В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых - читать онлайн

Глава 1. Иностранец

Я увидел Таню. Я увидел её совсем не такой, какой привык видеть, какой помнил, видел во сне, и о которой старался не думать. Старался, потому что меня слишком волновали эти мысли, отвлекали от всего остального, от того, чем я жил все эти месяцы, если бы я не боролся с собой, я не смог бы вообще сохранять ясность мысли. Вот стоило позвонить этому Вьюгину и сказать, что Таня в беде и нуждается в моей помощи, как я перестал думать о чём-либо ином, кроме того, чтобы броситься спасать её. В таком возбуждении, граничащем с полной неадекватностью, меня здесь никто никогда не видел. Я не знаю, что Радюгин думал обо мне, но при нём я ни разу не терял самообладания до сегодняшнего дня. Звонок Вьюгина сорвал все предохранители, что держали меня, мыслительный и координирующий центр, здесь, на Кавказе.

Так что Радюгин растерянно обомлел, глядя на меня, бросившегося как ошпаренный собираться в Петербург. Ясно, что нужно дождаться Бориса, который вёз как раз ту информацию, что была необходима мне. Поэтому Радюгин сел за ноутбук, в срочном порядке связываясь со всеми, кого просил собрать всю информацию о Вито. Ну, а я метался в полнейшем нетерпении. Я ждал Бориса, потому что сведения, которые стекались к Радюгину, думаю, не появятся в ближайшие часы. И война с Вито впереди, к ней я только начинаю готовиться. А сейчас моя задача спасти Таню.

В том, что её надо спасать я был убеждён, пока не знаю от чего, потому что Вьюгин объяснить толком не мог, сказал только, что она в беде, как он это понял. Кто эти люди, которые взяли Таню в плен, неясно, имён Вьюгин не знал, понял только, что это бандиты. Питерские, вероятно. Как она попала в их лапы, сейчас не так важно, только бы они не для Вито её поймали, а с остальным я разберусь. Я и с Вито разберусь, ясно, но прямо сейчас я к этому не готов.

Я ушёл в тень, разыграв карту смерти, которую бросил мне Вито, разыграл так, как он ожидать не мог, но как велела моя судьба, перевернув карту смерти, превратила её в карту жизни. К сожалению, думая, что у меня есть время, что Таня отсидится в тишине и темноте, скрытая ото всех, пока я более или менее закончу здесь и смогу полностью сконцентрироваться на войне против Вито, я ошибся. Я думал, что успею, собрав всю информацию, выработать стратегию и приступить к действию, с полной гарантией успеха, а закончив с проклятым Вито, я смог бы, наконец, воссоединиться с моей женой.

Но жизнь всегда непредсказуема и вносит в наши замыслы свои правки, как говорится: хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Так что пришлось мне свои планы менять в авральном порядке.

Явившийся, как обычно без опозданий, Борис, а я очень ценю пунктуальных людей, толково и без спешки рассказал всё, что узнал о Тане. Оказалось, немного.

– Я долго не мог вообще найти концов, никаких следов или упоминаний. Едва я ловил конец нити, как оказывалось, что она только что уехала. Три адреса в Петербурге, и найти после первого, который дали мне вы, было очень сложно, чрезвычайно. Если бы не детская поликлиника, куда в месячном возрасте необходимо показать ребёнка, я вообще не знаю… – выдохнул Борис. – Потому что ведь и в милиции не очень-то могли помочь, она же не прописана… от слова «нигде». И не работала от того же слова. И художники, к слову сказать, это единственная оказалась реальная возможность, хорошо, что вы мне подсказали этот путь, иначе я до сих пор по Питеру бы бегал… Так вот, художники уже были кем-то напуганы и опасались говорить. Так что мне пришлось следить за тем, кто принёс работы вашей жены на вернисаж. Это оказался, между прочим, ваш приятель Сергей Никитин.

– Очкарик?! – вот это да, это как-то неожиданно.

Неожиданно и то, что Очкарик в Питере и вообще в стране, я отлично помню, что у них с Табуреткой уже и чемоданы были собраны на отъезд на ПМЖ за границу. Стало быть, возобладал здравый смысл и они не уехали, но возобладал, именно в Очкарике, потому что у Табуретки мозгов меньше чем у голубя, толкущегося в скверах под ногами, и отъезд был её идеей, Очкарик поддался диктату.

