– Доктор Ауробиндо! Доктор Ауробиндо!
Мальчик тряс меня за плечо.
Продолжая и во сне прокручивать все моменты прошедшей операции, я открыл глаза не сразу и еще несколько мгновений пытался понять, где я и что происходит.
Круглое лицо Тьехо выражало озабоченность.
– Что случилось, Тьехо? – я безуспешно силился стряхнуть остатки сна, что было неудивительно: лег я ближе к утру. – Который час?
– Уже десять, сударь! – тон мальчишки сразу все мне объяснил. Конечно, для истинного ланца дрыхнуть до десяти часов утра – непростительная и необъяснимая душевная лень, независимо от того, когда завершился предыдущий день.
– О господи, Тьехо…, – простонал я, падая обратно на подушку. – Ты же знаешь, во сколько я вчера вернулся…
– Да, сударь, – мальчик добросовестно кивнул. – Вы просили разбудить вас утром и сказали, что поедете проведать роженицу.
Да, правильно. Я не был уверен в успехе, хотя сделал, кажется, все как полагается. Поэтому и собирался поспать несколько часов и вернуться обратно. Раз за мной не прислали раньше – значит, ничего страшного не произошло. Но съездить все равно нужно. А десять часов – это, как ни крути, уже самое что ни на есть утро. Так что Тьехо все исполнил в точности, да еще и пожалел меня – по его меркам утро начинается гора-а-здо раньше.
– Поедешь со мной? – умываясь, спросил я его. Он поливал мне из кувшина и радостно кивнул в ответ:
– Да, учитель!
«Учитель»! Я мысленно усмехнулся (хотя пора бы привыкнуть!). Конечно, для Тьехо такое обращение естественно: он не слуга, а ученик доктора, и очень горд своим положением. Но мне всякий раз неловко: слишком значим и недосягаем тот, кто был и навсегда останется Наставником для меня, и к кому еще недавно я обращался точно также – «учитель»…
Молодая женщина дремала, когда мы вошли. Тьехо скромно расположился у двери с моим баулом, а я пододвинул стул к кровати и сел.
– Доброе утро, Мели. Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась, увидев меня. Я видел, что ее лихорадит – и, приложив запястье к ее лбу, убедился в этом. Но жар невелик; на животе, как я и распорядился, лежал лед; шов не воспален, выделений мало – все должно обойтись.
Я еще раз осторожно прощупал живот – немного болезненный в нижней части, как и должно быть. Вчера я сделал Мели чревосечение и извлек плод. Сейчас младенец мирно посапывал рядом в колыбели. Он оказался крупный, шел ягодицами, и, промучившись накануне часов десять, я понял, что тонкая хрупкая женщина не разродится сама.
До вчерашнего вечера я делал подобные операции лишь дважды, под руководством Наставника. И вот, мысленно воззвав ко всем богам, к любым, кто меня слышал и хотел помочь, я взялся за дело сам. Тьехо приготовил отвар из трав, которым я промывал рану, мыл и подавал инструменты, держал края разреза, пока я извлекал младенца. Перед началом операции я дал родильнице настойку сонного ириса. Моему Наставнику хватило бы долгого пристального взгляда в глаза страдающего человека – и тот уснул бы крепким спокойным сном, не чувствуя боли. Но я не рискнул вводить Мели в транс. Операция предстояла достаточно серьезная, да и сам я был уже порядком измотан и не надеялся на силу мысленного внушения.
Мы с Тьехо управились быстро. К счастью, ребенок оказался здоровым, нахлебаться не успел, вопил громко. Осмотрев, я со спокойной душой передал малыша ученику, чтобы тот обмыл его и запеленал. Насосавшись слабого отвара питающих и успокаивающих ланских трав, он уснул.
Я осмотрел грудь родильницы – набухшую, с плотными буграми накопившегося молока. Ребенка пока тревожить не стоило – вряд ли он справится сам.
– Тебе пора кормить, Мели.
Она кивнула в ответ.
– Я сейчас попытаюсь сделать твою грудь мягче, чтобы малышу было легче сосать. Это немного больно, но ты потерпи, хорошо?
