Звонок.
За дверью никакого движения.
Молчание.
Пронзительный, длинный, непрерывный звонок в течение минуты.
Кажется, какой-то шорох.
Она приникла ухом к двери, прислушалась.
Точно, шаги. Остановка. Опять шаги. Замерли. Будто кто-то раздумывал, подходить или не подходить.
Она ещё раз сильно нажала на кнопку.
Замок щёлкнул, дверь резко открылась.
Мужчина.
– Вы могли бы переночевать у меня?
Он едва не захлопнул дверь, но передумал в последний момент.
– У вас или с вами?
По её губам скользнула слабая улыбка.
– У меня четырёхкомнатная квартира. В одной комнате я сплю, выберете любую из трёх… из двух.
– Кто спит в третьей?
– Там умер один человек. Который снимал эту квартиру до меня.
Сегодня новая жиличка из квартиры напротив попросила переночевать у неё. Что-то говорила о каком-то своём знакомом, он жил здесь до неё и что-то с ним случилось в одной из комнат. Он умер чуть ли не в тот день, когда она внесла предоплату хозяйке и договорилась о скором переезде.
Глупо… Мало ли кто где умер от сердечного приступа или чего-то в этом роде. Хорошо, что быстро. «Если смерти, то мгновенной», – как поётся. Пелось, вернее, во времена чьей-то молодости и во время моей учёбы в школе по радио. Сейчас поётся другое: «Девчонки, девчонки, короткие юбчонки», «Быстренько разденься и скорей ложись», но «ты всё делаешь не так, а я дурак, а я простак», и вообще «вот такая вот зараза девушка моей мечты»… Я одно время не ездил на работу в развозке по своему маршруту, потому что очень часто попадал в ту (или в те?) из них, где без конца крутили эту чушь, непонятно, что именно – модные эстрадные или блатные песни. Пришлось выходить из дому на четверть часа раньше, чтоб успеть в не слишком переполненный автобус.
Лариса увидела в этом желание уходить пораньше от неё и дочки. Как будто я всё делаю не ради них. Конечно, мне интересна моя работа. Неужели нужно ходить на работу, как на каторгу? Интересна диссертация, которую я заканчиваю. Конечно, органическая химия не является предметом увлекательной беседы с людьми, которые далеки от соединений углерода и синтеза витаминов и гормонов, поэтому, когда жена спрашивает, чем я занят сейчас, что уже написал, много ли работы, я говорю «Всё в порядке». Я столько раз ей объяснял, как нужно себя вести… Я же не спрашиваю, какие рецепты она выписывала сегодня и кому продлила больничный, а кого отправила на работу. Да сейчас и не спросишь – почти полгода назад родилась дочка, и сейчас Лариса выходит разве что в магазин. Или на прогулку с Аннушкой.
Выходила, вернее. До того дня, когда сказала, что она от меня уходит. Я был уверен, что у неё плохое настроение. Говорят, что жены могут поскандалить, накричать, устроить бурную сцену с выяснением отношений… Лариса молча собиралась и уходила. Когда мы только начали жить вместе, я ничего не понял – куда она пошла, с кем, зачем… Пару раз за ней следил. Просто ходила по улицам, иногда останавливалась, разглядывала долго и внимательно что-нибудь, всё равно что – кучу строительного мусора или витрину обувного, клумбу с цветами или огромную лужу. Никуда не заходила, ни с кем не говорила, не присаживалась на скамейку; походив так час, два, три, иногда и дольше, возвращалась домой. Поэтому я спокойно выслушал в коридоре, что она уходит, только удивился, что предупреждает заранее. Я пошёл на кухню разогреть что-нибудь из еды.
Уже одетая, она зашла и сказала, что уходит.
Рагу было совсем горячее. Он положил себе на тарелку и сказал: «Не приходи поздно, вот-вот дождь пойдёт».
«Ты не понял, Фил. Я ухожу».
Только тут он отметил необычную мягкость в её голосе. Устала, подумал он, всё время не высыпается.
– Иди, конечно, иди. Я присмотрю за малышкой, если она заплачет. Кормить же её не нужно? Только зонтик возьми с собой.
«Ты ничего не понимаешь, Филипп. Я ухожу от тебя. К другому. Надеюсь, что мы оба будем счастливы, по-своему. Анюта пока у мамы».
Он вбежал в комнату, где стояла кроватка. Ни кроватки, ни одёжек, ни пелёнок… Только теперь он внимательно осмотрел коридор и увидел, что коляски тоже нет. Зато стоял чемодан, большая дорожная сумка, какой-то пакет…
Она что-то ещё говорила, но он её не слушал.
– Иди проспись. Ты сколько ночей не высыпаешься, всё время к дочке встаёшь. Пусть она побудет у твоей мамы день-два…
Она опять повторила, что уходит от него насовсем. «Ты никак не хочешь понять…»
Он не мог ничего понять.
Он был ошарашен, он ничего не хотел понимать, вспылил и наговорил ей чудовищных вещей. Как должна себя вести воспитанная женщина. Молодая жена. Хорошая мать… Не замыкаться в себе и бродить неизвестно где, а спокойно высказать свои возражения, внимательно выслушать другого… Он не сказал ничего нового, он повторял это не раз, но он не должен был говорить этого сейчас. Не должен. Но продолжал, что «воспитанная интеллигентная женщина не позволит себе никаких сцен и истерик…» Да она и не «позволяла» – не то слово, она их просто не устраивала, возможно, не любила, а может, не умела или не хотела…
Он вдруг почувствовал одиночество, хотя она была ещё здесь. Она взяла приготовленные вещи, вышла и закрыла за собой дверь. Он тупо смотрел на дверь и на её пальто, которое она не взяла.
Сколько он так просидел? Час? два? Потом он пошёл на кухню и стал бросать всё подряд в мусорник, а когда заполнился, – в унитаз. Содержимое кастрюли и тарелок, сковородки и сахарницы…
Он остановился, увидев пятна крови на белой тарелке. Он обо что-то поранил руку. Пошёл в комнату, сел в кресло и начал нажимать на кнопки пульта, переключая программы. Южные пейзажи сменялись полуголыми женщинами, на смену им шли соревнования по водному поло и выступления политиков… фильм с какими-то чудовищами, балет, футбол, эстрада… Он пытался фиксировать внимание на пляшущих картинках, потому что боялся оглянуться и увидеть пустую квартиру. Но всё же оглянулся – и увидел тарелку с рагу, которую он почему-то принёс тогда в комнату и поставил на диван. Он придвинул её к себе. Даже остывшее, рагу было вкусным.
