Гости собирались.
Машины одна за другой выезжали из леса, подскакивая и перекатываясь на ухабах проселочной дороги. Чаща неохотно выпускала их: то провезет по крылу корявым сучком, то подбросит на дорогу у самой опушки тяжелую отломившуюся ветку. А переберешься через ветку – разразится вслед издевательским смехом откуда-то с верхушек деревьев: мол, зря проехал, пожалеешь, лучше бы вернулся назад! Уо-хо-хо-хо!
Маша видела, как «лексус» впереди легко перевалил через поваленное деревце. Что ему то деревце! И не заметил, наверное. А она на своей машинке-малютке из тех, что в народе именуют пузотерками, цепляет брюхом на этой глухой лесной дороге каждую шишку.
Маша выбралась из «мазды» и, пыхтя, принялась оттаскивать корягу в сторону, провожая взглядом машину. «Интересно, кто это из родственников?» Он, конечно, видел, что она остановилась, но и не подумал помочь. Успенская вслух обругала водителя «лексуса» нехорошим словом, и лес снова отозвался глумливым уханьем.
Кто же здесь хохочет так страшно? Маша огляделась. Может быть, филин? Но филины, кажется, ухают только по ночам, а сейчас ясный день. Солнце купается в сочной июньской листве берез, поглаживает лохматые ветки елей, скользит, как белка, вверх-вниз по сосновым стволам… Кстати, о стволах… Что это мелькает за сосной?
Маша прищурилась, вглядываясь в глубину леса. Но кто бы ни прятался за деревом, больше он не показывался. А идти в чащу, чтобы удовлетворить свое любопытство, Маша не собиралась.
Она вернулась к машине, достала из багажника перчатки и направилась к упавшему деревцу, ощущая спиной чей-то взгляд из густых ветвей.
«Смотрите, смотрите. Думаете, я сбегу из-за какой-то преграды на дороге? Струшу? Нет. Во всяком случае, не сейчас».
Маша рывком подняла ствол, охнув от его тяжести, и оттащила в сторону. Бросила на траву, и под ногами гулко отозвалась земля. А через секунду на голову Маше откуда-то сверху свалился кусок сухой коры.
Она ожидала, что лес опять расхохочется над ней, но вокруг стояла настороженная тишина.
– Вот так, – удовлетворенно сказала Маша Успенская неизвестно кому. И стряхнула с макушки сосновую шелуху.
«Лексус» она нагнала на выезде из леса. Наголо бритый водитель, ругаясь, волочил ствол раза в четыре толще того, через который не смогла перебраться Маша.
Глядя, как он мучается, Успенская испытала приступ доброжелательности к этому лесу. В другое время она обязательно вышла бы, чтобы помочь, но только не после того, как ее оставили одну посреди дороги разбираться с упавшей сосенкой.
Освободив проезд, бритый сел в свой джип и рванул с места, не бросив на Машу и взгляда, словно ее не было. А Успенская, глядя вслед, уже второй раз подумала, что поездка может оказаться куда менее приятной, чем ей представлялось.
Марфа Степановна стояла на крыльце, словно капитан на мостике, приставив руку козырьком к глазам, и смотрела туда, где зеленое море луга билось о скалы синего леса. Ветер свирепствовал над травами, гнул их, трепал что было силы, но возле леса стихал, запутавшись в сетях еловых ветвей.
Розовые всплески цветов на самом краю поля напомнили Марфе Степановне, что она не засушила ни иван-чая, ни мяты. Олейникова порылась в карманах пестрого фартука и достала маленький блокнотик размером с половину ладони. Из-за уха вытащила замусоленный огрызок карандаша. И микроскопическими, очень четкими буковками вывела: мята, иван-чай, лист. смор. Марфа Степановна очень уважала листья смородины в заварке.
Она перевернула страничку, прищурилась, изучая те дела, до которых руки пока не дошли. Что здесь у нее?
Крыш. сар. Ага, крышу сарая работники не перекрыли. Ничего, успеется, там только один угол.
Шершни. Завелись в старой бане, что стоит у самого леса, и гудят там, не смолкая. Войти страшно. Можно, конечно, дождаться холодов и уж тогда извести эту напасть, но, неровен час, кто сунется в баню – покусают.
Вет-нар. На прошлой неделе был ветеринар, осмотрел Зорьку. Можно галочку ставить.
Убийство. А вот здесь галочку ставить рано. Ничего-то еще не сделано…
Старуха насупилась и взглянула на подъезжающие к дому машины. Первым идет огромный, как пароход, черный джип, переваливается на ухабах.