Я постелил полотенце, осторожно помассировал грудь по направлению к соску и начал расцеживать. Мели слабо охнула и вцепилась пальцами в одеяло.
Примерно через полчаса все вокруг было в молоке, а обе груди приобрели нормальную форму. Я обмыл кожу Мели травяным отваром, дал ей попить и отправился к родственникам – объяснять им, как ухаживать за матерью и младенцем. Тьехо внимательно слушал, насупив от старания брови; как все ланцы, он не делал записей, полностью полагаясь на память. Я оставил бутыль с настоем для Мели и обещал приехать вечером.
Дней через десять Мели начала вставать. Чувствовала она себя неплохо; ребенок был здоров. По соседству поправлялись еще несколько больных.
А до них были другие – маленькие и взрослые, молодые и старые, которым я упаковывал в лубки сломанные конечности, которых поил отварами и настойками от простуды и паразитов, натирал мазями, вскрывал нарывы или прокалывал плевру, выводя скопившуюся жидкость.
Я пытался рассказывать людям, как по возможности обойтись без докторов – которые были для них весьма редкими, если не сказать экзотическими гостями – то есть как себя лечить и как вообще не заболеть. Реакция бывала разной: от интереса до испуга или недоумения, от трепетного благоговения до открытой вражды. Вот только понимание отчего-то встречалось реже всего.
Тьехо тоже смотрел на эти беседы весьма неодобрительно. Он считал, что священные тайны ланской медицины не предназначены для ушей и мозгов профанов, и поначалу готов был обвинить меня чуть ли не в предательстве. Я никогда не требовал от мальчишки слепого повиновения, но в такие моменты готов был пожалеть об этом. Презрительно-осуждающая физиономия ученика начинала сильно действовать мне на нервы.
– Тьехо, нельзя молчать о том, что может принести людям пользу или даже их спасти, – в очередной раз принимался я втолковывать ему очевидные, как мне казалось, вещи. – Они не должны умирать только потому, что меня или тебя не окажется рядом. Ты же прекрасно слышишь – я не выдаю секретов, а рассказывая о самом простом…
Да, на родине Тьехо все по другому – но именно это мне не нравится.
– Надо быть тупыми свиньям, чтобы не знать таких простых вещей! – возопил однажды Тьехо, потеряв надежду остановить поток моего красноречия. – Что, мыться ледяной водой или убирать свое жилище чаще, чем раз в полгода к празднику – об этом трудно догадаться?! А вы еще говорите им о лечении!..
Вообще-то кое в чем я с ним согласен… На языке уже вертелся последний убийственный аргумент типа «не все такие умные, как ты» – совершенно не солидный для учителя, но возражений у меня больше не осталось… Я только что вернулся от роженицы. Она бы истекла кровью, не окажись я поблизости. Хорошо, что повитуха, во-первых, не сочла зазорным меня позвать (а родные женщины этому не воспротивились), а во- вторых, не убежала в страхе от увиденного. Она внимательно смотрела, что и как я делаю – и есть надежда, что сумеет при необходимости это повторить.
– Знаешь, Тьехо, – я устало откинулся на подложенную подушку и закрыл глаза. – Я вновь думал сегодня – хотя Наставник запретил мне, и правильно: если бы почти сорок лет назад рядом с моей матерью оказался кто-нибудь, умеющий делать нечто подобное, ее бы спасли. Это совсем не сложно, и наверное, можно было бы обойтись без операции, и у меня были бы братья и сестры… Ч-черт…, – прошептал я, стискивая зубы. Учитель был тысячу раз прав: такие мысли только мучают и забирают силы. Что толку думать о том, чего нельзя изменить?
Но именно это дает мне оправдание! Я глубоко вздохнул:
– Я хочу тебе сказать, что если сегодня я сумел хоть чему-то научить ту повитуху, будь она сто раз грязной и тупой, и если она сумеет уже без меня помочь какой-нибудь женщине – значит, наставник не зря тратил на меня время и силы, и я не зря трачу их на тебя.
