Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая - читать онлайн

Бузулукский бор

Каблуки стучали по деревянному подиуму, развевалась юбка, стрекотала ручная кинокамера. Переносной прожектор поставили в угол актового зала, рядом с яркой афишей. Широкоплечий мужчина, в шинели и буденовке, строго смотрел вперед. «Горский. Огненные годы» – четкий шрифт окружали языки пламени.

Внизу повесили машинописное объявление:

– Просмотр и обсуждение ленты 17 января, в субботу, в семь часов вечера. Исторический клуб выступит с докладом «Александр Данилович Горский, верный соратник Ильича». Докладчик, Аня Левина… – на эстраде звенел девичий голос:

– Играй, играй, рассказывай, тальяночка сама

О том, как черноглазая свела с ума…

Камера стихла. Привычным движением поклонившись, девочка отбросила назад темные волосы:

– Что-нибудь еще, товарищ… – оператор камеры ей не представлялся, однако Надя поняла, с кем имеет дело:

– Явится очередной гэбист, – презрительно сказала она сестре, на прогулке, – кинопробы, держи карман шире… – слепив снежок, Надя запустила им в ствол дерева. Мопсы припадочно залаяли. Девочка, присев, обняла собак:

– Они почти наши ровесники, им десять лет… – грустно сказала Надя, – в энциклопедии я читала, что маленькие породы живут дольше, но, все равно… – опустившись рядом, сестра пожала ее руку, в кашемировой перчатке:

– Значит, когда нас отсюда выпустят, мы возьмем новых щенков, тоже мопсов… – один из псов лизнул теплым языком щеку Нади. Девочка взглянула на белокаменное здание интерната, над покрытым льдом озером. Снег лежал на ветвях сосен, голубое небо расписали следы самолетов:

– София права, рядом аэродром… – они часто видели наверху темные точки, – но из-за стены никак не бежать. В Перми нас возили в город на занятия, а здесь работает весь необходимый персонал…

Музыку и хореографию им преподавал учитель с армейской осанкой. Аня настаивала, что в интернат прислали кого-то из хора Александрова:

– Не случайно, мы поем только военные песни, – согласилась Надя, – ничего нового он не разрешает… – девочка насвистела первые такты услышанной по радио песни про Васю. О будущих кинопробах ей сказал именно преподаватель музыки:

– Если тобой заинтересуются режиссеры, тебя пригласят на «Мосфильм», – пообещал ей учитель, – у тебя отличные задатки, Надежда… – девочка не верила ни одному его слову:

– Это вовсе не пробы, – заметила она сестре, – то есть меня снимут на камеру, но не ради кино… – Аня вскинула красивую бровь:

– Но ради чего… – наклонившись над ватманом, сестра, аккуратно, вычерчивала подробную карту фронтов гражданской войны:

– Павел, – крикнула девочка, – ты скопировал плакат, с Горским, из учебника?

Брат появился на пороге, с ватманом под мышкой:

– Учебник все видели, – он закатил серые глаза, – но я все сделал, конечно… – полюбовавшись рисунком, Аня наставительно сказала:

– Все должно быть, как положено. Если мы, то есть я, делаю доклад… – Павел усмехнулся:

– То все вокруг должны ходить на цыпочках. Даже девчонок… – так он называл Софию и Свету, – ты тоже посадила за тетрадки… – Аня пристроила ватман на стену:

– Света тоже в нашем кружке, она интересуется историей. Она отлично рассказывала о Гражданской Войне в США. Ты сам сидел, открыв рот… – Надя подумала:

– Аня хочет стать реставратором, работать в музее, как и Павел. Интересно, нас когда-нибудь отпустят отсюда… – неприметный якобы оператор, в штатском костюме, разумеется, ничего Наде не объяснил:

– Станцуй и спой… – он улыбался одними губами, – мы заинтересованы в расширении актерской картотеки. На киностудиях Советского Союза снимается много лент для детей и юношества… – Надя хмыкнула:

– Он наизусть выучил слова. Наверное, он явился с Лубянки… – ночью они с Аней шептались, устроившись на диване в гостиной, слушая сопение мопсов, похрапывание Павла, из соседней комнаты. Софию и Свету от них отселили, но спальня девочек тоже была рядом:

– Может быть, ленту отвезут папе… – дыхание сестры защекотало Наде ухо, – ему дают знать, что мы живы, что с нами все в порядке… – Надя покачала головой:

– Вряд ли. Иначе бы снимали не только меня. Да и папу давно расстреляли… – услышав Надю, гэбист задумался:

– Героические песни, это хорошо… – он повел рукой, – но спой что-то из лирического репертуара. Оперетту, популярные мелодии, – Надя отлично исполняла песенку о Васе, аккомпанируя себе на рояле:

– Но она не лирическая, а веселая… – на крышке инструмента, рядом с россыпью нот и пластинок, стоял переносной проигрыватель. На эмблеме раскинула крылья птица: «К & K. A.D. 1248». В интернате был и магнитофон, с катушками, новой модели, с той же эмблемой:

– Проигрывателем мы тоже пользуемся, в библиотеке много пластинок… – они подозревали, что пластинки, как и большинство библиотечных книг, попали в интернат во времена Сталина, после арестов:

– В книгах замазали чернилами экслибрисы, – вздохнула Надя, – я читала «Gone with the wind», там на полях пометки карандашом. Хозяйка даже расписалась: «Марта Янсон». Гэбисты проморгали ее имя… – книгу издали двадцать лет назад. Надя подозревала, что неизвестная ей Марта давно мертва:

– Ее расстреляли, как папу. Я помню, что печатали в газетах, в пятьдесят третьем году, когда раскручивали дело врачей. Гэбисты и детей расстреляют, у них не дрогнет рука… – Надя вежливо сказала

– Одну минуту, товарищ… – порывшись в пластинках, она вытащила на свет потрепанный конверт:

– Наркомтяжпром СССР… – девочка замерла:

– Я помню эту пластинку… – в ушах зазвучало танго, на нее повеяло пряным сандалом:

– Это раритет, Роза, – заметил отец, – на лицевой стороне записан Лемешев, но оборотная, совсем другое дело… – Надя, незаметно, перевернула диск:

– Точно, ничего не указано. Пластинка с виллы, надо вести себя осторожно… – Лемешев, сладким голосом, запел:

– Очей прекрасных огонь я обожаю

Скажите, что иного я счастья не желаю…

Оператор кивнул:

– Прекрасно. Лирическая песня неаполитанских рыбаков, музыка Роберто Фальво, русский перевод товарища Улицкого… – Надя решила, что гэбист имеет отношение к искусству:

– В музыке он разбирается, но надо от него избавиться, я хочу послушать вторую сторону… – после танго, оператор собрал оборудование:

– Ты отлично справилась, – пожал он руку Наде, – жди весточки, из Москвы… – девочка помнила расписание занятий:

– Полчаса у меня есть, раньше сюда никто не придет… – подперев стулом двери актового зала, она взялась за пластинку. Проигрыватель зашипел, раздался сильный голос. Надя поняла:

– Это запись папы… – отец говорил на непонятном Наде языке:

– Не французский, хотя мама была из Франции… – девочка прислушалась:

– Идиш, еврейский язык. На нем говорили в черте оседлости, и сейчас говорят, в Еврейской Автономной области… – в голосе отца она услышала улыбку:

– Клейне талент, мейн либе… – он помолчал, – унзер танго, фун Вроклав. Лемешев зингт, нор фар ир. Идише трер вей зайн нит мер, Рейзл… – Надя разобрала имя матери. Вступил Лемешев, тоже на идиш. Надя сглотнула:

– Папа сказал, что это танго. Наверное, они с мамой его танцевали. Надо найти учебник идиш, в библиотеке, понять, что говорит папа… – она танцевала, волосы разметались по плечам, отчаянно стучало сердце:

– Зайне рахмонес дай трер… Я все пойму, обязательно.

Крепкая девочка, в синей борцовской куртке, кружила по рингу, расставив руки, внимательно присматриваясь к движениям инструктора. Светлые, влажные волосы испачкал тальк. Она сощурила голубые глаза:

– Товарищ Золотарев, – смешливо сказала девчонка, – вы уедете, а с кем мне вести спарринг… – невысокий, мускулистый инструктор хмыкнул:

– Я ненадолго, Иванова, это служебная команди… – как часто случалось, он проморгал девчонку. Иванова оказалась быстрее него. Сделав ловкую подсечку, опрокинув инструктора на ринг, воспитанница заломила его руку назад. В одиннадцать лет Иванова была ростом с шестнадцатилетнюю девушку:

– Весит она тоже немало… – Золотарев, свободной рукой, похлопал по рингу, – она занимается тяжелой атлетикой, чего женщины, вообще-то, не делают… – в интернате Иванова не слезала с первого места, на любом пьедестале почета. Летом девочка сдала юношеские нормы ГТО:

– Непонятно, откуда она такая выросла, – воспитанница выпустила инструктора, – кормили ее одинаково с остальными, но сейчас перевели на спортивную диету…

Под курткой играли бицепсы, девочка улыбалась:

– Какая медаль мне положена, товарищ Золотарев… – капитан добродушно щелкнул ее по носу:

– Не заносись, Иванова, иначе получишь медаль имени твоей подружки, шоколадную… – Свету Мозес, в интернате, прозвали именно так:

– Но Мозес не обижается, – вспомнил Золотарев, – ребята не со зла это делают. Они отличные парни и девчонки, наши, советские школьники… – негритянка тоже любила спорт:

– Она длинноногая, прыгучая. Играет с парнями в баскетбол, бегает на короткие дистанции, стреляет… – в интернате устроили тир, бассейн и конюшню. Поднявшись, Золотарев отряхнул куртку:

– Через месяц я вернусь, а пока с вами позанимаются мои коллеги… – приехав в интернат, Золотарев, выпускник физкультурного института, с удовольствием обнаружил, что дело здесь поставлено на лад:

– Три, четыре часа спорта, каждый день, плавание, бег, лыжные кроссы. Неудивительно, что они все тренированные, хоть на Спартакиаду их отправляй. Даже из Левина я сделал человека… – мальчишка не очень любил спорт, но заинтересовался теннисом и верховой ездой:

– Посадка у него хорошая, – подумал Золотарев, – и на кортах он преуспевает. Непонятно почему, словно он аристократ… – воспитанница Иванова мечтала о большом спорте:

– Хотя вряд ли ей удастся попасть в юношескую сборную, по стрельбе и лыжам… – соскочив с ринга, девочка побежала в душевую, – ее, явно, готовят для другого…

Золотарев не знал, зачем Ивановой усиленные тренировки, и спрашивать об этом не собирался. В его ведомстве не приветствовалось излишнее любопытство. После Нового Года капитан получил распоряжение прибыть в Свердловск, для инструктажа перед ответственным заданием. Из разговора с Москвой он уяснил, что речь идет о поимке опасных шпионов. Его собеседник не представился, но по голосу капитан понял, что имеет дело с человеком, привыкшим приказывать:

– Ваша задача, товарищ Золотарев, – наставительно сказал незнакомец, – отвлечь внимание от основной операции. Вы ответственны за дымовую завесу, ваши коллеги займутся ликвидацией эмиссаров западных разведок… – Золотарев решил, что в приполярной глухомани строится военный комплекс:

– Может быть, даже космодром, – он стоял с трубкой, почти навытяжку, – или полигон для новых ракет. Понятно, зачем США и силы НАТО послали сюда шпионскую миссию… – ему предстояло взаимодействовать с молодым сотрудником Комитета, работающим в студенческой среде:

– Его оперативный псевдоним, Скорпион, – объяснили Золотареву, – но вы, разумеется, узнаете его фамилию. То есть ту фамилию, которой он сейчас пользуется… – Золотареву предстояло изобразить инструктора туристической базы:

– Лыжный поход третьей степени сложности, – вспомнил он, – в заброшенные места, где нет никого, кроме беглых зэка. Армия что-то возводит в тех краях, иначе мы не стали бы огород городить… – ему со Скорпионом предстояло организовать несчастный случай, для участников похода:

– Загадочное событие, как выразился москвич, – подумал Золотарев, – он обещал представить возможные сценарии на последнем инструктаже. Он проведет совещание, в Свердловске. Он сказал, что мы еще увидимся… – в душевой шумела вода, Иванова громко распевала песенку про Васю:

– Совсем с ума сошли с этим Васей, – усмехнулся Золотарев, – из любого утюга про него горланят… – ни голоса, ни слуха у Ивановой не было, но девчонка нисколько не стеснялась выступать на сцене:

– Она уверена в себе, молодец. Впрочем, сестер Левиных ей не переплюнуть, те родились, что называется, королевами. Хоть сейчас ставь их фото на обложки журналов… – инструктор, невольно, подсвистел:

– Мой Вася, он первым будет даже на Луне… – он почесал всклокоченные волосы:

– Первыми на Луне высадятся наши, советские космонавты… – подмигнув своему отражению в запотевшем зеркале, Золотарев пошел в мужскую душевую.

Изящная, смуглая рука уверенно держала микрофон.

В радиорубке интерната висела карта Кубы. Красные стрелки двигались к Гаване:

– Вы прослушали новости на испанском языке, – Света перешла на русский, – на прошлой неделе Советский Союз признал революционное правительство Кубы. Команданте Фидель Кастро прибыл в столицу страны. Наш подарок кубинским товарищам, народная песня «О, голубка моя». Исполняет Надя Левина… – закрутились катушки магнитофона, низкий голос запел:

– Когда я вернусь в Гавану, в лазурный край,

Меня ты любимой песней моей встречай.

Собирая записи, Света промурлыкала:

– Cuando sal; de la Habana

Valgame Dios…

Школьное радио в интернате передавало новости на четырех языках. Свете отлично давался испанский. Девочка надеялась, что она когда-нибудь увидит Кубу и команданте Фиделя:

– Я попрошу, чтобы меня послали в Гавану, перед поездкой в Америку, – она подхватила портфельчик, – я должна получить опыт революционной борьбы. Хотя на Кубе повстанцы уже победили… – Света знала, что после окончания интерната она покинет СССР:

– Папа с мамой приехали в Советский Союз до войны, они были коммунистами, в Америке. Они гордились бы, что я пионерка, что буду комсомолкой… – в интернате к Свете приставили личного куратора, пожилого, приятного человека. Два раза в неделю они встречались, как говорил Георгий Алексеевич, за чашкой чая. Света, правда, больше любила кофе:

– Как положено, в Латинской Америке, – смешливо подумала она, – интересно, что больше ни у кого нет личных кураторов. Хотя ради Павла сюда привезли преподавателя китайского языка, из Пекина… – китайский учило и несколько других детей, однако только Павел свободно болтал с товарищем Ли Вэем и ловко писал иероглифы. Света шла по гулкому коридору:

– Как Павел выражается, с волками жить, по-волчьи выть… – она хихикнула, – товарищ Ли по-русски знает только два слова, спасибо и Ленин… – девочка приостановилась:

– Он преподаватель, а с Георгием Алексеевичем мы только разговариваем. Некоторые другие ребята, кстати, тоже к нему ходят…

Куратор передал Свете черно-белое фото. Молодые мать и отец, в окружении багажа, стояли на вокзальном перроне. На вагоне висела табличка:

– Москва-Магнитогорск. Да здравствуют строители нового металлургического комбината… – по словам куратора, мать Светы работала на комбинате медсестрой:

– Твой отец возводил завод, – он улыбнулся, – но, когда началась война, они оба, как коммунисты, пошли добровольцами в армию, сражаться с фашизмом… – попав в немецкий плен, мать сидела в концлагере Равенсбрюк:

– Она выдала себя за американскую военнослужащую, – объяснил куратор, – с пленными союзных держав фашисты обращались лучше. После войны… – он вздохнул, – твои родители хотели вернуться к мирной работе, но партия попросила их остаться в армии… – Света этого не помнила, но куратор сказал, что ее родители служили в Берлине.

Иногда она видела странные, обрывочные сны. У небольшой елочки сложили груду ярко упакованных подарков. Сеял мелкий снежок, взлаивала собака, трещали дрова в костре. Света приподнималась на кровати:

– Море, шумело море. И еще… – девочка хмурилась, – был мальчик, рыжий. Наверное, мы с папой и мамой отдыхали в санатории… – упомянув о снах, Света удивленно поняла, что куратор очень интересуется их содержанием. Ее попросили рассказать все, и как можно более подробно. Часто, после свиданий с Георгием Алексеевичем, она тоже чувствовала себя, как во сне:

– Я не помню, о чем идет речь, – задумалась Света, – однако он мне показывает фотографии… – девочка, разумеется, не знала, что ее сновидения обсуждались на закрытых совещаниях, в Москве. Георгий Алексеевич, до поста в интернате работавший в институте Сербского, настаивал на осторожном подходе к памяти девочки:

– Вернее, к тому, что от нее осталось, – недовольно сказал он, связавшись с Москвой, по телефону, – два года гипноза сформировали у нее ложную личность, существование которой я поддерживаю, однако вы слышали, что она обладает и настоящими воспоминаниями… – записи бесед со Странницей, как называли Свету в рабочих папках, немедленно отправлялись в институт Сербского и на Лубянку. Георгий Алексеевич помнил давний разговор с учителем, профессором Гуревичем, специалистом по детской психиатрии:

– Он признался, что до первой войны встречался с Фрейдом, и даже проходил у него анализ… – в СССР имена Фрейда и Лакана не упоминались в научных статьях, – только анализом можно вытащить на свет глубинные воспоминания…

Одиннадцатилетнему ребенку никто бы не стал проводить анализ:

– В СССР никто этого и не умеет, – хмыкнул психиатр, – хорошо еще, что нам разрешили гипноз. Но, честно говоря, гипноз, очень ненадежная вещь… – под гипнозом Света просмотрела десятки фото, сделанных на морских побережьях США и Европы, однако они так пока и не поняли, о каком пляже говорит девочка:

– Не о тропиках, это точно, – уверенно заметил Георгий Алексеевич, на совещании, – она упоминает холодное море. Собаку звали Пират, но это распространенная кличка…

Света говорила о каком-то секрете. Психиатр сначала насторожился, но успокоил себя:

– Это детская игра. Девочки в интернате, тоже так делают. Ничего подозрительного, не стоит за это цепляться…

Низкий луч зимнего солнца освещал белые стены коридора, с развешанными стенгазетами и плакатами. Дети в интернате носили пионерские галстуки, однако форма здесь была иной, чем на материке, как они, между собой, называли остальной СССР. Им показывали не только советские детские фильмы, но и западные ленты. Света окинула взглядом серый, кашемировый кардиган, с вышитым серпом и молотом, белую рубашку, синюю, плиссированную юбку:

– Словно мы в закрытой школе, – улыбнулась девочка, – как в «Джен Эйр»… – она посерьезнела:

– В Америке я бы не смогла пойти в обычную школу, только в сегрегированную. В СССР нет расовой дискриминации, при социалистическом строе все равны. В Америке тоже так будет… – солнце заиграло в черных, кудрявых волосах девочки, она услышала веселый голос:

– Тот самый кизил, от него ты ела варенье. Мама разрешила нам вырезать на стволе имена… – залаяла собака, он почесал рыжий затылок:

– Имена и сердца… – мальчик смутился, – потому что мы с тобой друзья… – перед глазами Светы переливалась разноцветная радуга. Девочка укладывала на землю лоскутки ткани, высыпала бисер, опускала вниз яркие бутоны цветов:

– Когда найдут секрет, мы с ним встретимся. Только я не помню его имя, не знаю, где он жил… – встряхнув головой, Света заторопилась в столовую.

Набор для каллиграфии Павлу подарил товарищ Ли Вэй. В деревянном футляре прятались кисти из шерсти колонка, рисовая бумага, твердая, черная тушь, и особая ступка. По словам товарища Ли, каждый писец готовил собственные чернила.

Расстелив на столе кусок фетра, Павел расставил по углам каменные фигурки. Китайские львы всегда казались ему похожими на мопсов. Товарищ Ли рассказал Павлу о древних породах собак. Мальчик аккуратно растирал тушь, рыжеватая голова склонилась над бумагой:

– Пекинесы даже старше, чем мопсы. В Китае их называют маленькими львами. Раньше они жили только в императорском дворце, но в девятнадцатом веке попали в Европу… – товарищ Ли терпеливо слушал неуверенный язык Павла. Китаец хорошо знал английский, но не пользовался им в разговорах с мальчиком:

– Так ты быстрее продвинешься в знаниях, – объяснял Ли Вэй, – хотя в твоем возрасте, в общем, торопиться некуда… – до войны и японской оккупации Китая товарищ Ли преподавал в лучшей школе Шанхая:

– У нас учились дети богатых людей, – коротко сказал он, – Шанхай поддерживал связи с Европой. Всех работников обязали знать английский язык… – Павел удивился:

– Вы коммунист, но вас не уволили из школы… – китаец улыбнулся:

– Я трудился тайно. Писал листовки, редактировал партийные материалы… – с началом оккупации, когда японцы устроили охоту на коммунистов, товарищ Ли перешел на нелегальное положение:

– То есть я не бросил преподавать… – он показывал Павлу, как правильно держать кисть, – меня выручил старый знакомец моей семьи. Он взял меня домашним наставником к сыновьям. Младший у него родился после войны, твой ровесник… – китаец помолчал:

– Они были богатые люди, очень богатые. Капиталисты, как сказал бы товарищ Ленин… – Павел открыл рот:

– Но если он знал вас, он должен был знать, что вы коммунист… – Ли кивнул:

– Знал. Но моя семья, – он усмехнулся, – впервые породнилась с его семьей пятьсот лет назад. Хоть он и был капиталист, но японцев он ненавидел больше, чем коммунистов, тем более, коммуниста одной с ним крови… – в сорок восьмом году родственник товарища Ли, вслед за генералом Чан Кайши, сбежал на Тайвань:

– Я тогда воевал, – заметил китаец, – я только слышал, что они уехали всей семьей… – товарищ Ли хвалил Павла, но мальчик знал, что ему надо долго учиться:

– Я еще подмастерье, – подумал Павел, – товарищ Ли рассказывал о настоящих мастерах. Они брали в руки кисть, не научившись ходить, и писали свитки столетними стариками… – товарищ Ли читал Павлу китайские стихи:

– Холода наступают, в полях замерзает трава. На застывших озерах блестит подо льдом синева… – пробормотал Павел, выглянув в окно. На льду озера устроили хоккейную площадку:

– София играет с мальчишками, – Павел хоккей не любил, – надо завтра выйти, пробежаться на коньках… – в комнате было тепло, под столом уютно сопели мопсы. Он вернулся к белой, нетронутой тушью бумаге:

– До такой строчки мне долго трудиться, – понял мальчик, – я пока учусь выписывать главные иероглифы… – на занятия китайским ходило несколько человек, но каллиграфией увлекся только Павел:

– Надо попробовать рисунки, в китайском стиле, – решил он, – в библиотеке есть альбом… – альбом тоже привез товарищ Ли:

– Он считает, что у меня получился, – Павел задумался, – он вообще меня выделяет, из других ребят… – наблюдая за его каллиграфической практикой, товарищ Ли сказал:

– В тебе есть синь и цай, но тебе еще предстоит обрести чжун и юн… – Павел взялся за кисть:

– То есть мудрость и отвагу… – он читал в энциклопедии, о Конфуции, – товарищ Ли говорил, что я обладаю искренностью и талантом… – он хотел написать именно эти иероглифы. Чжун был самым простым:

– Товарищ Ли бы меня не похвалил, – подумал Павел, – он говорит, что мастерство не ищет легких путей. Но язык мне дается неплохо, сейчас бы я мог вволю поболтать с Пенгом… – он спрашивал у наставника о приятеле. Китаец вскинул бровь:

– Никогда не слышал. Но имя у него распространенное, а страна у нас большая… – Павел пользовался подаренной Пенгом, при отъезде домой, доской для игры в крестики-нолики. Мальчик застыл над бумагой, немного побаиваясь коснуться блестящих чернил в ступке:

– Я обязательно поеду в Китай. Я читал в энциклопедии, что в Московском университете есть восточный факультет… – он, как и сестры, надеялся, что после окончания школы их отпустят из интерната:

– Не будут нас держать здесь вечно, – решил Павел, – нам надо учиться дальше. Отца мы больше не увидим… – сестры считали, что его расстреляли, – но мы дети, и ни в чем не виноваты… – начав учиться каллиграфии, Павел написал пять маленьких свитков, с собственным именем, именами сестер и девчонок, как он называл Софию и Свету. Товарищ Ли переложил буквы в иероглифы. Хоть такое и не полагалось ученику, но Павел снабдил свитки оттисками личной печати, найденной в наборе для каллиграфии:

– Они все разные, – гордо сказал мальчик, – такая есть только у меня. Берегите свитки, если мы потеряем друг друга, после интерната, так мы всегда найдемся… – он надеялся остаться вместе с сестрами:

– Надя хочет стать артисткой, ее даже снимали для кинопроб. Аня будет поступать в архитектурный институт… – сестра отлично чертила и рисовала. Девочка колебалась между архитектурой и реставрацией:

– Историю она тоже любит, как Света… – Павел стоял с кистью в руке, – и мне нравится история… – он нашел в библиотеке старую книжку, переложение путешествий Марко Поло для детей:

– Он из Венеции доехал до Китая, и я туда попаду, – обещал себе Павел, – а еще в Италию… – он не забросил итальянский язык:

– Хотя, по сравнению с китайским, это просто ерунда… – он взглянул на часы:

– Сейчас Аня с Надей вернутся, хор заканчивает занятия. Надо поторопиться, иначе начнется суматоха, как всегда перед сном… – коснувшись бумаги, Павел провел первую линию:

– Мягко ступающий далеко продвинется на своем пути, как говорит товарищ Ли… – медленно двигая кистью, он погрузился в работу.

Свердловск

На прикрытом накрахмаленной салфеткой столе, в плетеной корзинке, желтели слоеные булочки, посыпанные сладкой крошкой. Проводница унесла стаканы из-под чая. Соседка Маши, пышная дама, собрала свертки и пакеты:

– В ресторане мы с Виктором Петровичем обедать не рискуем… – она поджала накрашенные губы, – даже в хороших поездах случается всякое… – дама повела рукой, – а у него желудок…

За сутки пути Маша достаточно наслушалась от генеральше о ее муже, служащем, как говорила дама, по технической части, о сыне, курсанте военного училища, об отдыхе в Крыму и поездке в Карловы Вары. Оказии в Свердловск, по выражению матери, Маше было никак не избежать:

– Ты школьница, – вздохнула Наталья, – пусть и выпускного класса, пусть и кандидат в мастера спорта. Одну я тебя не отпущу, даже в спальном вагоне… – о купе, и тем более о плацкарте, речь не шла. Самолетов мать побаивалась:

– Еще и за день до моего отъезда случилась авария под Сталинградом… – об аварии Маша узнала не от родителей. Отец никогда не обсуждал дома рабочие дела. Проходя по коридору мимо закрытой двери кабинета, Маша услышала раздраженный голос:

– Я прилечу сегодня вечером. Пусть армия уберет местных зевак, дармоедов, куда подальше. Надо провести закрытую экспертизу, понять, что это была за ракета… – отец замолчал. Маша затаила дыхание:

– Пилоты гражданской авиации знают о запретных зонах, – отчеканил генерал Журавлев, – сунувшись в окрестности полигона, они поступили на свой страх и риск. Плохая погода, не оправдание халатности экипажа… – за обедом отец ничего не сказал, только заметив, что не сможет проводить Машу в Свердловск:

– Срочная служебная командировка, – извинился он, – но мать уверяет, что ты в надежных руках… – надежные, пухлые руки Ларисы Ивановны, генеральши, тетушки Машиной соученицы, блестели маникюром и золотыми кольцами:

– Она навещала родню, – объяснила Маше мать, – ее муж служит под Свердловском… – Маше тоже вручили пакет провизии:

– Словно я не сутки в поезду провожу, а отправляюсь на необитаемый остров, – смешливо подумала девушка, – но Ларису Ивановну мне не переплюнуть… – в китайском термосе соседка везла даже борщ. Маша бросила взгляд на ее драгоценности:

– Змейка у меня с собой, – подумала девушка, – но на соревнования ее нельзя надевать. Только на шею, как талисман… – она скрыла вздох:

– Крестик тоже нельзя носить. Раздевалка общая, кто-то может его заметить, начнутся слухи… – Машу отпустили из школы на месяц, ради участия в университетских соревнованиях. Игры проходили в студенческие каникулы:

– Только сначала мы отправимся в поход, – она вспомнила письмо подружки, – родители мне разрешили… – небрежно помахав конвертом, Маша заметила:

– Лыжная прогулка, в окрестностях города. Мы будем жить в палатках, но это словно съездить на курорт, мамочка. Ребята опытные туристы, за мной присмотрят. Я все равно заселяюсь в студенческое общежитие… – в общежитие Маша отправлялась по брони от общества «Динамо». Мать открыла рот, отец улыбнулся:

– Думаю, в почти семнадцать лет можно провести пару ночей в палатке, Наталья. Мария у нас спортсменка, тренированная девушка… – мать беспокоилась о студенческой компании:

– Ты там будешь самая младшая, – Наталья покачала головой, – веди себя осторожно… – Маша фыркнула:

– Не самая. Люда пишет… – она уперла палец в строчки, – что в поход собрался какой-то Саша, ученик первого курса. Ему только летом будет семнадцать, он ребенок… – Маша поняла:

– Ровесник нашего Саши. Летом он закончит суворовское училище, пойдет в армию… – они получали открытки, с видами Ленинграда, посылки на годовщину революции и Новый Год. Саша собирался в пограничные войска:

– Он хочет служить на дальней заставе, в тайге или горах, а потом поступить в училище, как сын Ларисы Ивановны… – под жужжание генеральши Маша сжевала слойку. Лариса Ивановна беспокоилась о том, кто встретит Машу на вокзале:

– У меня, то есть у Виктора Петровича, служебная машина, – со значением сказала попутчица, – ты можешь поселиться у нас в гарнизоне. У нас пять комнат, на соревнования тебя отвезут, привезут обратно. Сергей… – так звали сына генеральши, – учится в Москве, но мы ожидаем его домой, в увольнительную. Зачем тебе болтаться по общежитиям… – по внимательному взгляду Ларисы Ивановны Маша поняла, что генеральша подыскивает себе невестку:

– Еще чего не хватало. Мне и семнадцати не исполнилось, – весело подумала Маша, – и вообще, я выйду замуж только по любви. Я и Марте так обещала… – приемная сестра, прочитав «Джен Эйр», рассудительно заметила:

– С точки зрения науки никаких голосов в голове не существует. У нее случились галлюцинации от волнения. Но она молодец, что не подчинилась косным стереотипам того времени… – упрямый лоб и тонкие губы Марты напоминали Маше саму Джен Эйр:

– Наша девочка тоже упорная и настойчивая, – ласково подумала она, – Марта непременно станет физиком. Но о любви она тоже любит поговорить. Она интересуется не только формулами. Это терменвокс на нее так влияет… – отец организовал Марте переписку с товарищем Терменом, работающим в закрытом институте. Маша привыкла к странным, электрическим, как она думала, звукам, доносящимся из спальни сестры. Несмотря на просьбы родителей, Марта отказывалась играть на терменвоксе прилюдно:

– Мне еще надо учиться, – объясняла девочка, – мне далеко до совершенства… – услышав Ларису Ивановку, Маша покачала головой:

– Я занимаюсь конным спортом, – Маша собирала вещи, – мне надо жить рядом с манежем. Тренировки начинаются рано утром, для лошадей так лучше. Тем более, меня встречают, на вокзале… – Лариса Ивановна настойчиво предлагала довезти Машу по нужному адресу. Генеральша звала ее в гости, на уральские пельмени:

– Точно, сватает, – смешливо подумала девушка, – она говорила, что ее сыну двадцать лет, что он может показать мне город… – город она намеревалась посмотреть с Людой Дубининой. Девушки познакомились прошлым летом, на волейбольной площадке, на волжском пляже. Девятнадцатилетняя Люда, по дороге в Среднюю Азию, в турпоход, гостила у куйбышевской родни:

– Она меня старше, но мы сошлись… – Маша пригладила белокурые волосы, – хотя о крещении я конечно, ничего не говорила… – девушка надежно зашила распятие и змейку в подкладку брезентового рюкзака. Она отказалась ехать на Урал в шубе:

– Вдруг начнется оттепель, – сказала Маша матери, – и куда я надену шубу, на студенческих соревнованиях… – Наталья настояла на канадской, дубленой куртке и кашемировой шапке. Маша взглянула на предместья Свердловска, в окне:

– Саша здесь родился. Его мать оставила его на попечении Советского Союза, поехала в авиаполк и героически погибла… – по словам Люды Дубининой, первокурсник Саша возвращался в город к началу похода:

– Он гостит у местной родни. С нами идет инструктор от городского туристического клуба, а в остальном, все будут выпускниками или студентами. Тебе понравятся наши мальчики… – Люда нарисовала веселую рожицу, – держи схему, как тебе пройти в общежитие института… – впереди появились очертания вокзала. Нащупав в кармане письмо подруги, Маша поднялась: «Свердловск, Лариса Ивановна. Давайте я вам помогу с багажом».

Белый экран слепил глаза, музыка резко оборвалась. В комнате вспыхнул свет, запахло хорошим табаком доминиканской сигары. Наум Исаакович передал Саше серебряную шкатулку:

– Держи, мой милый. Для тебя пока сигареты. Все-таки Хичкок великий режиссер. Надеюсь, тебе понравилась лента… – «Головокружение» привезли на закрытую дачу Свердловского обкома партии прямо из Москвы. Эйтингон заказал сеанс, помня, что Саше нравятся серьезные фильмы:

– Советское кино он может посмотреть в компании сокурсников, – усмехнулся Наум Исаакович, – но американских лент он еще год не увидит… – Эйтингон был рад встрече с мальчиком:

– Только мне опять приходится разыгрывать комедию, – вздохнул он, – изображать возвращение из дальней командировки. Ладно, сегодня мы побудем вдвоем, а завтра сюда пожалует Саломея и остальные участники операции… – по сообщениям с севера, Команч, на котором в Советский Союз явилась шпионская миссия, пока не нашли. Наум Исаакович долго рассматривал карту окрестностей колонии, где сидел Валленберг:

– В тех местах черт ногу сломит… – он водил карандашом по бумаге, – непроходимая тайга, горные хребты, тысячи мелких рек и озер. Однако подходящих посадочных площадок не так много… – они понятия не имели, где именно его светлость и Ягненок спрячут легкий самолет. В руки Стэнли эти сведения не попали. Полковник Веннерстрем, в Швеции, тем более ничего не знал. Единственное, в чем Эйтингон был уверен, это в том, что гости пересекли воздушную границу СССР. Соответствующие службы в Карелии заранее получили предупреждение, однако они не могли поднимать истребители, для сопровождения Команча:

– Иначе его светлость сразу понял бы, что дело неладно, – напомнил себе Эйтингон, – они, наверняка, имеют при себе рацию для связи с Лондоном. Нельзя рисковать Стэнли, время для его переезда в СССР пока не пришло… – Наум Исаакович надеялся, что самолет отыщут и уничтожат:

– Таким образом, мы отрежем им пути отступления, – сказал он Саше за обедом, намазывая икру на свежий калач, – а дальше в дело вступит подразделение быстрого реагирования, дорогой Скорпион… – услышав новую кличку, студент Гуревич, смешливо, отозвался:

– Это мне больше нравится, чем быть Александром Яковлевичем, товарищ Котов. Но вряд ли я после окончания училища вернусь к настоящей фамилии… – Эйтингон потрепал его по крепкому плечу:

– Что делать, милый, такая у нас стезя. Что касается твоего желания поехать на заставу, то оно похвально, однако вряд ли это получится… – Саша понимал, что его ждет дальнейшая учеба в Москве:

– Среди работников Комитета мало молодежи, свободно говорящей даже на одном языке, а я знаю четыре… – в последний год, следя за успехами кубинских коммунистов, Саша не мог не взяться за испанский язык. Поболтав с ним, товарищ Котов одобрительно заметил:

– Неплохо, весьма неплохо. Молодец, что не забросил занятий, даже здесь… – Саша рассмеялся:

– В суворовском училище все считают, что меня на полгода перевели в Москву. Что касается Политехнического института, то после окончания операции меня уберут из списков, словно я там никогда и не учился… – Эйтингон десять лет назад прочитал грязный пасквиль, как выражался покойный Берия о романе Оруэлла:

– В книге тоже так делали, – вспомнил Наум Исаакович, – кто владеет прошлым, тот владеет будущим. Комсомолец Гуревич не существует, он никогда не существовал. Туристов, студентов, ждет загадочная гибель. Все займутся поисками группы, а мы тихо сделаем свое дело, и привезем его светлость, с Ягненком и Волковым, в Москву… – Валленберга пока оставляли в живых:

– Он может пригодиться, – сказал Эйтингон Шелепину, – такими людьми не разбрасываются. Он не старик, и, кажется, не выжил из ума… – по соображениям безопасности Саломея не посылала отчетов из камеры БУРа, однако выступала на завтрашнем совещании:

– О том, что она привечала Валленберга, она ничего не скажет, – хмыкнул Эйтингон, – понятно, что швед клюнул на ее прелести… – Саша налил им кофе:

– Фильм отличный, товарищ Котов, однако «Оскара» ему не дадут. Академия предпочтет веселую, развлекательную ленту… – юноша помолчал:

– Товарищ Котов, я у вас никогда не спрашивал… – Саша помялся, – вы знали моего дедушку… – Свердловск пестрил черно-красными афишами второго фильма дилогии о Горском. Саша каждый день слышал о сходстве с героем революции и гражданской войны:

– Ты только блондин, – говорили его соученицы, – а так вы одно лицо с актером… – Саша видел прижизненные фото деда:

– Артист подобран отлично, – подумал он, – действительно очень похож. И он не снимался в ролях всяких колхозников… – Горского играл молодой актер, выпускник театрального училища. Эйтингон стряхнул пепел в тропическую раковину. Он не собирался лгать мальчику:

– Но о Кукушке ему ничего знать не надо. Впрочем, я скажу правду. Если не считать митингов, я видел Горского два раза в жизни. Я приносил документы в «Метрополь», где он жил, между поездками на фронт, и относил их в Кремль… – он так и сделал, добавив:

– Я тогда был чуть старше тебя, мой милый. Горский для меня… – он показал рукой, – обитал где-то наверху, как Владимир Ильич. Мы смотрели на них, как на недостижимый идеал героев революции… – Саша повертел изящную чашку:

– Хотел бы я попасть в те времена, – горячо сказал юноша, – сейчас не с кем воевать, товарищ Котов. На Кубе победила революция, остались только шпионские миссии, вроде этой… – он поморщился:

– Вы были в Испании, потом сражались с фашизмом… – Эйтингон откинулся на спинку покойного кресла:

– Уверяю тебя, борьба далеко не закончена. Нас ждут сражения в Азии, Африке, Латинской Америке. Не зря ты учишь испанский язык, Эль Алакран… – Саша покраснел:

– В Свердловске хороший студенческий клуб, товарищ Котов. Я не только испанским занимался, но еще и музыкой. То есть, я умел играть на фортепьяно, но здесь были курсы гитары… – Саша указал на дешевый инструмент:

– Я даже разучил песню, к нашей встрече, правда, пока на русском языке, и привез сюда гитару… – Эйтингон смотрел в искренние глаза мальчика:

– Правды он никогда не узнает. Мистер Холланд и мистер Горовиц его родня, однако Саша считает, что его отец происходит из черты оседлости. Отлично, пусть считает и дальше… – Эйтингон ожидал, что в случае успеха операции, ему дадут встретиться с детьми:

– Или хотя бы позвонить девочкам и Павлу. С ребенком Саломеи вышла осечка, но эту операцию мы не провалим. Я не имею права так поступать. Мне дали увидеться с Сашей, это хороший знак… – он кивнул:

– Играй, милый, я с удовольствием послушаю… – у парня оказался приятный баритон. Наум Исаакович узнал песню:

– Молодец, он перевел слова с испанского. Должно быть, наткнулся на брошюру о той войне, в студенческой библиотеке… – звенела гитара, Саша улыбался:

Наум Исаакович вспомнил:

– Петр таким был, в тридцать шестом году. У него тоже горели глаза, я надеялся, что он станет мне преемником, надежной заменой. Проклятая власовская тварь, хорошо, что он сдох… – о смерти Воронова в Патагонии ему рассказала Саломея:

– Впрочем, она только краем уха слышала разговоры его светлости о той миссии… – подумал Эйтингон, – ничего, скоро мы встретимся наедине, и узнаем подробности. О Янтарной Комнате мы тоже у него спросим… – он отстучал такт по столу:

– Саша никогда не предаст советскую власть, я уверен. Его не поймают в медовую ловушку, не подсунут очередную Антонину Ивановну… – Саша опустил гитару, Наум Исаакович подмигнул ему:

– В тридцать шестом году мы это пели в Мадриде, – поднявшись, он обнял Сашу, – и споем еще, я уверен.