Куда она пошла? К кому? С кем она могла познакомиться, выходя из дому только в детскую поликлинику и магазины? Может, была знакома раньше? Ей часто звонили мужчины – знакомые, сотрудники, бывшие сокурсники, соученики… Иногда к ней приставали на улице, один раз она звонила из автомата, чтобы он её встретил… Но чаще говорила: «Приятно побеседовали с незнакомцем».
Он сам познакомился с ней в троллейбусе. Закомпостировал талончик. Вышел вместе с ней на конечной, хотя собирался выйти раньше. Ни к чему не обязывающий трёп, обмен шутками, мнениями о нашумевшем фильме; он предложил пойти сейчас в кино, она ответила, что торопится в институт и не хочет пропускать лекции; он не стал настаивать, проводил её до входа; узнав, когда оканчиваются занятия, устроился на противоположной стороне улицы и стал ждать. Институт оказался в живописном уголке, рядом музей, церковь, сад. Через полчаса она вышла с группой студентов. Он подождал, пока она дошла до угла, с кем-то попрощалась, кому-то что-то записала в блокнот; когда она осталась с тремя девушками, он подошёл поближе… Она попрощалась с ними, подошла к нему и сказала, что одну лекцию перенесли, одну отменили, преподаватель в командировке…
Он поставил на пол пустую тарелку.
Ещё в троллейбусе ему стукнуло в голову, что на ней он не прочь жениться. Раньше ничего подобного ему в голову не приходило. Через неделю он не представлял, что она не будет его женой.
Возможно, когда я встретил её, в ней впервые встретил женщину, которую полюбил. Именно полюбил. Раньше мне казалось, что женщин можно только желать, любить физически, получать от них телесное удовольствие, сейчас я понял, что некая грань отношений мужчины и женщины была скрыта от меня, а за ней оказалось пространство, огромное, многомерное, неожиданное… Я не знаю, как это получилось.
Он понимал, что она не первая и не единственная для него женщина, как и он для неё. Понимал, что не может назвать её первоклассной любовницей, некоторые физические реакции протекали у неё медленнее, чем ему бы хотелось, к ней не подходили определения нежной или зажигательной, инициативу она проявляла очень редко, однако только с ней банальные действия тела получили духовное наполнение. Он, несмотря на физическую усталость, ощущал потом не разбитость и опустошённость, а глубокое наполнение каким-то новым переживанием, чувством, знанием, исключительно духовным, как если бы он прочёл книгу нового для себя автора, написанную в необычном, не встречавшемся раньше стиле, увидел фильм и обнаружил новую манеру игры актёров и другой стиль постановки… И ещё – он знал: как бы ни сложилась его жизнь, как бы ни сложились их отношения, это никогда не уйдёт из его жизни, независимо от того, как она сложится.
Что там показывают?
Делегация иностранных послов возлагает цветы, парочка обнимается, Германия утопает в дождях, Марчелло Мастроянни с задумчивой полугрустной улыбкой смотрел на женщину, которая расхаживала по кругу, снимая с себя одежду; в кружок сидели мужчины и женщины в вольных позах, разные выражения лиц, но лицо Мастроянни выделялось среди других. Лариса смотрела фильмы с его участием не один раз и считала незаурядным – не просто смазливый щёголь или неотразимый красавец, «забываешь о внешности, когда он играет; и что значит талант – лицо, поза, взгляд, улыбка, смех, жесты выражают куда больше слов, да в его словах особой игры и нет, она – в нём самом, внутри».
Я опять посмотрел на Мастроянни, но сейчас показывали женщину, которая перестала ходить и лежала на полу, очевидно, уже почти раздетая, но укрытая мехом; она извивалась под мехом, а ей кричали, что пора снимать мех…
Я снял трубку телефона, чтобы позвонить тёще и спросить, как Аннушка. Когда набирал номер, случайно глянул на часы. Четверть первого. Положил трубку…
На экране появилось лицо Марчелло Мастроянни, который с грустной полуулыбкой воздевал руки к небу и жестами пытался объяснить девушке, на расстоянии что-то кричавшей ему, что из-за шума волн и ветра ничего не слышно.
Он выключил телевизор. Снял с вешалки её пальто и убрал подальше в шкаф. Нашел на полу тарелку и заставил себя её вымыть… Он видел когда-то такие квартиры – одна тарелка с остатками еды, сиротливый пустой стол, одинокая неубранная постель… Одиночество – вот что угнетает его сейчас. Не потеря женщины, не отсутствие дочки, не пустая квартира, нет; одиночество, породившее незащищённость – вот что стало самым страшным. Он всегда соотносил отсутствие женщины с физическими ощущениями, сейчас всё сосредоточилось в другой сфере, остальное ушло, и чувство одиночества давило нестерпимо.
Он опять нажал на кнопку. Фильм кончился. Он выключил телевизор – теперь окончательно, решил он, и взял черновики неоконченной части своей диссертации. Он несколько раз тупо перечитал их, едва что-то понимая. Он помнил, что мысли были – он уже наметил окончание, но исчезли.
Филипп сидел в кресле, держал в руке черновики и смотрел в чёрный экран. Откуда-то доносились её слова: «Не живи исключительно в своём мире, ты обитаешь в ирреальности… Посмотри на других…»
Я непонятно как прожил до конца недели. Целых четыре дня я был совершенно один. В субботу я опять вышел на работу. В этом не было ничего удивительного, я часто ходил на работу по выходным, иногда приходил ещё кто-то. Довольно часто я занимался диссертацией, обычно по непосредственной работе «хвостов» и пробелов не имелось. Два или три часа я думал, читал свои записи, пытался анализировать… Затем собрался и ушёл.
По дороге я зашёл в два супермаркета и обошёл их, ничего не купив, бродил по базару, разглядывал написанные от руки ценники на продукты, подолгу стоял то перед вёдрами с цветами, то у лотков с фруктами, то перед витриной с живой, солёной и охлаждённой рыбой. В конце концов, зачем-то купил селёдку. Лариса любила селёдку, вообще любила… Почему – любила? Любит и сейчас сладкое и солёное. Селёдку и шоколадные конфеты, изюм и солёные огурцы, инжир и маслины… Могла после пирожного хрустеть солёным огурцом. Пока кормила Аннушку, старалась не есть ни конфет, ни селёдки. А сейчас потихоньку вернулась к своим лакомствам, ведь кормит раз или два в сутки…
Двери выставочного зала были открыты. Объявление приглашало посетить в Доме учёных бесплатную выставку рисунков и вышивок врачей – ветеранов труда. Я зашёл и долго ходил от одного экспоната к другому и даже обратил внимание на несколько вещей.
Он медленно брёл домой. Встреча пугала. Завтра выходной, придётся быть там одному целый день.