Тьехо некоторое время виновато молчал, потом шумно вздохнул и неожиданно произнес:
– Я и не думал, что вам сорок лет, сударь. У нас в горах люди в этом возрасте почти все уже старые.
– Тридцать шесть. Скоро состарюсь, – невесело уточнил я. – Особенно если ты станешь доставать меня слишком сильно.
– У вас даже седины нет… почти, – Тьехо явно извинялся и старался меня утешить. Что ж, он славный парень, и я на него не в обиде. Пожалуй, это еще один урок для нас обоих.
Но последнее время меня что-то слишком часто и сильно вот так «заносит». Я так устал; мне нет покоя. Я хочу одного – невыносимо, до боли! – повернуть наконец на юг, к Долине Виттов и Сканов. Там закончится наш путь, там я снова обрету радость и силы.
Прошло почти два года с тех пор, как я покинул Ланские горы. Мы с Тьехо ездим по разным краям и странам. У нас хорошая команда. Тьехо для меня – незаменимый помощник и друг, да и я для него не самый худший наставник, и он, похоже, не очень жалеет, что оставил родные места.
Мы медленно движемся на юг. Останавливаемся, лечим больных, набираемся опыта – и продолжаем свой путь. Поэтому я и не оставляю попыток научить моих пациентов самим заботиться о себе. Доктор из меня вышел неплохой, но быть одновременно в нескольких местах я не способен. Даже моему Наставнику еще никого не удавалось вылечить при помощи телепатии. Обидно, когда усилия идут прахом из-за невежества. Я лишь хочу помочь им жить спокойно, без лишних бед.
Но я уже не раз убеждался: с высоты Ланских гор все выглядело гораздо проще и идеальнее. То, что кажется естественным и понятным мне или Тьехо, для других может стать открытием, иногда весьма странным и неприятным. И наоборот.
Наверное, наставник смог бы объяснить лучше… но время моего ученичества завершено. Я выполнил обещание, данное Учителю: перед тем как вернуться на родину, я два года лечу больных в чужих краях. Восемь лет я жил и учился в Ланских горах. И вот наша повозка, запряженная парой низкорослых ланских лошадок, и прицепленный сзади возок с запасом лекарственных снадобий и инструментами оставили позади скалистые тропы последнего горного перевала. Щедро награжденный проводник повернул назад. Тьехо во все глаза рассматривает живописные холмы, пока я уверенно правлю. Мы в двух днях пути от Иллинора.
Мы остановились на лучшем постоялом дворе – который назывался, конечно, «Герцогская корона» – статус обязывал. Я редко надеваю синюю мантию, которую носят ланские врачи; в моем арсенале достаточно средств лечения – физического и душевного – для обычных нормальных людей. Но к персонам чрезмерно заносчивым и скандальным, привыкшим к особому обращению, приходится применять и столь сильнодействующие методы, как пара фраз на ланском для ученика (а он уже научился удерживаться от смеха и почтительно кивать головой, слыша от меня нечто вроде «ку-ку, Тьехо, сделай умное лицо»), проницательный взгляд в глаза и иноземное одеяние. Эффект обычно потрясающий – безо всяких отваров, настоек и притираний (опять же – экономия ценных средств). Но это – так, к слову…
В Иллинор мы приехали под вечер, и являться во дворец Великого Герцога было уже поздно. Уснуть я и не надеялся – но, однако, спал, видя во сне обрывки чьих-то недугов, ланские пейзажи, знакомые и незнакомые лица, говорящие на разных языках. Сон, разумеется, не принес никакого отдыха, и проснулся я, по неутраченной привычке, с первыми рассветными лучами и с чувством некоторого облегчения – наконец-то утро… Так как на дворе была поздняя осень, оказалось, что уже совсем не так рано, и я решил не давать Тьехо повода для справедливого возмущения и встал.