Черный ГАЗ-12 мягко покачивался на расчищенной от снега дороге.

Рядом со съездом с шоссе, поставили стеклянную будку ГАИ. Узкая полоса асфальта, вьющаяся среди сосен, вела ко второму посту милиции, охраняющему ворота в дачный поселок Свердловского обкома партии. На обочинах белели пышные сугробы. Над серым асфальтом шоссе порхали, перекликаясь, снегири.

Внутри лимузина, среди вороха шотландских пледов, уютно пахло кофе. В воздухе витал горьковатый аромат лаванды. На полу разбросали иностранные журналы, пачки сигарет, оранжевые шкурки мандаринов. На заднее сиденье водрузили несколько подушек.

Рыжие волосы растрепались. Пассажирка, зевнув, приподнялась. От водительского места салон отделили плексигласовой перегородкой. Палец со свежим маникюром нажал кнопку, Циона поинтересовалась: «Долго еще?». До нее донесся уважительный голос шофера:

– Не больше четверти часа, товарищ. Здесь ограничение по скорости… – по мнению Ционы, лимузин тащился, словно черепаха. Свердловск они не навещали, объехав город по окружной дороге, но даже на шоссе обкомовский водитель упорно отказывался нажать на газ:

– Словно он везет драгоценную вазу, – зевнула Циона, – ладно, я хотя бы выспалась…

Колонию она покидала в валенках, ватнике и шапке-ушанке. В вохровской машине ее ждала шуба. В Ивделе капитан Мендес воссоединилась с багажом. Саквояжи прислали машиной из Свердловска. Женщина носила изящные ботинки, твидовое платье и платок итальянского кашемира. В парижской сумочке лежал ее паспорт и офицерское удостоверение.

Из управления внутренних дел, по особой связи, Циона позвонила профессору, как она, смешливо, за глаза, называла мужа. Покуривая, она слушала нудное жужжание. Новоиспеченный Герой Социалистического Труда рассказывал о новогодней вечеринке в институте. Циона рассматривала свои ногти:

– По соображениям безопасности маникюршу сюда не привезут, но надо озадачить милиционеров поисками инструментов. В городке должна найтись парикмахерская. Пусть отрабатывают содержание, дармоеды… – ей доставили маникюрный набор. За полгода жизни в СССР Циона неплохо освоила язык, однако говорила с сильным акцентом:

– Ничего, кому надо, меня понимают… – она открутила крышку термоса, – а остальных я заставляю себя понимать… – Циона помнила, как Максимилиан отдавал приказы в Будапеште:

– Он не повышал голоса, но по его осанке и жестам было ясно, что он имеет право распоряжаться. Ему не отказывали, не могли отказать… – никто не отказывал и Ционе. Вместо ордена, по окончании операции, она вытребовала себе квартиру в Москве. Собираясь в колонию, на Северном Урале, она сказала Шелепину:

– Вы отправляете меня на закрытые курсы, преподавателем, но я не намерена прозябать в общежитии… – голос женщины заледенел, – я жена выдающегося ученого, офицер разведки, в конце концов… – выдающийся ученый не покидал остров, но Циону планы мужа не интересовали:

– Захочет, пусть навещает Москву. Я, так и быть, раз в месяц прилечу к нему в гости. Надо поддерживать видимость брака, пока за мной не приехал Максимилиан… – оказавшись в Москве, Циона хотела отправить весточку в Цюрих, по известному ей адресу. Шелепин обещал ей трехкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной:

– И служебный автомобиль, – она вспоминала карту Москвы, – надо подумать, как связаться с Максом, не вызывая подозрений. Он пользовался документами княжества Лихтенштейн… – Циона сомневалась, что в столице СССР есть представительство крохотного государства:

– Через главный почтамт письмо отправлять нельзя. Работники соблюдают инструкции, при подаче конверта надо предъявлять паспорт… – Циона надеялась на командировку в Восточный Берлин:

– Британцы меня хорошо подготовили… – устроившись с ногами на сиденье, она пила кофе, – город я знаю. Я уйду через зональную границу, но сначала надо достать местные документы. И надо найти нашего мальчика… – она сглотнула, – нашего сына. Максимилиан обрадовался Фриде, однако он ждет наследника фон Рабе. Прямо он ничего не говорил, но я все видела по его глазам… – Циона велела себе никуда не торопиться:

– Время есть, – она рассеянно смотрела в затемненное окно, – надо как следует подготовить операцию. Мне должны доверять, снять с меня конвой и наружное наблюдение… – ее охранник сидел рядом с шофером, шурша «Известиями». Циона еще не знала, как отыщет своего ребенка:

– Я его не видела, – поняла женщина, – я была без сознания, из-за начавшихся судорог. Его унесли, отдали мерзавке Генкиной, или Елизаровой… – Циона внимательно изучила фото воровки, но СССР кишел похожими женщинами:

– Тем более, сейчас, когда все закутаны в тулупы и платки… – одну из работяг, как презрительно думала Циона, она увидела на автобусной остановке, на окружной дороге. ГАЗ пронесся мимо. Циона разглядела замотанного в одеяла младенца, на руках у девушки:

– Может быть, Генкина опять попадется на краже. Но мальчик мог умереть… – Циона отерла глаза, – мерзавка могла сдать его в детдом… – дома ребенка в Казахстане и Узбекистане ничего о подкидыше не сообщали. Циона обещала себе поговорить по душам с Генкиной:

– Как я поговорю по душам с Джоном, – нехорошо улыбнулась она, – когда его отыщут… – в таком исходе событий женщина не сомневалась:

– Письмо Валленберга подлинное, пусть хоть под микроскопом его проверяют… – на зоне можно было достать бумагу и химический карандаш, – они клюнут на приманку… – о Валленберге Циона не думала:

– Он все равно, что мертв, его рано или поздно расстреляют, – она щелкнула зажигалкой, – у него половины зубов нет и голова лысая. Доходяга, как выражаются в лагерях. Но СССР не удалось его сломать, как в книге Оруэлла. Он не Уинстон Смит, он не пошел на предательство… – на зону Циону привезли с тщательно разработанной легендой. Валленберг поверил ее якобы аресту, в конце войны, в Польше:

– С той поры я больше десятка лет болтаюсь по лагерям, – Циона затянулась сигаретой, – мне отвесили большой срок, за бандитизм… – Циона рыдала у него на плече, моля избавить ее от неминуемого расстрела:

– Я обещала выйти за него замуж, – хмыкнула женщина, – сказала, что люблю его, что в Будапеште была девчонкой и ничего не понимала… – по легенде, Циона знала кое-кого из охранников БУРа:

– Их перевели со мной из женской колонии, – шептала она Валленбергу, – за деньги они отправят письмо в Москву. Конверт перебросят через ограду шведского посольства… – Циона потянулась:

– Он всему поверил и все купил. Но ничего не случилось, – она усмехнулась, – хотя охранников предупредили, они бы не вмешались. Господин Валленберг джентльмен, он не позволил себе ко мне притронуться, даже после десятка лет колонии… – Циона поняла:

– С осени ничего не было, а отсюда я лечу в Москву. Профессор подождет, ничего страшного. Но надо найти кого-то, для здоровья… – похлопав себя по щекам, собрав волосы в хвост, она нащупала ногами ботинки. Подол платья задрался, Циона провела рукой по черному нейлону чулка:

– Совещание большое, будут молодые офицеры. Товарищ Мендес заслужила отдых. На даче, наверняка, есть баня. Надо вызвать мастера, привести в порядок волосы, ногти…

Шлагбаум поднялся, створка железных ворот отъехала в сторону. ГАЗ скрылся за мощной оградой дачного поселка.

За окном большой кухни девичьего этажа общежития политехнического института покачивалась деревянная кормушка для птиц. Красногрудый снегирь, схватив кусочек замороженного сала, вспрыгнул на запорошенный снегом карниз. День оказался серым, туманным, но теплым.

Люда Дубинина открыла форточку:

– От плиты будет жарко, – объяснила девушка, – не шутка, сварить две сотни пельменей сварить… – на вечеринку приходила вся будущая туристическая группа. Склонившись над засыпанным мукой столом, Маша раскатывала тесто:

– Семь парней, а всего двенадцать человек. Саша Гуревич еще навещает родственников, товарищ Золотарев, инструктор городского клуба, встретит нас в Ивделе… – девочки, Люда и Зина Колмогорова, показали Маше на карте будущий маршрут. Через два дня, двадцать третьего января, они выезжали на пригородном поезде на север области, в Серов:

– Пересаживаемся на узкоколейку… – Зина Колмогорова водила пальцем по карте, – и отправляемся в Ивдель. Дальше рельсы не идут, – девушка улыбнулась, – товарищ Золотарев организует грузовик, в деревню Вижай… – после ночевки в Доме Колхозника им предстояло пройти на лыжах к горе Ортотен:

– Не больше пары сотен километров, в общей сложности, – небрежно заметила Зина, – но у вас в Куйбышеве такого снега не бывает… – Маша, обиженно, отозвалась:

– Бывает и побольше. Ты видела, что я отлично хожу на лыжах… – комната Зины и Люды больше напоминала склад туристического снаряжения. Согласно путевке, Маше полагалась свободная койка в спальне, где жило восемь девушек. Задобрив вахтершу шоколадкой, из собранного матерью пакета, Маша получила разрешение обосноваться на пустующей кровати в комнате девушек:

– Наши соседки уехали домой… – Зина рылась в груде ботинок, – когда мы вернемся из похода, переберешься на положенное место… – к рюкзаку девушка успела пришить кумачовый квадрат:

– Студенческий лыжный пробег в честь XXI съезда КПСС… – Маша сделала себе такой же:

– Рюкзак у тебя хороший, – со знанием дела сказала Зина, – видно, что импортная вещь. У нас такие есть только у альпинистов. Они ездят в Польшу, в Болгарию, на совместные восхождения, с тамошними спортсменами… – Маше стало неловко. Рюкзак она выбрала по заграничному, глянцевому каталогу, на английском языке. Пухлое издание снабдили страницами машинописного перевода, на русский, но Маша отлично владела тремя языками:

– Как говорит мама, – невесело подумала девушка, – моя дорога ясна. Золотая медаль, филологический факультет университета, красный диплом, замужество… – она вспомнила тихий голос Ивана Григорьевича Князева:

– Не блуждай в тьме, Мария. Ты вышла к свету, благодаря Иисусу, Богоматери, и своей святой заступнице, однако твоя дорога не закончена… – Маша понятия не имела, где сейчас Иван Григорьевич:

– Прошло больше двух лет, – поняла девушка, – он и тогда был пожилым человеком. Прощаясь, он говорил, что обязан выполнять долг христианина. И Зою нам спасти не удалось. Она, наверное, умерла, бедняжка, как и матушка Вера… – о смерти медсестры, в женской колонии, Маше сказал священник, отец Алексий. Маша не могла открыто ходить даже в окраинную церковь, но отец Алексий и его жена приглашали ее по воскресеньям на чай. Священник жил в коммунальной квартире:

– Детей нам Бог не дал, – коротко сказала матушка Надежда, – вернее дал и забрал. Тем более, батюшка десять лет отсидел, от звонка до звонка… – чай они пили дешевый, матушка Надежда пекла серые коржики, но Маша любила приходить в чисто прибранную комнату, с лампадками у образов:

– Отец Алексий читает Евангелие, мы разговариваем… – убирая рюкзак, она коснулась тайного кармана, с крестиком и семейным кольцом, – но маме или девочкам о таком не расскажешь. Они не поймут, среди молодежи нет верующих. Вернее, есть, но в газетах о них печатают фельетоны, о религиозном дурмане…

Мать показала Маше старинное распятие, из тусклого золота, с изумрудами:

– Когда Марта подрастет, я ей отдам вещицу, – заметила Наталья, – все-таки, ее родовая ценность. Наверное, ее отец с матерью были немцами, бежали сюда от Гитлера. Крестик они захватили, как память… – Маша сдула со лба прядку белокурых волос:

– Еще полсотни пельменей, и дело в шляпе. Хорошо, что у девочек нашлось мясо… – кусок мороженой говядины достали из-за окна:

– Папа привез, из колхоза, – объяснила Зина Колмогорова, – в городе такого мяса… – девушка оборвала себя, Маша подумала:

– Она хотела сказать, что не достать. Я вообще не хожу в магазины, и не знаю, что там продают… – кухонными делами в особняке Журавлевых занимался повар. Ткани мать выбирала по каталогу, им привозили белье, чулки и сумки. Маша ездила на примерки в закрытое правительственное ателье. Школьные платья ей и Марте сшили из лучшей итальянской шерсти, цвета желудей, фартуки они носили шелковые.

Зина Колмогорова ловко резала вареную картошку для винегрета:

– Соленые огурцы тоже домашние… – девушка выудила один из банки, – моя мама их в кадке ставит, по-старинному, с хреном и вишневым листом… – Люда Дубинина принесла к столу миску вареной свеклы и моркови:

– Мальчики обещали селедку и еще кое-что… – Зина подмигнула Маше, – в походе сухой закон, но за успех пробега надо поднять стопку. Думаю, у тебя все получится. Насчет куйбышевской зимы, – девушка улыбнулась, – я шучу. Я не сомневаюсь, что у вас есть снег… – отправившись с Машей на берег Исети, девушки оценили ее лыжную технику. Маша покраснела:

– Я вообще не пью… – Зина отмахнулась:

– Мы тоже. Парни принесут бутылку портвейна, каждому достанется по наперстку… – кроме пельменей, винегрета и селедки на стол ставили лимонад. Люда спустилась в ближний магазин, на первом этаже унылого, общежитского здания:

– Она принесла вафли к чаю, успела, – Маша взглянула в окно, – сейчас что-то выбросили, как говорится… – очередь змеилась по снегу. Женщины притоптывали ногами, в валенках и сапогах, надвинув на лица шарфы:

– Вроде и не холодно, но ветер сырой… – в конце Маша заметила невысокую девушку в тулупе, с кошелкой, – бедняжка, у нее ребенок на руках. Хоть бы ее вперед пропустили, хотя многие стоят с детьми… – рядом чиркнула спичка, Зина затянулась папироской:

– Дают вермишель, по килограмму в руки, и постное масло, – заметила девушка, – Людка молодец, взяла бутылку и не прогадала. Пока она в магазин сбегала, весь район узнал, что масло выбросили. Сейчас бы пришлось не меньше часа стоять. В общем, в середине февраля мы вернемся в Свердловск, и все пойдем болеть за тебя, в манеж… – она похлопала Машу по плечу, – а завтра мы тебе покажем город… – девочки хотели сводить ее в новый музей-квартиру Горского:

– На открытие приезжал его соратник по борьбе, товарищ Королёв, – заметила Люда, – он читал лекцию в студенческом клубе. Он написал сценарий к фильму о Горском… – завтра вечером девушки шли на «Огненные годы». Люда понизила голос:

– Представляешь, говорят, ему шестой десяток, а он встречается с… – подружка зашептала. Маша ахнула:

– Она играла в первом фильме, революционерку, погибшую на баррикадах Пресни. Я плакала, в месте, где Горский несет ее на руках, под красным флагом. Но ей едва за двадцать… – Люда закивала:

– Это точно. Она тоже сюда приезжала. Они жили на дачах обкома, то есть на одной даче. Я слышала, что дилогию посылают на зарубежные фестивали, актеров тоже туда отправят… – девушка вздохнула: «Счастливые». Зина рассмеялась:

– У нас есть свой Горский, то есть Гуревич. Но Сашка блондин, брюнетом ему было бы лучше… – Маша, мимолетно, подумала:

– Гурвич, Гуревич, фамилии похожи. Саша внук Горского, и очень его напоминает. Он тоже светловолосый… – девушка хмыкнула:

– Ерунда, совпадение. Что Саше делать в Свердловске, он сейчас в училище… – Зина повернулась:

– Парни идут, первые ласточки… – во двор завернуло трое ребят, с гитарой наперевес и авоськой, – надо прибрать свинарник…

Вытирая стол, Маша забыла о неизвестном ей Саше Гуревиче.

Самодельный манеж застелили клеенкой. В углу тесной комнатки притулился кухонный стол, с электрической плиткой. Проводка в деревянном здании начала века была ненадежной, провода висели под беленым потолком комнаты. В задернутое шторами окно бил мокрый снег.

На протянутой над головой Фаины бечевке сохли кофточки и ползунки Исаака:

– Десятый час ночи на дворе, а ты ни в одном глазу, как говорится, – недовольно сказала девушка, – шел бы ты спать, милый… – пухлый мальчик, сидя в манеже, поднял голову от резной погремушки:

– А, – Исаак улыбался белыми зубками, – а!

Погремушка зазвенела, Фаина покачала головой:

– Чувствует, что отца нет. Лейзер всегда его укладывает, поет колыбельные… – на плитке шипела чугунная сковородка, в миске подходило тесто. Оладьи Фаина пекла паревные, как выражался Лейзер, без молока и сливочного масла:

– Но яйца класть можно, – она попробовала тесто, – хорошо, что у нас целая картонка… – на табуретке у двери стояла кошелка. Фаина вспомнила содержимое свертков:

– Вареные яйца пропускают, оладьи или блины тоже. Больше ничего своего класть нельзя, только казенное. Жаль, что курицу не приготовить… – в поселок за окружной дорогой она ездила именно за птицей. В Свердловске, крупном городе, живность на базаре не продавали. Реб Гирш-Лейб, восьмидесятилетний старик, до их приезда был в синагоге раввином и резником:

– Синагога, одно название, – Фаина перевернула оладьи, – барак разваливается, на молитву ходят только старики, из оставшихся в городе после эвакуации… – в Алма-Ате Фаина сидела на женской половине молельного зала в компании ребецин Хаи-Голды. Здесь она обнаружила себя в полном одиночестве:

– Какая миква, – усмехнулась девушка, – в Свердловске о микве никто не слышал… – подумав о покрытой льдом Исети, она поежилась:

– Но мне туда не надо, – почти весело сказала она Исааку, – достаточно было один раз окунуться в реку в сентябре, в Барнауле, как все случилось…

Вдохнув сладкий запах выпечки, Фаина положила руку на слегка выступающий живот:

– В мае. Но Лейзера отпустят, он увидит мальчика или девочку. Он отец, он обязан быть на обрезании, назвать дочь в синагоге… – о возможном обрезании Фаина велела себе подумать позже:

– Устроим что-нибудь. Реб Гирш-Лейб полуслепой, да и не умеет он обрезать. Сначала надо, чтобы Лейзер оказался на свободе… – насколько знала Фаина, муж сидел в камере предварительного заключения, в городском управлении внутренних дел:

– Реб Гирш-Лейб туда ходил, – вздохнула девушка, – но мелуха не стала с ним разговаривать. Нужна близкая родня, то есть я. Передачу они не приняли, курица к нам вернулась… – от курицы Фаине достался только бульон:

– Остальное старики съели. Но многие в миньяне одиноки, где они еще домашнее получат, кошерное… – Фаина добавила в свой бульон казенную вермишель:

– Лейзер от фабричного отказывается, – подумала она, – однако он говорит, что ради беременности мне можно. Муку он себе разрешает, оладьи ему позволены, – в ближнем, студенческом, как его звали, магазине, прикрываясь Исааком, Фаина урвала два кило вермишели и два литра мутного подсолнечного масла, пахнущего жареными семечками:

– Наше, украинское, – сказала она хнычущему Исааку, таща кошелку в барак, где размещалась синагога, – я капусту сделаю для стариков… – Фаина готовила для шабатов, убиралась в молельном зале и брала заказы на шитье. В Барнауле, устроившись в сапожную артель, Лейзер купил ей по дешевке старинный ручной зингер. Машинка отлично строчила. Фаина бросила взгляд на рабочий чемоданчик мужа:

– Здесь он тоже в артель пошел. Жил бы тихо, мелуха в синагогу не заглядывает. Все думают, что здесь одни старики собираются. Но Лейзер ничего не умеет делать тихо… – она покраснела, – он не мог иначе. Это мицва, все евреи должны жить в Израиле…

Мужа арестовали у здания обкома партии. Лейзер стоял с самодельным плакатом: «Отпусти мой народ», под кумачовым лозунгом: «Труженики области приветствуют XXI съезд КПСС». Выключив огонь, Фаина посчитала оладьи:

– Хватит и Лейзеру, и старикам на утреннюю трапезу. И мне… – рука заколебалась, – нет, я могу вермишели поесть, с маслом и солью. Я даже яйцо себе оставила, сделаю кугель… – неловко повернувшись, Фаина услышала сочный шлепок. Исаак заливисто засмеялся. Фаина взялась за тряпку, собирая осколки скорлупы:

– Ты хохочешь, а мне еще надо твоего брата или сестру кормить, – недовольно сказала девушка, – а чем кормить, если твоего отца не отпустят? Реб Гирш на одну пенсию живет, шитьем много не заработаешь… – быстро прибрав разбитое яйцо, она позволила себе взять одну оладью. Фаина водрузила на огонь эмалированный чайник:

– Чай спитый, три раза заваренный, но сахар у нас есть, и даже мед… – мед прислали на Хануку, в бандероли из Алма-Аты. В Свердловске Фаина с Лейзером очутились тоже благодаря протекции, как смешливо говорил муж:

– Реб Яаков написал раву Гиршу-Лейбу. Тот пригласил нас приехать, обосноваться в синагоге. Лейзер потом должен был занять его место… – Фаина не сомневалась, что муж будет молчать о своей должности:

– Сапожник и сапожник. Он не скажет, что вел молитву и занимался со стариками. Нельзя рисковать закрытием общины, люди должны молиться, изучать Тору, печь мацу на Песах, слушать шофар. Лейзер сделает вид, что он не в себе, и его отпустят…

Прибравшись, она подхватила на руки Исаака:

– Ты тоже сядешь за алфавит, – пообещала Фаина, расстегивая закрытое платье, – тебе исполнится три года, папа тебя пострижет, и сядешь… – мальчик жадно припал к груди. Она устало закрыла глаза:

– Потом придется двоих кормить. Исааку в мае будет всего десять месяцев. Ничего, я справлюсь, надо справиться… – пошарив в ящике стола, Фаина нащупала паспорт. Новый документ девушка получила осенью, в Барнауле, соврав, что потеряла старый. Сфотографировалась Фаина с покрытой головой:

– Милиционеры сначала отказывались принять снимки, но потом устали со мной спорить, – она заправила прядь за край платка, – как сказано, никогда стены моего дома не видели моих волос. Лейзер мне объяснял, из Талмуда… – она подумала:

– Фаина Яковлевна Бергер, родилась в Днепропетровске, двадцати пяти лет. Ровесница Генкиной, но та из Харькова. Я в платке… – под платком прятались крашеные хной локоны, – а что имена у нас одинаковые, и глаза голубые, это совпадение… – Фаина поморгала влажными ресницами:

– Большой риск, идти в милицию, но Лейзер должен знать, что мы здесь, что с нами все в порядке. Я не могу оставлять мужа голодным, он даже чаю не сможет выпить. То есть сможет, но из нашей чашки… – в кошелке лежали кружка, миска и ложка. Фаина внезапно испугалась:

– Если меня арестуют в приемной, Исаака заберут в Дом Ребенка… – оторвавшись от груди, мальчик что-то недовольно пропищал, – никогда такого не случится… – слеза поползла по щеке. Фаина почувствовала прикосновение младенческой ручки. На нее смотрели нежные, голубые глазки, мальчик насупился. Фаина поцеловала крохотные пальчики:

– Не волнуйся, милый. Мама тебя никому не отдаст. Папа тоже скоро выйдет на свободу. Надо молиться, читать псалмы… – Фаина быстро подхватила от Лейзера святой язык:

– Приедем в Израиль, будем на нем говорить, – пообещал муж, – обоснуемся в Иерусалиме, у меня там родня… – Фаина не слышала свиста ветра за окном. Лицо ей грело ласковое солнце. Укачивая сопящего мальчика, она шептала:

– Поднимаю глаза мои ввысь, откуда придет мне помощь? Помощь моя от Бога, Создателя неба и земли… – она коснулась губами мягкой макушки ребенка:

– Слышишь, Исаак Судаков? Только так, и никак иначе.

По мнению сержанта, принимавшего передачи для заключенных в КПЗ городского управления милиции, жена спятившего обувных дел мастера была слишком для него хороша.

Девушка в потрепанном тулупе, шерстяном платке, при спящем младенце и тяжелой даже на вид кошелке, явилась на задний двор белокаменного здания, на проспекте Ленина, ни свет ни заря. Передачи принимали с девяти утра, но здесь, в отличие от городского изолятора, больших очередей не случалось. Заключенные быстро покидали КПЗ, отправляясь либо в камеры досудебного содержания, либо в вытрезвитель.

Сидя за маленьким окошечком, попивая чай, дежурный шуршал «Вечерним Свердловском». Девушка присоединилась к очереди в семь утра, но получила номер только во втором десятке. Ее черед подойти к окошечку настал к одиннадцати, когда сержант, утомившись, объявил перерыв. Ему хотелось прочесть рецензию в газете, на новый спектакль драматического театра. Московский автор, товарищ Королёв, соратник героического Горского, приезжал на декабрьскую премьеру:

– Оформление сцены заслуживает особого упоминания… – он шевелил губами, – симфония красного и черного цветов, могущая показаться формальной, тем не менее, отражает борьбу сил большевиков против иностранной интервенции и белогвардейских войск. В эпизодах снов Горского художник и режиссер используют белый свет прожекторов, символизирующий… – зевнув, сержант поискал отзывы на игру актеров:

– В фильме они хорошо справились, но здесь пишут, что театральный Горский не дотягивает до экранного:

– Режиссер сделал выбор в пользу актера, ровесника героя революции, но нельзя забывать, что Владимир Ильич, в письме ЦК ВКП (б), от декабря 1918 года, назвал товарища Горского пылким буревестником нового социалистического строя. Молодой актер в этой роли смотрелся бы лучше… – милиционер все равно решил повести невесту на спектакль:

– Посидим в буфете, она наденет праздничное платье. Пусть пьеса о партии, но театр есть театр… – театр, по общему мнению персонала КПЗ, устраивал и задержанный у здания обкома гражданин Бергер. Справившись в министерской картотеке, они узнали, что имеют дело с сактированным по туберкулезу, бывшим осужденным. Минус в паспорте Бергера никто не убирал. В Свердловске он обретался без прописки, по справке о временной регистрации в пригородном поселке:

– Знаем мы эти штучки, рука руку моет… – сержант вытряхнул из паспорта гражданки Бергер такую же бумажку, – платят оборотистым людишкам, а сами живут в городе… – гражданин Бергер упорно молчал, не признаваясь, откуда он появился на площади, с рукописным плакатом на двух языках:

– Слова из Библии, – хмыкнул сержант, – по картотеке, он неоднократно добивался разрешения на выезд в Израиль, выдавал себя за гражданина Польши… – Вильнюс, где родился Бергер, и Каунас, где его арестовали после войны, давно стали советскими городами.

Гражданка Бергер Фаина Яковлевна, передвинувшись с кошелкой ближе к окошечку, прикрывшись платком, расстегнула тулуп. Сержант увидел мимолетный проблеск чего-то белого:

– Она ребенка кормит, – милиционеру стало неловко разглядывать женщину, – она хорошенькая, младше его на десять лет. Зачем ей бывший зэка, увечный, неграмотный, и умалишенный… – Бергер второй день отказывался от положенного пайка, не принимая даже чай или сахар. Заключенный только пил водопроводную воду:

– Кепку он тоже не снимает, – вспомнил сержант, – у него помешательство, на религиозной почве. Начальство распорядилось проверить синагогу. Мы выяснили, что он член сапожной артели… – фотографию плаката послали в Москву, в соответствующий отдел министерства, занимавшийся контролем, как выражались в приказах, религиозных культов. Утром в Свердловск пришел ответ. Бергера полагалось отправить этапом в столицу, в институт имени Сербского, для проведения психиатрической экспертизы:

– Действительно, только сумасшедший на такое способен, – подумал сержант, – кто еще захочет покинуть нашу советскую родину? Он открыто призывал к предательству, стоял на площади… – на площади Бергер, правда, не провел и десяти минут. Окрестности обкома кишели патрулями:

– Все равно, это демарш ненормального… – сержант свернул газету, – пусть ему в Москве определяют инвалидность. Отправят его в психушку, клеить коробки, куда ему и дорога… – рассматривая паспорт жены Бергера, сержант понял, что на фото женщина не сняла платка:

– Она и сейчас в платке, хотя в приемной тепло. Должно быть, все равно мерзнет… – ему стало жалко девушку:

– Может быть, он раньше был нормальным. Пусть она с ним разведется, зачем ей сумасшедший инвалид… – милое, усталое лицо на фотографии было совсем молодым. Сержант, правда, заметил твердое выражение, в больших глазах:

– И сейчас она так смотрит. Надо ей сказать, чтобы больше не носила передач, завтра его везут в Москву… – распахнув окошечко, он натолкнулся на серьезный, почти суровый взгляд. Гражданка Бергер, подхватив хнычущего младенца и кошелку, ринулась к высокому прилавку. Сержант видел только ее голубые глаза:

– Она похожа на кого-то, – нахмурился парень, – я помню ее лицо… – взгляд упал на «Вечерку»:

– Актриса, игравшая революционерку, в первом фильме о Горском. Она тоже невысокого роста… – из-под платка жены сапожника выбился одинокий локон. Заправив его обратно, женщина водрузила на прилавок кошелку:

– Бергер, Лазарь Абрамович, – звонко сказала она, – двадцать третьего года рождения… – передав гражданке паспорт, сержант подтолкнул к ней кружку и миску: «Не положено». Она поджала губы:

– Иначе он не сможет ничего съесть, и даже чаю выпить. Ему нельзя казенную посуду, гражданин начальник… – учитывая скорый перевод Бергера, сержант решил не спорить:

– Пусть тащит барахло в столицу, за наш счет. В институте, наверное, передачи лучше. Больным разрешают фрукты, сладости… – проверив оладьи и фунтик с разрезанными яйцами, он откашлялся:

– Больше ничего не носите, гражданочка. Вашего мужа завтра посылают в Москву, на экспертизу. Запомните, справочная института имени Сербского… – он полистал растрепанную книжку, – Кропоткинский переулок, дом двадцать три. Теперь будете обращаться туда…

Фаина и не помнила, как оказалась во дворе приемной КПЗ, с паспортом, болтающимся в полупустой кошелке, среди чистых пеленок и ползунков. Исаак недовольно ворочался, она принюхалась:

– Надо зайти в общественный туалет, по дороге на вокзал, перепеленать его. Надо сказать ребу Гиршу-Лейбу, что я еду в Москву, взять у него адрес раввина, в Марьиной Роще… – дел впереди было много. Обернувшись к обитой дерматином двери приемной, Фаина перевела дух:

– Не узнали, а в ориентировке, на меня, наверняка написали, что я с младенцем на руках. Ничего, в Москве найдется, с кем оставить Исаака. Незачем таскать его по казенным местам… – Фаина слышала об институте Сербского. Один из ее прошлых ухажеров, московских карманников, пытался симулировать сумасшествие:

– Он два месяца водил докторов за нос, пока его не раскусили, – усмехнулась девушка, – но, если Лейзер получит справку, так удобней. Хотя вряд ли, – поняла она, – мало есть людей, разумней него… – она покачала мальчика:

– Ничего, мой хороший. Как говорится, сеющий в слезах, будет пожинать в радости. Мы еще увидим Израиль, Исаак Судаков… – вечером через Свердловск проходило много поездов:

– Куплю билет на завтра, в общий вагон, соберусь и поедем. Не думала я, что опять окажусь в столице. Я все хотела зайти в синагогу, но боялась. Теперь мне стесняться нечего…

Выпрямив спину, Фаина прошла мимо углового дома, с барельефом Горского на памятной доске. Рядом повесили объявление, с расписанием работы квартиры-музея героя революции. Повернув к вокзалу, девушка скрылась в полуденной толпе.

Указка красного дерева скользила по карте, скрипели автоматические ручки. Собравшиеся в большой гостиной склонились над блокнотами. Эйтингон велел офицерам не расставлять стулья на дубовом паркете:

– Здесь не школа, – усмехнулся Наум Исаакович, – приучайтесь участвовать в совещаниях, а не только кивать и записывать. Диваны и кресла вместят с десяток человек. Больше никого и не ожидается… – ему понравился капитан Золотарев, сопровождавший вместе с Сашей, туристический поход. Парню, как помнил Эйтингон, шел четвертый десяток:

– Он тренированный спортсмен, лыжник, отлично стреляет. В случае чего, он позаботится о Саше… – никаких нештатных ситуаций, впрочем, не ожидалось. Вплоть до дня Х, или первого февраля, обе подсадные утки, как называл их Наум Исаакович, не брали в руки оружие:

– У вас при себе и не будет пистолетов… – Эйтингон покачал указкой, – при ночевках в тесноте, в палатке, невозможно скрыть такие вещи. Запоминайте, где вы найдете тайник, днем первого февраля… – днем, по их расчетам, группа должна была начать восхождение на склон горы Холатчахль. Рядом находилась безымянная высота 880, вершины соединял перевал. Тайник с пистолетами оборудовала особая группа, сейчас занимавшаяся поисками Команча:

– В общем и целом, – Эйтингон бросил на стол какую-то коробочку, – оружие вам не понадобится, товарищи. Пистолеты выдаются… – он пощелкал крепкими пальцами, – исключительно ради спокойствия….

