Торопливо, какъ въ былыя времена, когда онъ опаздывалъ въ школу, вошелъ Ферминъ Монтенегро въ контору фирмы Дюпонъ, – эта фирма была первой виноторговлей въ городѣ Хересѣ, извѣстная во всей Испаніи – фирма «братъевъ Дюпонъ», владѣльцевъ знаменитаго вида Марчамало и фабрикантовъ коньяка, достоинства котораго превозносятся на послѣднихъ страницахъ газетъ, въ разноцвѣтныхъ объявленіяхъ, расклеенныхъ на станціяхъ желѣзныхъ дорогь, на заборахъ и стѣнахъ старыхъ домовъ и даже на днѣ графиновъ для воды въ кофейняхъ.
Дѣло происходило въ понедѣльникъ, и молодой служащій явился въ контору съ опозданіемъ на цѣлый часъ. Когда онъ вошелъ, его товарищи едва подняли глаза со своихъ бумагъ, какъ бы опасаясь жестомъ или словомъ статъ соучастниками въ этомъ неслыханномъ нарушеніи аккуратности. Ферминъ съ безпокойствомъ окинулъ взглядомъ обширный залъ, въ которомъ помѣщалась контора, и затѣмъ устремилъ глаза въ смежный кабинетъ, гдѣ въ торжественномъ уединеніи возвышалось бюро изъ великолѣпнаго американскаго дерева. Хозяина еще не было тамъ. И молодой человѣкъ, уже болѣе спокойный, сѣлъ передъ своей конторкой и сталъ приводитъ въ порядокъ кипу бумагъ – предстоявшую ему дневную работу.
Въ это утро ему казалось, что огъ видитъ въ конторѣ нѣчто новое, необычайное, точно онъ только что вошелъ туда, а не провелъ здѣсь цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ своей жизни. Пятнадцатъ лѣтъ – считая съ того дня, когда его приняли сюда мальчикомъ для отправк писемъ на почту и исполненія разныхъ порученій еще при жизни дона Пабло, второго владѣльца, изъ династіи Дюпоновъ – изобрѣтателя знаменитаго коньяка, открывшаго «новые горизонты» ддя виноторговли, какъ о томъ съ паѳосомъ извѣщали объявленія, разсылаемыя торговой фирмой.
Ничего новаго не видѣлъ Ферминъ въ этомъ бѣломъ залѣ съ его холодной и суровой бѣлизной, съ его мраморнымъ поломъ, оштукатуренными и блестящими столами, съ его громадными окнами изъ матоваго стекла, которыя, прорѣзывая стѣну до потолка, придавали молочную нѣжностъ свѣту, врывающемуся въ нихъ. Шкапы, конторки и высокіе табуреты изъ темнаго дерева одни вносили теплый тонъ въ этотъ холодъ кругомъ. Рядомъ съ конторками виднѣлись стѣнные календари съ большими хромолитографированными изображеніями святыхъ, а также и мадоннъ.
Эта-то полумонашеская декорація конторы винъ и коньяка и пробудила въ нѣкоторомъ родѣ удивленіе въ Ферминѣ послѣ того, какъ онъ все это видѣлъ въ теченіе многихъ лѣтъ. Въ немъ еще пребывади впечатлѣнія предшествующаго дня. Онъ провелъ его до поздней ночи съ донъ-Фернандо Сальватьерра, который вернулся въ Хересъ послѣ восьмилѣтняго заточенія въ одной изъ тюремъ сѣверной Испаніи. Знаменитый революціонеръ возвратился къ себѣ, на родину, скромно, безъ проблеска тщеславія, точно онъ эти долгіе годы провелъ не въ тюрьмѣ, а въ увеселительной поѣздвѣ.
На взглядъ Фермина, донъ-Фернандо нимало не измѣнился съ того послѣдняго раза, когда онъ его видѣлъ передъ своимъ отъѣздомъ въ Лондонъ съ цѣлью усовершенствоваться въ англійскомъ языкѣ. Это былъ тотъ же донъ-Фернандо, котораго онъ зналъ въ дни юности. – У него сохранился тоть же мягкій отеческій голосъ, та же добрая улыбка, тѣ же ясные, спокойные глаза, нѣсколько слезящіеся и ослабѣвшіе, но сверкавшіе сквозь слегка голубоватые очки. Лишенія тюремной жизни вызвали кой-гдѣ сѣдину въ русыхъ его волосахъ, борода его побѣлѣла, а въ лицѣ все еще сохранилось прежнее югошеское его выраженіе.
Это былъ «святой мірянинъ», какъ, говоря о немъ, называли его противники. Еслибъ онъ родился нѣсколькими вѣками раньше, онъ пошелъ бы въ монахи нищенствующаго ордена, отдался бы весь утоленію чужого горя и, быть можетъ, кончилъ бы тѣмъ, что былъ бы причисленъ къ лику святыхъ. Но живя среди волненій періода борьбы, онъ сталъ революціонеромъ. Плачъ ребенка волновалъ его всего, въ немъ не проявлялось ни малѣйшаго проблеска эгоизма, и онъ былъ готовъ на какой угодно поступокъ, если думалъ, что могъ оказать имъ помощь несчастнымъ. Тѣмъ не менѣе его имя вызывало страхъ и смятеніе среди богатыхъ и достаточныхъ людей, и ему, въ его скитальческой жизни, стоило лишь появиться на нѣсколько недѣль въ Андалузіи, чтобъ власти тотчасъ же встревожились и была вызвана вооруженная сила. Неспособный самъ нанести кому бы то ни было вредъ, ненавидя насиліе, онъ тѣмъ не менѣе указывалъ народу на возстаніе, какъ на единсгвенное средство спасенія.
Ферминъ вспомнилъ о послѣднемъ его злоключеніи. Въ бытность свою въ Лондонѣ, онъ прочелъ въ газетахъ объ арестѣ Сальватьерра и вынесенномъ ему судебномъ приговорѣ. Появленіе его въ окрестностяхъ Хереса: когда сельскіе рабочіе приступили къ одной изъ своихъ стачекъ, его присутствіе между ними – были единственнымъ его преступленіемъ. Его обвинили въ соучастіи въ стачкѣ и въ противогосударственныхъ стремленіяхъ, а этого оказалось достаточнымъ, чтобы засадить его въ тюрьму.
