Учебное пособие рассчитано прежде всего на тех, кто решил сделать экономическую науку своей профессией. Экономиста не может не интересовать, какие факторы и в каком направлении движут его науку.
Конечно, ученые могут вместе с великим Торстейном Вебленом заявить, что исследованиями движут инстинкты любознательности и творчества, дарованные природой; однако ученый – не только дитя своих родителей, но и продукт общества, проблемы которого указывают ему на задачи, а история науки – на методологический инструментарий.
Специалист, как говорил Козьма Прутков, подобен флюсу, а поэтому, добавим мы, не должен зазнаваться. Экономика хотя и важнейшая, но лишь одна из подсистем общества, и она испытывает мощное влияние со стороны политики, права, социальной, культурной, идеологической и иных сфер жизни, Колин Кларк, известный англо-австралийский экономист, подчеркивал, что экономический подход к нехозяйственным сферам жизни столь же несостоятелен как инженерный к экономике.
Полвека назад Поль Самуэльсон сетовал на то, что государственные деятели не прислушиваются к выводам экономистов-ученых, и рекомендовал последним укрыться от политических бурь в «башне из слоновой кости» ради «чистой науки». Верно, что политики берут у ученых лишь то, что отвечает их текущим партийным интересам. Но верно и другое: политики приходят и уходят, а экономическая наука остается, ее влияние – долговременное. И в «башню из слоновой кости» ей уходить нельзя. Но нельзя и угождать политикам Иначе ученым приходится стыдиться вместе с ними Теория приспосабливаемая к текущим нуждам политики и идеологии перестает быть наукой У теоретической науки свои долговременные критерии истинности и свои кумулятивно-парадигмальные законы развития.
На протяжении большей части XX в. экономическая наука находилась под мощным воздействием великого противоборства капитализма и госсоциализма, начало которому положила Октябрьская революция 1917 г. в России и которое завершилось поражением последнего в ходе августовского переворота 1991 г, в Москве.
Поражение госсоциализма в экономическом соревновании с капитализмом – непреложный исторический факт. Однако вопросы о том, каким образом эта система смогла столь быстро сложиться и в 1950–60-е годы добиться выдающихся успехов в экономическом и научно-техническом развитии, почему в 1970-е годы наступила ее стагнация, а в 1980-е годы – явное разложение, – эти вопросы нельзя считать достаточно выясненными экономической наукой на Западе, а тем более на Востоке; для той и другой быстрый крах госсоциализма в 1989–1991 гг. оказался полной неожиданностью.
Эта неожиданность может служить достаточным свидетельством того, что сама исходная база начавшегося перехода от госсоциализма к рыночному капитализму оказалась слабо изученной, и о реальной конструкции разрушенного здания приходится теперь судить по отдельным блокам и балкам, хаотически загромоздившим фундамент неформальных институтов. А в какой степени изучена провозглашенная цель перехода – создать вместо централизованной плановой системы советского типа рыночно-капиталистическую систему того типа который действует в индустриально развитых странах Запада?
Конечно, рыночно-капиталистическая система теоретической наукой исследована несравнимо полнее, чем госсоциализм. Однако исследована в ее самом общем виде, в совокупности таких ее черт, которые присущи любой рыночной экономике, от Норвегии до Мадагаскара, от США до Непала. Эти общие черты не дают нам ответа, почему растет разрыв в экономическом развитии между странами «золотого миллиарда» и остальным миром. Дьявол порождающий этот разрыв скрывается в специфических чертах экономики и общества группы развитых стран Что же касается особых типов рыночно-капиталистического хозяйства присущих отдельным странам то изучение этих типов экономической теорией только начинается и по свидетельству авторитетных западных ученых на главные вопросы однозначные ответы пока не получены. Вот что пишет по этому поводу известный немецкий экономист Ганс-Юрген Вагенер под чьей редакцией в 1988 г. вышел (на английском языке) коллективный труд «Экономическая мысль в коммунистической и посткоммунистической Европе»; «Неоклассический мэйнстрим находится под непрерывным подозрением и атаками со стороны посткейнсианства, эволюционной, институциональной, радикальной и других нестандартных школ мысли. Марксизм тоже в этом участвует… Несмотря на впечатляющее развитие экономической теории в течение пятидесяти послевоенных лет, остался ряд проблем, связанных с капиталистической рыночной экономикой, которые ни в теории, ни на практике не нашли удовлетворительного решения:
• Распределение дохода между зарплатой и прибылью, что является частью классического наследия, либо полностью игнорируется неоклассической теорией, либо объявляется «внешней», политической проблемой.
• Безработица стала перманентной чертой рыночной экономики. Она не поддается сокращению ни стандартными неоклассическими методами (например, гибкость зарплаты), ни посредством вмешательства извне. Как следует учитывать это постоянное отклонение от равновесия?