Наум Исаакович втайне гордился изящным планом операции. Знакомясь с его заметками, Шелепин хмыкнул:

– Никогда о таком не слышал. Вы считаете, что это сработает… – Эйтингон вздохнул:

– Это много раз срабатывало. Как говорится, что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… – он добавил:

– Бывает нечто, о чем говорят, смотри, это новое, но это было в веках, прежде нас… – Шелепин нахмурился: «Откуда это?». Эйтингон едва не сказал: «Из «Краткого курса». Стоя у карты, он обвел глазами офицеров, в штатском:

– Мне стало лень его дразнить. Должно быть, я старею… – он был уверен, что Шелепин никогда не брал в руки Библию:

– Но Саша прочел книгу, в рамках атеистического кружка. Ладно, пусть хотя бы так… – мальчик старательно изучал маленькую карту, с указанием места схрона:

– Бандиты так говорили, в Прибалтике, – вспомнил Эйтингон, – кстати, Принцессу и негритянку, Мозес, держат в интернате. В папках его местоположение не указывается, но там могут жить и мои девочки, с мальчиком. Надо завершить операцию, потребовать у Шелепина телефонный звонок… – Эйтингон напомнил себе, что, официально, он еще зэка:

– Я не мерзавка Саломея. Она, наверняка, получает все, что требует… – совещание шло на русском языке, но сообщение о работе с Валленбергом, Саломея делала по-английски. Наум Исаакович бесстрастно переводил капитана Мендес. Обосновавшись в углу, женщина закрылась ярким Life:

– Отсюда она, скорее всего, полетит в Москву. Как говорится дальше… – Эйтингон скрыл смешок, – нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые придут после. Она еще получит звание Героя, как получил ее муж. Один я все помню, но и я не вечен. Но мне нельзя погибать, пока я не удостоверюсь, что близняшки и Павел в безопасности…

Операция, как выражался Эйтингон, была классической дымовой завесой:

– Несмотря на безлюдность места, – он вернулся к карте, – наша миссия быстрого реагирования может наткнуться на кого-то по пути. Слухи нам не нужны. Мы сделаем вид, что все происходящее в квадрате, – он очертил примерные координаты, – связано с поиском пропавших туристов… – Эйтингон взялся за коробочку:

– Дымовая завеса, но не простая, а, можно сказать, усиленная… – он велел Саше и Золотареву проверить, как туристы установят палатку для ночевки:

– Точность очень важна, – напомнил им Эйтингон, – выстрелы с высоты 880 произведут ночью, имея целью строго определенный участок перевала… – никто, разумеется, не собирался стрелять по палатке:

– Все рассчитано, – успокаивающе сказал Эйтингон, – операция готовилась не один день. Выстрелы вызовут сход снежной лавины, палатка окажется на ее пути… – коробочка пошла по рядам, офицеры заглядывали внутрь. Помня о работах Вороны, Эйтингон сначала хотел воспользоваться генератором инфразвука. Однако Наум Исаакович сомневался в возможностях закрытых конструкторских бюро:

– У нас есть один инженер, сравнимый по гениальности с Вороной, Королев. Однако он занимается космосом, а не инфразвуком. К тому же техника не проверена. Мало ли что случилось, в Патагонии. Нельзя рисковать, никто из группы не должен выжить… – он решил прибегнуть к испытанному фармакологическому средству. Коктейль Кардозо, как называл его про себя Эйтингон, отлично работал среди подопытной группы на острове:

– Вечерний чай первого февраля вызовутся готовить товарищ Золотарев и товарищ Скорпион… – Наум Исаакович кивнул в сторону Саши, – они положат в котелок таблетки, то есть порошок… – белый порошок производил совершенно безобидное впечатление:

– Такой продается в аптеках, от головной боли, – вспомнил Наум Исаакович, – даже если кто-то из туристов и наткнется на пакетики, ничего страшного… – он добавил:

– Положат, но сами не выпьют. Вам нужна трезвая голова, товарищи… – американский журнал заколебался. Волна рыжих волос упала на стройное плечо товарища Саломеи. Саша покраснел:

– Она очень красивая. Когда она выступала, она смотрела на меня. Но она взрослая женщина, наверное, замужем. Она просто так смотрела, зачем я ей нужен… – товарищ Саломея повертела острым носком лакового ботинка. Коробочка оказалась в руках Саши, юноша вздрогнул:

– Состав вам знать не надо, – наставительно сказал товарищ Котов, – но через четверть часа после приема начинается тахикардия. Появляется чувство удушья, панический страх, яркие галлюцинации… – о галлюцинациях рассказывали немногие выжившие в опытах:

– Кардозо молодец, отрабатывает ордена, – подумал Эйтингон, – не зря он заказывал кактусы и грибы… – по слова профессора, таблетки стали даром природы:

– Мы провели синтез и очистку, в лабораториях, – объяснил Кардозо, – но в остальном, в порошке только природные вещества… – под действием таблеток, испытывая галлюцинации и чувство ужаса, туристы должны были покинуть палатку:

– Они услышат, что сверху идет лавина, – подытожил Эйтингон, – вам, товарищи, остается только подождать их смерти, от падений, в темноте, от обморожения… – прогноз обещал в начале февраля до минус двадцати градусов холода. Он собрал бумаги:

– Средство выводится из организма за двенадцать часов. Ни одна экспертиза ничего не обнаружит. Пожалуйста, задавайте вопросы… – офицеры зашумели. Саломея, отложив журнал, наклонилась к Саше:

– Ей что от мальчика надо, – недовольно подумал Эйтингон, – впрочем, ему нет и семнадцати, он еще ребенок… – сзади покашляли:

– Товарищ Котов, – неуверенно сказал капитан Золотарев, – я хотел посоветоваться насчет дополнительного усиления операции. У меня есть воспитанница, в спортивной секции… – вертушка, на столе, ожив, затрещала. Эйтингон извинился: «Минуту». Связь с управлением в Серове, была скверной, однако Наум Исаакович разобрал все, что ему было нужно. Положив трубку, он широко улыбнулся:

– Хорошие новости, товарищи. Группа разведчиков в окрестностях плато Маньпупунер обнаружила замаскированный лапником и брезентом Команч. Наши гости в Советском Союзе.

– Дорогой Саша! Прекраснодушие пора отставить. Мы не можем позволить себе мягкотелость или сожаления о принятых решениях. Большевик подчиняется не только партийной дисциплине, но и диктатуре собственной совести, но партия и есть наша совесть…

Саша поискал глазами дату:

– Май 1918 года, Москва, Кремль, Владимир Ленин… – в комнате горела настольная лампа под зеленым абажуром. Юноша читал книгу, в яркой обложке, с чеканным профилем, в шинели и буденовке: «Горский. Прерванный полет». Товарищ Королёв собрал в томик личные письма деда:

– Его корреспонденция, весточки, которые он получал на фронтах, от Ленина, Свердлова, Тухачевского и Блюхера… – книгу Саша купил в ларьке, в музее-квартире дедушки:

– Когда мы туда ходили со студенческой экскурсией, девочки говорили, что я похож на Горского, – усмехнулся Саша, – они только жалели, что у меня светлые волосы… – юноша смотрел на фотографию, помеченную 1887 годом:

– Горский в Швейцарии, среди будущих товарищей по партии… – Саша Горский, еще не ставший Александром Даниловичем, изящно опирался на альпеншток. Юноша носил короткие, туристические, как о них думал Саша, брюки по колено, и горные ботинки. Группу сняли у водопада:

– Здесь ему семнадцать лет… – Саша словно смотрелся в зеркало, – четырнадцатилетним подростком он сбежал из гимназии в Брянске. Бросив дворянскую семью, дедушка добрался в Швейцарию, к Плеханову. Он ехал зайцем на поездах… – Саша читал переизданную повесть о детстве деда:

– Предки дедушки были аристократами, крепостниками. Он порвал со своим окружением, оставив за спиной прошлое, ради нового коммунистического будущего… – Саша Гурвич, разумеется, не знал, что из сохранившейся в закрытых архивах переписки Горского давно и тщательно вымарали имя его дочери, Анны.

Перелистывая книгу, юноша рассматривал черно-белые фотографии деда:

– Екатеринбург, весна 1918 года. Александр Данилович Горский выступает на митинге перед Домом Советов…

Дед, в кожаной куртке и галифе, поднимал вверх сильный кулак. Сзади маячили парни, во флотских тельняшках, при старомодных пистолетах:

– У дедушки была своя охрана, из матросов-балтийцев, – вспомнил Саша экскурсию по музею-квартире, – они возили за собой пулеметы… – из квартиры в музее имелась только тесная каморка, с походной раскладной койкой и пишущей машинкой, на грубо сколоченном табурете. Дама в строгом костюме, партийный историк, восхищенно сказала:

– Даже в боях, защищая идеалы коммунизма, Александр Данилович не забывал о просвещении будущего поколения, то есть вас, дорогие ребята. В Екатеринбурге, ночами, он писал и редактировал знаменитый сборник «Герои революций и войн»…

Потрепанную книжку Саша привез в Свердловск. Он обрадовался, что его бывший воспитатель, в детдоме, оказался соратником деда:

– Василий Васильевич скромный человек, – понял юноша, – он никому не говорил о своих подвигах. Дедушка настаивал, что коммунист должен отличаться воздержанностью в быту. Его вдохновлял знаменитый Волк, образец аскетизма и приверженности идеалам нового общества…

Саша, с его суворовскими привычками, легко прижился в студенческом городке. Большая спальня, где обитал студент первого курса радиотехнического факультета, некто Гуревич, блистала чистотой. Ребята убирались по очереди, деля дежурства по кухне и коридору. Саша обычно поднимался раньше всех. Он делал зарядку на улице, в любую погоду, а с ноября начал обтираться снегом. Гуревич оказался отличным волейболистом и лыжником. Он писал заметки в факультетскую газету и не отлынивал от комсомольских поручений. По легенде, Саша остался военным сиротой, детдомовцем.

Он хотел сходить на лекцию товарища Королёва, в студенческом клубе, однако Москва запретила ему появляться в компании бывшего воспитателя. Саша аккуратно переписал строки Ленина в дневник:

– Начальство право, нельзя рисковать перед операцией. Я вырос, в студенческом клубе было много народа, но товарищ Королев мог меня узнать… – в дневник он вносил памятные цитаты и записывал количество отжиманий и упражнений с гирями. Под сегодняшним числом, Саша отметил:

– Коммунист не имеет права колебаться, получив партийное задание. Партия, наша душа и совесть… – перевернув страницы, он взглянул на список, на задней стороне обложки. Товарищи по будущему походу превратились в сухие инициалы. Серые глаза спокойно скользили по буквам

– Верно сказал товарищ Котов. Ради достижения высокой цели надо жертвовать мелочами. Поимка и разоблачение шпионов важнее, чем все остальное. На карту поставлена безопасность СССР. Если бы ребята об этом знали, они бы сами отдали свои жизни, можно не сомневаться…

Саша тоже не сомневался в своей правоте:

– Я выполняю приказ партии и советского правительства, думать не о чем. Дедушка и папа гордились бы мной… – не сомневался он и в том, что получит от начальства разрешение на брак с Машей Журавлевой:

– Она мне больше всего подходит… – Саша начертил целую таблицу, – мы ровесники, Михаил Иванович раньше работал в органах, да и сейчас работает. И Маша мне нравится… – покраснев, он отогнал эти мысли:

– Надо закончить училище, поступить в академию и сделать ей предложение. Остальное недостойно комсомольца, офицера… – Саша никогда не слушал рассказы соучеников, суворовцев, об увольнительных, не обсуждал со студентами девушек на факультете:

– Папа и мама любили друг друга, – напоминал себе Саша, – и дедушка с бабушкой тоже. Нельзя забывать о коммунистической морали, размениваться на случайные связи… – один из парней, суворовцев, принес из увольнительной иностранный журнал. В Ленинграде такие вещи можно было купить у моряков. Одна из девушек, в кружевном белье, напоминала Машу:

– Нельзя, нельзя… – юноша быстро поднялся, – не смей даже думать о таком… – он вспомнил, как танцевал с Машей под западную музыку:

– Это все «Голос Америки», – сердито сказал себе юноша, – они сбивают с толку молодежь, проповедуют западный образ жизни… – размеренно подышав, он встрепенулся. В дверь постучали:

– Товарищ Котов сказал, что мы увидимся за завтраком. Может быть, это товарищ Золотарев, он хочет обсудить детали похода… – Саша повернул медную ручку. На него пахнуло горьковатой лавандой, свежестью зимнего вечера:

– Я пришла пожелать вам спокойной ночи, товарищ Скорпион… – она говорила по-английски, – но вы, кажется, не спите… – в свете лампы сверкнули рыжие волосы. Товарищ Саломея, не спрашивая разрешения, прошла в комнату.

На дворе была почти полночь, однако Наум Исаакович знал, что Шелепин, в Москве, как и они, в Свердловске, пока не спит:

– Он сидит у телефона, ожидает новостей, – Наум Исаакович смотрел на трубку, – особый отряд сейчас обследует Команч… – Эйтингон не предполагал, что его светлость, с компанией, оставит в самолете значимые вещи:

– Это тайная миссия, можно сказать, за линию фронта. В Команче лежит кое-какое оружие, и все. Документов у них при себе нет, как нет и опознавательных знаков, на одежде. Скорее всего, сюда они прилетели с нашими, советскими бумагами…

Полковник Веннерстрем, в Швеции, понятия не имел, какими паспортами пользовалась миссия. Интересоваться таким было бы слишком подозрительно.

Чертя загогулины в черном блокноте, Эйтингон откинулся на спинку кресла. Мебель и обстановка на обкомовской даче оказались привычными, старомодными. Тяжелый стол темного дуба, с зеленым сукном, этажерка с брошюрами Ленина и его же гипсовым бюстом, напомнили Науму Исааковичу о бывшем кабинете на Лубянке. Золотое перо паркета вырисовывало на гладкой бумаге крючки и стрелки:

– Неизвестно, когда я теперь туда вернусь, но сейчас надо думать не об этом. Я обязан найти детей, в память покойной Розы, обязан удостовериться, что они в безопасности…

Мерно тикали часы. В полутьме блестела бронзовая рама картины, над головой Эйтингона: «Ленин и Горский на коммунистическом субботнике». Александр Данилович, в галифе и кожанке, изящно нес бревно. На столе, рядом с подробной картой севера области, в хрустальной пепельнице, дымилась сигара. В проеме задернутых штор виднелись яркие фонари, на территории. Эйтингон прищурился:

– В бане еще свет горит. Обслуга здесь проверенная, горничных держат именно для таких случаев… – коротко усмехнувшись, он взглянул на постель, в спальне:

– Я бы тоже мог попариться, что называется. Хотя вряд ли, охрана бы не позволила…

Даже на закрытой даче охранники, прилетевшие с Эйтингоном из его зоны, ни на шаг не отставали от Наума Исааковича:

– У Саломеи тоже есть личное сопровождение, – понял он, – Комитет ей до конца не доверяет, и правильно делает. Однако в баню с ней охранники не потащатся. Она туда ходила первой, до мужчин. Саша, наверное, тоже пошел, но мальчик давно отправился спать, он еще ребенок… – Эйтингон отвел глаза от кровати:

– Не сейчас. Сейчас надо вести себя очень осторожно, учитывая инициативу Золотарева… – он все не поднимал трубки. Эйтингон предполагал, что утром услышит звонок, сообщающий об уничтожении самолета:

– Мы отрежем им пути к отступлению, однако, учитывая их объединенный опыт, наличие местных документов и знание языка, они окажутся за пределами СССР раньше, чем их отыщут, в непроходимой тайге. Двое из них успешно бежали отсюда. Ягненок за это время тоже мог выучить русский. Они обзавелись пилотскими лицензиями, они могут захватить самолет местной авиации…

Наум Исаакович подумал, что осенью сорок пятого года кто-то помог его светлости и покойному мистеру Кроу покинуть СССР:

– Не Федор Петрович, и не Волков. Они оба тогда пребывали в Бутырке, где и снюхались. Нет, это был кто-то из органов, предатель в наших рядах. Мы тогда проверяли Журавлева, но он оказался чист. Нет сомнений, что потом мистера Питера выручили моряки, с пропавшей К-52, но в сорок пятом году он еще их не знал… – Эйтингон почесал седоватый висок:

– Ладно, кем бы ни был их агент, вряд ли он потащится в глухие леса. Колонию Валленберга предупредили, они ждут гостей… – взгляд настойчиво возвращался на страницу блокнота. Среди загогулин появился отчетливый силуэт холма, с семью, стоящими в кругу скалами:

– Плато Маньпупунер, Ворона им интересовалась, – по позвоночнику пробежал неприятный холодок, – почему они оставили Команч именно там? Почему Ворона рисовала те места? Мы ее держали за сотню километров оттуда, под Ивделем… – Эйтингону стало неуютно:

– В тайгу меня никто не отпустит, но я не могу здесь сидеть. Надо просить у Шелепина разрешения перебраться в Ивдель, учитывая новые аспекты операции… – он позвонил во временный штаб. Чутье его еще никогда не подводило:

– Что значит, нет связи… – слушая голос дежурного, Эйтингон велел себе сдержаться, – у группы есть рация. Днем они сообщили, что обнаружили самолет. Они должны выйти на связь вечером, доложить обстановку… – по словам дежурного, связь с группой быстрого реагирования отсутствовала, рация молчала:

– Вообще очень плохая погода, товарищ генерал, – Эйтингон привык, что к нему обращаются, пользуясь давно утерянным званием, – на дворе сильные бураны, морозы… – Наум Исаакович все-таки взорвался:

– Вы не в Сочи, лейтенант, – заорал он, – а почти за полярным кругом! Или, как обычно, зима пришла в ваши края неожиданно… – перед тем, как грохнуть трубку на рычаг, он велел дармоеду сообщать обо всех, даже неудачных попытках выхода группы в эфир:

– Их в тайге десять человек, а в Команче прилетело всего трое. Правда, каждый из них стоит десяти. Беглые зэка утверждали, что в тех краях им слышались голоса, случались галлюцинации… – Эйтингон, человек практического ума, не верил в эту чушь:

– Ерунда, никаких голосов не существует. Однако его светлость, с дружками, мог перестрелять наших ребят, словно куропаток, на охоте. Ладно, учитывая новости, мне легче будет убедить Шелепина отправить в тайгу Принцессу… – по описанию Золотарева, Эйтингон понял, о ком идет речь. Понял он и то, что капитан работает в искомом интернате:

– Но я не могу спрашивать о других воспитанниках, это вызовет подозрение… – Принцесса оставалась единственной дорогой к близняшкам и Павлу:

– Я должен лично с ней поговорить, а для этого надо привезти ее сюда. Пусть потом сдыхает в тайге, она меня совершенно не волнует… – Эйтингон предполагал, что девочке скормили легенду о героической гибели ее родителей:

– Она пионерка, она любит родину, для нее станет почетом помочь СССР. Сделаем вид, что на Урале идут соревнования по спортивному ориентированию. Кардозо ей дает какие-то таблетки… – Наум Исаакович помнил папку девочки, – надо связаться с ним, пусть напичкает ее чем-то еще. Принцесса отправится в горы, на лыжах, с картой и компасом, но сначала она встретится со мной… – он не думал о возрасте девочки:

– Золотарев сказал, что на вид ей все шестнадцать, и она тягает штангу. Он считает, что девчонка пригодится, заодно мы проверим ее в деле. Я так и объясню Шелепину, он ничего не заподозрит… – потушив сигару, Эйтингон вызвал оперативного дежурного на Лубянке.

Узкая кровать заскрипела, сильнее пахнуло лавандой. Рыжие волосы упали Саше на лицо, ухо обожгло горячее дыхание:

– Я никуда не тороплюсь, охрана считает, что я плаваю в бассейне… – по утрам Саша проплывал километр в отделанной голубой плиткой чаше со стеклянным потолком, с расставленными по углам шезлонгами и фикусами в керамических кадках. Над трамплином повесили лозунг: «Выше знамя советского спорта!».

– Товарищ Золотарев тоже со мной плавает, – неизвестно зачем подумал юноша, – надо попросить ее уйти. Я не должен был так поступать, я совершил ошибку… – первую ошибку он совершил, впустив товарища Саломею в комнату. Цепкие, серые глаза женщины обшарили стол, красивые губы улыбнулись:

– Предпочитаете проводить время за чтением, товарищ Скорпион. Но как же баня… – капитан Золотарев заходил за Сашей, однако юноша отговорился головной болью. За общим ужином он слышал перешептывание молодых офицеров из областного Комитета:

– Они обсуждали официанток и горничных, прикидывали, кто пойдет на банное дежурство, как они выражались. Так нельзя, эти девушки комсомолки… – Саша подумал, что товарищ Мендес, лежащая рядом с ним, в ворохе разбросанной одежды, с полуспущенными чулками, наверное, тоже комсомолка:

– Или даже член партии. Она меня старше лет на пятнадцать… – от высокой груди веяло теплом, она облизала губы:

– Принеси мне боржоми, милый… – красивая рука повела в сторону маленького холодильника, – у меня рот пересох, а он мне еще понадобится… – пальцы женщины уверенно, ловко орудовали внизу:

– Понадобится, – она хихикнула, – и очень скоро, прямо сейчас… – в отличие от мужа, Циона не обзавелась партийным билетом:

– Профессор пусть бегает на собрания, – лениво подумала она, – мне советский фарс ни к чему. Я здесь надолго не задержусь…

Едва увидев Скорпиона, как его представили на собрании, Циона поняла, с кем имеет дело:

– Джон упоминал, что покойный Мэтью ходил в Мурманск с арктическим конвоем, в сорок первом году. Вот какое наследство он оставил в Советском Союзе… – Ционе стало ясно, что юноша имеет отношение к Горскому:

– То есть к Александру Горовицу. Мэтью на него был похож, – Циона видела фото в семейном альбоме, – а мальчик похож еще больше… – по Свердловску нельзя было пройти, не наткнувшись на афиши нового фильма о герое революции, или на плакаты с вдохновенным лицом сподвижника Ленина. Такой плакат висел и в обставленной тяжеловесной мебелью, парадной столовой дачи.

Циону, в общем, не интересовало происхождение парня:

– Кем бы ни была его мать, он советский аристократ, что называется, – ей стало смешно, – можно сказать, наследный герцог. Сын Паука, родственник Горского. Он мне нужен, нельзя выпускать его из вида… – Циона и не собиралась.

Она заметила, что товарищ Котов, как здесь называли Эйтингона, выделяет Сашу из других офицеров:

– Впрочем, он еще не офицер. Он ребенок во всем, если не считать размеров, – хмыкнула Циона, – но его ждет блестящая карьера. За обедом шел разговор о его переезде в Москву… – на уральской зоне Циона жила в благоустроенном коттедже, с камином и финской баней. В БУР она перебиралась только для визитов Валленберга. Женщина коротала время за учебником русского языка и пластинками с записями преподавателей Московского университета. Она хорошо понимала разговоры офицеров на даче:

– После окончания операции Саша вернется в военное училище. Потом он поедет в академию, в столице. Шелепин отправляет меня туда, преподавать языки… – Циона задумалась, – мы еще встретимся с товарищем Скорпионом… – она хотела заручиться поддержкой Саши для поисков сына и бегства за рубеж.

Звякнула бутылка. Юноша беспрекословно принес ей холодного боржоми:

– Даже лимон добавил, – приподнялась Циона, – воспитанный мальчик… – он попытался потянуться за одеждой, Циона перехватила его руку:

– Погоди, я сказала, что торопиться некуда… – уложить его в постель стало делом несложным. Взяв очередную книжку о Горском, полистав страницы, Циона поманила парня:

– Я читаю по-русски… – выговорила она, – но есть сложные слова. Помогите мне, товарищ Скорпион… – юноша что-то промямлил, Циона схватила его пальцы:

– Эту строчку, пожалуйста… – она гладила его ладонь, – что здесь говорит товарищ Ленин… – фамилию вождя Циона разбирала отлично:

– Дальше все пошло само собой… – она выхватила у юноши скомканные брюки, – я объяснила, что стесняться незачем. Мы товарищи по работе, коллеги. Он и не стеснялся, но его надо еще учить… – Саша почувствовал прикосновение ее губ. Усадив его на постель, женщина наклонилась над ним:

– Это в последний раз… – он закрыл глаза, – больше ничего такого не случится. Если мы встретимся в Москве, я объясню ей, что все было ошибкой. Она намного старше меня… – товарищ Саломея не носила обручального кольца. Саша не знал, замужем ли она:

– Я даже не знаю ее настоящей фамилии, – понял юноша, – но видно, что она давно знакома с товарищем Котовым. Она сделала очень толковый доклад о работе с шпионом запада, Валленбергом, – представляя женщину, товарищ Котов кратко упомянул, что она второй десяток лет в разведке. Товарищ Саломея говорила по-английски без акцента:

– Она курирует Валленберга с военных времен, – решил Саша, – она, скорее всего, из западных коммунистов, как преподаватель языка, в Куйбышеве… – вспомнив о волжском городе, он подумал о Маше:

– С другой стороны, хорошо, что все так случилось, – успокоил себя юноша, – Маша комсомолка, советская девушка. Ей неоткуда узнать эти вещи. Нам обоим было бы неловко, но теперь я все понял. Я объясню ей, что надо делать после брака… – снизу раздался томный женский голос:

– Хорошо, так хорошо, милый мой… – покраснев, Саша повторил себе: «Это в последний раз».

Кусок промасленной чековой ленты шлепнулся в растоптанный снег. Продавщица, в грязноватом фартуке поверх тулупа, зазвенела сдачей:

– Десять с мясом, десять с капустой, десять с вареньем… – из поднятой крышки лотка на Машу пахнуло прогорклым маслом.

В Куйбышеве ей и Марте, запрещали покупать уличное, как брезгливо выражалась мать:

– Если бы вы знали, что кладут в эти пирожки, – Наталья закатывала глаза, – горторг не всегда может за всем уследить. Потом придется лечиться от дизентерии… – в школе продавали выпечку, но тамошняя столовая получала товар от закрытого комбината питания, обслуживающего обком партии. В особняке повар готовил румяные пирожки, подавая их к обеденному бульону. Маше только иногда удавалось перехватить сочные кругляши, которыми торговали в парке или в центре Куйбышева:

– Марта тоже их любит, – девушка подставила продавщице кошелку, – она вообще предпочитает простую еду… – приемная сестра радовалась ирискам и обсыпанным сахарной пудрой пышкам:

– Когда мы ездили в Ленинград, к Саше, она съела десять штук пончиков и просила еще, – улыбнулась Маша, – она такая худенькая, куда в нее влезает… – в отличие от Маши, Марта не любила спорт. Время на школьных уроках физкультуры девочка проводила, склонившись над шахматной доской. Играть Марта выучилась сама, по руководству для любителей, но в школьном шахматном кружке ее хватили:

– Она очень способная, впрочем, все учителя так говорят. Этим летом она пойдет в четвертый класс, а ей всего восемь… – над привокзальной площадью хрипели динамики, развешанные среди ампирных колонн:

– Вниманию встречающих, скорый поезд Новосибирск-Москва прибывает на третий путь. Нумерация вагонов с головы состава, стоянка двадцать минут. Напоминаем, что железная дорога является зоной повышенной опасности… – Рустем Слободин отобрал у Маши кошелку:

– Бежим, наш поезд отправляется после московского… – на площади зажигали фонари, в зимних сумерках переливались огоньки фар. На стоянке светились зеленые глазки такси. Небольшая очередь змеилась к бордюру, диспетчер усаживал пассажиров в машины. Маша приехала к вокзалу на автобусе, с девочками:

– Мы пока волыним, – весело сказала Зина, проталкиваясь внутрь, – видишь, парни забрали не только весь груз, но и наши рюкзаки… – в Ивделе им предстояло разделить между собой почти двести килограмм припасов:

– Макароны, тушенка, суповой концентрат, сахар… – хмыкнула Маша, – мама, наверное, думает, что я здесь хожу по ресторанам… – Маша отнекивалась, но мать вручила ей крупную сумму:

– Мне выдадут талоны в студенческую столовую, – попыталась отказаться Маша, – а на соревнованиях спортсменов кормят бесплатно… – Наталья покачала головой:

– Винегретом и биточками с кашей. Ты растешь, тебе надо хорошо питаться… – Маша давно перевалила отметку в метр семьдесят:

– Я его выше, – она отдала сумку Рустему, – впрочем, я, кажется, выше всех ребят, кроме Коли… – рука Маши, в кашемировой перчатке, случайно коснулась ладони юноши:

– Он покраснел, но это от мороза, – сказала себе Маша, – он на шесть лет меня старше, инженер. Я для них девчонка… – Рустем, по его словам, приехал в Свердловск в отпуск:

– Во-первых, у меня был день рождения, – объяснил юноша, танцуя на вечеринке с Машей, – сегодня мы и его отмечаем, а во-вторых, у нас в Челябинской области в дальние походы не отправиться. На моем комбинате есть волейбольная команда, но туризмом у нас никто не увлекается… – он скорчил грустную гримасу.

Слободин, как он туманно выражался, работал на производстве, в Челябинске. Маша подумала о Сороковке, как отец называл закрытый город:

– У них осенью случилась авария. Папа летал туда с товарищем Курчатовым… – Маша слышала разговоры родителей, за плотно закрытой дверью отцовского кабинета. Отец привез Марте книгу Курчатова, с посвящением:

– Будущему молодому физику. Ждем тебя в науке, Марта… – сестра держала монографию на рабочем столе:

– Она, кажется, даже пытается читать книгу, – вспомнила Маша, – но вряд ли она что-то понимает… – Рустем мог работать и на одном из многочисленных челябинских заводов, но Маша была уверена, что речь идет о Сороковке:

– Иначе бы он сказал, где он трудится… – решила девушка, – понятно, почему он так уклончив… – Сороковка считалась оборонным городом:

– Там стоят реакторы, работают ученые, – подумала Маша, – Рустем, наверняка, подписывал документ, о неразглашении секретных сведений… – на перроне ей в лицо ударил морозный воздух. Пассажиры суетились у зеленых вагонов поезда «Свердловск-Приобье». Рустем прищурился:

– Нас издалека видно, – рассмеялся юноша, – лыжи, рюкзаки, спальники, палатка, всякое барахло… – юноши, с Зиной и Людой, затаскивали багаж в вагон. Билеты они купили общие. Машу ждала ее первая ночь в плацкарте:

– Утром окажемся в Серове, а оттуда поедем в Ивдель, – она торопилась за Рустемом, – мама знает, что мы уезжаем и не станет волноваться. Я ей вчера звонила… – после экскурсии в музей-квартиру Горского Маша сбегала на городской почтамт:

– Мы скоро вернемся, – сказала она матери, стоя в телефонной кабине, – я привезу Марте минералы для коллекции… – отец пока не прилетал из служебной командировки. В трубке послышалось сопение, кто-то почесался:

– У меня новое платье, – сообщила приемная сестра, – оно кусачее. Мы с мамой ходили в кино, на фильм про Горского. Актер, который его играет, снимался в ленте, про геологов. Называется «Неотправленное письмо», я видела афиши. Мы с тобой его посмотрим, когда ты вернешься. Привези мне кусочек малахита… – сестра содержала коллекцию в музейном порядке, раскладывая образцы по ящичкам особо заказанного шкафа. Мать отобрала у Марты трубку:

– И себе что-нибудь купи, – велела она, – Лариса Ивановна говорила, что в Свердловске хорошие ювелирные магазины. Выбери бусы, браслет. Деньги у тебя есть. Если не хватит, телеграфируй, отец попросит тамошних коллег… – в трубке зажужжало, телефонистка прокричала:

– Последняя минута… – Маша подумала о кольце и крестике, в тайном кармане рюкзака:

– Ребята туда не полезут, зачем им. Деньги я взяла, хотя на что их тратить в тайге… – пирожки они с Рустемом купили на собранную вскладчину мелочь. После фильма о Горском Маша сводила девочек в кафе-мороженое:

– Мы взяли пломбир с орехами и двойным сиропом, – улыбнулась она, – и кофе. Зина призналась, что еще никогда не пила кофе… – в Куйбышеве Маша часто брала приемную сестру в кино:

– Марте нравятся фильмы, – подумала она, – и музыка тоже, то есть терменвокс. Она думает не только о физике с математикой… – в буфете кинозала сестра просила дешевое мороженое:

– Она поливает его вареньем… – от вагона замахали, – и пирожки с джемом она тоже любит… – Игорь Дятлов, руководитель группы, недовольно сказал:

– Быстро садитесь. Отправление через пять минут. Пока вы гуляли, приехал Гуревич, с жареной курицей. Сейчас поедим домашнего, с вашими пирожками… – юноши пропустили Машу в прокуренный тамбур. Пассажиры толпились в проходе, с полок свешивались тонкие матрацы, истасканные одеяла. Пахло потом, табаком, люди расстегивали тулупы и пальто. Маша нырнула в секцию, откуда слышался звон гитары:

– Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза… – пропел красивый баритон. Увидев склоненную над струнами, светловолосую голову, Маша замерла:

– Гуревич, Гурвич… Что он здесь делает? Он должен быть в Ленинграде… – группа заняла все полки, в двух соседних секциях. Девочки разложили салфетку, водрузив на столик Машин китайский термос с кофе, вареные яйца и черный хлеб:

– Пирожки, – обрадовалась Люда Дубинина, – устроим пир на весь мир. Саша, познакомься, моя куйбышевская подруга, Маша Журавлева. Она пойдет с нами в поход, а вообще она занимается конным спортом. Она кандидат в мастера, представляешь… – серые глаза спокойно взглянули на Машу. Лицо юноши не дрогнуло:

– Очень рад, – Саша привстал, – садитесь, пожалуйста… – Маша не помнила, как опустилась на полку. Ловкая рука выхватила у Рустема пакет:

– Даже с вареньем купили… – кто-то из парней зачавкал, – Гуревич, пой, не отлынивай от обязанностей массовика-затейника… – длинные пальцы пробежались по струнам:

– В флибустьерском, дальнем синем море, бригантина поднимает паруса… – колеса лязгнули. Разгоняясь, набирая скорость, поезд пошел на север.

София еще никогда не видела таких ботинок.

Легкую обувь цвета кофе подбили белой цигейкой. Голенище ловко обхватывало щиколотку, крючки оказались не металлическими, а пластмассовыми. Девочка, почти благоговейно, прикоснулась к нейлоновым шнуркам:

– Это для зимы, – поняла София, – металл на морозе неудобен, пластмасса надежнее… – толстая подошва неожиданно хорошо гнулась. Лыжи, стоящие в углу комнаты, тоже были не деревянными:

– Как у спортсменов, выступающих на Олимпиадах, – подумала девочка, – я таких ярких лыж и не видела никогда…

Она хорошо разбирала английский язык, но не нашла на снаряжении никаких отметок. Товарищ Золотарев принес ей кашемировое белье, носки, замшевые брюки и такую же куртку, с капюшоном. Софию снабдили шерстяным свитером, шарфом и шапкой, перчатками на меху. Она взялась за лыжные палки:

– Точно, как в аптеке. Доктор сказал, что мой рост сто семьдесят сантиметров… – в одиннадцать лет София догнала по росту близняшек, хоть Надя с Аней и были старше ее на два года:

– Но у них начались женские дела, – девочка покраснела, – а у меня еще нет. Доктор обещал, что скоро стоит этого ждать… – врач в интернате был пожилым человеком, медсестре тоже шел шестой десяток. София задумалась:

– Близняшки сказали, что это не больно, только хлопот больше. Впрочем, мы ничего не стираем, за всем присматривает обслуга. Женские дела нужны для рождения детей… – в учебнике биологии, по которому учились близняшки, все объясняли очень туманно. Аня принесла в комнату том Большой Советской Энциклопедии:

– Читайте, – велела девочка, – от врачей толкового разговора не дождешься… – София внимательно все прочла, но уяснила только, что для появления на свет детей нужен мужчина:

– У мальчиков все устроено иначе… – подумала она, – я много раз видела Павла. Впрочем, я вырасту, и во всем разберусь…

Сейчас ей предстояло разобраться в карте, оставленной товарищем Золотаревым. Инструктор встречал Софию на небольшом аэродроме, заставленном военными машинами:

– Молодец, быстро собралась, – он потрепал девочку по плечу, – здесь тренируется юношеская команда СССР по биатлону и спортивному ориентированию. Я подумал о пионерке Ивановой, то есть о тебе… – он подмигнул Софии.

Девочка не верила своему счастью. Из интерната она уехала утром, на черной машине, с затемненными окнами. Софию вызвали с урока, она не успела попрощаться с близняшками. Света и Павел сидели в ее классе. Услышав свое имя, София шепнула Свете:

– Наверняка, какое-нибудь спортивное поручение. Посмотри, чтобы Павел решил все задачи… – воспитанник Левин славился нелюбовью к математике. Девочкам, кроме Нади, предмет давался хорошо. Узнав, что ее приглашают на спортивные сборы, на Урал, София ахнула:

– Как здорово! Я мигом… – забежав в спальню, она побросала в школьный портфельчик трусы, майки, чулки и зубную щетку. Свиток, подаренный Павлом, девочка носила в вышитом, кожаном футлярчике, на шее. Близняшки отлично управлялись с иглой. Надя нашла в библиотеке альбом, с национальными орнаментами народов СССР:

– Выбирай, какой тебе по душе, – предложила девочка, – когда тебя привезли в старый интернат, мы спели тебе белорусскую песню… – София этого не помнила, как не помнила она почти ничего, из детства:

– Только жару, – нахмурилась девочка, – запах соли, и еще что-то… Светила луна, я слышала крики… – ей сказали, что она болела и жила в санатории, на юге:

– Должно быть, поэтому мне дают таблетки, – София спрятала футляр под новый свитер, – но здешний врач сказал, что я совершенно здорова и могу тренироваться… – доктор принял Софию в отдельном коттедже:

– Товарищ Золотарев получит витамины для тебя, – добавил врач, – укрепляющие средства. Выпьешь их в Ивделе, перед тем, как отправиться на дистанцию… – Ивдель, начальную точку будущего забега отметили на карте области. София получала винтовку мелкого калибра, компас и координаты места, где ее ожидал инструктор:

– Дистанция не такая большая, – поняла девочка, – я отлично хожу на лыжах. Товарищ Золотарев не пожалеет, что рекомендовал меня… – она потрогала шнурок на шее. София, сама не зная, почему, выбрала белорусский орнамент:

– Наверное, мама с папой сражались в Белоруссии, – вздохнула девочка, – может быть, даже в партизанском отряде. Они были москвичи, работники органов. Их убили бандиты в Литве, после войны… – погибший отец близняшек и Павла тоже родился в Белоруссии:

– Девочки считают, что его расстреляли, – София присела на старомодный, венский стул, – они немного помнят отца и мать, а Павел и Света совсем ничего не помнят. То есть у Павла и Светы есть фотографии… – Софии показали снимок могилы родителей в столице:

– Может быть, меня отберут в команду. Я попаду в Москву, схожу на кладбище… – потянув к себе карту, София услышала стук:

– Разрешите войти, товарищ Иванова… – позвал приятный голос, – я представитель общества «Динамо», из Москвы… – Софию еще никто не называл товарищем Ивановой. Девочка вскочила:

– Да, конечно, товарищ… – дверь приотворилась. В комнату шагнул подтянутый мужчина, в хорошем костюме, с динамовским значком на лацкане пиджака. Лоб пересекал старый шрам, волосы побила седина. Он протянул руку, на Софию пахнуло пряным ароматом:

– Меня зовут Леонид Александрович, – он улыбался, – рад знакомству с юной сменой… – динамовец махнул за окно:

– Предлагаю лыжную прогулку, товарищ Иванова, для разминки… – София обрадованно кивнула.