Поведеніе Сальватьерра въ тюрьмѣ возбуждало здѣеь общее изумленіе. Посвятивъ себя по личной склонности изученію медицины, онъ служилъ санитаромъ для заключіенныхъ въ тюрьмѣ и отдавалъ имъ и пищу и одежду – все, что ему присылали изъ Андалузіи его друзья. Сторожа, видѣвшіе въ немъ бывшаго депутата, знаменитаго агитатора, который въ періодъ республики отказался отъ министерскаго портфеля, – называли его съ инстинктивнымъ уваженіемъ донъ-Фернандо.
Пробывъ нѣскольжо дней въ Мадридѣ среди журналистовъ и прежнихъ политическихъ товарищей, – они то и добыли ему амнистію, не обращая вниманія на его отказъ воспользоваться ею, – онъ пріѣхалъ въ Хересъ, чтобы повидаться здѣсь съ тѣми изъ своихъ друзей, которые еще оставались ему вѣрными. Весь воскресный день онъ пробылъ въ небольшомъ виноградникѣ въ окрестностяхъ Хереса, принадлежавшемъ одному изъ старыхъ его товарищей изъ періода революціи. Друзья и поклоннкки дона-Фернандо собрались туда, узнавъ о его пріѣздѣ. И Фернанъ тоже явился повидаться съ старымъ своимъ учителемъ. Онъ вспомнилъ дѣтскіе свои годы, глубокое уваженіе, съ какимъ онъ слушалъ этого человѣка, которымъ его отецъ восхищался. Донъ-Фернандо прожилъ у нихъ въ домѣ долгое время и внушилъ и ребенку самыя благородныя стремленія своей души – горячую любовь къ человѣчеству.
Весь вечеръ и частъ ночи провели друзья Сальватьерра вмѣстѣ съ нимъ въ маленькомъ домикѣ среди виноградника. А хозяинъ этого виноградника радушно угощалъ ихъ золотистымъ хересомъ и закуской изъ ветчины, оливовъ и другихъ съѣстныхъ припасовъ. Подъ конецъ у многихъ затуманились головы отъ выпитаго вина, за исключеніемъ одного лишь донъ-Фернандо. Онъ пилъ только воду, а относительно ѣды удовлетворился нѣсколькими ломтями хлѣба съ сыромъ. Дѣлалъ онъ это потому, что разъ навсегда рѣшилъ, во все время пока продолжается общественное неустройство и милліоны ему подобныхъ медленно погибаютъ отъ недостатка питанія, лично онъ не имѣетъ права на большее.
О, неравенство! Донъ-Фернандо горячился, терялъ свою мягкость, думая объ общественной несправедливости. Сотни тысячъ человѣческихъ существъ умираютъ ежегодно отъ голода. Общество дѣлаетъ видъ, будто ничего объ этомъ не знаеть, потому что тѣ люди не умираютъ, какъ брошенныя собаки, на улицѣ, они умираютъ въ больницахъ, умираютъ въ своихъ хижинахъ, повидимому являясь жертвами разныхъ болѣзней, – въ сущности же всѣ они – жертвы голода, толькоз голода!.. И подумать, что, однако, въ мірѣ имѣются жизненные припасы для всѣхъ! Проклятая организація общества, которая даеть свое согласіе на подобнаго рода пресгупленія!..
И донъ-Фернандо, – друзья слушали, его въ глубокомъ, исполненномъ уваженія, молчаніи, – восхвалялъ имъ будущее общество, въ которомъ исчезнетъ всякое неравенство и люди будутъ наслаждатъся матеріальнымъ счастіемъ и душевнымъ спокойствіемъ. Неравенство въ настоящемъ – вотъ источникъ всѣхъ золъ, и, даже всѣхъ болѣзней.
Въ то время какъ Ферминъ слушалъ своего учителя, въ головѣ его мелькнуло одно изъ воспоминаній его юности, одинъ изъ самыхъ прогремѣвшихъ парадоксовъ донъ-Фернандо, сказанный имъ еще до его заключенія въ тюрьмѣ.
Сальватьерра ораторствовалъ на митингѣ, объясняя рабочимъ, что представитъ изъ себя общество будущаго. Всѣ должности и профессіи настоящаго времени должны исчезнугь, не будетъ ни священниковъ, ни солдатъ, ни политиковъ, ни адвокатовъ…
– А докторовъ? – спросилъ голосъ изъ глубины зала.
– И докторовъ не будетъ, – отвѣтилъ донъ-Фернандо съ своимъ холоднымъ спокойствіемъ.
Послыішался ропотъ недоумѣнія и изумленія, какъ будто восхищавшаяся имъ публика готова была поднятъ его на смѣхъ.
– И докторовъ не будетъ, потому что, когда восторжествуетъ наша революція, настанетъ конецъ всякимъ болѣзнямъ.
И такъ какъ онъ предчувствовалъ, что раздастся взрывъ недовѣрчиваго смѣха, онъ поспѣшилъ добавить:
– Настанетъ конецъ всѣмъ болѣзнямъ, потому что болѣзни, существующія теперь, вызваны лишь тѣмъ, что богатые переѣдають, а бѣдные – недоѣдають. Новое общество, распредѣляя поровну средства существованія, уравновѣсивъ жизнь, упразднитъ болѣзни.
И революціонеръ вкладывалъ такое убѣжденіе, такую вѣру въ свои слова, что эти и другіе его парадоксы принимались восторгавшимися имъ его послѣдователями съ такимъ же глубокимъ уваженіемъ, съ какимъ въ средніе вѣка слушали апостоловъ, проповѣдующихъ о пришествіи на землю царствія небеснаго.
Товарищи донъ-Фернандо въ маленькомъ домикѣ въ виноградникѣ перешли затѣмъ и къ воспоминаніямъ, – героической эпохѣ его жизни, къ партизанской войнѣ въ горахъ, – восхваляя его подвиги, въ то время какъ прежній вождь ихъ лишь улыбался; точно онъ слышалъ разсказъ о дѣтскихъ играхъ. Это была романтическая пора въ его жизни. Бороться за формы правленія!!!.. На свѣтѣ было нѣчто болѣе важное… И Сальватьерра вспоминалъ о своемъ разочарованіи въ кратковременный періодъ республики 73 г., республики, которая ничего не могла сдѣлатъ и ни къ чему не привела. Его товарищи въ учредительномъ собраніи, еженедѣльно свергавшіе министерство и создававшіе другое, пожелали сдѣлать и изъ него министра… но онъ отказался.
