Великий артефакт преодоления счастливой жизни - читать онлайн

Инта, сентябрь, 1978 год

– Вечно все из-за тебя! – бубнил, сидя на кровати, друг детства. – Я же говорил, что не получится из меня путешественник, не пройду я эти пищевые испытания! И школу пропустили, только линейку и запомнил! Мама теперь сердится…

«Ох уж эти мальчишки», – думала я, возвращаясь из таких приятных, охватывающих, теплых лап сна. Выходить из него не хотелось, несмотря на ощущение любопытствующего страха. Все же было так идеально спланировано, даже грибы собирать не пришлось, такая удача росла прямо на дереве! Жаль, походный отцовский ремень не до конца проварился – его наши родители использовали по назначению уже после того, как нас обнаружил грибник и экстренно доставил в инфекционное отделение. Радовало одно: мне приснился тот самый сон с преследующим меня и повторяющимся действом. Несмотря на возникающие в нем пугающие образы, после него почему-то всегда улучшалось настроение.

– Сколько уроков пропустили… Теперь еще месяц целый торчать в больнице… Тебе хорошо, ты все сразу запоминаешь… – сетовал однокашка, доев свою булочку и принявшись за мою. – Будешь? – спросил он как бы между прочим и, не дождавшись моего ответа, откусил большой кусок.

«Вечно он ноет», – размышляла я, глядя, как джем из булки, которую он лопал, падает на пол и растекается.

Так всегда: я, вдохновившись библиотечными книгами о дальних странствиях и приключениях, придумываю какую-то авантюру, в которой герои, обязательно претерпевая лишения в скитаниях, борются с трудностями, испытывая себя и не сдаваясь, выживают в самых невероятных условиях! А тут – всего лишь подготовка к походу в запрещенный родителями местный лес. И всего-то пара поджаренных на костре грибов чага…

«Да и вообще, кто компас уронил в реку? – думала я, глядя, как друг детства жадно доедает мою порцию больничного ужина. – Вообще с ним одна сплошная невезуха».

В памяти всплыла ежегодная дворовая парусная регата. «Так опозориться… Две недели прятали доски за гаражами, собирая плот», – продолжала вспоминать я, глядя, как варенье от булки стекает на простыню.

Регата проходила каждую весну и осень за городской помойкой нашего северного городка Инта и собирала всю местную детвору для состязания в гонке на плотах по разливающейся в это время года огромной луже на старом заброшенном заводском поле. Довольно часто эти дворовые игры оканчивались простудными заболеваниями. «Яхтсмены», застигнутые чьим-то родителем с береговой линии, получали предупреждение о физическом воздействии с дисквалификацией в дальнейшем заплыве.

В тот памятный день невезучесть нашей азартной команды начинающих любителей парусного спорта достигла своего апогея. Не успели мы расправить нарисованную пиратскую символику на самодельных бумажных парусах, как неизвестно откуда взявшаяся посреди «реки» крыса, балансируя на деревянном колышке, заприметив лидирующий плот, собрала последние силы и что есть мочи прыгнула на кажущийся ей спасительным «остров», точечно попав на спину не ожидающего сего действия «кормчего»1.

– Это, наверное, чемпион крысиный. Вот так прыгнул, прям на спину, гад… Что же ты не укрощала ее, а прыгнула в воду? Ты же будущий укротитель, вот бы и тренировалась себе на здоровье, начала бы с нее, – сидя на берегу и выливая из сапог холодную воду, оправдывался мой друг, тот самый любитель больничных булок.

– Ты думаешь, он тоже спортсмен? – трясясь от холода и наблюдая, как по брошенному нами плоту под несмолкаемый хохот дворовых мальчишек бегает испуганная крыса, спросила я, вспоминая, как, словно иерихонская труба, возвещающая о прибытии дорогого гостя, орал мой «шкипер»2, мечась по нашему суденышку и снося все на своем пути.

– Да мне все равно, из-за нее теперь насмешек не оберешься… Я не Дед Мазай3, а это не заяц, – продолжал сопеть, собирая мокрые пожитки, несостоявшийся пират.

Я посмотрела на друга детства: разве виновато несчастное животное, попавшее в такую ситуацию и не ожидающее такого «радушного» приема?

– Крысы обычно покидают корабль, а не капитаны, – вдруг важно произнес друг. – Покидают, и корабль перестает тонуть, – еще более пафосно добавил он услышанную явно от кого-то из взрослых фразу, продолжая натягивать мокрые сапоги на голые ноги.

– Побежали быстрее, пока родители не вернулись. Успеем просушить одежду, отважный капитан, – сказала я.

И мы под несмолкаемые шутки других участников дворовых игр посеменили в сторону дома.

Этот казус еще долго вызывал смех и подтрунивания над нами от местной детворы. Чтобы избежать вечерних посиделок во дворе, мы и решили отправиться в тот злосчастный поход. Инициатором всех наших детских затей, как всегда, выступала я, пускаясь в очередную авантюру с шашкой наперевес, а чуть позади за мной уныло плелся мой «голос разума», верный оруженосец.

Больничная простынь была безвозвратно испорчена, пятна от варенья стали еще больше. Я сползла с кровати под несмолкающий бубнеж несостоявшегося мореплавателя и побрела к окну. Прислонившись лбом к стеклу, силилась через пелену дождливой мороси, окутавшей больничный двор, рассмотреть происходящее. Погода за окном была промозглая и ветреная, неделю шли проливные северные дожди. На голых ветках деревьев, словно нанизанные на леску, застыли капли дождя.

«Что это?» – изумилась я, протирая рукой больничное стекло.

Посреди двора стоял самый настоящий лебедь!

Я зажмурила глаза и открыла вновь, но лебедь не исчез. Расправив одно крыло, он гордо зашагал по двору, чуть подволакивая второе.

Белоснежный, словно величавый корабль в серых осенних сумерках, он казался чем-то нереальным, как оживший персонаж из сказки Андерсена.

Поздняя осень…

Больничный барак северного городка…

Непрекращающиеся сетования школьного друга…

Голос увещеваний моего отца, пришедшего проведать нас…

Все это словно отошло на задний план.

Только я – и огромный сказочный лебедь…

«Как хорошо, что мы попали в больницу! Какое сказочное везение!.. Как бы иначе я смогла увидеть его?» – думала я, прижимаясь еще сильнее лицом к больничному стеклу, пытаясь разглядеть исчезающий в сумерках силуэт птицы.

***

Линдау, Германия, январь, 2008 год

– Мамочка, смотри, их можно кормить с руки!

Голос младшей дочери вырывает меня из воспоминаний. Лебеди кружат вокруг девочек плотной стаей. Несмотря на раннее январское утро, набережная Боденского озера залита солнцем. Я, еще испытывая слабость после операции, расположившись на лавочке, с удовольствием наблюдаю за детьми.

– Мусичка, смотри, как они выходят на берег и тянут шеи – наверное, они голодные! Ты посмотри, какие они большие, словно сказочные персонажи! – восхищается младшая дочь.

– Мусик, я никогда не видела лебедей на воле, они, словно большие парусники, качаются на волнах, – подхватывает старшая, продолжая бросать купленный в ближайшей Bäckerei4 бретцель5 в воду.

Зимнее солнце, припекающее совсем по-весеннему…

Шум волн от прибывающих на пристань кораблей…

Крики чаек…

Смех дочерей…

«Какое счастье, что я попала в больницу! Как же мне – нам – повезло!» – думала я, вдыхая теплый зимний воздух.

Мое падение в обморок за праздничным столом – это настоящая удача: я смогу целый месяц наслаждаться путешествием по Европе.

Как все здорово складывается! Все-таки я везунчик!

***

Если кто-то спросит, каковы мои самые ранние воспоминания из детства, то первое, что приходит на ум, – это тот самый сон.

Как и все дети, я часто видела яркие сновидения. Когда на заснеженный северный городок опускалась непроглядная ночь, наступало время настоящих приключений. Я закрывала глаза, стараясь не прислушиваться к ругани родителей за стеной, – и переносилась в жаркие страны, полные диковинных зверей, или на другие планеты, таящие в себе неведомые опасности и бесчисленные загадки. Вместе с друзьями мы бороздили на утлых суденышках бушующие моря, храбро перебирались через заросли джунглей и через заснеженные перевалы. Конечно, эти сны-путешествия в основном являли собой причудливый сплав впечатлений, полученных из книг, и работы богатого детского воображения.

Но один из них не вписывался в концепцию волшебных захватывающих приключений и стоял особняком. Он был совсем не страшный, не динамичный, наоборот, ему всегда предшествовало состояние дремоты или неги, блаженного расслабления и покоя. Однажды я увидела этот сон, когда, выпив волшебного бабушкиного чая из зверобоя, задремала у нее на сеновале, убаюканная запахом недавно скошенной травы и деловитой перебранкой кур на заднем дворе. Было ощущение, что я брожу в каком-то тумане, но не холодном и не страшном, а уютном и плотном, который укутывает тебя, как будто лоскутным одеялом, пряча от посторонних глаз.

Вот через туман проступают неясные очертания сказочного леса, петляющие между деревьев тропинки, возвышающиеся над трясиной листья осоки. Сквозь белую непроглядную хмарь пробиваются первые лучи; границы леса вокруг становятся более различимы. Ветви деревьев и траву окутывает свежая утренняя роса, ее капли легко ложатся и на паутину, тонкую, как ниточки китайского шелка. Мне хочется прикоснуться к этой паутине, потрогать застывшие в ней капли росы, с упоением накрутить ниточки на палец. Я задумчиво перебираю их в руках, и вот это уже не паутина, а настоящие нити, теплые, желтоватые, очень приятные на ощупь, они как будто обнимают меня в ответ. Пальцы бегают все быстрее, я испытываю тактильное наслаждение, подобное тому, когда погружаешь пальцы в пушистую шерсть мурлыкающего домашнего кота. Откуда-то появляются люди. Кто они? Я вижу только их неявные силуэты, лиц не различить, но интуитивно я понимаю, что все они почему-то подавлены и растеряны. В мой уютный сказочный мир осторожно, на цыпочках прокрадывается непонятная и немного пугающая тревога, но я все упорно перебираю ниточки и ничего не замечаю вокруг… Я хватаюсь за них, как за соломинку. Они дарят ощущение спокойной радости и надежности.

***

Брянск, август, 1981 год

– Ты глубже, глубже суй руку, быстрее давай. Там точно есть конфеты, бабушка всегда их берет, когда мы идем на кладбище, – горячо шептал двоюродный брат, сетуя на мою нерасторопность.

Я усердно просовывала руку вглубь старинного буфета, стараясь не разрушить груду фотоальбомов, аккуратно сложенных стопкой.

Зацепив сильнее за край торчащей материи, рванула ее на себя. Тряпицей оказался бабушкин павловопосадский платок. От моих суетливых усилий он развязался, осыпая мои колени фотографиями. Каждая из них, переворачиваясь в воздухе, падала на пол, словно камень, ударяя по моим ногам, превращаясь в ковер из картинок с одним и тем же сюжетом. Похороны молодой женщины… Кто она – я не знала. Знакомым показался запечатленный у гроба мужчина с малышкой на коленях. Маленькая девочка на всех снимках играла с бахромой обивки гроба, в котором лежала эта незнакомая мне женщина…

– Это что? Это мой папа? А это что… я? – узнав в мужчине своего отца, словно робот, повторяла я, сидя в центре разбросанных вокруг меня веером снимков.

Старший брат суетливо пытался перевернуть разлетевшиеся фотографии, но, испугавшись, начал быстро собирать их. Потом предпринял решительную попытку отобрать те, что я успела взять в руки, но я с силой тянула их на себя, и одну даже немного надорвала. Зажав ее в руке, я, не отрываясь, смотрела на фотографию, на которой была изображена мертвая женщина, маленькая девочка и мой отец.

С замиранием сердца я перевернула ее. На обороте отцовским подчерком было выведено: «Тамара, 22 августа, 1971».

– Ты не молчи. Что замерла? – брат ползал по полу и пытался быстрее собрать оставшиеся снимки. – Ох и влетит мне теперь… Зачем полезли в этот буфет? Бабушка банку варенья забыла на летней кухне, можно было и его на булку намазать, а теперь вон что, – сокрушался он. – Мать точно на рыбалку теперь не пустит…

Он осекся, глядя на меня, и, словно извиняясь, решил исправить ситуацию:

– Ну, у тебя ведь теперь другая мама есть, какая разница? Да и в восемь месяцев от роду… Что там помнить и печалиться? – рассуждал он, завязывая в платок, словно в котомку, собранные фотографии.

Я остолбенело стояла посреди комнаты. Случившееся совершенно не хотело укладываться в мое сознание. В голове вихрем кружились, словно надоедливые осы над булкой с вареньем, дошедшие до меня смыслы фраз: Кто умер? Какая Тамара? Кто это? Как «мама»? Чья? Почему умерла, и как же я без мамы? И кто же тогда эта женщина, которую я сейчас называю мамой? И почему…

Я заплакала от обиды и несправедливости. Как я теперь узнаю, какая она – как она смеялась, какие пела бы мне песни, какие читала бы сказки на ночь, чем она пахла – моя мама?..

***

Всю последующую жизнь я пыталась собирать образ мамы для себя по крупицам, как пазл… Это было непросто в моей ситуации, отец категорически отказывался затрагивать эту тему: «А что тут говорить? Ну, похожа ты на нее, особенно голос…» – и тут же неловко отворачивался. Остальные родственники предпочитали отмалчиваться, наталкиваясь во время моих расспросов на суровый взгляд отца.

Несколько кусочков пазла о маме уцелели на чердаке бабушки: спасены были еще обручальное кольцо, сумочка с документами и пара фотографий с похоронной процессии, остальные вещи были выброшены новой хозяйкой отцовского дома и матерью его третьего ребенка, ставшей на несколько лет для меня мачехой.

