Глава 2 Фермеры и свинопасы Весёлые картинки народного образования
В давние-давние времена, когда на земле ещё не было фермеров, идёт учитель и встречает крестьянина, пасущего свиней. «Зачем ты это делаешь, лучше кормить их в яслях, – говорит учитель, – не теряй время». «Но свинья не понимает, что такое время», – удивился свинопас…
«Так выпьем за то, – поднял тост директор Департамента сельскохозяйственного образования Объединённого Королевства Нидерландов доктор Херман Белтман, – чтобы крестьянин со своей свиньёй быстрей превратился в фермера».
По-моему, он посмотрел на меня. Но я не обиделся. Во-первых, до поездки в Голландию я не понимал разницы между фермером и свинопасом. А во-вторых, мои профессиональные интересы лежат в другой области – истории образования. С этой точки зрения я бы и хотел рассмотреть двух героев народного эпоса. И по возможности, пролить свет на то, кто из них наиболее близок нам сегодня и кого следует ожидать в скором будущем.
По мнению дореволюционных историков, Пётр Аркадьевич Столыпин запоздал со своей реформой лет эдак на пятьдесят. Если бы её провели сразу после отмены крепостного права, в 1861 г., из общины могла уйти в вольные хозяева весьма большая и ценная часть крестьянства, и уйти, может быть, навсегда. Но Столыпин возник на исторической арене на пятьдесят лет позже, когда крестьянская община уже окрепла и создала свой собственный способ хозяйствования, особый уклад жизни. Создала и своё народное просвещение – крестьянские школы грамоты. Поздней в деревне появились и иные – земские, министерские, но суть народного образования осталась прежней: письмо, чтение, арифметика, Закон Божий.
Примечательно, что все попытки народных учителей, земств реформировать крестьянское образование, внедрить гигиену, медицину, специальные, по типу германских, сельскохозяйственные школы неизменно терпели крах. Крестьяне сами, на свои средства открывавшие школы грамоты и жаловавшиеся в управу, если таковой в деревне не было, точно так же настойчиво и упрямо отторгали «нововведения». Просветители досадовали, укоряли мужиков в невежестве, но в конце концов поняли, что эта избирательность общины не случайна. Так, как жила община, как хозяйствовала, ей действительно хватало грамоты. Зачем ей господская медицина, если свои нужды обслуживала народная? К чему сельскохозяйственные школы, если общинный труд держался на вековом опыте, передавался от отца к сыну?
В 1907 г. началась знаменитая земельная реформа. Её смысл заключался в том, чтобы оторвать крестьян от общины. Зачем это было нужно? Главная причина – община стояла на пути молодого российского капитализма, уже пробивавшего дорогу в промышленности, торговле. Рынок требовал свободных предпринимателей.
И они появились. За 1907–1914 гг. кнутом ли, пряником из общины выманили около трёх миллионов крестьянских дворов. Заметная часть вернулась обратно. Это были вышедшие силком, по недоразумению, сгоряча (как говорили тогда, отразившие не землеустройство, а сплошное «землерасстройство»). Но примерно треть выходцев, почти миллион семей, имевших осмысленные цели – продажа наделов или их укрепление, прекращение чересполосицы и выход на отруба, стремление к личной независимости, социальным опытам и экспериментам, – не только обустроились на хуторах, но начали кооперироваться. К 1914 г. на селе появилось около 50 тысяч сельскохозяйственных кооперативов, потребительских и кредитных обществ, товариществ, которые объединяли свыше 10 миллионов кооператоров.
И нельзя сказать, что совсем нецивилизованных. У них был новый запрос на образование. В уездах, сёлах как грибы росли сельскохозяйственные курсы, открывались школы, библиотеки, поднимались народные дома, свободные предприниматели распространяли «волшебный фонарь» и передвижной кинематограф.
Но тут начинается другое кино, в главных героях – большевики. Сюжет известен: после гражданской – военный коммунизм, затем нэп – шаг вперёд, два шага назад. Кооперация отсекается от народного культуры, просвещение масс берёт на себя Пролеткульт. Старые силы сопротивляются, но всё заканчивается «хэппи эндом» – ликвидировано частное предпринимательство, вбит гвоздь в гроб буржуазной кооперации. А с другой стороны, удалось сделать то, чего не смогла столыпинская реформа, – разогнать «самочинную», «мятежную»: крестьянскую общину. На её месте было создано мирное коллективное хозяйство – колхоз.