Не иначе, Борис. За ним, подскакивая, бодро чешет по полю красненькая машина, яркая, как мак. А вдалеке за ней осторожно выбирается из леса что-то серое, с крыльца и не разобрать, что…
Марфа Степановна сунула карандашик за ухо, закрыла блокнот. Пошуршала в фартуке, отыскала потайной кармашек, в который и спрятала записную книжку. Не дай бог, попадет в чужие руки.
Первый гость уже подъехал к воротам, и собачонка Тявка выкатилась звонким мячиком под колеса, оправдывая свою кличку.
– Пошла вон! – заорали из машины.
Марфа Степановна ухмыльнулась: точно, Борис.
Что ж, пора встречать гостей.
Она неторопливо спустилась с крыльца и пошла навстречу племяннику.
– Здравствуй, Боренька! Тявка, цыц!
От звучного окрика хозяйки собачонка немедленно убралась в сторону и легла, стуча хвостом по земле. Борис вышел из машины, да так и остался стоять на месте, обводя взглядом дом и хозяйство.
«Смотри, голубчик, смотри», – усмехнулась Марфа Степановна.
– Что, давно не был в наших краях? – вслух спросила она. – У меня здесь все малость поменялось за это время.
Борис, хоть и был ошеломлен увиденным, все же отметил эту «малость». Марфа прежде никогда так не говорила.
– Малость, да, – машинально ответил он и спохватился: сначала надо с тетушкой поздороваться, как подобает, а все остальное – потом.
Борис широко улыбнулся и раскрыл объятия:
– Ну, здравствуйте, Марфа Степановна! Рад вас видеть. Соскучился – до ужаса!
Олейникова стояла в нескольких шагах от него, но не спешила падать в объятия племянника. Пришлось Борису самому идти к ней через двор с разведенными руками. Неловко вышло. И паршивая собачонка залилась насмешливым лаем и гавкала до тех пор, пока старуха не зыркнула на нее исподлобья. Взгляда хватило: пустолайка поджала хвост и убралась в конуру.
А Марфа Степановна со спокойным достоинством подождала, пока племянник подойдет, и разрешила обнять себя и поцеловать в сухую загорелую щеку.
– Если соскучился, что ж раньше не приехал? – спросила она. И, не слушая оправданий Бориса («дела, тетушка, дела…»), распорядилась:
– Ступай пока в дом. Вторая комната над лестницей – твоя. Иди, иди. А я остальных гостей встречу.
Вытаскивая сумки из «лексуса», Борис вынужден был признать, что приняли его суховато. Переоценил он силу своего обаяния. Но старуха, старуха-то какова! Держится, как царица. «Сидела раньше у разбитого корыта, не важничала, а теперь поймала золотую рыбку – и все, другим человеком стала», – недобро подумал Борис.
Он вспомнил о подарке, который хотел вручить сразу, поразив тетушку широким жестом. Но, обернувшись, увидел, что во двор уже въезжает красная «мазда». Выходит, и с подарком он опоздал.
Еле сдержавшись, чтобы не выругаться в сторону приехавшей, Борис взбежал на крыльцо и скрылся в избе.
Маша почувствовала неладное еще тогда, когда доехала до развилки. Дорога раздваивалась. Слева километрах в двух виднелись черные домишки, торчащие в поле, словно гнилые зубы – кривые, покосившиеся. Деревенька Зотово, кажется. Ей туда точно не надо. Да и выглядела деревенька даже издалека до того сиро и убого, что Маша по доброй воле ни за что не отправилась бы по левому пути.
Правый рукав дороги взбирался на холм и обрывался возле забора. А за ним виднелся дом – один-единственный. Успенская даже вышла из машины, разглядывая его, и тихо присвистнула.
«Живу я в избушке, – сообщила Марфа Степановна по телефону. – Можно сказать, в хибаре. На са-а-а-мых выселках!»
Теперь Маша оценила ее юмор.
Двухэтажная бревенчатая «хибара» с мансардой возвышалась на холме, точно крепость. По всему периметру ее окружала высокая ограда. Широченные ворота гостеприимно распахнуты, а за ними видны сарай, баня, два больших пристроя – то ли коровник, то ли конюшня… Слева от дома густо зеленеет сад, шапки деревьев вздымаются над оградой.
До Маши донесся бодрый крик петуха. Присмотревшись, Успенская разглядела пестрых кур, бродящих по двору.
– Хибара, значит, – пробормотала Маша. – На выселках.
Она села в машину и повернула к холму. Чем ближе подъезжала Маша к дому, тем сильнее ошеломляли ее масштабы увиденного. И когда машина медленно вкатилась в ворота, Маша окончательно осознала, что Марфа Олейникова совсем не та женщина, которую она себе вообразила.