Кроме того, отец каким-то чудом смог сберечь ее туфли, доставшиеся мне в наследство. Каждое утро, открывая шкаф в раздумьях о том, в каком наряде я буду встречать и провожать грядущий день, я натыкаюсь взглядом на это сокровище, пронесенное через десятилетия скитаний, мытарств, переездов, не выброшенное безжалостной рукой мачехи, уцелевшее при пожаре в брянском доме. Красивые, остроносые, когда-то белые, а теперь уже пожелтевшие от времени, но модные даже сейчас, они – словно привет от мамы, с которой мне так и не довелось никогда осмысленно встретиться и поговорить.

Наш с мамой воображаемый диалог не утихает ни на день. Утром я смотрю на эти туфли, слыша и ее немой вопрос: «Как дела?», и пожелание хорошего, насыщенного дня, и, конечно, самое главное: «Ты справишься, ты точно все сможешь, не бойся, я всегда рядом, даже если ты меня не видишь».

А вечером, открывая створки шкафа, представляю, как мама спрашивает: «Ну как ты, доченька? Ты прожила еще один удивительный, полный событий и впечатлений день. Возможно, он был трудным, вижу, тебе снова было больно и горько, но ты знай – это пройдет, как только ты ляжешь спать, а утро принесет новые радости и новые чудеса. Я обещаю».

Наверное, это прозвучит ужасно, но в каком-то смысле мне даже повезло так рано потерять близкого человека. Слишком многие мои знакомые, уже взрослые дяденьки и тетеньки, с самого детства конфликтуют с родителями, постоянно барахтаясь в мутном озере взаимных обвинений и осуждений, морализаторства, попыток вырваться из-под болезненной опеки, все время что-то выясняют, делят и тревожатся, бесконечно отдаляясь друг от друга. А моя мама – всегда рядом, и всегда на моей стороне. Любой выбор она поддержит молчаливым согласием и полным одобрением, за ошибки не будет проклинать и рвать на себе волосы, вопрошая Вселенную, за что ей досталась такая непутевая дочь. Но это налагает и двойную ответственность: при обдумывании своих действий я всегда мысленно спрашиваю себя: как к этому отнеслась бы моя мама? Уложилось бы это в систему ее координат? Или она бы расстроилась? Почему-то мне кажется, что она отличалась редкой добротой и порядочностью.

Мне нравится представлять, что даже перед лицом смертельной болезни она не утратила своего оптимизма и умения удивляться – еще одно качество, которое я с благодарностью приняла в наследство.

И каждый раз, смотрясь в зеркало, я вижу отражение не только себя, давно перешагнувшей тридцатилетний порог – возраст, в котором ушла мама, – но и ее самой. Мамы, которая – я это знаю точно – воспринимала любое событие как незабываемое приключение.

Так до сих пор воспринимаю свою жизнь и я.

Иногда вечерами, разглядывая фотографии с тех самых похорон, как единственные фото с моими родителями, когда мы все вместе в одном кадре, я пристально вглядываюсь в лицо маленькой, сидящей на коленях отца девочки, спокойно перебирающей бахрому, и придумываю варианты историй. «Что было бы, если бы мама не заболела и не умерла? Если бы папа не женился снова?»

Но история человеческой жизни не знает слова «если».

***

О. Райхенау, Германия, январь, 2021 год

День рождения – не повод для грусти, особенно если он сразу после праздничного Нового года. Есть мнение ученых о том, что рождение – самый серьезный стресс в жизни человека, который и запоминается на всю жизнь, поэтому нам так грустно накануне очередной даты. Для меня этот день – скорее осознание своего возраста, время провести ревизию ценностей и еще раз окунуться в приоритеты своей жизни.

Встать утром, босиком пройти по прохладному полу гостиной, выпить первую чашку чая, полить любимые цветы на подоконнике, выгулять французского бульдога, деловито фыркающего и осматривающего непроходимые снежные препятствия, в которые превратились пешеходные дорожки вдоль Боденского озера.

В этот карантинный год в Германии выдались на редкость холодные зимы. «Юнессковый»6 островок, ставший для меня в последние годы пристанищем, замело как никогда. Много веков назад он стал таким же пристанищем для одного из братьев7, писавших здесь глаголицу8.

Гости, пожелавшие лично поздравить меня с прибавлением еще одной цифры к моему персональному «летоисчислению», разъехались до наступления комендантского часа, объявленного правительством Германии, безрезультатно борющегося со второй волной «коронованной» эпидемии.

В кованой люстре, висящей над обеденным столом, догорают свечи. Их необычное горение завораживает и наполняет пространство мягким светом. Наступает мое время тишины.

Меня искренне удивляют недоуменные вопросы друзей о моем стремлении находиться одной. Возможно, они путают любовь к уединению с одиночеством, а ведь это совершенно разные вещи.

Рождественская елка в мельканиях гирлянд, легкое трепетание свечей, праздничный блеск шаров, большие букеты цветов в вазах… Теперь, когда празднование закончено, можно, забравшись в кресло, словно достав из-под елки долгожданный подарок, перебирать фотографии и памятные вещи в кочующем со мной деревянном сундуке. Любая вещь из него – словно отрывной календарь памяти. Каждый «листочек» я бережно храню, не желая что-то изменить или подправить. Вот и в этот раз, едва я распахнула один из бумажных конвертов, на колени выпал маленький одноразовый конвертик для чая, на обратной стороне которого знакомым подчерком надпись… Глазами пробегаю по знакомому тексту, и память услужливо, словно машина времени, переносит меня в конец прошлого столетия.

***

Подростки прошлого века радовались самым простым и банальным вещам. Если появлялась возможность собраться и отметить праздник в момент отсутствия взрослого поколения – это была удача, и пропустить такое событие было бы преступлением, особенно если эта возможность выпадала на дни празднования Нового года.

Приготовление к этому действу сопровождалось шитьем новых нарядов, разнообразие которых зависело от ассортимента промышленных поставок в северный городок и заготовкой кулинарных изысков в виде шпрот, копченой колбаски, мандаринов и апельсинов.

Школьные уроки труда в те далекие времена были спасением для наших девичьих грез. Они ковали из нас Марь Искусниц – эдаких Царевен-Лягушек. Махнули рукой – и появились юбки, сшитые по выкройкам из замусоленных журналов мод, передаваемых друг другу в порядке «священной» очереди под запись. Махнули другой – и на столе возникали замысловатые торты и салаты с заменой непонятных ингредиентов в рецепте на более простые, но все же с трудом доставаемые. Все это продуктовое «богатейство» бережно хранилось, и в соответствующий момент торжественно подавалось, занимая центр украшенного накрахмаленной скатертью праздничного стола,

являющегося орденоносцем «достижений» той эпохи. За этим столом проглядывались и многочисленные дружеские связи под бойким названием «блат», характеризующие всю эпоху, и многочасовые очереди – непременный символ СССР.

Место сбора компании заранее украшалось самодельными звездами и игрушками, выбиралась музыка и место для танцев, и даже выделялась пара драгоценных кадров на пленке для освещения такого важного мероприятия.

***

Инта, 31 декабря, 1986 год

Нарядив елку и выставив на стол свои кулинарные достижения, наша школьная компания очень быстро отметила торжественную часть праздника и, закрыв дверь за родителями одноклассницы, по удачному стечению обстоятельств приглашенными в местный ресторан, приглушив свет, перешла к неофициальной части.

Медленные танцы в мерцании гирлянд под пение неизменных исполнителей «Голубого огонька», транслирующегося центральным телевизионным каналом, постепенно превратились в активную дискотеку. Движения становились свободнее и шире, музыка – громче, квартира – теснее. К вечеру ребята вели себя уже по-взрослому, лихо жонглируя рюмками, в которых плескалось вовсе не шампанское, одобренное родительским контролем в пределах допустимого, и, самозабвенно изображая «взрослую жизнь», чиркали спичками, пытаясь зажечь раздобытые папиросы.

Кто-то случайно облокотился на елку. Занялось пламенем украшение из ваты, и елка, словно в избитых комедиях, моментально вспыхнула.

Все мгновенно замолкли и растерянно застыли, как в игре про морские фигуры. Огонь стремительно пополз вверх по занавескам. Завороженные, слегка приоткрыв рты, мы смотрели на это зрелище. Хозяйка мероприятия, забравшись с ногами на диван, сказала задумчиво и очень спокойно:

– Елочка горит.

– Ага, полыхает, – подхватил кто-то из стоящих рядом со мной ребят.

Краем глаза я заметила, что в комнату вбежал высокий молодой парень, явно старше нас. Как он попал сюда? Его лицо показалось мне знакомым: кажется, он учился ранее в нашей школе.

– Ого у вас тут веселье, – невозмутимо сказал он, быстро проходя мимо нас к еще сильнее разгоревшейся праздничной елке.

Его голос выбил нас из оцепенения. Мы медленно начали пятиться к двери. Возникла небольшая суматоха и паника. Как во сне, я видела, как парень зачем-то распахивает окно и выбрасывает горящую елку через балкон первого этажа во двор. Откуда-то из небытия в его руках материализовался огнетушитель. Его силуэт скрылся в клубах дыма.

Пожарные приехали уже когда опасность миновала. Наш неожиданный спаситель коротко, по-деловому объяснил им ситуацию, попутно успокаивая разъяренных соседей:

– Ну, что вы так серчаете, все же хорошо, никто не пострадал, все живы и здоровы, просто пионэры отрабатывали правила по ОБЖ9 по части спасения людей в экстренных ситуациях, – шутил наш спаситель, очищая свою одежду и попутно отбиваясь от возмущенных жителей подъезда, с трудом сдерживая натиск из желающих раздать нам затрещины. – Они больше не будут, да, пионэры? Вон какие молодцы, – с улыбкой глядя на нас, подмигнул он. – Стоят аки мышки, сбились в кучу и молчат. Ну, что застыли? Все живы? Ну, готовьте свои «уши» и «хвосты» для праведного родительского гнева и объяснений.

– Андрюха, ну ты куда пропал? – в проеме двери стоял бывший выпускник нашей школы, живущий парой этажей выше. – Вроде вышел на минуту покурить на лестничную клетку – и как сквозь землю провалился, все тебя ждут… Ну вы затейливо отдыхаете, молодежь, – оглядев нашу компанию, восхитился он. – Вот это я понимаю, фейерверк, – рассмотрев весь масштаб бедствия, творившегося в комнате, продолжил он и стал помогать отряхивать свитер на нашем спасителе.

***

Инта, ноябрь, 1988 год

Ключ упорно не хотел подходить к замочной скважине родительской квартиры. Я позвонила в дверь. За ней раздались шаги.

– Вы кто? – грубо спросила, открывая мне, моложавая женщина с котом на руках.

Я взглянула на входную табличку, желая убедиться, что номер на ней правильный.

– Вы, наверное, старшая дочь владельцев квартиры? – более спокойно продолжила новая хозяйка. – Вам разве не сообщили? Они развелись и разъехались. Мы уже два месяца живем здесь, а родители ваши… – смутившись и подбирая правильную формулировку, осеклась женщина, – …ваш отец и вы теперь прописаны по другому адресу. У нас ключи остались, все никак не завезем – вот, держите запасной комплект.

Взяв сунутые в руки ключи, я побрела к новому жилищу, начиная догадываться, почему последние месяцы отец не выходил со мной на связь и не высылал оплату за учебу в Сыктывкаре…

Все разом встало на свои места, словно выстроилась в заданную канву разбросанная мозаика. Я вдруг явно поняла, что больше не надо создавать видимость игры в семейную идиллию, и мое место четко определено – я распределена жить с отцом. Другие варианты даже не рассматривались женщиной, которую на протяжении пятнадцати лет я называла мамой и которая, неожиданно выйдя из многолетнего сценария игры в семью, забрав родного ребенка, не посчитала нужным уведомить меня. Меня словно вычеркнули за ненадобностью красивым учительским подчерком, без права на исправление.

Отныне мне предстояло решать свои проблемы самостоятельно, несмотря на совместное проживание с отцом, который занимал одну из руководящих должностей нашего северного городка и имел удивительную способность находиться в «балансе» со спиртными напитками. Он совершенно спокойно директорствовал целый день, проводя совещания. Вечером, придя домой, приводил себя в неадекватное состояние, но утром, к моему удивлению, выглядел словно после пробежки – пышущий здоровьем молодец.

В сложившейся ситуации радовало одно: потеряв возможность продолжать учебу, я могла работать и получать приличную зарплату. Отец предоставил мне эту возможность в возглавляемом им УПК10. Финансовая независимость и планы на следующее лето придавали мне сил, и я с удовольствием окунулась в новую профессию. «Лаборант профориентации» – это звучало непривычно для перестроечной страны, остро нуждающейся в новых кадрах, но сама работа представлялась мне увлекательной и интересной.

Последующие месяцы нашего с отцом совместного существования на одной жилплощади пролетели для меня в подготовке к поступлению в московский вуз. Все мое время занимала работа, неожиданно изменившая ранее принятые решения в выборе профессии (я планировала стать бухгалтером, закончив соответствующие курсы). К сожалению, к концу мая, не справившись с рабочими проблемами и неоправдавшимися карьерными ожиданиями, отец стал опять заходить в алкогольные пике. Обладая статусом разведенного и свободного мужчины, он собирал компании «единомышленников», сбегавших от бытовой семейной рутины в образовавшийся на базе нашей квартиры кружок по интересам.

Мои «прогулки» после работы становились все дольше, засиживаться у друзей было все неприличней. Несколько ночей, проведенных в городском туалете в ожидании окончания очередного «заседания» на нашей кухне, не вселяли уверенности в намеченных перспективах, но там было хотя бы тепло…

***

Инта, май, 1989 год

– Не выспалась? Ну извини, школьная компашка неожиданно нагрянула, пока родители на даче. Собрались вот, с некоторыми после выпускного лет пять не виделись, пошумели чуток, ну, ты тоже, знаешь… не ожидала тебя увидеть в час ночи на пороге, – суетилась, убирая посуду со стола, дочь нашей бывшей соседки, у которой я иногда ночевала.

