1. Начало войны и преобразование окраин

В июне 1914 года под Петербургом заполыхали лесные пожары. Столицу заволокло дымом горящих деревьев и торфяников так, что было трудно дышать [Френкель 2007: 79]. Среди клубов густого дыма новости об убийствах в Сараево 15 (28) июня 1914 года застали российских политиков врасплох. Премьер-министр Сербии Никола Пашич сразу заверил Санкт-Петербург, что сербские власти не имеют отношения к убийству, и правительство России приняло его слова на веру. Действительно, российские чиновники, как и большинство европейских лидеров, не считали вероятным, что совершенное преступление может развязать войну. Только несколько недель спустя, 10 (23) июля, Июльский ультиматум обнажил всю серьезность кризиса [Jelavich 1991: 291-295]. Австрия потребовала запретить антиавстрийскую пропаганду, арестовать всех, кто связан с заговором (включая двух главных заговорщиков – Воислава Танкосича и Милана Цигановича), и дать объяснения враждебным к Австро-Венгрии высказываниям сербских властей. Было и еще одно вызывающее требование к Сербии – «дать согласие на то, чтобы органы Императорского и Королевского Правительства (Австро-Венгрии) способствовали в Сербии подавлению подрывных движений»[16]. Это шокировало многих наблюдателей, включая британского министра иностранных дел Эдварда Грея, как неприемлемое нарушение сербского суверенитета, и Вена, по сути, рассчитывала, что сербы отвергнут ее требования[17]. Ультиматум положил начало интенсивной военной и дипломатической активности, которая продолжалась неделю. 13 (26) июля царь отдал приказ о переводе военных округов на европейской территории России в режим подготовки к войне[18]. Этот процесс ускорился в свете новостей о том, что Австрия 15 (28) июля объявила Сербии войну. Тогда царь начал частичную мобилизацию четырех военных округов для отправки войск в Австрию. Большинство советников Николая II на тот момент считали, что война с Германией неизбежна, и побуждали царя объявить всеобщую мобилизацию как из принципиальных соображений, так и по причинам технического характера, однако Николай II вплоть до 17 (30) июля не оставлял надежды. Только тогда он наконец согласился с необходимостью всеобщей мобилизации. На следующий день военные чиновники разослали оповещения о призыве по всей империи. Всеобщая мобилизация началась в полном объеме[19].

Однако российская общественность нацелила свое внимание на разразившийся международный кризис всего за несколько дней до объявления мобилизации. Ведущая российская пресса, особенно общедоступные газеты, которые читала не только образованная элита, к примеру «Газета-копейка» и «Русское слово», сосредоточились на новостях об австрийском ультиматуме, так что читающая публика начала узнавать об опасности начиная с 11 (24) июля [Lohr 2004: 101]. Те, кто не принадлежал к этой «публичной сфере», поняли, что война неизбежна, только после объявления мобилизации. Последовавшая реакция на новости о надвигающемся конфликте различалась, но была неизменно сильной. Во многих областях страны проходили массовые патриотические демонстрации, хотя случались и выступления против мобилизации [Sanborn 2000: 267-289]. Пессимисты ожидали, что немцы войдут в Петроград к сентябрю, а оптимисты как в верхах, так и в низах общества полагали, что скорая победа позволит русским посчитаться с тевтонцами на их границах[20].

