Солнце – не самый частый гость на севере графства Девон. Но мне запомнился пробившийся между гардинами луч света. Он широким мазком лёг на ковёр, над ним кружились пылинки. На старом граммофоне заело пластинку, и два такта на высоких нотах повторялись в который раз, снова и снова.
Я сидел на низкой кушетке, стараясь концентрироваться на музыке и на луче солнца, но боковым расплывчатым зрением всё равно видел за аркой толпу людей. Они суетливо копошились в студии, куда ещё час назад посторонним не было хода.
Они возились с трупом. И вот-вот собирались арестовать убийцу – меня.
***
– Да выключите вы эту дрянь! – грохнул тяжёлый голос.
Для моих ушей он оказался куда хуже музыки, ударил болезненно. Я поднял руку и потрогал ушной канал – не удивился бы, узнав, что мне порвало перепонку. Но крови не было.
Кто-то остановил граммофон, и стало тихо.
Со своего места я не видел тела, но запомнил его слишком хорошо. Роберт умел устраиваться с шиком, даже на тот свет собрался красиво. Одетый в римскую тогу, упавший поверх драпировки, с тёмной кровью, испачкавшей светлые волосы, он был хорош.
Чёртов ублюдок.
–… всю дурь, – услышал я тот же тяжёлый голос, который недавно требовал остановить пластинку.
– Вы непременно допросите его, – возразил другой, мягкий как беличья кисточка. – Но позже. Молодой человек в шоке.
Я поднял голову и увидел, что из студии вышел высокий мужчина в чёрном пальто, из-под которого выглядывал белый воротничок. Он придавал мужчине сходство с пастором.
«Нет, я не в шоке, а под кайфом», – подумал я, но шевелить языком было лень.
– Где вы живёте, юноша? – спросил мужчина, наклоняясь ко мне как к ребёнку или к собачонке.
– Здесь, – с трудом ответил я.
Во рту было сухо, а в горле что-то застряло.
– Здесь – в этом доме?
– Я натурщик Роберта Кидса. Был натурщиком. Слугой. Рабом, – я улыбнулся, с трудом сфокусировался на тёмных, окружённых морщинами глазах не совсем пастора и спросил развязным, насколько получилось, тоном: – Вам нужен раб? А то я теперь бесхозный.
– Рабство, как вам, вероятно, известно, даже в Штатах отменили более ста лет назад, – со вздохом сказал мужчина, – в нашей же стране этот позорный институт был упразднён во времена значительно более древние. Посмотрите на меня ещё, пожалуйста.
Мне было не влом, я посмотрел.
– Теперь налево, на моё ухо. Направо. Да, спасибо.
Пока вяло двигал глазными яблоками, рассмотрел не-пастора до конца. У него было скучно-британской длинное лицо с вытянутым гладким подбородком, желтоватая сухая кожа, большой горбатый нос и кустистые брови. Ещё не старик, но лет за пятьдесят точно. Роберт рисовать бы его не стал – банальный.
– Рабы мне не нужны, но я буду рад оказать вам гостеприимство. Вам необходимо прийти в порядок, прежде чем дать показания полиции.
– Но доктор… – начал было громкий бас, обладатель которого так и остался где-то в тумане.
– Старший констебль, – ответил не пастор, а доктор, – молодой человек… Как его имя?
– Нил, – пробормотал я.
– Нильсон Хамфри, – подсказал старший констебль.
– Нил едва ли сейчас в состоянии дать вам показания, у него зрачки с трудом реагируют на свет. Это тяжёлый шок, наложившийся, если я могу судить, на… – я на пару мгновений потерял суть разговора. Голос доктора, спокойный и монотонный, вгонял в сон.
–…искать! – рявкнул бас констебля.
– Господи, куда он убежит? На поезд в шестнадцати милях по единственной дороге? Или прямиком в болота? – воскликнул доктор, а потом добавил строго: – Под мою ответственность, Тони.
– Под твою, чёрт с тобой.
Доктор тронул меня за плечо, дождался, пока я снова сфокусирую взгляд на его лице, и спросил:
– Сможете встать?