Около двух ночи он заставил себя лечь в постель.
Утром проснулся от капель дождя, которые падали на лицо. Он не мог сообразить, где он, не заснул ли на скамейке в парке или во дворе. Несколько минут лежал неподвижно; капли падали; тут он вспомнил.
«Почему вода?» – подумал он, глядя на потолок.
Он посмотрел вниз – на полу растекались лужи, сливаясь в одну. Ему стало любопытно, он вышел в коридор, и ноги выше щиколотки погрузились в стоячую воду.
«Как же там? «в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей», кажется так, – мысленно процитировал он. – Может, пора строить ковчег?»
Вскоре выяснилось, что залила соседка с пятого этажа, а, поскольку соседи с четвёртого этажа продали квартиру и забрали с собой из неё всё, включая раковины и ванну, то вода спокойно текла и залила даже полуподвал, который выкупили под ресторан и где молодые ребята из стройфир-мы проводили заключительные работы по окраске и побелке. В дверь постоянно кто-то звонил, приходил, спрашивал, просил закрыть кран в абсолютной уверенности, что залили всех они – на четвёртом и пятом этажах никто не отвечал.
Филипп, хотя ему было всё равно, взял, в конце концов, ведро и черпал воду, потому что тряпкой не вытереть. Входную дверь он оставил открытой, и люди шли всё воскресенье. В понедельник он позвонил на работу и сказал, что в понедельник его не будет – комиссии из ЖЭКа, начальник ЖЭКа, люди из ремонтного бюро, экспертная комиссия оценивала ущерб, поскольку фирма, выкупившая полуподвал, требовала возмещения убытков от хозяйки, которая скупила почти весь пятый этаж и сдавала иностранцам, сорвавшим какой-то фильтр, что не мешало им крепко спать и не слышать звонков в дверь. Хозяйка отдыхала на море, но застраховала все нижние квартиры на случай нанесения ущерба по её вине, поэтому комиссии и эксперты ходили по всем квартирам, лазали по всем углам и составляли акты.
Это раздражало бы Филиппа, если бы Лариса с ребёнком по-прежнему жили здесь, а теперь это даже отвлекало его от назойливых мыслей и не давало почувствовать одиночество. Потом Филипп решил, что если бы Лариса и Аня были здесь, то его бы это не особенно коснулось – он бы с утра уходил на работу и возвращался, как обычно, поздно, когда все эксперты и начальники ЖЭКов уже не ходят смотреть чужие квартиры, а отдыхают в своих.
Недели через две или три хождение прекратилось, вода высохла даже на паркете, хотя он немного вспучился, «встал на дыбы», сказал себе Филипп; «паркет опустится, когда полностью высохнет, потому что положен по правилам», сказали Филиппу паркетчики. «Обсохла поверхность земли», – сказал себе Филипп, но не мог продолжать, ведь из ковчега на горах Араратских должны были выйти и жена, и сыновья, и жёны сынов, но жена и дочь Филиппа отсутствовали.
Так я прожил три месяца. Целых три месяца. Оказывается, это очень много. Я ходил на работу, по привычке что-то делал, по привычке не очень плохо, и даже кое-как состряпал конец диссертации, который слушали и после выслушивания предложили доработать. Несколько раз звонил тёще и тестю, хотел повидаться с дочкой, но к телефону никто не подходил. Я вспомнил, что лето они обычно проводят на даче, отпуск у них полтора месяца, да оттуда и на работу добираться им недолго. Ехать на дачу без предварительного звонка я не решался, но в один день увидел среди кинофайлов по телевизору отрывок из «Брака по-итальянски», где Марчелло Мастроянни и Софи Лорен расставались, и решил поехать в ближайшие выходные.
В пятницу утром я сказал себе: «Завтра». В пятницу вечером соседка попросила переночевать у неё. Что ж, переночую. Непохоже, что она хочет завлечь мужчину, по-моему, она боится оставаться ночью одна… Теперь это было знакомо. Я вспомнил, как три-четыре раза меня изводили звонками ночью приятели и приятельницы, желая побеседовать; один раз Лариса попросила остаться с ней вечером дома, но у меня была назначена встреча, я не мог не пойти. Тогда я подумал – вполне обойдётся без меня, а теперь знаю, что пустой разговор по телефону иногда значит очень много. Когда он значит. Для конкретного человека в определённый момент.
В восемь вечера я позвонил в дверь.
Женщина открыла почти сразу. Без косметики, без ухищрений с причёсыванием волос, в простом платье она выглядела старше, чем показалась мне впервые. Она обрадовалась, что я пришёл.
– Выберите любую комнату.
Я вспомнил, что она говорила о двух, в какой-то умер человек и она не хотела туда меня пускать. Словно отвечая на мой немой вопрос, она сказала:
– Всего четыре, в одной сплю я, в одной умер мой знакомый, но если вы захотите в одной из этих…
Она пожала плечами.
– Я ещё не стелила постели, так что всё равно.
– Вашу комнату я даже не буду смотреть, покажите мне ту, где жил ваш приятель.
Она ещё раз пожала плечами.
– Вообще-то это приятель мужа.
Мы прошли из коридора вглубь. Обстановка всей квартиры была необычной и несовременной. На стенах висели картины, гравюры, гобелены, кое-где на полу стояли огромные вазы или кадки с цветами, одна-две статуи; с потолка свешивались бархатные портьеры не всегда в тех местах, где находились окна; неожиданно появлялись огромные зеркала; рояль, гитара, скрипка словно приглашали подсесть к ним и опустить руки на клавиши, коснуться смычком или рукой струн…
Наконец она распахнула дверь:
– Вот.
Такая же необычная. На стенах картины, несколько бюстов то ли мыслителей, то ли деятелей культуры, необычный двухцветный паркет – чередование тёмных и светлых плит, большое зеркало от пола до середины стены, рядом кровать с огромной плюшевой собакой на ней, в центре небольшой столик. На нём я с удивлением обнаружил шахматную доску с расставленными фигурами. Но когда я хотел придвинуть её к себе, я удивился ещё больше – она не двигалась с места, ибо была нарисована на поверхности столика.
– Хозяева, наверно, увлекаются шахматами, – сказала женщина, – а может, кто-то один из них. Наш знакомый обожал шахматные этюды и задачи… – грустно добавила она.