В своей синей мантии – все-таки официальный прием, да и ожидают при дворе иноземного доктора, а не пропавшего графа де Ангилема – я шагал по знакомым коридорам, через галереи вслед за лакеем (новый, я его не знаю), и вот так бодро маршировать стоило мне неимоверных усилий; гораздо легче было бы забраться на самую высокую вершину в Ланских горах. Как и там поначалу, сердце бешено колотилось и ноги подкашивались. Лакей скрылся за дверью – доложить обо мне – и я позволил себе прислониться к стене и несколько раз глубоко вздохнул, задерживая дыхание. Определенно, успокоиться мне не удавалось; более того – хотелось тихо сползти по стене вниз.
– Великий Герцог просит к себе доктора Ауробиндо!
Лакей почтительно распахнул дверь, и я послал себе мыслеформу в виде пинка.
Твой кабинет по-прежнему располагался в самой высокой, восточной башне, откуда был виден практически весь город и поля за ним. Наверное, ими ты и любовался, глядя в окно. Перевести дух я так и не смог. Мгновенно охватив взглядом тебя и обстановку вокруг (почти ничего не изменилось), я вежливо произнес совершенно чужим голосом:
– Приветствую Вас, Монсеньор!
Ты вроде бы и не вздрогнул – но я совершенно отчетливо почувствовал это внутреннее движение – то, что называют «душа ухнула», куда-то там вниз. Впрочем, для этого мне и не понадобилось бы никакой специальной подготовки. А ты ответил:
– Я наслышан о вас, доктор – о вашем искусстве, о том, как вы спасаете совсем безнадежных больных. Возможно, и мне вы сможете помочь…
Ага, смогу – вот сейчас дуну, плюну, махну рукавом!.. Тут меня слегка понесло – самообладание отказало напрочь, и черный юмор вырвался на свободу:
– Это зависит не только от моих возможностей, но и от вашего желания, Монсеньор…
Да повернись же ты ко мне лицом, черт побери!
Я уже готов был упасть, и оглядывался в поисках опоры. Но в подтверждение того, что передача мыслей на расстоянии все-таки существует, я услышал:
– Черт тебя возьми, де Ангилем, ты читаешь проповедь каждому пациенту или через одного?
Я, глупо и счастливо улыбаясь, пробормотал:
– Через одного, Франсуа…, – и мы бросились друг другу в объятия.
– Не стыдно? – спросил ты, когда первые эмоции утихли. – Лишь по слухам я узнавал о тебе, и то – последние два года, а до этого – тишина, словно ты умер, исчез, сгинул… Неужели нельзя было дать о себе знать – хотя бы пару слов?
– Нельзя, Франсуа – правда, абсолютно невозможно, – я вздохнул и покачал головой. – Я все тебе расскажу, но только не сразу, не сейчас… Я в себя не могу прийти, честное слово!
Ты обнял меня за плечи:
– Значит, ты все-таки нашел то, что искал? Ты счастлив?
– Пожалуй, да, – я улыбнулся. – Вот сейчас я точно счастлив!
За дверью кабинета между тем слышались возня и шушуканье. Дверная створка чуть приоткрылась, и взволнованный приглушенный голосок, который я узнал бы везде и всегда (теперь уже мое сердце ухнуло вниз), быстро зашептал:
– Что я тебе говорила? Давай же, иди!
Дверь распахнулась и тут же снова захлопнулась, втолкнув в кабинет молодого человека лет шестнадцати – семнадцати, смущенного и слегка запыхавшегося.
– Отец…, – начал он и запнулся, переведя взгляд с тебя на меня.
– Август – Франциск! – воскликнул я, поднимаясь. Юноша вспыхнул:
– Здравствуйте,… доктор… Здравствуйте, граф…, – пробормотал он, исподлобья взглянув на меня, и неловко поклонился.