Собравшіеся друзья вспомнили затѣмъ и о заговорѣ въ Кадиксѣ, еще до возстанія эскадры, и перешли въ воспоминанію о матери Сальватьерра, напомивавшей собой матерей христіанскихъ легендъ, которыя, съ улыбкой на лицѣ, участвовали во всѣхъ великодушныхъ безумствахъ и безразсудныхъ поступкахъ сыновей своихъ. Матъ дона-Фернандо видѣла безъ малѣйшаго протеста, какъ все скромное состояніе семьи было растрачено на революціонныя предпріятія, она послѣдовала за сыномъ въ Сеуту, когда смертный приговоръ былъ ему замѣненъ пожизненнымъ заключеніемъ въ тюрьмѣ… Зато и всю свою любовь человѣка, увлеченнаго гуманитарной страстью и не имѣвшаго случая сосредоточитъ ее на женщинѣ, Сальватьерра сосредоточилъ на своей матери. Но она, къ его безпредѣльному горю, умерла во время его заключенія въ тюрьмѣ.
Всѣ эти воспоминанія и это-то столь существенное различіе между квазимонастырской атмосферой конторы съ молчаливыми служащими, наклоненными рядомъ съ изображеніями святыхъ, и группой окружавшихъ донъ-Фернандо ветерановъ романтической революціи и молодыхъ борцовъ за экономическіе идеалы такъ смутило въ тотъ понедѣльникъ утромъ молодого Монтенегро.
Онъ издавна зналъ всѣхъ своихъ сослуживцевъ, ихъ низкопоклонство передъ властнымъ хозяиномъ – директоромъ торговаго дома. Монтенегро боялся, что ему уже донесли о его посѣщеніи Сальватьерры, такъ какъ онъ зналъ о шпіонствѣ, широко развитомъ среди служащихъ, съ цѣлью заручиться благорасположеніемъ дона-Пабло. Онъ замѣтилъ что донъ-Рамонъ, завѣдующій конторой и директоръ «гласности», т. е. отдѣла публикацій торговой фирмы, посматривалъ на него съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Должно быть, ему уже было извѣстно о сборищѣ у донъ-Фернандо. Но Фернанъ не боялся донъ-Рамона. Его прошлое было ему извѣстно, всю свою молодость онъ провелъ въ кругахъ мелкой журналистики, въ борьбѣ противъ всего существующаго строя. При чемъ не пріобрѣлъ и куска хлѣба для старости. Наконецъ, утомленный борьбой и побуждаемый голодомъ, онъ пріютился въ конторѣ Дюпона, гдѣ редактировалъ оригинальныя объявленія и высокопарные каталоги, которые популяризировали производство винной торговой фирмы. Благодаря своимъ объявленіямъ, а также показной религіозности, онъ сдѣлался довѣреннымъ лицомъ Дюпона. Но Ферманъ не боялся его, зная убѣжденія его въ прошломъ и то, что еще и теперь онъ тайно хранилъ ихъ въ своей душѣ.
Полчаса слишкомъ провелъ молодой человѣкъ, сортируя лежавшія передъ нимъ бумаги и время отъ времени поглядывая на сосѣдній кабинетъ, гдѣ все еще не появлялся хозяинъ; какъ бы желая отсрочить встрѣчу съ нимъ, онъ, отыскавъ предлогъ выйти изъ конторы, взялъ полученное письмо съ заказомъ изъ Англіи.
– Куда? – спросллъ донъ-Рамонъ.
– Въ отдѣлъ «докладовъ». Мнѣ надо дать объясненія относительно поступившаго заказа.
И, выйдя изъ конторы, онъ прошелъ черезъ служебные отдѣлы виноторговли. Эти отдѣлы составляли чуть ли не цѣлый городокь съ безпокойнымъ населеніемъ изъ носильщиковъ, бочаровъ и поденщиковъ, работавшихъ на площадкахъ подъ открытымъ небомъ, лии же въ галлереяхъ, среди длинныхъ рядовъ бочекъ.
Зданія и отдѣлъ виноторговли Дюпона занимали цѣлый кварталъ г. Хереса. Тутъ была цѣлая масса навѣсовъ, закрывавщая собой весь склонъ холма, а среди нихъ виднѣлись деревья обширнаго сада. Всѣ Дюпоны пристраивали къ старымъ все новыя и новыя зданія сообразно съ расширеніемъ ихъ торговли. Черезъ три поколѣнія первоначальное, скромное строеніе превратилось уже въ цѣлый промышленный городъ безъ дыма и грохота, мтрный и улыбающійся подъ голубымъ небомъ, полнымъ сіянія и свѣта, съ стѣнами ослѣпительной бѣлизны и цвѣтами, растушими на большихъ площадяхъ среди рядовъ бочекъ.
Монтенегро прошелъ мимо двери овальнаго павильона, съ стеклянной крышей, прозваннаго скиніей, въ которомъ хранилось самое избранное вино, длинные ряды пузатыхъ дубовыхъ бочекъ съ надписями содержащагося въ нихъ нектара, чуть ли не столѣтняго.
Ферминъ прошелъ дальше, мимо большихъ площадей, гдѣ были выставлены ряды бочекъ съ тѣмъ, чтобы солнечные лучи хорошенько прогрѣли ихъ. Это было дешевое вино, обыкновенный хересъ, который выставляли подъ солнечные лучи, чтобы онъ поскорѣе состарился. Ферминъ вспомнилъ, сколько времени и труда требовалось для производства хорошаго хереса. Для этого нужно было по крайней мѣрѣ десять лѣть: десять сильныхъ броженій были необходимы для приданія хересу того остраго аромата и легкаго, отдающаго орѣхами вкуса, которые никакое другое вино не могло усвоить себѣ. Но требованія торговой конкурренціи, желаніе продуцировать дешево, хотя бы и похуже, заставляли спѣшить съ процессомъ старѣнія вина и выставлять его на солнце, чтобы ускоритъ выпариваніе его.