«Познакомишься со старушонкой, – напутствовал ее Воронцов, когда помогал собраться. – Привезешь гостинцев, пряничков – она и растает…»
Пряничков! С каждой секундой Успенская чувствовала себя все более неловко. У нее даже мелькнула трусливая мысль: из машины не выходить, быстро развернуться и уехать. Машина – последнее укрытие; откроешь дверь – и возможности удрать больше не будет.
Но хозяйка уже шла к ней – без улыбки, сосредоточенно вглядываясь сквозь пыльное лобовое стекло. Маша глубоко вдохнула и открыла дверь. Выпрямилась, напряженно глядя на новообретенную родственницу, начисто позабыв о том, что запланировала небольшую приветственную речь.
Вот, значит, как выглядит Марфа Степановна Олейникова. Да, это не подслеповатая маленькая бабушка, которую нафантазировала Маша.
Худая старуха с раскосыми темными глазами, загорелая до бронзового цвета, словно индеец. Лицо в морщинах – как шляпка гриба масленка, в которую врезались сухие травинки. Если осторожно отделить их от липкой пленки, под ними обнаружатся бороздки, повторяющие изломы стебелька. Такие же изрезали немолодое лицо.
На Олейниковой был длинный льняной сарафан и пестрый фартук, сшитый из разноцветных лоскутов. Цветастый платок на голове завязан, как бандана, сзади под затылком. Яркие глаза, ничуть не выцветшие от возраста, испытующе глядели на Машу. Из-под платка выбивались короткие пряди черных, как смоль, волос.
«Красит волосы», – подумала Маша, и эта приземленная мысль отчего-то немного успокоила ее.
Если красит, то ничто человеческое не чуждо этой суровой, страшноватой, похожей на индейца старухе.
Она осознала, что уже с минуту стоит молча, бесцеремонно рассматривая хозяйку.
– Здравствуйте, Марфа Степановна.
– Здравствуй-здравствуй… Так вот ты какая, Маша Успенская, – протянула Олейникова. Взгляд ее потеплел. – Внучка Зоина, сразу видно.
– Вы ее хорошо знали? – живо спросила Маша.
По губам Марфы скользнула улыбка, она кивнула:
– Хорошо знала. У меня две ее фотографии хранятся в городской квартире. Порода у вас с ней одна, точно под копирку делали: Зойка была тонкая-звонкая, как струна, а по волосам огонь пробежал. Лисья порода, как отец мой говаривал.
Старуха замолчала, задумчиво рассматривая Машу. И вдруг улыбнулась – ярко, озорно:
– А ведь хорошо, что ты приехала, девочка! Перезнакомишься сразу со всей родней. Иди-ка сюда, обниму тебя, душа-девица.
Олейникова заключила Машу в крепкие объятия. Потом отстранила, держа за плечи, пытливо заглянула в лицо:
– Устала? Вижу, что устала. Дорога до нас долгая, тяжелая. Ничего, скоро отдохнешь. Знаешь, как спится у меня! Забери свой скарб из машины да поставь ее вон туда, под навес. А потом приходи в избу, покажу тебе твою комнату.
Маша отогнала «мазду», вытащила из багажника спортивную сумку и остановилась, наблюдая за появлением гостей, только что подъехавших на сером «опеле».
Из машины вышли двое: очень полная женщина в сарафане и щуплый человечек в очках и детской панамке. Оба замерли перед избой Марфы Степановны, открыв рты. Из чего Маша сделала вывод, что не она одна оказалась неподготовленной к встрече с реальностью.
Это ее немного утешило.
– Господи, Лена! – ошеломленно сказал мужчина в панамке. – Ты это видишь?
Лена что-то ответила и нырнула в багажник почти целиком. Через пару секунд оттуда полетели пакеты, сумки, коробки в таком количестве, словно «опель» был безразмерным.
– Нет, ты посмотри, – настаивал мужчина. – Помнишь, что здесь было? Лена, это невероятно!
Маша негромко кашлянула, чтобы обозначить свое присутствие. Мужчина обернулся так резко, что панамка едва не свалилась с него.
– Ого! – удивился он. – Здрасьте. Вы кто?
Маша всегда представлялась по частям, как Джеймс Бонд. Знакомясь, говорила: «Меня зовут Маша. Маша Успенская». И замирала, ожидая реакции.
Если новый знакомый радостно восклицал: «О, как певицу Любовь Успенскую!», Маша мысленно причисляла его к духовно несостоявшимся людям. Если же понимающе кивал: «Ах, как писателя Эдуарда Успенского», то Маша понимала, что перед ней интеллигентный человек. Не в полном смысле интеллигентный, конечно… Но хотя бы не поклонник шансона.
«А в наши дни, – думала Маша, – все, кто не поклонники шансона, могут смело называться интеллигентными людьми».
И на этот раз она не изменила привычке.
