела собственное творение. Тихонько вздохнула. Склонила голову в другую сторону и вздохнула погромче. Увы! За предыдущие дни она исчерпала все свое умение и фантазию и теперь не могла добавить к работе ни единого мазка. Оставалось вскинуть руки, признавая поражение. «Сдаюсь! Шедевра не получилось».
Вытирая перепачканные краской пальцы, Мэй принялась – с мужеством закаленного неудачника – разбирать недостатки картины. Критически изучив фигуру на полотне, пришла к выводу, что нигде не нарушила пропорций. Гордый разворот плеч и надменно вздернутый подбородок ей просто удались. Сочетанием красок художница тоже осталась довольна. Складки плаща отливали глубоким пурпуром, белизна тоги ослепляла. Нет, беда заключалась в другом.
Герою полотна решительно не хватало бешеной энергии, неукротимого темперамента. «Где повелительный жест, где сила воли, запечатленная в складке губ? В его взоре нет страсти! Подобное чело можно увенчать прозаической шляпой, но не лавровым венком!»
Как Мэй ни вглядывалась – не находила в своем герое даже малую толику тех качеств, какие выделяют личность из толпы и возносят на трон. Вряд ли он мог увлечь за собой легионы или повелевать империей. Бедолага на картине хоть распрямлял спину и задирал голову, но оставался всего лишь ее усталым, застенчивым братом, а отнюдь не полководцем-триумфатором.
Обвинять в этом саму себя Мэй была не согласна, а потому нашла другую жертву. Пылая досадой, она обернулась к тумбе, где, послушно обмотавшись красной занавеской и вытянув длань в указующем жесте, добрых два часа безмолвно страдал ее брат. Сразу же поняла, что никогда не напишет задуманный шедевр. «Глупо было не заметить этого раньше!» Брат служил воплощением кроткой скорби, а не отчаянного натиска.
– Рэнди, ты рохля, – объявила Мэй. – Размазня.
Если она ожидала, что брат удовольствуется подобной наградой за трудную работу натурщика или хотя бы милостиво согласится с диагнозом, то ошибалась. Он рванул красную занавеску так, что ткань затрещала, а Мэй заверещала от страха. Эта занавеску она выклянчила у квартирной хозяйки под нерушимую клятву – возвратить в целости и сохранности.
Избавившись от мантии, брат соскочил с тумбы, символизирующей гордый утес, и ринулся к двери.
– На себя, Рэнди! – пискнула Мэй, но он уже толкнул дверь наружу.
Мерзкая хлипкая деревяшка тут же соскочила с петель, Рэнди вывалился на лестничную площадку и спустился по ступенькам с меньшими удобствами, нежели рассчитывал. Снизу донеслись возгласы жильцов, обеспокоенных шумом и возмущенных выражениями, от которых не удержался обычно вежливый Рэнди.
– Не будем обижаться, Дигги? – обратилась Мэй к оставшейся собеседнице. – Он ведь не хлопнул дверью, уходя.
Рыжая Дигги зевнула и спрыгнула со стола. Мэй тем временем подняла ветхую деревяшку и прислонила к стене.
– В конце концов, Рэнди не обязан водить полки в атаку, – рассуждала она, – Беда в том, что мы не в состоянии платить натурщикам.
Дигги согласно муркнула. Она была решительно против новых трат. Чтобы тратить больше, надо больше экономить, а на чем? «На мя-я-я-се?»
– Ну, где мне найти героя?!
Мэй вытерла кисти и прислушалась. Жильцы внизу угомонились, а Рэнди не возвращался. Или возвращался? Она различила торопливые шаги и вопросительно посмотрела на Дигги. Та даже ухом не повела, и Мэй снова занялась кистями.
Как обычно, жилец, поселившийся этажом ниже, кружил по своей комнате. Мэй никак не могла взять в толк, почему для нескончаемых прогулок он не выберет близлежащий сквер, или парк, или – на худой конец – тротуар под окнами. «Целыми днями сидеть в четырех стенах? – недоумевала художница. – И если бы просто сидеть! Он же ходит безостановочно из угла в угол. Что за удовольствие?!» Мэй подозревала, что если комната на четвертом этаже и больше клетушки, в какой ютились они с Дигги и Рэнди, то все равно мало подходит для длительных прогулок.
Любопытства ради, Мэй прошлась по мансарде, стараясь попасть в такт чужим шагам. Это оказалось не легко, жилец ходил очень быстро, да еще как-то неровно, словно опирался попеременно то на всю ступню, то на одни пальцы. Не успела Мэй разогнаться до нужной скорости, как налетела на стену. А стены в этом пансионе (как и двери) не предназначались для того, чтобы на них налетали.