Пройдя черезъ извилистыя тропинки среди ряда выставленныхъ бочекъ, Монтенегро дошелъ до отдѣла «гигантовъ» – громаднаго вмѣстилища еще неперебродившаго вина. Раскланявшись здѣсь съ рабочими, Монтенегро черезъ боковую дверь прошелъ оттуда въ отдѣлъ, называемый «фрахтовымъ», гдѣ находились вина безъ этикета для передѣлки въ разные сорта винъ. Въ этомъ зданіи фабриковался промышленный обманъ. Требованія современной торговли принуждали монополистовъ одного изъ первыхъ винъ въ мірѣ прибѣгать къ этого рода смѣсямъ и комбинаціямъ, которыя вмѣстѣ съ коньякомъ составляли наибольшую часть вывозной торговли фирмы. Въ «фрахтовомъ» отдѣлѣ находилось четыре тысячи бурдюковъ разнородныхъ винъ для комбинацій. Въ темной комнатѣ, которая освѣщалась только маленькимъ окошечкомъ съ краснымъ стекломъ, имѣлась camera obscura. Здѣсь техникъ разсматривалъ вино изъ только что откупоренной бочки.
Сообразно съ «заказомъ» онъ комбинировалъ новое вино изъ разныхъ жидкостей и затѣмъ отмѣчалъ мѣломъ на бочкахъ число кувшиновъ, которые требовалось извлечъ изъ каждой, чтобы составить смѣсь.
Монтенегро зналъ еще съ дѣтства техника «фрахтового» отдѣла. Это былъ самый давній служащій въ фирмѣ – старикъ, который какъ будто весь распухъ отъ окружающей его сырости, Вынужденный къ молчанію долгимъ пребываніемъ въ «камерѣ обскурѣ», онъ чувствовалъ потребность поболтать, лишь только въ тому представлялся случай.
– Что твой отецъ? – спросилъ онъ Фермина. – Все живетъ въ виноградникѣ, да? – Куда ему лучше тамъ, чѣмъ мнѣ въ этомъ сыромъ подвалѣ. Навѣрное онъ проживетъ дольше меня.
И увидавъ записку, которую ему протянулъ Монтенегро, онъ сдѣлалъ жестъ отвращенія.
– Опять заказъ! – воскликнулъ онъ съ ироніей. – Новую смѣсь вина для отправки. Прекрасная наша торговля, нечего сказать!.. Прежде мы были первой фирмой въ мірѣ, единственной по нашимъ винамъ и нашимъ виноградника. Теперь мы фабрикуемъ «смѣси», иностранныя вина, – мадеру, опорто, марсалу или подражаемъ тинтилю или малагѣ. И для этотго Богъ создалъ виноградный нашъ сокъ и даеть силу и сладостъ виноградникамъ Хереса, чтобы мы отказывались даже отъ собственнаго имени!.. Право, я готовъ желать, чтобы филоксера покончила со всѣми нашими виноградными лозами, до того мнѣ претитъ эта фальсификація и ложь!
Монтенегро зналъ о маніи старика. Всякій разъ, что ему приносили новый заказъ «смѣси», онъ разражался проклятіями противъ упадка винъ Хереса.
– Ты не видѣлъ добраго стараго времени, Ферминильо, – продолжалъ онъ, – поэтому ты и относишься такъ легко ко всему существующему. Ты принадлежишь къ числу теперешнихъ, къ числу тѣхъ, которые думаютъ, что дѣла идутъ хорошо., потому что мы продаемъ много коньяку, какъ и всякая другая фирма, въ чужихъ краяхъ, виноградники которыхъ производятъ лишь одну дрянь, и не производятъ ничего подоблаго тому, что Богъ даруеть Хересу… А мы съ этимъ нашимъ богатствомъ, съ этимъ даромъ Божьимъ, – мы фабрикуемъ коньякъ или разную смѣсь, оттого что хересъ, настоящій хрресъ, теперь уже не въ модѣ, какъ говорятъ чужеземные сеньоры…
Старикъ негодовалъ, слушая возраженія Фермина:
– Это требованіе современной промышленности, сеньоръ Висенте, торговля и вкусъ публики измѣнились.
– Такъ пусть же они не пьютъ наше вино, пусть оставляютъ насъ въ покоѣ и не требуютъ отъ насъ, чтобы мы его фальсифицировали. Мы сохранимъ нашъ хересъ у себя въ своихъ магазинахъ, дадимъ ему спокойно стариться, и я увѣренъ, что настанетъ время, когда придуть проситъ его у насъ на колѣняхъ. Кругомъ насъ все сильно измѣнилось. Должно бытъ, Англія погибаеть. Прежде къ намъ въ виноторговлю являлось меньше англичанъ, но зато они – эти прежніе путешественники – были знатные люди – лорды и леди по меньшей мѣрѣ. Было пріятно смотрѣть, какъ они производили пробу вина, собираясь дѣлать заказъ. Дайте вотъ этого и дайте вотъ того, чтобы сравнить. Такимъ образомъ они проходили по всѣмъ отдѣламъ, серьезные, какъ жрецы, пока, наконецъ, при выходѣ изъ магазина не требовалось отнести ихъ на рукахъ въ коляску, чтобы отправить въ ихъ гостиницу. Теперь же, когда въ Кадиксъ пристанетъ пароходъ съ англичанами, они являются сюда цѣлой толпой, съ гидомъ во главѣ, все перепробуютъ, потому что даютъ имъ пробовать даромъ. А если что купятъ, то лишь бутылку въ три песета. И пьянѣть-то они не умѣютъ, какъ сеньоры: кричать, галдятъ, ссорятся и ходятъ по улицамъ, шатаясь, такъ что встрѣчные отворачиваются отъ нихъ, негодуя. Я думалъ прежде, что всѣ англичане богаты, а выходитъ, что эти-то ничего собой не представляютъ – они просто башмачники или лавочники изъ Лондона. Вотъ какъ идутъ дѣла.
Монтенегро улыбался, слушая несвязныя сѣтованія старика.