Мне стало интересно: что, если я скажу нет? Нет, добрый доктор, ваш пациент прирос к кушетке, извольте транспортировать вместе с ней. Но мне было чудовищно лень, поэтому я поднялся, пошатнулся, ловя равновесие, и бездумно побрёл следом за доктором.
Я не надел куртку, и на улице тут же замёрз. Или меня уже начало колотить после дозы? Понять было сложно. Доктор, оглянувшись на меня, покачал головой и сказал:
– Нам идти несколько минут.
Я шёл, уставившись взглядом в его спину, прямую как доска. Чёрная доска. Крышка гроба, обтянутая сукном? Даже по форме похоже.
Солнце уже скрылось, и начал накрапывать дождь.
У меня застучали зубы, а доктор остановился возле белёного коттеджа с поросшей мхом крышей, открыл низкую калитку, толкнул незапертую дверь и посторонился, пропуская меня внутрь, в полутьму.
Я стоял, пошатываясь, в маленьком коридорчике, который сразу, без дверей и перегородок переходил в комнату с длинным деревянным столом и десятком колченогих стульев. Взгляд зацепился за графитную доску, на которой остались следы мела.
– Вам необходимо вымыться и поспать, но сначала я должен настоять на том, чтобы медсестра взяла у вас анализы. Вы позволите?
Как это я должен не позволить, если он будет настаивать? Завалить его хуком справа, а медсестре сделать подножку?
– Угу, – сказал я.
– Пожалуйста, разуйтесь. Честное слово, никогда не понимал манеры ходить по дому в уличной обуви. Особенно в наших краях.
Не наклоняясь, я снял ботинки, прижимая задники носками. Переступил на узкий коврик и почувствовал неловкость, словно вместе с обувью лишился защиты.
Медсестра оказалась старая и толстая. Она ждала меня в небольшом белом кабинетике по соседству с гостиной. Я послушно отлил в баночку, сел на стул, положил руку и улыбнулся, глядя, как расширяются глаза старухи.
– Доктор Саймон! – заголосила она. – Доктор Саймон!
Тот вошёл, набросил на плечи белый халат и спросил:
– Что случилось?
– Кого вы привели, доктор Саймон! Вы видели его руки!
Старуха думала, что шепчет. Доктор бросил на моё предплечье короткий взгляд и спросил:
– Что вы, Марта, неужели не попадёте в вену? Мне кажется, всё не так сложно, как было вчера с Джейн.
– Но доктор…
Доктор поднял бровь, и старуха заткнулась, раздражённо протёрла мне кожу спиртом, затянула жгут, велела сгибать и разгибать пальцы, а потом всадила шприц. Доктор во время этой процедуры оставался в кабинете, и выражение лица его было совершенно безмятежным. Даже взбесил.
***
Он отвёл меня на второй этаж, показал ванную и дверь в комнату. Пояснил:
– У меня не так часто бывают гости, поэтому заранее прошу прощения за скромные условия. Это всё, что я могу сейчас предложить. Чистое полотенце в шкафу.
Ванна оказалась старая, медная, на ножках. Заткнув её пробкой, я выкрутил вентиль крана горячей воды, и только потом немного долил холодной. Стянул одежду и погрузился в воду, опустился так низко, как смог, до подбородка. Озноб колотил сильно, стучали зубы. Подумалось: рановато. Или уже нет? В комнате, отделанной простой серой плиткой, кроме этой самой ванны, маленькой раковины с полкой для зубных щёток, унитаза и деревянного шкафа ничего не было. В том числе – часов. Так что я понятия не имел, сколько уже времени, как давно мёртв Роберт.
Съехав по стенке ванны ещё ниже, опуская в воду лицо, я мысленно повторил это отчётливо: «Роберт мёртв».
Роберт, Робин, Роб, Бобби (он готов был убить за это сокращение). Вынырнув и расплескав по полу воду, я обхватил себя за плечи.
Мысль о смерти Роберта вытаскивала откуда-то из моих внутренностей целый клубок чувств. Они копошились как змеи и жалили не хуже. Я был счастлив, что Роберта больше нет. Я чувствовал себя без него потерянным, ненужным и совершенно разбитым.