Стена сотряслась, придвинутый к стене стол разделил ее ужас, и банка с охрой соскочила на пол. Если бы на пол!
– Мя-ву-у-у!
Банка угодила точно между ушей Дигги. Ополоумевшая кошка вознеслась на потолок и оттуда рухнула вниз, прямо на драгоценную занавеску квартирной хозяйки. Приняв занавеску за нового врага, Дигги подпрыгнула на всех четырех лапах, разнообразив пурпурную ткань изысканным желтым орнаментом. В довершении всех бед, зацепилась когтем, запуталась в складках и понеслась к двери, волоча за собой мантию триумвира. Словом, явила прыть и напор, которых так не хватало Рэнди.
Мэй кинулась в погоню за кошкой. Спасаясь от преследования, Дигги проявила немыслимое проворство. Мэй пришлось дважды нырять под стол и трижды на него вскакивать. Совместными усилиями они с Дигги уронили два табурета и опрокинули мольберт. Наконец кошку удалось загнать в угол. Задыхающаяся и торжествующая Мэй подхватила с боем взятое сокровище на руки и в ту же минуту услышала, как этажом ниже распахнулась дверь. Яростный мужской голос произнес:
– Вы не могли бы резвиться на улице? Вы мне мешаете!
Запыхавшаяся Мэй, только и могла, что выдохнуть:
– Простите!
Дверь с грохотом захлопнулась.
– Грубиян, – постановила Мэй беззвучно, ибо толщина стен в пансионе была ей известна. – Мне, между прочим, его шаги тоже мешают. Из-за них я отвлекалась и не смогла написать гениальную картину.
Отведя душу этой отповедью, она осторожно высвободила Дигги из складок ткани, бывшей некогда пурпурной.
– Хотела бы я знать, чем он занимается? Хотела бы я знать, как избавиться от пятен, не вытравив пурпурный цвет? Да где же этот бездельник, Рэнди? Натворила ты бед, Дигги! Что, если хозяйка выгонит нас с квартиры?
Кошка облизала ей ухо – ничем иным выразить сочувствие и попросить прощения не могла. «Не выгонит, – постановила Мэй, – кто еще согласится жить в этом чулане и аккуратно вносить плату?» Она повернула неудавшуюся картину лицом к стене, подняла мольберт, опустила занавеси на окнах и покинула мансарду. Дигги отказалась сопровождать хозяйку, решив после всех ужасов предаться отдохновению.
Проходя мимо двери беспокойного соседа, Мэй невольно замедлила шаги. «А что, если?…» Она готовилась к скандалу с хозяйкой, твердо намеревалась дать отпор, а потому расхрабрилась свыше меры. «Таким настроением надо воспользоваться». Неожиданно для самой себя, не раздумывая, Мэй постучала в дверь.
Она бы не удивилась, ответь жилец бранью. В пансионе не было принято ходить друг к другу в гости. Жильцы победнее стыдились убогих комнатушек, жильцы побогаче остерегались демонстрировать собственное благополучие. Местом встреч служила комната на первом этаже – гостиная, столовая и веранда одновременно.
Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы сосед мог протиснуться наружу. Он вышел на площадку и загородил собой дверной проем, Мэй лишь на мгновение удалось заглянуть в щелку. Увы, это не насытило ее любопытства. В комнате было темно, хотя солнце этим днем являло небывалую щедрость. «Шторы плотно задернуты».
Сообразив, что здесь ее интересу положен предел, Мэй уставилась на соседа. Прежде она видела этого человека только дважды, и оба раза – со спины. Укорила себя за рассеянность, непростительную для художницы: мужчина оказался значительно выше, нежели она думала. «Немногим старше меня. Ему лет двадцать пять, не больше».
– Да? – отрывисто спросил он, отбрасывая со лба длинную прядь волос.
Подстрижен он был по последней моде – на зависть любой болонке: сзади волосы срезаны коротко, а спереди занавешивают глаза. По этой причине, а еще потому, что квартирная хозяйка экономила на свечах, определить цвет его глаз Мэй затруднилась. Цвет волос тоже вызывал сомнения: «Русый или шатен?» В одном Мэй уверилась твердо, мимоходом сравнив собственные загорелые руки с лицом и руками соседа: «Невероятно бледен. Впрочем, не удивительно. Сколько можно сидеть взаперти?» В белой рубашке и черных брюках, худой, сухощавый, он напомнил ей рисунок углем. «Четкий силуэт без цвета».
– Да, – раздраженно повторил он, что в переводе на язык воспитанных людей означало: «Дорогая гостья, я полон внимания и жду ваших слов».