Белый свет фар мазнул по заснеженной табличке «Красноуральск». Машину в очередной раз тряхнуло. Двести пятьдесят километров, на север области, Газ-12 проделал за почти три часа. По мнению Эйтингона, с тем же успехом, он, в компании охранников, мог тащиться на подводе:

– В прошлом веке так и делали, – хмыкнул он, – по меркам того времени, я арестант, ссыльный. Хотя Владимир Ильич ехал в Шушенское на поезде, а Горский, приговоренный к смертной казни, беглый заключенный, останавливался в лучших гостиницах Сибири… – он полистал томик «Прерванного полета»:

– Пожалуйста, письмо, отправленное из Сан-Франциско в Финляндию, на дачу «Ваза», Владимиру Ильичу, в апреле шестого года… – Эйтингон с молодости был очень невысокого мнения о царской охранке:

– Это как если бы бандеровцы для совещаний сняли подмосковный особняк… – он пыхнул сигаретой, – под боком у столицы сидели революционеры, но никто и в ус не дул… – товарищ Королёв снабдил книжку фотографиями. Эйтингон рассматривал знакомое по «Краткому курсу» строение. Деревянная дачка, оказавшись после революции в буржуазной Финляндии, не сохранилась:

– Дорогой Володя, пишу тебе, любуясь мостом Золотые Ворота. Путь из Японии был легким, океан не штормило. Во Владивосток я поселился в гостинице «Золотой Рог», на Светланской улице, с чужим паспортом. В тамошнем театре шла неплохая постановка «Аиды». Я отдохнул после долгого путешествия… – последние строки письма давно вымарали из оригинала, хранящегося в партийных архивах:

– Он просит Ленина удостовериться, что с Кукушкой, тогда еще Анной, все в порядке… – четырехлетняя девочка, еще не знавшая, что она потеряла мать, жила под опекой товарищей по партии в Швейцарии. С точки зрения Советского Союза Кукушки, Анны Горской, или Янсон, никогда не существовало:

– И не существует сейчас, ее съели рыбы, в Татарском проливе… – Эйтингон взглянул на часы, – ладно, осталась половина пути, до Ивделя. Придется потерпеть тряску… – Принцесса в сопровождении капитана Золотарева отправилась на север, тоже на машине, после ужина. Леонид Александрович, как представился девочке Эйтингон, не хотел маячить на глазах у товарища Ивановой:

– Я с ней попрощался, пожелал успехов, на спортивной стезе, пообещал, что мы еще увидимся… – за остальное отвечал Золотарев. У капитана имелись таблетки, спешно присланные с острова Возрождения:

– Средство экспериментальное, – объяснил по телефону профессор Кардозо, – оно создано на основе природных стимулирующих веществ. В составе таблеток листья коки, мухомор, аяуаска… – профессор замялся:

– Правда, неизвестно, как оно будет взаимодействовать с ее обычным лекарством, поддерживающим уровень адреналина… – девочка получала таблетки перед выходом на трассу. Дальнейшая судьба Принцессы Эйтингона нисколько не интересовала:

– Завтра, то есть сегодня, Золотарев встретит группу в Ивделе, и они отправятся на маршрут. Принцесса пусть хоть сдыхает, в тайге, что, скорее всего и случится… – теперь он знал, где находятся его дети:

– В проклятом интернате. Девчонка на лыжной прогулке начала болтать, ее было не остановить… – обходительный динамовец, Леонид Александрович, поинтересовался школьными товарищами пионерки Ивановой. Анюта, Наденька и Павел отлично себя чувствовали:

– Их не разлучили, не разбросали по разным заведениям, о них заботятся, они живут под крылом Советского Союза… – Эйтингон взглянул на крепкие плечи охранника, на переднем сиденье. В машине было тепло, они сняли пальто:

– Понятно, почему заботятся, – горько сказал себе Эйтингон, – Комитет превратил детей в заложников. СССР хочет, чтобы я работал, за страх, если не за совесть. Нет ничего нового под солнцем, так делали испокон веков… – Наум Исаакович вздохнул:

– Разумеется, я буду работать, что мне еще остается? Но я обязан не сдаваться, я обязан встретиться с ребятишками. По завершении операции я потребую у Шелепина телефонный звонок… – операцию еще предстояло завершить.

Группа, выброшенная на склон горы Холатчахль, установила пушку для стрельбы по снегу и ждала гостей, однако о судьбе второй команды, отправленной на плато Маньпупунер, они понятия не имели:

– Связь не восстановили, – Эйтингон откинулся на сиденье, – неизвестно, что с Команчем, и где обретается его светлость с приятелями… – он, тем не менее, ожидал, что через два-три дня все прояснится:

– От плато до колонии километров двести, – вспомнил Наум Исаакович, – для прилетевших на Команче, это ерунда. Пока они пропали, но, может быть, на них наткнется Принцесса или группа Дятлова… – так они между собой называли туристов.

Эйтингон в последний раз видел Принцессу не на фотографиях, когда девочку отправляли восвояси с острова Возрождения:

– Она вытянулась, поздоровела, пришла в себя, насколько это возможно, но лицом, она все равно напоминает бандитку мать… – у Принцессы появилась знакомая Эйтингону небольшая родинка, на щеке:

– Словно мушка, – понял он, – у фальшивой Алехнович была такая же… – он не собирался показываться на глаза Принцессе или прибывающей в Ивдель группе:

– Пусть уходят на маршрут, там все подготовлено. Надеюсь, нам удастся найти гостей, где бы они сейчас не прятались… – Эйтингон не испытывал иллюзий касательно будущей работы с его светлостью:

– Придется использовать фармакологию. Даже с применением усиленных методов допроса, он ничего не скажет, не такой он человек. Но, думаю, – он усмехнулся, – Саломея с удовольствием с ним увидится. Он, в конце концов, еще ее муж, пусть и формально… – Эйтингон хотел узнать, где находится проклятая Марта:

– Покойный фон Рабе, младший, работал на британцев. Ее могли приютить в Лондоне. Если она пошла в Кукушку, – в этом Эйтингон нисколько не сомневался, – она серьезный противник… – Наум Исаакович потушил сигарету:

– Но даже если его светлость будет молчать, у нас есть путь на Набережную. У нас появится преемник Стэнли, так сказать… – он вытащил из томика писем Горского цветные снимки, полученные от из Лондона. Даже ночью, камера Стэнли работала отменно. Эйтингон оценил длинные ноги, платье цвета берлинской лазури волну каштановых волос:

– Саше понравится наш выбор, – решил Наум Исаакович, – а она сирота. Она потянется к ласке, к заботе, к сильной мужской руке…

Достав паркер, перевернув фотографию леди Августы Кроу, он размашисто написал на обороте: «Невеста».

Северный Урал

Прозрачная вода бурлила у блестящих камней. В мелкой реке крутились веточки сосен, лесная труха. Над заснеженными вершинами деревьев простиралось серое небо. В волглом снеге, засыпавшем берега Ауспии, проложили лыжню. На расчищенном пригорке ветер трепал полотнища большой палатки. Рядом свалили рюкзаки, снятые лыжи, бросили палки и охапку сыроватых дров.

Туристическое топливо загорелось веселым огоньком. Ловко сложив костер, Саша крикнул:

– Ребята, если вы не поторопитесь, то придется сначала есть тушенку, а потом уху… – рядом с Ауспией торчало несколько парней с самодельными удочками. Товарищ Золотарев одним тренированным движением вскрыл жестяную банку:

– Рыба здесь непуганая, на палец бросится, не то, что на кусок хлеба, – заметил инструктор, – однако и такую рыбу надо ловить умеючи… – вывалив в котелок замороженный шмат тушенки, пронизанный салом, он поднялся:

– Я помогу ребятам. Займись кашей, Гуревич… – он подмигнул Саше, – если девчонки волынят… – поставив палатку, девочки заявили, что намереваются прогуляться:

– Далеко не отходите, – велел Игорь Дятлов, – Юдин вернулся с подводой в Вижай, но если кто еще оступится, то эвакуации не ждите… – вчера один из парней, Юра Юдин, подвернув ногу, был вынужден прекратить поход. Вода во втором котелке закипела. Саша вскрывал бумажные обертки концентрата, с гречкой и сушеным луком:

– Мы тогда были в заброшенном поселке Второго Северного рудника, на территории Ивдельлага. Мы и сейчас на его территории, товарищ Котов показывал карту… – поселок покинули всего пять лет назад, но бараки БУРа и зэка почти развалились. От вышек охраны остались только торчащие вверх бревна. В группе не обсуждали судьбу строений:

– Когда стало понятно, что Юдин дальше не пойдет, его посадили на подводу и отправили в Вижай. Игорь велел паковать грузы и двигаться дальше, что мы и сделали… – с той поры миновали сутки. Саша предполагал, что Юдин давно вернулся в Ивдель:

– Там находится временный штаб операции… – он высыпал гречку в воду, – я мог передать с ним записку. У нас нет рации, но, если бы она и была, я бы все равно не вышел на связь…

Саша сжал алюминиевую ложку. В поезде, затягиваясь дешевой папиросой, в гремящем тамбуре, он сбивчиво объяснил Маше, что выполняет оперативное поручение. Голубые глаза девушки блеснули. Она прижала ко рту изящную ладонь:

– Я так и подумала, Сашка… – девушка ахнула:

– Ты здесь из-за Рустема. Он работает в Сороковке, – шепнула Маша, – не забывай, тамошний отдел внутренней безопасности подчиняется папе…

После прошлогодней аварии Министерство Среднего Машиностроения, поддержав инициативу Курчатова, создало особые отделы обеспечения безопасности на атомных предприятиях. В таких бюро работали и ученые, и сотрудники Комитета. Маша помотала белокурой головой:

– Рустем наш, советский парень, комсомолец. Неужели его в чем-то подозревают… – юноша выкинул окурок:

– Ты понимаешь, что я не могу о таком говорить, даже тебе… – нашелся Саша. Маша закивала:

– Конечно, конечно…

Тушенка в котелке расплылась желтыми пятнами жира, Сашу немного замутило:

– Насчет Золотарева я ей ничего не сказал. Я не имел права идти в штаб операции, в Ивделе, иначе сорвались бы все приготовления. Товарищ Золотарев тоже не знает, что мы с Машей знакомы… – юноша успокаивал себя тем, что позаботится о будущей невесте, как он про себя называл Машу:

– Я прослежу, чтобы она не притронулась к чаю, – сказал себе Саша, – а когда начнется паника, я не отойду от нее ни на шаг. Я объясню, что группа, спасаясь от лавины, оставила палатку, и погибла, в темноте, на горном склоне… – до перевала им оставалось двое суток пути. Саша понимал, что ему не удастся скрыть пребывание Маши в группе:

– Но я не хотел рисковать возможным уходом шпионов от возмездия. Маша дочка Михаила Ивановича, она вне подозрений. Она посчитает, что произошло стихийное бедствие. В конце концов, все случится именно так, ей незачем будет задавать ненужные вопросы. Она останется мне благодарна за спасение, мы поженимся… – костер вспыхнул белым, Саша поднял голову. С берега реки раздался зачарованный голос:

– Я не знал, что северное сияние можно наблюдать днем… – горизонт над Ауспией горел мертвенным огнем. Пламя рванулось вверх, Саша едва успел отшатнуться:

– Ты встретишь смерть в огне и пламени, – пронеслось у него в голове, – откуда эти слова, почему я их помню… – он помнил и сильный мужской голос. Каша перевалилась через бортик котелка, капая в костер, запахло гарью. Саша сбил искры с рукава спортивной куртки:

– Гуревич, не лови ворон, – весело закричал кто-то из парней, – иначе узнаешь, что туристы делают с неумелыми кашеварами… – плеснула вода, с берега зааплодировали:

– Вы настоящий мастер рыбалки, товарищ Золотарев, – восхищенно сказал Игорь Дятлов, – три минуты, и три хариуса… – капитан, шлепая по реке юфтевыми сапогами, шутливо раскланялся. С ближней опушки зазвенел девичий голос:

– Мы видели белок, и, кажется, даже зайцев, но они убежали. Игорь, а здесь есть медведи… – подхватив серебристую рыбину, Золотарев двинулся навстречу девушкам:

– Даже если есть, товарищ Журавлева, – он улыбался, – не бойтесь, вы под моей защитой… – он помахал перед Машей хариусом:

– Я сделаю сибирскую строганину, нас ждет рыбацкая уха… – девушка хихикнула:

– Вы, кажется, приглашаете нас отобедать, товарищ Золотарев? Кавалеры сопровождают приглашения букетом цветов… – он по-хозяйски приобнял девушку за плечи:

– Рыба надежней, товарищ Журавлева. Обещаю, со мной вы не пропадете… – вода Ауспии мерцала призрачным светом. На севере, над лесом, всходила искаженная, кривая луна:

– Интересно, откуда здесь такая рефракция, – присвистнул Игорь Дятлов, – а стрелка компаса мечется, словно сумасшедшая. Геологи не сообщают о магнитной аномалии, но, вообще-то, геологи не заглядывали дальше Второго Северного рудника… – Саше послышался далекий звук грома:

– Ерунда, какой гром, в середине зимы… – он заставлял себя не смотреть в сторону Золотарева и Маши, – капитан думает, что она тоже погибнет, как все остальные. Он, кажется, хочет этим воспользоваться, то есть, хочет ее…

Вываливая тушенку в стальные миски, плеща поверх мяса половники каши, юноша стиснул руку в кулак: «Не позволю».

Ноздреватый снег на большой поляне покрывал налет черной гари. Вокруг воронки валялись искореженные куски железа. Наклонившись, Волк присвистнул:

– Если бы дело происходило на войне, я бы сказал, что сюда попал снаряд, прямой наводкой… – отдаленный взрыв они услышали, заночевав за десять километров к востоку от места посадки Команча. Следуя фотографиям самолетов-шпионов, Джон искусно опустил Команч на словно особо расчищенную для них поляну. Сняв лыжи, покуривая в кулак, герцог бросил взгляд на посеченные стволы сосен:

– Мне еще в Лондоне казалось странным, что в середине леса попалась поляна размером с футбольное поле. Хотя рядом плато, со скалами. Может быть, здесь тоже плато, только пониже… – кратчайший путь на восток, к горе Холатчахль, проходил именно мимо семи скал. Со дна воронки раздался голос полковника Горовица:

– Веревку мне киньте… – кузен, что-то неразборчиво пробурчал, – это разумеется, не снаряд, а молния, от вчерашней грозы… – гроза была сухой. На горизонте трещали столбы белого света, по небу плавали мерцающие облака. Волк вытравливал веревку:

– Мы поставили палатку, поели, и тогда все началось… – он вспомнил удивленный голос Меира:

– Никогда не слышал о грозе в конце января. Впрочем, здесь и магнитная стрелка сходит с ума… – компас оказался бесполезен, однако они все хорошо ориентировались на местности. Выбравшись на поверхность, Меир первым делом закурил:

– Случилась нештатная ситуация, – довольно бодро подытожил полковник, – если бы у нас была рация… – Джон вздохнул:

– У нас ее нет по соображениям безопасности, и появиться ей неоткуда… – болтаясь неподалеку от лагерного края, как Волк называл здешние места, они решили не рисковать выходом в эфир. Герцог швырнул окурок в осевший сугроб:

– К тому же, что бы мы сделали по рации? Подмога все равно бы сюда не прилетела, – он широким жестом обвел поляну, – и вообще, ничего страшного не произошло, в самолете лежало только кое-какое оружие… – они решили не брать много припасов:

– Миссия продлится пару недель, – заметил Джон в Стокгольме, – мы будем охотиться. Команч поднимает ограниченный груз, а нам требуется горючее…

Судя по всему, запас топлива, от удара молнии взлетел на воздух, прихватив с собой и Команч. Меир почесал клочковатую, в седине бородку, блеснули стекла пенсне:

– В самолете лежал сам самолет… – он помолчал, – впрочем, как говорится, все, что не делается, делается к лучшему… – Волк отозвался:

– Именно. Тише едешь, дальше будешь. Выручив Рауля, мы выйдем к ближайшему аэродрому малой авиации, и поминай как звали… – показания самолетов-шпионов аккуратно нанесли на подробные карты местности. Волк вспомнил:

– Степан здесь летал до войны, в местной авиации. Он хотел осмотреть скалы, в июне сорок первого года, но его машину словно туда не пустили. Той неделей началась война… – Волк отогнал от себя эти мысли:

– Ерунда, как ерунда то, что я видел сегодня во сне. Понятно, что я думаю о Марте. Меир и Джон тоже думают о семьях… – жена стояла босиком, на черном льду, среди занесенного снегом озера:

– Я боялся, что она утонет, ринулся к ней… – припорошенные метелью волосы Марты взвил ветер, – но меня тоже что-то не пускало. Она сказала, что те, кто живы, мертвы… – лежа в спальном мешке, Волк услышал неразборчивый шепот Меира:

– Еще немного, надо спуститься дальше. Те, кто мертвы, живы. Я не позволю моей девочке умереть, я ее спасу… – во сне Марта протянула Волку руку:

– Я хотел достать до нее, но не мог, – понял Максим, – она сказала, что мы не успеем, а потом исчезла, словно ее унесла метель, или затянуло озеро. Ладно, сны есть сны, они со всеми случаются. Если мы не поторопимся, мы точно не успеем. Рауль нас ждет, он верит, что его выручат из гулага… – собрав валяющийся на опушке лапник, Меир быстро разжег костер:

– Перекусим и двинемся в путь, – велел герцог, – мы потеряли целый день, с возвращением… – Джон тоже слышал голоса кузенов, ночью. Сбросив подбитые мехом перчатки, он протянул руки к занявшемуся огню:

– Но я хорошо спал. Мне снилась весна в Банбери… – над зеленой водой речушки Чаруэлл шмыгали стрекозы. Рыжие и черные спаниели с лаем носились по заросшему травой берегу, трещали дрова в костре:

– Когда Циона, проклятая тварь, сбежала, семья, наконец, смогла ездить в замок. Дети считают, что она умерла, хотя Марте такое не нравится… – он вспомнил давний разговор с кузиной в библиотеке:

– Волк с ребятней пошел на реку, а мы с Мартой устроились на диване, с кофе. Правильно, на Пасху было дело. Густи еще училась, шел ее последний год в школе…

В библиотеке, среди пожелтевших томов прошлого века, романов бабушки Вероники в отдельном шкафчике, и подшивок спортивных журналов прошлого века, Джон всегда чувствовал себя спокойно. В отличие от апартаментов герцогинь, с бехштейновским роялем, и такого же инструмента в парадном зале, здесь стоял кабинетный рояль палисандрового дерева:

– Тони любила на нем бренчать, – подумал Джон, – а сейчас за него садятся Густи и Марта… – хрупкие пальцы кузины листали переплетенный в телячью кожу альбом рукописных нот:

– У вас даже есть автограф Бетховена, – заметила кузина, – мисс Юджинии Кроу… – Джон отозвался:

– Это бабушка Марта подарила герцогине Полине, когда та вышла замуж. На Ганновер-сквер осталась еще одна собственноручная запись Бетховена… – Марта кивнула:

– Я видела. Насчет Ционы… – она изящно отпила кофе, – дело твое, но, как нас учит Писание, все тайное когда-нибудь становится явным, Джон. Дети могут понять, что она жива… – герцог отмахнулся:

– Очень надеюсь, что ее давно расстреляли. Маленький Джон с Полиной никогда ничего не узнают…

Во сне дочка сидела с удочкой на палубе баржи, свесив испачканные илом ножки в теплую воду. На рыжих кудряшках белел венок из ромашек, солнце играло в ее волосах. Полина подняла голубые, прозрачные глаза. Девочка улыбалась:

– Смотри, папа, солнышко… – на носу и щеках девочки высыпали весенние веснушки:

– Странно, на дворе нет солнца… – Джон замер, – день туманный, но в лесу что-то блестит… – он велел кузенам:

– Пригнитесь… – неслышно достав пистолет, он прицелился. Прогремел выстрел, пуля оцарапала ствол сосны. Они услышали твердый голос, на русском языке:

– Погодите, я пришел с миром… – седобородый старик в тулупе и валенках выступил на поляну. На голову он нацепил старый треух, оружия на нем Джон не заметил. Незнакомец выставил вперед пустые ладони:

– С миром, – повторил он, – меня зовут Иван Григорьевич. Князев моя фамилия, – добавил старик.

Ледяная вода речушки обжигала руки. В черноте мелководья дрожали золотые огоньки звезд. К ночи прояснилось, мороз перехватывал дух. Полуденная метель оставила после себя заваленный сугробами лес. Волк хотел взять мощный фонарик, прицепленный к легкому рюкзаку. Князев остановил его:

– Нет нужды. Дорогу я знаю наизусть, да и распогодилось, как видишь… – в щели между деревянными ставнями избушки светила бледная луна. Ветер утих, ночь словно звенела от мороза. Выйдя во двор скита, Волк размеренно подышал:

– Градусов тридцать, не меньше. Какая луна огромная, я такой не видел никогда… – края диска расплывались во тьме. Светило будто зацепилось за маленький крест на поросшей мхом крыше крохотной часовенки. По словам Князева, скит построили при патриархе Никоне. В сумерках он сводил Волка на лесное кладбище:

– Летом здесь малина созревает, – заметил старик, – насельники оставили хорошее хозяйство. Тайга тоже пропитание дает… – он ласково погладил ствол сосны. На расчищенной от бурелома поляне поднимались вверх старообрядческие кресты. Князев смахнул снег с ближней могилы:

– Отец Арсений, здешний игумен. Я его не застал, он после революции скончался. Он волжский был, из Ярославля, но спасался в Москве, на Рогожской заставе… – Волк кивнул:

– Я о нем слышал мальчишкой. Он увел монахов из подпольного монастыря на север, в леса… – Максим вспомнил рассказы тестя:

– Николай Федорович Воронцов-Вельяминов назвал в честь игумена Арсения старшего сына. Тот потом стал революционером. Игумен спас Николая Федоровича в Москве. Он вылечил юношу. Бабушка Марта привела его в родительский дом, в день, когда бомбисты убили государя императора. Тогда погиб Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, и его второй сын… – после встречи с Петром Михайловичем, как старик называл покойного Питера, Князев подался на запад:

– У меня дела появились, – добавил старик, – по вере нашей. Жена моя умерла, – он перекрестился, – я постригся в тайные монахи, начал странствовать… – узнав о смерти Питера, он огорчился:

– Я канон скажу по рабу Божьему, – пообещал Князев, – хороший он был человек. Но сынишка у него растет, род его не прервется… – Волк велел кузенам не расспрашивать старика о гибели Горского:

– Что было, то быльем поросло… – оглянувшись на закрытую дверь сеней, он понизил голос, – мы знаем от Питера, что Князев служил у белых, на том бронепоезде. С тех пор тридцать лет прошло, полжизни человеческой…

Князев вернулся в келью с горшком примороженной, кислой капусты с клюквой и решетом картошки:

– У меня на делянке рожь растет… – он резал черный хлеб, – а за солью и остальным я к людям хожу… – Иван Григорьевич объяснил, что приверженцы нетовщины отрицают советские бумаги:

– Не только документы ихние от Антихриста, – вздохнул старик, – но и делить трапезу с ними нельзя. Нельзя признаваться, кто ты такой, нельзя за руку здороваться, али к ним в дома заходить… – он обвел взглядом притихших гостей:

– Но меня на сие не благословляли, – сказал Князев, – у меня иная стезя… – старик не распространялся о том, что он делал у людей, как Иван Григорьевич называл деревни, лежащие южнее и восточнее здешних лесов:

– Однако у него есть и соль, чай, спички, – понял Волк, – значит, он выбирается из тайги… – к чаю полагались медовые соты. Иван Григорьевич извинился за скудость трапезы:

– Как я сюда пришел, – заметил старик, – здесь еще проживал последний насельник. Его игумен Арсений перед смертью благословил на подвиг отшельничества… – дряхлый обитатель скита скончался на руках Ивана Григорьевича несколько лет назад:

– Мне скоро восьмой десяток пойдет, – сказал Князев, – а отец Иона дотянул почти до ста лет. Он сюда юношей пришел, среди чад игумена Арсения… – большой скит обнаружили антихристы, как Князев отзывался о сотрудниках гулага:

– До войны сие случилось, – старик вытащил из печи горшок с вареной картошкой, – почти всех монахов… – он повел рукой, – в общем, братия приняла мученическую кончину, – он перекрестился на красный угол кельи, – а отец Иона и еще двое успели бежать. Здешний скит тогда стоял заброшенным. Они привели строения в порядок, разбили огород… – став монахом, Князев оставил охоту, но позволял себе рыбу:

– Я даже пироги пеку, – усмехнулся старик, – получите от меня припасы в дорогу… – Волк вызвался сходить с Князевым за водой. Колодца в маленьком скиту не вырыли. Каждый день старик приносил несколько ведер из журчащей по камням чистой речки.

Железная ручка резала ладонь, даже сквозь перчатку. Подняв ведро, Волк заметил, что старик смотрит в небо. На усеянном созвездиями небосклоне переливались разноцветные всполохи. Отчего-то оробев, Волк откашлялся:

– Иван Григорьевич, значит, мы можем оставить у вас груз, пойти на восток налегке… – после ужина кузены улеглись на составленные лавки, прикрытые спальными мешками. Джон, на хорошем, но с акцентом, русском, поблагодарил Князева за приют. Старик отозвался:

– Пока вы сюда не вернулись, благодарить не след, Иван Иванович… – так старик называл герцога, – у вас впереди долгий путь… – что-то пробормотав, Князев повернулся к Волку:

– Они пойдут на восток, – в глазах старика сияло отражение луны, на белоснежном снегу, – то есть твоя родня пойдет. У тебя другая дорога, Максим Михайлович… – Волк помолчал:

– Какая, Иван Григорьевич… – старик забрал у него ведро: «Ты должен спасти свою дочь».

Лыжи катились по мягкому снегу, вершины раскидистых елей уходили в непроницаемый туман. Дымка стояла и вокруг них. Волк поднял палку:

– Дальше метра ничего не видно, а компас бесполезен. Ладно, надо перевалить плато. Тогда до колонии Рауля останется не больше дня пути… – его тронули за плечо:

– Плато в трех километрах на восток, – заметил Джон, – давай устроим перекур… – из тумана появились очки Меира, замыкавшего маленькую колонну. Полковник протер стекла:

– Запотевают, из-за дымки. Иван Иванович, – он усмехнулся, – прав. Мы поднялись до рассвета… – Меир вскинул голову, – правда, непонятно, когда случился рассвет… – ночной мороз спал. Волк снял перчатки:

– Ноль градусов, а то и больше. Откуда такие перепады температуры? Для середины зимы это странно, мы близко от полярного круга… – чиркнула спичка, в белесой дымке замерцал огонек сигареты:

– В день, когда погибла Констанца с семьей, на острова тоже наполз туман, – вспомнил Джон, – очевидцы говорили, что дальше пары футов ничего было не разобрать. Ветер исчез, море не штормило, но потом началась гроза… – ему послышались отдаленные раскаты грома. Он незаметно взглянул на кузена:

– Нет, все тихо. Надеюсь, такая погода простоит подольше. Туман нам очень на руку… – по упрямому выражению в голубых глазах, Джон понял, что переубеждать кузена бесполезно. Ранним утром, когда они с Меиром, пользуясь русским выражением, чаевничали, дверь сеней хлопнула. Опустившись на лавку, Волк подышал на руки:

– Я к заутрене ходил, – коротко улыбнулся он, – с Иваном Григорьевичем. Старик в часовне остался, а нам надо поговорить… – Джон отказался верить в дикую историю, как герцог назвал случившееся с покойной сестрой:

– Волк настаивает, что все так и было, – поправил себя Джон, – но это откровенная чушь. Смешно на пороге космического века верить утверждениям явно умалишенной женщины…

По словам Волка, девочка, родившаяся у покойной Тони, в сорок втором году в Куйбышеве, была его дочерью.

– Когда я услышал от Виллема о смерти ребенка, – Волк смотрел в угол кельи, – я подумал, что она могла оказаться… – Джон заставил себя говорить спокойно:

– Даже если это и так, то она умерла, как говорил Виллем… – герцогу все равно было неприятно думать о покойной Тони и Волке:

– Хотя Тони вышла замуж за Воронова, – напомнил себе Джон, – хватит. Максим не виноват, что Тони любила только Виллема, а остальными она, что называется, пользовалась… – кузен отпил горячего чая:

– Получается, что нет. У Ивана Григорьевича есть поручение ко мне, от матушки Матроны, да хранит Господь ее душу… – выходило, что племянницу Джона воспитывал его бывший агент:

– Мы угрожали Журавлеву избавиться от его дочери, – понял Джон, – но все ерунда. Эта Маша не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к Волку… – Иван Григорьевич рассказал кузену и о тайном крещении девушки. В разговоре с кузенами Максим вздохнул:

– Я видел малышку после войны, с генеральшей Журавлевой. Я перехватил их по дороге домой. Мне надо было узнать, где держат Виллема… – Волк подумал о белокурой девочке, на руках у Журавлевой:

– Она меня не испугалась. Я ей дал конфету, она улыбнулась… – Максим поморщился:

– Матушка велела мне видеть сердцем, предупредила, что мне придется выбрать. Я и выбрал, – он вздохнул, – выбрал Марту, а Маша осталась в СССР…

Недовольство герцога для Волка значения не имело:

– Я выполню свой долг, то есть выручу Рауля, как и обещал, – твердо сказал он Джону, – я провожу вас до скита, а сам займусь поисками Маши… – Иван Григорьевич Князев утверждал, что девушка приехала на Урал со студенческим лыжным походом:

– Он сказал, что ее надо спасти, – Максим нахмурился, – а когда я спросил, что угрожает Маше, он что-то пробормотал о сырой земле… – Волк подумал о семейном кольце, подаренном им Тони:

– Я считал, что змейка исчезла, а вот оно как обернулось… – Князев заверил его, что он узнает дочь именно по кольцу:

– Но и вообще она похожа на тебя, Максим Михайлович… – добавил старик, – ты не ошибешься. Сердцем надо видеть, а ты сие умеешь… – отшвырнув окурок, Волк повернулся к герцогу:

– Я верю Ивану Григорьевичу и покойной матушке, – просто сказал Максим, – она была святая, не такой человек, как все. Она бы не ввела меня в заблуждение. У моей девочки есть семья, два брата… – он подумал о Виллеме и младшем сыне:

– Парни обрадуются, что у них появилась сестра. Хорошо, что у нас будет девочка, пусть и взрослая, ровесница Густи… – герцог развел руками:

– Останавливать мы с Меиром тебя не можем, но помни, что ты отец, что у тебя семья… – Волк поскреб заросшие светлой бородой щеки:

– Маша тоже моя семья. И вообще, не то, чтобы я собирался спрашивать у тебя… – Меир оборвал их:

– Тише, наверху что-то задвигалось… – в дымке раздалось шуршание, захлопала крыльями птица. Черная тень метнулась над головами, из тумана выступила ближняя сосна. Волк сначала даже не понял, что это:

– Словно у него крылья за спиной… – вокруг дерева заледенели темные лужи, ветви были поломаны. Ствол испачкали потеки крови. Меир достал пистолет:

– Он мертв, – герцог сглотнул, – незачем стрелять… – полковник Горовиц отозвался:

– Вижу, что мертв. Никак иначе его оттуда не снять… – в утоптанном снегу валялись осколки какого-то прибора, – а нам надо разобраться, что случилось… – он аккуратно выстрелил, стараясь не задеть лица человека:

– Того, что было лицом, – поправил себя Меир, – кажется, здесь поработал медведь. Но медведь не подвесил бы труп на дереве… – застывшее тело шлепнулось на наст. Меир повел стволом оружия в сторону трупа:

– Это был не хищник. То есть не животное… – из зияющей раны, располосовавшей спину, торчали окровавленные ребра, – здесь оставил след человек, если можно так выразиться… – герцог помолчал:

– Никогда о таком не слышал. Похоже на… – Меир глубоко затянулся сигаретой:

– На предупреждение. Пошли, – велел полковник, – постараемся понять, кто он такой.

Осколки прибора оказались советской армейской рацией, хорошо известной всем троим. Джон сложил из головоломки что-то, напоминающее передатчик:

– Он не заработает, – герцог вскинул бровь, – однако непонятно, что здесь вообще делают военные… – Волк поворошил лыжной палкой разбросанное по снегу, залитое кровью, содержимое карманов погибшего человека. Неизвестный носил теплый тулуп, ватные брюки и юфтевые сапоги, с накладками для лыжных креплений:

– Вещи советские, однако документов на нем никаких нет, – заметил Максим, – только папиросы и спички… – папиросы оказались «Беломором». По изуродованному лицу ничего было не разобрать:

– Он не солдат, – сказал Волк, когда они стянули с трупа вставшую колом одежду, – по крайней мере, не регулярных войск. Он хорошо питался, даже по меркам СССР… – полковник Горовиц щегольнул выученным от кузена русским словечком:

– Вохра? Вокруг и по сей день лагерные владения… – натянув перчатки, Максим раздвинул изгрызенные лохмотья, оставшиеся от губ:

– И не вохра, у него отличные зубы. Он либо офицер из лагерной охраны, либо работник Комитета… – Волк поднялся:

– Он явно не гонялся здесь за беглыми зэка, он птица не того полета. Вохру не снабжают такими рациями, – Волк указал на осколки, – в общем, не нравится мне все это… – стянув ушанку, Меир почесал потные волосы:

– Самолеты-шпионы фотографировали новое строительство, к западу отсюда… – герцог кивнул:

– В Архангельской области. Судя по всему, Советы возводят площадку для баллистических ракет, или стартовый комплекс для запуска человека в космос… – Меир не имел дела с НАСА, национальной аэрокосмической службой США:

– Даллес пытался настоять, чтобы я работал с военными, – брезгливо подумал полковник, – но я сказал, что возьму на себя только связь с их аналитиками и обеспечение безопасности баз… – наткнувшись в документах на фамилию профессора Стругхольда, Меир едва подавил желание снять телефонную трубку, чтобы попросить о немедленной отставке:

– Мэтью его вывозил из Германии, как и фон Брауна, как и остальных ученых. Исии тоже, наверняка, привечали в США, где-нибудь в армейском медицинском институте. Может быть, именно он и подал идею испытаний новых наркотиков на умственно отсталых людях… – понимая, что он вряд ли увидит Исии, Меир все равно не хотел сталкиваться на совещаниях с бывшим нацистским врачом:

– Попади я в руки Стругхольда на войне, он бы отправил меня, еврея, в чан с ледяной водой, как делал в концлагерях Отто фон Рабе… – Меир хорошо помнил, что случилось с экипажем экспериментального летательного аппарата, построенного покойной Констанцей:

– Туда посадили японцев, военнопленных и послали их на верную смерть. Не удивлюсь, если и русские сначала отправят на орбиту зэка, вслед за Белкой и Стрелкой… – он отвел взгляд от развороченной спины мертвеца, от темных кусков легких, вытащенных через рану. Закурив, Меир хмыкнул:

– Не слишком ли преждевременно говорить о полете человека в космос… – Джон уверенно отозвался:

– Осталось не больше двух-трех лет. Королев гениальный инженер. Он не успокоится, пока СССР не выиграет хотя бы эту гонку… – на этаже Х, на Набережной, они обсуждали возможность того, что кузина Констанца выжила в аварии:

– Ее тело не нашли, как не нашли тела Степана и маленькой Марты, – задумался Джон, – а Ник ничего не помнит. Он все лето провел в закрытом госпитале, бедное дитя, потом Марта забрала его домой… – герцог склонялся к тому, что кузина погибла:

– Пропажа тела ничего не значит, мы не отыскали тела половины пассажиров. Но я помню ее докладную о пребывании в СССР. Ее какое-то время держали под Ивделем, в ста километрах отсюда. Она упоминала о сильной магнитной аномалии в этом районе. Поэтому стрелка компаса и пляшет, словно сумасшедшая… – научные изыскания пока должны были подождать. Сгребая в кучу вещи неизвестного комитетчика, Волк, хмуро отозвался:

– До Архангельской области полтысячи километров, охране стройки здесь делать нечего. Нет, я чувствую, что псы явились по нашу душу, но как они узнали, о нашем появлении… – подобрав осколок рации, герцог швырнул кусок металла в кусты. На заледеневшие пятна крови посыпались крупные хлопья снега:

– Никак они узнать не могли, а что касается сгоревшего самолета, это был удар молнии, и больше ничего. Прискорбно, но нештатные ситуации случаются даже с отлично подготовленными миссиями… – у них не было времени долбить промороженную землю:

– Завалим его снегом, и надо двигаться, – распорядился герцог, – его могли убить беглые зэка. Рана на спине нанесена ножом с коротким лезвием, вроде охотничьего. Ребра сломаны сильным человеком, а что касается лица, это действительно мог быть медведь, шатун, как ты говоришь… – Волк покачал головой:

– Лицо обглодали, это правда, но если зэка убивали его на мясо… – Меир передернулся, – они бы его разделали, и унесли куски. Может быть, это местные шаманы, хотя я никогда о их не слышал… – забросав труп снегом, они встали на лыжи. Дымка рассеивалась, вдалеке показался туманный солнечный диск. Волк прислушался:

– Вроде ветер завывает. Опять стало холодать. Надо до ночи миновать плато, разбить лагерь в лесу… – ему не хотелось приближаться к семи скалам, но кратчайший путь на восток вел именно через плоскогорье. Волк оглянулся на груду снега:

– Джон прав, это зэка постарались. Может быть, военные исследуют магнитную аномалию. Офицер отстал, наткнулся на беглецов из лагеря. Те хотели его выпотрошить, но их что-то спугнуло. Что-то, или кто-то… – в лицо ударил резкий вихрь, колючий снег обжег щеки. Волк услышал вкрадчивый, нежный голос:

– Иди короткой дорогой, милый, не теряй времени. Я тебя жду, я люблю тебя… – он вспомнил пламя костра, на белом песке, усталый вздох Марты:

– Что бы вы не видели, чтобы вам не показывали, чем бы не соблазняли, помни, что это не от Бога… – холодные губы шепнули:

– Даже если и пойду долиной смертной тени, я не убоюсь зла…

Верхушки сосен гнулись, мотаясь под ветром, темные очертания вздымающихся ввысь скал окутала снежная пелена. Незаметно перекрестившись, Волк приказал: «Вперед».