Это была война, которой российские политики, и в первую очередь Николай II, надеялись избежать или, по крайней мере, отсрочить. В отличие от своих немецких коллег, российские военные также предпочитали дипломатическое решение в надежде, что Вену можно принудить отказаться от ее максималистских позиций в отношении Сербии. Высшие офицеры заняли жесткую позицию только после того, как были неприятно удивлены первым приказом Николая II, который поставил крест на их мобилизационных планах, чтобы частично мобилизовать четыре военных округа против Австрии[21]. Поскольку все в Европе полагали, что ход российской мобилизации может оказаться проблематичным даже при идеальных условиях, Генеральный штаб едва ли мог быть доволен, что ему с самого начала ставят палки в колеса. На следующий день штабная элита успешно продавила отмену этого приказа и принятие приказа о всеобщей мобилизации, однако она по-прежнему опасалась, что путаница в четырех важнейших округах, о которых шла речь (Киевском, Одесском, Московском и Казанском), перечеркнет амбициозный план подготовиться к военным действиям в течение 15 дней. Определенное недопонимание действительно имело место. Военный министр В. А. Сухомлинов получил жалобы от некоторых резервистов, видевших только первое объявление, на то, что их призвали незаконно, а командующий Туркестанским военным округом был настолько сбит с толку, что телеграфировал в Петербург с вопросом, следует ли ему отправляться на юг и начать военные действия «на другом фронте»[22].

Но первые неверные шаги не слишком сильно повлияли на мобилизацию. Согласно графику было призвано почти четыре миллиона человек, и 1-я армия генерала Павла фон Ренненкампфа пересекла на марше границу с Германией в течение 15 дней после мобилизации, как и было обещано французским союзникам. 1-я армия была в достаточной степени готовности, чтобы всего через девять дней победить в первом крупном сражении на Восточном фронте под Гумбинненом, хотя не весь личный состав и снаряжение оказались в наличии к этому моменту. Принимая во внимание решение Центральных держав послать крупные войска в другие места (в Бельгию, Францию и Сербию) в первые дни войны, Россия получила численное превосходство и (как считалось в тот момент) преимущество в виде наступательной позиции и возможности вести военные действия на территории противника. Проблемы, с которыми вскорости столкнулась армия, не были связаны с графиками мобилизации.

Реакцию России на объявление войны можно назвать в равной степени успешной, принимая в расчет негативный отклик в обществе и сложности мобилизации, которые ассоциировались с Русско-японской войной. Даже скептически настроенные наблюдатели были поражены разницей хода двух мобилизаций, которые разделял десяток лет [Лемке 2003, 1: 13]. 24 из 25 резервистов откликнулись на призыв правительства; армия и власть получили поддержку всего общества [Pearson 1977]. Но, как я отмечал в другой работе, эта публичная демонстрация лояльности не означала подъема настроений в отношении войны как таковой. Многие жители бурно протестовали против войны и мобилизации людей (и лошадей), однако в большинстве своем общество в период мобилизации выражало поддержку правительству. Мощь толпы в те дни вылилась потоком на улицы – несколько пугающее, но одновременно опьяняющее ощущение участников тех событий. Правительство, памятуя о событиях 1905 года, с удовлетворением созерцало толпы, не намеренные совершить революцию. В ретроспективе становится очевидным, что в российской политике произошло изменение. Массовые патриотические демонстрации ширились, толпы крестьян валили во временные библиотеки, чтобы прочесть военные сводки, издатели публиковали материалы о героических поступках обычных россиян, и сам царь, казалось, вскоре понял, что ничто более не будет как прежде. Однако сквозь эти горячечные картинки проступало подводное течение: молчаливая напряженность и осознание того, что на российском политическом ландшафте возникла новая могущественная сила [Sanborn 2000; Seregny 2000: 290-315; Jahn 1995].

Первые месяцы войны

19 июля (1 августа) Германия объявила войну России и сразу же занялась подготовкой войск к оборонительным действиям, а Россия начала защиту с наступления по двум направлениям – на Германию и на империю Габсбургов. Подобное смешение обороны и нападения стало одной из главных отличительных характеристик военной и дипломатической ситуации в 1914 году. Каждое из государств трактовало собственные действия как оборону. Но каждое государство также полагало, что лучшее средство обеспечить свою безопасность – это нападение. Габсбурги, опасаясь сторонников деколонизации на Балканах, потребовали войны, получили ее и вторглись в Сербию. Германские военачальники, в частности Хельмут фон Мольтке, выражали беспокойство по поводу растущей российской мощи и требовали от статс-секретаря Министерства иностранных дел Готлиба фон Ягова весной 1914 года начать «превентивную войну, чтобы одержать верх над противником, пока у нас есть неплохие шансы на победу»[23]. Россия, со своей стороны, вела себя сходным образом. Будучи убежденными, что немцы планируют низвести империю до уровня второсортной державы, военные стратеги и политические деятели вознамерились ответить на угрозу масштабным вторжением.