Встав с кресла, я распахнула окно. Что мне было злиться на нее? Спасибо, что приютила, – несмотря на лето, белыми ночами на Севере холодно. Наверное, отец уже оклемался и теперь уйдет на работу, можно возвращаться домой.

Пьяные, порой агрессивные, изматывающие отцовские возлияния обрушились на меня за последние недели с новой разрушительной силой.

Подруга весело делилась впечатлениями от вчерашних посиделок, я же раздумывала, куда можно будет пойти ночевать в ближайшую неделю. Все друзья и знакомые уже «охвачены».

Помогая собирать посуду со стола после веселой пирушки, я слушала ее веселое щебетание о впечатлениях от прошедшего вечера.

– Вот это люди! – услышала я знакомый мужской голос. – Привет, юная поджигательница.

На пороге кухни стоял Андрей, тот самый парень, так самоотверженно бросившийся «выпроваживать» через балконную дверь нашу горящую новогоднюю елку два года назад.

– А чего у вас дверь входная открыта настежь? – рассматривая меня, продолжал говорить он, присаживаясь за стол. – Чаи гонять собрались? Меня угостите? Я что вернулся: винил надо сегодня отдать, забыл у тебя, и бобину11 одну, надеюсь, не порвали, сто раз мотали одну и ту же песню.

Я неловко пристроилась на трехногий табурет, который так и норовил выскользнуть из-под меня.

– Ты, наверное, на пожарника сдаешь? – осторожно укладывая пластинки в обложки, обратился ко мне Андрей.

– Нет, почему на пожарника? Я поступать в Москву собираюсь, через пару дней поеду, – чуть изумившись, добавила я.

– Да ты не обижайся, я так шучу, так говорят о тех, кто спит как убитый, – весело ответил Андрей. – А ты прямо как пожарный на посту, надо такую способность развить, как у тебя, – спать, не обращая внимания на грохот басов12 и шум.

– Не думаю, что обучение в этом умении тебе понравится, – ответила я, увидев, как подруга подмигивает, подавая сигналы Андрею и намекая на прекращение расспросов. – Я пойду, пожалуй.

– Надь, у тебя же выходной, – подруга засеменила следом за мной по коридору. – Мы с тобой хотели по магазинам еще пройтись, в ювелирку завезли колечки, знакомая отложила, может, глянем? – продолжала уговаривать она.

– «Надежда, мой компас земной…»13

Я обернулась: позади стоял Андрей, держа в руках забытый мною на табурете шелковый шарф.

– Очень смешно, – сказала я, не скрывая раздражения, подходя к нему и забирая шарф. – Так меня дразнили в школьные годы дворовые дети, думала, с возрастом тема «компаса» утратит свою актуальность.

***

«Хам какой-то, – сердито думала я всю дорогу домой, лавируя между дворовыми лужами. – Потренировался бы он!»

С детства я оттачивала мастерство засыпать под монологи пьяного отца или вечные скандалы родителей в своей комнате. А как насчет силовых нагрузок – кемарить, отогреваясь у батареи подъезда или городского туалета?

Я мысленно продолжала диалог, еще больше злясь на заставшие меня врасплох шутки парня.

«И что я так оправдывалась и разозлилась? – думала я, уже подходя к дому. – Ну, сплю и сплю так, как умею, вот такая я особенная!»

Отца дома не оказалось. На кухне меня ждал приготовленный завтрак с традиционной запиской «Буду поздно, ешь». На столе ютились две чашки с остатками кофе – значит, опять кто-то из засидевшихся гостей отца ночевал у нас.

Вздохнув, я начала собирать в пакет стоящие пустые бутылки, число которых выросло за время моего отсутствия.

В дверь позвонили. Я резко распахнула ее, придерживая готовые выпасть из пакета бутылки.

На пороге стоял Андрей.

– Хочешь вечером сходим куда-нибудь? – предложил он, стараясь не замечать предательского звона стекла и моих тщетных попыток аккуратно поставить пакет за дверь.

– Давай сходим, – неожиданно для себя выпалила я.

***

В конце восьмидесятых годов прошлого столетия наша страна делала первые разрушительные перестроечные шаги и привычным строем марширующих колонн трудящихся сносила каркасы старых нравственных устоев со всех традиций. После знаменитого на весь мир телемоста «Ленинград – Бостон»14 на весь мир прозвучала эпическая фраза одной из участниц: «В СССР секса нет, у нас есть любовь». Вторая часть выражения была оперативно отрезана в угоду новым веяниям западных ориентиров для новой страны, а первая широко растиражирована в журналах, фильмах и телепередачах, открывших своеобразный ящик Пандоры15.

Все эти столичные страсти, конечно, доходили в маленькие провинциальные города под соусом новых серий бразильских мелодрам, сыпавшихся на телезрителей в виде «гуманитарной помощи» из дружественных стран. Многие смогли привезти за немалые деньги диковинные видеомагнитофоны и перешептывались, боясь быть услышанными, о невиданных «инструкциях» любви из немецких фильмов для взрослых, разошедшихся по домашним коллекциям. Но, наверное, слишком большие расстояния или провинциальная первобытность в медленной преемственности новых веяний удерживали на шатком плоту наш северный городок. Ресторан и пара кафе были единственным вариантом для выхода в свет, да и то по строго определенным поводам: свадьба, похороны, выпускные и юбилеи в кругу коллектива. Каждое из подобных мероприятий подвергалось пристальному анализу и на несколько дней становилось основным предметом для обсуждений.

Молодежь нашего городка преимущественно проводила досуг в кафе «Юность». Утренний ассортимент этого заведения представлял собой всю линейку меню советского общепита. К вечеру, при наличии паспорта, к нему добавлялись горячительные напитки. Несмотря на название, все координаты юных посетителей этого заведения в вечернее время незамедлительно передавались в детскую комнату милиции16, после чего следовала беседа с родителями в целях профилактики аморального образа жизни их заблудшего отрока.

Большим спасением в годы описываемых событий было открытие в летних павильонах городского парка мини-кинотеатров с установленными городскими властями видеомагнитофонами. В небольшом зале на расставленных стульях перед натянутым на стену экраном желающие могли приобщиться к миру западной кинематографии. В вечернее время Джеки Чан и Брюс Ли показывали бывшим пионерам и комсомольцам, как надо побеждать зло добром, а Фредди Крюгер – чего еще можно опасаться от соседей по коммунальной квартире в старых бараках, составляющих большую часть архитектурной застройки города.

Те, кто не желал окунаться в культурную программу предоставленных кинематографических изысков, могли прогуливаться по парку среди захудалых аттракционов или лакомиться мороженым из тележки-сундучка под громкие зазывания крупногабаритной продавщицы.

***

Инта, май, 1989 год

Закрыв за Андреем, я распахнула балконную дверь. В комнату ворвался весенний воздух, наполнив ее свежестью. До назначенной встречи еще оставалось время решить запланированные дела.

В те годы я не задумывалась о любви и парнях, в отличие от моих сверстниц, которые писали о своих свиданиях в дневниках и секретно шушукались по углам. Неожиданное приглашение Андрея куда-нибудь сходить я, откровенно говоря, восприняла как очередную возможность вырваться лишний раз из дома.

Вот наконец висевшие на стене часы ознаменовали наступление вечера. До встречи оставалось еще полчаса. Я засуетилась возле шкафа с вещами. Мой гардероб тех лет представлял собой пару платьев классического покроя, согласно занимаемой мною должности сотрудника учебного заведения. Дресс-код того времени в любых образовательных учреждениях требовал определенного стиля одежды, несмотря на красочную палитру предлагаемой рыночной текстильной продукции из дружественного Китая. Таким образом, большая часть моего гардероба исключала хоть какой-то намек на возможность не только посетить в этих платьях бал, но и элементарно сходить в кафе.

Я старательно собрала волосы новой заколкой. Предварительно отпоров белый воротничок вокруг горловины, облачилась в серое платье. Оставалась одна проблема – черевички.

Оглядев стоящие на столе салатницы, подаренные отцу сослуживцами на очередные юбилеи коммунистических праздников, я вспомнила пламенную речь одной из активных сотрудниц: «Не сомневайтесь, это чистый хрусталь, всегда к столу пригодится, – вещала она, видя реакцию директора, в недоумении разглядывавшего сии странные в его понимании “подарунки” для мужчины. – Дочери вашей в приданое пойдет», – закончила она, вызвав смех у подобострастных подчиненных.

«Да уж, лучше бы хрустальные башмачки подарили», – думала я, вертя в руках предмет зависти обладателей советских стенок и сокрушаясь о бесполезности подарка от доброй офисной феи.

Я долго копалась в коробке с обувью, пытаясь найти что-то приличное для выхода. В конце концов руки выудили ядовито-салатовые резиновые мыльницы17, купленные в школьном трудовом лагере в солнечной Анапе. Это сейчас в них ходят преимущественно в бассейн и на пляж, а тогда это была обувь на все случаи летней жизни. Надев их, я почувствовала себя почти неотразимой, решив, что это приличнее, чем оставшиеся две пары туфель, лишившиеся не так давно набоек. Интересно, кстати, куда мы пойдем? В кафе-мороженое? Просто погуляем в парке? А может, он сводит меня на новомодный фильм «Челюсти»?

Андрей ждал меня внизу. На ступеньках подъезда была разложена газета – видно, пришел сильно заранее.

– Какие нарядные туфли! – с восхищением, немного растягивая гласные, встретил он мое появление. – Цвет сочной травы. О-о-очень красивые! Ну что, пойдем? – взяв меня под руку, спросил он.

Вечер прошел на матче по боксу, где Андрей в этот вечер выступал судьей. Оказалось, он пытался профессионально заниматься спортом, принимая участие во всех городских мероприятиях, спонсируя и тратя свободное время на открытие качалок18 – новое увлечение молодых ребят шахтерского городка.

После матча мы планировали попасть на последний сеанс фильма, плакат которого обещал захватывающие любовные сцены и страдания19, но были остановлены бескомпромиссным билетером, не хотевшим признавать мое восемнадцатилетие по внешним признакам и громогласно требовавшим предъявить соответствующий документ.

– Ну что ты расстроилась? – подшучивал надо мной Андрей, пока мы брели по темному опустевшему парку.

– Жалко, билеты пропали, – сокрушалась я, жалея о своей рассеянности, – надо же было паспорт дома оставить.

– Подумаешь, билеты, я еще нам куплю. И туфли тебе. Давай в конце недели сходим, у меня как раз заплата будет, – оглядывая мои пластиковые, с дизайнерскими дырками мыльницы, произнес Андрей, накидывая на меня свою спортивную мастерку20. – Что, любовь тебе не показали? – посмеивался он над нашим происшествием.

– Мне, между прочим, в январе стукнуло восемнадцать, а сейчас конец мая. Интересно, что там за сюжет такой секретный в этой «Маленькой Вере»? Только и говорят, что об этом фильме, месяц назад привезли к нам в прокат – очередь за билетами была жуть. Еще говорили, билеты по распределению к Первомаю достались ветеранам в качестве подарка, так случился какой-то конфуз – многие выбегали из зала с криками «Позор!», – рассказывала я услышанные во время обеденного перерыва от коллег городские сплетни.

Андрей смеялся. Он видел уже нашумевший фильм, но не спешил делиться со мной рассказом о сюжетной линии, отвечая на мои расспросы односложной фразой: «Фильм про любовь, что еще говорить».

На улице становилось прохладно. Андрей прижал меня ближе к себе и ускорил шаг. Я, стараясь попасть с ним в ногу, быстрее засеменила рядом, всю дорогу до дома думая о его странном предложении купить мне туфли и о любви, еще не представляя, как в скором времени расширится мой кругозор на эту тему.

***

Что это такое – любовь? Про что она? И как понять, что это именно она?

Может, это про выложенные в твое имя камушки на берегу местной речушки, незаметно разбросанные при твоем приближении?

Или про самый вкусный кусочек, незаметно положенный тебе в тарелку во время дружеских посиделок?

Про нахождение в кармане сумки записочки со словами «Не грусти» с завернутой в нее твоей любимой конфетой?

Или это про желание ежеминутно держать тебя за руку даже в овощном магазине?

Про разговоры о планах на будущее с употреблением слов «мы» и «нам»?

Про посиделки вечером на балконе под тишину засыпающего города?

Может, это про то, как, проснувшись утром, понимаешь, насколько тихо вставал спящий рядом с тобой человек, стараясь не разбудить сборами на работу в утреннюю шахтерскую смену, прогуляв с тобой до первых петухов и успевая не только собрать «тормозок»21, но и оставить для тебя рядом с приготовленным завтраком записку на кухонном столе?

Или это про то, как ты, неожиданно простыв, сваливаешься с температурой, а он, чтобы не смущать тебя и не оставлять одну в квартире с родителями, берет отгулы и сидит рядом у постели, заботливо дуя на поднесенную к тебе ложечку с чаем?

Что такое эта любовь? Для меня она тогда вырисовывалась из этих моментов, встраивалась в мою модель первых отношений с мужчиной, трансформируясь в такие понятия, как «забота», «хорошо вместе», «хочется быстрее поделиться прошедшим днем и обязательно узнать, как прошел день у другого», не представляя, как могут вообще проходить дни друг без друга.

Вот что такое любовь, а не все эти розовые хрюшки с ванильных плакатиков, – думала тогда я.

***

Андрей вошел в мою жизнь с такой непоколебимой, естественной уверенностью, как будто был рядом всегда, не оставив ни малейшего шанса на сомнения и раздумья. Я потянулась к нему всей своей детской истосковавшейся душой, обретя в этих отношениях то чувство спокойствия и защищенности, которого так не хватало все эти годы.