– Къ тому же, – продолжалъ онъ, – въ Англіи такъ же, какъ и у насъ, теряются добрые старые обычаи. Уже многіе англичане пьютъ одну лишь воду, и судя по тому, что мнѣ говорили, теперь не считается изящнымъ, чтобы сеньоры послѣ обѣда уходили бесѣдовать въ салонъ, въ то время какъ мужчины, оставаясь за столомъ, напиваются до того, что слуги ихъ должны дать себѣ трудъ вытаскивать ихъ изъ-подъ стола. Тѣ, которые все-таки еще напиваются, чтобы показать, что они сеньоры, пьютъ не хересъ, какъ здѣсь у насъ, когда его даютъ имъ даромъ, а «виски» съ содой и другими отвратительными смѣсями. Англичане вырождаются, они теперь уже далеко не тѣ, какими были въ прежнія времена, когда фирма Дюпона посылала бутылками или боченками хересъ сеньору Питту, Нельсону, Веллингтону и другимъ.
Монтенегро смѣялся, слушая эти жалобы донъ-Висенте.
– Смѣйтесь, молодой человѣкъ, смѣйтесь. Всѣ вы одинаковы: не знавъ хорошей поры, вы удивляетесь, что мы, старики, находимъ нынѣшнія времена плохими. Прежде вино стоило въ десять разъ дороже теперешняго;. Спроси-ка у твоего отца, который, хотя и менѣе старъ, чѣмъ я, а все же зналъ золотое времячко. Деньги обращались въ ту пору въ Хересѣ все одно, что воздухъ. Рабочіе въ виноградникахъ получали отъ тридцати до сорока реаловъ въ день, и позволяли себѣ иногда фантазію проѣхаться въ коляскѣ и въ лакированныхъ башмакахъ. He было тогда никакихъ газетъ, не было никакого зубоскальства, никакихъ митинговъ; гдѣ собиралась людская толпа, тамъ слышались звуки гитаръ, пѣлись пѣсни, шла пляска, такъ что любо было смотрѣть и слушать. Еслибъ тогда явился Фернандо Сальватьерра – этотъ другъ твоего отца – со всѣми своими розсказнями о бѣдныхъ и богатыхъ, о раздѣлѣ земли и революціяхъ, ему бы подали стаканъ вина и сказали бы: «Садитесь къ намъ въ кружокъ, товарищъ, пейте, пойте, танцуйте съ дѣвушками, если вамъ вздумается и не печальтесь о нашемъ житьѣ-бытьѣ – оно не изъ худшихъ». Но англичане почти совсѣмъ перестали пить наше вино – денегъ въ Хересѣ куда меньше, и онѣ, проклятыя, тавъ запрятаны, что никто ихъ не видить. Рабочіе въ виноградникахъ получаютъ всего десять реаловъ поденной платы, и ихъ лица теперь, что твой уксусъ. Скажу одно – денегъ, побольше денегъ, какъ въ былыя времена, и окончатся всѣ эти стачки и проповѣди Сальватьерры и его сторонниковъ, и исчезнетъ всякая нужда, всякія непріятности и ужасы.
Какъ разъ въ ту минуту позвали сеньора Висенте по дѣлу и, уходя, онъ сказалъ Фермину:
– Оставь записку съ заказомъ въ камерѣ обскурѣ и смотри – не смѣй больше приносить мнѣ рецептовъ, точно я аптекарь.
Старикъ удалился, а Монтенегро вышелъ черезъ другую дверь, направляясь въ главный отдѣлъ фирмы, гдѣ хранились самыя отборныя, старыя вина. Онъ вздрогнулъ, услыхавъ здѣсь голосъ хозяина, звавшаго его.
Донъ-Пабло сопровождалъ нѣсколькихъ иностранцевъ, – друзей дона-Луиса Дюпона, своего двоюроднаго брата, тоже бывшаго тутъ съ ними. Иностранцы съ наслажденіемъ отвѣдывали золотистаго и ароматнаго вина, отъ котораго, казалось, пріумножалась жизненная сила, чувства становились интенсивнѣе и загоралась кровь.
– Здравствуй, – сказалъ младшій Дюпонъ, увидавъ Монтенегро. – Что подѣлываетъ твоя семья? На этихъ дняхъ побываю у васъ въ виноградникѣ. Мнѣ надо объѣздитъ новую лошадь.
Пожавъ руку Монтенегро и нѣсколько разъ хлопнувъ его по плечу, онъ отвернулся отъ него.
Фермянъ дружилъ съ донъ-Луисомъ. Они были съ нимъ на ты, выросли вмѣстѣ въ винограднивѣ въ Марчамалѣ. Отношенія же Фермина къ донъ-Пабло были другія, хотя разница въ годахъ между ними была небольшая – всего лишь лѣтъ на шестъ. Но онъ былъ глава семьи Дюпоновъ, былъ директоромъ торговой фирмы, и смотрѣлъ на свою властъ по старинному, какъ на власть неоспоримую, абсолютную, требуя безпрекословнаго подчиненія своей волѣ.
– Оставайся, – кратко приказалъ онъ Монтенегро, – мнѣ надо поговорить съ тобой.
И онъ повернулся къ нему спиной, продолжал съ иностранцами разговоръ о своихъ винныхъ сокровищахъ.
Ферминъ, вынужденный слѣдовать за ними молча, какъ лакей, въ ихъ медленномъ шествіи посреди бочекъ, устремилъ взглядъ на дона-Пабло.
Онъ былъ еще молодъ, ему еще не было сорока лѣтъ, но чрезмѣрная полнота безобразила его, несмотря на то, что онъ велъ дѣятельный образъ жизни и былъ большой любитель верховой ѣзды. По характеру онъ былъ скорѣе добръ и миролюбивъ. Однако ему стоило лишь вообразить себѣ, что его не слушаются, или возражають ему, чтобъ лицо его вспыхнуло огнемъ и голосъ зазвенѣлъ гнѣвомъ.
Ферминъ боялся его, но не циталъ къ нему ненависти. Онъ видѣлъ въ немъ больного, «дегенерата», способнаго на всякія сумасбродства изъ-за религіозной экзальтаціи. По мнѣнію Дюпона, хозяинъ былъ поставленъ «милостію Божіею», какъ въ прежнія времена короли. По природѣ онъ не былъ скупъ, напротивъ, онъ даже выказывалъ себя щедрымъ въ раздачѣ вознагражденія служащимъ, хотя щедрость его отличалась случайностью и руководствовалась капризомъ, а не дѣйствительной заслугой. Случалось, что онъ, встрѣчая на улицахъ кого-нибудь изъ своихъ рабочихъ, которымъ уже было отказано, приходилъ въ негодованіе, отчего тоть ему не кланяется. «Слушай, – говорилъ онъ властнымъ голосомъ, – хотя ты уже не на службѣ у меня, но твой долгъ кланяться мнѣ, потому что я былъ твоимъ господиномъ».