Значит, они уехали только из Москвы. Ну, а не встретиться двум художникам в любом городе было мудрено. Жаль, что у Очкарика никогда не было мобильника, я бы сразу позвонил и плевать, что раскрылся бы. Теперь уже не до маскировки… и почему человек никогда не бывает готов к самому худшему?

– Я проследил, куда он ходит, сам живёт к коммуналке на Петроградской, а к Татьяне Андреевне ходил на другой конец города. Я обрадовался было, а на другой день её там уже не было. И где она теперь, я пока не знаю.

– Я знаю, – сказал я. – Она в плену. Я не знаю у кого, и пока не знаю, с какой целью, но точно знаю одно: она в плену и зовёт на помощь.

– Что… вас?! – изумился Борис, и собрался было спросить, неужели Таня знает, что я жив.

Предвосхищая его вопрос, я покачал головой.

– Был бы я рядом, этого бы не произошло, – убежденно сказал я.

Борис не стал спорить, потому ли, что вообще не осмеливался на это или потому что я был так уверен в том, что говорю, неизвестно, но для меня это было и неважно. Всё, что рассказал Борис, только подтверждало то, что Таня в плену, а значит, надо лететь в Питер, чтобы со всем этим разобраться, издали не удастся. Жаль, что у нас было так мало информации, придётся импровизировать.

И полетели мы на север, а надо сказать, за почти год этой жизни между блокпостами, базами, лагерями, сёлами и гостиницами новая реальность так и не стала привычной и нормальной для меня. Я жил как бы между прошлым и будущим, потому что настоящее своей жизнью я не воспринимал. До сегодняшнего дня, пока мы не приземлились в Пулково.

И под свинцовым питерским небом я почувствовал себя прежним, тем, в чьей жизни нет ничего дороже, милее и важнее, даже больше, чем Таня. Я не думал сейчас ни о том, что без меня она родила ребёнка, что жила с каким-то мне неизвестным человеком, что, она не знает, что я жив и не ждёт моего появления и, возможно, вовсе не обрадуется ему, мне было важно, что она жива и что она моя жена, и мы снова будем вместе, потому что это хорошо и правильно, и пора вернуть нормальность в мою жизнь.

И всё же летел я не с пустыми руками, а вернее, не с пустыми мозгами, за полтора часа перелёта, я успел переработать информацию, которую мне дал Радюгин и Борис. Радюгин всё о питерских группировках, их взаимоотношениях, делах, всей их межвидовой борьбе, и сращением с властными структурами, кое-какой информацией я обладал и сам, иначе как бы я вёл мои дела столько лет, но моя была сухой и исключительно утилитарной, не насыщенной эмоциями взаимоотношений, в том числе и семейных, что для меня раньше не было важно, а теперь могло иметь решающее значение.

Борис был несколько расстроен тем, что упустил Таню, как он выразился, «буквально из-под носа увели, вчера была, с утра – нет. И как опоздать мог, не понимаю. Кстати, того, что в петрозаводских сберкассах ваши деньги снимал, я так и не видел. Так что…», он посмотрел на меня, как смотрят овчарки – преданными и грустными глазами. Вообще он был неэмоциональный человек, в отличие от Глеба, который был напротив, очень пылким, даже слегка экзальтированным, и видеть сейчас на его всегда невозмутимом правильном лице в обрамлении чёрных волос вот этот взгляд, полный вины, было почти невыносимо. Он не был мне другом и не станет, потому что смотрел всегда снизу вверх, а друг смотрит только наравне.

Потому Таня была мне другом, прежде всего. Самым близким, тем другом, который понимал мою душу иногда лучше, чем я сам. Поэтому она был мне так близка с самого начала. С первых дней наших отношений. Это большая жизненная удача, иметь такого человека, удача, и даже смысл, ради которого стоит жить и умереть. И тем более бороться. Так что теперь я весь устремился к этому, к этой борьбе, в которой я проиграть не могу, я могу только выиграть.

Потому что жизнь на паузе долго держать нельзя, нельзя держать на паузе даже видеокассету, она порвётся, а я прожил эти десять с половиной месяцев на паузе. Да, я был очень полезен своей родине, я сделал столько, сколько, наверное, мало кто мог, потому что таких возможностей как у меня не было больше ни у кого. И я использовал их на всю катушку. И получал удовольствие от этого, впервые чувствуя себя не просто подпольным миллиардером и серым кардиналом мировых финансовых схем, но и тем, кто может с помощью всех этих денег и связей, которые всегда служили только мне, помочь победить в этой ужасной войне. Конечно, деньги не заменят гений полководцев, ни мужества солдат, но на них можно купить информацию и произвести оружие, можно подкупить тех, кто продаётся, а продаются почти все…

И вот кнопка «пауза» отпущена, во мне забилось сердце, я начал чувствовать себя, а не только окружающий мир, не только свои мысли, и жить только в сухих размышлениях, вычислениях, изощряясь в построениях схем. Это то самое, о чём, недоумевая, спросил меня когда-то Радюгин, вся моя физиология даже сама моя кровь была поставлена на паузу, а теперь оживала, когда я выходил под сумрачное небо Питера и вдохнул воздуха, которым дышит Таня.