Резные фигурки шахмат, слоновой кости и черного дерева, стояли на серебряной доске. Белых короля и королеву тоже снабдили серебряными венцами. Черные носили золотые короны, с россыпью мелких бриллиантов. Драгоценные камни светились в упряжи коней, в складках мантий царственных особ, в паланкинах на спинах слонов. По краям доски, словно охраняя поле, возвышались башни ладей. Длинные, красивые пальцы тронули среднюю пешку, солдата:

– Такие башни в Иерусалиме, милая… – она говорила мягким голосом, – ты вырастешь, поедешь в святую землю, в Израиль, увидишь Стену Плача, Старый Город… – она помолчала, – к той поре Иерусалим опять станет еврейским. Смотри, как ходит пешка… – Ирена не боялась. Она знала, что это сон:

– Я в детской, у Центрального Парка. Хаим в соседней комнате, мама в спальне, а Ева уехала в Балтимор на выходные… – старшая сестра, в последний год школы, приватным образом занималась с преподавателями в университете Джона Хопкинса:

– Она очень способная, ей хорошо дается биология и химия. Она станет врачом, как ее мать, как дедушка Хаим… – Ирена любила рассматривать семейные альбомы, фотографию бабушки Бет и дедушки Джошуа с президентом Линкольном. Хаим заявлял, что снимок отойдет в его владение:

– Меня тоже будут так звать, Странник, – настаивал мальчик, – как папу зовут Ягненком… – он добавлял:

– Кольцо мама отдаст Аарону для его невесты… – Хаим фыркал, – он, наверняка, женится в Израиле, там все рано женятся… – Ирена взглянула на бабушку, как она звала женщину. Алые губы улыбнулись, она покачала головой:

– Не сейчас. Он будет жить в Израиле… – пешка двинулась дальше, – но ты только навестишь страну. Твоя дорога лежит сюда, милая… – белый король блистал высоким венцом. Ирена повертела изящную черную королеву:

– У меня есть он… – пальчик коснулся черного короля, – зачем мне кто-то еще… – бабушка погладила ее по вороным кудрям. Серые глаза женщины заблестели:

– Он тебе поможет, милая. Он полюбит тебя, отдаст тебе все, но твоя стезя белый король… – Ирена, отломила кусочек печенья. Ей нравилась просторная гостиная бабушки, со старинной ханукией, с массивными, красного дерева шкафами, полными книг. Мраморный пол устилали немного выцветшие ковры. В квартире Горовицей лежали похожие:

– Это бабушка Бет привезла, из Святой Земли, – вспомнила девочка, – бабушка обещает, что я туда поеду, а белый король отправится за мной… – Ирена выпятила нежную губку:

– Но если она… – палец ткнулся в серебряный венец белой королевы, – если она мне помешает… – девочка вскинула серо-синие, большие глаза:

– Она далеко, – озабоченно сказала Ирена, – я пока так не умею, бабушка… – Ирена давно научилась управляться с теми, кто был близко от нее. Она помнила удивленный голос отца, в парке:

– Тебе не больно, милая… – девочке никогда не бывало больно:

– Мама меня кормила до того, как я была голодна, и меняла мне пеленки до того, как надо было… – Ирена хихикнула, – и сейчас мне тоже ничего не надо просить… – она не знала, что такое боль, огорчения, или слезы. Бабушка подвинула к ней фарфоровую чашку со сладким какао:

– Ты еще научишься, милая, обещаю. Но она… – рука коснулась белой королевы, – она пусть живет. Она должна мучиться… – в голосе послышалась улыбка, – тебе будет приятно, когда ей станет плохо… – женщина помолчала, – когда белый король поймет, что он любит не ее, а тебя, когда он навсегда покинет ее… – Ирена задумалась:

– Почему нельзя сделать так, чтобы он сразу меня полюбил… – девочка помешала какао, – вы ведь можете, бабушка… – она подперла острый подбородок ладонью:

– Могу, – согласилась женщина, – и ты тоже сможешь. Но, как сказано: «Вот, я расплавил тебя, но не как серебро, испытал тебя в горниле страдания»… – она вздохнула, – Господь будет испытывать тебя, милая, ради твоего блага, потому что мы, не такие, как все…

Ирена хмыкнула:

– Ева разговаривает с цветами… – девочка усмехнулась, – но я сильнее ее… – она хорошо это знала. Сестра умела снимать боль, к ней ласкались собаки и кошки, но Ирена относилась к такому с презрением:

– Ева не поднимется выше врача, но у меня другая дорога… – о дороге ей рассказывала бабушка, по ночам. Девочка привыкла к тихому голосу, к аромату свежих хал, имбирного печенья, к огонькам, трепещущим в ханукие. Бабушка зажигала с ней субботние свечи и проводила все праздники. Однажды Ирена спросила у нее о семье, бабушка повела рукой:

– Они живут в другом месте, как и остальные… – в глазах женщины появился холодок, – они навещают меня, но я предпочитаю проводить время с тобой, милая… – Ирена этим гордилась. Быстро поняв, как двигаются фигуры, она разыграла начало партии:

– Ева мне не помеха, и никогда ей не станет… – девочка помялась:

– Бабушка, а вас испытывал Господь… – она поправила кружевной воротник на скромном, закрытом платье:

– Много раз, милая. Я твоих лет была, как Он мне все показал. Даже раньше… – она подвинула Ирене деревянную игрушку, овечку, – когда я была младенцем, слепой… – бабушка кивнула: «Посмотри». Широко распахнув глаза, Ирена сжала в побелевшей руке овечку:

– Я не хочу так, бабушка, – наконец, выдавила она, – не хочу… – слезы закапали на аккуратную кофточку. Ирена шмыгнула носиком:

– Бабушка, это мой папа. Он меня любит, он никогда так не сделает. Он не отправит меня туда, туда… – девочка икнула:

– Я не хочу так, – повторила она, подвывая, – я еще маленькая, я хочу поиграть… – овечку вынули из ее руки:

– Сделай, все что надо, милая, и поиграешь. Твой папа… – женщина вздохнула, – не посмотрит, что ты его дочь. Он поставит благо государства выше любви к тебе. Да он тебя и не любит… – бабушка передвинула фигурки, – он любит только Еву и Хаима. Мама тоже тебя не любит, она любит твоих старших братьев… – она подала девочке накрахмаленный платок, – а я тебя люблю, я всегда останусь с тобой… – допив какао, Ирена забралась к ней на колени:

– Белый король меня полюбит, – зачарованно сказала девочка, – не сейчас, а когда я подрасту… – она поняла, что бабушка права:

– Папа всегда возится с Евой, хоть она и почти девушка, она выросла. Он проводит время с Евой и Хаимом, а меня считает слишком маленькой. И вообще, может быть, ему не понравится, что мы с белым королем поженимся… – бабушка подтвердила:

– Не понравится. Подумай, что бы он сказал, если бы узнал о той девочке…

В детском саду при ООН, куда ходил и Хаим, Ирену никто не обижал. Ее любили воспитатели и соученики, Дебора получала хвалебные отчеты о хорошем поведении девочки. Ирена приглашала подружек домой, на детские праздники, и сама любила дарить подарки. Матери в ее группе завидовали Деборе:

– У вас не малышка, а чудо, миссис Горовиц, – много раз слышала Ирена, – такая милая, послушная, никаких капризов, никаких слез. Она всегда улыбается, всегда приветлива, золото, а не девочка… – отец принес Ирене звезду витрин в FAO Schwartz, новую куклу Барби. Игрушка еще не поступила в продажу. В магазине Шварца составляли списки ожидания на март будущего года. Отец подмигнул Ирене:

– Лично тебе от компании Mattel, подарок к Хануке… – увидев куклу, старший брат рассмеялся:

– Вылитая Леона, у нее даже волосы такие же… – Ирена заплетала Барби белокурые косички, баюкала ее, и укладывала спать. Девочка с удовольствием давала подружкам поиграть куклой:

– Но девочка в парке не была моей подружкой, – Ирена раздула ноздри, – я велела ей не трогать мои вещи, а она меня не послушалась. Она меня толкнула, схватила Барби, а я всего лишь сделала так, что она оступилась и упала… – дело было на Хануку, дорожки в Центральном Парке покрывал ледок. Разбив нос, девчонка заревела:

– Прибежала ее мама, увела ее… – Ирена безмятежно улыбалась, – потом мы с мамой пошли домой, а у входа в Парк стояла карета скорой помощи… – Ирена видела носилки, прикрытые серым одеялом, слышала женский плач:

– Что значит, она может не выйти из комы… Она только поскользнулась, от этого не умирают… – ночью Ирена встрепенулась:

– Кровоизлияние в мозг, – весело подумала она, – больше она никого не толкнет… – она поняла, что обидчица умерла. Посопев, она прижалась головой к уютному плечу бабушки. Та покачала ее:

– Позови папу, – женщина поцеловала Ирену в щеку, – позови, и он придет. Словно в песенке, что ты мне пела… – зазвенел нежный, детский голосок:

– Трое негритят пошли купаться в море, один попался на приманку, их осталось двое… – Ирена протянула ручку вперед:

– Папа, милый, я здесь… Папа, мне страшно… – губы девочки задрожали, она поежилась, – папа, забери меня отсюда, пожалуйста… – за плотно закрытыми ставнями гостиной, в непроницаемой снежной пелене, завыл ветер.

Попрощавшись с девочкой, Ханеле посидела, трогая драгоценные фигурки, прислушиваясь к шуму бури за окном. Она давно не звала к себе родню:

– С ними все в порядке, они присмотрены, – думала Ханеле, – они в горнем Иерусалиме. Пусть живут, то есть не живут… – женщина улыбнулась, – я и сама не знаю, жива ли я. Выдам внучку замуж, дождусь от нее потомства, и тоже переселюсь в Иерусалим. Она займет мое место, она умная девочка, в отличие от других… – высокий лоб пересекла тонкая морщина:

– Умная, потому что послушная. Как сказано, вы народ жестоковыйный… – она покрутила стройной, прикрытой кружевами шеей, – истинно, такой упрямицы еще свет не видывал… – руки порхали над шахматной доской:

– В конце концов, она не семья, – пробормотала Ханеле, – слухи насчет моего отца, неправда. Он ездил в Европу за цдакой, собирать деньги, а не заниматься такими делами. Что в него вселился дибук, это правда. Демоны всегда выбирают достойных людей. Однако я его излечила, они с мамой Леей умерли в один день. Незачем чернить имя покойника. Кроме меня и Моше, у него больше не было детей, девочки тети Малки не в счет… – она повертела фигурку белой королевы. Тяжелые локоны спадали на плечи женщины:

– Ты не семья, – сказала ей Ханеле, – нечего зариться на мою кровь. Мои внук и внучка поженятся, иначе и быть не может, а ты закончишь свою жизнь… – она прикрыла глаза:

– Да, так будет хорошо… – Ханеле доверяла малышке, как она называла Ирену:

– Она появится в нужном месте, она сделает все, что надо. Ее отец рядом, скоро они будут здесь… – Ханеле откинулась в кресле, не поднимая век:

– Другая девочка пока на лекарствах, – поняла она, – но скоро она очнется. Я сделаю так, что она все запомнит. Она не сможет вернуться к людям, она испугается, да и не надо ей туда. Нам понадобится охранник, лучше нее никто не справится… – Ханеле не хотелось тратить время, избавляясь от ненужных гостей, как она называла визитеров на плато:

– В самолет очень вовремя ударила молния, солдаты сгинули, как сгинет отец Ирены… – из всего отряда уцелел единственный офицер, задержавшийся для развертывания передатчика. Ханеле вовремя увидела крадущуюся по заснеженному лесу девчонку:

– Остальное было просто, – зевнула она, – девочка пока не поняла, что с ней случилось, но потом поймет. Она решит, что ей лучше спрятаться в лесу, на всю оставшуюся жизнь… – Ханеле коснулась башни на краю доски:

– Старик здесь болтается совершенно зря. Она мне не чета, она не могла со мной тягаться при жизни, не сможет и после смерти. Скит сожгут, а остальные к тому времени… – она повела рукой, – в общем, самая упрямая из моих внучек овдовеет во второй раз, то есть в четвертый… – она коротко усмехнулась:

– Мать ее мне тоже не помеха. Мне вообще никто не помеха… – поднявшись, Ханеле прошла на старомодную кухню. Она, разумеется, не готовила, но считала необходимым предлагать гостям чай:

– Или какао, как малышке, – она ласково улыбнулась, – в конце концов, Господь заповедовал нам быть гостеприимными… – на полках лежало имбирное и миндальное печенье. Ханеле достала завернутую в пергамент ржаную коврижку, с изюмом и медом:

– Она любит простые сладости, покойный муж ей делал такую выпечку, – весело подумала она, – а кофе она пьет горький, без сахара… – у Ханеле имелся и сахар для Ирены, в фаянсовой, бело-голубой банке:

– Папа такие привез, из Голландии, – поняла она, – мы с мамой Леей ходили в микву, окунали новую посуду, как положено. Давно это случилось, а я все помню, словно сейчас… – она равнодушно подумала о сестрах белой королевы:

– Они тоже настрадаются. И мальчики Деборы, на которых она не надышится, не избегнут горя и печалей. Никто не избегнет, но я всегда позабочусь о малышке. Я бы отдала ей амулет, если бы могла написать новый… – Ханеле вздохнула, – но здесь такого не получится. Да и не нужен ей амулет. Черный король ее полюбит, больше жизни, а с белой королевой мы справимся… – она подхватила появившийся на плите горячий кофейник. За ставнями завывал вихрь:

– Малышка все сделает, а мне надо поговорить с другой внучкой. Тоже упрямица, каких поискать, но рано или поздно она сдастся. Она поможет мальчику, и девочке тоже поможет… – девочка и волновала Ханеле:

– Но я все придумала… – она постояла, опираясь о плиту, – придумала, как от нее избавиться. Не зря они стройку затеяли… – она подавила озорной смешок, – девочка навестит наши края. Навестит, чтобы не вернуться. Тогда мне больше никто не помешает… – перед глазами Ханеле встал ослепляющий свет:

– И увидел я, бурный ветер пришел с севера, облако огромное и огонь пылающий, и сияние вокруг него, и как бы сверкание изнутри огня… – остановившись на пороге гостиной, она посмотрела на рыжий, коротко стриженый затылок, на белый воротник скромной блузы. В испещренных пятнами чернил пальцах дымилась сигарета:

– Даже здесь она курит… – недовольно покачав головой, Ханеле присела напротив. Большие глаза цвета жженого сахара спокойно взглянули на нее:

– Те, кто живы, мертвы… – подумала Ханеле, – это про отца Ирены, а те, кто мертвы, живы, как известно. Она пока отказывается, но я ее уговорю…

Она ловко налила кофе, в чашку тонкого фарфора: «Здравствуй, Констанца».

На плато им пришлось снять лыжи. Обледенелые камни скользили под ногами. Впереди, в буране, едва виднелись очертания семи скал. Меир вызвался идти первым:

– Вообще здесь нужна веревка, – недовольно сказал полковник, – подъем почти альпинистский. Веревка и крючья, но попробуем обойтись и без них… – ступать требовалось с большой осторожностью:

– Ты не летал в Патагонию, а потом в Антарктиду, – заметил герцог Волку, – я из-за ранения тоже не был в Антарктиде, но Марта с Меиром рассказывали, что там похожие горы… – Максим кивнул:

– После Альп с Уралом я справлюсь. Но вы идите первыми, я вас выше и тяжелее. Я вас поймаю, если что… – Джон вспомнил акцию в форте де Жу:

– Его девушка тогда погибла, Надя. То есть не его девушка, но я думал, что его, поэтому и не стал… – герцог вздохнул:

– Она была очень красивая. Роза обещала назвать дочь ее именем, и назвала. Только ее девочки все равно сгинули в СССР, как и она сама… – прошлой весной Джон полетел с детьми в Париж. Лаура отказывалась посещать публичные мероприятия. Мишель извинился:

– Надо ее понять. Ей неприятно, когда люди разглядывают ее лицо. Семья привыкла, но на таких церемониях не обойтись без журналистов и зевак… – меняясь за рулем лимузина, они привезли детей в Лион. Пьер и Полина, устроившись на заднем сиденье, болтали о школе. Юный барон де Лу не расставался с альбомом. Взглянув на сына в зеркальце, Мишель понизил голос:

– У него хорошие способности к рисованию, лучше, чем у меня… – кузен улыбнулся, – но Пьер упрямый парень. Он собирается стать инспектором, в Сюртэ… – старшие дети, насколько слышал Джон, говорили о поступлении в университет:

– Юриспруденция и экономика, – донесся до него скучливый голос наследного герцога, – чего еще ждать от семейства Холландов? Ничего, я погоняю эксквайра… – сзади раздалось фырканье, – когда я буду заканчивать курс, он как раз поступит. Максим будет юристом. Один юный Ворон займется чем-то интересным. Ты, Джо, разумеется, тоже… – граф Дате ехал в Японию на год:

– Пока на год, – поправил себя юноша, – мама меня просила надолго не задерживаться, но я хочу поработать на угольном месторождении, на Хоккайдо, шахтером, – добавил Джо, – мама, впрочем, ничего не знает. Незачем ей волноваться…

В Лионе, отправив детей спать, Джон с Мишелем посидели в кабачке, напротив средневекового здания гостиницы. Месье Маляра здесь помнили. Поставив на стол дымящуюся сковороду с сосисками, принеся три бутылки бургундского, хозяин попросил передать привет месье Драматургу:

– Непременно, – кивнул Мишель, – у него все в порядке, сынишка растет, внуки тоже… – открывая бутылку, он заметил:

– Тридцать восьмого года винтаж, вину двадцать лет. У вас в Лондоне за него дерут по пятьдесят гиней, а мы выпьем бутылки и попросим еще… – к сосискам полагалась требуха с луком:

– По нашу сторону Альп ты вряд ли получишь лучший обед, – добавил Мишель, – мы часто сюда ходили с Лаурой, когда я спускался в город, из Центрального Массива… – когда зашла речь о Джо, барон пожал плечами:

– Он взрослый парень, ему двадцать лет. Пусть потрудится шахтером, он должен знать производство. Он вообще-то хочет заниматься мостами и тоннелями… – Джон помолчал:

– Насчет его прошения императору, о восстановлении доброго имени Наримуне… – Мишель нашел на столе сигареты:

– Бесполезно, о чем я ему и сказал. В конце концов, Наримуне действительно работал на русских, только Джо отказывается этому верить… – кузен добавил:

– Он парень скрытный, но мне кажется, что он ухаживает за Маргаритой. Он, впрочем, не сделает предложения, пока не встанет на ноги, не начнет зарабатывать, не восстановит замок, в Сендае… – американская авиация оставила от замка и садов заросшие лишайником развалины:

– Но Холм Хризантем возвышается, как ни в чем не бывало, – заметил Мишель, – Джо навестит тамошнюю обитель. Они с Ханой прятались среди цветов, когда арестовали Наримуне и Регину… – Маргарита и Виллем тоже ожидались в форте де Жу:

– Монах привозит женское царство, – усмехнулся Мишель, – Хане будет, с кем поболтать. Они сейчас в Женеве, Эмиль показывает детям Швейцарию. Подумать только, если бы он добрался до монастыря в Мальмеди, он сейчас практиковал бы в нейтральной стране. Не случилось бы всего того, что случилось… – Джон вскинул бровь:

– Он сам считает, что это к лучшему… – герцог вспомнил пение пулеметных пуль по камням форта:

– Вокруг него и Розы словно молнии били. Он потерял и Розу, и Цилу, – Джон скрыл вздох, – он теперь, наверное, и не женится… – Мишель порылся в кармане пиджака:

– Хотел тебе показать. Я не оставляю надежды найти документы о госпоже Марте. Пока безуспешно, однако, как часто бывает, я наткнулся на одну небезынтересную вещь… – в руках Джона оказалась фотокопия древнего манускрипта:

– Это старофранцузский, – предупредил Мишель, – я сделал перевод… – частное письмо послали из аббатства святого Винсента, в Санлисе, в Пикардии, в 1070 году:

– После предоставления обители королевских привилегий, – читал Джон, – к нам стали стекаться послушницы. Ее величество Анна пребывает в добром здравии, она уверенно смотрит в будущее. Надеюсь, что и ты, мой дорогой Сигмундр, находишься под защитой Иисуса, Богоматери и всех святых. Посылаю подарки твоей жене и моим милым внукам. Что касается твоей сестры… – текст обрывался. Внизу Мишель приколол маленькую фотокопию:

– Половина листа отсутствует, – объяснил барон, – однако ее подпись сохранилась. Она, вероятно, приехала во Францию в свите королевы Анны Русской, за двадцать пять лет до этого, из Киева… – Джон поднял глаза: «Сигмундр, что на мече кузена Теодора?». Мишель кивнул:

– Скорее всего. К тому времени, он, как видишь, перебрался в Киев, а мать его отправилась обратно в Европу… – письмо подписали твердым почерком образованного человека:

– Настоятельница монастыря святого Винсента, мать Маргарита, в миру дочь рыцаря, Джона Холланда, вдова ярла Алфа Эйриксена… – Джон хмыкнул:

– Скорее всего, ее увезли в Норвегию викинги, в одном из набегов. Они поднимались по Темзе, могли дойти и до Банбери. У нас тогда еще не было замка, мы жили в деревне, в имении… – Мишель без труда получил разрешение передать документ во владение Холландов:

– Мы еще с той поры стали родственниками, – весело сказал Джон, – я напишу Драматургу, он обрадуется… – памятную церемонию в форте де Жу проводили каждый год:

– Все организовал Мишель, – Джон оглядывал французские знамена с траурными лентами, – он привел в порядок кладбище, он приглашает товарищей по оружию… – выжившие бойцы Сопротивления приезжали в Альпы с детьми и даже внуками. Джон бросил взгляд на дочерей Монаха:

– Полине хорошо побыть с девочками, в Лондоне больше парней… – Хана пела на церемонии «Марсельезу». Сильный голос девушки плыл над мощными стенами форта:

– Она летом поступает в консерваторию, – вспомнил Джон, – но оперной певицей она быть не хочет. Она станет шансонье, как выражаются во Франции… – по словам Мишеля, Хана выступала с сольной программой на Монмартре:

– По выходным, не в ущерб школе, – объяснил кузен, – но это хорошая практика, пусть она привыкает к сцене… – после церемонии, рассевшись по машинам, они устроили пикник у горной реки:

– После акции все было завалено снегом, как сейчас. Волк пошел со мной и покойным Францем через горы. Он хотел добраться до Италии, сообщить о смерти Виллема в концлагере, и выполнил обещание… – весной прошлого года молодому барону пришло письмо из Ватикана. Сухим, канцелярским языком послание сообщало, что папа Пий принял решение о начале процесса беатификации покойного святого отца Виллема:

– Поскольку могила вашего отца не сохранилась, необходимы дальнейшие изыскания… – курия писала на латыни, – вас известят о выводах особой комиссии… – процесс беатификации часто затягивался на десятки лет:

– С покойными Елизаветой и Виллемом Бельгийскими было проще, – подумал герцог, – все не заняло и пяти лет. Но здесь придется подождать, тем более, папа Пий скончался осенью… – обернувшись, едва разбирая лицо Волка, среди метели, он крикнул:

– Помнишь, как мы с тобой шли через Альпы, пятнадцать лет… – он не закончил. Впереди метнулась тень, Меир отчаянно заорал:

– Ирена! Подожди, подожди, милая! Стой, не двигайся, папа сейчас придет за тобой… – они с Волком рванулись вперед, но темная куртка полковника уже пропала из вида.

Посветив фонариком вниз, Максим сдержал ругательство:

– Ни черта ни разобрать… – он стер с иссеченного метелью лица хлопья снега, – понятно, что нам надо нырять туда… – искалеченные обломки лыж Меира валялись на обледенелых камнях:

– Я все это видел, – понял Джон, – в Тегеране под наркотиками. И Князева тоже видел, или это был туземный вождь, муж первой миссис Марты… – рука потянулась к воротнику грубошерстного свитера. Он вспомнил, что отдал клык мальчику:

– В Балморале, после обедни. День был совсем не зимний, сияло солнце. Я сказал, что оставляю ему реликвию на ответственное хранение. Совсем как в Берлине, в церкви, когда я отдал клык Эмме… – вихрь взметнул белокурые волосы. Эмма стояла рядом, протягивая ему руку:

– Будто на взлетном поле, в Патагонии… – понял Джон, – когда мы ползли навстречу друг другу. Она передала мне мальчика, я обнял ее, пытался согреть, но Эмма умирала, истекала кровью. У нее были холодные губы, я ее целовал, шептал, что я ее люблю, буду любить всегда… – сквозь завывание ветра, герцог услышал знакомый голос:

– Я тоже, милый, я тоже. Иди сюда, иди ко мне… – вокруг было не заснеженное плато, а теплая полутьма маленькой квартирки, в дешевом франкфуртском доме. Пахло кофе, купленным на черном рынке, крепкими сигаретами Марты. Эмма стягивала с него украденную на складе одежды выздоравливающих рубашку. Пуговицы стучали по половицам, она целовала медную цепочку клыка, Джон окунал руки в мягкие волосы:

– Ты ангел, – неразборчиво говорил он, – ты мое рождественское чудо, Эмма. Я глазам своим не поверил, когда увидел тебя… – он касался губами теплых слез на ее лице:

– Все закончилось, теперь мы всегда будем вместе… – крепкие руки встряхнули его за плечи, заросшую бородой щеку обожгла пощечина. В голове загудела боль, Джон растерянно пробормотал:

– Эмма жива, она не умерла. Пусти меня… – он попытался вырваться, – не смей вставать между мной и Эммой. Нас никто не разлучит… – рука Джона поползла в карман куртки:

– У него голубые глаза, как у Максимилиана, – понял герцог, – мерзавец выжил, прилетел сюда. Он следил за мной, он хочет опять украсть у меня Эмму… – сквозь шум ветра ему послышалось гудение авиационных моторов:

– Он здесь не один, беглые нацисты высаживают десант… – ноги по колено провалились в сугроб, Джон вывернулся из рук фон Рабе:

– Я тебя пристрелю, гестаповская тварь, – заорал он, – мне надо было тебя убить в Венло, но ты выжил. Ты спасся и в Антарктиде, но больше я тебе не позволю топтать землю. Ты недостоин суда и эшафота, бешеная собака… – Эмма стояла перед ним. Джон помнил холщовую рубашку девушки:

– Во Франкфурте она готовила мне завтрак. Я просыпался от запаха жареного бекона и тостов. Марта спекулировала, ей привозил припасы Мюллер. У них всегда была дома ветчина, сливочное масло, сыр… – фермерские яйца шипели на сковородке. Вынимая лопаточку из рук Эммы, Джон целовал сладкую шею, синеватые следы синяков:

– Теперь надо перевернуть… – он проводил губами ниже, по круглым косточкам, – чтобы яичница поджарилась со всех сторон. Но вообще, все сделают на кухне, пока мы с тобой будем лежать в постели… – Эмма хихикала:

– Только лежать… – Джон кивал:

– В спальне стоит спиртовка моего дедушки, времен бурской войны. Я сварю тебе кофе, мы почитаем газеты… – он вдыхал уютный аромат ванили от белокурых волос:

– Посмотрим, как дальше дело пойдет… – чтобы добраться до Эммы, ему надо было убить Максимилиана. Джон стиснул зубы:

– Сейчас у меня не дрогнет рука. Я привезу Эмму в Банбери, как я и обещал. Но не в гробу, не мертвым телом, а живой, такой, какой я ее помню, во Франкфурте. Помню, и никогда не забуду… – сорвав, наконец, куртку и свитер, вытащив пистолет, Джон начал стрелять.

Подсвечивая себе фонариком, не выпуская пистолета, Меир, осторожно двигался среди камней. Вокруг царила тьма, но полковник был уверен, что дочь рядом. Он увидел маленькую фигурку Ирены наверху, на краю расселины. Девочка прижимала к себе куклу, большие глаза смотрели на Меира. Черные локоны трепал ветер, она ежилась от холода:

– На ней только платьице и кофточка… – Меир кинулся вперед, – ни пальто, ни шарфа. Она простудится, надо увести ее отсюда, согреть… – в шуме ветра он услышал жалобный голосок:

– Папочка, мне страшно… Забери меня, пожалуйста… – младенцем Ирена совсем не плакала. Дебора удивлялась тому, как непохожи друг на друга младшие дети:

– Хаим не хотел оставаться один. Он рыдал, если понимал, что рядом никого нет… – вспомнил Меир, – мы с Деборой брали его в свою постель, хотя доктора такого не советуют… – жена отмахивалась:

– Аарон успокаивался, когда я с ним спала. Ева рассказывает, что тоже делила с матерью кровать… – в детском саду Хаима окружали приятели:

– Он не любил проводить время в одиночестве. У Ирены есть подружки, но предпочитает играть сама… – на прогулке в Центральном Парке, они с дочкой зашли в летнее кафе. Получив вафли и лимонад, Ирена притихла, разглядывая посетителей. Меир шутливо спросил:

– Пытаешься читать их мысли, милая… – девочка похлопала длинными ресницами:

– Это просто, папа… – Ирена улыбнулась, – тому мальчику… – она кивнула в сторону столика неподалеку, – надо в туалет. Он боится идти один. Там темно, надо сначала включить свет… – мальчишка возраста Ирены ерзал на стуле, – но его мама болтает с подружкой, и не обращает на него внимания… – Ирена отпила лимонада:

– Если ты, папочка, пойдешь в туалет первым, мальчик не испугается. Иначе у него случится конфуз, – дочка сморщила нос, – а он почти взрослый… – Меир рассмеялся:

– Придумываешь, сказочница. Ладно, схожу в мужскую комнату, посмотрим, права ты или нет… – открывая дверь туалета, включая свет, он обернулся. Сзади затопали детские ножки, мальчишка прошмыгнул в ярко освещенную комнату:

– Спасибо, сэр… – успел вежливо сказать парень, исчезая в кабинке. Стоя у писсуара, Меир помотал головой:

– Все равно, сказочница. Хотя она верховодит подружками, словно знает, о чем думают девчонки… – вернувшись к столику, он потрепал дочь по голове:

– Молодец. Случилось совпадение, тебе повезло… – Ирена приглашала домой приятельниц по детскому саду, но больше любила сидеть у окна гостиной:

– Здесь высоко, милая, – удивлялся Меир, – не видно, что делается на улице… – дочка качала головой:

– Я и так все вижу, папа… – Ирена редко читала и не смотрела телевизор:

– С другой стороны, так лучше для глаз, – Меир поправил пенсне, – учитывая, что Хаим у нас оказался очкариком, как говорят парни… – сын, как две капли воды, напоминал его самого в детстве:

– Он, легкий, невысокий, отлично бегает, играет в бейсбол и баскетбол… – пасынок, перед отъездом в Израиль, познакомил младшего брата со своими приятелями, в Бруклине и Гарлеме:

– Пусть ездят на площадки, ничего страшного, – сказал Меир жене, – парням почти десять лет, я в их возрасте один болтался по всему городу, а при них всегда Ева… – старшая дочь возила Хаима и его друга, Джошуа Циммермана, играть в баскетбол:

– Лучше так, чем торчать перед телевизором, – подытоживал Меир, – тем более, что Хаим не обошелся без очков… – младший сын, окруженный приятелями в детском саду, к школе выбрал себе одного друга:

– Они с Джошуа ходят в разные школы, но все равно они, что называется, не разлей вода… – новоиспеченный партнер в «Донован, Лежер, Ньютон и Ирвин», мистер Леон Циммерман, отдал сына во французский лицей на Семьдесят Второй улице:

– Папа хочет, чтобы я занимался международными сделками… – Джошуа скорчил гримасу, – а я хочу работать в Государственном Департаменте… – мальчик вздыхал:

– Правда, мама говорит, что в правительстве ничего не платят… – Меир усмехался:

– Меньше, чем на Уолл-стрит, это точно… – вечером, после ужина с Горовицами, Джошуа добирался домой, в высотный дом на Гудзоне:

– Родители дают ему деньги на такси, – признался младший сын Меиру, – но Джошуа экономит, ездит на автобусе… – Меир хмыкнул:

– Его не проверяют, что ли… – Хаим выразительно закатил глаза:

– Его родители возвращаются с работы, когда Джошуа дрыхнет без задних ног. Была бы жива его бабушка, она бы проверяла, но теперь у них только приходящая прислуга… – Хаим добавил:

– И никто его не заставляет убирать детскую… – Меир развел руками:

– Ничего не поделаешь, милый мой. Правилами безопасности мне запрещено нанимать даже временный домашний персонал… – они сами хорошо управлялись с уборкой:

– Миссис Циммерман даже в выходные работает, – заметила Дебора, – Джошуа рассказывал. Неудивительно, она глава бухгалтерии в Lehman Brothers… – Меир согласился:

– Я еще в Бруклине, мистером Фельдблюмом, понял, что она далеко пойдет… – рука потянулась к потайному карману куртки, где лежал паспорт советского Фельдблюма:

– Неужели Лубянка узнала, что мы здесь… – камни под ногами опасно дрожали, Меир услышал шум, – но, как? Джон уверяет, что Филби чист… – до него донеслось эхо нежного голоска:

– Папочка, я внизу! Папочка, мне страшно… – расселина, по которой Меир попал в сырую пещеру, обрывалась каменистым склоном:

– Ирена просила меня не ходить вниз… – пронеслось в голове, – но теперь она в беде. Я отец, я обязан спасти мою девочку… – краем уха он услышал звуки выстрелов:

– Что за пальба, – Меир нахмурился, – или явились товарищи обглоданного медведем бедняги, с Лубянки? Кстати, это был не медведь, зубы слишком маленькие. Похоже на… – он больше ничего не успел подумать. Луч фонарика выхватил из темноты трогательную, одинокую фигурку дочери. Ирена стояла на краю расселины:

– Я сейчас, милая… – девочка протянула к нему руки, Меир почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Склон зашатался, повеяло теплым ветром. Трепетали белые цветы гранатового дерева, стучали приборы:

– Папа, мама, тетя Амалия, сядьте, пожалуйста, – донесся до Меира строгий голос сестры, – мы с Аароном сами справимся. Девочки, – крикнула она, – что с тортом… – низкий голос Ирены отозвался:

– Несем. Тесса говорит, что ему нравится кокосовая начинка, а я такой никогда не делала. Но все в порядке, торт получился отличный… – вокруг грохотали камни. Меир очнулся от резкой боли в голове:

– Затылок, – понял он, – вот и все. Но я дома, рядом с моими любимыми. Только Дебору жалко, жалко детей… – белые голуби вспархивали над черепичной крышей дома в Старом Городе. На Меира повеяло знакомым запахом табака и леденцов от кашля. Калитка стояла открытой, он оказался в объятьях отца. Меир прижался щекой к небритой щеке доктора Горовица. Он сглотнул слезы, ласковая рука погладила его по голове:

– Я пришел, папа… – отец покачал его, – прости меня, что я тогда опоздал… – Хаим повел сына домой.

Под прозрачным, голубым глазом набухал свежий синяк. Набрав снега, Волк приложил комок к щеке кузена:

– Подержи немного. От фонаря тебе не избавиться, – он помолчал, – но кости вроде целы… – Джон шмыгнул разбитым носом:

– Прости. Сам не знаю, что на меня нашло, но я видел Эмму, а тебя принял за покойника Максимилиана… – Волк подумал о тихом голосе жены:

– Что бы вам не показывали, помни, это не от Бога… – он коснулся стального крестика, под грязным свитером:

– Верно сказано, даже если я иду долиной смертной тени, я не убоюсь зла. Меир пошел этой долиной, и не вернулся… – вокруг завывал буран, снег налипал на влажные ресницы:

– В лагерях в такую погоду даже зэка не гоняют на работу, – вздохнул Волк, – но нам нельзя останавливаться, надо идти дальше… – нечего было и думать о том, чтобы найти тело полковника Горовица. Спустившись в расселину, обдирая руки о камни, Волк наткнулся на глухой завал. Он поводил фонариком по своду пещеры:

– Джона я обезоружил, слава Богу. У него были галлюцинации. Кажется, у Меира случилось то же самое, иначе зачем бы он сюда полез? Он сломал лыжи, так он торопился… – кроме пятен крови и разбитого пенсне, Волк больше ничего не нашел.