– Маша. Маша Успенская, – отрекомендовалась она. – Я дальняя родственница Марфы Степановны. Внучка Зои.
– Гена, – извиняющимся тоном сказал мужчина и так осторожно взялся за протянутую руку Маши, как будто боялся обжечься. – Коровкин. Тоже дальний родственник. Вы, случайно, не родственница писателю Успенскому?
Маша сказала, что не родственница, и мысленно поставила напротив фамилии Коровкина галочку в графе «интеллигентный человек».
Из-за приоткрытого багажника высунулась женщина в сарафане.
– А это Лена, моя жена, – с гордостью представил Коровкин.
Маша восхищенно уставилась на нее.
Полнота Лены не была сродни мягкотелости медузы или пышности булочки. В ней чувствовалось что-то могучее, навевавшее мысли о пахоте или сенокосе. Маша легко представила эту женщину, идущую по полю с плугом в крепких сильных руках.
– Привет, – поздоровалась Лена и улыбнулась.
Улыбка преобразила ее, придала мягкости и милоты. Из богини пахоты она превратилась в румяную хозяйку пекарни, что по утрам раздает соседским детишкам свежеиспеченные рогалики. «Да ведь она красавица, – подумала Маша, любуясь полнокровным, свежим лицом. – Только совсем не вписывается в нынешние каноны красоты».
– Кто-то уже приехал? – спросила Лена, кивая на черный джип.
– Да… Но я не знаю, кто именно. Я ведь пока ни с кем не знакома, – призналась Маша. – Только видела, что водитель высокий и обрит наголо.
– Борис, – хором сказали Лена с Геной, переглянулись и рассмеялись.
– Ярошкевич, – добавил Коровкин. – Бизнесмен. Примчался первым, значит…
И снова переглянулся с женой. Маша переводила взгляд с одного на другого. Определенно, одна и та же мысль мелькнула у обоих, и они поделились ею без слов. Но какая?
Повисла неловкая пауза, и Успенская поспешила нарушить ее.
– Невероятный дом, – сказала она искренне. – Такой большой… Я ожидала увидеть избушку и десять соток огорода, а увидела целое поместье. Хорошо, пусть не поместье… Но все же хозяйство меня поразило.
Лена наклонилась к ней и доверительно шепнула:
– Нас поразило не меньше. Мы ведь были здесь тогда, десять лет назад.
– На прошлом дне рождения Марфы, – кивнул Коровкин.
– Ты хотел сказать – юбилее.
– Да-да, юбилее. Троим из нас пришлось спать в палатках, потому что в доме все не поместились. У Марфы была старенькая газовая плита, но готовила она в основном в печи. Боялась, что газ рванет.
– А помнишь, как разрушился сарай? – спросила Лена.
– Развалился практически на наших глазах, – подтвердил Коровкин. – Крыша вдруг прогнулась одним махом, точно на нее сел великан. И провалилась в сарай.
– Только доски торчали наружу.
– Задняя стена сложилась, как спичечная. Треск стоял ужасный!
– А потом завопила Вера Львовна.
Супруги посмотрели друг на друга и рассмеялись.
– Вы, наверное, не знаете, – поспешила объяснить Лена. – Вера Львовна – покойная жена Иннокентия, двоюродного брата Гены. О покойниках плохо не говорят, но Вера была немного…
– Крикливой, – пришел на помощь Геннадий.
– Да, именно крикливой. К тому же ей страшно не понравилось у Марфы Степановны, и Вера постоянно шпыняла мужа, требовала уехать как можно скорее. Ночью ее кусали то ли клопы, то ли комары, а утром она пошла прогуляться по огороду и попала ногой в кротовью нору. После завтрака все отправились на речку, и там Вера порезалась осокой.
– Крику было – жуть! – вставил Геннадий.
– В конце концов, Вера заявила, что единственное безопасное место в этом деревенском клоповнике – это туалет. А туалет у Марфы действительно был сделан на совесть. Конечно, обычная выгребная яма, ничего особенного, но Марфа поливала ее каким-то специальным составом, отбивающим запах, и к тому же он был довольно теплый…
– Потому что находился в сарае, – закончил Гена.
Маша вскинула брови.
– Вы хотите сказать… – осторожно начала она, – что сарай обрушился…
– …именно тогда, когда в туалете сидела Вера Львовна, – подтвердила Лена, сдерживая смех. – Причем в полной уверенности, что это единственное безопасное место в доме Марфы.
Геннадий согласно кивнул.
– И она вопила, как пожарная сирена. Решила, что случилось землетрясение, и стульчак вместе с ней вот-вот провалится в тартарары. Досталось, как обычно, бедному Иннокентию, хотя уж он-то ни в чем не был виноват. Просто домишко состарился, вот и начал понемногу осыпаться. Да, здесь была бедность и разруха, не то что сейчас.