– В какой отель поедем, Марк Борисыч? – спросил Борис, взяв и мою сумку себе на плечо.

– Сначала поехали в ту квартиру, где ты в последний раз Таню видел, а после в отель. Решим, в какой. В «Англетер», наверное. Обосрутся со страху, покойник пожаловал к ним в гости…

Борис только кивнул, юмор был ему недоступен. На такси мы отправились в центр города, надо будет завтра в аренду машину взять или купить, на такси я ездить не люблю, автомобиль у меня всегда должен быть под рукой.

Мы вышли в центре, я не могу сказать, что хорошо ориентировался в городе, то есть, если бы мне дали карту, я быстро бы понял, где я и куда надо двигаться, а так все дома совершенной архитектуры и плачевного состояния, чудовищные дворы и кошмарные подъезды, которые они тут называют «парадные» смешно, если учесть, в каком они виде, вся эта красота увядающей красавицы была довольно однообразна для меня. В один подъезд мы и вошли, тёмный и пованивающий сыростью, битым старым камнем и многослойной мочой. Борис хорошо ориентировался здесь, позвонил в дверь, кто-то зашаркал за ней и, лязгнув и хрякнув, дверь открылась, старуха в лоснящемся от грязи халате, смотрела на нас.

– Вы кто? Из жилконторы?

– Да, – сказал Борис. – Батареи проверить.

– Идите, – отмахнулась она, поворачиваясь к нам спиной. – Проверяйте, Маслюковы жаловались опять… всё холодно им…

И зашаркала от нас по коридору прочь. Я обернулся на Бориса, он прошёл вперёд, показывая дорогу.

– Ты ориентируешься здесь, – сказал я.

– Да, я был. Не заперто там. Наверное, пришли и отсюда взяли её…

Он осёкся под моим взглядом, потому что я сразу вообразил, как вошли сюда, в эту душную вонь и, открыв дверь в маленькую комнату, где была кровать с провисшим матрасом, неубранная притом…

Я подошёл ближе, Борис включил свет, потому что в сумерках здесь было совсем темно. Я посмотрел на постель, она мало смята, и… я не мог удержаться, и отбросил одеяло, чтобы видеть простыню… Таня всегда любила чистейшее белое бельё, не изменила этому и теперь, и постель выглядела принцессой в темнице, в этой комнате. Она была белоснежна и чиста. И подушка лежала одна…

Тогда, немного успокоенный, хотя я считал, что ревновать я не должен, кто хранит верность мертвецам? А я был мертвец для Тани. И всё же отрадно было понять, что она спала одна.

Но на стенах было множество рисунков, набросков, эскизов карандашом, пастелью, углём, акварель тоже. Все работы превосходны, как всегда и в её фирменном «живом» стиле: люди в сценках своей жизни, словно она подглядывает в окна, что, кстати, не исключено тоже, она смотрит, не любопытствуя, а вживаясь. Вот мальчик кормит голубей, а в это время его родители целуются на скамейке, у отца в руке варежка мальчишки… А вот двое рядом, плечо к плечу, смотрят в воду, опираясь на гранитный парапет, а чуть поодаль стоит третий, тёмной тенью и в его фигуре угроза или отчаяние или и то и другое… А вот двое, он спиной в пол-оборота, а она смотрит на него со смесью нетерпения и отвращения…

Были здесь и знакомые лица: Платон, его жена, красавица жена Катерина Сергеевна, какой-то пожилой красавец, родители Тани, Вальдауф, Боги Курилов. Странно, но здесь были и портреты Вьюгина, причём… очень интересные портреты. Выписаны наиболее тщательно, и взгляд её на него… мне стало не по себе от этого взгляда. Как он сказал мне: видел её в детстве? Но его изображения недавние, будто она видела его теперь. Но ведь он и позвонил мне о помощи, может, и не лгал, что до этого не видел её с детства…

Но больше всего изображений было одного и того же человека, необычно красивого, похожего на какого-то туземного вождя, мне это лицо показалось знакомым, но откуда-то очень издали. Из дали времени. Я не знаком с ним, но я его откуда-то знаю. Хотя я помню его другим, моложе… чёрт, надо вспомнить…

Я взял один из рисунков этого «туземца» и показал Борису, он кивнул.