Если нет Роберта – то что осталось от меня? Всё, чем я был, чем себя считал – это Роберт.
Сегодня утром он дописывал последние штрихи картины, добавлял блики, контуры. Я уже не позировал, а просто слонялся вокруг.
– Я напишу с тебя Люцифера, – сказал Роберт, не прерываясь.
Не удивил. На картине, которую он заканчивал, я был сразу в двух образах – Иисуса и Иуды. Роберт объяснял: «Это придумал ещё да Винчи. Вернее, у него это вышло случайно. Один и тот же натурщик, одно и то же лицо, но какая чудовищная разница». Я был на всех картинах библейского цикла Роберта. Он утверждал, что у меня «библейское» лицо.
– Ладно, – сказал я. – но не вздумай заставить меня красить волосы в чёрный.
– Я побрею тебя налысо, – сообщил он, и, не будь я под кодеином, обязательно возмутился бы. Но мне было сонно, лениво, спокойно, так что я промолчал, зашёл ему за плечо и принялся смотреть за работой.
А сегодня он мёртв.
Озноб не прекращался, и я сам не понял, когда по лицу потекли слёзы. Плечам было больно, так сильно я впивался в них пальцами. Под веками мелькало лицо Роберта – то искажённое творческим восторгом, как во время напряжённой работы, то перекошенное от страсти.
Я ненавидел Роберта, его бесконечную болтовню круглыми сутками, вонь растворителя, бабский глупый скулёж. Но я рыдал по нему и никак не мог остановиться.
Из ванны я вылез, только когда вода остыла. Даже не стал как следует ополаскиваться, просто вытащил пробку и вышел, ещё больше заливая пол. В шкафу, правда, нашлась стопка чистых белых полотенец. Я взял сразу два, завернулся в них и побрёл, шаркая ногами, в комнату.
Наврал доктор про скромные условия. Нормальная комната оказалась: кровать, накрытая шерстяным одеялом, аккуратная такая, с вытащенной наверх белой подушкой, платяной шкаф, тумбочка, ночник. В углу – маленький стол со стулом, под ним – ночной горшок. Занавески на окнах. Сдавай он такую в Лондоне – получал бы фунтов по шесть в неделю.
Я скинул полотенца кучей на пол, откинул покрывало и понял, что кровать застелена чистым бельём. И нашёл грелку. Сначала хотел было выкинуть её прочь – что за стариковские фокусы, – а потом обнял двумя руками, прижимая к груди, съёжился в комок под одеялом и замер.
К чёрту Роберта.
Вернусь в Лондон – первым делом куплю себе костюм от Джона Стивена. И новые «Левисы». Роберт запрещал мне даже смотреть в сторону модной одежды, которую называл дешёвой дрянью – требовал, чтобы я вечно носил прямые брюки и рубашки. Говорил, мне так больше идёт. Отстригу волосы. Нарочно. Буду слушать «Роллингов» вместо навязших на зубах Орфа и Вагнера.
А слёзы всё лились, мочили наволочку.
***
Доктор обнаружился на нижнем этаже, в маленькой кухне, у плиты. Он стоял, повязав нелепый клетчатый фартук, и жарил сосиски. Меня затошнило от запаха, но живот тут же скрутило – еды в нём не было уже давно.
– Как вы себя чувствуете, Нил? – спросил доктор, не оборачиваясь. – Как спалось?
Отвратительно мне спалось. Не помню.
– Нормально.
– Садитесь за стол, уверен, вы не откажетесь от завтрака.
Угадал, чёрт его возьми. Это единственное, от чего я никогда не отказывался. Не важно, какая дрянь находилась у меня в крови, не важно, что горло пережимало тошнотой, я не мог отказаться от еды – слишком остро помнил, каково это, когда её нет.
Кухня была, на глаз, около восьми ярдов. Было легко понять, что доктор готовит сам, причём часто. У Роберта в лондонской квартире на кухне были только мойка и стойка для посуды. А у доктора тут и плита на четыре конфорки, и электрический чайник, и тостер, и расставленные по полкам всевозможные баночки с крупами и специями, и ящики со сковородками и кастрюлями.