• Роль неценовых сигналов (которую, например, рассматривают Вейцман и Корнай) не ограничивается плановыми системами, но может быть использована для расширения рамок анализа равновесия в широком аспекте.
• Рост и развитие как в теории, так и на практике не принимаются в расчет должным образом и их возможности недостаточно реализуются. Это стало очевидно также и в ходе трансформации. До сих пор не объяснено, почему в процессе трансформации только Китай, в отличие от Центральной и Восточной Европы, избежал переходного кризиса и, наоборот, переживает период бурного роста, которого ожидали повсюду после дерегулирования»[1].
Список этих проблем может быть расширен, и здесь мы перечислим лишь некоторые из них:
• Является ли рыночный механизм устойчивой саморегулируемой и саморазвивающейся системой; в каком смысле, при каких условиях и в какой степени его можно считать таковым?
• Какова роль макроинститутов общества (прежде всего государства) в развитии и функционировании рынка? Чем руководствуются эти институты, каковы их реальные возможности?
• Могут ли рыночные отношения эффективно длительно сосуществовать, развиваться и взаимодействовать с нерыночными формами и существуют ли принципы и границы такого эффективного «соразвития»?
• Какие институты (неформальные и формальные) способны служить основой рыночного механизма и как разные типы этих институтов влияют на его действие?
• В каком соотношении находятся рыночный механизм и экономический рост? Возможно ли, чтобы рыночная система действовала как механизм деградации и разрушения национальной экономики? При каких институциональных и иных условиях?
• При каких условиях неравенство в распределении доходов и богатства из стимула действия рыночной системы превращается в дестимулирующий фактор? В каком соотношении находятся рыночный оптимум (по Парето) и социальная справедливость?
• Можно ли полагать, что послевоенный устойчивый экономический рост в группе развитых стран явился результатом взаимодействия рыночного механизма, специфического технического прогресса, институтов социализированного капитализма на микро- и макроуровнях и государственной экономической политики в национальном и международном масштабах?
• Является ли растущее отставание большинства стран мира результатом их институциональной невосприимчивости к техническому росту или оно есть результат «всасывания» мировых ресурсов роста (капитала, интеллекта) «насосом» техногенного роста группы развитых стран?
• Можно ли механизм рынка рассматривать как результат поведения человека, максимизирующего свой денежный доход, или это поведение объясняется более широким спектром критериев? (Например, стремлением максимизировать свой человеческий капитал.)
Вряд ли крайне противоречивые процессы перехода постсоциалистических стран от централизованной экономики крыночной позволили дать ясный ответ на указанные и другие вопросы. Однако они выдвинули их в центр дискуссий, что, на наш взгляд, позволило значительно продвинуть экономическую теорию в целом.
Переходные процессы обнажили невидимые на поверхности основы и показали, что за кажущейся простотой рыночного механизма скрывается глубокая и сложная институциональная инфраструктура, на развитие которой у Запада ушли столетия.
Известный американский экономист Мансур Олсон в книге «Становление рыночной экономики в странах Восточной Европы» (1994) писал: «Переход от диктатур с плановой экономикой к демократиям с рыночной экономикой представляет собой не только одну из важнейших проблем наших дней, но и вызов некоторым привычным истинам.
Вопреки тому, что часто приходится слышать, процветающая рыночная экономика не формируется сама по себе, если предоставить капитализму свободу. Она требует специфической системы институтов и норм, которая отсутствует в большинстве стран мира. Наиболее процветающие страны обладают такой системой, нотам она считается чем-то само собой разумеющимся. В идеологических дискуссиях и научных исследованиях (как в странах с развитой рыночной экономикой, так и в тех, где идет процесс перехода к рынку) этим институтам и нормам обычно не уделяется должного внимания»[2].
Итак, заметим, что, согласно М. Олсону, в процветающих рыночных экономиках существует такая специфическая система институтов и норм, которой нет в большинстве стран мира. Иначе говоря, институциональная система «процветания» самым существенным образом отличается от институциональной системы «прозябания», хотя и там и тут может действовать рынок.
Заметим также, что этой специфической системе в дискуссиях и исследованиях «обычно не уделяется должного внимания» и что вызов этому «привычному» состоянию экономической мысли брошен именно необходимостью решения проблем переходной экономики. Тем самым Олсон подтверждает, что переход от плана к рынку обнажил «провал» в западной экономической мысли – ею до сих пор не дан ответ на главный вопрос: что представляет собой процветающая рыночная экономика как система?