– Да, этот в Петрозаводске снимал деньги со счёта по доверенности от Тани. И он из Шьотярва. Но здесь, в Петербурге, я не видел его… Может быть, не застал.

Я посмотрел на него.

– А ребёнок? – спросил я, держа в руках набросок угольным карандашом малыша у груди, с натуры писала. Таких тут тоже было немало.

Борис пожал плечами.

– И ребёнка я не видел, Марк Борисыч. Может, он с ребёнком уехал куда-то? Спрятал. Если она опасалась за сына, это самое разумное…

Я покивал, разумное, наверное…

– Забирай все рисунки, и уходим отсюда. Не надо, чтобы её работы остались здесь.

– Ещё бы. Представляю, сколько это стоит, – усмехнувшись, сказал он, собирая листки со стен.

Он прав, Танины работы были дороги, и появись они сейчас в какой-нибудь галерее, здесь… тысяч на триста тут, учитывая, что Таню считают мёртвой – больше. В зарубежных СМИ кричали о её смерти несколько дней, и вспомнили, что она не только модель, но художник, и галерея в Москве, где продавали её работы, за две недели «подняла» денег больше, чем за всю свою историю, не так много известных, особенно скандально известных, художников, умирают во цвете лет и в зените славы. Я следил за этими новостями по интернету, поэтому был в курсе, сомневаюсь, что сама Таня хоть что-то знала об этом. Как и те, кто увёл её отсюда и оставил эти рисунки на стенах.

– Часы ещё захвати, Борис, – сказал я, кивнув на подоконник, где стояли часы изумительной красоты, явно принадлежащие Тане.

– Это хозяев, наверное… – нерешительно возразил Борис.

– Ну да, как золотой зуб во рту у бродяги. Каких хозяев? Ты не видишь, часы ампир в этом гадюшнике… Бери. Хорошо, что ещё не стырил никто из этих чудесных соседей.

– Они стоят.

– Ключи поищи, скорее всего, на дне прикреплены. Если стоят, значит, её несколько дней уже нет, – сказал я, глядя на эти замечательные во всех отношениях часы и думая, что они что-то близкое для Тани, если она с собой их по Питеру возит. Надо бережно с ними. – Смотри, аккуратнее…

Борис кивнул.

Выходя, я поймал себя на мысли, что ни одного моего портрета здесь не было, будто меня вообще не было никогда… Эх, Таня-Таня… неужели ты меня вычеркнула? Вот так легко, просто перевернула страницу и меня нет…

В «Англетере» я не стал шокировать публику и мы оформили номера на поддельный паспорт, но не мог отказать себе в удовольствии взять лучший номер, правда, тот люкс, где мы жили с Таней, когда она стала вполне моей женой, с тех пор подвергся ремонту и сейчас был роскошнее, чем прежде, но главное, он стал другим, можно узнать, и всё же… Но зато ничто не будет напоминать, что я здесь видел Книжника с голым задом… Ничего, я отомстил ему, сполна отсыпал за то, что он отнял Таню у меня тогда. Кстати, его портретов среди Таниных работ тоже не было. Почему? Думаю, я знаю. У неё под сердцем, а потом на руках был его сын, незачем оглядываться…

Или же, но это хуже… или же, ей слишком больно думать о нём.

Моих вот портретов тоже нет. Надеюсь, так и есть. Надеюсь, это не то, что она просто не хотела думать обо мне, ни помнить…

Приняв ванну, я сложил все свои вещи, в которых прилетел с Кавказа в мешок и поставил к двери, и отправил Бориса в магазин, купить мне кое-какую одежду, эта мне полуполевая форма осточертела. Пока я сидел голым в махровом халате, открыл ноутбук и просмотрел ещё раз всё, что там собрал для меня Радюгин о местных авторитетах. Кое с кем из них я был знаком, имел дела уже много лет. Что ж, с них и начнём. Надо узнать у кого Таня и почему. Чего именно они от неё хотят, денег или секса. Или того и другого. Лучше бы денег, это намного проще уладить.

Уже через час люди, которые от моего имени были заряжены, как порохом заданием, узнали подробно, с кем и почему здесь в городе оказалась новая необычная девушка. Или у кого в плену имеется некая девушка. Узнать это несложно, когда ты внутри сообщества, как говорится.