Гена покачал головой, снял очки и сразу стал беззащитным, как крот. Маленькие серые глазки подслеповато щурились. Он повел влево-вправо длинным носом, точно принюхиваясь. В детской панамке, нахлобученной по самые брови, Геннадий выглядел так уморительно, что Маша не смогла сдержать улыбки.
– Коровкин, ты чучело, – покровительственно сказала Лена. – На кого ты похож? Над тобой люди смеются.
– Пускай смеются, – невозмутимо возразил ее муж. – Это единственный головной убор, который закрывает лицо от солнца.
– Чучело-чучело, – повторила Лена, посмеиваясь.
Но за насмешкой Маша уловила в ее голосе нежность.
– Не обращайте на нас внимания, – сказал Коровкин. – Ей бы только критиковать меня, героя. Между прочим, я нашел сюда дорогу без навигатора! Хотя последний раз был в этом богом забытом месте десять лет назад! Ой, посмотрите-ка, кто к нам пришел.
Пестрая курица, осмелев, подошла поближе. Черный круглый глаз скосила на Машу, подождала – не нападут ли эти двуногие, не схватят ли за перо в хвосте – и начала поклевывать что-то в траве. За ней потянулись остальные, и вскоре вокруг Маши и Коровкиных ходили, удовлетворенно кудахча, не меньше десятка пеструшек.
– Я, наверное, пойду, – извиняющимся тоном сказала Маша. – Меня Марфа ждет.
Геннадий привстал на цыпочки и посмотрел за Машино плечо.
– Кто-то едет, – сообщил он. – Даже без очков вижу.
Женщины обернулись. По дороге с медлительностью навозного жука тащился синий автомобиль. Хромированные детали сверкали на солнце.
– «Мини купер», – определила Лена. – Ген, кто у нас на «мини купере» ездит?
– Кто угодно может. Кроме Иннокентия.
«Почему кроме Иннокентия?» – хотела спросить Маша, но сдержалась. Она едва познакомилась с этими милыми, хоть и странноватыми людьми. Время вопросов еще не пришло.
– Полагаю, это Ева, – задумчиво сказал Геннадий, снова снимая очки и принимаясь вертеть их за дужку. – Мини-купер – в ее стиле.
Теперь Маша не смогла удержаться от вопроса:
– Простите, кто такая Ева?
– Это жена Марка Освальда, – охотно ответил Коровкин. – Он мой двоюродный брат по линии деда Степана. Наши матери, Вера и Наталья, родные сестры.
Лена заметила недоумение на лице Маши и истолковала его по-своему:
– Поначалу вам очень непросто будет разобраться во всех хитросплетениях наших родственных отношений. Но со временем вы привыкнете, и эти семейные связи перестанут быть для вас тайной.
Но Машу озадачило вовсе не это. Она обернулась к Гене:
– Так у Марка Освальда жена! И ребенок?
– И ребенок, – подтвердил Геннадий, удивленно посмотрев на нее. – Мальчик, ему уже лет тринадцать.
– Он тоже будет здесь?
Геннадий помрачнел, с лица Лены сползла улыбка.
– Вряд ли, – сдержанно сказал Коровкин. – Его отец погиб десять лет назад, и с этим домом у Евы связаны…
Он взглянула за Машино плечо и оборвал фразу.
Маша обернулась. На крыльце стояла Марфа Степановна и укоризненно качала головой.
– Стоят, языки чешут! Нет бы поздороваться со старухой, в дом пройти!
Пока Лена и Геннадий пылко обнимались с Олейниковой, Успенская стояла рядом, ощущая себя бедной родственницей. Сумку она повесила на плечо, но та все время норовила свалиться. Разговаривая с Коровкиными, Маша почувствовала себя легко, но пришла Марфа и сразу расставила все по своим местам: вот по-настоящему родные люди, а Успенская – неизвестно кто. Внучка Зои. Где, спрашивается, та внучка была прежде? О самой Зое и говорить не приходится…
Наконец Марфа обратила внимание и на Машу:
– Пойдем, провожу тебя в твою светелку. А вы тащите в дом свои сумки, скоро и до вас дойдет очередь.
Кивнув Гене и его жене, Успенская последовала за старухой.
– Туфли сымай, – приказала Марфа, когда они оказались в прихожей. – У меня половики, по ним только босиком или в тапочках.
Маше достались огромные тапочки с овчиной. Казалось, они вот-вот заблеют и сами понесут Машу из комнаты в комнату.
Марфа толкнула дверь, и Успенская шагнула внутрь. С губ ее снова сорвался восхищенный свист, второй раз за этот день.