C удовольствием, словно новую галактику, я разглядывала его семью и отношения в ней, все время сравнивая их со сложившимися стереотипами своего детства. Удивительным было для меня все – не только полное принятие жизни и поступков сына, но и радушное отношение ко всем входящим в дом этой семьи, казавшейся мне тогда такой дружной. Вечерняя лепка пельменей, сопровождающаяся веселыми байками из прошлого, к которым теперь прибавилась история Андрея про мои «супермодные» туфли. На шутливые расспросы родителей, почему он выбрал именно меня, он неизменно отвечал: «Ну, ее мыльницы решающими были! Просто улет! Как тут устоишь!»

В выходные вся семья собиралась за большим столом и под ароматный запах свежеиспеченных пирогов обсуждала, как прошел день у каждого. Мама Андрея варила удивительное варенье из морошки, которую они вместе с отцом собирали недалеко от выделенной им дачи.

Северное лето в тот год выдалось особенно жарким, и даже надоедливая мошкара, облепляющая в вечернее время жителей злобным роем, отступала перед палящим июльским северным солнцем, давая возможность горожанам спокойно отдыхать в тени дворовых аллей.

Пока родители Андрея проводили жаркий июльский сезон на даче, мы, предоставленные сами себе, одни в большой трехкомнатной квартире, с удовольствием собирали компании друзей. Слушали музыку, болтали о перспективах и намечающихся изменениях в стране, спорили о политическом прошлом и делились мечтами о новом будущем. Время от времени выбирались на берег местной речки, не забыв прихватить с собой сопутствующие пикнику символические спиртные напитки.

Уткнувшись в теплое плечо Андрея, завернувшись в заботливо прихваченный им плед, я слушала тихие неспешные беседы у костра и рассматривала звездное небо. Тишина, треск сухих веток в огне, запах печеной картошки, жареного хлеба, аромат травяного чая… Вот Андрей берет в руки гитару, чтобы спеть традиционную песню, завершающую все наши посиделки и известную всему старшему поколению покорителей Севера:

– подхватывали все хором, в завершение еще одного проведенного

вместе дня.

***

Москва – Брянск, август, 1989 год

Отец не сразу заметил мое отсутствие. Спохватившись, нырнул в роль заботливого родителя, клятвенно пообещав мне бросить пить и начать ковать из меня человека. Процесс перековки, разумеется, предполагал получение высшего образования. Правда, для этого требовалось сделать перерыв в ежедневных сборах участников «кружка единомышленников», прекратив ударно отмечать долгожданный отпуск.

Оторвав на кухонном календаре последний июльский лист, отец срочно решил исправлять ситуацию. Несмотря на то что большинство московских вузов уже прекратили прием абитуриентов, при некоторых открылись дополнительные коммерческие отделения, куда мы с отцом и направились.

Всю дорогу отец восторженно разглагольствовал о финансовых инвестициях в мое будущее образование и о планах скорейшего оформления документов для проживания в нашей московской квартире. Но как только мы сошли на перрон Ярославского вокзала, он неожиданно изменил наш маршрут, решив срочно поехать в Брянск и немедленно показать меня маме. Что мы и сделали.

– Я на минутку, сигареты купить, – отец скрылся в пивной, и это не предвещало ничего хорошего.

История повторялась как под копирку. Ровно год назад прозвенел мой выпускной звонок. Ожидания новой взрослой жизни исполнились для меня буквально. Тогда, едва мы сели в поезд «Воркута – Москва», повезший выпускников северных школ покорять столицу, пополняя ряды студентов, как отец сразу пропал в вагоне-ресторане. Все мои робкие попытки вырулить из создавшейся ситуации были безуспешны. Добравшись до Москвы, отец не раздумывая изменил наш маршрут, отправившись на Киевский вокзал, в сторону родительского дома, находившегося в полутора часах езды от Брянска. Для резкого изменения маршрута нашлось сразу несколько уважительных причин: посетить могилу деда, умершего пять лет назад, срочно погоревать с выпускницей на могиле ее матери, и самое главное – «отметить» известие о возможном разводе с мачехой, которая, будучи директором школы, где я училась, дотянув до моего выпускного, словно до рубежа остановки под названием «Порядочность», объявила о своем возможном решении накануне нашего с отцом отъезда.

Все эти события отягощались моей финансовой несамостоятельностью и, как следствие, явились причиной опоздания к началу вступительных экзаменов. Мои жалкие попытки подать документы в оставшиеся вузы заканчивались одной и той же фразой из популярного советского фильма: «Приходите завтра».

К сожалению, в отличие от Фроси Бурлаковой, героини фильма, опоздавшей с подачей документов в вуз, случайно проходящий мимо участливый профессор мне не попался. Вместо него меня встречали

довольно нервные сотрудники приемной комиссии, не желающие входить в чье-то положение.

В стране полным ходом шла перестройка, прокручивая людей, словно винтики в одном большом заржавевшем старом механизме.

К концу отпуска отец, разглядев объем катастрофы – упущенной возможности моего поступления – стоя на мылинском22 перроне около уходящего на Север поезда, каялся передо мной и своей старенькой матерью, уговаривая меня вернуться с ним обратно, суля организовать и оплатить обучение на бухгалтерских курсах при университете в Сыктывкаре.

И вот теперь история повторялась как назойливое дежавю. Все обсуждаемые перспективы и планы рушились в этой неприметной пивной, рядом с кладбищем, на котором была похоронена моя мать.

***

Брянск, август, 1989 год

Подождав пару минут не выходившего из пивной отца, я побрела в город, уверенная, что ни под каким предлогом в этот раз я не заберу документы из брянского техникума – единственной оставшейся для меня возможности учебы на курсах менеджмента и управления в этом году. Я твердо решила, что я не использую мой обратный билет и не вернусь с отцом назад. Я не буду надеяться изменить то, чего не может изменить он сам.

Родина моих родителей не выглядела приветливой. Осенний Брянск встречал сильным промозглым ветром. Пытаясь укрыться от неуютной погоды, я забрела в новопостроенный универмаг. Времена дефицита еще не прошли, и народ радостно и шумно, как стайка голубей, толкался в очереди за рижской косметикой. Набор такой косметики подарил мне Андрей перед моим отъездом.

– Ты точно уверена? Может, останешься? – он перебирал ногой упавший на перрон лист. – Везде люди живут, что тебе эта Москва и учеба, может, на следующий год поступишь в наш местный техникум? – не смотря мне в глаза, нервно заглатывая дым от сигареты, уговаривал меня Андрей.

Он не понимал, что бегу я не от провинциального города, не в поисках возможностей. Я бегу от невозможности жить с отцом.

– Я тебе сразу позвоню и напишу! – крикнула я, запрыгивая в вагон, долго всматриваясь в силуэт Андрея на перроне, смотрящего вслед увозившему меня поезду.

Почему он не сказал главных слов, не остановил, не настоял? Впоследствии я часто задавала ему этот вопрос. И каждый раз после этого мы долго молчали…

Из невеселых мыслей, захвативших посреди брянского универмага, меня выхватил крик:

– Пододвиньтесь, если не покупаете! Встанут и стоят…

Я обернулась: вот это чудо! Моя школьная подруга Светлана, мой молчаливый спаситель. Ее семья не раз давала мне убежище во времена затяжных запоев отца. Несколько минут мы обалдело смотрели друг на друга. Еще большее изумление было вызвано счастливым совпадением: Светлана, как выяснилось, поступила на те же курсы, что и я.

С появлением подруги чужой и недружелюбный город сразу приобрел родные очертания: я больше не одна. Местные мальчишки, пронюхав, что в общежитии пополнение иногородних девочек, принялись активно завоевывать наше расположение, принося банки с домашними заготовками – вареньем и компотами. Чтобы улучшить свое финансовое положение, мы со Светланой устроились на хлебозавод, подрабатывать в вечерние смены, дающие возможность дополнительно питаться выпекаемой на заводе продукцией.

Нас потихоньку захватило, увлекло в водоворот бесконечных студенческих дел, лекций и зачетов. Периодически, прогуливаясь по осенним улочкам вечернего Брянска после междугородних разговоров с Андреем, я все чаще понимала, какое большое расстояние разделяет нас. Он все чаще пропускал мои вечерние звонки, оставляя заказ до закрытия телеграфа23– я успевала просушить промокшие насквозь сапоги, терпеливо ожидая соединения.

За эти пару месяцев от него пришла лишь пара суховатых телеграмм с датой приглашения на телефонный разговор. В одной из них, узнав о том, что я не планирую встречать Новый год в Инте, он неожиданно сообщил, что собирается проведать свою старшую сестру, живущую в Сочи, отвергнув мое предложение встретить праздник вместе в Брянске.

Слегка расстроившись несовпадением новогодних планов, я с новой силой окунулась в уже сформировавшийся ритм моей новой жизни. Беспокоило меня лишь ухудшающееся в последний месяц самочувствие. Утреннее недомогание и тошноту я списывала на акклиматизацию и сильную усталость от свалившейся на меня трудовой нагрузки.

***

Брянск, ноябрь, 1989 год

– Я точно знаю, это у тебя «блуждающая грыжа»! Тебе нужно к гастроэнтерологу, – с важным видом начинающего доктора, выслушав вечером за чаем мои симптомы, изрекла диагноз приехавшая нас навестить одноклассница, учившаяся на медицинских курсах в Ленинграде.

В последнее время у меня сильно болел желудок. Болел так сильно, что игнорировать эту боль не было никакой возможности.

Пожилой доктор, бегло осмотрев меня и чиркая что-то в карте, рассеянно бросил:

– Вам не ко мне.

– Как не к вам? А куда?

– Выйдете, повернете налево во двор, там отделение психиатрии.

– Как психиатрии? Зачем мне туда?

– Девушка, – пожилой врач пристально посмотрел на меня, после чего, слегка откашлявшись и сняв очки, сообщил: – Вы беременны. Вам проконсультироваться с психологом хотя бы.

Ошарашенная, я вышла из кабинета, к хлипкой двери которого прильнули ушами мои подруги. Они тоже пребывали в легком шоке.

– Нужно сообщить ему, – только и смогла произнести я.

Радостные, мы побежали на переговорный пункт. В трубке отозвался незнакомый женский голос.

– Алло, могу я услышать Андрея? – спросила я.

– Вы Надя? Не звоните сюда больше. У нас через неделю свадьба.

На том конце провода раздались короткие гудки.

Я растерянно молчала, вцепившись в трубку. Светлана бережно забрала ее у меня, положила на место и тут же заказала переговоры с отцом.

– Я тебя не этому учил! – выслушав меня, принялся кричать родитель. – Как ты могла меня опозорить? Ты что себе думаешь! Я уважаемый человек, как я людям буду смотреть в глаза! Собирай вещи. Ты едешь домой, – бросил он перед тем, как отключиться.

– Все будет хорошо, – видя, как я оседаю на стул в переговорной будке, решительно заявила Света, обнимая меня. – Ты только не реви, пожалуйста.

***

Инта, декабрь, 1989 год

Потянулись долгие дни моего персонального ада.

Отец все время пил, и с каждым месяцем, по мере того как внутри меня рос мой ребенок, интенсивность его выступлений возрастала. Подкрепленный ежевечерней порцией горячительного, он сокрушался о своей загубленной репутации: дочь – мать-одиночка, это позор в глазах общественности.

Стараясь избежать очередного накала страстей, я, улучив момент, незаметно выскакивала из дома.

В городском туалете было на редкость чисто: свежие, помытые тряпочки заботливо развешаны вдоль батареи, в углу аккуратно сложен скарб вещей «хозяйки» этого приюта, бездомной женщины, которую пустили пожить здесь в обмен на поддержание порядка. Я не знала в деталях о ее судьбе. Из ее скупых рассказов о себе я смогла понять, что ей довелось познать лагерь по статье за мелкое воровство с предприятия – то ли карандашей, то ли еще какой-то мелочи. Времена послевоенные были показательно карательные, и уже неведомо какие перипетии судьбы забросили «жительницу» городского туалета на край света, в суровое северное поселение.

– Что, опять отец буянит? – она подвинулась, уступая мне место у батареи. – Грейся давай, вот какой год суровый на морозы. Есть хочешь?

– Нет, спасибо.

– Ты на него не трать себя, не терзайся, это он с горя – по-другому не умеет. Растерялся, видно, по жизни, вот она его и покатила, как под откос… А ты не робей, не робей! Ты девка ладная, вижу – справишься, да и не одна ты, вот какое счастье у тебя – дите! Мне Бог не дал, эх, жизня…

***

Инта, январь, 1990 год

Русские люди празднуют зиму разудало, а северяне погружаются в эти праздничные дни с особым размахом. Выходные дни для шахтерского городка превращаются в затянувшееся веселье: сам Новый год, Старый Новый год, Масленица и, наконец, долгожданные Проводы зимы.

В один из вечеров, стараясь не слушать очередные нравоучения изрядно выпившего отца, стоя возле окна и прижимаясь животом к теплой батарее, я с удовольствием рассматривала через морозные узоры на стекле идущих по улице интинцев. Спешащие домой люди несли в авоськах домой желанные угощения и готовились встречать в кругу близких очередной талонный24 год.

Мое внимание привлекла картинно поскользнувшаяся на ледяной корке асфальта девушка. Идущий рядом с ней молодой человек принялся ее поднимать. Из сумки рассыпались фрукты. Яркие, словно елочные шары, мандарины покатились по снегу. Прохожие радостно помогали собирать их, превращая все действо в рождественский веселый переполох. Я улыбнулась забавности происходящего. Молодой парень поправил съехавшую на глаза меховую шапку, поднял голову и, как показалось, посмотрел мне прямо в глаза.

Это был Андрей.