Уже к ночи я знал о Паласёлове, заезжем карельском молодце, и что благодаря его очаровательной спутнице перед ним открылись если не все, то очень многие двери здесь, в Северной столице. Авансом, конечно, и ненадолго, пока не поймут, стоит ли иметь с ним дело всерьёз, но всё же… К утру я уже выстроил некоторые планы и принял некоторые решения.

И отправился в «Вавельберг», чтобы, во-первых: по возможности увидеть Таню, её не держат взаперти, она выходит с этим карельским авторитетом в ресторане точно были, значит, она проходит по вестибюлю хотя бы раз в день, а во-вторых: сориентироваться, что называется, на местности, и понять, как говорить с этим самым Паласёловым. Очень важно не только знать факты о человеке, но и физиогномически оценить его. Мне, как художнику, это было особенно важно, я намного лучше читаю в лицах, чем в словах. И лучше бы первым было увидеть этого самого Паласёлова, а не Таню, потому что чувства могли ослепить меня и испортить игру.

Чтобы переиграть кого-то, надо быть хладнокровным и трезвым, во всех своих делах я и был таким. Но с Никитским сорвался в первый раз, потому что, несмотря на то, что дал себе выстояться почти год, не смог всё же сдержаться. И с Книжником, которого я вообще терпел несколько лет, пока не понял, что он отбирает Таню у меня…

Но увидеть её и понять в каком она состоянии, я должен. Те, кто доложил, что она с удовольствием проводила с Паласёловым время в ресторане, могли ошибаться, я должен понимать, какую игру ведёт Таня, которая в отчаянии просила Вьюгина о помощи. Она не говорит слов на ветер, и я не думаю, что Вьюгин мог что-то неправильно понять, если уж они так давно и так хорошо знакомы.

Всё получается так, как задумывает Бог, а не так как планируем мы. Я приготовился просидеть в вестибюле «Вавельберга» не один час, даже ноутбук захватил для этой цели, заплатил мзду на ресепшене, чтобы моё пребывание здесь никого не взволновало. И едва я уселся в кресло напротив от главного входа, даже ноут на колени поставить не успел, не то, что открыть, как Борис поднялся напротив, а у нас был уговор, как только он увидит Таню или Паласёлова, а мы уже знали, как он выглядит, фото его и его подручных мне принесли ещё накануне вечером, или машину, которая принадлежала ему, он поднимется со своего места.

И вот не успел я, как следует пристроить зад, как Борис поднялся и выразительно смотрел на меня, глазами показывая на вход. Я не знал ещё, кого именно он видит, я весь стал моими глазами.

И… Таня…

Таня… Таня… Очень бледная, исхудавшая, от этого ещё более красивая, как это ни странно, как ни парадоксально, но ей этот дурацкий «героиновый шик» был очень к лицу, впрочем, ей к лицу вообще всё. Даже короткие волосы, сейчас, она сбросила капюшон с головки и встряхнула немного примятое каре, провела рукой по волосам, снимая статическое электричество, и повернула голову в мою сторону…

Я невольно поднялся с места, мог ли я продолжать сидеть?

И Таня увидела меня. И, увидев, прошептала моё имя, шагнув ко мне. Всего лишь перемахнуть через барьер каких-то искусственных цветов, и я оказался бы возле неё, чтобы погас ужас в её взгляде, и исчезло ошеломление, но появилась радость. Почему-то я не сомневался, что она будет счастлива моему возвращению. Обнять её и унести отсюда…

Но она была не одна. И тот, сопровождающий, не похожий на обычных братков, тощий и нескладный, но конечно, из их числа, судя по одежде и выражению лица, они как пластмассовые солдатики из наборов из «Детского мира», все одинаковые, обернулся, заметив выражение её лица, и… не дал ей ступить и шагу в мою сторону. Откуда ни возьмись, появились ещё парочка, не иначе дежурили здесь же в вестибюле и уже полностью заслонили Таню от меня.

– Проблемы, мужчина?

Говорить с ними я не собирался. Подоспел Борис.

– Молодые люди, вы хотите что-то сказать нам? – улыбнулся Борис самой широчайшей из своих улыбок.

Они развернулись к нему, открывая мне обзор, но Тани уже не было ни в проходе, ни вообще в вестибюле, куда она делась, прошла к лифтам или, наоборот, вышла на улицу, я не знал в эти мгновения. Мне захотелось расшвырять обоих этих чёртовых держиморд, которые не позволил мне подойти к моей жене. К моей жене! Какого чёрта кто-то вообще смеет мне мешать?!