Сосиски пахли так, что кружилась голова.
Я сел за квадратный стол, чистый как в операционной, доктор положил передо мной тканевую салфетку и поставил поверх неё тарелку с тремя дымящимися сосисками, горой фасоли, яичницей и дольками помидора. Рядом – вилку, нож. Я накинулся на еду.
Роберт бы тут же выдал подзатыльник – он ненавидел, когда за столом спешат. Но Роберта здесь не было (нигде больше), а на доктора, я решил, плевать.
Сосиски обжигали рот, но были отчаянно вкусными. Фасоль и яйца, тёплые, но не горячие, шли отлично. Только очистив тарелку, я поднял глаза на доктора – тот едва ли справился с четвертью своей порции за это время. Он аккуратно пользовался приборами, медленно жевал, и я нарочно встретился с ним взглядом. Подумал: «Давай, срази меня нотациями».
Он произнёс, отложив нож и вилку:
– Вы проспали восемнадцать часов, вижу, это пошло вам на пользу.
– Восемнадцать?
– Сейчас десять утра двадцать пятого апреля. Старший констебль Райли уже заходил, я пообещал, что сразу после завтрака мы с вами посетим участок, и вы дадите показания.
– Я слышал, – произнёс я после небольшой паузы, – они считают, я убил Роберта.
– А вы его убили? – спросил доктор и чуть прищурился.
Мне от этого стало не по себе. От того, как он смотрел в душу.
– Нет, – невнятно сказал я и повторил: – Нет, не убивал.
– Я так и думал. Показания дать придётся в любом случае, но я постараюсь договориться, чтобы до суда вас не держали под замком. Очень сомневаюсь, что вы пуститесь в бега. Поверьте, это далеко не так просто, как нам показывают на телеэкранах.
Вот об этом мне говорить не требовалось. Особенно если бежать надо из глубинки в Девоне. Дом, который арендовал Роберт, находился в небольшом городке, который я бы скорее назвал деревней. Церковь, два паба, три магазина, кладбище, а вокруг – пустоши, холмы и болота. До ближайшей станции на машине сорок минут.
Мы прожили здесь неделю, но на улицу выходили всего дважды и ненадолго – Роберт писал как сумасшедший, а я, соответственно, либо позировал, либо развлекал его. Поэтому, несмотря на вялость, заторможенность и стойкое желание чем-нибудь закинуться, я оглядывался по сторонам, пока мы с доктором шли по улице. Он принёс мне из дома Роберта куртку, кстати. И шапку, хотя она не была нужна.
Мощёные камнем улицы шли мимо низких заборчиков и небольших коттеджей в лучшем или худшем состоянии. Где-то начали цвести клумбы, где-то заборчики уступали место живой изгороди.
Полицейский участок отличался от остальных домов вывеской, решётками на окнах и наличием высокой ограды. Доктор завёл меня внутрь, провёл по узкому коридору с жёлтым мигающим светом и оставил ждать в пустой комнатушке.
Я не боялся совершенно. Должен был трястись от ужаса, но куда больше думал о том, насколько тщательно обыскали дом Роберта и нашли ли там наркоту.
Старший констебль, вчерашний, с громким тяжёлым басом, пришёл минут через двадцать и велел:
– Ну, выкладывай, парень.
– Что?
– Всё подряд. Давай-давай, мне без тебя забот хватает.
О да, в этой дыре полиция сбивается с ног, не сомневаюсь.
– Мы с Робертом… Робертом Кидсом приехали в Истон Рид неделю назад. Роберт – художник… был художником. Писал картину. Про Христа и Иуду, она там стояла на мольберте. Вчера утром дописал, мы отметили, он отправил меня спать, а когда я проснулся, нашёл его мёртвым.
Старший констебль свёл седые брови в одну неровную линию, щёки у него затряслись, когда он помотал головой.
– И он вот так сам себя убил, вы хотите сказать? Может, ему кто-то помог, а, парень?