И этотъ самый донъ-Пабло, который, благодаря промышленной силѣ, накопленной его предшественникамъ и запальчивости своего характера, былъ кошмаромъ тысячи людей – выказывалъ необычайное смиреніе и кротостъ, доходившія иногда до раболѣпства – передъ патерами или монахами различныхъ орденовъ, посѣщавшихъ его въ его конторѣ.
Ханжество донъ-Пабло вызывало смѣхъ всего города, но многіе смѣялись съ нѣкоторой маской, такъ какъ они, болѣе или менѣе, зависѣли оть могущественной торговой фирмы, нуждались въ ея поддержкѣ и боялись гнѣва донъ-Пабло.
Монтенегро вспомнилъ всеобщее изумленіе годъ тому назадъ, когда собака изъ числа тѣхъ, которыя сторожили по ночамъ виноторговлю, укусила нѣсколькихъ рабочихъ. Дюпонъ, опасаясь, чтобы у укушенныхъ не открылось бѣшенство и желая избѣжать этого, тотчасъ же заставилъ ихъ проглотить въ видѣ пилюль раскрашенную гравюру чудотворнаго святого, хранившуюся у его матери. Правда, вслѣдъ затѣмъ тотъ же самый донъ-Пабло щедро оплатилъ больнымъ ихъ путешествіе къ знаменитому доктору. Когда заходила рѣчь объ этомъ случаѣ, донъ-Пабло объяснялъ свой поступокъ съ изумительной простотой: «На первомъ мѣстѣ – вѣра, а послѣ нея – наука, вкоторая иногда творитъ великія вещи, но потому только, что это дозволяеть Богъ».
Оставивъ донъ-Луиса съ иностранными гостями и предоставивъ ему показывать имъ остальные отдѣлы виноторговли, донъ-Пабло, у котораго было дѣло въ конторѣ, повернулъ туда, сдѣлавъ жесть Фермиву слѣдовать за нимъ.
– Вчера я не видѣлъ тебя, – сказалъ ему Дюпонъ, весь вспыхнувъ и нахмуривъ брови.
– Я не могь, донъ-Пабло… меня задержали… друзья…
– Мы поговоримъ объ этомъ послѣ. Знаешь ли, до чего прекрасно было вчерашнее богослуженіе? Ты былъ бы умиленъ имъ.
И съ внезапнымъ воодушевленіемъ, забывъ свою досаду, онъ сталъ описывать Фермину торжественную обѣдню, за которой причащалась вся семья Дюпоновъ и всѣ ихъ служащіе при сладостныхъ звукахъ органа.
– Какъ хорошо становится на душѣ послѣ такого свѣтлаго торжества, – добавилъ онъ съ восторгомъ. – Вчера былъ одинъ изъ лучшихъ дней моей жизни. Можеть ли бытъ что-либо прекраснѣе? Возвращеніе къ добрымъ старымъ временамъ и въ простотѣ нравовъ – господинъ, подходящій къ таинству Св. причастія вмѣстѣ со всей своей семьей и со всѣми своими служащими!
Но переходя отъ восторженнаго состоянія къ гнѣву, онъ, покраснѣвъ отъ негодованія, воскликнулъ:
– А ты не пришелъ!.. Отчего?… He отвѣчай, не лги. Предупреждаю тебя, что мнѣ все извѣстно. He довольствуясь тѣмъ, что ты бѣжалъ отъ храма Господня, ты провелъ этотъ день съ Сальватьерра, только что выпущеннымъ изъ тюрьмы, гдѣ ему слѣдовало оставаться до конца жизни.
Монтенегро вознегодовалъ, услыхавъ презрительный тонъ, которымъ донъ-Пабло говорилъ о его учителѣ. Онъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и сказалъ дрожащимъ голосомъ:
– Донъ-Фернандо Сальватьерра былъ моимъ учителемъ, и я ему многимъ обязанъ. Притомъ же, онъ лучшій другъ моего отца, и я былъ бы бездушнымъ и неблагодарнымъ, еслибъ не пошелъ повидаться съ нимъ послѣ освобожденія его изъ тюрьмы.
– Твой отецъ! – воскликнулъ донъ-Пабло. – Наивнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, который никогда не научится жить такъ, какъ слѣдуеть!.. Я бы спросилъ его, что-же онъ извлекъ для себя изъ своихъ скитаній по горамъ и по улицамъ Кадикса, стрѣляя изъ ружья ради своей федеративной республики и своего донъ-Фернандо? Еслибъ мой отецъ не сумѣлъ оцѣнить его за его искренность и честность, онъ навѣрное умеръ бы съ голода, а ты, вмѣсто того чтобы быть сеньоромъ, копалъ бы землю въ виноградникахъ.
– Но и, вашъ отецъ, донъ-Пабло, – сказалъ Ферминъ, – тоже былъ другомъ донъ-Фернандо Сальватьерра, и не разъ обращался к: ъ нему, прося у него защиты во времена военнаго переворота и федеративной республйки.
– Мой отецъ!.. – возразилъ Дюпонъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ. – И онъ былъ сыномъ смутной эпохи И недостаточно твердъ въ томъ, что наиболѣе важно для человѣка: въ религіи… Къ тому же, Ферминъ, времена перемѣнились – тогдашніе республиканцы, хотя и заблуждались, но это были люди прекраснѣйшей души. Я зналъ нѣкоторыхъ изъ нихъ, которые, хотя ненавидѣли королей, но уважали служителей Божьихъ. Ты думаешь, Ферминъ, что меня пугаетъ республика? Я больше республиканецъ, чѣмъ ты; я человѣкъ современный.
И онъ ударялъ себя въ грудь, говорл о своихъ убѣжденіяхъ. Никакой симпатіи не чувствуеть онъ къ теперешнему правительству; къ слову сказалъ, всѣ они воры, а что касается религіи, то и лицемѣры, притворяющіеся, что они поддерживають католицизмъ, потому что считаютъ его силой.
– Повторяю тебѣ, Ферминъ, что я болѣе республиканецъ, чѣмъ ты, но всѣмъ вамъ теперешнимъ дѣятелямъ и теперешней молодежи, уже кажется, что мало бытъ республиканцемъ, и вы толкуете о равенствѣ, о раздѣлѣ земли и всего имущества и говорите, что религія естъ старая сказка.