Рука осенила крестным знамением непроходимую груду камней:

– Он был еврей, но это все равно. Упокой его в Своей сени, Господи, дай ему жизнь вечную, в пристанище Твоем… – Волк понял, что по кузену некому будет прочесть кадиш:

– Его мальчик еще мал, а Аарон его пасынок. Хотя он возьмет на себя бремя заповеди, как говорят евреи. Бедная Дебора, у нее двое детей осталось на руках. Малышке всего четыре года… – Волк аккуратно уложил пенсне в карман куртки:

– Тела не достать, нечего даже и пытаться… – у него отчаянно болела голова, – надо убираться восвояси. Магнитная аномалия, – вспомнил он, – как бы и здесь не оказалось уранового месторождения. Если геологи нашли залежи, понятно, что вокруг болтаются комитетчики… – выбравшись на плато, он обнаружил герцога в здравом уме. Услышав о гибели Меира, Джон опустил голову в руки:

– Погоди… – плечи дернулись, – погоди, Максим. Мы с ним больше двадцати лет назад… – лицо обжег жаркий ветер, запахло апельсинами. Пули взрывали фонтанчики пыли на нейтральной полосе:

– Тогда в бомбежке погибла невеста Стивена. Мы думали, что Тони тоже больше нет. Я был мистером Брэдли, а Меир мистером О’Малли. Мы впервые встретили Кепку и Красавчика, фон Рабе стрелял в Мишеля, Меир останавливал поезд с шедеврами, отчим Марты спас Стивена, пойдя на таран… – горячие слезы капали в снег. Джон плакал, раскачиваясь:

– В Бирме он отправился меня спасать, и попал в руки Исии. Мы вместе были в Нормандии, Меир сдержал немецкие танки под Ставело, но потерял отца. Он первым наткнулся на Дору-Миттельбау, спас Питера, то есть, сначала его спас Волк…

Вытерев рукавом куртки мокрое лицо, Джон поднял голову:

– Волк, мы должны остаться, должны отыскать тело… – кузен хмуро отозвался:

– Нет. Если я хоть что-то понимаю, то магнитная аномалия, случилась из-за уранового месторождения. Марта рассказывала, что в Антарктиде у вас тоже плясала стрелка компаса… – Волк почесал в обледенелой бороде:

– Поэтому здесь болтаются комитетчики, а вовсе не из-за нас. Комитетчики, беглые зэка, с медведями-шатунами… – его все равно что-то беспокоило:

– Марта говорила о галлюцинациях. Откуда она все узнала? Никто из семьи здесь не бывал, кроме Степана, а его самолет не пустили к столбам… – темные громады тонули в вихрях снега:

– Констанцу держали в ста километрах отсюда, под Ивделем. Она бы тоже не могла ничего понять, не увидев этого места… – Волка ласково погладили по щеке. Бронзовые волосы упали ему на плечо, запахло жасмином:

– Осенью мы ночевали на острове, в речном доме… – тоскливо вспомнил он, – мы ездили ужинать в «Гнездо Ворона», на катере. Мы вернулись поздно, решили не ходить в особняк… – октябрь был мягким, над Темзой мерцали звезды:

– Дети оставили гитару на палубе, – Волка охватило блаженное тепло, – я Марте пел песню, ту, что пел Анне Александровне, двадцать лет назад. Берри дал нам с собой бутылку домашнего сидра, из его плимутского сада. Я шептал Марте, что люблю ее, буду любить всегда. Она распустила локоны, как сейчас… – ухо защекотало нежное дыхание:

– Я тоже тебя люблю, мой милый. Оставайся, со мной, никуда не ходи. Сначала избавься от Джона, он всегда тебя ненавидел. Он овдовел, он хочет тебя убить, чтобы жениться на мне. Пристрели его, и нам никто не помешает… – Волк затейливо выматерился. Герцог встрепенулся:

– Что такое… – Максим встряхнул его:

– Поднимайся, нечего здесь торчать. Надо выполнить свой долг, спасти Рауля, а я обязан найти дочь… – в голове зазвучал слабый, хорошо знакомый голос:

– Господь не велел, чтобы ты пожалел, милый. Делай, что должно тебе… – горячие руки шарили по его телу, смыкались на шее. Он подогнал кузена:

– Поворачивайся. Чем меньше времени мы здесь проведем, тем лучше… – он подхватил лыжи:

– Так я и знал, – гневно подумал Волк, – теперь и мне что-то чудится. То есть не что-то, а Марта… – он оттолкнул призрачную руку, тянувшуюся к нему из метели:

– Враг Сатана, отойди от меня… – громко сказал Волк, – тебе не сбить меня с пути… – морок прижался к нему. Помотав головой, он опять выругался:

– Пошла к черту, проклятая сука. Ты мразь, отродье дьявола, скоро ты исчезнешь, чтобы никогда не вернуться… – идя вслед за кузеном на восток, он услышал удаляющийся голос:

– Те, кто живы, мертвы, мой милый. Помни это, не забывай. Меир мертв, а скоро настанет и ваш черед… – она рассмеялась:

– Двое негритят в зверинце оказалось. Одного схватил медведь, и вот один остался… – заткнув уши, Волк упрямо двинулся вперед.

Ржаная коврижка осталась нетронутой, кофе остывал в фарфоровой чашке. Подхватив со спинки кресла шаль, Ханеле прошла к плотно закрытым ставням. Она прислушалась к свисту ветра за окном:

– Она умна, она не попадется на приманку. Но нельзя, чтобы она здесь появлялась, непрошеной гостьей. Она моей крови, она упряма, от нее получатся… – Ханеле поискала слово, – одни неприятности. Если муж к ней не вернется, она тем более не успокоится. Значит, пусть возвращается… – тонкие губы тронула улыбка, – но она должна страдать, должна потерять детей. Тогда она забудет обо мне… – Ханеле немного опасалась внучки:

– Я не случайно ее показывала Наполеону, – поняла она, – из девочек она самая сильная, ее не сбить с пути… – она вспомнила резкий очерк упрямого подбородка, холодный голос второй внучки:

– Первое. Смерть конечна. Я мертва, и оживить меня невозможно… – Ханеле открыла рот. Глаза цвета жженого сахара неприязненно взглянули на нее:

– Невозможно, – повторила Констанца, – это противоречит законам природы… – Ханеле хмыкнула:

– У тебя родились дети. По всем законам, это тоже было невозможно… – она качнула коротко стриженой головой:

– Не так. У меня оставался очень маленький шанс, он мне и выпал… – Ханеле заставила себя говорить безмятежно:

– Но кто сделал так, что он выпал… – внучка пожала худыми плечами:

– Природа. Случай. Называйте, как хотите, но вы к этому никакого отношения не имеете… – Ханеле подумала о старинном корабле, вмерзшем в лед у побережья Антарктики:

– Она тоже, наверняка, была твердолобой. И умерли они похоже, на дне морском, тела их не нашли, и не найдут… – внучка помолчала:

– Второе. Не надо тратить время… – Ханеле едва не рассмеялась, – и предлагать мне сделки. Я обещала, что никогда не притронусь к сомнительным проектам… – Ханеле всего лишь хотела, чтобы мать помогла белому королю:

– Он гений, как и она, но рядом с ней он будет работать еще лучше… – обойдя стол, она наклонилась над ухом женщины:

– Ты не знаешь, что случилось с твоими детьми, с мужем… – вкрадчиво зашелестел голос Ханеле, – ты не спрашиваешь о них, но, может быть, они живы. Вернувшись, ты увидишь малышей и Степана. Вы состаритесь вместе, у тебя родятся внуки. Разве ты не хочешь знать, что делает твоя семья, где они сейчас? Все посчитают, что ты опять попала в руки русских. Я все устрою, – пообещала Ханеле, – никто ничего не заподозрит… – как бы она ни хотела поступить по-своему, ей надо было заручиться согласием внучки:

– Иначе ничего не получится, – недовольно подумала Ханеле, – я могу избавиться от кого угодно, но вернуть жизнь можно только тому, кто просит о возвращении в тот мир… – внучка поболтала ложкой в чашке:

– Я закрыла своим телом детей, – наконец сказала она, – я видела, как погиб мой муж, я это помню. Что бы вы мне ни предлагали, вы хуже самого… – она повела рукой, – в общем, державших меня в заключении. Они тоже убивали невинных людей, ради торжества своих идей… – внучка поднялась:

– Я не знаю, чего вы от меня хотите, но мой ответ не изменится. Я не помогу вам, незачем меня уговаривать… – стоя у окна, Ханеле покачала головой:

– Жестоковыйная. Она не мать. Какая мать не захотела бы воссоединиться с детьми, то есть с ребенком… – Ханеле могла помочь белому королю, но при матери мальчик справился бы быстрее:

– Он ждет ее, надеется, что она выжила. Ладно, когда на ее глазах умрет дочь, она станет сговорчивей… – до этого было еще далеко. Закрыв глаза, Ханеле шепнула:

– Просыпайся, поднимайся. Ты еще не избавилась от всех врагов. Люди опасны, они охотятся за тобой. Я укажу тебе, где они спрятались…

Метель заносила следы волчьих лап на сугробах. Сбившись в кучу, стая улеглась под низкими ветвями елей. Звери зашевелились, забеспокоились. Из серого комка шерсти поднялась светловолосая голова. Она не носила шапку, вокруг рта запеклись следы крови. Исцарапанные руки покрывали темные пятна. Она едва слышно завыла, ощерив белые зубы. Глаза забегали из стороны в сторону, она выбралась из стаи на мягкий снег. Встав на четвереньки, девочка принюхалась. Пальцы заскребли по насту, она приподнялась:

– Опасность, опасность, – застучало в голове, – надо бежать дальше, избавиться от всех… – зарычав, она одним прыжком скрылась в лесу.

София смутно помнила, что раньше на ногах у нее были лыжи. Забравшись в гущу заснеженных кустов, девочка перевела дух. Наклонившись, она припала ртом к ледяной воде реки:

– Только я их где-то сняла, или потеряла… – она не знала, что случилось в последние дни. Перед выходом на дистанцию в Ивделе, товарищ Золотарев выдал ей незнакомые таблетки:

– Держи витамины, – инструктор потрепал Софию по плечу, – для выносливости. Все спортсмены их принимают. Вот карта, компас, дробовик… – дробовик София давно выпустила из вида. В карманах куртки остались изорванные, выпачканные темным клочки бумаги. Вытерев разгоряченное лицо, девочка нахмурилась:

– Компас. Стрелка плясала, он был бесполезен. Товарищ Золотарев дал мне нож… – похлопав по брюкам, она вытряхнула на свет измазанный пятнами клинок:

– Я охотилась, – поняла девочка, – кровь, наверное, зайца, или тетерева… – инструктор велел ей принять все таблетки разом:

– Десять, или двадцать… – София лежала на снегу, но ей не было холодно, – я высыпала в рот пузырек, побежала по маршруту… – сквозь журчание ручейка до нее донеслись щелчки. София засучила рукав куртки:

– Часы я не потеряла, и сумочка со свитком на месте… – она встрепенулась:

– Я с кем-то дралась, кто-то хотел меня задушить… – сняв хронометр, она поднесла блестящую крышку к шее. На белой коже виднелись желтоватые синяки. Играя с мальчишками в футбол, София не обходилась без ушибов:

– Им дня три… – девочка задумалась, – но шея у меня не болит… – в голове загудело, она услышала тяжелое дыхание. Чье-то тело навалилось на нее, сильные руки рвали куртку, сжимали ее горло:

– Тихо, тихо… – шепнул мужской голос, – иначе я тебя пристрелю, сука… – пальцы сжали клинок:

– Я не знала, где мой дробовик, а у него был пистолет. Он приставил мне дуло к виску, я нащупала нож в кармане… – дальше все сливалось в слепящую глаза метель. На языке появился соленый привкус крови, София сплюнула:

– Я почти ничего не ела, но я не голодна. Интересно, почему? Наверное, я все-таки застрелила зайца, или птицу. Человек мог быть видением, от усталости… – она принюхалась. Свитер и куртка тоже пахли кровью, София уловила псиный душок:

– Откуда здесь собаки, вокруг лес… – хмыкнула девочка. В голове зазвучал низкий вой. Светила луна, босые ноги обжигало что-то горячее:

– Рядом журчала вода, – подумала девочка, – это, наверное, было на юге, в санатории. Может быть, там жили собаки, я с ними играла… – она ощутила тяжелую усталость:

– Действие таблеток закончилось, – вздохнула девочка, – но надо подниматься, идти вперед. Когда в интернате узнают, что меня отобрали в юношескую сборную, то все обрадуются. Жаль только, что придется уезжать от друзей. Но, как говорит Павел, теперь мы всегда отыщем друг друга по свиткам… – на крышке хронометра вились выгравированные буквы:

– Пионерке Ивановой, за успехи в учебе, спорте и отличное поведение… – София гордилась часами. Подарок ей вручили прошлым летом, по окончании пятого класса:

– У Светланы тоже такой хронометр, а Павлу часов не досталось, – девочка хихикнула, – у него тройка по математике, с натяжкой… – мальчик предпочитал заниматься языками и рисованием. София сверилась с датой в окошечке часов:

– Первое февраля. Мне надо выйти в указанную точку, в ночь с первого на второе февраля… – инструктор, с членами молодежной команды по биатлону и ориентированию, ждал ее на склоне горы Холатчахль:

– В полночь, – вспомнила София, – они разобьют лагерь на перевале. Я их сразу замечу, я не пропущу стоянки… – она перебирала изорванные остатки карты:

– Надеюсь, меня не будут ругать за утерянный дробовик и компас. От карты кое-что сохранилось… – в первый день София отмечала путь химическим карандашом:

– Потом я все забросила, – пожалела девочка, – но, судя по всему, я недалеко от перевала. Интересно, куда я подевала лыжи? Они были заграничными, дорогими. За их потерю меня точно не похвалят… – она помнила, что предыдущую ночь провела в тепле:

– Я спала под елями, пахло псиной… – девочка вскочила на ноги:

– Опять появились силы. Как говорит товарищ Золотарев, открылось второе дыхание. Это, скорее всего, Ауспия… – девочка замерла:

– Словно меня кто-то подталкивает, помогает. Надо идти дальше, доказать, что я достойна места в команде… – она зашлепала по мелкой воде, оскальзываясь на камнях. В сумрачном небе София увидела очертания гор:

– Я недалеко от конечной точки, перевала… – выбравшись на берег, не обращая внимания на промокшие ботинки, она побежала на восток.

На слежавшемся насте расстелили ватники и телогрейки, оставив свободным угол для походной печки. Запахло чем-то парфюмерным. Люда Дубинина весело сказала:

– Вафли замерзли. Ничего, сейчас мальчики приготовят чай, пока так погрызем… – Саша бросил взгляд на белокурую голову Маши, склонившуюся над тетрадным листом. На розовых губах синели разводы от химического карандаша. Девушка послюнявила огрызок:

– Экстренный выпуск, – хихикнула она, – «Вечерний Ортотен». Наш корреспондент берет интервью у товарища Дятлова… – хорошо рисовавшая Зина Колмогорова изобразила руководителя группы стоящим на лыжах у палатки. Чурочки в печке разгорались. Саша услышал снаружи недовольный голос самого Дятлова:

– Ребята, палку надо переставить. Если ночью сойдет лавина, нам не поздоровится… – раздернув полог, юноша высунулся наружу. Весь день они пробивались на лыжах сквозь буран, но к вечеру небо над горами прояснилось. Палатку возвели по наставлениям Дятлова, в самом безопасном месте. Саша, с другими парнями, орудовал короткой лопатой в снежной траншее:

– Игорь утверждает, что даже в случае сильного ветра палатка не сдвинется с места. Склон горы защищает нас от обвала, ночевка безопасна… – посмотрев на хронометр, Саша замер:

– Осталось шесть часов, до расчетного начала операции… – отсюда он не мог увидеть пушку, или палатки, поставленные на высоте 880, но Саша знал, что коллеги не подведут:

– В полночь они сделают несколько залпов, по нашей стороне перевала. Начнется сход лавины, ребята к этому времени окажутся под действием чая… – котелок с водой грелся на печурке, – возникнет паника…

Оглянувшись на девочек, Саша незаметно коснулся пистолета, в кармане ватных брюк. Оружие они с Золотаревым нашли без труда. Прошлой ночью, из-за штормового ветра, Дятлов распорядился устроить ночлег в долине Ауспии. Днем, перед подъемом на перевал, закладывая лабаз для припасов, Саша и Золотарев отлучились в лес, якобы по нужде. Схрон они обнаружили точно в указанном на карте месте. Пистолеты, бельгийские браунинги, полностью зарядили.

Саша посмотрел на крепкую спину Золотарева, в подбитой мехом куртке:

– На совещании нам запретили стрелять. Нельзя вызывать подозрение, ребята должны погибнуть от переохлаждения и травм. Пистолеты нам выдали на всякий случай… – ему не нравилось, что Золотарев болтается вокруг Маши. Капитан пытался предложить девушке помощь с рюкзаком. Маша помотала головой:

– Я такой же турист, как остальные. Если облегчать ношу, товарищ Золотарев, то всем девушкам… – Зина Колмогорова бойко встряла:

– Ты права. Отлично, – она сбросила рюкзак на снег, – забирайте у каждой по пять килограммов груза… – недовольно бурча, капитан подчинился. Устанавливая палатку, Саша и Золотарев аккуратно меняли расположение лыжных палок и колышков:

– Так, чтобы она оказалась прямо на пути лавины, однако Игорь мог что-то заметить… – Саша успокоил себя тем, что одна палка большой роли в деле не играет. Парни орудовали лопатами, сзади раздавался смешливый голос Маши:

– Люда, пиши, у тебя лучше почерк. Надо закончить стенгазету до чая, ребята обрадуются. Товарищ Дятлов, какие вершины, кроме Ортотена, вы хотели бы покорить… – Люда хмыкнула:

– Высшую математику. У меня трояк, на экзамене, а неуспевающим не платят стипендию… – ему в рот сунули что-то заледеневшее, Саша вздрогнул:

– Вода кипит, – сообщила Зина Колмогорова, – а ты торчишь, разглядывая звезды, мечтатель. Зови товарища Золотарева… – она кивнула на парней, – не отлынивайте от дежурства по кухне. Пожуй пока вафлю, первокурсник… – Зина, старше его годами, относилась к Саше немного покровительственно. Рот юноши замерз, от стылой вафли веяло дешевыми духами.

Над перевалом простиралось ясное небо. В зеленоватом просторе мерцали слабые звезды. Над высотой 880 висел прозрачный леденец новой луны. Палатка немного зашаталась, до Саши донесся удовлетворенный голос Дятлова:

– Теперь все отлично. Парни, не тащите внутрь сапоги, снимайте обувь и верхнюю одежду при входе… – на ватниках и одеялах разбросали пустые рюкзаки:

– Золотарев сказал, что так ноги спящих останутся в тепле, – вспомнил Саша, – надо потом сунуть туда свитера… – в случае нештатной ситуации рюкзаки замедлили бы выход из палатки:

– Впрочем, они сами побегут наружу. Поднимется паника, они не сообразят, что делают… – пахнуло холодом, Дятлов велел:

– Товарищ Золотарев, займитесь чаем. Ваш коллега по дежурству, сейчас, кажется, завоет, как волк на луну… – девочки прыснули. Саша обернулся:

– Мой Вася, он первым будет даже на луне… – просвистев строчку, капитан подмигнул юноше:

– Пока ты прохлаждался, я заварил чай. Но сначала порции получат девушки… – Золотарев взялся за половник: «Подставляйте кружку, товарищ Журавлева».

Волк издалека заметил слабый огонек, бьющийся в звездной ночи.

К вечеру метель угомонилась, они с Джоном быстро шли по слежавшемуся насту. Остановившись на перекур, Максим при свете фонарика сверился с картой:

– Осталось миновать высоту 880, – указал он на отметку, – потом спуск в долину, поворот на юг, и завтра-послезавтра мы увидим вышки бывшего Ивдельлага… – Джон дернул заросшей свалявшейся щетиной щекой:

– Настоящего Ивдельлага, ты хочешь сказать. Вы с Мартой правы. Берия, Серов, Шелепин… – Джон обвел глазами снежный простор, – не имеют значения. В империи зла, – он махнул на восток, – ничего не меняется…

Проверив боеприпасы в рюкзаках они решили, как выразился Волк, подумать об атаке на колонию позже:

– Мария сейчас должна быть здесь… – светящаяся точка окурка полетела в сугроб, – Иван Григорьевич утверждает, что она в горах, со студенческим лыжным походом. Я найду ее, и мы отправимся дальше… – по словам Волка, девочка знала об отце:

– Только она не долго не верила Князеву, – хмуро сказал Максим, – что немудрено. Ее воспитывали Журавлевы, пионеркой, комсомолкой. Чудо, что она захотела креститься, что пришла к Иисусу… – Волк взглянул в прозрачные глаза герцога:

– У Марии есть кольцо, – терпеливо добавил Максим, – она показывала драгоценность Ивану Григорьевичу. Кольцо мой дед подарил бабушке, Любови Григорьевне, в год убийства императора Александра Второго. Змейка из золота с платиной, с бриллиантовой осыпью…. – Джон вздохнул:

– Ты говорил, что отдал кольцо Тони… – он помолчал, – значит, она оставила вещицу в Куйбышеве, с Виллемом… – Волк потер ладони. Мороз, по его прикидкам, стоял градусов в тридцать. Холод пробирался даже в подбитые мехом перчатки:

– Оставила, – кивнул Максим, – пойми, Джон, нельзя отрывать девочку от семьи. Мария моя дочь, у нее есть братья… – Джон отозвался:

– Я все понимаю. Но девочка может и тебе не поверить… – он увидел упрямое выражение в голубых глазах:

– Я ее отец, – просто сказал Максим, – матушка не ушла, не позаботившись о нашей встрече. Она поручила Ивану Григорьевичу найти Машу, она сделала так, что я оказался здесь…

Джон иногда завидовал спокойной вере кузена:

– Он знает, что от него требует Бог, и делает это. Хотел бы и я не испытывать никаких сомнений… – он так и сказал Волку, когда они двинулись вперед. Закрыв лицо от ветра шарфом, Максим неразборчиво пробурчал:

– У Марты спроси насчет моих сомнений. Я в Москве, в сорок пятом году, тянул зачем-то, дурак. Я решил, что я ее недостоин. Она съездила к матушке, и сама мне во всем призналась. Она, как евангельская Марта, никогда бы не стала дожидаться благой вести… – из-за шарфа послышался короткий смешок, – она бы пошла навстречу Иисусу… – Джон обещал себе, вернувшись домой, поговорить с детьми:

– Марта права, нельзя лгать. Если с Маргарет все сложится… – он тихонько вздохнул, – ей я тоже во всем признаюсь. Полине будет тяжело понять, что мать ее бросила. Девочке всего восемь лет… – Джон покачал головой:

– Тяжело, но надо. Я ей помогу, буду рядом. Но камень с кладбища убирать нельзя, все к нему привыкли. Если Циону не расстреляли, она не полезет в Европу, не такая она дура. Но если она переметнулась к русским только ради поисков фон Рабе… – на привале, забравшись в очередную расселину, они сварили кофе в котелке. Аккуратно затоптав угли, Волк собрал обертки от пакетов сухого топлива:

– Малой авиации мы пока не видели, – угрюмо сказал он, – однако вряд ли парень с рацией, подвешенный зэка на дереве, пришел сюда на лыжах. Лучше не оставлять следов нашего присутствия, хотя псы могли найти место, где сгорел самолет… – о том, как выбраться из России, им тоже предстояло подумать позже. О гибели Меира они говорить избегали:

– Что говорить, когда он оставил троих детей, то есть четверых, если считать Аарона, – горько подумал Джон, – надо по возвращении слетать в Америку, поддержать Дебору. Правительство, наверняка, поставит камень, в честь Меира, на Арлингтонском кладбище. Надо побыть на церемонии, удостовериться, что Деборе начислят пенсию. Начислят, куда они денутся. Наша миссия считается разведывательной, хотя она строго засекречена… – Джон старательно отгонял от себя мысли о Филби:

– Может быть, Меир был прав, не доверяя ему с испанских времен, но с той поры много воды утекло. У Марты семейная паранойя, ей везде мерещится предательство. Но даже хорошо иметь такого работника. По крайней мере можно не беспокоиться о внутренней безопасности… – вопреки большим тиражам романов мистера Флеминга, на этаже Х, под началом кузины, не работало никого похожего на мистера Бонда или Веспер Линд:

– Шифровальщицу Катю к ее сотрудникам подсылать бесполезно, – Джон вспомнил предпоследнюю книгу, проглоченную парнями Марты и собственным сыном, – на этаже Х больше соблазняются вязанием и партиями в бридж… – совещания аналитиков напоминали заседания епархиального благотворительного совета. Женщины носили скучные юбки и строгие кардиганы. Кузина появлялась на работе в мышиного цвета твиде и белой блузе школьной учительницы:

– Меир заметил, что в ФБР все происходит похоже, – пришло в голову герцогу, – мужчины сидят чуть ли не в сатиновых нарукавниках. Персонал Марты больше озабочен разведением роз, чем игрой в рулетку… – сын настаивал, что Джеймса Бонда напоминает именно Джон:

– Только тем, что у меня есть спортивный автомобиль, – смеялся герцог, – но я люблю быструю езду. Какой из меня Бонд? По воскресеньям я обедаю в пабе, и бросаю дротики с фермерами… – ему захотелось оказаться на заднем дворе: «Черного принца», на мягком солнце, среди расцветающих гиацинтов:

– Маленький Джон отправился бы гонять в футбол, Полина бы побежала играть с подружками… – девочки растягивали резинки, взметывались юбки и косички, кто-то хлопал в ладоши, отсчитывая такт:

– Я бы посидел с пинтой темного пива, – подумал Джон, – так хочется побыть дома, хотя бы недолго… – шаги впереди замедлились, он тронул Волка за плечо:

– Насчет фон Рабе… – они обсуждали Максимилиана за кофе, – я не удивлюсь, если он выжил. Он, наверняка, сделал операции и не одну, а несколько… – герцог замер:

– Палатка, внутри горит походная печь. Старик был прав. Наверное, здесь дочь Волка… – на уходящем наверх склоне что-то загудело:

– Кажется, пушечные залпы, – успел понять Джон, – но откуда в горах взяться пушке… Я слышал похожий звук в Альпах… – отбросив лыжи, они с Волком рванулись к седловине перевала, где стояла палатка:

– Лавина, – заорал Максим, – идет лавина… – белая волна грохотала, таща за собой обломки камней. Что-то темное прыгнуло на свод палатки:

– Волк, что ли, – Джон прищурился, – нет, это не животное… – засверкало лезвие ножа, затрещал брезент, изнутри раздался истошный крик:

– Нет, оставь меня, не трогай… – полураздетая девушка выскочила на снег, палатка словно взорвалась. Люди бежали по склону, оскальзываясь, падая на скалы. Метнувшись к девушке, сбив ее с ног, темная тень вцепилась зубами ей в лицо.

Маша помнила, как все началось.

За чаем ребята шутили, хрустели вафлями и сушками, по рукам пошел «Вечерний Ортотен». Все хохотали, выразительно зачитывая придуманное Машей интервью Дятлова. Она ловила озабоченные взгляды Саши Гурвича. Девушке было не по себе:

– Почему он на меня так смотрит… – рука легла на высокий ворот свитера, – неужели он о чем-то догадался? Но я сама вытаскивала крестик и кольцо из рюкзака, никто меня не видел… – услышав распоряжение руководителя опорожнить рюкзаки, Маша решила вскрыть тайник:

– Мало ли что, – вздохнула девушка, – рюкзаки бросают на полу, мой может попасться другому человеку… – сделав вид, что ей надо выйти по нужде, добравшись до ближайшей скалы, Маша застегнула на шее стальную цепочку:

– Крестик от Ивана Григорьевича, совсем простой… – девушке стало грустно, – он, скорее всего, умер, я его больше не увижу. Пусть Иисус призрит его, он был хороший человек… – отец Алексий, в Куйбышеве, научил Машу главным молитвам. Быстро перекрестившись, она зашевелила губами:

– За наставника и воспитателя. Боже, помяни во Царствии Твоем душу усопшего раба Твоего, наставника моего инока Иоанна, вселившего в сердце мое дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и правды, истины и добродетели… – над горами повисла чернильная темнота, ярко сияли звезды. Мороз перехватывал дух. Маша потоптала обутыми в валенки ногами:

– Крестик никто не заметит, на ночь мы только снимаем обувь и ватники… – на оборотной стороне «Вечернего Ортотена», Дятлов нарисовал, как он выразился, схему сна:

– Мы уляжемся так, чтобы сохранять тепло… – Маша побежала к палатке, – я с девочками, в своем углу… – Саша и товарищ Золотарев, согласно схеме, оставались у входа:

– Он просто так на меня смотрит, – твердо сказала себе Маша, – это Саша, мы знаем друг друга с детства… – ее больше беспокоили взгляды Золотарева. После чая Саша взялся за гитару. Инструктор пробрался в угол, где копошились девушки:

– Хотите, я поговорю с Игорем, – он кивнул на Дятлова, – мы поменяемся местами, я перекочую к вам поближе… – Маше не нравились спокойные глаза Золотарева:

– Он не студент, не выпускник, зачем он отправился в поход? Туристам из институтов обычно не придают местных инструкторов, они справляются сами… – об этом Маше рассказали девушки, – может быть, товарищ Золотарев, как Саша, сопровождает группу из соображений безопасности… – Саша спел пару студенческих песен, но ребята приуныли. Кто-то из парней пожаловался на головную боль. Игорь Дятлов резко, непохоже на себя, ответил:

– Мамочек здесь не заведено. Впереди тяжелое восхождение, слабаки нам не нужны… – в палатке повисло тяжелое молчание. Звякнула крышка котелка, Дятлов взорвался:

– Хватит жечь дрова впустую! Выпили чай, и будет. Палатку надо отапливать, иначе утром вы превратитесь в лед… – на ночь в печурке оставили слабый огонек. Маша долго не могла заснуть:

– Все устали, – уговаривала себя девушка, – поход идет тяжело, погода ненастная. Утром выглянет солнце, все наладится… – она проснулась от всхлипываний неподалеку. Пошевелившись под ватниками, Маша обняла Люду Дубинину:

– Ты что, милая? Тебя обидел кто-то из мальчиков… – Маша подумала, что, кроме Золотарева, все парни в походе подобрались отличные:

– Они никогда себе не позволят такого. Они комсомольцы, советские ребята. Но и Золотарев говорил, что он член партии… – теплые слезы упали ей на руку, Люда помотала головой:

– Нет, просто… – подруга запнулась, – тоскливо как-то… – Маша и сама чувствовала тоску:

– Все из-за погоды и усталости, – уверила она Люду, – завтра новый день. Спи, пожалуйста… – холод заползал под ватники, кусал ноги в шерстяных носках, засунутые в рюкзак. Она заставила себя закрыть глаза:

– Утром будет лучше, – напомнила себе Маша, – сейчас надо спать… – задремывая, она ощутила сзади движение. Зашуршала телогрейка, Маша почувствовала крепкую руку на плече:

– Тихо, тихо… – зашептали ей в ухо, – я сам все сделаю, лежи, не двигайся… – рука гладила ее грудь, забиралась под свитер:

– Это Золотарев, – Маша сжала зубы, – он сюда с какой-то палкой явился… – палка уперлась Маше ниже спины, – но кричать нельзя, ребята испугаются. Он, наверное, все делает во сне. Он себя не помнит в такое время… – приемная сестра иногда тоже ходила во сне. Замечая ночью свет в детской, Маша заставала Марту в пижаме, устроившейся за столом. Девочка быстро писала, склонив рыжую, коротко стриженую голову. Вздыхая, Маша отводила сестру в постель. Марта покорно укладывалась, что-то бормоча. Маша прислушивалась:

– Английский язык. Вообще она бойко говорит, словно это ее родная речь… – языки, как и математика, сестре давались легко:

– Английский она сразу подхватила, словно слышала его в раннем детстве. Ее родители точно были иностранцами… – проснувшись, Марта ничего не помнила. Маша решила не упоминать о таком матери:

– Она забеспокоится, поведет Марту по врачам… – сестра не любила докторов:

– После катастрофы на полигоне, – поняла Маша, – она еле выжила, долго лежала в больнице. Марта ребенок, не надо ее волновать… – из статьи в энциклопедии Маша узнала, что хождение во сне, обычное дело у детей:

– Она вырастет, все пройдет, – улыбнулась Маша, – она не понимает, что делает, что пишет… – листы бумаги, испещренные вязью формул, девушка выбрасывала. Она была уверена, что сестра сама не разбирается в закорючках:

– Она царапает все, что придет ей в голову. Надо вернуть Золотарева на место, только мягко… – Маша ничего не успела сделать. Тишину разорвал отчаянный крик Люды Дубининой:

– Не трогай меня, мерзавец, убери руки… – у входа кто-то вскочил на ноги:

– Голова, – жалобно застонал парень, – голова словно в огне. Мы умрем, надо немедленно бежать немедленно… – брезент палатки затрещал, ребята, как были, раздетыми, ринулись наружу:

– Лавина, наверху лавина, – заорали у входа, – надо спасаться, спускаться в лес… – Маша пиналась и царапалась, пытаясь вырваться из сильных рук Золотарева:

– Пусти меня, пусти… – палатка задрожала под напором снега, брезент рухнул рядом с девушкой. Кувыркаясь на жестком насте, Маша и Золотарев покатились вниз.

В суматохе Саша Гурвич не потерял бельгийский браунинг.

Выскочив на склон одним из первых, он озирался, не обращая внимания на полуголых товарищей, бегущих вниз в носках и свитерах:

– Они замерзнут или погибнут от травм… – равнодушно подумал Саша, – как и было запланировано товарищем Котовым… – пушка на высоте 880 сделала залп в точно назначенное время. Палатка оказалась прямо на пути лавины. По уверению наставника, милиция, расследуя дело, не обратила бы внимания на осколки выпущенного снаряда:

– Математики все рассчитали, – наставительно заметил Котов, – на высоту попросту никто не полезет… – Саша едва успел отскочить от потока снега, несущегося по камням. Его фонарик не разбился. Поводив ярким лучом, он увидел что-то темное, сгорбленное, наклонившееся над лежащей без чувств девушкой. Дернувшись вперед, Саша замер:

– Это не Маша, а Люда. У нее тоже светлые волосы, но у Маши они белокурые… – от скалы доносилось ворчание, слабые стоны. Из долины Саша услышал крик Дятлова:

– Сюда, все сюда! Сбор под кедром, надо построить настил для раненых… – Саша не хотел приближаться к скале:

– Дубининой не помочь, да я и не должен ей помогать. Интересно, откуда здесь взялись волки? Но какая разница, мне надо найти Машу… – брезент палатки осел под рухнувшим снегом. Саша рванулся с места:

– Проклятый Золотарев, я видел, как он смотрит на Машу… – ему надо было догнать катящихся людей. Торопясь по склону, Саша нащупал браунинг в кармане ватных брюк:

– Мне наплевать, что он коллега, что он старше меня. Если он хоть пальцем тронет девушку, я его пристрелю… – Саша мимолетно вспомнил, о запрете на стрельбу:

– Никто не станет разбираться, – успокоил он себя, – я забросаю его тело снегом. Пока сюда доберутся спасатели, труп занесет метелью, а весной за него примутся волки… – в кромешной тьме пронеслась черная тень. Саша услышал тяжелое дыхание, завоняло псиной:

– Точно, волк. Он поживился Дубининой, но к Маше я его не подпущу… – он хотел первым добраться до Золотарева:

– Волка я отгоню выстрелами, животные их боятся… – тень прыгала со скоростью лавины:

– Я не знал, что волки так быстро бегают… – удивился Саша, – может быть, пристрелить его сейчас… – он боялся, что собирающиеся в долине товарищи по походу что-то заподозрят:

– Они почти мертвецы, но нельзя рисковать… – споткнувшись о раскинувшееся на камнях, полузасыпанное снегом тело, Саша едва не растянул ногу:

– Не Золотарев… – череп парня был разбит, – кто-то из ребят… – зная о будущих выстрелах, укладываясь спать, Саша осторожно натянул валенки. Подошвы испачкала свежая кровь. Снизу раздалось рычание, он выругался:

– Кажется, волк успел первым… – это оказался не волк.