– Мы? – изображая идиотов, проговорили бандиты. – Это вы пялитесь на чужих девушек.

– Не заводите красивых девушек, не придётся видеть, как на них смотрят другие мужчины, – ответил за меня Борис. – Мой друг иностранец, он в России третий день и не перестаёт удивляться, какие у нас красивые женщины.

– И страшные мужчины, – сказал один из братков без улыбки.

– Отчаливайте парни, глазеть тут больше не на что, – добавил второй.

Борис кивнул, соглашаясь, и посмотрел на меня. Он прав, надо уходить, попались мы тут, не удалось сохранить инкогнито. Когда-нибудь можно будет следить за людьми, оставаясь незамеченным. Как только все обзаведутся сотовыми телефонами и компьютерами, это станет самым обычным делом.

Мы с Борисом вышли на улицу, я достал сигареты, закурить, со всеми моими военными приключениями я не стал курить больше, а вот сейчас мне хотелось.

– Куда увели её, ты видел? – спросил я Бориса, выдыхая дым в морозный воздух, казалось, он кристаллизовался сразу.

– То-то, что увели. У неё, кажется, что-то вроде обморока сделалось.

– Она упала?

– Нет, но… я не знаю, Марк Борисыч, как это называется, но до лифта этот дохляк её вёл едва держа.

– С-спади… – я сплюнул и отбросил окурок, почти целую сигарету.

На улице мороз, сразу стал хватать кожу, пальцы тут же замёрзли. Как неудачно, что я не увидел Паласёлова и теперь незаметно к нему не подберёшься. Значит, придётся поступить иначе…

Глава 2. Злоба и злодейство на скате ночи

Я очнулась вполне уже в номере, лежащей на диване в гостиной как была в шубе. Выдохнув, я села, стягивая шубу с плеч, Фомка подоспел.

– Что ж ты, Фом… шубу бы хоть снял… взопрела совсем… – сказала я, с упрёком посмотрев на него.

Но у него было такое испуганное лицо, что я смягчилась, тем более что взопрела я от температуры, замёрзли ноги и даже руки, а в горле и во лбу было жарко.

– Ладно, не обижайся… я просто… ослабела как-то, – дай попить, что ли… и… знаешь что, аспирину принеси, а?

Он налил мне воды в стакан и, выглянув в коридор, и взял трубку телефона, связь с портье, попросил лекарства.

– Выйти боишься? – усмехнулась я, разуваясь.

– Конечно, – серьёзно кивнул Фомка. – Я выйду, а вас и след простыл. Макс мне тогда башку открутит.

– Не открутит.

– Открутит, не посмотрит, что мы с ним в одном классе учились.

– Ну, тогда точно не станет. Никто не обижает одноклассников.

Фомка усмехнулся.

– Ох, Татьяна Андреевна, вы прям… как при советской власти: не обижать одноклассников, драка до первой крови, и тому подобное.

– А что изменилось? – удивилась я, на самом деле этот разговор был мне крайне полезен, ведь я понятия не имею, как воспринимают Макса его люди. – И разве Макс не большую часть жизни прожил при той самой советской власти?

– Все мы большую часть там прожили. А только совсем другие сейчас времена.

Я покачала головой.

– Ты ошибаешься. И времена всегда одинаковые, и люди не меняются, и даже события, происходящие в мире всё те же, – сказала я, внимательно наблюдая за ним.

– Ну, может быть… А люди озверели, Татьяна Андреевна. Когда стреляют в лицо своим любовницам, и будто не замечают этого… Нет, я тоже думал так, что ничто не меняется, и думал, что Макса знаю хорошо, потому что мы ещё в яслях с ним на одном горшке сидели. А выясняется… выясняется, что мы и сами себя-то не знаем, что там другие…

Вот так да.… Сам того не желая и не задумываясь, конечно, Фомка выдал мне, похоже, секрет Макса. И приоткрыл мне немного суть этого самого Паласёлова.

– Я это к тому, Татьяна Андревна, что вы с Максом-то не играйте, поберегитесь, – он сделал мне «глаза». – Щас же ему наши гаврики непременно доложат, что вы на другого мужика глядели.

– Что?! – изумилась я.

– А вы как думали? Тут глаза за вами всюду. Сначала вы у Крестов с каким-то говорили страстно, теперь сегодня какой-то кент… Так что вы это… поосторожней. Мы тоже думали, что уж…

В дверь постучали, и вошёл портье с аптечкой.