Я отпрыгнула от батареи, словно от раскаленной плиты. Спрятавшись под подоконник, села на пол. Малыш в животе недовольно зашевелился.

– Все хорошо, милый, все хорошо, сейчас мы с тобой выберемся из дома и пойдем в гости с ночевкой.

Последние ночи мне приходилось спать с вязальной спицей под подушкой, опасаясь участившихся агрессивных действий отца.

***

Инта, 14 апреля, 1990 год

Весна согрела необычно теплым апрелем. Такой яркой северной весны я больше не встречала. Солнце прорывалось в окна родильного зала. Дочь! У меня дочь! Девочка! Я боялась даже на минуту оторвать от нее глаза. Первый взмах ее ресниц, первый взгляд на мир, на меня – эмоции буквально захлестывали. Прижимая ее к себе, бережно качая на руках, я жадно ловила каждую минуту ее жизни.

Начиная с момента ее появления, я буквально сходила с ума от нежности и всепоглощающей любви. Все домыслы и слухи, все шепотки «Нагуляла в Москве!» практически не доносились до меня. Я, словно теплым одеялом, была надежна укрыта звуконепроницаемым куполом, в котором было место только мне и моей маленькой дочке. Я с головой нырнула в эти новые ощущения, в сладкое чувство, что я больше никогда не буду одна.

***

К сожалению, в те времена мой жизненный опыт, захудалая интуиция и слабый внутренний голос являли собой баснописных лебедя, рака и щуку. Придя регистрировать новорожденную дочь, я что-то мямлила, перебирая имена из предложенных старых советских справочников библиотеки ЗАГСа. Все мои жалкие попытки озвучить нравившиеся мне варианты женских имен словно разбивались о стену, натыкаясь на пристальный взгляд сотрудницы.

– «Маруся» мне очень нравится, – озвучила я.

Услышав это имя, работница ЗАГСа, сверля меня глазами и поправляя съехавшую на голове бабетту – модный аксессуар из пучка волос в виде круглого блина – поблескивая золотым зубом (не менее значимой, «шикардосной» вещью времен моды 70-х), тяжело вздохнув, изрекла:

– Мать-одиночка, чё ли? Ну хоть имя-то красивое дай дитю! «Маруся»! Дуся еще назови!

Я не осмелилась перечить такому явному, авторитетному и жизнеутверждающему превосходству и не стала озвучивать, что и имя «Дульсинея» мне было очень по душе и входило в пятерку предпочитаемых вариантов.

Видя, как представитель власти нервно постукивает пальцами, унизанными коллекцией золотых изделий советской эпохи, я, быстро собравшись, выпалила имя любимой и единственной немецкой куклы, привезенной другом отца:

– «Карина»! Мне нравится «Карина», Карина Андреевна! – И, словно оправдываясь, добавила: – Как моя кукла, родом из детства.

Наверное, дополнение явилось последним штрихом к моему портрету, созданному в голове этой женщины. Еще раз вздохнув, она быстро оформила документы, фыркнув на прощание:

– Поздравляю с куклой!

***

Инта, январь, 1991 год

Первый Новый год в жизни моей дочери мы отметили вдвоем. За это время мы научились многому – от вызова скорой помощи по поводу любой шишки, полученной в результате освоения первых навыков, необходимых в начале человеческой жизни, до элементарного диатеза.

Все сложные первые этапы мы проходили вместе: научились скатываться на подушки из уставших рук мамы в ночные часы; сидеть в специальном стуле рядом с ванной в ожидании ручной стирки пеленок (слово «памперс» еще не скоро войдет в лексикон русских людей); самостоятельно и спокойно ожидать в коляске у магазина окончания талонной очереди и смиренно сносить прочие тяготы бытовой жизни.

Эмоции, захлестнувшие меня в моем новом статусе материнства, ощущение своей нужности в устройстве нашего с дочерью нового мира уберегали меня от страданий и нарочитых сожалений. Я была благодарна свалившимся на меня трудовым будням молодой мамы. Это помогало заполнять день и радоваться каждому утру, начинавшемуся с улыбки моей дочери. Мир словно отблагодарил меня появлением родной души и сразу сделал сильной и счастливой.

У отца появилась очередная любовь, и на некоторое время его перевоплощение в образ трезвого жениха дало нам карт-бланш на отдых от его систематического состояния. Нам повезло остаться одним в квартире с дочерью, спокойно встречая ее первый Новый год.

В один из праздничных вечеров в дверь неожиданно позвонили. Осторожно вставая с дивана, пытаясь не разбудить уснувшую на моей руке дочь, я нехотя пошла к двери. С появлением Карины мои сны прекратились и превратились в блаженное наслаждение реальностью, когда часами разглядываешь малыша, сопящего рядом с тобой всю ночь.

– Кто там? – спросила я. В глазок не было видно, кто за дверью.

– Это я.

Голос показался мне знакомым, и я распахнула дверь.

На пороге стоял Андрей с одним из наших общих друзей, смущенно переминаясь с ноги на ногу. В руках Андрея были два больших пакета.

– Мы мимо шли, на площадь, на горку. С праздником! – заполнил возникшую паузу друг.

– А… Карина уже спит… Спасибо, – ошарашенно сказала я, суетливо прижимая к себе сунутые мне в руки пакеты.

– Красивое имя, словно кукольное, – смотря в пол, произнес Андрей и стал разворачиваться, чтобы уйти.

– Хочешь посмотреть? – как будто со стороны, услышала я свой голос, еще не успев понять, не пожалею ли о сказанном.

Лицо Андрея словно озарилось. Он торопливо снял ботинки.

– Я думал, не разрешишь. Спасибо!

В полумраке комнаты, еле дыша, он склонился над спящей дочерью.

– Какая красивая Булечка25, вся в меня, – разглядывая дочь, произнес Андрей и неожиданно резко, не оборачиваясь, вышел.

Я стояла в шоке от происходящего, слезы душили меня.

Снаружи послышались хлопки салютов и петард, люди на улицах обнимали и поздравляли друг друга.

Я тихонько заплакала, как будто решила выплакать разом все слезы, накопившиеся за время моего эмоционального затворничества.

Каришка тихонько посапывала в детской кроватке.

***

Инта, июнь, 1991 год

– Привет, – Андрей присел на корточки перед Кариной, выбежавшей вместе со мной на звонок в дверь, и протянул ей плюшевого медвежонка. – Ришка собралась в парк? Давай коляску снесу, – предложил он мне.

– Нам надо одеться, – только и смогла выдавить я, выходя из ступора.

– Я подожду вас на улице, – ответил Андрей, легко подхватывая прогулочную коляску и спускаясь с ней по лестнице, словно это была часть нашего каждодневного будничного семейного сценария.

Для первых дней северного лета денек выдался теплый, дав нам возможность спокойно побродить по парку. Последние дни мая шли проливные дожди, ограничивающие наши прогулки на свежем воздухе.

– Помнишь, как мы пошли на фильм «Челюсти», и ты весь сеанс закрывала глаза? Я еще тогда подумал: «Зачем она пошла в кино, если боится?»

Андрей уверенно вез коляску с сидящей в ней дочерью, вымазанной шоколадными конфетами. В руках она держала кусок сладкой ваты, на коляске болтался привязанный воздушный шарик. Андрей с удовольствием потакал желаниям дочери, суетливо предлагая разные варианты побаловать ее, доступные в парке аттракционов. Все происходящее казалось мне чем-то нереальным. Я молча шла рядом, изредка поддерживая разговор ответами на прямые вопросы.

Вечером, добравшись до кровати, обняв уснувшую дочь, я словно провалилась в сон.

После рождения дочери он не приходил ко мне ни разу.

Я опять с удовольствием перебирала эту знакомую и приятную на ощупь бахрому…

– Мамочка, открой глазки! – проснувшаяся утром дочь, приподнимая веки, заставила вынырнуть меня из сновидения, самой приятной его кульминации.

***

В юности все решения принимаются менее осознанно и более скоропалительно: возможно, к тому моменту мы еще не готовы полностью освободиться от давления общества и семьи, тем более что не всегда есть возможность сразу отрастить нужную длину крыльев.

Мой отец все чаще стал приглашать к нам в гости одного из перспективных молодых людей – племянника своей новой знакомой. Дама являлась очередным персонажем отцовской любовной истории.

– Хороший парень, – вещал отец битый час, переходя на угрожающий тон. – Ты могла просто поговорить, – не успокаивался он, видя мои сборы на прогулку с дочерью и мое явное желание удрать от предстоящих «смотрин». – Ты могла хотя бы дать шанс парню, он не просто какая-то там шантрапа, он будущий нотариус, – словно фокусник, вытащивший из цилиндра большого зайца, выпалил отец последний аргумент.

– Ну тогда другое дело, «нотариус» уже звучит гордо! Это сильный аргумент, пап, фактически не оставляющий другим шансов, – скрывая желание расхохотаться, старалась спокойно парировать я. – Пап, ну ты серьезно? Средневековье какое-то, ты еще калым за меня собери.

– И соберу! Что ты себе думаешь? С ребенком на руках, думаешь, очередь выстроится из желающих? – переведя дух, продолжил отец.

Его ежедневные длинные спичи, сдобренные любимыми обществом лозунгами в духе «Ребенку нужен отец», уже принимали навязчивый характер. Наши дискуссии заканчивались очередным экскурсом в мое детство, но, к сожалению, его пример не мог служить для меня показателем хорошего результата в попытках замены одного родителя другим. Слова «идеальная семья», «ребенку нужны оба родителя» и «семья – это главное» не оказывали на меня магического воздействия.

«Мы и так с дочерью семья, – думала я. – Это мы выбираем кого нам в нее принять».

Тем не менее его ежедневное занудство и реалии перестроечного мира заставили меня в конце концов задуматься над предложением. Мои личные границы были подвинуты вероломными доводами отца окончательно и бесповоротно одним из главных аргументов – участившимися выходами из роли примерного главы семьи и дедушки. Я все чаще слышала, как отец переносит назначенное свидание с дамой сердца, пафосно аргументируя свой отказ необходимостью помочь мне, а на самом деле он искал возможность опять беспрепятственно заливать свое «горе» на кухне, значительно осложняя мою и без того непростую жизнь.

Мои ночевки в гостях с маленькой дочерью угрожали снова стать постоянными. И я согласилась обговорить возможную роспись с очередным претендентом.

Отец решил помпезно отметить свадебное событие, он словно стремился взять реванш за все шепотки за спиной. Все знакомые правящего эшелона друзей нашего городка были оповещены о предстоящем торжестве, не дожидаясь назначения даты.

Я, будучи приколота, словно бабочка на булавку, все еще пыталась расправить крылья, понимая неотвратимость самой булавки.

Отец преобразился – как будто распрямил спину, снова старательно вживаясь в роль уважаемого члена общества. Я же с каждым днем становилась все слабее в своих трепыханиях.

***

Инта, июль, 1991 год

– Как прыгнул? Прыг? Так? Так? – Карина подскакивала рядом, как обычно, эмоционально переживая за сказочных персонажей, при этом четко следя за непрерывностью уже знакомого сюжета повествования, быстро листая страницы с опасными моментами, чтобы скорее перейти к более приятным.

– Да, вот так, высоко прыгнул – и все, спас принцессу, поцеловал и спас.

Я читала годовалой дочери купленную на выменянные «сахарные» талоны книжку-панорамку26, ограничиваясь демонстрацией подвижных деталей и привлекающих ее внимание картинок.

Звонок в дверь.

– Так, сейчас откроем, кто-то к нам пришел… Что-то ты зачастил к нам, что-то случилось? – спросила я, открыв дверь и увидев на пороге Андрея.

– На вот, мать передала, у Карины в тот раз нос был немного заложен, а сок каланхоэ очень полезный – можно в нос капать.

В руках он держал небольшой отросток, завернутый в кусочек газеты, и пакет с торчащими из него плюшевыми заячьими ушами.

– Спасибо, конечно, но сейчас в аптеке продаются лекарственные средства, – изумленно ответила я, осторожно вынимая растение.

– Тогда посади, на будущее, – пошутил Андрей. – Если что-то еще нужно…

– Спасибо, – прервала я, – у нас все есть.

– Вы гулять пойдете? Сегодня теплый день. Ты не подумай, я тут уезжал на пару недель, надо было сделать одно дело срочно, вот и не заходил, хотя звонил пару раз на домашний, но никто не брал трубку… В общем, пойдем подадим заявление, распишемся, что ли?

– Я не могу, я замуж, наверное, выхожу… – оторопела я.

– Конечно, выходишь, за меня, – подмигнул Андрей.

***

Все произошло как-то стремительно и буднично, как будто мы не связывали себя на всю жизнь таинством брака, а вышли за хлебом в соседний магазин.

Дома собралась небольшая компания, отметить нашу импровизированную свадьбу. Пришедшая с одним из друзей новая пассия, приняв меня за сестру Андрея, тихонько сокрушалась мне, стоя на кухне, что он променял их светлую и чистую любовь на брак с какой-то серой мышью и теперь она вынуждена утешиться в объятиях друга.

Я горько усмехнулась: до меня уже давно дошло, что женщины будут окружать Андрея всегда, всю жизнь незримо маячить на горизонте неясной тенью, стремясь ухватить хотя бы толику его заботы, хотя бы один вечер в его компании, один незначительный знак внимания на память. А он просто не сможет им отказать.

Раз за разом они будут стараться завладеть им навсегда, не понимая, что наша семья – это дом, в который ты приходишь, садишься пить чай и, видя, как все хорошо и гармонично, испытываешь естественное желание тоже иметь такой. Да, этот дом можно арендовать, и поначалу складывается иллюзия, что стоит приложить усилия – и удастся даже выкупить его у хозяев, сделав максимально щедрое предложение. Но хозяева не думают продавать его, они могут только пустить туда желающих на время. Дом для них бесценен. Срок договора закончится – и временные постояльцы будут вынуждены съехать, оставшись наедине со своими воспоминаниями, а хозяева продолжат как ни в чем не бывало жить в этом доме, который так никогда и не откроет посторонним всех своих тайн.