Жизнь так сложилась, что когда-то я немного углубился в шахматы, до этого только умел проиграть в упорной бесполезной борьбе не через пять минут только потому, что соперники, хоть и не все такие слабые, как я, задумывались над некоторыми моими ходами, которые, как говорится, ни в какие рамки не лезли. Хорошим игроком я, конечно, не стал, но одно время довольно сносно играл в шахматы с часами, изредка даже выигрывая у играющих получше, опять-таки за счёт неожиданных ходов, которые заставляли задумываться, упускать время и в цейтноте делать грубые ошибки, видные даже мне. Иногда мне потом рассказывали, что я начинаю играть редкие виды, например, начало Нимцовича, которое вообще играют редко, или дебют Сокольского, который соперник не знал, а поскольку я умудрился сделать не самые глупые ходы, решил, что это хитроумный вариант, погрузился в задумчивость; за пять минут до конца своего времени остановил часы и попросил показать продолжение. Я сказал, что понятия не имею, так же, как и о том, что это дебют Сокольского, просто старался действовать поактивнее на ферзевом фланге.
Он сказал, что будет ночевать тут.
– Но… именно здесь… именно в этой комнате…
– Я знаю – умер ваш приятель. Вполне возможно, тысячи лет назад на месте, где мы с вами сейчас находимся, разыгралась великая битва или проходили турниры, или вёлся ожесточённый бой… Что ж теперь, вообще нигде…
– Мы этого не знаем! – прервала она. – Мы не знаем наверняка, даже не слышали и не читали об этих людях, о турнирах и схватках, сражениях в этой местности не помним из истории войн. А здесь всё иначе. Я лично знала человека.
– Мне нравится комната. Я сказал, что буду ночевать здесь. Помнится, вы говорили – я волен выбирать. Если планы изменились, укажите конкретную кушетку или кровать.
– Нет, почему же… Настаиваете здесь – пожалуйста. Я обязана вас предупредить, поэтому предостерегаю.
– Вы предупредили, я не согласился, все стороны удовлетворены. Можно устраиваться на этой кровати?
Она пожала плечами, помолчала немного, потом сказала:
– Хорошо, сейчас постелю.
Я остался один в комнате.
Любопытно. Я внимательно осмотрел все гравюры, картины – оказалось, это репродукции, копии, наверно известных картин и миниатюр, во всяком случае, редких – точно. Миниатюра к рукописи «Шахнаме» Фирдоуси, рисунок-портрет Филидора, матч Морфи-Андерсен, Лев Толстой играет в шахматы в Ясной Поляне, Капабланка даёт сеанс одновременной игры в Москве, фотографии Рети – Маршалл, Алёхин – Боголюбов, Спасский, Таль, Петросян, Фишер… Первая страница поэмы Кохановского «Шахматы», фото деревянных «Чигоринских шахмат», японских фигур из перламутра, «блокадных» ленинградских шахмат из картона, комплект фигур из слоновой кости VII–VIII вв. Афрасиаба (ныне Самарканда), шахматы для игры в космосе, костяные шахматы народов Севера, фигуры XI–XII вв. Киевской Руси…
Раздался звонок в дверь. Сюда он долетел едва слышно. Неужели к ней заявилась подруга, соседка? Она дала понять, что здесь у неё ещё нет знакомых, родственники отдыхают, поэтому она вынуждена обратиться ко мне. Может, у неё полно подруг и знакомых, которые не могут переночевать, но могут зайти и гуторить не один час подряд. Я подошёл к двери и прислушался. Приоткрыл дверь.
Так и есть – тихо донеслись женские голоса. Я закрыл дверь и отошёл к столу. Рассмотрел фигуры. Подумал и сделал ход.
В дверь постучали.
– Можно к вам?
Хозяйка просунула голову в комнату.
– Вы ещё не ложились? Можно зайти?
«Если они хотят, чтоб я составил им компанию, сразу иду к себе. А пусть тут балаболят до утра».
– Вам письмо с уведомлением. Выйдите к почтальону, получите, распишитесь. Почтальон принесла, звонила-звонила к вам; уже второй раз сегодня заходит, но вас нет дома; позвонила сюда и спросила, не подскажу ли я, когда она может вас застать дома. Я предложила зайти. Вы можете выйти к ней?
В коридоре стояла почтальон с конвертом в руке.
– Распишитесь. – Она протянула конверт.
Я расписался напротив своей фамилии в списке.
– Всего хорошего.
Письмо было от мамы.
В комнате я сел на стул и внимательно прочитал адрес. Как будто его не знал. Чего ей вздумалось отправлять заказное письмо с уведомлением?
Из письма я понял.
Несколько раз мать звонила по телефону домой, никто не отвечал. Обычно Лариса была дома и говорила с ней, наверно, мать из разговоров с Ларисой знала, что никто не собирается уезжать на отдых; она решила – или телефон неисправен, или кто-то болен, спрашивала: «Мы с отцом беспокоимся… Как Аннушка?.. Все ли здоровы?..»
Я вложил письмо в конверт. Нужно позвонить домой и сказать, что всё хорошо. Навещу завтра Аннушку и позвоню. Расскажу о ней, объясню, что Лариса с дочкой на даче. Это почти так. Ни слова об уходе Ларисы. Ни слова. Мать сведёт всё к вульгарным злоключениям рогоносца, как, впрочем, наверняка все женщины. Видят подобные истории только как драму любви с коварным вмешательством загадочной уверенной злодейки или красивого утончённого злодея.
Я едва не стукнул кулаком по шахматам. Потом посмотрел на фигуры и сделал ещё один ход – ответный. Ещё один… ещё… завтра же поехать к дочке… Позвонить маме… Никаких лишних слов…
Он ещё раза два полумашинально передвинул фигуры.
Как всегда, он старался быть объективным и играть за белых и за чёрных с одинаковой отдачей, с одинаковой силой; и снова, как часто бывало и прежде, непроизвольно выбрал цвет, который отождествлял со «своим».
Он задумался, подошёл к книжным полкам, посмотрел. Открыл. Стал вынимать и рассматривать книги. Очень много шахматных, от самых простых – для начинающих, до разбора сложных шахматных партий, связи дебюта с эндшпилем, проблем миттельшпиля – для опытных шахматистов; художественная литература на шахматные темы разных авторов.
«Белое и чёрное» шахматиста Котова, «Евгений Онегин» с закладкой на странице 250 и подчёркнутыми карандашом строками:
«Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берёт в рассеянье свою».
А это что? Шахматное обозрение «64» с публикацией отрывка из «Других берегов» (отмечено – первая публикация Владимира Набокова в СССР), ксерокопия письма Пушкина, написанного жене в 1832 году: «Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе».