Дальше мне полагалось произнести идиотскую фразу о том, как он вырос и изменился – что я и сделал. Тут в дверь просунулась темная головка, и я наконец увидел Лайни, тоже здорово повзрослевшую за три года нашей разлуки. Маленькая барышня в изящном платьице сделала реверанс и серьезно произнесла:
– Доброе утро, отец! – как будто простилась со мной только накануне вечером! Я слегка обалдел, но не стал разбираться, что это – демонстрация благородных манер или врожденная сдержанность маленькой ланки – а просто подхватил ее на руки. В ее карих глазах заплясали веселые искорки, счастливая улыбка осветила лицо, открыв четыре новых зуба, выросших уже без меня. Отбросив придворное воспитание, дочка обхватила меня за шею, прижалась лбом к моему лбу и прошептала:
– Я раньше всех знала, что ты вот – вот приедешь! Мне никто не рассказывал – я просто знала, хоть никто и не верил. Ты-то мне веришь?
– Конечно, – я серьезно кивнул. Способность Лайни предвидеть будущее давно перестала быть для меня чудом. Она просто видела его во сне или в трансе. В самом деле, если я могу предчувствовать – отчего бы моей дочери его и не видеть?
– Мы с Августом поспорили, и он проспорил, – Лайни удобно устроилась у меня на коленях. – Надо будет подумать, что с него взять: конфеты он мне и так даст, а вот прогулку в…, – тут Лайни осеклась, с опаской взглянув в твою сторону. Видимо, взрослым о прогулке знать не полагалось; и она сменила тему с очаровательной светской непринужденностью.
– Я покажу тебе свои комнаты, пойдем, – дочка увлекла меня за руку. Нам всем требовалось немного отдохнуть.
– Монсеньор сказал, что там раньше жил ты. И я тоже захотела в них жить.
Мы оказались в моих старых покоях в левом крыле на втором этаже.
– Теперь мы станем жить вместе, правда, папа? Смотри, я сохранила твой медальон, – Лайни вытащила его за цепочку из-за выреза платья. – Хочешь, я верну его тебе?
– Нет, Лайни, теперь он твой. А жить мы конечно будем вместе. А еще с нами будет жить Тьехо. Помнишь его?
Лайни нахмурилась.
– Это тот мальчишка из деревни? – она, сама того не замечая, перешла на ланский.
– Он самый, – я ответил так же. – Теперь он мой ученик и помощник.
– Наверное, совсем зазнался?
– Не думаю. Но если это случится – ты быстро спустишь его на землю. Как хорошо, что ты не забыла ланский.
– Я пыталась учить Августа, но он говорит, что не понимает ни слова. По-моему, он просто ленится. Папа, а Тьехо говорит на языке виттов?
– Да, и довольно неплохо. Теперь тебе будет с кем поболтать на обоих языках.
– Мы и так постоянно болтаем с Августом.
– Вы друзья?
– Да, он славный, с ним весело. Представляешь, папа, у меня есть горничная, – щебетала дочка. – Вот бы удивились в монастыре! Еще у меня три учительницы, две хорошие, а одна вредная. Они меня учат «всему, что должна знать девушка моего положения», – задрав нос, процитировала она кого-то из учительниц – очевидно, вредную.
– А учитель Августа учит меня математике. Он говорит, что у меня хорошие способности. Папа, – озабоченно спросила вдруг Лайни, – а какое у меня положение?
Я рассмеялся от неожиданности.
– А что тебе говорит по этому поводу герцог?
– Ну, – замялась Лайни, – однажды он сказал, что я ему как дочь. Но я же не его дочь, а твоя! Я всем так и говорю: я дочь доктора Ауробиндо! Август называет меня своим другом – это правда. А вот одна девочка – не буду ее называть, ты потом сам поймешь – назвала меня…, – она замолчала. – Не буду говорить, как!
– И что ты сделала? – обеспокоенно спросил я.
– Сначала ничего. А когда она опять начала меня оскорблять, я сказала, что приготовлю зелье и превращу ее в жабу.
Я расхохотался:
– И она поверила?
– Еще как поверила! Два дня из дома не выходила, родителям нажаловалась, и сейчас, как меня увидит – бежит прочь. По-моему, она просто дурочка…
Я слушал дочку, позабыв о времени – и, наверное, глаза у меня начали закрываться, потому что Лайни вдруг умолкла и взяла меня за руку.
– Ты устал, папа?