Вместе с ним и для обслуживания его нужд возникла и новая система народного образования. Берущая начало в школах колхозной молодёжи (ШКМ), она в своих основных чертах сохранилась и в конце XX века. В ней, как в зеркале, отражались принципы советского коллективного хозяйствования: мифологичность – отсюда сказочность: школы, былинная широта всеобщего образования, воспевание всесторонне развитой личности; насильственность – всеобуч, коллективное воспитание; чёткий функционализм, соответствующий роли членов колхоза, – упорная подготовка доярок и трактористов. В принципе эта система народного образования идеальна, она хорошо приспособлена к нуждам советского коллективного хозяйствования – колхозам и совхозам и, на наш взгляд, не нуждается в совершенствовании.
Тут бы и истории конец. Но вот беда – опять оживают тени Александра II, Петра Столыпина. Снова земельная реформа! В конце 1980-х – начале 1990-х годов в России регистрируется около 10 тысяч индивидуальных хозяйств. Эти выходцы из колхозов и совхозов, сельские и городские жители опять начинают кооперироваться – АККОР, союз арендаторов, крестьянская партия. Что это за ситуация – 1861 или 1907 г., сказать трудно. Но всё идёт по тому же сценарию.
Члены крестьянских хозяйств и ассоциаций начинают испытывать нужду в образовании. Чем они интересуются? Огородничеством, садоводством, практическим животноводством. Правом, даже с элементами историческими: какое право в зародыше у Советов? могут ли они землю давать? как отбирали? может, лучше мировых посредников? – интересовался краснолицый, голубоглазый, бородатый Константин Маслов, крестьянин из деревни под Палехом. В деревне у них было два дома – его да брата товарищество. Держали овец, бычков столько, чтобы «удержаться на плаву». А чего не плывут? Да чтоб не дразнить: неровен час – потопят. Незадолго до августовского 1991 г. путча он всё уж рассчитал: овец зарежут, технику продать можно, дома – на дрова. Землю вот жалко – навоз вкладывал… А сколько земли человеку надо?.. «Товарищ Калинин в тридцать втором дал сорок соток». – «Всё-таки больше, чем три аршина». – «А что на них сделаешь?»
Крестьянин Маслов рассчитал, сколько земли надо в Нечернозёмье, чтобы завести дело. Растолковал нам, как в районах организуют голод, зачем нужна мужицкая кооперация. Своя школа, ну хотя бы курсы при крестьянском кооперативе, как в Пыталово Псковской области. Туда за советом приходят крестьяне и крестьянки, иногда с детьми, и те с любопытством слушают взрослые разговоры. У кого поучиться бухгалтерии? Чем защищать кредиты? Как воспитывать детей? Вопросы все личные, индивидуальные, в колхозной школе на них не ответят. Но вот что я обо всём этом думаю…
Образовательные интересы крестьян второго круга в среднем соответствуют уровню запросов выходцев из общины начала века. Сам облик начинающих хозяев очень напоминает социальный тип наиболее продвинутых тогда сельскохозяйственных работников – кулаков и средних крестьян. Это люди безусловно смышлёные, толковые, предприимчивые. Чем можно помочь им в образовании? По-моему, не городить огород. Надо вытащить из архивов прекрасные программы начала века, зимние и воскресные школы, практические курсы. Научить, как выращивать капусту, как ухаживать за поросятами. Ведь как показывает, например, китайский опыт, для того чтобы на рынке появилась свинина, вовсе не обязательна культурная революция. Нужно немного здравого смысла. Как вы заметили, слово «фермер» я ни разу в этой главке не упомянул – он к нашей истории пока не имеет отношения.
В департаменте сельскохозяйственного образования Голландии мне рассказывали, что сто лет назад у них было то же самое. Постукивали деревянными башмаками с загнутыми носами, проклинали бедное сельское хозяйство. Находились под страхом чудовищных наводнений, запечатлённых ещё на картинах старых фламандских мастеров. В 1870-е годы была создана правительственная комиссия по анализу ситуации. И выявились две возможности. Одна простая – поднять цены на продукты, вещи. А другая посложней – как-то повысить значимость, ценность образования в жизни каждого человека. И сто лет назад они выбрали образование.