Ещё как помог, мистер Белый вообще бывает крайне убедителен, если верить Роберту.
– Я его не убивал.
– Тогда объясни мне, будь добр, почему мистер Кидс решил брать пистолет правой рукой, хотя одного взгляда на его мастерскую достаточно, чтобы сказать, что он был левшой?
***
Через два часа допроса меня снова оставили одного, но из-за двери я услышал, как к басу констебля примешивается сухой голос доктора. Почти то же, что вчера: «под мою ответственность», «у тебя всё равно в камере толпа цыган, куда ты его денешь» и «заключение передам к четырём».
Мы вернулись в коттедж.
– За вашими вещами пока, к сожалению, сходить нельзя, – проговорил доктор, – дом опечатан. Я взял на себя смелость принести вам кое-что из благотворительного магазина, если желаете, можете переодеться.
– У меня нет денег, ни пенса, – сказал я, отмахиваясь от смеси стыда и отвращения.
– О деньгах речи даже не идёт, – отрезал доктор. – Вы мой гость, чувствуйте себя свободно. В вашем распоряжении кухня, все комнаты. Наверху есть небольшая библиотека, возможно, она вас развлечёт. До двух часов у меня будут пациенты, поэтому не ждите меня с ланчем.
Говоря это, доктор уже надевал поверх рубашки и штанов на подтяжках белый халат, убирал короткие волосы с проседью под шапочку.
– В три пополудни придут школьники, они шумные, но славные ребята. Захотите – присоединяйтесь к нашим занятиям. А в четыре я буду полностью свободен.
Как будто мне было очень нужно его общество. Но я всё же сказал:
– Спасибо, доктор, – прежде чем уйти в комнату, которая на неопределённый срок стала моей.
Я всегда умел быстро привыкать к новым местам. Там, где можно поспать, дом. Но в этой комнате, в аккуратном чистеньком коттедже, я чувствовал себя неуютно. В роскошной квартире Роберта в Сохо – комфортно. В клоповнике в Брикстоне – тоже. В мотелях, в дорогих гостиницах, в заброшенных домах. А отсюда хотелось сбежать.
Библиотеку искать не стал, закрылся в комнате, подпёр дверь стулом и лёг на кровать. Лёгкие и горло скребло подступающим кашлем.
Роберт стрелялся правой рукой, хотя, как верно заметил обрюзгший констебль, всё остальное делал левой. Он носился со своей леворукостью, говорил, это метка дьявола, особое свидетельство его избранности и таланта. Никогда не понимал, как связан талант и рука, в которой держишь кисточку или карандаш, но даже нарочно пробовал подражать ему. Не вышло. Кисть ломило, пальцы дрожали, линии ложились криво, пришлось быстро стирать это позорище.
Зачем он стрелялся правой?
У меня был ответ, и от него внутренности начинало жечь. Он хотел, чтобы я прошёл через всё это. Я достаточно знал Роберта, чтобы не сомневаться: идея о том, как после его смерти меня судят за убийство и сажают в тюрьму, доставила бы ему определённое удовольствие. Он очень любил говорить, что без него я никто.
Как будто я становился кем-то с ним.
Снова хотелось плакать, но я просто завернулся в одеяло как в саван, закрыл глаза и постарался не думать о тюрьме и о пузырьке с таблетками, оставшимся на тумбочке.
Роберт обожал вспоминать, как подобрал меня, словно я был брошенной собакой. Он гладил меня по голове, зарывался пальцами в волосы и…
– Сытость тебе к лицу, – услышал я его голос так отчётливо, словно он прозвучал в пустой комнате на самом деле. – Но не вздумай растолстеть, иначе я перестану тебя рисовать.
Он считал, что толстяков надо морить голодом, а если отказываются – сажать в тюрьму, чтобы они не нарушали эстетику города.
***
Несмотря на восемнадцатичасовой сон ночью, я снова задремал, а проснулся от шума внизу. Осторожно спустившись по лестнице, я остановился на нижних ступенях и прислушался к мешанине детских звонких голосов, среди которых время от времени можно было различить ровный тембр доктора.