В тот вечер после свадьбы, выпроводив всех гостей, случайных и неслучайных знакомых, и оставшись наедине, мы так и уснули – как-то невпопад, неловко и сиротливо приткнувшись друг к другу. Мне снилось почему-то, что Андрей умер, а я стою в огромной неуклюжей шапке с черным помпоном над его гробом. Проснувшись в какой-то неясной тревоге, я поделилась своими нехорошими предчувствиями с новоиспеченным мужем, но тот лишь посмеялся: «Чего только не приснится. Да и шапки у тебя такой нет».

И много раз он потом шутил: «Погоди, ты еще шапку с помпоном не купила, не хорони раньше времени».

***

Инта, январь, 1992 год

– Кто у нас любит белые «ромашишки»? А? Кто заставляет творить чудеса?

В квартиру, запыхавшись, с красными от мороза щеками вваливается с пакетами Андрей. Он всегда врывался, обрушиваясь на нас с дочерью ураганом радости, обнимая и целуя нас еще в коридоре. С его лица никогда не сходила широкая улыбка. Даже если отлучался на пару часов, домой он возвращался как воин после долгой разлуки.

– Ну-ка, Булечки мои, смотрите что у меня есть для вас.

Андрей распахивает пуховик, а там – белые хризантемы. Не банальные, полуживые, как спящие красавицы, розы, а настоящие хризантемы! Он вытаскивает их аккуратно, чтобы не помять, как величайшую драгоценность, стараясь не повредить ни один цветок.

В северной жизни свой, совершенно особый, уклад. Кажущиеся сейчас легкодоступными цветочные подарки были большой роскошью в те годы.

– Ну, держи свой букет, моя королевишна, – Андрей торжественно вручает мне хризантемы.

Эти цветы – словно привет из моего детства, так похожи они на мои любимые ромашки с мылинского поля, которые я часто собирала, неся деду обед в полуденную жару, когда вовсю шла сезонная заготовка сена.

Я сплетала ромашки в венок и, как королева пролеска, гордо вышагивала, неся в завернутом узелке хлеб и бидон с холодной окрошкой.

Дед, заметив меня, кряхтел: «А вот и моя королевишна! Умница, не проронила обед? Вот и славно – будем обедать».

– Каришка, дай папе раздеться, – я снимаю радостно повисшую на муже дочь, – пойдем искать вазу для наших красавиц, и давайте ужинать.

Уложив дочь, мы сидим на кухне, прижавшись друг к другу под пледом. За окном на ночной город тяжело падают огромные хлопья снега.

Наутро ворвется в наш дом шумная компания. Андрей наденет костюм Деда Мороза, а я – Снегурочки, и нас закружит в водовороте праздничных поздравлений, тостов и веселья. Муж разрежет на равные кусочки большую спелую голову голландского сыра, тоже неведомыми путями попавшего в нашу глушь, завернет эти драгоценности в подарочную бумагу, и мы, забив багажник машины сыром и кучей других подарков, поедем поздравлять всех близких и друзей.

Но сейчас здесь есть только я, Андрей и мирно посапывающая в соседней комнате дочь. И хризантемы – экзотический привет с юга, невесть как очутившийся в далеком северном городке.

***

– Булька! Где ты? Собирайся скорее!

Андрей вихрем врывается в дом, как всегда – радостный, на крыльях вдохновения. Я хаотично скачу по комнате, пытаясь выбрать что-то из своего гардероба и попутно гадая, к кому из наших многочисленных друзей мы направимся сегодня в гости, тем более что дочка гостит у бабушки с дедушкой.

– Купальник не забудь! – кричит Андрей.

Купальник? Я ошарашенно смотрю на него. За окном явно не пляжный сезон – минус тридцать, поздний вечер… Но я собираюсь, думая, что это какая-то ошибка или что купальник нужен для какого-то костюмированного розыгрыша.

Он достает из подъезда дочкины санки и водружает на них меня. Разбегаясь, резко разворачивает санки так, что я кубарем с хохотом улетаю в пушистый снег. Андрей сразу подбегает, поднимает, заботливо отряхивает меня и нахлобучивает слетевшую шапку.

– Ну что ж ты, не ушиблась? Держись лучше!

Вот так, с ветерком и периодическим нырянием в сугроб, мы подъезжаем к… городскому бассейну.

– А… А где ты взял ключи?

– Знакомый сторожем устроился. Но мы сегодня за него посторожим.

На всю жизнь врезалась мне в память эта сюрреалистичная картинка: ночь, мороз, городской бассейн и я в купальнике на надувном матрасе…

***

Инта, декабрь, 1993 год

– Собирайся, Дюшка, мы идем покупать тебе дубленку.

– Но у меня уже есть.

– Это прошлогодняя, а ты жена коммерсанта, тебе еще в ежегодном параде женского тщеславия участвовать.

Подойдя к рынку, недалеко от торговых рядов замечаем привязанную к забору собаку редкой для севера породы – бладхаунд. Мое внимание останавливается на грустных собачьих глазах, вглядывающихся в проходящих людей. Пес сидит на картонке и дрожит.

– Ему, наверное, холодно. Как можно такую собаку оставить на снегу? Это же не лайка! – говорит Андрей и решительно подходит к владельцу.

Пес тихонько скулит, положив морду на заиндевевшие лапы.

– Сколько? – спрашивает муж.

Хозяин называет какую-то несусветную по тем временам сумму.

– Держи, – Андрей не торгуясь протягивает деньги и отвязывает поводок.

Собака, явно не оценив самоотверженности нового хозяина, начинает метаться во все стороны.

– Слушай, – говорит мой муж. – Я все понимаю, но ты имей совесть. Я из-за тебя дубленку жене не купил.

После, когда пес, старательно игнорируя команды прогулок в компании мужа, открыто бойкотировал все его попытки найти компромисс, муж неизменно изрекал:

– Надежда! Усмири свою дубленку!

Абсолютно щедрый, готовый снять с себя последнюю рубашку, он одаривал всех совершенно не картинно, как-то походя, естественно, даже как будто немного стесняясь.

Он все время как будто куда-то торопился. Торопился жить?..

***

Новый год. Все снова крутится вокруг Андрея. Незримыми нитями он, как кукловод, дергает всех за ниточки радости, доставляя массу приятных подарков. Он везде желанный гость, моментально становящийся центром шумных компаний. Шутки и байки всегда лились из него как из рога изобилия, он гордо носил звание «Человек-праздник».

Шум, смех, веселая кутерьма. Стукнувшись бокалами с шампанским и послушав обращение президента, гости устремляются к разложенным под елкой подаркам. Шурша бумагой, они разворачивают свои коробки, громко восторгаясь или сдержанно благодаря друг друга, брызгаются духами, примеряют шарфики и украшения.

Андрей довольно жмурится, будто большой кот, наблюдая, как полученный от него подарок точно попадает в цель. Кучка коробок стремительно тает, а я так и не нахожу своей. Андрей исподволь наблюдает, как мое лицо все грустнеет и грустнеет.

– А что свой подарок не откроешь? – наконец спрашивает он.

– Какой?

– А вон на елке висит! – он показывает на сиротливо приютившийся сбоку бумажный одноразовый конвертик для чая.

Ох уж эти его шуточки… Что он придумал на этот раз? Я обреченно топаю к елке снимать бумажный пакетик. На обороте ровным подчерком написано слово «Квартира».

Квартира? В недоумении я оборачиваюсь на мужа. Все бросаются меня поздравлять. У нас будет свое жилье! И это в лихие девяностые, когда большинство людей едва сводит концы с концами!

Оказалось, все это время Андрей, работая в шахте, параллельно развивал свой бизнес – маленький магазинчик и кафе – а ночами разгружал вагоны, чтобы у нас наконец была возможность отделиться от его родителей. И снова делал это незаметно, не жалуясь на усталость. Делал, чтобы устроить мне сюрприз. Вот только купленную заранее открытку потерял, но быстро вышел из положения – на помощь пришел тот самый этикетный пакетик для одноразового чая, который я бережно храню до сих пор.

Соблюдая традиции предков, мы схватили старого глухого кота, отчаянно сопротивляющегося всем предрассудкам, и почетно запустили его первым в новую квартиру.

Кот действительно принес удачу и подарил много счастливых моментов в этом нашем убежище, где мы с удовольствием закрывались от всего мира и были счастливы своей маленькой семьей, открывая двери лишь близким людям и верным друзьям. Жаль, что так мало времени нам было отпущено, может, оттого что кот был старый и большего не мог?

***

Инта, декабрь, 1993 год

Мы с Андреем бредем по предновогодним улицам, захваченные праздничной суетой. Внезапно муж резко останавливается. Я налетаю на него с коробкой только что купленных елочных игрушек, не ожидая столь неожиданного торможения.

– Ну вот, две раскололись, – созерцая коробку, сокрушаюсь я. Обхожу замершего посреди улицы мужа и вижу застывшую гримасу боли на его обычно улыбающемся лице.

– Что случилось? – еще больше пугаюсь я, бросая коробку и стараясь подхватить его под руку.

– Ну, что ты, что ты испугалась, игрушки вон расколошматила, что ты, – муж пытается обнять меня, продолжая балансировать на одной ноге. – И зачем мы стояли в очереди столько! Эх ты! «Переживальщик» ты мой, сколько «талонов на мыло» разбилось, будем теперь, как в анекдоте, предлагать гостям или руки помыть, или сахар в чай положить27.

Муж пытается улыбаться и веселить меня, но, судя по его выражению лица, это ему дается с трудом и пугает меня еще больше.

Это было началом. Началом большой битвы в том равнодушном перестроечном времени, когда диагнозы ставились на авось, и молодые люди не посещали врачей. Чем может болеть молодежь, кроме знакомых сезонных простуд? Таков был менталитет того поколения системы: молодым везде у нас дорога, какие прихрамывания в пути?! Юные и спортивные не болеют в нашей стране! Болеют только старики и маленькие дети.

После посещения нескольких местных эскулапов – любителей таких плакатных лозунгов – мой муж уверовал в несерьезность проблемы, несмотря на частые и порой невыносимые боли в ступне.

Для очистки совести, чтобы укрепить собственную веру в «неболеющую» молодежь, мы, собрав деньги на нашу «бесплатную» медицину, съездили в республиканскую больницу по направлению местного ортопеда. С деловым подходом, аккуратно складывая полученные от нас дополнительные вознаграждения в карман, профессор выдал нам успокаивающее медицинское заключение: «нервное защемление», на прощание заверив, что отдых, зарядка и вода нам помогут в достижении полного здоровья.

***

Пролетело еще несколько счастливых лет. Мы с удовольствием погрузились в семейную рутину. В один летний сезон позволили себе морскую вылазку в Сочи нашей маленькой семьей. Но уже в следующее лето смогли поехать на юг только вдвоем с дочерью, прибегая каждый день на переговорный пункт Новороссийска. Андрей несколько раз порывался приехать к нам, но желание заработать лишнюю копеечку, не прерывая шахтерские смены, останавливало его.

Мир нашего ребенка окунал нас с мужем в гербарии, раскраски, посиделки с друзьями, у которых тоже были дети. Полароидные28 фотографии с праздничных утренников в саду пополняли семейный фотоальбом.

«Времена не выбирают» – эта банальная фраза полностью отражала те непростые реалии, когда простой поход в магазин был рулеткой – неизвестно, что удастся купить. Но молодость никто не отменял – и посиделки с друзьями на кухне, периодические вылазки на природу были самым лучшим времяпровождением для молодой семьи северного шахтерского городка.

Я продолжала работать в УПК под руководством моего отца, с удовольствием окунаясь в рабочий процесс в должности лаборанта профориентации. Перемены в стране не давали заскучать, меняли застывшие представления о традиционном поиске работы для нашего поколения, как и о самом выборе специальности. Слово «инженер» уже не звучало так гордо, и простые бухгалтерские школы набирали новое поколение абитуриентов.

Ускоряться в освоении новых реалий помогали быстро растущие фонды по отжатию денег у населения в обмен на ваучеры. Шахтеры ритмично стучали касками по мостовой столицы нашей Родины в надежде на ежемесячную возможность прокормить семью. Молодые люди наряжались в малиновые пиджаки. Новый ассортимент киосков пестрил неведомыми товарами, предлагая попробовать «вкус» заграницы. Веселое и увлекательное было время. Все, что еще вчера считалось запрещенным и способствовало пополнению армии сидельцев, теперь стало предметом законного заработка для людей новой формации – предпринимателей.

Преподаватели ведущих вузов в поисках заработка перестроились одними из первых. Как грибы после дождя, начали открываться дистанционные филиалы, чаще всего на платной основе. Один из них базировался на территории УПК, которым неизменно руководил мой отец. Это удачное совпадение явилось для меня еще одним шансом встретиться с удивительным, казалось, навсегда утраченным миром – учебой в университете. Мне снова повезло, я получила желаемое буквально с доставкой на дом. Университет «приехал» ко мне, устойчиво подпирая мою корочку бухгалтерских курсов и аттестат педкласса29 в образовательном фундаменте.

Открытие филиала в нашем северном городке развернуло передо мной не только возможность обучения, но и освоение новой дополнительной профессии – организатора дистанционного обучения, которую я успешно совмещала с основной работой. «Оставь себе на булавочки, я зарабатываю достаточно», – говорил мне Андрей, когда я в очередной раз пыталась положить заработанные мной деньги в наш общий котел. Несмотря на сложные времена, в нашей финансовой жизни наметилась стабильная, непрерывающаяся прямая, позволяющая нам строить планы переезда в места с более продолжительным летом и все чаще заводить разговоры о втором малыше: мы мечтали «подарить» дочери брата или сестру.