Почему страна, ощущавшая себя столь уязвимой, приняла такую рискованную стратегию? Первый ответ на этот вопрос кроется в географии. Российская Польша находилась между Восточной Пруссией, принадлежавшей Германии, и австрийской Галицией. Едва ли такую стратегическую позицию можно было считать прочной. Либо русские армии должны были использовать Польшу как плацдарм для нанесения ударов по флангам противников, вынуждая их отступать, либо им самим пришлось бы, в свою очередь, оставить занимаемую территорию, чтобы войска не оказались в окружении еще до начала войны. Второй – это проблема снабжения. В канун XX века эксперты российских тыловых служб, составляя планы военных действий в Восточной Европе, высчитали, что им понадобится 57 суток, чтобы доставить месячный запас пищевого довольствия в зону военных действий. Еще немного, и армии пришлось бы либо голодать, либо переходить на подножный корм. Командование считало, что лучше разорять вражескую территорию, чем обирать собственное население, и боевые действия на территории противника казались лучшим вариантом [Fuller 1992: 390]. В-третьих, российские военные и политические деятели были в той же степени привержены культу наступления, что и вся остальная Европа. Как и многие другие, они осознавали ужасающую мощь современного оружия, что привело их отнюдь не к выводу о самоубий-ственности масштабных действий пехоты – скорее к выводу о необходимости масштабного наступательного порыва и самопожертвования. А боевой дух подобного рода, как они считали, лучше всего формируется в наступательных сражениях. Наконец, существенным было заключения альянсов. России требовалось, чтобы Франция вступила в войну, и ценой, которую предстояло заплатить за этот альянс, была готовность ослабить давление на Западный фронт (куда, как справедливо полагали русские и французские военные планировщики, будет направлен главный удар Германии). Это означало не только отказ от стратегии, которая предусматривала ограничение вторжения в Австрию, но и обязательство осуществить вторжение в Восточную Пруссию в течение 15 дней после начала мобилизации, то есть за 10 дней до того, как все войсковые части полностью окажутся на месте[24].

Вследствие всех этих обстоятельств Генеральный штаб быстро отказался от осмотрительного (и, возможно, более дальновидного) стратегического Плана 19, принятого в 1910 году, по которому Россия намеревалась оставить свои дорогостоящие крепости в Центральной Польше, отойти в начале конфликта на укрепленную линию, представленную в первую очередь крепостями Ковно, Гродно, Белосток, Брест, и консолидировать свои войска для недель массированного контрнаступления после начала боев [Menning 2004: 222]. В 1912 году План 19 был заменен на новый План 19 А, имевший два варианта – А и Г. Вариант Г представлял собой план действий в особой обстановке, разработанный на тот случай, если немцы начнут войну с массированного нападения на Россию, а не на Францию. Поскольку немцы, как и ожидалось, начали наступательные действия на западе, Генштаб в итоге привел в действие вариант А. Официальной задачей этого плана, даже в совершенно секретных документах, значился «переход в наступление против вооруженных сил Германии и Австро-Венгрии с целью перенесения войны в их пределы» [Ростунов 1976: 92], как будто бы заранее предполагалось, что немцы получат преимущество в первых сражениях. Генштаб вновь прибег к этой логике в марте 1914 года и дал в целом точную оценку вероятного состава сил, нацеленных на Россию в случае войны. Как ожидал генералитет, «весьма значительные силы» перейдут границу до того, как Россия завершит мобилизацию. Также предполагалось, что вовлеченность Германии в конфликт с Францией и Англией обеспечит русским войскам благоприятную обстановку «для скорейшего перехода в наступление»[25]. Ожидая такого контрнаступления, генералы ставили завоевательные цели перед своими войсками с самого начала конфликта. 1-я и 2-я армии должны были окружить германские войска в Восточной Пруссии в районе Мазурских озер, в то время как 3-я, 4-я и 5-я армии должны были вторгнуться в австрийскую Галицию, соединившись на линии Львов – Перемышль, и предотвратить отступление австрийских войск либо за Днестр, либо к Кракову (см. карту 2) [Восточно-Прусская операция 1939:92-95]. Эта стратегия была реализована в августе 1914 года.