А вот книги. Книга на испанском языке какого-то автора, кажется, как я пытался прочесть, Мигеля де Унамуно, роман «Темп» Бурникеля…
Я поставил книги на место и посмотрел на ближайшую картину рядом с полками – «Шахматная партия». Маленькая табличка внизу – «Йоханн Эрдманн Гуммель». Художник? Не знаю… Шесть мужчин увлечённо рассматривали позицию на доске в каком-то богатом доме, двое из них играли. На столе горела свеча, позади стояла большая собака, наверно, борзая, слабо горела настольная лампа; большое зеркало слева отражало часть комнаты с играющими людьми. Я удивился, до чего чётко выписаны доска и фигуры, как лица людей, даже хорошо видно положение фигур; это напоминает какую-то небезызвестную даже мне партию. Я определил, что за окном на картине деревья и облака; удивился расцветке паркета на полу…
Мне надоело играть, рассматривать, я решил лечь спать, а перед сном почитать немного, чтоб скорее заснуть. Не глядя, сунул руку в шкаф и вытащил…
Не вытаскивается. Такая большая книга Майзелиса «Шахматы». Нет, слишком простая, хотя и интересная, особенно для тех, кто учится играть. Ого, 1960-й год издания… Следующими под руку попались «Шахматная новелла» и «Защита Лужина» в одной книге.
Он наугад пролистал, прочёл, как герой встречает молодую женщину, которая его сразу заинтересовала, увлекла и пленила… Лариса… Как будто написано о встрече с ней.
Они прожили не один год вместе. Неужели раньше нельзя было рассказать, что ей не нравится, поговорить… Он внезапно запнулся. Он редко с ней говорил. Или она по натуре молчалива? С самого начала он заметил её привычку задумываться, и эта привычка его раздражала. Поначалу она изредка думала вслух, произнося какие-то слова, смысловой связи в них он не улавливал. Он не мог понять ход её мысли и объяснял это тем, что мысли особой и нет.
Он вдруг подумал о ней со злостью.
Она усложняла самые простые естественные вещи. Вероятно, она почувствовала его раздражение, потому что перестала говорить вслух, когда думала. А что она говорила вслух? Спрашивала иногда, что ему лучше приготовить, не получится ли у него взять отпуск в сентябре, может ли он что-то сделать с замком в туалете, потому что он не закрывается…
Он посмотрел на книгу, которую держал в руке. А что она читала? Последнее время – Спок, Эда Ле Шан, Никитины, Росс Кэмпбелл. А до этого? Специальную литературу, конечно. Какие-то справочники, учебники. Но не только…
Он поставил книги назад. Ещё раз посмотрел на картину.
Где-то он уже это видел… Столик, бюсты, зеркало… Зеркало, столик с шахматами, портрет…
Он резко обернулся.
Ничего себе! Странные хозяева. Или хозяин, словом, один из них. Обстановка в комнате напоминала изображённую на картине. Только людей и собаки не хватало. А вот и собака, плюшевая, с кровати; женщина, когда стелила постель, переложила её на стол, если поставить на пол, собака будет напоминать живую нарисованную. И лампу он зажёг, как там, и за окнами сгущаются сумерки, видны облака и деревья из-за полуопущенного занавеса.
Ему стало немного не по себе, но он был рад, что перестал думать о Ларисе.
– Сосредоточимся на шахматах, – сказал я себе.
Тем более, сна ни в одном глазу. Не хочу читать, не хочу писать, не хочу спать.
Что-то у меня здесь не очень… (Мысленно я уже определил, что играю за чёрных). Белые почти захватили центр и хозяйничали там довольно уверенно и резво. Ну что ж, будем выстраивать оборонительные редуты. Пешки… развить королевского коня…
Я погрузился в размышления, пошёл, но за белых продолжал играть с активной атакой. Всё-таки я обязан хорошо играть за оба цвета.
Посмотреть в шахматных книгах, может там что-то найдётся похожее на мою партию?
Проходя с книгой к доске, я машинально взглянул на «Шахматную партию». Неужели я так невнимательно смотрел? Мне казалось, что у белых фигуры стояли немножко иначе. И у чёрных слон разве стоял тут?
Я внимательно вглядывался, пока не дошло, что позиция такая же, как у меня.
Наверно, я столько смотрел на картину, что бессознательно так же расставил фигуры.
Я полистал книгу, кое-что нашёл, но не совсем то, просмотрел диаграммы и решил продолжать развитие слона на королевском фланге, а потом и на ферзевом. Пешка g6, ход за белых, слон g7, ход за белых…
Становилось темновато, я поискал выключатель. Возле книжных полок. Я включил свет. Люстра хорошо осветила комнату. Картина словно выступила из полумрака, и я ещё раз отметил точность прорисовки каждой детали. Я не поверил своим глазам. Не так! Пешки стояли на b7 и g7, а белая находилась на b6. Было так темно, что я не заметил? Я в это не верил.
Быстро передвинул пешку на b6 и подошел к «Шахматной партии». Чёрная пешка передвинулась на то же поле. Подбежал к доске и сделал произвольный ход белыми, передвинул чёрного слона.
Игрок чёрными на картине точь-в-точь передвинул слона на b7 и внимательно смотрел на меня с задумчивой полуулыбкой. Правая рука протянута к фигуре и до конца ещё её не отпустила, левая чуть поднята вверх. У меня привычка иногда слегка поднимать вверх, если много пишу, то одну, то другую руку, а изредка и просто машинально. Правая рука игрока совсем опустила слона и словно щёлкала пальцами, как это я люблю делать. Ларису поначалу очень раздражал мой жест, потом привыкла. Или не привыкла, а смирилась и перестала просить не щёлкать пальцами, потому что видела, до чего её просьбы раздражают меня?
Почему мне пришло в голову – если я достойно окончу эту партию, то, вернувшись домой, увижу там Ларису с дочкой? Странность, навеянная необычностью ситуации, схожестью обстановки комнаты с интерьером на картине? Тоска по жене и дочке? Боязнь одиночества?
Итак, цвет я выбрал – за чёрных. Я вывалил на пол все шахматные книги и начал искать. Я боялся сделать ход, чтоб не ухудшить ситуацию чёрных.
Из увиденного на диаграммах выходило – ничего хорошего у чёрных нет. Тревожно. Я порылся и нашёл за художественной литературой шахматные журналы. Листая страницы, я наткнулся на цитату Вольтера: «Странная штука – шахматы! Я потратил на них, может быть, больше времени, чем на любое другое занятие, а брат Жан, этот тупица, – разносит меня в пух и прах регулярно».
Я немного успокоился. Если даже философ-просветитель, известный писатель заходил в тупик… Не всегда затраченное время пропорционально качеству результата. Иногда столько времени сидишь над проблемой, бьёшься, прикидываешь так и эдак, устаёшь, едва не заболеваешь, когда закончил, а результат – на общем фоне не лучше, если не хуже других. А иной раз пишешь, как говорится, одной левой, между прочим, в перерыве между делами, а если дело безотлагательное, то и не думаешь об этом – неделю, другую, потом побыстрее заканчиваешь, чтоб отвязаться, а выходит – супер!..