– Не свисти! – старуха больно ткнула ее пальцем в спину. – Денег не будет.
Но Маша не могла не свистеть. Они стояли в большой, просторной комнате, залитой солнечным светом. Посреди комнаты широкий дубовый стол, вокруг стулья, кресло-качалка, покрытое пледом… Пахло деревом – можжевельником и сосной. В дальнем конце комнаты виднелся камин, пол перед которым устилали белые искусственные шкуры.
В Москве Маша жила в однокомнатной хрущевке, вылупившейся из комнаты в коммуналке в результате многолетней выплаты оброка, лицемерно именуемого ипотекой. Оброк начинала платить еще мать, потом эстафету перехватила Маша.
Свою квартирку Успенская очень любила. Она любила бы и коробку, если бы ей пришлось жить в коробке. Маша обладала счастливым даром обживать и обустраивать пространство вокруг себя таким образом, что оно расцветало и чудесно преображалось.
Но здесь, в этом доме она почувствовала себя так, будто ее долгое время держали где-то скомканной, а потом достали и развернули.
Камин со шкурами окончательно добил Машу.
– Это для баловства, – кивнула Марфа на камин, словно прочитав ее мысли. – Так-то печка русская есть, она лучше любого камина. А в сильные холода, конечно, газ. Такую махину без газа никак не протопить.
Старуха одобрительно похлопала рукой по стене, как будто дом был живым существом. Словно хозяин, гордящийся породистым конем, которого он кормит лучшим сеном.
– Пойдем наверх, там у меня комнаты для гостей.
Хозяйка привычно подобрала подол и неторопливо начала подниматься вверх по лестнице.
– Обедать будем здесь, – она указала на стол. – Справа от камина дверь на кухню ведет. За кухней есть кладовочка, там у меня и соленья, и варенья, и грибочки маринованные и соленые. Прошлый год был богатым на грузди, двадцать банок черных я закатала. Муж есть у тебя?
Переход от черных груздей к мужу был таким неожиданным, что Маша оступилась и чуть не свалилась с лестницы.
– Нет, я не замужем.
– А была?
– Была.
– А детишки?
– Детишек нет, – суховато ответила Маша. – Вы меня уже спрашивали, Марфа Степановна. По телефону.
Старуха резко обернулась, сверкнула на нее черным раскосым глазом.
– Разве спрашивала? – удивленно протянула она. – Когда же это я успела? Быть такого не может, и не уговаривай, не поверю. Вот с Зоей я о тебе беседовала, было дело. Мало ли, думаю, вдруг кто чужой решил ко мне в дом забраться. Спрашиваю Зою – а она в ответ: э-э, милая, какая же она нам чужая, если в ней моя кровь течет!
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – ухнуло в голове у Маши. Она остановилась на середине лестницы.
А Марфа продолжала:
– Зое верить можно. Она бы кого попало не разрешила в дом приводить. Считай, Зоя тебе рекомендацию дала.
– Кто такая Зоя, Марфа Степановна? – спросил сверху низкий мужской голос.
Маша подняла голову. Наверху стоял тот самый тип с бритой головой, который не помог ей в лесу. Он непринужденно облокотился на перила.
Маша всегда обращала внимание на носы. У бритого нос был короткий, словно обрубленный, с мясистыми крыльями. Он портил красивое самодовольное лицо. Но зато череп был идеальной формы, а отросшая на щеках и подбородке щетина с проседью Борису очень шла.
Успенская не могла не признать, что перед ней очень привлекательный мужчина. Подруга Олеся называла таких «высокоранговый самец». На губах его играла улыбка, и выглядел он как довольный сытый кот, но взгляд оставался колючим.
На Успенскую Борис не смотрел, глаза его буравили Олейникову.
– Зоя, сестра Николая и Степана, – недоуменно отозвалась Марфа. – Ты что, Боря?
– Та, которая померла двадцать лет назад? – уточнил бритый.
Повисла неловкая пауза. Маша отвела взгляд от сытого лица Бориса и стала смотреть на широкую, как лопата, спину Марфы.
Но старуха не смутилась ни на секунду.
– Та самая, – невозмутимо кивнула она. – Только не двадцать, а все тридцать. Кстати, познакомься с Марией. Это наша новая родственница.
Маша высунулась из-за спины Марфы и сказала «здравствуйте».
– Очень приятно. – Борис мазнул по ней холодным взглядом. – А откуда взялась новая родственница? Нам, кажется, и старых хватало…
– Вам хватало, а нам нет, – отрезала старуха.
– Я только недавно узнала о том, что у бабушки были братья, – вмешалась Маша. – Если вам будет интересно, я расскажу, при каких обстоятельствах.
Лицо Бориса недвусмысленно выразило, что интересно ему не будет.