Дюпонъ широко открылъ глаза, чтобы выразить отвращеніе, которое ему внушали новые революціонеры.
– Ты не думай, Ферминъ, что я изъ числа тѣхъ, которые пугаются соціализма Сальватьерра и его друзей. Вѣдь ты знаешь, что денежный вопросъ для меня не суть важная вещь. Попросятъ ли рабочіе нѣсколько лишнихъ грошей поденной платы, или нѣсколько лишнихъ минутъ отдыха, чтобы докуритъ сигару, – если я могу, я все имъ дамъ, такъ какъ въ деньгахъ, благодаря Богу, у меня нѣть недостатка, Я не изъ тѣхъ хозяевъ, которые только и думаютъ о томъ, какъ бы больше выжать сока изъ своихъ рабочихъ. Но мнѣ ненавистны эти благоглупостіи о всеобщемъ равенствѣ и главнымъ образомъ манія безбожія. Съ тобой, Ферминъ, я не хочу ссориться, но смотри, въ будущее воскресенье непремѣнно приходи въ церковь, и брось Сальватьерра и всю его компанію, если не хочешь кончить плохо.
Дюпонъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, а Монтенегро сѣлъ за свою конторку. Черезъ чаеъ директоръ позвалъ его. Фирмѣ нужно было выяснить счеть съ другой фирмой. Это было довольно запутанное дѣло, которое нельзя было уладить по телефону, поэтому Дюпонъ посылалъ Монтенегро въ качествѣ довѣреннаго лица.
Надѣвъ шляпу и накинувъ плащъ, Ферминъ вышелъ, нимало не спѣша, димѣя передъ собой весь тотъ день для выполненія своего порученія. На улицѣ ноябрьское солнце, теплое и радостное, словно въ весеннюю пору, проливало золотой дождь своихъ лучей на бѣлые дома и зеленые балконы.
Монтенегро увидѣлъ ѣдущаго ему навстрѣчу статнаго всадника. Это былъ смуглый юноша, въ нарядѣ контрабандиста или тѣхъ рыцарей – атамановъ-разбойниковъ, которые существують лишь въ народныхъ былинахъ.
– Оле! Верховой! – крикнулъ Ферминъ, узнавъ его. – Здравствуй, Рафаэлильо.
И всадникъ осадилъ мигомъ лошадь, которая чуть не коснулась крупомъ своимъ земли, въ то же время приподнявъ переднія ноги.
– Славное животное, – сказалъ Монтенегро, хлопнувъ по шеѣ коня нѣсколько разъ.
Несмотря на сидячій образъ жизни въ должности конторщика, Монтенегро приходилъ въ восторгъ при видѣ кровнаго рысака. Изъ всѣхъ богатствъ донъ-Пабло онъ завидовалъ лишь той дюжииѣ коней, самыхъ лучшихъ и цѣнныхъ во всемъ городѣ, которые Дюпонъ держалъ у себя на конюшнѣ. А также и донъ-Пабло, казалось, забывалъ разомъ и пламенную свою религіозность и свой коньякъ, лишь только онъ видѣлъ какого-нибудь превраснаго рысака, и радостно улыбался, когда его восхваляли, какъ перваго ѣздока во всей округѣ.
Рафаель былъ управляющимъ фермы Матансуэла, наиболѣе цѣннаго имѣнія, еще остававшагося у Луи Дюпона, двоюроднаго брата донъ-Пабло, величайшаго жуира и расточителя.
Наклонившись надъ шеей коня, Рафаэль разсказывадъ Фермину о своей поѣздкѣ въ городъ.
– Мнѣ надо было сдѣлатъ нѣкоторыя покупки, и я очень тороплюсь. Но на возвратномъ пути непремѣнно заверну въ виноградникъ въ твоему отцу. Мнѣ точно недостаіетъ чего-то, если я не повидаю моего крестнаго.
Ферминъ лукаво улыбнулся.
– А сестру мою? Тебѣ тоже, быть можетъ, чего-то недостаетъ, если пройдетъ нѣсколько дней и ты ее не повидаешь?
– Конечно, – отвѣтилъ юноша, весь покраснѣвъ.
И словно мгновенно охваченный чувствомъ стыда, онъ пришпорилъ своего кодя.
– Прощай, Ферминильо, соберись когда-нибудь ко мнѣ.
Монтенегро посмотрѣлъ ему вслѣдъ, когда онъ быстро удалился по направленію къ предмѣстью, и повернулъ затѣмъ на улицу Ларга, самую широкую и главную улицу въ городѣ, засаженную двумя рядами дикихъ апельсинныхъ деревьевъ. По обѣимъ сторонамъ улицы высились дома ослѣпительной бѣлизны съ зелеными балконами, на которыхъ то туть, то тамъ появлялись смуглыя женщины съ лучистыми черными глазами и цвѣтами въ волосахъ. Лучшія казино и лучшія кофейни съ ихъ громадными окнами выходили на эту улицу. Монтенегро устремилъ взглядъ на «Circulo Caballista», нѣчто вродѣ дворянскаго клуба. Это былъ центръ, въ которомъ собирались богатые люди и «золотая молодежь». По вечерамъ тутъ шли оживленныя пренія о лошадяхъ, охотничьихъ собакахъ и женщинахъ. Другихъ сюжетовъ разговора здѣсь не существовало. На столахъ лежало очень мало газетъ, а въ самомъ темномъ углу зала стоялъ шкапъ съ книгами въ роскошныхъ переплетахъ, но стеклянныя его двери никогда не открывались.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого клуба Монтенегро увидѣлѣ идущую ему навстрѣчу женщину, которая быстрой своею походкой, своимъ заносчивымъ и вызывающимъ видомъ и сильнымъ покачиваніемъ бедеръ привлекала на себя общее вниманіе. Мужчины останавливались, чтобы посмотрѣть на нее, и долго слѣдили за ней глазами, женщины же отворачивались отъ нея съ притворнымъ презрѣніемъ и, проходя мимо нея, шептадлись, указывая на нее пальцемъ.