Карта 2. Русские войска в Польше. План 19 и 19 А


Война началась согласно плану. Две армии осторожно испытывали друг друга первые несколько дней, пока империи перебрасывали миллионы солдат в зону военных действий. Каждая сторона посылала разведчиков через границу для сбора сведений; происходили мелкие столкновения. Немецкие войска предпринимали походы вниз по течению Вислы, русская кавалерия предприняла несколько вылазок, случилось несколько стычек между патрулями [Богданович 1964: 45; Кпох 1921, 1: 41].

Самым значительным военным событием первой недели стала оккупация и последующее разграбление немцами приграничного города Калиш 20-21 июля (2-3 августа), о чем будет рассказано далее в этой главе, а также оккупация города Ченстохов (с его знаменитой католической святыней), однако эти нападения бледнели в сравнении с войной, которая разгоралась на Западном фронте. Пока Франция и Бельгия отходили от шока первых баталий, русские под руководством своего главнокомандующего-франкофила, великого князя Николая Николаевича11, спешили с мобилизацией. 28 июля (10 августа) генерал Н. Н. Янушкевич (начальник штаба Верховного главнокомандующего, или Ставки) телеграфировал генералу Я. Г. Жилинскому (командующему Северо-Восточным фронтом), указав, что и 1-я, и 2-я армии должны быть в состоянии боеготовности к 12-му дню мобилизации: следовало ослабить давление на западных союзников. Далее он требовал от Жилинского обеспечить надежные коммуникации между двумя армиями, чтобы наступление, которое велось с обоих флангов, завершилось охватом немецких войск в Восточной Пруссии[26][27]. Жилинский отвечал, что, хотя некоторые части будут готовы к действиям, другие по-прежнему остаются на марше и добираются до намеченных позиций. Он предполагал, что полномасштабное наступление может состояться только на 20-й день мобилизации[28]. В этом случае график вторжения отражал как желание быстрее атаковать, так и необходимость дальнейшей мобилизации до того, как можно будет предпринимать крупные сражения. Армия Ренненкампфа перешла границу 29 июля (11 августа) [Showalter 2004:137], однако первый крупный бой произошел под Шталлупененом (Нестеровом) 4(17) августа. Это было кровопролитное, но неопределенное по результату столкновение, которое вскорости вылилось в Гумбинненское сражение 7 (20) августа примерно в 25 километрах к западу. Исход его был более конкретен – явная победа русского оружия. В тот же день, как и обещал Жилинский, 2-я армия генерала А. В. Самсонова вторглась в Восточную Пруссию с юга.

Это был опасный момент для немцев. На бумаге две русские армии состояли из 30 дивизий, которые могли быть брошены против 13 дивизий 8-й армии генерала Максимилиана фон Притвица. Окружение 8-й армии вызвало бы серьезный кризис, поскольку большая часть оставшихся вооруженных сил Германии была срочно направлена к Парижу, а дорога на Берлин была относительно свободна. Притвиц, опасаясь худшего, предложил отступить обратно на западный берег Вислы, примерно за 250 километров. В сущности, Притвиц предлагал спасти Германию, пожертвовав Восточной Пруссией. Землевладельческая элита Германии много вложила – в финансовом и эмоциональном смысле – в Восточную Пруссию, и это во многом стало причиной шока, охватившего Берлин, когда стали известны приказы Притвица. Но следует также отметить, что отступление могло бы иметь разрушительные и незамедлительные военные последствия и для австро-венгерских сил в Галиции[29]. Русские продвигались в Галиции гораздо медленнее и менее эффективно, чем могли бы, по большей части из-за постоянного давления немцев на севере.