В свете фонарика блеснули измазанные кровью, светлые волосы. Ватник Золотарева взрезали ножом, из раны торчали сломанные ребра. До Саши донеслось низкое урчание. Белый луч метнулся по голове, припавшей к зияющей дыре. Темная кровь толчками лилась на снег:

– Это человек, – понял Саша, – то есть не человек. Где Маша, что с ней…

Насколько он видел, труп Золотарева оставался единственным на извилистой тропе, спускающейся в долину. Саша едва успел отклониться от просвистевшей мимо пули. От скалы отскочил кусочек камня, щека юноши заболела:

– Меня задело обломком, но это просто царапина… – когда он включил фонарик, на спине Золотарева никого не было:

– Что бы его не убило, оно сбежало, испугавшись выстрела. Но это был не волк… – Саше не хотелось о таком думать:

– Но кто стрелял? Пистолеты есть только у меня и Золотарева… – полыхнул луч второго фонарика. В беспощадном свете Саша увидел знакомое лицо. Он много раз изучал его фотографии:

– Он тогда был моложе, и без бороды, но это он, сомнений нет… – выхватив пистолет, Саша успел выстрелить первым. Мистер Холланд, как звал его товарищ Котов, рухнув на колени, упал на тело Золотарева. Саша беспомощно оглянулся:

– Нельзя, чтобы нас видели. Надеюсь, я его только ранил, я не имел права его убивать… – склонившись над британцем, взяв его руку, юноша с облегчением нашел пульс:

– Надо отыскать Машу, она может замерзнуть, заблудиться в лесу… – Саша напомнил себе, что долг перед страной важнее жизни Маши:

– Я остановил иностранного шпиона, теперь я должен дождаться коллег, из отряда с высоты 880. На рассвете они займутся зачисткой поля операции… – так, иносказательно, выражался товарищ Котов. Саше требовалось удостовериться, что мистер Холланд останется в живых:

– Кажется, рана не тяжелая, он приходит в себя… – британец пошевелился. Обыскав его, забрав оружие, Саша оттащил стонущего раненого с дороги. Раздев труп Золотарева, он обнаружил, что нижняя рубашка почти не выпачкана кровью:

– Отлично, на первое время хватит его перевязать… – легонько стукнув приходящего в себя Холланда по затылку, Саша занялся его раной в правом боку, поверх старого, сгладившегося шрама.

Ноги Маши, в шерстяных носках, проваливались в снег.

Ступни застыли, пальцы ломило тупой болью. Она брела, не разбирая дороги, опустив голову. По замерзшему лицу лились слезы. Схватившись за цепочку, она не выпускала чудом не слетевшие с шеи крестик и кольцо. Искусанные губы шевелились:

– Отче наш, иже если на небеси… Богородице, Дево, радуйся… – Маша повторяла знакомые слова, в надежде, что Господь ее услышит. Перед глазами вставало испачканное кровью, хищное лицо, оторванный язык, свешивающийся из белых зубов. Хрустели ломающиеся ребра Золотарева, в свете звезд блестело лезвие ножа. Маша сама не понимала, как ей удалось убежать:

– Воняло псиной, оно рычало, раздался выстрел… – девушку била дрожь, – оно спрыгнуло с трупа и унеслось. Я выбралась из-под тела, пошла наверх… – Маша смогла понять, что зверь вряд ли побежит в горы:

– Оно живет в лесу, в горах не спрячешься. Но это был не зверь… – тошнота подступила к горлу, она едва успела наклониться. Вдохнув кисло-сладкий запах рвоты, Маша сглотнула комок:

– Оно ушло, его можно не бояться. Я не хочу о нем думать… – краем глаза она видела огонь костра:

– Игорь разжег, с ребятами, – равнодушно поняла девушка, – в группе остались только раненые… – Маша отделалась синяками и ссадинами:

– Может быть, у Саши был пистолет, – решила она, – если он сопровождал поход от Комитета… – споткнувшись о труп, посреди тропинки, девушка обессиленно опустилась на колени:

– Я устала, так устала… – пронеслось в голове, – я устроюсь рядом, отдохну… – она не могла понять, кто перед ней. Мороз обжигал руки, Маша ощупала заледеневшее лицо человека:

– Кто-то из парней, но не Саша… – поземка вилась над исцарапанными щеками трупа, снег набивался в широко открытые, мертвые глаза:

– Если я останусь здесь, меня тоже заметет… – зубы Маши стучали, – я уверена, что все было не случайно. Нас намеренно отправили в поход, в горах испытывают новое оружие, ставят опыты над людьми… – она вспомнила угрюмое молчание, царившее прошлым вечером в палатке:

– Мы выпили чаю и развеселились, но потом всех охватила тоска. Люда ночью плакала, Золотарев начал ко мне приставать, ребята закричали, что идет лавина… – Маша поняла, что сход лавины тоже не был случайностью:

– Кем бы ни было существо, – она передернулась, – его подослали, чтобы избавиться от выживших в лавине. Нас хотят убить, эксперимент закончился… – внизу забился отчаянный крик:

– Больно, как больно! Убейте меня, убейте… – вокруг костра носилась пылающая факелом тень:

– Они замерзают, хотят согреться… – Маша заставила себя встать, – кто-то шагнул прямо в костер… – ей внезапно тоже стало жарко:

– Я читала, что так ведут себя люди, сходящие с ума от холода. Им хочется раздеться, сбросить одежду… – Маша кинула на снег испачканную куртку, рванула воротник кашемирового свитера. Рука не выпускала крестика и цепочки:

– Зоя держалась, за икону, не оставляла образ. Она, наверное, умерла, молится за нас, грешных, у престола Всевышнего. И матушка Матрона умерла… – о Матроне ей рассказывал Князев, – я хотела попросить папу и маму отвезти меня в Москву после окончания школы… – Маша надеялась, ускользнув из гостиницы, навестить могилу матушки. Сейчас Москва казалась ей такой же далекой, как вершина горы, куда брела Маша. Она не знала, зачем туда идет:

– То есть знаю, – поправила себя девушка, – к утру в долине не останется живых. Ребята умрут от холода и травм, а остальных убьют, чтобы мы не рассказали правды… – она была уверена, что чай в палатке заварили неспроста:

– Золотарев неспроста пошел с нами. Он всегда дежурил вместе с Сашей. Золотарев тоже был комитетчиком… – о Саше Гурвиче Маша думала с тяжелой ненавистью:

– Он лгал ребятам, притворялся, ломал комедию, и продолжает ее ломать. Он выжил, такие всегда выживают. Наверное, он сейчас у костра, следит, чтобы все умерли, убивает тех, кто может спастись… – Машу опять замутило:

– Нас обрекли на смерть, чтобы испытать новое оружие… – девушка подышала, – папа тоже этим занимается. Иван Григорьевич говорил, что родители мне вовсе не родители… – Маша обрадовалась:

– Очень хорошо. Я не хочу иметь с ними ничего общего, и ничего общего с этой страной… – она с отвращением вспомнила кумачовый лозунг на рюкзаке, – у Ивана Григорьевича не было документов, и у меня не будет. Я найду истинных христиан, присоединюсь к ним. Я никогда больше не вернусь в ту жизнь… – она подумала о приемной сестре:

– Ее родителей тоже могли убить, а она хочет стать физиком, чтобы создавать новые бомбы. Я не хочу становиться частью зла, – всхлипнула Маша, – обещаю, если выживу, я и шага не сделаю в сторону отца и матери. Мама могла написать анонимку, по которой арестовали матушку Веру. Отец управляет полигонами, где погибают невинные люди, как в самолете под Сталинградом. Я не останусь в стороне, не сделаю вид, что так и надо. Иисус не заповедовал лгать… – Маша понимала, что ей никто никогда не поверит:

– Если меня найдут комитетчики, меня пощадят из-за папы… – девушка остановилась, – но я проведу остаток жизни, окруженная ложью. Такого не случится. И вообще, мой настоящий отец, Волк, но где его искать…

Ступив вперед, Маша взмахнула замерзшими руками. Заледенелая нога попала в расселину между камнями. Она рухнула вниз, царапая лицо о снег. Замигал фонарик, кто-то уверенно, твердо подхватил ее. Рукав курки задрался, Маша замерла:

– Я видела татуировку малышкой, у парня в телефонной будке. Он угостил меня конфетой, мама была недовольна… – на запястье синели очертания головы волка. Он поднял Машу на ноги, девушка вдохнула запах гари и свежего снега. Рука девушки разжалась. В свете фонарика заискрилась бриллиантовая осыпь змейки, на цепочке рядом с крестом. Высокий мужчина бережно отряхнул с ее свитера снег:

– Погоди, – сказал он, по-русски, – тебе нужна куртка и шарф, я тебе замотаю ноги. Валенки искать нет времени… – Маша не успела опомниться, как он подхватил ее на руки:

– Так быстрее, – пробормотал незнакомец, – я донесу тебя до леса, устрою на ветках, в безопасности… – взглянув в голубые глаза, девушка едва слышно прошептала:

– Кто… кто вы… – теплые губы прижались к ее лбу:

– Я твой отец, – спокойно ответил он. Прижимая к себе дочь, Волк заторопился вниз.

Ревели моторы военного Ми-4, с алыми звездами на фюзеляже. Приникнув к иллюминатору, Эйтингон пытался разглядеть среди заснеженных склонов седловину безымянного перевала. Вертолет вылетел из Ивделя немедленно по получении радиограммы от отряда, базировавшегося на высоте 880. Наум Исаакович сам выдавал десантникам кодовые слова:

– Гости разъехались, началась уборка. У нас остался один друг, он плохо себя чувствует. Ему требуется врач… – в фюзеляже вертолета, с бойцами внутренних войск, сидело даже два доктора, спешно вызванных из ближайшей колонии, где держали Валленберга. Шведа, разумеется, оформили не под собственной фамилией:

– Железная маска, – весело подумал Наум Исаакович, – кроме номера, у него ничего за душой не осталось. Он может сколько угодно убеждать соседей по нарам, кто он такой. Все равно ему никто не поверит… – за почти пятнадцать лет тюрьмы и лагерей Валленберг стал неплохо объясняться по-русски, но из доносов стукачей следовало, что швед не распространяется о своем происхождении. В колонии его считали уроженцем Прибалтики, бандитом и буржуазным националистом. Эйтингон бросил взгляд в сторону врачей:

– Саломея сказала, что Валленберг в добром здравии, его медицинская карточка это подтверждает. Ему и пятидесяти не исполнилось, он крепкий мужик. Он проживет еще лет тридцать… – сам Наум Исаакович надеялся на еще два десятка лет:

– Я должен увидеть, как вырастут дети, – напомнил себе Эйтингон, – должен позаботиться о них в память о Розе… – он считал, что заслужил свой телефонный звонок:

– Шелепин мне не откажет… – похлопав себя по карманам дубленой куртки, он вытащил портсигар, – победителей не судят, что называется…

На востоке, за хвостом вертолета, разгорался неожиданно яркий рассвет. Стрелка на его часах подбиралась к семи утра. Радиограмма пришла в Ивдель чуть позже пяти:

– Они спустились в долину Ауспии, обнаружили тела, сделали так, чтобы еще живущие стали телами… – Эйтингон усмехнулся, – операция идет согласно намеченному плану…

Он был уверен, что гость расскажет и о судьбе остальных членов шпионского десанта, и о том, что произошло с отрядом, высаженным на плато Маньпупунер. Наум Исаакович отпил армянского коньяка из стальной фляги:

– Хотя понятно, что. Наши визитеры перестреляли ребят, словно куропаток на охоте в Шотландии… – он надеялся, что гостем стал либо его светлость, либо Ягненок:

– Волков, уголовник, нам бесполезен, – Эйтингон сдержал зевок, – нам нужны люди, обладающие государственными тайнами. С его светлостью получится изящно… – он прислонился к холодному металлу фюзеляжа, – думаю, что капитан Мендес обрадуется встрече с еще настоящим супругом… – капитан Мендес отбыла из Свердловска на юг:

– Она полетела в Москву, преподавать на закрытых курсах. Мы увидимся во внутренней тюрьме. Если нам в руки попался Ягненок, в работе с ним она тоже пригодится… – Эйтингон не сомневался, что допрашивать гостя поручат именно ему:

– Кроме меня, в Комитете не осталось людей с довоенным опытом, а тем более, работавших с Дзержинским. Не юнцам же передавать мистера Холланда или полковника Горовица…

Эйтингон искоса взглянул на охранников, устроившихся на лавке напротив. Он не посчитал нужным будить Шелепина в Москве, с просьбой о разрешении посетить перевал:

– Во-первых, нечего терять время, а, во-вторых, пока непонятно, кого именно из миссии подстрелили ребята. Надеюсь, что рана легкая, иначе все наши усилия впустую… – охранники с ним не спорили, но не сводили с него глаз:

– От сведений Принцессы об интернате нет никакого толка, – кисло подумал Наум Исаакович, – меня туда никто не пустит. Но знание, действительно, сила. Я поговорю с Сашей, он поможет… – радиограмма не сообщала о Принцессе или о студенте-первокурснике, Гуревиче. Вертолет снижался, Эйтингону заложило уши:

– Принцесса сдохла в тайге, туда ей и дорога, но Саша с Золотаревым должны были держаться в стороне от суматохи. Они забрали в схроне пистолеты, но не думаю, что кто-то из них подстрелил гостя. Не тот калибр, как говорится… – вокруг шасси закружились вихри снега, заскрипели камни. Подышав на стекло, Наум Исаакович увидел знакомую осанку парня:

– Он даже в ватнике и ушанке выглядит аристократом. Пять сотен лет достойных предков не скроешь. Голову он держит точно, как Горский. Хорошо, что с ним все в порядке… – спустившись по легкой лесенке, товарищ Котов пошел навстречу Саше Гурвичу.

Красногрудый снегирь прыгал по наметенному за ночь снегу. Густые кусты громоздились по берегу крохотного ручейка. Темная вода журчала по камням, поток скрывался за наваленным поперек течения, обледенелым буреломом. Утреннее небо было голубым, ярким. Маленький диск солнца висел над уходящим вдаль лесом.

Среди сосновых ветвей перекликались, порхали птицы. Рыжая лиса, высунувшись на поляну, повела носом. Зверек затаился, прижавшись к стволу дерева. Под сугробами могли прятаться мыши. Лиса не хотела отправляться дальше, не прислушавшись к заметным только ей звукам. Снегирь защебетал. Недовольно фыркнув, лиса исчезла в лесу. Все стихло, в чащу кустов доносился только звон ручейка.

Снегирь взлетел на ветку, осыпая снежинками свернувшуюся в клубочек девочку. Она заползла далеко от поляны. Из леса никак было не увидеть светлые, выпачканные волосы, измазанную грязью куртку. Она уткнула лицо в сгиб локтя, неслышно дыша. София ловила звуки леса, запахи, доносящиеся в укрытие:

– Зверь выходил на поляну, но исчез, – устало подумала девочка, – люди здесь не появятся. То есть пока не появятся… – ей захотелось завыть. Она не помнила, как оказалась рядом с ручейком:

– Остальное я хорошо помню, то есть теперь вспомнила, – теплые слезы покатились по лицу, – мне надо прятаться до конца дней моих… – хронометр София потеряла, но девочка и так могла сказать, что утро только началось:

– Солнце еще не в зените, – она осторожно пошевелилась, – когда я сюда прибежала, еле брезжил рассвет… – в голове гремели выстрелы, она слышала злое рычание:

– Это была не собака, не волк… – сдерживая рыдания, София вцепилась зубами в рукав, – это была я. Я убила девушку, рядом с палаткой, товарища Золотарева и того офицера в лесу. Если меня найдут, меня расстреляют… – по словам близняшек, в лагерях сидели, как они выражались, малолетки:

– Но за убийство меня никто не отправит в колонию, – поняла София, – меня посадят в тюрьму, приговорят к смертной казни… – ночью она очнулась в лесу, с размаха влетев в ствол сосны. Перед глазами заплясали искры, София услышала вкрадчивый голос:

– Беги, не останавливайся. Тебе надо спрятаться, иначе тебя начнут искать и найдут… – голос и рассказал ей о том, что она сделала:

– Я была не в себе, – заплакала девочка, – виноваты таблетки. Я таких еще никогда не пила. Но товарищ Золотарев сказал, что это витамины… – голос усмехнулся:

– Суд это не примет во внимание. Не забывай, ты убила товарища Золотарева… – София смутно помнила белокурые волосы лежавшей на тропинке девушки:

– Кажется, Золотарев ее душил, она кричала. Я прыгнула ему на спину… – от голоса она узнала, что случилось дальше. Неизвестная женщина прибавила:

– Когда ты туда прибежала, ты успела прогрызть шею девушке, рядом с палаткой, напиться ее крови, обглодать лицо, как с офицером, съесть язык… – Софии стало плохо, – ты ударила Золотарева ножом в спину, запустила руки в рану, сломала его ребра. Ты хотела вырвать его сердце. Тебя расстреляют, если ты хоть шаг сделаешь к людям. Ты не человек, ты зверь. Ты будешь жить как зверь, в лесной глуши… – София рыдала:

– Я не могла такого сделать, это все таблетки… – девочка подумала, что на ней могли испытывать новые лекарства:

– Я всегда хорошо себя чувствовала, но в интернате мне тоже давали таблетки. Врач в Ивделе сказал, что я здорова… – голос отозвался:

– Какая разница? Тебя посчитают опасной убийцей, и расстреляют. Тебе не место даже в сумасшедшем доме, такие, как ты, не должны жить. Но, если ты меня послушаешься, я обо всем позабочусь… – София не знала, кто с ней разговаривает. Девочка вытерла лицо:

– Но я ей верю. Она права, мне нельзя возвращаться к людям. В интернате все посчитают, что я погибла с оставшимися на перевале… – слезы опять подступили к глазам:

– Я никогда не увижу близняшек и Павла, не увижу Светы. Но если бы они знали, что я сделала, они бы сами от меня отвернулись… – она не хотела думать об убитых ей людях, но голос не отставал, перечислив в подробностях все произошедшее. В интернате София читала дореволюционную книжку о путешествиях знаменитого Миклухо-Маклая:

– Он жил среди каннибалов, на южных островах. Я тоже каннибал, дикарка, а не человек. Не случайно прошлую ночь я провела с волками… – в глаза ударила яркая луна, зашуршали волны, запахло псиной. На белом песке виднелись темные пятна. Стая, возбужденно воя, вырывала друг у друга куски:

– Тебе было четыре года… – тихо сказал женский голос, – ты ела это мясо. Вы убили слабого ребенка, принесли его тело волкам… – София закрыла уши ладонями, но голос никуда не делся:

– Ты жила в норе, как зверь, и будешь в ней жить, – пообещала женщина, – ты не человек, тебе не место среди людей. Тебя воспитывали волки… – София поняла, что это был не санаторий:

– Ясно, почему я почти ничего не помню. Но она все помнит, все знает. Мои родители были вовсе не офицеры, а бандиты, противники советской власти… – об этом ей сказала женщина, – меня тем более расстреляют, если я не спрячусь в лесу… – она нашла на шее вышитую сумочку:

– Свиток никуда не делся. Это все, что у меня осталось от прошлого… – по вечерам кто-то из близняшек непременно навещал спальню Светы и Софии:

– Они пели нам песенки, – София заставила себя подняться, – я любила белорусскую колыбельную. Я никогда больше никого не увижу… – она шла, не разбирая дороги, беззвучно плача:

– Спи, моя кветачка. Это цветочек по-белорусски… – до нее донесся запах дыма. Заскрипели ступеньки крыльца. Маленькая девочка, в детском тулупчике, перевязанном крест-накрест пуховым платком, подняла деревянную лопатку:

– Снег, мамо… – пролепетала она, – Зосе хадзить… – ласковые руки матери подхватили ее. Малышка поцеловала холодную щеку, с гречишным зернышком родинки. София коснулась мокрой щеки:

– У меня тоже родинка появилась… – мать потерлась носом о ее носик:

– Мы снегавика зробим, Зосенька. Хутко тато прийде, нам допоможе… – в маленьком сарайчике квохтали курицы, София увлеченно рылась в снегу. Загремели ворота, раздался веселый мужской голос:

– Зосенька… – девочка заковыляла по тропинке: «Тетис, тетис». София опустила голову в руки:

– Это были мои папа и мама, бандиты и убийцы, такие, как я. Мне больше нельзя показываться на глаза людям. Я останусь в лесу, иначе меня найдут и расстреляют…

Миновав ручей, ловко взобравшись на поваленные бревна, София исчезла из вида.

Лично проверив, как установили растяжки для полевых носилок в МИ-4, Эйтингон запретил вертолету делать остановку в Ивделе:

– До Свердловска меньше пятисот километров, – сварливо сказал он пилотам, – практическая дальность машины, четыреста шестьдесят. Горючего на борту хватает, пойдете с минимальной скоростью. Меньше, чем через пять часов мы будем в городе… – Наум Исаакович не хотел никакого риска. Его охватило почти забытое, сладкое чувство редкостной удачи:

– Теперь я со щитом, как говорится… – он не мог согнать с лица улыбку, – теперь Шелепин не сможет мне отказать в звонке детям или даже встрече с ними…

Эйтингона не интересовали тела членов группы Дятлова, разбросанные по заснеженному склону горы, сгрудившиеся на спешно выстроенном настиле под кедром, в долине реки. Он равнодушно смотрел на аккуратный ряд собранных трупов, на изуродованное свежими ожогами тело какого-то парня. Даже рваная рана на спине капитана Золотарева, и торчащие оттуда сломанные ребра не удостоились внимания Наума Исааковича:

– Здесь постаралась Принцесса, – он услышал описание нападавшей от мальчика, – с таблетками Кардозо она окончательно потеряла рассудок. Девчонка сбежала в тайгу, подыхать в лесной чаще… – день выдался славным, звонким. По камням текли струйки тающего снега. Над перевалом перекликались птицы:

– Один февральских дней, когда можно подумать, что скоро весна, – Эйтингон подергал растяжки, – впрочем, впереди месяц буранов. Март здесь тоже холодный, снег начнет сходить только в апреле. Кое-какие тела найдут раньше, остальные мы спрячем получше. Пусть в районе болтаются поисковики, это нам только на руку. Они могут наткнуться на Ягненка или Волкова, чужие люди здесь заметны… – по словам мальчика, он не видел ни того, ни другого:

– Спи, – ласково сказал Эйтингон, выслушав доклад юноши, – врачи тебе сделают укол, залезай в вертолет, и спи. В Свердловске отправишься на обкомовские дачи, отдохнешь… – Наум Исаакович повел рукой. Студенту Гуревичу предстояло исчезнуть из официальных документов:

– Он никогда не учился в политехническом институте, не состоял в группе Дятлова, – напомнил себе Эйтингон, – Юдину, сошедшему с маршрута, рот не заткнешь… – избавляться от парня было слишком подозрительно, – но Гуревич по документам сирота. Плакать по нему никто не будет, искать тоже. Что искать, вокруг дикие края. Трупом могли поживиться волки, медведи… – он вспомнил детскую считалку:

– Трое негритят в зверинце оказалось, одного схватил медведь, они вдвоем остались… – Эйтингон искренне надеялся, что Ягненок и Волков наткнутся на какого-нибудь шатуна или беглых зэка. Отряды внутренних войск на лыжах ушли на восток, в направлении колонии Валленберга, и на запад, за Ауспию. Эйтингон не думал, что парочка подалась на север или на юг:

– На юге слишком людно, а на севере начинается тундра, им там делать нечего. Они либо следуют намеченному плану, либо решили вернуться к самолету…

От второй группы, пропавшей несколько дней назад, так ничего и не было слышно. Наум Исаакович выдал руководителю взвода, отправившегося на запад, карту с координатами места посадки самолета:

– Чем черт не шутит, – хмыкнул он, – если мальчик сумел подстрелить Холланда, может быть, мы наткнемся и на его товарищей по оружию… – его светлость пребывал в медикаментозном сне. Врачи похвалили сохранившего самообладание Сашу:

– Рана не опасная, товарищ Котов, – здесь никто не знал настоящего имени Эйтингона, – но молодой человек… – доктор кивнул на Сашу, – вовремя сделал перевязку. Вокруг печени много кровеносных сосудов, пуля прошла навылет, но место деликатное… – Саша признался, что ударил раненого по затылку:

– Только, чтобы он впал в забытье, товарищ Котов, – робко сказал юноша, – нас учили удару на занятиях по самбо… – Эйтингон потрепал его по плечу:

– Ничего страшного, мой милый. Ты слышал докторов, у него легкое сотрясение мозга. В Свердловске его подлечат. Потом его переправят в Москву, начнутся допросы… – Саша повторял себе, что надо признаться товарищу Котову в пропаже Маши:

– Юдин ее видел, он знает, что Маша осталась в группе. Нельзя долго скрывать ее присутствие на перевале. Команда с высоты 880 собрала все тела, но Машиного среди них не оказалось… – девушка могла упасть в расселину, ее труп мог лежать под сугробом:

– Я виноват в том, что не позаботился о ней, – горько подумал юноша, – но жизнь Холланда для СССР важнее, чем жизнь Маши Журавлевой… – не выдавив из себя ни слова, он достал из кармана ватника подобранные рядом с трупом Золотарева часы. Саша прочел гравировку на крышке, но не хотел интересоваться тем, кто такая пионерка Иванова. Он хорошо помнил голову, опущенную в рваную рану на спине капитана, треск ломающихся ребер, звериное урчание:

– Кем бы она… оно не было, мне, все равно, ничего не скажут… – понял юноша, – это государственная тайна… – Наум Исаакович узнал часы:

– Она здесь побывала, она убила Золотарева, и девушку, Дубинину… – Дубинину, с вырванным языком и обглоданным лицом, присоединили к телам, по плану ожидающим таяния снегов. Наум Исаакович набросал на кроках перевала расположение трупов:

– Конец февраля, – писал он, – обнаружение палатки и тел под кедром. Дорошенко, Кривонищенко, Дятлов, Колмогорова. Май, остальные, включая Дубинину и Золотарева. Их тела перенести к ручью, надеть на них вещи тех, кого найдут в феврале… – Эйтингон ожидал, что бойкий журналист непременно настрочит роман о гибели группы:

– Придумают массовое безумие, или высадку инопланетян на Северном Урале, как придумали Гувер с Даллесом, после крушения сверхзвукового аппарата Вороны… – вспомнив о Вороне, он велел западной группе особенно тщательно обследовать плато Маньпупунер:

– Будьте осторожны, – напомнил он командиру, – предыдущий десант не вышел в эфир. У вас есть рация, берегите ее. Жду докладов, каждые несколько часов… – связавшись со Свердловском, Эйтингон приказал пригнать на взлетное поле военного аэродрома скорую помощь с конвоем и приготовить охраняемую палату в госпитале:

– В госпитале, где лежал Герой Советского Союза Воронов, то есть сэр Стивен Кроу, – понял он, – мерзавка Князева увезла его из города под нашим носом. Но его светлость никто не спасет. Надо жениться на любящих женщинах, – он усмехнулся, – а не на подстилках вроде Саломеи… – он тем не менее хотел привлечь капитана Мендес к допросам:

– С Валленбергом она отлично сработала. Может быть, ей удастся разжалобить супруга. Хотя вряд ли, он ее давно раскусил. И вообще, против фармакологии еще никто не устоял, кроме… – он отогнал от себя эти мысли:

– Кукушка давно мертва, а если его светлость знает, где проклятая Марта, он нам все расскажет… – остановившись на лесенке, Эйтингон пропустил врачей с носилками:

– Грузите со всем возможным тщанием… – обросшее светлой бородой лицо герцога разгладилось. Спящий неожиданно помолодел:

– Если у них сидел агент в Комитете, тогда еще министерстве, он выдаст и его имя, – подумал Эйтингон, – я позвоню Шелепину из Свердловска, обрадую его… – на амнистию Наум Исаакович не рассчитывал:

– Отсижу десятку, – хмыкнул он, – мне дадут синекуру, как Уинстону Смиту, будут использовать для консультаций и следить за каждым моим шагом. Но они не откажут мне во встрече с детьми. Надо выбить медаль для Саши у Шелепина, поощрить мальчика. Хотя он сын своего отца, он служит стране не ради почестей…

Яркое, теплое солнце било в глаза, на перевале искрился снег. Ребята с высоты 880, разведя костер, кашеварили по соседству с разложенными по порядку трупами. Эйтингон повернулся к Саше:

– Покурим на дорожку и по коням, – он кивнул на вертолет, – в машине поспишь, в Свердловске сходим в баньку… – мальчик комкал в исцарапанных руках ушанку:

– У него щетина отросла, – понял Эйтингон, – парню идет семнадцатый год. Когда он переедет в Москву, надо найти ему проверенную девушку… – щелкнула зажигалка. Саша взглянул на него запавшими, серыми глазами:

– Товарищ Котов, – отчаянно сказал мальчик, – разрешите доложить. В группе была Маша Журавлева, дочь Михаила Ивановича… – наверху зачирикала птица:

– Я увидел Машу только на вокзале… – Саша глубоко вздохнул, – и решил, что лучше продолжать операцию. Товарищ Котов… – он запнулся, – Маша пропала ночью. Я не знаю, где она сейчас.

Темный чай в старой эмалированной кружке пах лесными травами.

Ребенком, болея, Максим получал от бабушки именно такой чай, с серебряной ложкой малинового варенья, с оранжевым, сладким апельсином:

– От Елисеева, – вспомнил он, – бабушка всегда называла гастроном в старой манере… – за окном спальни кружились снежинки. Любовь Григорьевна посыпала варенье белым порошком. Максим морщил нос:

– Горько, бабушка… – подмигивая, она доставала из-за спины бумажный пакет:

– Доктор прописал тебе эклеры, три раза в день. Прими лекарство, ложись, потей… – от пирожного веяло ванилью. Максим забирался под пуховое одеяло, с дореволюционным томом Жюля Верна или Майн Рида:

– Осенью сорок пятого, когда мы обретались в Москве, Виллема тоже продуло, – подумал он, – Марта ему давала такой чай и варенье. Бедная моя девочка, у нее жар… – белокурые волосы дочери прилипли ко лбу, она тяжело дышала. Волк ловко приподнял девушку:

– Выпьешь чая, и спи, – ласково сказал он, – Иван Григорьевич печку натопил, здесь тепло, вы не замерзнете… – со двора доносился звук топора. Чувствуя себя неловко перед стариком на восьмом десятке лет, Волк хотел сам нарубить дров. Князев отмахнулся:

– Силы в руках мне пока не занимать, а ты побудь с дочерью… – он не закончил.

Волк угрюмо затянулся советским «Беломором». Пачки миссия получила в Лондоне. В келье он не курил. Они с Князевым отошли к ограде скита, устроившись у мшистой стены черной баньки:

– Иван Григорьевич, – измученно сказал Волк, – поймите и вы меня. Я не могу не вернуться на перевал, не могу не выполнить свой долг. Полковник Горовиц мертв, – он перекрестился, – а у него четверо детей. У Ивана Ивановича, – он назвал герцога в русской манере, – двое. Его девочке восемь лет, она может лишиться отца. Я обязан закончить миссию, вырвать того человека, – он махнул на восток, – из гулага… – Князев взглянул на ясное, ночное небо:

– День прошел, – тихо отозвался он, – ты говорил, что на перевале вроде из пушки стреляли. Лавина могла не просто так случиться, Максим Михайлович… – Волк и сам думал о таком:

– Советы могли подстроить лыжный поход, чтобы замаскировать наши поиски. Не зря мы нашли гэбиста с рацией на дереве, не зря сгорел самолет… – ему не хотелось думать, что миссия могла попасть в ловушку:

– Марта и Меир не доверяли Филби, – вспомнил он, – но Джон утверждал, что документы о миссии не проходили через его руки… – в суматохе на горном склоне он потерял кузена из вида. Максим считал себя обязанным обыскать перевал:

– Может быть, пушка нам послышалась, – вздохнул Волк, – ребята запаниковали из-за лавины. Джон решил остаться с ними для помощи. Может быть, он тоже ранен… – Волк избегал размышлять о другом исходе событий для кузена:

– Но я не мог поступить иначе, – сказал он себе, – я должен был спасти девочку. Опоздай я, и она бы навсегда сгинула в расселине, в сырой земле, как говорила матушка. У нее поднялась температура, она должна оправиться… – по лицу Ивана Григорьевича Волк понял, что старик недоволен его решением:

– Святый отче, – нарочито церемонно сказал Максим, – все равно самолета у нас больше нет. Нам придется идти на лыжах к Белому морю или даже финской границе. Мы только весной туда попадем, если не летом. Девочка должна выздороветь, окрепнуть… – Волк понимал, что Князев не покинет СССР:

– Бесполезно предлагать, он отшельник, он здесь умрет. Тем более, он старый человек, ему такое путешествие не по силам… – Максим решил, что всю дорогу идти на лыжах не обязательно. Паспорт Иванова оставался в потайном кармане его куртки:

– Документы для Маши я достану на первом базаре по пути, – коротко усмехнулся он, – адвокат и выпускник Кембриджа не потерял давних умений. Доберемся на поезде до моря или приграничного района. Настанет весна, от лыж можно будет избавиться… – Маша, тем не менее, должна была подождать:

– Нельзя ее тащить в тайгу с температурой, – подытожил Волк, – колония в сутках пути, не больше. Если Иван Иванович ранен, то я вернусь, оставлю его с вами, и пойду дальше. Если нет, мы пойдем вместе… – звезды на небе сияли холодным огнем. Князев прищурился:

– Пазори взошли, – заметил он, – место, где полковник погиб, семь столбов, оно странное… – ничуть не удивившись, Волк кивнул:

– Как в книге Иова, там слышен голос соблазнителя, Сатаны. Кто это, Иван Григорьевич… – старик покачал головой:

– Не знаю. Матушка только сказала мне, чтобы я был осторожен… – Максим вздохнул:

– Меир не был. Зачем он пошел в пещеру, что он увидел… – вслух он отозвался:

– Обещаю, что буду осторожен. В конце концов, у меня девочка на руках…

В голубых глазах дочери плавал жар. На стройной шее, в тусклом свете лампадки, играла искрами бриллиантовая осыпь на змейке. Кольцо висело на стальной цепочке, рядом с невидным крестом:

– Распятие ей Иван Григорьевич подарил в Самаре, – подумал Волк, – девочка его сохранила. Как она похожа на бабушку, одно лицо… – дочь напоминала и старшего, единоутробного брата, и дядю, его светлость:

– Это у нее от покойницы Тони, – понял Волк, – подбородок такой же упрямый… – термометра у них не было, но Максим предполагал, что жар подбирается к тридцати девяти градусам:

– Кое-какие порошки, из аптечки, я в рюкзаках отыскал. Хорошо, что мы здесь свалили багаж. Надо было мне остаться вчерашней ночью на перевале, найти Джона, но я не хотел рисковать Машей… – он боялся воспаления легких.

Он поднес чай к потрескавшимся губам дочери:

– Травы надежные, – ласково сказал Волк, – твоя прабабушка меня такими лечила. Пей, Машенька… – теперь никто не мог узнать, что, на самом деле, случилось с дочерью Журавлевых:

– Тони поменяла детей, – понял Максим, – Виллем говорил, что девочка умерла. Умерла, или… – он мимолетно закрыл глаза:

– Бог ей судья, Тони. Она давно погибла, она сейчас перед престолом Всевышнего. Получается, что за девочку я и молился… – он провел ладонью по потной щеке:

– Видишь, температура падает, милая. Иван Григорьевич все принес, – он кивнул в угол кельи, – никуда не ходи. В рюкзаках есть чистая одежда, поменяй рубашку… – Маша всхлипнула:

– Иван Григорьевич жив, папа. Я за него молилась на перевале, я думала, что он умер… – Волк привлек ее к себе:

– Жив и в добром здравии, милая… – Маша вдохнула запах табака, зимнего леса. Большая рука погладила ее по голове:

– Есть ты пока не захочешь. Я сам болел, знаю, как это бывает. Потом Иван Григорьевич кашу сварит с медом, постных блинов напечет… – несмотря на туман в голове, Маша заставила себя собраться:

– Он в куртке, значит, он куда-то уходит… – обветренное лицо отца заросло белокурой бородой:

– Мы похожи, – поняла Маша, – у меня тоже яркие глаза, я высокая, за метр семьдесят. Он вообще головой до потолка кельи достает… – уютно мерцала лампада, ее накрыли явно заграничным, легким и теплым спальным мешком. Маша подалась вперед:

– Папа, ты что… – она указала на куртку, – не остаешься у Ивана Григорьевича… – Маша поняла, что старик живет в маленьком скиту:

– Он рассказывал, как спасался, на Алтае. Истинные христиане уходят далеко в тайгу, чтобы не иметь ничего общего с дьявольской властью… – никак иначе об СССР Маша подумать не могла:

– Надо рассказать папе, что случилось на перевале, предупредить его о Гурвиче… – поцеловав ее в лоб, он поднялся:

– Я скоро, милая, туда и обратно, – пообещал Волк, – а ты спи, пожалуйста… – голова опять закружилась, Маша заползла под спальник:

– Вернется папа, все ему скажу… – темные ресницы задрожали, она тихонько засопела. Еще раз перекрестив дочь, Волк неслышно закрыл тяжелую дверь кельи.