– Немного, – я очнулся. – Знаешь, я все никак не могу поверить, что я наконец дома, и мы вместе…
– Это бывает, папа, – по-взрослому улыбнулась дочка. – Ты скоро привыкнешь.
Разговор с Августом – Франциском оказался нелегким. Наблюдательная Лайни сразу заметила, что с ее другом что-то не так: он был расстроен, растерян и явно старался избегать встреч со мной.
Через пару дней я наткнулся на него в дальнем углу дворцового парка. Он рассеянно чертил что-то прутиком на песке и, увидев меня, вскочил и попытался уйти. Я положил руку ему на плечо:
– Подожди, Огюст, пожалуйста. Давай поговорим.
– О чем? – пробормотал он, глядя в сторону.
– Обо всем. С самого начала. Помнишь, как мы с тобой разговаривали раньше?
Я сознательно произнес это. Что творилось в душе Огюста, понять было нетрудно. Он и я очень нуждались в «выяснении отношений» – надо было как-то вызвать его на разговор, пусть даже причинив боль.
Огюст горько усмехнулся:
– Не помню. Это было давно – да и было ли вообще?
Я присел рядом.
– Я знаю, ты имеешь право злиться на меня. Я даже не попрощался с тобой. Хотя, честное слово, я не мог даже предположить, что уеду так надолго.
– Я искал тебя…, – голос юноши звучал глухо, он отвернулся. – Спрашивал отца, но и он ничего не знал, и только успокаивал меня. Это было даже хуже, чем когда умерла мама. Тогда я был слишком мал…
Он боролся с болью, которая рвалась наружу.
– Как ты мог?! – наконец воскликнул он почти со слезами. – Прислать о себе весть, написать хоть пару строк – неужели это было невозможно? Ты бросил всех нас – меня, отца – понимаешь? Бросил и уехал. Знаешь, как это ужасно – остаться вдруг одному?
– Огюст, прости! Тогда мне действительно было необходимо уехать! Поверь, я знаю, что ты чувствуешь. Прости меня, пожалуйста, и дай мне возможность хотя бы объяснить, что произошло!
– Как у тебя все просто! – Юноша зло вскочил. – Ты думаешь, достаточно сказать «прости» – и все станет как прежде? Ты приехал – знаменитый доктор! Отец принял тебя с распростертыми объятиями – как трогательно! Все забыто!
Ты предал меня, понимаешь?! Я остался совсем один! Отец всегда занят. Сначала мы с ним говорили о тебе – но я видел, что после каждого такого разговора он сам не свой, и я перестал говорить об этом! Потом он болел… Каждую ночь мне снилось, будто все вокруг умерли, исчезли, я просыпаюсь в темноте – и никого нет! Мне до сих пор иногда это снится…
По лицу Огюста текли слезы, но он хотя бы не уходил. Мне давно не было так плохо и так стыдно.
– Ты жил в чужих краях, ты учился – или не знаю, что ты там делал… И вот теперь ты – умный, ты все умеешь, ты много видел – и не рассказывай, пожалуйста, как тебе было тяжело и одиноко! Как ты думаешь, кому из нас было хуже?
– Твоему отцу, – тихо ответил я, поднимая голову. – Что мне сделать, чтобы снова стать твоим другом, Огюст? Помоги мне! Не отталкивай меня!
Огюст опустился на скамью рядом со мной и помолчал немного.
– Артур, – тихо попросил он. – Я хочу, чтобы ты сходил со мной в Скалы. Сам я не был дальше Площади и…
– Ты ходишь в Скалы?! – я слегка подскочил. – Зачем, Огюст? Там же может быть опасно.
– Я же сказал, что не ходил далеко. И потом… Там, конечно, жутковато, но ничего особенного. А я хочу понять…, – он замялся.
– …что такое там с нами происходило, и как мы с этим жили, – закончил я. – Поверь, Огюст, ты не найдешь там ничего, кроме старого хлама. Но если ты хочешь – конечно, я пойду с тобой. Кстати, – я взглянул на него со всей проницательностью, на какую только был способен. – Не туда ли вы собирались отправиться с Лайни?