Тут-то и начинается другая история. Я обрисую её очень грубо, как понял и увидел. Основы, объяснили мне, остались с того времени. Вот одна идея столетней давности. Фермеру нужно новое знание, а чтобы его иметь, надо исследовать; а чтобы появились люди, которые это умеют, им тоже нужно образование. Сто лет назад они и придумали этот треугольник, внутри которого фермер, а в вершинах – «исследование», «образование» и «консультации». На это, пояснили мне, уходит половина бюджета министерства сельского хозяйства. И совет по инновациям, который есть в каждой сельскохозяйственной школе, – тоже идея столетней давности.
Я поинтересовался: а как вы всё это реализовывали? О'кей, сказали мне, только не переносите один к одному. А мы вообще, похоже, не собираемся, ответил я.
Мне показали диаграмму. Лет за сорок до начала XX века они проводили всеобщее начальное обучение плюс зимнее – фермерские кооперативы открыли зимние курсы для взрослых. Приблизительно с 1910 г. начали обучать учителей сельскохозяйственных школ. В год нашего «великого перелома», 1929-й, ввели в сельской местности восьмиклассное обучение, включая два года в профессиональных школах. К школам для взрослых прибавились классы для детей.
После Второй Мировой общее образование подняли до шестнадцати лет, и на этой основе начал разматываться клубок профессионального – младшие сельскохозяйственные, средние, высшие. Двадцать фермерских журналов, шестьдесят типов разных курсов. Исследовательские центры, информация, консультации…
«Ну, поехали?» – говорит по-русски инспектор департамента Паул Энгелькамп. На самом деле он по-русски не говорит, запомнил несколько фраз и время от времени нас пугает. Сидим в машине, размышляем с коллегой о российских реалиях, и вдруг молчащий за рулём Паул заявляет: «Я всё понимаю, что вы говорите». Мы вздрагиваем. Но это шутка, ничего он не понимает.
Правда, и мы мало что понимаем в этом голландском мире. Он круглый, как сыр. Плоский – без возвышенностей. В нём всё искусственное. Скоростные автотрассы отгорожены от селений, ветряных мельниц антишумовыми стенами. «Вторая природа», цивилизация сидит как бы внутри первой. Тоннели, прорытые под каналами, системы насосов, дамб сделали людей независимыми от стихии. Вся их жизнь держится на цивилизации, на технологиях, очень высоких, качественных, надёжных. Мы проезжаем застеклённые километры теплиц, там внутри – тоже цивилизация, регулирование дня и ночи. А рядом, показывают нам, – центр контроля качества, институт улучшения растений, институты механизации, организации фермы… Всё на земле, всё рядом. Для нас это странно.
Мы заезжаем в разные организации, связанные с фермерами. Через месяц в образовательной редакции нашего Центрального телевидения у меня попросят кассету – показать фильм о фермерстве и, к моему ужасу, вырежут всё, кроме свиней, коров. В общем-то это понятно: ищем похожее. В Голландии, однако, мы видели его меньше всего. Мы заезжаем в офисы, информационные центры, в банк, на биржу, на аукцион, в фермерскую ассоциацию, где терпеливо дожидаются приёма высшие государственные чиновники… Нам показывают всё это, рассчитывая, что мы поймём: фермерство – это громадная, с мощнейшим пучком связей индустрия. Престиж фермера в обществе – диагноз его развития.
«Быть в Голландии фермером очень престижно, – поясняет инспектор Паул, – а в Исландии, например, нет». – «А уровень сельского хозяйства там низкий?» – «Низкий», – кивает Паул и рассказывает байку: «В Исландии в семье фермеров самый умный сын идёт в университет, а самый глупый остаётся на ферме. А в Голландии самый умный остаётся на ферме». – «А глупый…» – продолжаю я. «Нет, второй, – поправляет меня Паул, – идёт в университет». После этого он ещё будет уверять меня, что голландцам неведомо чувство патриотизма.
В младшую сельскохозяйственную школу мы не заезжали. Поэтому знаю только на словах, что обучение сельскому хозяйству начинается тут с двенадцати лет. Два года общеаграрная ориентация, потом что-нибудь выбираешь. Не понравилось – пробуешь другое или возвращаешься в основную школу и там ищешь.