Строчки вдруг погрузились в полутьму. И это, когда я увидел «Уйтелки Максимилиан, чехословацкий шахматист; международный мастер (1961)». И внизу – позиция на доске сходна с нашей, название я еле различил – «Дебют Уйтелки».
Я посмотрел вверх. Лампочки еле мерцали. Несколько раз нажал на выключатель, проверил настольную лампу и саму лампочку – в порядке. Что-то с электричеством в сети. Комната в полумраке совсем стала похожа на комнату в «Шахматной партии». Приоткрыл дверь, выглянул в коридор и зажёг свет там. То же самое.
Я подошёл к картине, сейчас едва видимой. Улыбка игрока чёрными погрустнела, а игрок белыми взирал на меня с некоторым превосходством и снисходительной насмешкой.
Не приобрели ли зловещее выражение лица некоторых людей вокруг столика? и даже морда собаки?
Я оглянулся. Такое же увиделось мне здесь, в этой комнате, на бюстах и портретах.
Может, навязчивая идея?
Я придвинул к себе плюшевую собаку, хотелось ощущать под рукой что-нибудь мягкое, устойчивое. Поднял глаза на игрушку и отодвинул подальше. Морда животного оскалилась в злой ухмылке. Я сел за столик и увидел себя в зеркале. Человек среднего возраста, старше игрока чёрными на картине, с грустной полуулыбкой, тёмными короткими волосами, светлыми глазами…
Рассмотреть цвет глаз игрока не получалось. На втором столике, где стояли лампа, графин с водой, конфеты, возвышалась тонкая длинная свеча в металлическом шандале старой работы, рядом лежали спички.
Я поднёс зажжённую свечу к портрету. Лицо, рот, нос, глаза… Светлые. Свеча дрогнула у меня в руке – лицо игрока старело на глазах, появились мелкие морщинки, крошечные складочки… углубились… несколько седых волос… седая прядь… Лицо человека среднего возраста с грустной полуулыбкой… Свеча задрожала.
Огонёк вспыхнул и погас.
Зеркало отразило за моей спиной какую-то тень. Я быстро обернулся. Никого. Я видел только себя несмотря на темноту, но лицо у меня было чуть другое, более сходное с игроком моими фигурами на картине. Или мне почудилось в игре полутеней? Нет, я чётко вижу седую прядь. Трогаю её рукой. Откидываю в сторону. Её раньше не было.
Я забыл обо всём кроме того, что случилось со мной сегодня. Я упорно перебирал всё сначала; нет, начало было не сегодня, а днём раньше, когда женщина попросила меня зайти переночевать; нет, ещё раньше, когда ушла Лариса, иначе я бы никогда ни к кому не пошёл ночевать, кто б ни просил…
Если уж я решил в чём-то разобраться, то от своего не отступлюсь. В конце концов, химия, «наша добрая волшебница», как говорила наша преподаватель, пришла, как всегда, мне на помощь.
Молекулы некоторых веществ существуют в виде двух оптических изомеров, они похожи друг на друга, как предмет на своё отражение в зеркале, тем не менее, эти вещества по-разному действуют на живые организмы. Скажем, зеркальный «двойник» аскорбиновой кислоты – антивитамин.
Уяснив ситуацию, я показал своему «двойнику» язык и скорчил рожу. В зеркале он сделал то же самое. Отражение в зеркале на картине тоже занимается этим сейчас?
Можно было погрузиться в загадочную связь этих предметов – шахмат и зеркал, их тайную давнюю близость. Что в них прячется? Живой человек, как в шахматном автомате Кемпелена, скрывавшем за системой зеркал опытного игрока? Не хватало ещё развивать банальную мысль, что за зеркальными лабиринтами, в сплетении холодных поверхностей бьётся человеческое сердце. Я повернулся спиной, зажёг свечу и придвинул шахматную книгу/
Оказалось, чёрные позволяют белым захватить центр полностью – как у нас; строят оборону – как же иначе; пешки фианкеттируют слонов, возможно двойное, как тут, фианкеттирование; теперь следовало установить фигурный контроль над центральными полями.
Короче, всё не так плохо. Я положил книгу рядом с собой, выбрал наиболее подходящий для меня ход и сделал его. Я не сомневался, что двойник сделал то же самое. (Или двойники?) Ничего, я не стану, как он, антивитамином, пусть лучше он станет аскорбиновой кислотой. Свеча горела ровно и ярко.
Он выровнял ситуацию. Белые продолжали наступать, но чёрные благодаря двойному фианкетто атаковали центр соперника. Филипп установил фигурный контроль над центральными полями. Положение устойчивого равновесия.
Ярко вспыхнул свет.
Он задул свечу, погасил настольную лампу и посмотрел на часы. Давно пора спать, ведь он собирался завтра пораньше ехать на дачу. При полном электрическом освещении комната оказалась уютной и безмятежной, безо всяких теней, отражений в зеркале, ухмылок на портретах и бюстах. Он подошёл к картине и убедился, что пригрезившиеся страхи напрасны, шахматные фигуры стояли вовсе не в том порядке, как ему померещилось, и Филипп решил ложиться спать.
Он откинул одеяло. Заметил письмо. Ещё раз перечитал его. «Завтра же позвоню, после поездки к Ане». Мать задавала много вопросов о Ларисе. Но он не мог ей ответить завтра. Надо придумать, как выкрутиться. Филипп вдруг понял, что и через неделю он не мог бы ответить матери. Он не знал. А если бы Лариса не уходила? Он редко задавал ей вопросы. Она почти всегда отвечала: «Ничего. Уже ничего», «Тебе это неинтересно», «Всякие мелочи, женские разговоры, зачем тебе такое нужно». Возвращаясь с работы, он находил жену дома в обществе малышки или на кухне, а если их не было, значит, пошли гулять или в поликлинику. Когда она ещё работала до декретного отпуска, Филипп знал – если нет дома, значит, на работе, а дома занята готовкой или уборкой. Несколько раз она смотрела какие-то фильма, точнее, пыталась смотреть – как раз в эти дни он должен был закончить первую главу диссертации и просил не создавать шума; она почти выключила звук. Один раз к ним неожиданно зашёл его приятель-сосед, у них сломался телевизор, а он хотел посмотреть четвертьфинальный матч по футболу, и был уверен, что Филипп смотрит. Филиппа игра этих сборных не интересовала, но он переключил телевизор, и Лариса вышла из комнаты на кухню. Другой раз пропало электричество, а как-то внезапно позвонил отец, что сейчас приехал сюда по делам на два дня и зайдёт переночевать, она побежала за продуктами, потому что не из чего было приготовить ужин, а он (хотя обычно не отказывался от походов в магазин и на рынок) не смог пойти – его ждали на кафедре. Он вдруг подумал, что вопрос о том, хорошо ли ей, никогда даже не вставал. Будто и не было его. Есть муж, который не пьёт и не гуляет, есть крыша над головой, хватает на кусок хлеба и даже с маслом и ещё с чем-нибудь, есть работа, которая, должно быть, ей нравится, раз она сама себе её выбрала и проводит там столько времени, родился ребёнок; она со всем справляется, хорошо выглядит, молока ребенку достаточно, первый месяц у них жила её мама, он по мере сил ей помогал и помогает; раньше заходили подруги, сейчас звонят – у большинства маленькие дети, они тоже заняты. Вот и всё. Всё хорошо.