Весьма четко и определенно указывает на изъяны ортодоксальной западной теории, ставшие серьезным препятствием эффективному проведению реформ в России и странах СНГ, нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц (бывший ранее председателем Совета экономических консультантов при президенте США и старшим вице-президентом Всемирного банка): «Я утверждаю, что провалы реформ в России и во многих республиках бывшего Советского Союза обусловлены не тем что плохо осуществлялась в общем-то здравая политика. Причины неудач гораздо глубже, они коренятся в непонимании реформаторами самих основ рыночной экономики и процесса институциональных реформ. Модели реформ, опирающиеся на общепринятые положения неоклассической теории, скорее всего, недооценивают роль информационных проблем, в том числе проблем корпоративного управления, социального и организационного капитала, а также институциональной и правовой инфраструктуры, необходимой для эффективного функционирования рыночной экономики. Недооценивают данные модели и важность открытия новых предприятий и связанные с этим трудности»[3].
Провалы западной ортодоксальной теории проявились не только непосредственно, в тех моделях и рекомендациях, с которыми зарубежные экономисты участвовали в российских реформах с конца 1991 г., но и опосредованно, через то влияние, которое данная теория оказала на выработку взглядов советских экономистов-реформаторов начиная еще с 1970-х годов. По мнению ряда западных историков экономической мысли, указанное влияние способствовало выработке ошибочной «теории оптимального планирования» которая, в свою очередь, проложила путь ущербной концепции «перестройки» в 1980-х годах.
В цитированной выше книге Г.-Ю. Вагенер пишет: «Внешний наблюдатель из неудачи социалистического эксперимента может заключить, что существовала связь между плохой теорией и негодной политикой. И действительно, в главе о России прямо сделан такой вывод в отношении политики перестройки, которая была разработана видными учеными из школы оптимального планирования. Этот пример обнаруживает дилемму: теория оптимального планирования была превосходной по западным профессиональным стандартам. Однако она оказалась явно непригодной а поэтому плохой теорией для улучшения или реформирования советской экономики 1980-х годов. Она не знала таких понятий как "деньги", "институты", "индивидуальное повеление", которые имеют решающее значение в данном контексте»[4].
Вагенер отмечает, что ни на Западе, ни на Востоке не было разработано формализованной модели социалистической системы вообще и социалистической экономики – в частности. Поэтому и подходы к реформированию в странах Центральной и Восточной Европы после 1970 г. носили прагматический характер и были лишены теоретической базы. «На вопрос о том, что является направляющей парадигмой в их теоретических исследованиях, большинство экономистов в проводящих реформы странах Центральной и Восточной Европы указывали для послереформенного периода (т. е. после 1970 г.) на неоклассику и кейнсианство, хотя признавали, что испытывают значительное влияние институционализма, который сам все еще находится в поисках парадигмы»[5].
Из этого следует также, что, когда начался процесс системной трансформации и западные эксперты-монетаристы прибыли со своими «шоковыми» рекомендациями, экономисты названных стран не располагали теоретической основой для критической оценки совокупности этих рекомендаций и могли либо соглашаться, либо выдвигать возражения лишь идеолого-политического, социального или практически-экономического порядка.
Значительно позже западными критиками «шоковой терапии» был выдвинут тезис; лучше не иметь никакой теории, чем неправильную теорию. Однако «неправильность» применяемой на практике теории выясняется, к сожалению, слишком поздно и понесенные при этом потери есть плата за отсутствие теории, приближенной к реальности, а не за дурную привычку подпадать под влияние теории вообще. Естественная природа человеческого общества не терпит теоретического вакуума.
Видный французский теоретик «регулятивизма» Роберт Буайе полагает, что решение проблем, поставленных переходной экономикой России, – это основной критерий значимости современной экономической теории. «…Ибо "великое преобразование" России ставит множество проблем, не находящих очевидного решения в рамках имеющихся экономических теорий… Этот беспрецедентный исторический эпизод приведет к тому что все экономические теории полностью преобразятся или окончательно утратят свое значение И теории регуляции тоже!»[6]
Учебное пособие включает три части.
В первой части (главы 1, 2) мы прослеживаем, каким образом сложилась экономическая «платформа» Вашингтонского консенсуса, которая послужила теоретической основой для системы рекомендаций «шоковой терапии». Этот вопрос требует исторического подхода: ведь если условно представить, что системная трансформация СССР происходила бы не в 1990-е, а в 1960-е годы, то и рекомендации экспертов МВФ существенно отличались бы от тех, которые были даны ими в конце 1991 г., ибо с тех пор эта «платформа» МВФ из кейнсианской стала монетаристской.
Во второй части (главы 3–6) выработанные рекомендации и их обоснования сопоставляются с западными оценками хода и результатов реформ в Китае и России; при этом выясняется, какие изъяны в исходных теоретических позициях реформаторов привели к провалам в ходе российских реформ и какие неучтенные и нерешенные задачи в этой связи стоят перед экономической наукой.
В третьей части (главы 7–12) приводится материал о том, каким образом западные ученые разных направлений стремятся решить эти задачи и как это влияет на современную эволюцию экономической мысли в целом.