Подобную сельскохозяйственную школу видел в Норвегии, там учились немного постарше. Находилась она в горах среди неописуемой красоты. В здании, выстроенном в начале века, пахло деревом. В вестибюле сельскохозяйственной школы висели оленья голова, офорты и картины самых известных в Норвегии художников. В парке росло пятьсот разных видов деревьев. Были теплица, ферма, лаборатории – почвоведения и микробиологии. Я смотрел на почки в пробирке и вспоминал биоцентр «Пущино» – славу отечественной науки на уровне норвежского ПТУ. Да, ещё было лесоводство. Мы поднимались в горы и смотрели, как расчищали лесоповал ученики в ярких, лёгких таких сапожках. Очень тяжело. Очень дорого. Сельскохозяйственное образование всюду в мире самое дорогое. Маленькие школы, на одного преподавателя – три студента. Земля, техника – дорого. Дорого и довольно медленно, постепенно. А хотите быстро…
Приехали в колледж, среднюю сельскохозяйственную школу в Домкирене. В учебном плане – маркетинг, менеджмент, бизнес, социальная психология… А это для чего? Нам объясняют так: фермер – это бизнесмен. Надои на двадцать процентов зависят от коровы, на восемьдесят – от менеджмента. Ещё. Фермер должен уметь общаться, знать, как давать интервью и продавать лучше, понимать, почему один быстро адаптируется к новой ситуации, а другой нет… А действительно, подумал я, почему? Что ему не хватает?
Школа в основном теоретическая, практику проходят на фермах. Посмотрели кино. Фермер, преподаватель и студент анализируют ситуацию. Какая же она, оказывается, сложная! Как мы её запутали! Не разберёшься без консультантов. Только где они, консультанты? У них консультанты приходят сами. Я не поленился и записал, в чём они фермера консультируют. Бухгалтерия, коммерция, биржа, индустрия, профсоюзы, банки, сорок видов и направлений сельского хозяйства, машины, компьютеры, внутренняя и международная политика, биология, экология, интеркультурные коммуникации…
Ну, кажется, ясно? И этот процесс, начатый сто лет назад, лавинообразно растёт – ежегодно всё новые и новые виды консультаций. В информационных центрах собираются данные о фермерах всей Европы. Учебники в мягкой обложке, каждые два года новые.
Появляется что-нибудь новое, и тут же учёные: чем это фермер занимается? И тут же образуется группа, и новый учебный курс.
Маленькие подвижные группы, колоссальное число разных курсов. Голландцы считают, что в нынешней ситуации такая форма самая удобная. Это не надо понимать так, что мы можем проскочить элементарную стабильную сельскохозяйственную школу. Ничего не делая, мы время от времени озираемся на Запад, на Восток и удовлетворённо замечаем: «О, а у них этого уже нету. А у них теперь вот что».
По-моему, мы не отдаём себе отчёта, в каком времени находимся. Может, потому, что у нас не было такой области – сравнительная педагогика? Вот фрагмент из неё. В Норвегии, например, закон о начальном образовании был принят на многие десятилетия раньше, нежели в России. Норвегия проводила начальное, в том числе сельскохозяйственное, обучение медленно и постепенно – минимум век. А в Советской России, согласно декрету Наркомпроса, массовую безграмотность должны были ликвидировать к десятилетию Великой Октябрьской революции.
«Русское солнце», – показывает Паул на шар над автострадой. – «Почему?» – «Красное». Я не соглашаюсь, у нас сейчас изменения. «И какого цвета, розового?» – «Смешанного». – «Тогда, значит, – делает вывод Паул, – русское солнце белое».
Половиной земли фермеры в Голландии владеют, а другую половину арендуют у собственников. Мой московский коллега настораживается: «Они богатые?» – «Нет». – «Почему?» – «Потому, что правительство регулирует цены на землю и ещё налоги с прибыли…»
Вот как? А мы всё пугаем. Записываю в блокнот для себя: чем выше классовое сознание, тем ниже уровень образования. У фермеров-растениеводов он самый высокий, университетский. Но Паул считает, что эта ситуация неинтересна: в Голландии растениеводов мало, получил диплом – и финиш. Гораздо интересней ситуация с цветоводами. Образование у них самое низкое, по голландским меркам, зато объём цветоводства на рынке самый высокий – 100 миллионов цветов в день, треть мирового рынка. Экономика толкает образование, цветоводы кидаются на разные курсы, пробуют то, это – интересно.
– Может, и интересно, – говорю я, – но непонятно, кто кого толкает: образование или экономика?
– О'кей, – кивает Паул, – объясняю по-другому.
Вот прекрасный пример для начинающего фермера. Допустим, вы хотите им стать. Пожалуйста. Банк открывает кредит. Некоторое время вы спокойно работаете, никто вас не беспокоит. Но в один прекрасный день на ферме появляется консультант, скажем ветеринар, и интересуется: что это такое там выросло у коровы под хвостом? И если вы не можете ответить толком, вас спросят: а где вы учитесь? А если и на этот раз не получат ответа, консультант просто сообщит в банк: этот фермер нигде не учится, он не может вести дело. И банк ставит точку. Банк – контролёр и регулятор образования.