– В продолжение пути их пришел Он в одно селение. Здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой. У нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении. Подойдя, она сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее…

Голос Ивана Григорьевича был мягким, напевным. Шелестели страницы дореволюционного, пожелтевшего Евангелия:

– От иноков здешних, – Князев показал Маше потрескавшуюся обложку черной кожи, – они кое какие книги спасли, когда антихристы большой скит разорили. Здесь рука игумена Арсения на развороте… – чернила выцвели, но почерк был твердым:

– В лето 7390 от сотворения мира достигли мы вертограда праведного, уединенной пустыни, основанной во времена гонений никонианских на истинную веру… – Иван Григорьевич пошевелил губами:

– Они здесь обосновались, когда твой прадед едва появился на свет, после убийства государя Александра Второго… – Маша полулежала на тощей подушке, укрывшись спальным мешком. За сутки жар у девушки почти прошел, но Иван Григорьевич запретил ей покидать келью:

– Как тебе получше станет, я воды согрею… – в углу гудела русская печь, – помоешься, как следует. Баню истопим, когда твой отец появится… – по словам Ивана Григорьевича, Волк, как он называл отца, ушел на перевал:

– И дальше на восток, – объяснил старик Маше, – видимо, с дядей твоим все в порядке, если они сюда не вернулись. У них семейное дело, долг чести, что называется… – Князев и Маша коротали время за чтением Евангелия. Девушка вытерла сопливый нос:

– Температуры больше нет, но все равно я чихаю. Я помню эту главу от Луки, Иван Григорьевич. Отец Алексий объяснял, что Марфа заботилась о суетном, а Мария о вечном. Дальше идет «Отче наш»… – Князев кивнул:

– Именно так. Ты насчет своего дяди спрашивала, – старик коротко улыбнулся, – он достойный человек. С ними еще один твой родственник был, из Америки, однако он погиб, бедняга… – Князев перекрестился. Маша еще не могла поверить, что, кроме отца, получила двух родных братьев, дядю, ближних и дальних кузенов, и братьев названых:

– Твой батюшка о семье вашей много не говорил, – вздохнул Князев, – времени не было, но еще одного твоего родственника, Петра Михайловича, я встретил на Дальнем Востоке. Я ему помог выбраться из СССР, только он все равно потом погиб. Но хорошо, что сынишка у него растет… – Маша, было, заикнулась о том, что Ивану Григорьевичу тоже стоит покинуть СССР. Старик покачал головой:

– Здесь я родился, на сей земле и умру, милая. Поручение матушки Матроны я выполнил. Теперь могу вернуться к отшельничеству… – он погладил седую бороду, – могилы иноков надо призревать. Может быть, ко мне кто-то придет из истинных христиан, станет моим преемником… – Князев рассказал Маше, что ближайший тайный скит находится на восточном склоне Урала:

– Они Спасова согласия, – объяснил старик, – нетовцы, без священников обходятся. У них и молебнов нет, они только Псалтырь читают, и поклоны кладут с лестовкой… – Князев объяснил Маше, как надо молиться с лествицей. Девушка перебирала кожаную, скрученную веревку

– Треугольник, символ Святой Троицы; четыре треугольника означают число евангелистов… – она вздохнула:

– Папа мне ничего не рассказал о моей матери. Я только знаю, что она была дочерью герцога, что ее убили нацисты. Интересно, как она попала в СССР? У меня есть старший брат, единоутробный, он живет в Бельгии. Ему двадцать лет, он учится в военной академии, а сыну папы, тоже Максиму, двенадцать… – отец упомянул, что женат на вдове своего кузена, мистера Питера Кроу:

– Иван Григорьевич называет его Петром Михайловичем, – Маша зевнула, – у нас такая большая семья, даже непривычно… – она решила рассказать отцу о Марте:

– Понятно, что ее родители были иностранцы. Может быть, папа о них слышал… – девушка прикрыла глаза, Князев поднялся:

– Она быстро устает, бедняжка. Но поела она хорошо, выпила чаю с медом. Пусть спит, набирается сил. Хоша бы ее отец и дядя быстрее пришли. Пусть отправляются на запад. У меня место глухое, но мало ли, вдруг поисковики сюда забредут… – рука Маши сжимала лестовку. Князев перекрестил девушку:

– Зоя тоже икону не оставляла, да призрит Иисус душу мученицы. Но Мария отыскала свет, то есть мы ее вывели из тьмы. Она обрела веру, обрела семью. Как сказано, благая доля да не отнимется от нее… – Иван Григорьевич решил не забирать у девушки лествицы:

– Я и так помолюсь, ничего страшного… – потерев ноющую после колки дров поясницу, он опустился на колени перед иконами. Свет лампадки отражался в покрытом морозными разводами, подслеповатом окошке кельи:

– Вроде огоньки, в лесу, – забеспокоился Иван Григорьевич, – или это пазори полыхают? Волка сатана смущал в том месте. Матушка предупреждала, что так случится, но больше ничего не сказала. Господи, пошли рабе твоей, девице Марии, здоровья, душевного и телесного. Избавь ее от лукавого, не введи ее более в искушение, ибо Твое есть царство и сила и слава, во веки веков, аминь…

Огоньки двигались, приближаясь к избушке, собираясь у ограды скита.

Саша Гурвич отказался лететь в Свердловск. Юноша твердо сказал товарищу Котову:

– Я себя хорошо чувствую. Вам надо сопровождать арестованного, – он кивнул на носилки, – а мне надо найти свидетеля. В конце концов, она пропала из-за моего упущения… – Маша Журавлева оставалась единственным очевидцем случившегося на перевале.

Спокойные глаза Саши оглядывали темные очертания почти вросшей в землю избушки, за покосившейся оградой:

– Ничего с Машей не сделают, – напомнил себе Саша, – в Свердловске ее допросят, Михаил Иванович заберет ее домой. И вообще, ничего не произошло, самодеятельные туристы погибли при сходе лавины. Печально, но в таких походах каждый год погибают люди… – Маша понятия не имела о порошке в чае:

– Правда, она видела того… то существо, – задумался юноша, – но в панике можно увидеть все, что угодно… – услышав Сашу, товарищ Котов поскреб седоватый висок:

– Конечно, плохо, что ты не сделал соответствующий доклад, в Ивделе, – юноша покраснел, – но, с другой стороны, ты прав… – Котов усмехнулся, – перестраховщиков у нас хватает. Взяли бы, и отложили операцию, если бы вообще не отменили. Мы бы тогда не поймали матерого шпиона… – остальные матерые шпионы пока пропали из вида.

Саша почувствовал, что бойцы рядом тоже затаили дыхание:

– Но это ненадолго, надо атаковать укрытие. Может быть, они прячутся здесь. Может быть здесь и Маша… – взяв в вертолете лыжи, дождавшись, пока с командиром западной группы свяжутся по рации, Саша быстро догнал отряд. Машу Журавлеву, разумеется, никто не собирался арестовывать. Товарищ Котов пожал плечами:

– Зачем? Она не преступница, девушка только свидетель. Ее допросят, как положено, и пусть едет домой в Куйбышев… – он неожиданно усмехнулся:

– Она тебе нравится, что ли… – Саша зарделся:

– Да, товарищ Котов. Я хочу попросить ее руки у Михаила Ивановича, когда закончу академию… – Эйтингон подумал, что мальчик и в этом напоминает отца:

– Матвей был человек хорошего воспитания. Если бы Князева не повела себя, как дура, он бы увез ее в Америку. Неухоженная, ерунда, мы бы обо всем позаботились. Впрочем, такие истерички, как Князева, опасны. Истинно, дочь своего отца. Александр Данилович, впадая в меланхолию, лечил себя расстрелами заложников… – он опасался, что Маша Журавлева начнет болтать:

– Князева все забыла, то есть заставила себя забыть. Под лекарствами она быстро вспомнила и о ребенке, и обо всем остальном. Если эту Машу найдут, надо организовать ей поездку в санаторий, прием медикаментозных средств… – Эйтингон успокоил себя тем, что девица, судя по всему, не светоч разума:

– Она не начнет докапываться до истины. Ее отец честный дурак, и она такая же. Она проглотит все, что мы ей скормим… – он был рад услышать о планах Саши:

– Именно такая девушка, советская, ему и подходит. Всяким прохиндейкам, вроде покойной Антонины Ивановны, доверять нельзя. Но операцию с Невестой мы проведем, это отличный шанс. Филби скоро покинет Лондон, а нам нужен человек, на Набережной. Они сейчас будут особенно настороже, после пропажи его светлости. Нового человека туда не внедришь… – он был уверен, что Саша выполнит приказ:

– Он поймет, что это для блага СССР. В Невесту он не влюбится, видно, что он однолюб… – на прощанье он обнял мальчика:

– Будь осторожен, милый, встретимся в Свердловске. Познакомишь меня с будущей женой… – Эйтингон подмигнул ему, Саша совсем смутился.

Юноша не отрывал взгляда от подслеповатого окошка:

– Я знаю, что Маша мне не откажет. В конце концов, именно я ее спас, то есть я и отряд внутренних войск… – до него донесся шепот лейтенанта, командира взвода:

– Мы можем послать бойца с рацией в лес, вызвать с перевала подкрепление… – парень был старше Саши всего лет на пять:

– Но я не пойду служить в армию, – с сожалением подумал юноша, – то есть пойду, но не в регулярную. После академии меня возьмут на оперативную работу… – он вспомнил о товарище Саломее:

– Она говорила, что преподает в Москве. Я хотел все закончить, но, наверное, не стоит. Мы с Машей поженимся только через пять лет, а пока надо… – он отогнал от себя эти мысли:

– Думай о деле. Либо в избушке шпионы, либо Маша. Очевидно, что внутри люди… – над трубой, в чистом небе, вился легкий дымок. Саша помотал головой:

– Нельзя терять времени. Нас больше, они не уйдут. Только надо запретить бойцам стрелять… – Саша боялся, что шпионы заметят движение в лесу. Резко затрещал автомат, кто-то крикнул:

– Уходят, они уходят… – приподнявшись, Саша заметил темную тень, бегущую по заснеженной прогалине, к лесной чаще:

– Брать только живыми, – заорал лейтенант, – половина взвода в погоню, половина остается здесь… – над головой просвистела граната. Земля словно вздрогнула, на Сашу посыпался снег. Дверь избушки, слетев с петель, упала на покосившееся крыльцо.

Лейтенант скомандовал: «За мной!».

Маша бежала, не разбирая дороги, тяжело дыша. Белокурые волосы растрепались, по лицу лился пот. Ноги, в больших ей валенках Ивана Григорьевича, проваливались по колено в свежие сугробы, скользили по насту. Под аккуратно подшитыми подошвами трещали сучки и шишки.

Поднимаясь с узкой лавки, чтобы сходить по нужде, она натягивала именно эти валенки, прохудившиеся под коленом, высокие, из потрепанного войлока. Даже с тридцать девятым размером обуви, в двух шерстяных носках, валенки были ей велики.

Шум застал Машу сидящей на корточках над жестяным ведром. Ей было неловко принимать помощь пожилого человека, но Иван Григорьевич отмахнулся:

– Дело житейское, Мария. Твой отец тебя моим заботам препоручил, ничего страшного… – услышав топот старика, Маша едва успела натянуть ватные штаны. Князев швырнул ей серую телогрейку и холщовый мешок:

– Беги. Антихристы явились, я их задержу… – она даже не смогла открыть рот. Князев вытолкал ее на зады избушки, к укрытым на зиму грядкам овощей, к укутанным мешковиной ульям: «Беги!». Маша слышала выстрелы:

– Кажется, взрыв прогремел… – сердце колотилось, – Господи, Иисусе, позаботься о рабе Твоем, иноке Иоанне… – Маша боялась подумать о том, что могло случиться с отцом и дядей:

– Их могли арестовать, расстрелять на месте. Их считают шпионами, врагами советской власти… – Маша зажала в руке крестик и кольцо:

– Иисус такого не допустит. Я едва увидела отца, едва с ним познакомилась, едва узнала о настоящей семье. Господь больше никогда не разлучит нас… – она поняла, зачем Князев бросил ей телогрейку, вместо заграничной, яркой куртки:

– Сейчас ночь, я стану незаметной. И днем в сером ватнике меня никто не увидит… – мороз обжигал непокрытую голову, влажные волосы слиплись сосульками. Маша ожидала, что среди отряда, окружившего скит, окажется Гурвич:

– Он выжил, такие всегда выживают. Проклятый лжец, предатель, убийца, как его дед, Горский… – девушку затошнило, – лучше я умру, чем позволю антихристу приблизиться ко мне. Я больше не хочу иметь ничего общего с бесовской властью… – она с отвращением думала о комсомольском значке, о пионерском галстуке Марты, о доме Журавлевых, на берегу Волги, собрании сочинений Ленина в библиотеке, и тяжелом столовом серебре:

– Пять лет назад они рыдали, когда умер Сталин, а теперь он… – Маша не могла назвать Журавлева отцом, – выступает на партийных конференциях, осуждая культ личности. Они лицемеры, страна построена на лжи, в СССР нет ничего честного… – Маша понимала, что все честные люди сгинули в лагерях:

– Как отец Алексий, как матушка Вера. Или еще раньше, на гражданской войне… – Князев с ней о таком не говорил, но Маша предполагала, что старик воевал против большевиков:

– Его не тронут, ему идет восьмой десяток, – уговаривала себя девушка, – но ведь у него нет ни одного документа… – Князев объяснил, что в Куйбышеве пользовался поддельным паспортом:

– Сейчас у меня никаких бумаг не осталось, – признался старик, – когда я к людям хожу, – он усмехнулся, – я себя веду осторожно. Верующие мне помогают, собирают припасы. Вокруг лагерные края, люди здесь болтать не приучены… – валенки обожгла ледяная вода ручейка.

За спиной Маши загремели выстрелы, грубый голос велел:

– Стой, кому сказал, иначе получишь пулю… – Маша не собиралась подчиняться:

– Антихристы мне больше не страшны, – она сцепила зубы, – мне защитой Иисус, Богоматерь и моя святая покровительница, Мария Вифанская, сестра праведного Лазаря… – Иван Григорьевич рассказал Маше, что ее отец, словно Лазарь, восстал из мертвых:

– Его все похоронили, – вздохнул старик, – жена его, Марфа Федоровна, с Петром Михайловичем повенчалась, он погибнуть успел, а твой отец все в забытье лежал. Молитвами праведников он обрел память, отыскал жену… – над головой просвистела пуля, Маша быстро нагнулась. Она знала, что осталась единственным свидетелем случившегося на перевале:

– Они боятся, что я начну говорить… – девушка облизала пересохшие губы, – пусть меня объявят сумасшедшей и запрут в больнице, как Зою, однако они все равно боятся… – Маша подумала о пути в Свердловск, под конвоем, о допросах, о закрытом санатории:

– Он, то есть Журавлев, не позволит меня посадить в тюрьму, но мне придется молчать до конца дней моих, молчать и притворяться. Придется делать вид, что они мои родители, придется потерять отца… – девушка разозлилась:

– Никогда такого не случится… – выбираясь на берег ручейка, она неловко подвернула ногу. Мешок отлетел в сторону, Маша растянулась на снегу. Тяжелое тело грохнулось ей на спину, запахло потом и дешевым табаком:

– Сука, мерзавка, – он ударил Машу головой о наст, – я тебе покажу, как от нас бегать. Ребята отстали, у меня с тобой будет короткий разговор… – пальцы зашарили под ватником, он рванул вниз Машины брюки. Из носа девушки потекла кровь, щеки расцарапал снег:

– Ноги раздвинь, – прошипел он, – и не ори, все равно тебя никто не услышит… – за его возбужденным дыханием Маша не заметила шороха сверху. На ее растрепанные волосы посыпался снег, темная тень ловко спрыгнула с дерева. Солдат сдавленно закричал, на Машу брызнуло что-то горячее:

– Кровь, это кровь… – в голове загудело, девушка потеряла сознание.

Саша Гурвич видел таких стариков только на дореволюционных картинах, в Русском Музее и Третьяковской галерее. Он, с трудом вспомнил название толстого одеяния, подпоясанного грубой веревкой:

– Армяк. Ему лет семьдесят, не меньше. Он тайный верующий, у него иконы в углу… – седая голова старика почти касалась низкой крыши сруба. Пахло свечным воском, сухими травами и медом. На узкой лавке валялся заграничный, яркий спальный мешок. Краем глаза Саша заметил на тощей подушке, в холщовой наволочке, несколько белокурых волос:

– Здесь была Маша, – понял юноша, – но иностранные шпионы тоже были. Они оставили вещи… – солдаты внутренних войск, вытащив рюкзаки на крыльцо, потрошили багаж при свете фонариков. Саша увидел в подслеповатом окошке зеленоватый огонек рации:

– Сейчас приведут Машу… – он был больше, чем уверен, что девушка убежала в лес, – мы свяжемся с товарищем Котовым, доложим об успехе операции. То есть частичном успехе, шпионы еще не пойманы. Но за нами пришлют вертолет на перевал, а в Свердловске осколок древней жизни все расскажет… – осколок древней жизни пока упорно молчал, не сообщив даже своей фамилии.

Саша коснулся замазанной йодом царапины от камня, на немного ноющей щеке. Зашивать рану не потребовалось, но врач на перевале предупредил его, что останется небольшой шрам:

– До свадьбы заживет, как говорится, – улыбнулся доктор, – шрамы только украшают мужчину, офицера… – Князев вспомнил шрам, на небритой, в седоватой щетине, щеке Горского:

– Парень его родня, – понял Иван Григорьевич, – только он светловолосый. Он даже голову вскидывает похоже, и вообще, словно я смотрю на красного дьявола, но моложе того, что мы бросили в паровозную топку… – Князев искренне надеялся, что Маше удалось убежать:

– Господь о ней позаботится, она не сгинет среди советской тьмы… – он молился, чтобы отец и дядя Маши не появились у скита именно сейчас:

– Они спасутся, найдут друг друга. Я рассказал Марии, как искать скит Спасова согласия… – обитель стояла в глухой тайге, неподалеку от высочайших вершин Урала, на склоне горы Денежкин Камень. Князев скрыл вздох:

– Они выберутся на свободу, но мне нельзя попадать в руки антихристов. Своей волей я ничего не расскажу, но псы ни перед чем не остановятся. Нельзя подвергать опасности невинных людей, надо молчать… – напомнил себе Князев. Шагнув вперед, Саша решил сделать еще одну попытку:

– Товарищ, – увидев, как передернулся старик, юноша запнулся, – товарищ, – повторил он, – поверьте, мы не желаем вам зла. СССР не запрещает своим гражданам отправлять религиозные культы, ходить в церковь… – под иконами трепетал янтарный огонек лампады, – но у вас в… – Саша забыл слово, – в общем, в комнате, хранились вещи иностранного производства. Должно быть, хозяева представились туристами, или охотниками… – по нехорошему огоньку в серых глазах старика, Саша понял, что отшельник отлично знает, о ком идет речь:

– Никто ему лапши на уши не вешал. Он знал, что имеет дело со шпионами, но смолчал, не пошел в милицию… – до ближайшей милиции, в деревне Вижай, было двое суток пути, но это к делу не относилось:

– Был бы он честным советским гражданином, он бы нашел способ сообщить о подозрительных визитерах… – Саша разозлился, – какого черта я с ним вожусь? Ясно, что он, как и его гости, враг советской власти. Но Маша наверняка ни о чем не знала. Она пришла сюда случайно… – фитиль лампадки зашипел, Саша откашлялся:

– От имени органов порядка, у нас не остается другого выхода, гражданин, кроме временного вашего задержания до установления личности… – приоткрыв дверь, Саша высунулся наружу:

– Товарищ лейтенант, – услышал Князев, – надо его арестовывать, нечего с ним церемониться… – Иван Григорьевич взглянул на лампадку:

– Марию пока не нашли, ее родню тоже. И не найдут, я уверен, тем более, что я буду молчать… – он вспомнил, что Горский тоже молчал:

– Он только в топке заговорил, то есть закричал. Он звал Анну. Петр Михайлович сказал мне, что это его дочь… – Князев незаметно посмотрел на юношу, – но, значит, у него было и другое дитя, моя дальняя сродственница, Лизавета. Волк говорил, что она погибла. Мальчик, наверное, ее сын. Сразу видно, что он родился в СССР… – парень стоял спиной к нему.

Князев спокойно потянулся за лампадкой:

– Вот оно как выходит… – подумал старик, – Господь все помнит, и тебе припоминает. Прости мне, Иисус, мои прегрешения… – Саша не понял, как все случилось. Зазвенело разбитое стекло, по выскобленным половицам заплясал веселый огонь.

Князев, подняв руки, шагнул в пламя. Языки ползли по валенкам и ватным брюкам. Вспыхнул армяк, затрещала седая борода:

– Ты встретишь смерть в огне и пламени, – загудел гневный голос в голове Саши, – ты и потомство твое, по мужской линии, пока стоит небо и земля… – юноша рванулся к Князеву:

– Надо потушить его. Он фанатик, вроде самосожженцев, противившихся петровским реформам. Надо сбить огонь, позвать на помощь. Нет, все бесполезно… – пламя гуляло по стенам, пожирало иконы. Князев, рухнув на колени, превратился в огненный клубок.

Ватник Саши занялся. Сорвав телогрейку, обжигая ладони, юноша бросился в задымленный коридор. Над просевшей крышей скита взвился столб пламени.

Рыжая лиса, ежась от мелкого снежка, обнюхивала залитые креозотом шпалы. Задувал северный ветерок, рельсы поблескивали в сумрачном свете зимнего полудня. Сухо шелестели голые кусты на окраине леса. Над деревянной будкой, на короткой платформе, раскачивалась жестяная вывеска: «Разъезд 135».

Лиса знала, что потом пару часов не сможет мышковать, из-за резкого запаха, однако вдоль линии часто попадалась скомканная бумага, с заманчивыми, свежими отбросами. Зверьку повезло и в этот раз. Лиса ухватила обглоданную куриную ножку с остатками мяса.

Пассажирский поезд из Приобья в Свердловск проходил по линии два раза в сутки. В остальное время по ветке гнали груженые товарняки. Из Приобья, по зимняку, проложенному по льду Оби, припасы везли в отдаленные деревни. Летом по реке ходили баржи. Обратно в Свердловск вагоны пускали порожняком.

Держа в зубах косточку, лиса прислушалась. Зверь хорошо разбирал отдаленный гул. Не дожидаясь поезда, порскнув в кусты, она исчезла из вида. Показавшись из-за поворота, товарняк замедлил ход. Разъезд 135 выстроили, как техническую остановку. Под навесом отродясь не водилось ни кассы, ни скамеек. Машинисты коротали здесь время, дожидаясь встречного поезда. До первой крупной станции, Ивделя, оставалось еще три часа дороги.

Товарняк дернулся, подъезжая к платформе, лязгнула плохо пригнанная дверь вагона. Внутри гулял стылый ветер, над щелястым полом носились стружки. Состав остановился, дверь отъехала в сторону. Машинисты, покуривавшие со стаканами чая в теплой кабине, не заметили легкого движения среди кустов, под откосом пути.

Серая фигура, в плохоньком ватнике и армейской ушанке, шмыгнула по обледенелому гравию. Уцепившись за край вагона, подтянувшись тренированным движением, человек кинулся в самый темный угол. Свернувшись в клубочек, Маша прижала к себе холщовый мешок:

– Надо закрыть дверь, но не сейчас, а когда поезд тронется. Хотя вряд ли здесь есть путевые обходчики, кругом тайга… – ушанка слетела на пол. Маша провела замерзшей рукой по кое-как обрезанным, торчащим клочками волосам.

Она очнулась от пробиравшегося под ватник холода, металлического запаха свежей крови. Открыв глаза, Маша уперлась взглядом в темные, прихваченные холодом куски мяса, прямо перед ее носом. Ветер гонял по снегу выстриженные, белокурые пряди, голову сковало морозом. Неподалеку лежала армейская ушанка и ее холщовый мешок.

Не желая думать о том, что разбросано вокруг, Маша осторожно приподняла шапку. На криво оторванном куске армейской карты химический карандаш отметил точку: «Разъезд 135». Лиловая черта шла вдоль ветки железной дороги. Рядом, еще детским почерком, написали: «БЕГИ».

Маша потрогала голову:

– Мне отрезали косы ножом… – складной нож, она обнаружила в мешке, с ржаными сухарями и медовой сотой, от Ивана Григорьевича. В стальной фляжке плескался остывший чай с травами.

Маша поняла, что случилось с напавшим на нее солдатом. Она поднялась, покачиваясь:

– Выглядит так, словно меня убили, – подумала Маша, – все решат, что на меня напали беглые зэка, или оно… то есть это… – Маша не знала, кто ее постриг и кто оставил записку:

– То есть знаю, – она забилась дальше в угол, – оно человек, или когда-то было человеком… – от солдата не осталось ни головы, ни рук с ногами, ни одежды с полевой сумкой:

– Только ушанка… – девушка нахлобучила шапку на голову, – но как я теперь найду папу…

Она вспомнила серый столб дыма, поднимавшийся над рассветным лесом, отдаленные выстрелы, раздающиеся в чаще, зеленую ракету, повисшую над верхушками елей. Маша не собиралась больше рисковать:

– Что бы ни случилось в скиту… – шлепая валенками по снегу, она перекрестилась, – мне туда возвращаться нельзя. Папа нашел меня один раз, найдет и во второй, я верю. Или я его отыщу, Господь Бог мне поможет. Пока надо спрятаться, затаиться, добраться до скита… – Маша намеревалась спрыгнуть с поезда, не доезжая крупного города, Серова:

– Ветка одна, – она достала из кармана ватника клочок карты, – я не собьюсь с пути. Я никогда больше не стану блуждать во тьме. Я буду молиться за папу, за Ивана Григорьевича, за нашу семью. Я верю, что Иисус позаботится обо мне…

Маше надо было попасть в Карпинск. Кафедральный собор бывшего Богословского горного завода большевики разорили, но, по словам Князева, в разрешенной Казанской церкви служил надежный священник:

– Он снабжал Ивана Григорьевича провизией… – Маша, устало закрыла глаза, – он меня приютит на первое время, укажет мне путь к скиту. Антихристы мне не помеха. У меня своя дорога, я никогда с нее не сверну… – запустив руку под воротник свитера, она зажала в ладони крестик и семейное кольцо:

– Даже если я пройду долиной смертной тени, я не убоюсь зла, потому что Ты со мной… – колеса товарняка стучали, Маша шевелила губами, – я пребуду в доме Господнем многие дни… – состав пошел на юг. Красные огоньки поезда исчезли в предвечерней тьме.

Свердловск

Врачи позволили Саше не ложиться в госпиталь. Юноша получил только легкие ожоги на спине. По уверениям докторов, к возвращению в Ленинград, в училище, он должен был полностью оправиться. Встречая его в аэропорту с военным конвоем, товарищ Котов сказал:

– Поживешь на дачах, пока суд да дело… – он осторожно обнял юношу, – время появления группы еще не пришло, никто не забил тревогу…

Погибший Дятлов собирался двенадцатого февраля отправить телеграмму из поселка Вижай, в Свердловск, а пятнадцатого приехать в город:

– Сегодня только десятое, – из кухни коттеджа доносился веселый свист товарища Котова, – еще никто ничего не заподозрил… – поверх шахматной доски и учебника испанского языка лежала сложенная «Правда»:

– Фидель Кастро назначен главнокомандующим вооруженными силами Кубы… – Саша вздохнул:

– На Кубу меня никто не пошлет, по крайней мере до окончания академии. Жаль, хотелось бы получить практику в языке, поработать с тамошними товарищами… – он думал о Кубе, избегая размышлять о грузе, доставленном с ним с перевала на вертолете. Багаж шпионов отправляли в Москву для экспертизы. В полете Саша не смотрел в сторону оцинкованных ящиков, громоздившихся в углу машины:

– От старика остались одни угли, а от Маши почти ничего… – горло перехватывало слезами, – я виноват, что она погибла. Надо было не возиться с мерзавцем, а сразу отправиться за ней. Но старик мог знать, куда делись подручные Холланда… – о двоих сбежавших диверсантах пока ничего слышно не было. У пепелища избушки расположили временный лагерь. Солдаты обыскивали округу:

– Со всей осторожностью, – вспомнил Саша, – они решили, что на Машу напали беглые зэка. Но я знаю, что случилось на самом деле… – юноша сначала хотел поинтересоваться у товарища Котова, кто такая пионерка Иванова:

– Бесполезно, – Саша смотрел в спокойные, темные глаза, – он мне ничего не скажет. Он мне сочувствовал, но видно, что Маша для него только косвенный ущерб, как говорится. Но что делать, если это действительно так? Он, скорее всего, давно выбросил часы…

Саша был прав. Хронометр пионерки Ивановой полетел с моста на дно Исети. Наум Исаакович велел остановить лимузин на набережной реки:

– Охрана ничего не заподозрит… – он искоса взглянул на парней, – я решил прогуляться пешком, погода хорошая. И вообще, я сейчас на коне, что называется… – Шелепин, правда, ждал от нег новостей о поимке Волкова и полковника Горовица. Эйтингон сунул руку в карман кашемирового пальто:

– Не все сразу. Его светлость расскажет нам, куда делись остальные. Если он начнет запираться, у нас есть соответствующие средства… – по распоряжению главы Комитета арестованного пока держали на снотворных. Дойдя до ближайшей полыньи, Эйтингон незаметно опустил руку за чугунные перила. Черная вода булькнула, он улыбнулся:

– Пионерки Ивановой больше нет, ее никогда не было… – по распоряжению Шелепина, все документы Принцессы отправили в закрытый архив Комитета, – и студент Гуревич тоже никогда не существовал… – в политехническом институте должны были позаботиться о бумагах Саши, – кто владеет прошлым, тот владеет будущим…

Наум Исаакович еще не упоминал Шелепину о звонке детям. Следя за кофейником на плите, он взглянул в окно:

– Не стоит торопиться, его светлость пока не пришел в себя… – над черепичной крышей аккуратной бани вился дымок, – надо подождать, когда у нас появятся первые признания… – Шелепин разрешил участие Саломеи в допросах. Наум Исаакович вдохнул сладкий аромат коричневого сахара:

– Посмотрим, как дело пойдет. Надеюсь, что Принцесса сдохнет в тайге, или ее пристрелят солдаты… – судя по гибели Маши Журавлевой, девчонка еще была жива:

– Ненадолго, – уверил себя Эйтингон, – а мальчику я сказал, чтобы он не винил себя. Никто не мог предугадать такого исхода… – председатель Комитета лично летел к Журавлевым, чтобы сообщить им о трагической смерти дочери. Эйтингон потянулся:

– Комсомольский вождь будет меньше болтаться под ногами и раздавать указания… – он зевнул, – хотя против некоторых его распоряжений я ничего не имею, даже наоборот… – Саше из-за ожогов баню запретили. Науму Исааковичу пришлось париться одному:

– То есть в приятной компании, – усмехнулся он, – охранники за мной не потащились. Надо позвонить начальнику обслуги, пусть и сегодня пришлет горничную… – черный телефон на стене кухни затрещал. Сняв кофе с плиты, Эйтингон взял трубку: «Слушаю».

Зайдя с подносом в гостиную, он застал мальчика над учебником:

– Молодец, – ласково подумал Эйтингон, – не оставляет языка. Я с ним поговорю насчет Невесты, когда он оправится. Видно, что он считает себя ответственным за смерть Журавлевой… – о полете в Куйбышев мальчик, тем не менее, ничего не говорил:

– Он понимает, что такое никогда не разрешат, по соображениям безопасности… – Эйтингон поставил кофе на стол, – ничего, у Журавлевых есть Марта, ей всего восемь. Никто ее ни в какие походы не отпустит… – он потрепал Сашу по светловолосой голове:

– Держи, милый… – Эйтингон подал юноше чашку, – сахар тростниковый. Так варят кофе на Кубе, в Латинской Америке. Пока ты туда не поехал, – он кивнул на учебник, – но такие командировки тебя тоже ждут… – за окном падал мелкий снежок. Взяв американскую сигарету из портсигара наставника, Саша щелкнул зажигалкой:

– Товарищ Котов, – робко сказал юноша, – если я в отпуск по ранению… – он завел руку за спину пижамной куртки, – может быть, мне разрешат полететь с вами в Москву? Я буду полезен на допросах… – Эйтингон тоже закурил:

– Подумаем, – он сверился с часами, – разделю с тобой кофе и мне пора…

Баня на сегодня отменялась. Из госпиталя сообщили, что, несмотря на снотворные, мистер Холланд пришел в себя.

При оформлении в госпиталь арестованного, находившегося в медикаментозном сне, побрили. Без клочковатой, неухоженной бороды, лицо 880, как он значился на обложке папки серого картона, показалось Эйтингону совсем молодым. Его светлость размеренно дышал. Документы не снабдили фотографиями:

– Он теперь государственная тайна, – подумал Эйтингон, – как Валленберг или Матвей. Хотя от Матвея остались снимки для партийного билета, офицерского удостоверения… – Наум Исаакович решил, что от 880 надо добиться и признания об участии мисс Бромли в поимке Матвея:

– Он подвизался в Монреале, руководил операцией, я его лично видел на летном поле. Хотя зачем признания? Понятно, что британцы с американцами подсунули Матвею медовую ловушку… – Эйтингон пообещал себе отомстить мисс Бромли, вернее, вдове адвоката Зильбера:

– Ягненок там тоже руку приложил, но с Ягненком мы скоро расквитаемся. Комбриг Воронов, продажная тварь, давно мертв… – Эйтингон надеялся именно на такой исход катастрофы, – умрет и мисс Бромли… – Саломея понятия не имела, где похоронен бывший генерал Горовиц, агент Советского Союза, Паук. Эйтингон подумал, что американцы могли сжечь тело Матвея:

– Но вряд ли, – он покачал головой, – Ягненок бы не позволил. Он еврей, он бы не дал сгореть в печах другому еврею, пусть и предателю Америки, как они выражались. Розенбергов похоронили на еврейском кладбище… – о церемонии Эйтингон прочел в New York Times:

– Мистер Зильбер, муж Бромли, защищал их, но до казни не дожил, скоропостижно скончавшись от сердечного приступа… – разглядывая 880, Эйтингон хмыкнул:

– Супруга могла подлить ему яда в утренний кофе. Судя по всему, ФБР не устраивал неудобный горлопан, пытавшийся добиться оправдания Розенбергов. Ладно, грязные делишки Даллеса нам не интересны, а насчет могилы Матвея мы все узнаем…

Ожидая, что кличка арестанту понадобится недолго, Эйтингон написал на папке отметку высоты, где находился перевал. Он покуривал, прислонившись к зарешеченному окну палаты:

– Словно с Вороной. Нацисты взяли ее день рождения, для номеров… – заключенного надежно приковали к госпитальной кровати. Этаж военного госпиталя закрыли, за 880 ухаживали особо отобранные врачи и фельдшеры. Двери охранялись конвоями внутренних войск. Эйтингон запретил подпускать к 880 женщин:

– Если я хоть что-то понимаю, – сварливо подумал он, – то Холланд и раненым, в наручниках, сможет склонить на свою сторону кого-то из персонала. Тем более, фальшивый товарищ Ильвес знает русский язык… – отменно сработанный паспорт эстонца нашли в куртке его светлости. Эйтингон вздохнул:

– У него такие манеры и взгляд, что любая девушка ради него босиком пойдет на край света. Ворон даже слепым калекой оставался Вороном, и его светлость такой же… – он мимолетно пожалел, что не наткнулся в Испании на Ягненка или мистера Холланда:

– Стоило их тогда завербовать, – подумал Эйтингон, – такими людьми не разбрасываются. Однако покойной Антонине Ивановне, отъявленной суке, доверять было нельзя, а в Америке мы поставили на Матвея… – 880 шел пятый десяток, но сейчас арестованный больше напоминал юношу:

– У него морщины, но седина незаметна, он светловолосый… – понял Наум Исаакович, – ему тогда был двадцать один год, совсем мальчишка. Никого не осталось, один я скриплю… – вспомнив давешнюю горничную, он усмехнулся:

– Это я преувеличиваю, конечно. У меня впереди лет двадцать, я должен отыскать детей… – впереди у 880 был полет в Москву, допросы, и пуля в затылок, в расстрельном коридоре на Лубянке:

– Британцы не станут торговаться, – сказал Эйтингон Шелепину по вертушке, – он побывал в нашей тюрьме, он отработанный материал. Никому такие люди не нужны, а двойного агента из него не сделаешь… – в сумраке февральского полудня выделялся четкий профиль 880:

– Дочка Журавлевых на него похожа, даже странно. То есть была похожа… – потушив сигарету, Эйтингон наклонился над койкой:

– Он меня слышит, он не спит. Врачи говорят, что он сопротивляется снотворным… – Джон почувствовал запах сандала. Он отлично представлял, где находится:

– Они бы не потащили раненого в Москву. Они хотят сначала поставить меня на ноги. Я в Свердловске, скорее всего в госпитале, где лежал покойный Стивен. Только миссис Лизы у меня нет, никто меня не спасет. У меня вообще никого нет… – Джон вспомнил зеленую воду речушки, рядом с замком, медленный ход баржи, восторженный крик сына:

– Папа, кажется, форель клюет… – на носу и щеках парня высыпали летние веснушки, солнце играло в рыжих волосах Полины. Дочка, в холщовой юбке и венке из ромашек, ехала по тропинке на берегу. Белая кобылка тащила баржу, Джон насвистывал:

– To see the fine lady, upon the white horse… – звенела старая гитара, над заводью порхали блестящие стрекозы:

– У меня есть дети… – герцог стиснул зубы, – я обязан вернуться домой ради них. Я обязан молчать, что бы со мной не делали… – подняв веки, он натолкнулся на пристальный взгляд темных глаз. Кепка постарел:

– Ему скоро шестьдесят, – вспомнил герцог, – Хрущев не отказывается от услуг банды Берия, как их называли в газетах. Кроме них, в СССР не осталось профессионалов. Юнцы в Комитете еще не нюхали пороха, что называется… – голос Кепки зашелестел рядом с его ухом:

– Я знаю, что вы говорите по-русски, товарищ Ильвес, – он издевательски фыркнул, – но мы поведем беседу на вашем родном языке. Мы скоро поедем в столицу, где вы встретитесь со старым знакомцем… – Джон ничего не ответил:

– Вряд ли они арестовали Максима, Волк даже им не по зубам… – герцог не помнил, кто в него стрелял, – скорее всего, он с Марией далеко отсюда. Он нашел девочку, не мог не найти. Значит, либо Валленберг, но мы не сталкивались на войне, либо… – он подумал о возможном аресте Журавля:

– Вряд ли, агент законсервирован. И не Циона, ее давно расстреляли. Меир погиб, остается только… – сердце часто забилось:

– Неужели Констанца жива? Клянусь, мы ее вырвем из СССР, чего бы это не стоило… – сомкнув пересохшие губы, он велел себе не слушать вкрадчивый голос русского.