Что ещё нужно женщине? Меха, драгоценности, модные наряды из дорогих бутиков? Она этим не интересовалась, а в бутики вообще ходить не любила. Да у неё было несколько старинных драгоценностей ещё от бабушки, которые Лариса носила редко. А шубу он купил ей сам, в первый же год их совместной жизни. Роскошная норковая шуба. Почему он подумал сейчас, что, возможно, чего-то ей не хватало? Именно от него, а не от государства, частной фирмы, родителей или подруг? Чего-то нематериального? Но что же было плохо в её жизни? Да и было ли? Он устал от свалившихся вопросов и хочет спать. Устал и хочет спать, вот и лезут в голову всякие мысли.
Он отложил письмо. Пора спать. Если он начнет думать о Ларисе и об их отношениях, то никогда не заснёт. Только убрать разбросанные книги на место. Он так привык. Рано утром он выйдет из квартиры и сразу поедет на дачу.
Свет погас.
Он отдёрнул занавески и при слабом свете луны нашёл свечу и спички. Опять что-то с электричеством. Что за фокусы! Ладно, утром расставит книги, а сейчас – спать.
Осторожно, не споткнуться о стулья.
Спать расхотелось, когда он увидел, что в зеркале ярко высветились лица, полные насмешки и презрения. Как это могло получиться? Или зыбкий лунный свет вместе со слабым огоньком свечи исказил лица на картинах, бюстах, гравюрах, увеличив и обрисовав их с вопиющим неправдоподобием?
Он отшатнулся, ступил на плюшевую собаку, нога поехала по гладкому паркету, схватившись за столик, он смахнул несколько фигур на пол.
«Обойдемся без поисков, никуда им не деться до утра», – он поправил остальные фигуры, чтоб не упали.
Свет зажёгся. Не очень ярко, но достаточно, чтоб увидеть, как стоят фигуры и убедиться, что на «Шахматной партии» у игроков та же позиция.
«Иду спать», – повторил он себе мысленно, а потом вслух, но уже сидел за столом и искал в куче сваленных книг то, что было на доске. Знакомое, он когда-то играл это.
Кажется, Рети. «Мне везёт на чехословаков». Он машинально начал искать в указателе «Павел Недвед», потом сообразил, что если уж искать данные о Недведе, то не здесь. А здесь шахматы.
Так и есть. Дебют Рети. Он сидел со стороны чёрных фигур, за них и будет играть.
Всё же мне было трудно. Я неплохо знал дебют Рети, но в основном играл за белых, а не за чёрных. Почему я начал играть чёрными? Хотел доказать, что белым цветом уже играл такое и могу не дать себя разгромить, а вот чёрными, хоть и не знаком с такими вариантами, найду достойный ответ?
Соперник ходил, как и я раньше – атаковал не слабый пункт, а сильный с помощью с2-с4. Я делал ходы и одновременно искал в книгах, как лучше играть чёрными в дебюте Рети, но попадались только партии с победой белых. Позиция чёрных на нашей доске становилась всё хуже, я старался не отвлекаться и не глядеть по сторонам, чтоб не видеть жутких удлинившихся теней, оскаленных физиономий в зеркале… Что это? За окном что-то блеснуло во тьме – лицо? фигура человека? животное? Свет почти погас, тьма сгущалась, только свеча озаряла доску с фигурами. Я страшно боялся, что она погаснет. Почему-то она ассоциировалась у меня с Ларисой – пока светит, всё в порядке, я могу за неё бороться, могу сражаться; если погаснет… Нет, этого не будет.
Отставим книги. Я умел делать неожиданные ходы. Продиктованные, впрочем, довольно простыми соображениями. А сейчас нужен необычный, какой-то иррациональный ход. Самое плохое – любое кажущееся равновесие, спокойствие, обманчивое «всё хорошо» вело к проигрышу. Я это не столько просчитал, сколько почувствовал. Я вдруг подумал, что мыслю, следовательно, существую, как и положено, но мыслю-то я не в словесной форме, а просто просчитываю. Но мышление должно протекать только в словесной форме. Это я знал хорошо и из лекций по психологии, и из курса языкознания, и из подготовки к сдаче кандминимумов… А ведь шахматные варианты рассчитываются не словами. Не словами, а g3 c6; Cg2 d5; Kf3… Значит, мышление существует и без слов? Или это чувство?
Неожиданно высветился откуда-то в огоньке пламени ход Cd3! «Мёртвый» слон ожил!
Я воспрянул духом и на удар стал отвечать ударом.
Но всё же терял темп.
Он не заметил, чтоб за окном светало, но в комнате стало чуть светлее.
Он нашёл несколько неплохих ходов – при неправильной игре белых это дало бы ему хорошую контригру. Но белые этого не дали.
После долгих раздумий Филипп решил: главное – не проиграть, ничья допустима. Но как её сделать? Как шутил один хороший шахматный тренер – «ничья методом предложения», но его шутка тут не проходила.
Он опять начал считать. И пошёл конём на f6. Да, идёт «разноцвет» – предвестник битой ничьей.
Белые, однако, не спешили с ничьей.
Свеча ровно горела, хотя за окном светало.
Филиппу казалось, в комнате спёртый воздух, он хотел открыть окно, но боялся встать из-за стола, чтоб не задуть свечу, не смотрел по сторонам – кто знает, что он увидит в комнате; а вдруг порыв ветра задует свечу?
Ему стало тяжело дышать. Собрав остатки сил, приказал себе думать. Он уже не мог ничего считать и с ужасом это почувствовал. Он ничего не соображает… Он не должен проиграть!