***

Инта, 1995 год

– Надо что-то делать, так дальше не пойдет, – не выдержала я однажды, видя, как Андрей корчится от боли, разминая ногу.

– Не переживай, наверное, отсидел, вот нерв и защемило.

Андрей как раз поступил в воркутинский институт и ночами просиживал за учебниками, с удовольствием окунаясь в мир учебы и новых перспектив.

– Андрюш, приступы боли становятся постоянными, – я вспомнила недавние ночные вскакивания от судорог, которые он списывал на динамичность нашей жизни. Но смутная тревога уже поселилась во мне. – Давай попробуем в Москву. Я нашла в медицинском справочнике, что можно поехать обследоваться в госпиталь Бурденко, – приводила я очередные доводы, заметив, что многочисленные припарки и таблетки уже давно не снимают приступы боли. – Я поговорю с отцом, попрошу ключи на время обследования, в конце концов, это наша общая с ним квартира, после смерти мамы я ни разу о ней не заговаривала, наблюдая, как он ее сдает все эти годы. Завтра после планерки и поговорю.

– Даже не думай! Мы и в гостинице остановимся, это всего на пару дней… – вдруг неожиданно согласился муж. И, словно уберегая меня или отгоняя свои мысли, бодро добавил: – Все будет хорошо, просто потянул ногу. Врачи же смотрели? Смотрели. Ну! Что за нюни?

Но я точно решила в этот раз не отступать.

Разговор с отцом был коротким, и результат его – ожидаемым. Я узнала о том, что он мне ничего не должен, и если мне нужна доля в квартире, я могу обратиться в суд.

Снимать жилье в Москве на время обследования было очень дорого, и мы приняли решение остановиться в семейной квартире в Ростове Великом, а в столицу приезжать для обследования, благо между Ростовом и Москвой три с половиной часа езды на поезде. Заодно мы могли помочь с переездом родителям мужа, решившим перебраться в этот провинциальный городок окончательно.

***

Ростов, лето, 1996 год

Это было самое счастливое лето, пропитанное запахом хлеба и парного молока, наполненное вечерними посиделками во дворе под стрекотание деревенских сверчков и ежедневными купаниями в озере Неро30, неподалеку от старинных храмов.

– А хочешь, мы лето возьмем с собой? – Андрей, широко раскинув руки, лежал на поляне. Рядом на пледе дочь пыталась сплести венок из собранных полевых цветов.

– Это как? – моментально откликнулась шестилетняя Кариша. – Прям вот всамделишно? Увезем с собой? Вместо букета?

– Ну почему «вместо»? Букет тебе мы обязательно купим, как без него в школу идти, да еще и к первому звонку? Не положено, – обнимая прильнувшую к нему дочь, засмеялся муж. – Сейчас сходим к дедушкиному «шарабану» и посмотрим, во что мы с собой упакуем лето.

Муж с дочерью, вскочив, побежали по направлению к припаркованной поодаль машине – семейному раритету. За любовь свекра к этому чуду советского автопрома могла побороться свекровь, частенько выуживая мужа из гаража.

В старых «Жигулях» нашлась трехлитровая банка, заменяющая свекру бидон в утренних походах на рынок за молоком.

– Ну, девчонки, – командовал муж, – стройся лето собирать! – И ускорил шаг по направлению к расположенному вдоль поля лесу.

Мы с дочерью радостно посеменили за ним, стараясь идти строем, с удовольствием подыгрывая мужу в его настроении.

– Как вам эта красотища-а? – Андрей отошел в сторону, и мы увидели перед собой спрятанную за пушистыми елями среди обилия разнотравья земляничную поляну.

Это было удивительное зрелище: маленькие кустики земляники прятались под высокой травой, воздух был настолько пропитан ароматом ягоды, что казалось, как будто ты ее ешь. Вокруг тишина… Только пение птах и пчелиный звон.

– Они настоящие? – первой произнесла Ришка. – Как у бабушки на подносе?

Очевидно, ей вспомнился сюжет Жостовского подноса31, используемого свекровью как подставка под самовар.

– Конечно, настоящие, законсервируем лето – и всю зиму будет жить оно в банке с вареньем, – засмеялся Андрей и протянул дочери собранную в ладошке ягоду. – Лопай давай, ребенок. Завтра в Москву опять поедем, будет у вас с мамой время на твои аттракционы в парк сходить.

Время от времени мы приезжали в госпиталь, проходили очередное, ни к чему не приводящее обследование, а в оставшееся время гуляли по Москве: забредали в музеи, слушали музыку в парках, катая дочь на каруселях.

***

Москва, август, 1996 год

– Вы бы сдали на гистологию, – рядом остановилась миловидная женщина в белом халате с бейджиком на груди – заведующая отделением.

– Что это такое, «гистология»?

Название мне показалось пугающим. Где-то я его раньше слышала.

– Мы сейчас возьмем анализы. Приезжайте через неделю.

Андрей вышел из процедурной веселый.

– Поедем, еще успеем в магазин, в который ты хотела, до электрички есть время.

«Гистология – это что-то из онкологии», – крутилось у меня в голове. Онкология – это ведь не страшно. В 91 году мне довелось частично столкнуться с ней. В груди нашли небольшую опухоль и отправили на пункцию в Воркутинский центр хирургии, вестибюль которого был переполнен странного вида женщинами: худыми, изможденными, в платках и повязках. Но я не успела толком присмотреться и испугаться, как все было кончено: уже вечером меня отпустили домой.

В поезде нам с Андреем попались крайне веселые попутчики, которые, узнав, что я переживаю, без конца травили анекдоты.

– Раз – и все! – смеялся Андрей, изображая бегемота из сказки Сутеева32, которую он не так давно читал на ночь дочери. – Что ты, Булечка, раз – и все.

Через несколько дней я получила заключение, что моя опухоль оказалась доброкачественной, и на фоне этой радостной новости все пугающие картины, виденные мной в Воркуте, моментально померкли.

***

Москва, сентябрь, 1996 год

Схожую радость и облегчение я испытала, получив заветный листок с диагнозом «саркома». Ведь не рак же! Всего лишь какая-то саркома. Бывает фиброма, миома – да мало ли их, этих «-ом». Полная ерунда! Конечно, сейчас это выглядит очень наивно, но тогда у нас не было доступа к интернету, чтобы загуглить незнакомое слово, а в народе было не принято говорить о раке, как будто это что-то постыдное и едва ли не заразное. Мы знали об онкологии очень и очень мало.

С мыслями о планах и очередным медицинским алиби, что все самое страшное не подтвердилось, мы окунулись в интинские будни и подготовку ко встрече с новым членом нашей семьи, который – я теперь это точно знала – должен был появиться на свет в конце мая следующего года.

***

Инта, октябрь, 1996 год

– Дура! Ты куда рожать собралась? Он умрет, ты одна с двумя детьми останешься!

– В каком смысле «умрет»? Что такое ты говоришь? Зачем ему умирать?

– У него рак, Надя! Причем агрессивный.

Этот звонок раздался как гром среди ясного неба через пару недель после нашего возвращения домой. Звонила родная сестра Андрея, многие годы проживающая в Сочи.

Я не знаю, был ли еще страшнее момент до этого в моей жизни, чем тот, когда я, беременная, держала трубку, из которой лились эти жуткие слова.

И был ли момент большей растерянности, когда я должна была сообщить Андрею, как обстоят дела на самом деле.

Разговор с его сестрой, словно торнадо, влетел в мою жизнь, сокрушительно все ломая на своем пути, не щадя все живое. В голове крутилось только одно: «Хорошо, что он в “дикую”33, его нет дома, и я могу успокоиться. Как я могла не понять? Надо же было расспросить врачей, быть внимательней, и вообще, как так, почему? Или я не хотела слышать и видеть очевидные вещи? Сейчас это неважно, сейчас, сейчас… Надо думать о ребенке, не надо паники, все хорошо, все будет хорошо, с Андреем все будет хорошо…»

***

Инта – Москва, ноябрь, 1996 год

Через полтора месяца после злополучного звонка мы выехали обратно в Москву, точнее – к живущим в Ростове родителям мужа. Карина в дороге переживала о том, как ее примут в новом классе, в который ей придется пойти, но одновременно радовалась встрече с дворовыми друзьями.

Андрей часто выходил курить в тамбур. Ночью, проснувшись, я увидела его сидящим на нижней полке рядом со спящей дочерью. Он задумчиво смотрел в ночное окно вагона.

– Там же темнота, включи свет, если не спится, ты не мешаешь.

– Кто знает, кто знает, Буляша, что там…

И тут мне стало по-настоящему страшно.

Через несколько дней я стояла с документами Андрея перед московским онкологическим центром на Каширке.

Огромное здание нависало над головой, как враждебный инопланетный космический корабль. Мне предстояло сделать самый трудный шаг – шаг навстречу новой жизни, полной непонятных медицинских терминов, в которых я пока не разбиралась, полной изнурительного лечения, неопределенности, страхов и робкой надежды.

Я набрала в легкие побольше воздуха и, как в замедленной съемке, неуверенно шагнула вперед.

Медленно двигающаяся очередь из людского горя, словно длинный хвост большого животного, обматывающего больницу, закрывала собой вход. Это были пациенты и их родственники, желающие «купить» кровь у тех, кто сдаст ее для них.

В соседней очереди, словно молодые ростки, воткнутые в неплодородную землю, стояли студенты мединститута, ежась и озираясь. Было заметно, как иллюзия пыла «героев Красного Креста», приведшая их сюда, разбивается на молекулы, столкнувшись с реальностью. Студенты стояли, уставившись в пол, ожидая своей донорской очередности, провожаемые взглядами ожидания изможденных болезнью людей и их близких.

Большинство больных были растеряны, напряжены или озлоблены, лишь единицы казались отстраненно-спокойными.

Это был какой-то совершенно новый для меня мир, где люди вынуждены постоянно, день за днем, отстаивать свое право на жизнь, выбивая себе справки, направления на анализы, заключения, льготы и квоты, рискуя проиграть в борьбе с неповоротливой бюрократической машиной, окончательно сдаться этому огромному серому монстру, который, казалось, сотнями пожирал людей, вместо того чтобы их вылечить и отпустить в прежнюю счастливую жизнь. В длинных тусклых коридорах мне навстречу время от времени попадались тяжелые пациенты – бледные тени, когда-то бывшие беззаботными и веселыми людьми, а теперь, казалось, утратившие веру во все. Это ощущение безысходности просто пригвоздило меня к полу кабинета, где я стояла и машинально отвечала на вопросы, пока вокруг суетились люди, заполняли какие-то бланки, определялись со схемами и прогнозами, с планом операции.

***

Потянулись тягостные дни лечения. Андрею сделали операцию, попытались вырезать опухоль, после чего каждые несколько недель он приезжал в онкоцентр и ложился на очередную химиотерапию. Вскоре его состояние резко ухудшилось – сказывалась простуда, подхваченная после падения на перроне в ожидании электрички. После этого случая, выкупив место в больничной гостинице для мужа, я решила навещать его сама.

Денег катастрофически не хватало. Бесчисленные рекомендации столичных врачей сыпались на нас как из рога изобилия, превращая нашу мечту «о домике у моря» только в мечту, затягивая нас в финансовую воронку все сильней и сильней.

Жизнь закрутила меня между перронами по маршруту «Москва – Ярославль» с трехминутной остановкой в Ростове Великом.

Часто, запрыгнув в последний ночной вагон, я смотрела, как за окном мелькают уже знакомые села, деревни. Огни в их домах говорили о том, что домашние собрались за столом и сейчас будут пить чай, ужинать и делиться друг с другом событиями прошедшего дня.

– Ты чаем не беременна? Работаешь в Москве? Часто вижу тебя ночными рейсами, – проводница выглянула из своего купе. – Иди ко мне, сядь, тут не уступят, не надейся. Народ очень «образованный» пошел, особенно в метро, уткнутся в книгу – и вроде как и в ладах с совестью.

Пока я соображала, от какого такого чаю я беременна, меня любезно усадили и укутали в одеяло в купе для проводников. В руках оказалась чашка с ароматным чаем.

– Ты пей-пей, согревайся, осень ноне совсем негодная, а вот чай – это все, заваривай, заваривай. Заваривай себя вкрутую.

Чашка приятно обжигала руки. В котле старенького вагона потрескивали лучины34, и аромат древесины смешивался с запахом осеннего уходящего дня.

Слушая рассказы проводницы, я вспомнила деревню, «бабушкино утро»35 на летней кухне: варенье в вазочке, блины и важный самовар на столе. Дед всегда пил чай из самовара и, кряхтя над блюдечком, приговаривал: «Эх, Надяка, вот это жизнь!»

Эта маленькая чайная церемония деда, его отношение к чаепитию навсегда оставили во мне уверенность, что при любых обстоятельствах надо заварить чай и себя покрепче…

***

Москва, декабрь, 1996 год

– Ну что, декабристка, так и будешь сидеть на ступенях? – спросил седовласый заведующий отделением. – Я тебе вот что скажу, детка: эту битву ты проиграешь. Подумай о себе, о ребенке. Есть хочешь? Я попросил медсестер, они оставили тебе обед, твой отказывается, мол, тошнит – а сам, наверное, тебе оставляет?

– Спасибо, меня тоже тошнит, – ответила я.

– Ну, ну! Бывает! В этой жизни все бывает, сейчас твоя задача у тебя под сердцем, думай об этом. Скоро Новый год, отметьте его в семье, есть ли еще кто у вас? Негоже на лестнице просиживать и спать в клизменной, ему это не помогает, подумай!

Сказав это, он зашел в вестибюль больницы и сразу стал окружен многочисленными страждущими родственниками больных.