Огюст смутился:
– Я не повел бы ее дальше Пещеры, не сомневайся. Она каким-то образом выследила меня, когда я полез туда впервые, и с тех пор требует пойти вместе. Даже грозится отцу рассказать.
– Ай да Лайни! – я усмехнулся. – Уговоры, подкуп и шантаж – полный набор дамских штучек.
– Да нет, обычно она этим не пользуется. Ты тоже не говори отцу, пожалуйста. Хватит с него волнений.
Огюст задумался.
– Артур, Лайни действительно могла увидеть во сне твой приезд? Она даже день назвала точно, представляешь? Она часто говорила о тебе с такой уверенностью – что ты делаешь, где находишься. Мне даже казалось – она почти не скучала, будто виделась с тобой каждый день.
– Это правда, Огюст. Для ланцев это не такая уж редкая способность – мысленная, чувственная связь с другими, особенно близкими людьми.
– Но она же твоя дочь? Значит, она не совсем ланка.
– Это не так и важно. Меня больше удивляет, отчего другие не имеют такой способности. Знаешь, что я понял? Она есть у многих, а ее сила зависит лишь от того, насколько люди настроены друг на друга.
– И ты мог видеть нас – меня, отца?
– Скорее чувствовать… Но у нас с герцогом так было и раньше – по крайней мере, мы знали, если кому-то из нас плохо или грозит опасность. А теперь… то есть когда меня с вами не было… Огюст, прости за то, что я тебе сейчас скажу. Ты прав: я почти десять лет жил и работал только на себя. Представляешь, что было бы, почувствуй я, как вы нуждаетесь во мне – сейчас, немедленно? Меня никто не держал в монастыре насильно – я мог уйти в любой момент. Но обратно меня бы не пустили. Чтобы научиться искусству ланского врачевания (любому из их искусств!), требуется полное отречение от остального мира. Поверь, они не зря живут так высоко и уединенно много веков.
Я взглянул на Августа – Франциска. Он слушал, как завороженный.
– Вот я и постарался «забыть» на время все связанные с вами чувства и воспоминания. Иначе просто не было смысла уезжать.
Правда, мне далеко не всегда это удавалось. Только это и может служить мне оправданием – и то искусство, которым я теперь владею.
За два года я не разучился лазать по скалам. Кое-где и Огюсту дам фору. Он с удивлением это заметил, когда мы, немного запыхавшись, поднялись к Пещере Выхода.
– Ланские горы гораздо выше, Огюст, и дышать там тяжелее. Мне пришлось привыкать дважды: на высоте, и когда спустился вниз.
Пятачка мы на этот раз не встретили – он куда-то ушел, оставив своего драгоценного монстра без присмотра. Я похлопал ладонью по железному боку. Кое-где наверху, в стыках железной обшивки, появилась ржавчина – видимо, туда Пятачку было тяжело залезать и чистить. В остальном монстр остался таким же, и даже новых надписей почти не прибавилось – интерес к нему со временем явно поугас.
Горы и скалы – две разные вещи. Проведя пятнадцать лет жизни в Скалах, я не имел никакого желания возвращаться туда снова. Скажи мне тогда кто-нибудь, что еще восемь лет я проживу на горных вершинах – я искренне послал бы того человека подальше.
Ланские горы живые. Снежные вершины, купающиеся в невероятной небесной синеве, и зеленые плодородные долины ничем не напоминают серые выщербленные Скалы. Пронзительный воздух, чистый и терпкий; резкая, почти без сумерек, смены дня и ночи; ночной холод и дневная жара; зеленовато-коричневая мозаика горных склонов и сочный изумрудный ковер лугов – вот что окружало меня там.
Скалы вокруг нас с Августом совсем старые. Даже странно, почему они до сих пор не рассыпались в пыль. Кое-где просачивается вода, уже дурно пахнущая, прелая; серо-зеленый мох взбирается повыше. Все, дальше прохода нет. Скалы, как обветшавший дом без хозяев, быстро рушатся. Интересно – ведь никто не прорубал эти улочки. Они были словно приготовлены для нас – кем? – и вот отжили свой век.