Дети наперебой выкрикивали названия, и через пару минут я понял – они вспоминают, что именно уже расцвело, проснулось и развелось в окрестностях. Цветы, травы, бабочки, мелкие животные и прочее.
– Да-да, всё так! – наконец, прервал поток доктор. – У нас с вами осталось пять минут, и… – он сделал паузу, – за это время я покажу вам нечто замечательное. Идите сюда, поближе…
Двигались стулья, шуршала одежда, раздавались восклицания «подвинься» и «я тоже хочу посмотреть». А потом: «Здорово!» «Большая!»
– Кто вспомнит название?
После минутных шушуканий и шепотков раздался выкрик:
– Голубянка арион!
– Точно, Джек! Молодец!
Дети снова зашумели, доктор пожелал им хорошего вечера, раздал напутствия – кому что сказать родителям, кому отнести какие лекарства. Напоследок попросил:
– Джек, не окажешь мне небольшую услугу? Нужно передать эти документы старшему констеблю Райли.
Джек охотно сообщил, что всё сделает, и, насколько я знал нравы мальчишек, не остался без вознаграждения в виде мелкой монетки.
Дети уходили, я видел их в маленьком коридоре. Когда комната опустела, я вышел. Доктор стирал записи на доске, потом отложил тряпку и принялся расставлять стулья.
– Вы немного разминулись с классом, Нил, – улыбнулся доктор, когда я покашливанием привлёк его внимание.
– Да, я слышал. Что вы им показывали?
– Бабочку. Желаете взглянуть?
Я кивнул, и доктор поманил меня к столу, где в небольшой коробке, приколотая к белой подушечке, лежала, распластав крылья, серо-голубая бабочка. По бокам крыльев у неё шла размытая чёрная кайма.
– Голубянка арион, – сказал я. – Вы их ловите?
– Время от времени, – кивнул доктор. – Знаете, когда брожу по этим болотам с сачком, чувствую себя доктором Стэплтоном. Вы читали «Собаку Баскервилей»?
– Он вроде был злодеем.
– А кто сказал, что я не воображаю себя также и владельцем адской собаки, когда прыгаю с кочки на кочку?
Доктор рассмеялся, и я тоже улыбнулся ему. Чудак.
– Впрочем, сомневаюсь, что Стэплтон был настоящим энтомологом, – сказал доктор, закрывая голубянку прозрачной крышкой, – во всяком случае, циклопидис, которую он якобы едва не поймал, в наших краях точно не водится.
– А где водится?
– По большей части в Южной Америке. Не поможете мне, Нил?
Без особого желания я собрал со стола детские рисунки, сложил их в стопу и посмотрел на верхний – кривые каракули, но в них можно было угадать попытку изобразить цветы. В семь я рисовал лучше.
– Я не учу их рисованию, – словно угадав мои мысли, сказал доктор и забрал рисунки, – поскольку сам едва ли сумею изобразить ровный домик. Но мне важно, чтобы они привыкли обращать внимание на мир вокруг. И, смотрите, – он повернул в мою сторону рисунок, – Эни увидела ландыши и поняла, насколько они прекрасны. И подписала название на латыни.
– Зачем вы с ними занимаетесь? – спросил я, следуя за доктором на кухню. – Неужели хорошо платят?
Доктор рассмеялся:
– Что вы! Я не беру денег за уроки. Считайте это моим хобби. Чистой воды эгоизм, конечно. Вокруг слишком мало людей, способных поговорить о бабочках и цветах. Разочаровавшись во взрослых, я решил воспитывать собеседников сам. Вы садитесь, я пожарю гренок.
Добренький какой.
Я молча уселся на прежнее место, скрестил ноги в лодыжках, сложил руки на груди и принялся наблюдать, как доктор надевает фартук, моет руки, спокойно, без суеты режет белый хлеб, обмакивает кусочки в смесь яйца и молока и выкладывает на сковороду. Зашипело, запахло так, что рот наполнился слюной.
– Старший констебль Райли сунет меня в тюрьму, – произнёс я, шумно сглатывая. – Не противно вам кормить убийцу?