– Вы появились удивительно вовремя, – бросил он. – Лучше нельзя было и подгадать.
– Борька, не язви! – в голосе Марфы прорезались властные нотки. – Вспомни, что в Библии говорится о злоязычных. А ты, Мария, пойдем, не стой столбом.
Лицо Бориса приняло странное выражение, но он смолчал. Молча следил, как Олейникова с Машей поднялись по лестнице, прошли мимо него, и только чуть повернул голову им вслед.
Пройдя мимо двух закрытых дверей, старуха остановилась у третьей и начала шарить в карманах фартука.
– Куда же я его засунула… – бормотала она. – Был ведь ключ, только сегодня видела его! Ах ты старость, старость…
Повинуясь неясному чувству, Маша толкнула дверь. Та беззвучно приоткрылась.
– Точно! – просияла Марфа. – На ключ-то я ее не запирала. Это ты молодец, девонька, это ты хорошо сообразила. Заходи, заходи! Вот твоя светелка.
«И правда светелка», – подумала Маша, оглядывая маленькую комнатку с нежно-голубыми обоями.
Здесь были только широкая кровать с белым покрывалом, шкаф и маленький столик у окна. Из окна открывался вид на поле и край леса.
– Здорово! – искренне сказала Маша. – Мне очень нравится, Марфа Степановна.
– Скромненько, конечно, – проворчала старуха. – Но уж чем богаты. Отдыхай, племянница!
Она похлопала Машу по плечу и вышла. Показалось Успенской, или в последних словах старухи проскользнула ирония?
«Марфа сама тебя пригласила, – напомнила себе Маша, – ты не напрашивалась».
Но до чего же все не совпадает с ее ожиданиями!
И непонятно, как относиться к увиденному и услышанному. Особенно к упоминанию Марфой разговора с покойной Машиной бабушкой.
«Милая моя, ей восемьдесят лет! Посмотрим, с кем ты сама станешь беседовать, когда доживешь до такого почтенного возраста».
Но что-то не складывалось. Марфа Степановна показалась Маше на редкость здравомыслящей старухой, мало склонной к встречам с духами умерших. Впрочем, Маша отлично понимала, что впечатление могло быть обманчиво.
Но за одно впечатление она могла ручаться: Борис Ярошкевич – неприятный человек, который по необъяснимой причине плохо отнесся к самой Маше. Хоть это и странно. И что означают его слова о ее своевременном появлении? Неужели не постеснялся при самой Олейниковой намекнуть на ее преклонный возраст и возможное наследство?
В памяти Маши встал рисунок, который она набросала в самолете. Борис Ярошкевич – внук Николая.
Вспомнилось предупреждение Лены Коровкиной. «Поначалу вам непросто будет разобраться в хитросплетениях родственных отношений»…
Хитросплетения? Маша покачала головой: никаких особенных хитросплетений нет, зря Лена пугала ее. Ей удалось разобраться почти сразу.
Маша задвинула дверной засов и присела на мягкую кровать, пахнувшую отутюженной наволочкой и еле слышной отдушкой для белья… Заманчивое приглашение ко сну после долгой дороги. Ехать пришлось почти семь часов, останавливаясь лишь изредка, чтобы свериться с картой и размять ноги. Теперь, после проделанного пути, после встречи, которую Маша ждала и побаивалась, на нее навалилась сонливость. Все звуки стали убаюкивающими, даже квохтанье куриц во дворе, даже бравое «ку-ка-ре-ку» горлопана-петуха.
Маша стянула футболку, сняла джинсы и повалилась на кровать, раскинув руки в стороны. Господи, как хорошо! Как тихо и спокойно! Беленый потолок над головой кажется высоким, будто небо. И небо это поднимается, поднимается… Вот поплыли по нему облака, взбитые в пену, гонимые зеленым майским ветром, тем, что приносит счастье и мечты о вечном лете…
В дверь громко постучали. Маша вскочила, протирая глаза. Что это? Неужели она успела уснуть? Майский ветер… облака… Какой май, когда за окном середина июня!
– Сейчас-сейчас, – крикнула она, скача по комнате в одной штанине. Вторая штанина извивалась и уворачивалась от ее ноги. Наконец Маша усмирила джинсы, натянула футболку и открыла дверь.
За дверью стоял гладкий, лоснящийся полосатый кот и выжидательно смотрел на нее желтыми, как одуванчики, глазами.
– Здрасьте, – брякнула Маша.
Какую-то долю секунды ей казалось, что кот вот-вот ответит. Но полосатый помолчал и неспешно двинулся к лестнице. Кончик короткого толстого хвоста подергивался. Перед лестницей кот остановился, обернулся на Машу.
– Кис-кис-кис, – неуверенно сказала она.