Ферминъ улыбнулся, замѣтивъ любопытство и смятеніе, вызванныя появленіемъ молодой женщины. Изъ-подъ кружевъ надѣтой ею на голову мантильи выбивались русые волосы, а черные, жгучіе глаза ея смотрѣли вызывающе. Смѣлость, съ которой она высоко приподымала юбку, тѣсно обрисовывающую всѣ очертанія ея тѣла и показывала ноги чутъ ли не до колѣнъ, раздражала женщинъ.
– Здравствуйте, прелестная маркезита, – сказалъ Ферминъ, переступивъ ей дорогу.
– He маркиза я, нѣтъ, – отвѣтила она съ улыбкой. – Теперь я занимаюсь разводомъ свиней.
Они говорили другъ другу «ты», какъ добрые товарищи.
– Какъ ты хорошо выглядишь… Слушай, непремѣнно заходи ко мнѣ, ты знаешь, что я къ тебѣ очень расположена, конечно, такъ, по-хорошему, какъ къ брату. А этотъ глупый мужъ мой, который ревновалъ тебя ко мнѣ!.. Придешь?…
– Подумаю объ этомъ… Я вовсе не желаю впутаться въ непріятности съ торговцемъ свиней.
Молодая женщина разразилась смѣхомъ.
– Онъ настоящій рыцарь, Ферминъ, знаешь ли ты это? Въ своемъ горномъ зипунѣ онъ стоитъ больше, чѣмъ всѣ эти сеньоры изъ «Circulo Caballista». Мнѣ по душѣ все народное… по природѣ я настоящая гитана…
И слегка и ласково хлопнувъ молодого человѣка маленькою ручкой, она продолжала путь свой, оборачивадсь нѣсколько разъ, чтобы улыбнуться Фермину, который слѣдовалъ за ней глазами.
«Бѣдняга, – подумалъ онъ про себя. – Несмотря на ея легкомысліе она все же лучшая изъ семьи… Донъ-Пабло такъ тщеславится знатностью происхожденія своей матери.
Монтенегро зашагалъ дальше, провожаемый удивленными взглядами и ехидными улыбками тѣхъ, которые слышали его разговоръ съ «Маркезитой».
На площади Нуэва онъ прошелъ мимо обычной въ тѣхъ мѣстахъ толпы перекупщиковъ вина и скота, продавцевъ зелени и овощей, и рабочихъ и поденщиковъ, ожидаюшихъ здѣсь, со скрещенныси на груди руками, чтобы кто-нибудь нанялъ ихъ.
Изъ толпы отдѣлддся человѣкъ, позвавшій Монтенегро:
– Донъ-Ферминъ, донъ-Ферминъ…
Это былъ рабочій изъ виноторговли Дюпона.
– Вы знаете, я ушелъ. Мнѣ отказали сегодня утромъ. Когда я явился на работу, надзиратель сказалъ мнѣ отъ имени донъ-Пабло, что я не нуженъ. И это послѣ четырехъ лѣтъ усердной работы и хорошаго поведенія! Справедливо ли это, донъ-Ферминъ?
Такъ какъ Ферминъ спрашивалъ его взглядомъ о причинѣ отказа ему, рабочій отвѣтилъ съ возбужденнымъ видомъ:
– Всему виной проклятое ханжесгво! Знаете ли, въ чемъ состояло мое преступленіе?… Я не отдалъ бумажку, полученную мною въ субботу, при уплатѣ заработанныхъ денегъ.
И какъ будто Монтенегро не зналъ обычаевъ, бывшихъ въ ходу въ торговой фирмѣ Дюпона, добрый человѣкъ подробно изложилъ Фермину все случившееся съ нимъ. Въ субботу, когда имъ выдавали заработанныя деньги, надзиратель раздавалъ всѣмъ по бумаженкѣ: это было приглашеніе явиться на слѣдующій день, въ воскресенье, къ обѣднѣ, на которой присутствовалъ Дюпонъ со всей своей семьей. При входѣ въ церковь у каждаго рабочаго отбиралась его бумаженка, – а она была именной. Такимъ образомъ узнавали, кто изъ нихъ былъ и кто не былъ у обѣдни.
– А я не пошелъ вчера къ обѣднѣ, донъ-Ферминъ, потому что у меая нѣть охоты подыматься ни свѣтъ ни заря въ воскресенье утромъ послѣ того, какъ въ субботу вечеромъ я съ товарищами поразвлекся и попировалъ. Если работаешь столько дней въ недѣлѣ, можно же когда-нибудь и повеселиться, не такъ ли?
Къ тому же онъ воленъ располагать воскресеньемъ по своему усмотрѣнію. Хозяинъ платитъ ему за его работу, онъ работаетъ на него, но никто не имѣетъ права посягать на принадлежащій ему день отдыха.
– Справедливо ли это, донъ-Ферминъ? Оттого что я не разыгрываю комедій, какъ всѣ эти… доносчики и ябедники, которые бѣгуть къ обѣднѣ, заказанной дономъ-Пабло и его семьей, меня вышвыривають на улицу… Признайтесь откровенно и по правдѣ: работаешь какъ волъ, а на тебя плюють, не такъ ли, кабальеросы?
И онъ обратился съ этимъ вопросомъ въ толпѣ «своихъ друзей», рабочихъ, слушавшихъ его на нѣкоторомъ разстояніи и осыпавшихъ проклятіями Дюпона.
Ферминъ зашагалъ съ нѣкоторою поспѣшностью. Инстинктъ самооохраненія подсказывалъ ему, что для него опасно оставатъся дольше среди людей, ненавидѣвшихъ еро принципала.
И пока онъ направлялся въ контору, гдѣ его ждали съ отчетомъ, онъ думалъ о вспыльчивомъ характерѣ Дюпона и о ханжествѣ, ожесточавшемъ ему сердце.
«А въ сущности вѣдь онъ не дурной человѣкъ», сказалъ онъ про себя.
Да, не дурной… Ферминъ вспомнилъ капризную и порывистую щедрость, съ которою онъ по временамъ помогалъ людямъ, впавшимъ въ нужду. Но взамѣнъ денегъ онъ требовалъ полнаго подчиненія своей волѣ и своимъ желаніямъ, а его религіозность или, вѣрнѣе, ханжество его коренилось въ безконечной благодарности, которую онъ чувствовалъ къ Провидѣнію за то, что оно посылало успѣхъ дѣламъ торговой фирмы и служило опорой общественнаго строя.