Доктор обернулся через плечо и вопросительно поднял одну бровь. Опять вернулся к гренкам.
– Мне казалось, мы с вами выяснили это ещё вчера. Вы сказали, что не убивали мистера Кидса.
– Вы всегда людям на слово верите?
– Чаще всего, если они не дают мне повода подозревать их во лжи.
Моё первое впечатление было верным: ему бы стоило быть пастором и затирать это в церкви, стоя с благостным лицом.
– И, в любом случае, у нас действует презумпция невиновности. Пока суд не установил, что вы виновны, я имею полное право не считать вас убийцей, – продолжил доктор. – Прошу, гренки. Загляните в холодильник, пожалуйста, там есть джем.
Он выставил на стол белую с голубой каёмкой тарелку, куда сложил стопкой поджаренный хлеб. В этот раз я не торопился, ел медленно, а доктор, налив мне большую кружку чая, сел напротив. После моей третьей гренки сказал:
– Я убеждён, что вы невиновны, но важно, чтобы это понял суд. Вы приехали из Лондона, есть ли у вас адвокат, к которому можно обратиться?
Мне захотелось выплеснуть чай ему в благожелательную рожу. Кем он меня считает?
– Я вам сказал, у меня нет ни пенса. Я не имел в виду – с собой. Вообще. И никакого, – чёртового сраного! – адвоката тоже.
– Дело будет слушаться в суде в Холсворти, – спокойно продолжил доктор, словно мой ответ его совершенно не удивил, – я знаю местных государственных защитников, они действуют по справедливости, но большой инициативы не проявляют. Очень важно, чтобы вы помогали им. Понимаете?
Оставалось только кивнуть.
– Меня наверняка вызовут в суд, поскольку я осматривал тело и составлял медицинское заключение. Также я расскажу о результатах ваших анализов и о своих предположениях на этот счёт.
О предположениях, что я наркоман? Вот это новость. Я взял ещё гренку, хотя был сыт. Но если жевать, отвечать не требуется. И руки не так трясутся.
– Я не полиция и не суд, – сказал доктор. – Но я постараюсь вам помочь, если буду знать всю картину произошедшего. Какие отношения у вас были с мистером Кидсом.
И тут я, подавившись гренкой, заржал. Смех рвался из меня вместе с хлебными крошками, я схватил полотенце и прижал его ко рту, а доктор, подскочив, налил мне стакан воды, протянул.
Я выпил медленными небольшими глотками.
Добрый доктор, постный святоша, какой ответ он желал получить, задавая такой вопрос? С прошлого года за эту правду, конечно, не сажают. Но и озвучивать её я не стремился – уж точно не на этой кухне.
– Вчера, – сказал я, с трудом прокашливаясь, – я вам объяснил, какие у нас были отношения.
– И сколько времени вы были его… натурщиком?
Слугу и раба он вежливо опустил.
– Два года. Я знаю, вы спросите, были ли у нас конфликты и всё в этом роде. В полиции спрашивали.
– Нет, – покачал головой доктор, снова опускаясь на стул, – я спрошу, зачем, как вы считаете, он застрелился таким образом? Вы знаете, пистолет был тщательно протёрт, отпечатки пальцев остались, но только от одного прикосновения. И он взял его в правую руку.
Может, я и сумею выложить это всё на суде, адвокату. А доктору рассказать – язык не поворачивался.
В груди что-то отвратительно копошилось. Несколько таблеток мне бы помогли успокоиться, но у меня их не было, и я старался поменьше о них думать. Для таких, как я, зависимость – страшное дело. Это Роберт мог купить что угодно, получить дозу любой дряни по щелчку пальцев. А у меня уже сейчас нет денег на билет в Лондон, что говорить о лекарствах.
– Стемнеет только через два часа, – неожиданно сказал доктор, – на улице неплохая погода. Пройдёмся?