Сделанные Андрею химиотерапии не принесли результата. Он получил направление в научный центр рентгенорадиологии, где ему предложили пройти еще один курс химиотерапии и облучений. К сожалению, эта квота не предусматривала постоянного наблюдения в стационаре, и мы вынуждены были оплачивать койко-место в общей палате.

Экономя на питании и услугах медперсонала, я каждое утро приезжала в Москву и уезжала поздно вечером, привозя судочки с домашней едой не только лежавшему в палате мужу, но и оставшимся без попечения родственников пациентам отделения. Я убиралась в палате, где лежал мой муж, и в соседней, с послеоперационными пациентами, экономя на еженедельных сборах за санитарные услуги и получая возможность остаться ночевать в процедурном кабинете с жизнеутверждающим названием «клизменная».

«Есть ли еще кто у вас?» – эти слова доктора крутились в моей голове, но я не находила ответа на, казалось бы, житейский вопрос. Окончательно устав от вагонной жизни и изматывающего токсикоза,

я осмелилась позвонить отцу, прося даже не о восстановлении меня в правах на квартиру36, а просто хотя бы о временной помощи. Без прописки, с полисом другого города в те времена было сложно попасть на бесплатный прием и практически невозможно встать на учет.

– Мне нужна прописка и возможность пожить в квартире пару месяцев. Я совсем не вижу ребенка, и ты скоро станешь дедом второй раз.

В трубке слышалось молчаливое сопение. Потом отец сказал:

– Это твоя проблема, ты выбрала – ты и расхлебывай. Его родители помочь не могут? Да и квартиранты там у меня, как я людей выставлю на улицу?

Не успела я промямлить, что квартира сдается с момента моего рождения, как на том конце повесили трубку.

***

Москва, январь, 1997 год

Андрей плохо себя чувствовал. Повторное удаление быстро появившейся на том же месте стопы опухоли и последующие за ней несколько ударных терапий вконец ослабили его здоровье. Эти события заставили меня ночевать в московском центре рентгенорадиологии последние две недели.

Пробегая в очередной раз с выделенными подушками кислорода для его соседа по палате, я увидела идущего мне навстречу по коридору больницы свекра. Он приехал один: свекровь не любила Москву и метро, вот Сочи – это да, спокойно сел и доехал куда нужно. Маленький, хороший городок, посещать его любо-дорого: дочь старшую навестить, внука понянчить, здоровье поправить – сердце стало шалить в последнее время, как узнала о диагнозе сына.

– Не переживай, Карина отпросилась к соседской подружке, назад вернусь аккурат до вечера, – произнес свекр, подходя ближе ко мне.

Андрей очень обрадовался появлению в палате отца.

Они некоторое время обменивались какими-то дежурными фразами, отец с отсутствующим взглядом спрашивал, какие назначения делает врач, скоро ли выпишут, но в воздухе с каждой минутой нарастала какая-то неловкость.

Понимая, что разговор не задался и паузы становятся все длиннее, я решила оставить их наедине и прогуляться.

Больничное здание на улице Профсоюзной располагалось недалеко от одноименной станции метро, на которой жила двоюродная бабушка и где прошло мое каникулярное детство. Навещая Андрея, я частенько выходила на этой станции, не доезжая до больницы, спускалась во двор дома, садилась на скамеечку возле подъезда и смотрела на ее окно, которое сейчас закрывали чужие шторы.

***

На подоконнике у бабушки росло огромное каланхоэ. Казалось, оно занимало не только подоконник, но и все пространство маленькой квартиры. Над стоящей в небольшой нише кроватью висел портрет мужа, с которым она была в браке три месяца, перед отправкой его на фронт. Почетное место у стены занимал старинный буфет, в верхней части серванта которого, за накрахмаленными белоснежными шторками на дверях, красовались чайные пары из ломоносовского сервиза37 со знаменитой кобальтовой каймой и пузатый заварник с неизменной спутницей всех чайных церемоний в этом доме – хрустальной вазочкой варенья из одуванчиков, любимого самодельного лакомства бабушки с послевоенных времен. В нижней нише буфета, на кружевной салфетке – негаснущая свеча в лампадке у старинной иконы. Небольшой топчан с расшитыми ею же подушечками. Все эти вещи занимали двадцатипятиметровое пространство общей площади, доставшееся бабушке за трудовые заслуги строителя метрополитена.

Всю свою оставшуюся жизнь она ждала, что пропавший в первые дни войны муж позвонит в дверь, и категорически не соглашалась менять адрес проживания, несмотря на поступающие от государства предложения по увеличению жилплощади. Да и зачем? И так хватало места для любимого цветка в горшке да небольшого круглого стола, собирающего путешествующих родственников между перевалочным расписанием поездов с московских вокзалов.

Вечерами, расположившись на диване рядом с подоконником, я рассматривала листья и ствол лекарственного цветка. В сумраке листья отбрасывали тени на противоположную стену, где стояла кровать бабушки. Казалось, будто это сам цветок, нежно положив руку, обнимает хозяйку и слушает рассказы о ее жизни. О том, как, будучи беременной, попала под завалы в тоннеле при строительстве одной из первых станций метро, и как не удалось сохранить ребенка, как она получила эту квартиру после стольких лет жизни в бараке для строителей метрополитена (где порой в одном помещении ютились по 25 человек), и как, проходя мимо лавок с товаром, случайно купила отросток каланхоэ, занеся его в маленьком горшке вместо кошки в новую квартиру вместе с портретом вечно молодого мужа.

Бабушка вставала, подходила к упавшим с цветка отросткам, бережно собирала их, разговаривая то ли с цветком, то ли со мной.

После все собранные побеги раздавались соседям с неизменным инструктированием о правильном уходе.

– Почему ты не вышла замуж? – поправляя фитилек лампадки у иконы и одергивая буфетную салфетку, спрашивала я в надежде получить ответы на мучавшие меня подростковые вопросы об истории ее жизни.

– Так похоронки-то не было, ждала… А потом, как «замуж»? А как же ОН? – Бабушка останавливалась рядом с портретом на стене, заботливо поправляя покосившийся угол рамки.

– Так столько же времени прошло! Если бы жив был, написал бы, разве ты про это не думала?

– А зачем? Я ждала – и все, может, и жив где, я замужем за ним.

– Три месяца! Вы жили три месяца!

– Иногда и это больше, чем вся оставшаяся жизнь…

Бабушка Варвара умерла неожиданно. Я училась в 9-м классе, успеть на похороны мы не смогли. Первое, что я вспомнила, узнав о ее смерти, – это как за пару месяцев до этого я, в очередной раз приехав на летние каникулы, увидела ее слезы. Цветок начал погибать, и все усилия по подкормке и пересадке его в более вместительный горшок, поездки в оранжереи к специалистам почти на другой конец Москвы – все это было тщетно. Соседи, приходящие посмотреть на предмет ее страданий, оставались в недоумении, некоторые даже недвусмысленно намекали на ее помешательство. И только я хорошо понимала состояние бабушки, сидевшей словно у постели умирающего родственника, рядом с любимым засыхающим цветком. Вечером у иконы, зажигая лампадку, бабушка просила и за цветок. Потом ложилась, вздыхая, на кровать, и я почему-то уже не видела тех теней от цветка над засыпающей бабушкой.

Провожая меня домой, стоя на перроне, она вдруг, засуетившись, вздохнула и заявила, что, мол, и хорошо, что погиб, кому он был бы нужен такой, большой и несуразный…

В парковом пруду плавали утки. Казалось, я вот-вот услышу голос: «Надяка, не подходи так близко к воде, там спуск покатый – вот напасть будет. Холодно уже, пойдем домой, сегодня твои родичи вернутся, поедешь дальше бабушек навещать, лягушка-путешественница».

***

Москва, январь, 1997 год

Зайдя в палату, я не обнаружила Андрея. Беспокойство пробежало холодком по спине. Выскочив на лестничный проем, увидела уверенно стоящего мужа, держащегося за перила. Он смотрел вслед уходящему по больничной аллее отцу.

Повернувшись ко мне, Андрей нарочито бодрым голосом скомандовал:

– Собирайся домой, я выписку жду, отпустили. Таблетки новые дали, обещали стойкую ремиссию через пару недель. Швы наблюдать будут на месте. После новогодних праздников контроль… На результат приеду.

– Куда домой? – не понимая, переспросила я.

– Как куда? Наш дом – Инта, туда и поедем, – сказал Андрей, обнимая меня.

Позже я узнала, зачем приходил свекр. От сына нужна была подпись на соглашение отказа от своей доли в родительской квартире.

Вопрос квадратных метров прочно переплетался с человеческими судьбами, стянутыми до боли в плотный пучок резинкой обстоятельств.

***

Наверное, там наверху кто-то забыл о нас с мужем или, наоборот, приложил последние возможные силы… Но, вернувшись после новогодних праздников с контрольной проверки в московской больнице, Андрей удивительным образом, казалось, стал идти на поправку.

Он словно получил дополнительный заряд к потухшим было батарейкам внутреннего резерва. Оживленно рассказывал, как хорошо помогают выписанные лекарства, и как повезло получить бесплатно очередной курс химиотерапии, сэкономив нам деньги на рождественские подарки и приданое для новорожденного малыша, появления которого мы ожидали в конце мая.

Он с удовольствием окунулся в мир семейных забот, стараясь, как и прежде, взять львиную часть бытовых проблем на себя.

***

Инта, июнь, 1997 год

Рождение младшей ознаменовалось тремя днями невыносимых мучений, в результате которых развился тяжелейший сепсис. Лишь благодаря доктору, этническому немцу, который вовремя забил тревогу, я смогла вырваться из лап смерти. Ночами он сидел у моей койки, пытаясь своими старыми натруженными руками разогнать мне кровь, заставить ее снова потечь по омертвевшим венам.

– Все выправится, главное, ночь пережить, малышка вон какой борец, сразу за житуху цепляться стала – вон как оповещала о своем появлении, визжала на славу, еле успокоили. Характер, я тебе скажу, он как цвет глаз. Можно, конечно, за солнечными очками спрятать, или вот сейчас еще линзы, меняющие цвет зрачка… Но свой-то цвет, данный при рождении, под ними остается, как и характер.

Голос говорившего показался очень знакомым, я где-то уже слышала этот убаюкивающий тон.

Раздался звон стекла, характерный для емкостей с горячительной жидкостью. С трудом повернув голову, в полумраке палаты я различила силуэты сидящих за столом мужчин. Это были Андрей и знаменитый в нашем городе человек, врач от бога, приехавший поднимать Крайний Север по воле сердца и зову партии. На столе лежала открытая коробка шоколадных конфет, рядом с бутылкой коньяка стояли маленькие стеклянные емкости для кормления грудничков. На руках у мужа, словно в большой люльке, – крохотный сверточек. Андрей бережно поправлял уголок одеяла над лицом младенца.

– Все хорошо будет, маленькая Булечка, вот и доктор говорит, скоро наша мама поправится, и мы пойдем домой, а пока засыпай, не шуми – маме нужно спать, – шептал мой муж.

– Я, конечно, хорошо помню Новый год 71-го… Он выдался запоминающимся, много детишек родилось и в ту ночь. Помню, и как ваша Надя появилась на свет, мое дежурство как раз было. Я был тогда еще молодой специалист, только приехал по распределению в город, – говорил врач.

Потом он встал и, подойдя ко мне, подкрутил режим поступления капель в инфузорном устройстве.

– Помню и мать Нади, – продолжил он, обращаясь к Андрею. – Город у нас небольшой, все мы с одного общежития начинали. Родители Нади выделялись в нашей коммунальной квартире покорителей Севера. Гостеприимные и веселые, дни рождения их два дня подряд справляли, даты друг за дружкой у них… А пела как дивно ее мама… Такая жизнерадостная была! Так и звали их «мы с Тамарой ходим парой» – Толя и Тома. Ее внезапная смерть сильно потрясла нас. Толик тогда ходил на работу словно неживой, он в 3-й школе директором был. А она – заведующей детского сада, детей очень любила. Четыре года ждали рождения собственного ребенка – и вот надо ж тебе, судьба… Так радовались, когда узнали, что станут родителями. Все мечтали последний год доработать и уехать обратно в Москву, – оглянувшись на меня, шепотом продолжил свой рассказ врач, присаживаясь опять за стол рядом с Андреем.

Тихий голос старого доктора словно убаюкивал.

– Я как-то иду с ночной смены, – голосом диктора детских радиосказок продолжал рассказ врач, – прохожу по коридору. Толик после смерти Тамары еще долго жил в общежитии. Вижу, свет у него горит. Заглянул, Надюшка-крошка в кроватке сопит, а он что-то шьет. Я ему, мол, отдал бы нашим женщинам подштопать, они и так вокруг опеку взяли над ним, глядя, как он с восьмимесячным ребенком управляется. Не очень ладно поначалу выходило у него варить каши – запах горелого молока из общей кухни явно на это указывал. Да и директорская должность не всегда позволяла детские больничные просиживать. Так вот, смотрю, значит, корпит он над детской шубкой, размашисто нитью так, я ближе подхожу – а он стежками на подоле фамилию вышивает – уже до последней буквы дошел в своих стараниях. Увидел меня и стал хвалиться, как место в детский сад получил, и вот, мол, просили подписать валенки и шубку – фамилию и имя, так как путают, быстро одевая на прогулку. Все же одинаковое в то время было. Я спрашиваю: «Так нужны были только инициалы, зачем же ты всю фамилию-то наваял»? Вот мы повеселились! Первый раз с момента похорон жены увидел, как он улыбается. Другой раз иду – он на фанерке сидит возле катка. Морозно к вечеру, народ, кутаясь, домой спешит. Подошел ближе, а там Надюшка в новых белоснежных коньках, одна скользит всеми четырьмя конечностями, пытается кататься вдоль бортика, с упорством встает после падения и снова, а он знай нахваливает: «Молодец, не сдавайся, ты точно сможешь», – и посмеивается.