– Может быть, врача вызвать? – спросил он, любопытствуя, посмотрел на меня.

А я думала между тем, что получается, никакой не призрак я увидела в своём болезненном тумане. Значит, был человек, значит, я видела Марка или кого-то до неправдоподобия похожего на него. Потому что Марк… Марк…

Мне захотелось плакать. Марк… Марк был мой верный друг, настоящий друг, за свою преданность просил только капли любви. Но я скупилась и на это… И умер он тоже из-за меня, потому что пытался от меня отвести руки обезумевшего маньяка… Марк… Марик, ты мог бы спасти меня, легко и непринуждённо. Ты всегда был каким-то… почти всемогущим. И какая ты большая потеря, оказывается, я только сейчас отчётливо осознала это.

– Слушай, я замёрзла, – сказала я, выпив сразу горсть анальгина и аспирина, по две каждого, и поднялась. – Согреюсь пойду в ванне.

– Водки выпейте, куда лучше, чем какая-то ванная.

– Да не пью я, ты же знаешь.

– Вы и не курите, как бы.

…Я приехал в Питер, и первое, что сделал, это купил цветов в самом лучшем, как мне показалось цветочном магазине, по дороге в отель. Надеюсь, Тане лучше. Шлемофон, что ездил со мной, только усмехнулся скрытно, не говоря ни слова.

Но ей определённо лучше. Едва я поднялся на этаж, почти полностью наш с пацанами, как Гоги встретил меня и Шлемофона у лифта. Заметив у меня букет, он посмотрел на Шлемофона, тот обогнал меня.

– Давай, Макс, я отнесу, поговорите.

– Что тут? – хмурясь, спросил я. – Случилось что-то?

– Так… мелкий инцидент, – сказал Гоги. – Не знаю вообще, стоит говорить или нет, мы тут спорили. В общем, ерунда, но… я всё-таки считаю, что тебе надо знать.

– Да что узнать-то? Ты говори толково, а то мямлишь… Разве я не учил чётко и по делу говорить? – разозлился я.

Признаться, я подумал, что нарисовались какие-нибудь братки, из тех, кого мы не успели умаслить, пообещав барыши и всевозможные связи в Карелии, которые они давно искали и отлаживали, но они рушились, потому что авторитеты менялись, падая в конкурентных битвах по нескольку раз в год. Но оказалось, что ветер подул совсем с другой стороны.

– То-то, что дело, Макс, какое-то… не знаю… В общем, Таня сегодня вышла гулять, и… ну когда вернулась, какой-то хмырь в вестибюле так на неё вылупился, что с кресла подскочил.

– Ну и что? – хмыкнул я с облегчением, тоже мне сообщил новость. – На неё пялятся все. Для меня это дополнительный кайф, Гоги, все хотят, а я имею.

– Так-то оно так, но только и она на него вытаращила глаза. Как будто знает. Или…

Я посмотрел на Гоги, не понимая его замешательства и даже смущения.

– Ну и что, Гоги?! Она живёт в этом городе, она и раньше бывала здесь, почему ей кого-то не знать? Ты говорил, у Крестов с каким-то говорила тоже.

– Ну да… там… тоже, конечно, непорядок пацаны допустили, но на улице, да ещё у тюрьмы, насильно тёлку в машину запихивать… Но, понимаешь, там она в обморок не падала.

– Обморок? – удивился я.

Даже для какого-нибудь девятнадцатого века в обмороки при виде мужчин падать, это чересчур, а уж теперь… И, тем более, Таня не из этих истеричных куколок, изображающих Бог знает что, что в кино видели. Если это и правда был обморок, то…

– Она нездорова, Гоги, вот и… не выходила на улицу неделю, что ты хочешь? – сказал я и обошел его, направляясь к номеру.

– Да-да, Макс, всё так, а только… Разводит тебя эта тёлка на что-то. А сама хвост по ветру держит. Мы пошли за тем, что тут глаза пялил, что с ним был, сказал, иностранец, а только в «Англетере», где он живёт, нам вполне русское имя назвали. Марков Александр. И кто он и что, пока мы не выяснили. Ну, правда… времени мало было. Но ищем. Подозрительно. Чего врать, что иностранец, если он русский? Что скрывают?

Я обернулся к нему.

– Кто этот Марков выяснить к утру, – сказал я.