Я украдкой поглядывал на Огюста, пытаясь уловить выражение его лица в серых сумерках. Насколько я мог видеть – а больше чувствовать – юноша был немного растерян, и взирал по сторонам скорее недоуменно, чем испуганно.
– Ну что, назад? – наконец нарушил я молчание. Мои краткие пояснения давно иссякли. Мы слушали лишь звуки собственных шагов, капающей воды и шорох осыпающихся камешков. Все подробности Август – Франциск давно знал наизусть.
– Как на кладбище, – глухо произнес он. Голос его был неестественно высок и странным шелестом отражался от стен.
– Это и есть кладбище, – ответил я. – причем всего плохого. Лучшее мы взяли с собой.
Теперь я это понимаю. Поэтому могу ходить здесь спокойно. Но после воздуха Ланских вершин оставаться в Скалах невыносимо душно.
– Пойдем, Огюст, – я мягко взял его за локоть и подтолкнул вперед.
Спустившись вниз, мы присели на скалистом уступе. С лица Огюста сходила нездоровая бледность. Надо же, как быстро Скалы начинают высасывать из человека жизнь.
– Тебе часто бывает страшно, Артур? Так страшно и одиноко, как там?
– Раньше было гораздо чаще, – честно ответил я, рискуя примерить роль старого мудрого дядюшки.
– А мне – да, – мальчик смотрел куда-то в сторону. – Только не говори, как отец – что ото всего может спасти работа или что-то в этом роде… Его-то она не спасла. Работа не помеха одиночеству.
– Знаешь, я сейчас понял, что если бы не уехал тогда, то, возможно, однажды ушел бы вот так в Скалы и не вернулся. Это что касается работы, – я соскочил с уступа. – А что касается одиночества и страха…
– Это не кладбище, – перебил Огюст. – Это то, что у меня сейчас в душе. Ну, не сейчас. Но часто… Было часто…
Он вздохнул и посмотрел мне в глаза.
– Все-таки хорошо, что ты приехал. И что пошел вместе со мной. А то я и правда бы…
Он не договорил и вдруг рассмеялся:
– Ох. Лайни и разозлится, узнав, что мы ушли без нее! Она, наверное, уже все знает.
– Я лучше схожу с ней сам. Или отправимся втроем. Может, встретим Пятачка, и он нас покатает. А сейчас пойдем вниз – твой отец, наверное, уже волнуется.
«А что касается одиночества и страха, и страха одиночества, – размышлял я, подъезжая вслед за Августом к городским воротам, – так ведь это одна из болезней взросления, которую надо опять же просто пережить. Кстати, и опыт дает немалый. Вот если годам к двадцати пяти не пройдет – тогда жди осложнений…».
Но Августу эти мудрые мысли я озвучивать не стал. Тем более что полчаса назад я хотел сказать совсем другое, а потому лучше промолчу. Доктора пока никто не звал.
Или, как говорил Наставник – не следует отвечать на незаданный вопрос.
В справедливости этой истины я убеждался не раз. Опасно это – как для пациента, так и для доктора.
В глухой деревеньке у подножия горы случилось мне помогать одной бабульке. Сердце ее, измученное работой и возрастом, работать устало; бабушка готовилась умирать. Мы с Тьехо оказались рядом и умереть не дали. В нашем возке оказалось вдоволь травы горной наперстянки. Я применил легкое внушение; а когда через несколько дней старушке полегчало, рассказал родственникам, где и как пополнять запасы травы. В качестве платы я потребовал от ошарашенного сына вычистить и проветрить захламленный вонючий домик, где и здоровому-то захворать было недолго, и, оторвав от себя парочку успевших присосаться клопов, собрался уходить. Парень, похоже, был не очень-то доволен. Заезжий то ли доктор, то ли колдун, бормоча непонятные слова, распоряжается в родном свинарнике, клопов не уважает, да и мамашин уход в иной мир отсрочил на неопределенное время. Нет, в следующий раз нечего звать докторов, сами как-нибудь обойдемся…