Банк, биржа, аукцион… Образование просто вросло во все структуры, образовательны практика, экономика, политика. Вся общественная практика образованная…
Ну ещё один пример для закрепления – практическая школа в Барневельде. Специализируется на международных проектах в странах Азии и Африки. То, что нам надо. Восемьдесят процентов времени, сорок курсов в неделю – практика.
Свиньи, коровы, кролики… Интересуюсь: а чья это школа?
Вопрос вызывает заминку. Наконец отвечают: фермеров.
Ясно. Они, значит, платят. Нет, поправляют, платит государство. Как это? Ведь кто, как говорится, платит, тот заказывает музыку? Ан нет, то чисто российские мечтания, и к тому же маниловские. Нам не нравится музыка, и мы мечтаем: вот соберутся крестьяне, встанут на ноги и закажут другую. Какую? В Голландии вся система устроена иначе, и музыка играет такая: государство платит, контролируя конечные результаты.
Фермерская ассоциация набирает учителей, учителя учат по собственным учебникам и программам, учёные помогают учителям повысить квалификацию. Каждый вносит свой вклад, а монополии ни у кого нет.
Народное ж образование…
Что мы ещё увидели? Тропическую школу в Дейфинтере – она нетипична, как все аграрные школы Голландии; сельскохозяйственный университет, в чудесной библиотеке которого имеются старые отчёты Петровской академии, нынешней Тимирязевки; институт общества СТОАС – содействия аграрному образованию, где готовят учителей сельскохозяйственных школ… За неделю пробегом мы осмотрели их, кажется, около двух десятков.
И теперь я думаю: что осталось в памяти? Не коровы, не свиньи, даже не компьютерная графика, а, пожалуй, человеческие лица.
Вот что самое странное: сельское хозяйство, но всюду человеческие лица.
И на ферме, куда мы в конце концов доехали. У фермера Яна Бома было замечательное лицо. Над таким, чувствуется, поработали многие поколения. Они жили в этом же доме с камином, книгами, картинами в рамах, старинными часами. На стене в доме, правда, не висело генеалогическое древо предков с XVII столетия – такое я видел в доме норвежского фермера, – но схема дедовской фермы тут была. Ян Бом унаследовал её от отца. Судя по фотографии, он был похож на него. В шейном платочке, модном клетчатом пиджаке. Фермер с университетским образованием.
О чём говорить? Ну, я спросил, для чего в обществе изобилия, где всё ломится от избытка, где занят каждый кусок земли и нет никакой нужды в фермерах, столько фермерских школ, курсов, университетов?
– Зачем вам столько? – спросил я фермера Бома.
Его ответ состоял из трёх пунктов.
Первое. Сельское хозяйство, сказал Бом, – это древнейший вид культуры.
Второе. Ну да, вон тот просто учится и не хочет идти на ферму. Но он вообще пока не знает, чего хочет. А вдруг потом захочет?
И третье, не менее странное. Да, сейчас у нас такая ситуация – изобилие, хватает фермеров. А вдруг ситуация изменится?
Правда, странно? Какая-то совершенно другая логика. Явно не наша. Нам сейчас не до этого. Криком не докричишься. Письмо не отошлёшь, клей не клеит, конверт кривой. Поле скособочено, если что уродилось, так урод. Вырастить хотя бы крестьянина начала века, научиться элементарному… И всё-таки, думал я, надо бы крестьянину и про это знать. Чтобы перестали «вешать лапшу на уши»: не хватает, мол, только техники, не те цены… Интересно, врут или не врут? А может быть, и не врут? Просто свинопасы. Ах, какое громадное общество свинопасов!.. У какой ямы пасём…
А голландцы считают, что я не прав. Нельзя делить мир на фермеров и свинопасов. Это и исторически неправильно. Фермеры вышли из свинопасов, в каждом свинопасе есть немножко фермера. Да и кто может знать, кроме самого человека, что из него выйдет. «Я всё понимаю, что вы говорите», – сказал я по-голландски инспектору Паулю Энгелькампу. Он засмеялся. По-голландски я, конечно, ничего не понимаю. Но мне кажется, они думают о нас лучше, чем мы сами о себе.