«Какой я тебе кис-кис-кис?!» В круглых желтых глазищах отразилось презрение, кот мявкнул и пошел вниз, осторожно ставя лапы на ступеньки.
Маша посмотрела влево, вправо – никого. Что за шутки? Ведь кто-то же стучал!
Она закрыла дверь и вернулась на кровать. Но сон больше не шел. Снизу доносились оживленные голоса. Наверное, кто-то еще прибыл, пока она дремала. Может быть, тот самый Иннокентий?
Маше почудилось, что она не в частном доме, а в номере отеля, где все постояльцы знакомы между собой, приезжают из года в год в одно и то же место, а хозяин знает все их вкусы и привычки. Но она не из этих постояльцев. Она из тех, кого они обсуждают друг с другом, посмеиваясь и отпуская колкости.
«Комплекс чужака» – вот как называется это чувство. Успенская старательно изживала его, но к двадцати восьми годам не добилась особенных успехов.
В детстве они с матерью часто переезжали, и Маша меняла классы каждый год, а иногда и чаще. Самым тяжелым всегда оказывалось расставание с музыкальной школой. Здесь существовал свой мир, казавшийся неизменным, а Маше приходилось насильно вычеркивать себя из него. Конечно, на новом месте она находила новую «музыкалку», но чувство потери уходило далеко не сразу.
Когда, уже став взрослой, Маша попала в оркестр, она не сразу смогла поверить, что это – окончательно. Что ее работа не исчезнет, что Машу не выдернут с места, не перебросят в другой город. Она научилась с гордостью отвечать на вопросы о ее работе: «Я – флейтистка в Оперном театре. Да, в том самом».
Казалось бы, в детстве за много лет можно было привыкнуть к непременным ритуалам обживания новых мест. Но у нее всегда болезненно екало под ложечкой, когда учительница объявляла: «Ребята, у нас новая ученица. Ее зовут Маша Успенская!» Маша вся сжималась, ожидая этой фразы. Как только учительница произнесет ее, десятки пар глаз вопьются в новенькую. В глазах любопытство, неприязнь, равнодушие… А вслед за этим нужно пережить несколько тяжелых первых дней, когда ты для всех чужая, когда ты не успела слиться с местностью настолько, чтобы на тебя не обращали внимания. Это время – как болезнь! Маша в самом деле чувствовала себя плохо в эти дни, у нее болела голова и поднималась температура.
Мама говорила, что это все из-за чрезмерной зависимости от чужого мнения. «Будь сама по себе! – призывала она. – Не обращай ни на кого внимания!»
Матери легко удавалось быть самой по себе, она всегда была одиночкой, и даже в путешествия предпочитала ездить одна, чтобы полнее впитывать впечатления.
А Маша – совсем другая. «Как же можно не обращать ни на кого внимания?» – удивлялась она.
Ей остро хотелось дружить с одноклассниками, чтобы те встречали улыбками и спрашивали: «Машка, пойдешь с нами сегодня в кино?»
И до сих пор ей обязательно нужно делиться увиденным, чтобы кто-то толкал под локоть и восхищенно кричал: «Смотри! Смотри скорее!» А она бы смотрела, и ахала, и тоже восхищалась, и радовалась, что через год можно будет сказать тому, кто сейчас стоит рядом: «А помнишь, тогда, в Стамбуле…»
С одноклассниками так и получалось: за короткое время Маша становилась своей. Ее записная книжка за годы их переездов разбухла от адресов и телефонов. Мать сбрасывала все старые знакомства вместе со сменой места жительства, словно стряхивала старую шкуру. Она никогда потом не общалась с теми людьми, с которыми дружила до переезда, забывала о них, словно их никогда и не было.
Маша копила все, имевшее отношение к прошлому: вещи, фотографии, людей. Помнила имена, биографии, дни рождения, не прикладывая к этому усилий. Мать смеялась: «Ты – всемирная сиротка, везде ищешь родных». Маша не могла скрывать от себя, что в жестоких словах есть большая доля правды.
Когда подруга предложила составить Машино генеалогическое древо, Успенская сразу отказалась.
– Олеся, у нас никого нет, – грустно сказала она. – И я не хочу получать этому известному факту документальное подтверждение. Мы с мамой всю жизнь переезжали с места на место, ее замкнутый характер не выдерживал ни один из тех мужчин, которых я звала дядей Колей, дядей Сережей, дядей Вовой… Отца я не знаю. Бабушка Зоя умерла до моего рождения. Не стоит ворошить прошлое. Там ничего нет, кроме ожидаемого разочарования.
Но Олеся все-таки уговорила ее. В то время она страстно увлеклась «семейными раскопками» и хотела опробовать на Маше свои новые умения.
Результат поразил обеих.