Мэй испытывала благодарность хотя бы за то, что ей отворили, и начала совершенно искренне:
– Извините. Я очень сожалею, что помешала вам. Но моя кошка…
– Что вам нужно? – перебил он.
Мэй на мгновение опешила.
– Но я же говорю… Хочу извиниться. Я сожалею, что шумела наверху и помешала вам. Просто мы с Дигги…
– Ах, это, – перебил он так же нетерпеливо. – Меня не интересуют подробности. Сейчас вы мешаете мне еще больше. Уходите и впредь постарайтесь вести себя тихо.
– Конечно, конечно, – закивала Мэй. – Стены и перекрытия так тонки – не то, что топот – легкие шаги досаждают.
Он прекрасно понял намек – губы истончились еще больше, а худые щеки прямо-таки запали. Мэй осталась довольна: поквиталась за грубость. Рано оставшись без поддержки, она поставила за правило никогда не давать себя в обиду.
Теперь, когда чувство собственного достоинства было восстановлено, верх взяло прежнее любопытство. Мэй задержалась, чтобы продолжить беседу. Миролюбиво промолвила:
– Досадно, когда тебя прерывают на важном занятии. Я тоже…
– Очень досадно, – энергично подхватил он, – и, если позволите, я бы хотел…
Он взмахнул рукой, повелевая незваной гостье удалиться. Но теперь Мэй не сдвинули бы с места все жильцы пансиона вместе с вызванным им на помощь отрядом городской полиции.
– Еще раз! – выдохнула художница.
– Что? – он нырнул обратно в комнату и почти притворил дверь, но замер, удивленный ее словами.
– Отмахнитесь от меня еще раз, – потребовала Мэй.
Он был настолько озадачен, что возвратился на площадку.
– Повторите свой жест, – настаивала художница.
Он неуверенно повиновался.
– Не то, – запротестовала Мэй. – Вы словно дремлете и в полусне муху отгоняете. Вы должны так махнуть рукой, чтобы меня сдуло с площадки.
– Охотно! – оживился он.
Мэй добилась того, о чем просила. Ноги сами оторвались от пола и понесли ее прочь. Опомнилась она только у подножия лестницы. Остановилась, с трудом переводя дыхание. Нет, сосед не напугал ее. В его жесте не было ничего угрожающего. Просто… просто он отдал приказ. И этому приказу нельзя было не подчиниться – столько неистребимой силы и всесокрушающей воли вложил он в короткое движение.
Запрокинув голову, Мэй глянула в лестничный полет. Жилец с четвертого этажа перегнулся через перила.
– Довольны?
– Стойте! – завопила Мэй. – Подождите!
– Как? – удивился он. – Опять? Неужели я сплоховал? Следовало выкинуть вас на улицу?
– Нет! – Мэй взбегала по лестнице, прыгая через ступеньку. Боялась, что сосед захлопнет дверь перед ее носом. – Вы должны мне позировать! Понимаете, моя картина… Рэнди просто не создан для этой роли. Какой из него император и воитель? А мне нужно, слушайте, у меня пока нет денег, но две моих картины выставлены в лавке, их обязательно купят и тогда я…
– А, – в его тоне прорвалась откровенная насмешка. – Вы знаменитая художница… В будущем, конечно, – насмешка сменилась издевкой, он даже руками развел с преувеличенным восторгом. – Как посмотрю, эта обитель прямо напичкана гениями. Тут и знаменитый адвокат – без клиентов, известный врач – без пациентов, прославленные музыканты – без слушателей и…
– И вы, – ввернула Мэй.
Он потряс пальцем перед ее носом.
– Со мной все проще, дорогая. Ваш сосед не притязает на мировое признание. Напротив. Чем меньше мир досаждает мне, тем меньше я досаждаю миру.
– Но вы будете позировать? – жалобно протянула Мэй.
Он неопределенно повел подбородком – то ли соглашаясь, то ли отказываясь – и заперся в своей комнате. Мэй – обнадеженная и разочарованная одновременно – медленно побрела вниз.
И остановилась. На пути ее возвышалась хозяйка, прижимавшая к объемистой груди некогда пурпурную занавеску, впопыхах оброненную художницей. Вопль, всколыхнувший роскошные телеса хозяйки, показал, что в глубине души она – оперная примадонна.
– Ты все еще злишься?
Рэнди в очередной раз хватил молотком по непокорной двери.
– Конечно. Разве не заметила – я в страшном гневе.
– Смотри, не разнеси все вокруг. Нам нужно созидать, – Мэй распрямилась и бережно ощупала затекшую поясницу. Пожаловалась: – Эта краска совершенно не поддается.