***
Там оказалось холодно. Я застегнул куртку, сунул руки в карманы, а доктор даже не стал запахивать пальто, зато нацепил дурацкую плоскую шляпу типа «свиного пирога». Я думал, мы пройдёмся по городку, но доктор почти сразу свернул с улицы на тропинку, и десять минут спустя мы уже шагали по пустоши, продуваемой всеми ветрами. Учитывая характер доктора, я думал, он будет семенить, и мне придётся всё время сбрасывать шаг, чтобы он не отстал. Но в итоге это мне пришлось торопиться – шагал он бодро, без малейших трудов обходя лужицы, кочки, переступая через ямы и коряги. Через полчаса мне стало жарко.
– Я, знаете ли, верю в пользу прогулок для тела и для души, – сказал доктор в тот момент, когда я всерьёз подумал взбунтоваться и потребовать вернуться домой. – Размеренный шаг очищает голову, разгоняет кровь и освобождает дыхание.
– И часто вы так гуляете? – спросил я, слегка задыхаясь.
Доктор удивлённо оглянулся и спросил:
– Вы устали? Пойдёмте помедленее! Простите, я не подумал, что вам это непривычно.
Стоило остановиться, как начался раздражающий сухой кашель, который я попытался подавить, но не мог. Доктор, конечно, знал его причины, и мне от этого было мерзко. Продолжая кашлять, я отвернулся и впервые за всю прогулку увидел пустошь. Не так, как её бы увидел Роберт, без игр разума, зыбкого марева фантазий и монструозных теней, а просто как есть. Пучки серо-жёлтой прошлогодней травы терялись в поднимающихся зелёных побегах. В лужах, наверняка оставленных талым снегом, отражалось небо. Облака в нём бежали так быстро, что то и дело мелькали закатные отсветы.
Откашлявшись, я сделал полшага назад, чтобы в фокус взгляда попал и доктор. В чёрном пальто и сплюснутой фетровой шляпе он вписывался в пейзаж, превращал его в тёмную пастораль. Я боялся, что он сейчас что-то скажет и всё испортит, но он молча стоял, щурился и никуда не спешил. В итоге я первым нарушил затянувшееся молчание.
– Пойдёмте?
– Остановите меня, если я возьму слишком высокий темп, – попросил доктор, – привычка гулять в одиночестве.
Он действительно пошёл медленнее, и хотя мне было стыдно от того, что этот почти старик оказался настолько крепче меня, я был ему благодарен.
– Жаль, – сказал доктор, – что нам едва ли доведётся услышать здесь выпь. А ведь раньше её было очень много.
– Куда делась? Отстрелили?
Меня мало волновала выпь.
– Представьте себе, нет. Осушили слишком много болот, и выпи стало негде жить. Впрочем, не думаю, что вам это интересно.
С этим сложно было поспорить, и я специально не стал, чтобы посмотреть, как отреагирует доктор. Оказалось – никак. Он просто пошёл домой, ступая всё тем же твёрдым шагом по скользкой траве.
***
На первое заседание суда меня повезли на следующий день, в полицейской машине, но хоть без наручников. Судья выслушал сторону обвинения, постановил доследовать дело в течение десяти дней, вперился в меня взглядом, а доктор, который до этого стоял за спиной, шагнул вперёд и сказал:
– Ваша честь, я готов внести залог за мистера Хамфри.
– Какой с вас залог, доктор Саймон, – закатил глаза судья. – Два фунта.
Я бы пошутил про то, как дёшево оценили мою тощую тушку, но умел молчать, где надо. Когда мне впервые сказали, что я закончу в тюрьме? Лет десять назад или раньше? Было бы отвратно оправдать ожидания.
– Поедем, – сказал мне доктор, когда нам объявили, что мы можем идти, – я поговорил со старшим констеблем, он позволил заглянуть в дом мистера Кидса и взять ваши вещи.
Доктор водил, как оказалось, десятилетней давности грязно-бирюзовый слегка облупившийся пикап. На разговоры вообще не тянуло. Я чувствовал вялость во всём теле, тревога нарастала в груди, ширилась и распирала. Пока мы ехали, у меня перед глазами мелькали картинки: вот, всё пошло не так, и судья требует сунуть меня в вонючую общую камеру, забитую до отказа бродягами, пьяницами и подонками, которые тут же начинают тянуть ко мне грязные лапы.