В памяти всплыло вычитанное когда-то совсем давно: «Рети – яркий тип художника, борющегося не столько со своими противниками, сколько с самим собой, с собственными идеалами и сомнениями». Почему он решил, что Лариса должна быть такой-то и такой-то? И Лариса должна быть именно в этом лице идеальной женщиной? Ему не нравилось, когда она рассуждает, задумывается – почему? Потому, что он иногда её не понимает. А он пытался? Его раздражали её вопросы, не всегда уместные, а порой и глупые. Может, таким образом, она пыталась его понять? Не всегда удачно, но пыталась. А он? Решил, что ей хорошо. Конечно, ей не было плохо. Устойчивое положение, здоровье, хорошая внешность, работа, материальное более-менее приемлемое равновесие. Это всё достигалось само собой, без всяких усилий с обеих сторон, а чтобы приемлемое равновесие перешло в маленький обоюдный плюс, он должен был сделать… То, что иногда хотел сделать, но начинал сомневаться – а надо ли; как она это воспримет; как это вообще по-дурацки он будет выглядеть…
Вдохнув побольше воздуха, Филипп инстинктивно протянул руку к королю, имея в виду «королеву» g7!
Почти рассвело, свеча светила, но ему увиделось, что потемнело. Полубессознательным движением он протянул руку к ладье и сделал ею ещё несколько ходов после ходов белых… Все они вели к ничьей. Свеча продолжала гореть крошечным огоньком, слабым, но ровным… Лариса, подумал он, Лариса…
В глазах потемнело, он сполз со стула и упал…
Я не помню, что было потом.
Я хорошо помню последний ход королём, а затем ладья b8, d8, побила на d7… Что дальше? Все равно – ничья, ничья чёрными в позиции, которая, казалось, была выигрышной для белых.
Я хотел приподняться, но что-то поплыло перед глазами, и я опять погрузился во мрак.
Женщина вставала рано.
Она привела себя в порядок, поставила на плиту чайник и решила на всякий случай тихонько постучать или заглянуть в ту комнату и, если сосед не спит, спросить, выпьет он чаю или кофе. А заодно убедится, что всё в порядке. Смешно, конечно, но эта мысль не даёт ей покоя. Их приятель увлекался шахматными задачами, этюдами, прямо дрожал над ними; иной раз забывал поесть и спать не хотел ложиться; возможно, сердце и подвело, пожилой ведь человек был, да и здоровье не совсем…
Она тихо постучала костяшками пальцев в дверь.
Молчание.
Она постучала чуть громче.
За дверью никакого движения.
Ничего не слышно.
Она приникла ухом к двери, прислушалась.
Тишина.
Осторожно приоткрыла дверь.
Везде был зажжён свет. В подсвечнике старинной работы догорал огарок. Значит, горело не меньше полночи, вон, что от свечи осталось. Но мужчины нигде не видно. Где же он?
Какой-то странный запах. Едва различимый, но неприятный. Или это от духоты, такой тяжёлый воздух…
Она открыла окно, обернулась и замерла. На полу лежал человек, которого она попросила переночевать. Она бросилась к нему, приподняла голову.
– Что с вами?! Очнитесь!
Ух, открыл глаза… Привстал сам на локте… Слава Богу… Уже встаёт. Всё! Сел на стул. Встал, прошёл к окну… постоял, повернулся…
Всё хорошо.
Она предлагала пить чай, кофе, ещё что-то…
Я должен был уйти.
Я не мог вспомнить – почему. Что-то мелькнуло у меня в сознании перед тем, как я его потерял. Почему упал в обморок? Никогда не падал. Женское это дело падать в обморок, лишаться чувств, всегда мне казалось, а вот так вот… Упал и провалялся довольно долго.
Женщина рассыпалась в благодарности, просила заходить к ней вместе с женой (почему она решила, что он женат?), а вот скоро приедут родные… Сын примерно его возраста, чуть младше… Может, он всё-таки выпьет кофе? или он предпочитает чай? У неё есть отличный…
Я поднялся, проверил, в кармане ли письмо, и мы доброжелательно попрощались.
Дверь за ним захлопнулась.
На площадке, прислонившись к лестничным перилам, стояла она. На стук двери она обернулась и увидела его. Наверно, она видела и женщину, которая утром, тщательно причёсанная и накрашенная, казалась моложе.
Она сделала несколько шагов по направлению к нему. Он подошёл к ней. Он столько думал об этой минуте. Сколько раз представлял себе этот момент. Он принимал её такой, как она есть, без привязки к идеалам, без сомнений в ней, ему всё равно, с кем она была, где, почему она пришла, может, забрать пальто или что-то ещё; она пришла, это главное.
– Ты пришла.
Он принимал её, такую какая она есть сегодня, какой была вчера, какой будет через много лет, когда состарится – нет, не то, он опять пускается в банальности – старая, молодая, не то; важно – он не будет переделывать и исправлять её, пусть делает, что считает нужным. Пусть молчит, задумывается, невпопад спрашивает или отвечает, пусть не рассказывает, с кем она была.
– Ты пришла, – повторил он.
– Ты тоже, – сказала она, – пришёл. Я давно жду, часа три-четыре. Думаю, ты спишь и не слышишь звонок. Как-то мне показалось, что я слышу шорох за дверью.
Он не хотел ей объяснять, почему провёл ночь не дома.
Он хотел, чтоб она замолчала.
– Что-нибудь случилось?
Ему показалось, что он смотрит на неё очень холодно, что не смотрел на неё так, даже когда она ушла с дочкой из дому
– Я ушла с дочкой к родителям. Ни к кому другому я не уходила. У нас что-то зашло в тупик… Не знаю, что… Я стала сомневаться в наших отношениях и решила пожить какое-то время у родителей. А там, как получится… Пожить порознь, осмотреться…
И это тоже было неважно. Вероятно, этого она ещё не понимала.
– Мы с Аннушкой жили на даче. Я хотела пробыть до конца лета, но не выдержала. Сегодня ночью. Родители сейчас там; сказала им, что еду, села на такси и приехала.
Ему не нужно было это слушать. Даже это.
– Вот ты и пришла.
Сейчас это было самое главное.
Поймёт ли это она?
Они стояли молча, перед дверью, на лестничной площадке. Кто-то, посвистывая, поднимался вверх.
– Я понимаю, понимаю теперь, что ты меня ждал.
Она не спросила, почему его не было дома и что он делал в соседней квартире.
Наверно, для неё это тоже не имело сейчас значения. Она тоже принимала его таким, как есть.
И они будут втроём. И он с ней будет вместе. И они будут играть и за белых, и за чёрных, как получится, но обязательно вместе, и пусть с них спросят без придирок, но и без поблажек. Без форы и гандикапа.