– Еще бы! – присвистнул Рэнди. – Сама придумала состав, не так ли? Твои творения должны пережить века.
– Кто спорит? – отозвалась Мэй. – Но, похоже, бессмертие уготовано творениям Дигги.
Она сокрушенно оглядела полы, испещренные желтыми пятнами, и обратилась к виновнице:
– Дигги, ты неряха!
Рыжая кошка принялась демонстративно вылизываться, начисто отвергая приговор.
– Ладно, – сжалился Рэнди, проведя ладонью по разгоряченному лицу, отчего веснушки запылали еще ярче. – Я готов тебя простить, и в залог примирения берусь оттереть краску.
– Мой верный рыцарь, – возгласила Мэй, с чувством чмокнув брата в щеку.
– Только после чая, – уточнил Рэнди. – Нас ждут внизу.
– Неужели? – удивилась Мэй. – Хозяйка вряд ли по мне соскучилась, а больше по воскресеньям за столом никого не бывает.
– Нас ждет трава, незаслуженно именуемая чаем, и сухари, лживо называемые печеньем. Я не могу отвергнуть их призыв. Дигги, ты пожалуешь вниз?
Кошка спрыгнула на пол и, распушив хвост, гордо направилась к двери.
Столовая-гостиная-веранда пансиона была предметом особой гордости хозяйки. Вероятно, алые с золотом обои воплощали ее мечту об Оперном театре, как и мебель, обитая малиновым бархатом. От времени, правда, ткань слегка потускнела, залоснилась и украсилась многочисленными пятнами. Если постояльцы жаловались на грязь, хозяйка возмущенно пожимала роскошными плечами.
– Это бесценные реликвии. Малиновые подтеки на кресле, которые вас так раздражают, дорогая Мэй, оставила баронесса N, в те времена – крошка Нинетта. Она расплескала вино, узнав о кончине богатого дядюшки. А рыжие брызги на спинке дивана, что не дают покоя вам, милый Рэнди, принадлежат скульптору NN, приглашенному ныне изваять самого господина Министра. В давние дни NN не был избалован успехом и опрокинул соусник, узнав, что его «Вакханка с плющом» оценена в пять тысяч. Могу ли я извести память о столь важных господах? Утешайтесь тем, что я сохраню и ваши отпечатки. Вдруг и вы прославитесь?
…К удовольствию Мэй, гостиная была пуста. Хозяйка (как обычно, за день до взимания квартирной платы) вознамерилась побаловать себя, подкрепить силы и отправилась в кофейню на углу. А служанка не была такой простофилей, чтобы трудиться в отсутствие хозяйки.
Мэй сама извлекла из буфета простенькие чашки. Белые, украшенные мелкими кремовыми цветочками, эти чашки были отмечены печатью изящества, а потому художница прикасалась к ним с нежностью.
Налив чай и раскрошив печенье для Дигги, Мэй откинулась на испакащенную знаменитым NN спинку дивана.
Наступал самый покойный час дня. Над чашками поднимался пар, брат с Дигги дружно хрустели печеньем. Поскрипывали ступеньки – кто-то из постояльцев спускался по лестнице. Мэй невольно считала. Один пролет, второй, третий… Она выпрямилась и прислушалась внимательнее. Скрип-скрип-скрип… Хлопнула входная дверь.
Рэнди по-своему истолковал молчание сестры.
– Сломала зуб?
Она помотала головой и тихо отметила:
– Небывалое событие.
– Что? – Рэнди завертел головой. – К нам идет покупатель, его тугой кошелек звенит на весь дом? Он жаждет заполучить сразу десяток твоих картин?
– Не болтай глупости, – Мэй торопливо подошла к окну и осторожно приподняла краешек занавески.
– Конечно, у тебя – мечты, у меня – глупости, – обиделся Рэнди.
Не увидев ничего, кроме свежей листвы, художница вернулась к столу и попыталась надкусить печенье. Невнятно проговорила:
– Сосед с четвертого этажа вздумал прогуляться.
– Какую убогую жизнь мы ведем, – неожиданно разразился брат, – тебе не хватает впечатлений! Надо же, событие: жилец вышел на прогулку!
Мэй, уставшая сражаться с печеньем, окунула его в чай.
– К тому же, он не прихрамывал.
– Он что, калека?
– Утром шаги звучали так, будто он едва наступал на ногу. Слушай, оставь и мне печенья!
– А ты не зевай.
Спор разрешила Дигги, запрыгнув на стол и стащив последнюю печенюшку.
– Рэнди, скажи… Ты стал бы носить батистовые рубашки, живя в нашем пансионе? Нет, не то. Ты стал бы ютиться в нашем пансионе, если бы мог позволить себе носить батистовые рубашки?