Однако победа России под Гумбинненом оказалась не настолько сокрушительной и деморализующей, чтобы обеспечить существенный стратегический результат. Немцы потерпели поражение, но вовсе не были разбиты наголову. Поэтому генерал фон Мольтке рискнул существованием 8-й армии, приказав продолжить сражение. Сняв с поста Притвица, он назначил командующим 8-й армией генерала Пауля фон Гинденбурга, а начальником ее штаба – генерала Эрика Людендорфа. Прибыв на место, Гинденбург и Людендорф обнаружили, что русские штабы производят куда меньшее впечатление, чем полевые войска. Координация между 1-й и 2-й армиями была неудовлетворительной, 1-я армия отказалась развить победу под Гумбинненом, преследуя немцев, а 2-я армия продвинулась на опасное расстояние на центральном участке. Эти явные ошибки командования открывали столь многообещающие возможности, что ими нельзя было не воспользоваться. Быстро отведя войска от Гумбиннена к юго-западу, 16 (29) августа 8-я армия атаковала обнажившийся фланг 2-й русской армии, взяла его в кольцо и захватила большинство солдат в плен. Генерал Самсонов, вынужденный бежать вместе со своим штабом, совершил самоубийство, не добравшись до безопасного места. Устремившись обратно к северу, 8-я армия столкнулась с 1-й, вытеснив ее через границу 31 августа (13 сентября) и довершив разгром. После поражения 2-й армии (в битве при Танненберге) и 1-й армии (в Мазурском сражении) серьезной угрозы для Германии больше не оставалось.

Эти первые сражения в Восточной Пруссии наглядно показали, как будет развиваться война на Восточном фронте. Прежде всего, солдаты с обеих сторон дрались отчаянно и умело в исключительно сложных обстоятельствах. Прежние романтические представления о войне, когда солдаты стройными колоннами идут в бой, а громадные волны кавалерии решают исход баталий, были быстро и жестоко разрушены: это относилось не только к русским, но и к немцам. Несмотря на это, солдаты с обеих сторон показали, что могут стойко держаться под артиллерийскими обстрелами, идти, куда прикажут, и атаковать позиции, невзирая на крайне тяжелые условия. Во-вторых, при относительном паритете на уровне рядового состава, немцы получили явное преимущество на уровне командования. Это был не просто вопрос «просчетов» отдельных генералов вроде Самсонова, но системная проблема. Русская армия необычайно плохо справлялась с задачей составления и сборки всех сложных фрагментов военной мозаики. Эта проблема «сочленения» губила войска в течение целого поколения и даже дольше, но так и не была решена [Menning 1992: 3]. Россия выиграла бы сражение (и, возможно, войну) в Восточной Пруссии, если бы Ренненкампф неотступно преследовал своего побитого врага после Гумбиннена; эту точку зрения разделял и Людендорф [Ростунов 1976:128]. Но он этого не сделал, отчасти потому, что ответственные за координирование действий двух армий (прежде всего генерал Жилинский и великий князь Николай Николаевич) не сумели убедить или заставить его сделать это. Кроме того, Ренненкампф имел опасения по поводу неустойчивого тылового снабжения – еще одно «сочленение», которое разрушалось уже с первых дней войны. Наконец, русская армия не сумела эффективно наладить разведывательные действия: не было возможности выяснить, в каком положении оказался Ренненкампф. И здесь опять-таки серьезной проблемой оказалось отсутствие надежных вертикальных и горизонтальных связей между множеством различных частей русских вооруженных сил.