А потом помолчал и добавил:

– А вот обсуждать мою тёлку забудь, ни при мне, ни тем более без меня. Понял? – я приблизился к самому его носу. – Это всё равно, что ты ко мне в штаны залез, яйца мои взвесить. Хочешь мои яйца взвесить?!

Я говорил очень тихо, но я знаю, что он всё слышал.

Гоги в ужасе отшатнулся, поняв, что вторгся в запретную зону, а за это может быть страшное наказание.

– Нет, Макс… что ты…

Я кивнул и продолжил:

– К девяти, всё, что нароете об этом Маркове и о том, что был у Крестов доложить. Понял?

– Да… Да-да, конечно… конечно…

– Вот и хорошо. Вот и… славно, – сказал я, входя в свой номер.

Увидев Фомку, я сделал ему знак убраться.

– Таня где?

Фомка кивнул на закрытую дверь спальни.

– Я… Макс, я только сказать хотел… – он замешкался у двери.

– Сказали уж, иди.

– Да я не то…

– Иди, говорю, – нетерпеливо повторил я.

– Макс…

– Завтра, Фом. Утром увидимся, – сказал я, снимая пальто.

Хорошо бы в душ, конечно, но злость и нетерпение владели мной. Я открыл дверь в спальню, настольная лампа включена на одной из прикроватных тумбочек, так что хорошо видно и Таню, и всю кровать. Похоже, Таня заснула в своём пеньюаре после ванны, я не видел её в нём, она не ходила при мне, а вот на крючке в ванной видел, прикасался даже – тончайшего атласного шёлка с кружевом. Ну и отлично…

Больше ждать я не стану. Напряжение, подогреваемое со всех сторон, рассеялось бы без следа, тем более что Таня разболелась, и всё отступило, и моя злость и решимость. Но одно дело – деньги, я могу понять, она девочка, привыкшая к настоящему люксу, настоящему, который мне и не снился до сих пор, я понимаю, что уровень её обычных трат в принципе несоизмерим с моими хотя бы, потому что я провинциал. Поэтому я быстро перестал злиться из-за денег, тем более, как бы то ни было, я понимал, что придётся раскошеливаться. И идея, что Таня нарочно хочет разорить меня, отступила, особенно после того, как она легко и играючи, устроила мне протекцию перед местными авторитетами, в результате открылась перспектива заработать, сколько мне и не снилось.

Но вот другие мужчины, это уже совсем иное, как говорится. И этого, особенно, учитывая, что я до сих пор не удостоился не то что поцелуя, но даже объятия, я стерпеть уже не мог, поэтому позволения я ждать уже не стал. Так что я разделся до пояса и подошёл к постели с Таниной стороны, хотя лежала она почти посередине, оно понятно, я ведь в эту постель ни разу не ложился.

Я не хотел быть грубым, и не хотел быть злым, хотя я и злился, но сдерживал себя, именно поэтому я и не выдернул её за ноги из-под одеяла и не навалился тут же, пока не прочухалась со сна. Но нет, я сел на ковёр возле кровати и просунул руки к её ногам. Я даже брюк не снял, решив не спешить, но от одного прикосновения к её нежным лодыжкам, а они оказались именно нежными, тонкими, с маленькими косточками мыщелков, и с такой нежной кожей, я не думал, что у людей на ногах может быть такая атласная кожа, одного прикосновения хватило, чтобы у меня встал, и швы на брюках впились мне в чресла. Впрочем, у меня вставал и от одного её вида, даже голоса…

Забравшись руками под одеяло, я заскользил выше, к коленям. Таня, вздрогнув, проснулась, приподнялась. Увидев меня, с облегчением выдохнула и легла на спину.

– Ты… ты что?.. на полу… – проговорила она, поворачиваясь на спину, и провела ладонью по примятым подушкой волосам и лицу. – Который час?

– Почти десять, – сказал я, я не знал, сколько времени, когда я выходил из цветочного магазина, я взглянул на часы, было девять, час прошёл наверняка.

Наконец, её обеспокоили мои руки, и она остановила их, уже добравшиеся к коленям, гладким, помещающимся в мои ладони целиком.

– Не надо, щекотно, – поморщилась она, просто хлопнув меня по руке через одеяло. Как надоедливого пёсика.

Будь во мне желания и решимости поменьше, наверное, это подействовало бы охлаждающе. Но во мне того и другого было с избытком, к тому же мной владела и злость и оскорблённая мужественность, потому что она меня не принимала всерьёз. Вот даже сейчас, она в постели на спине и абсолютно уверена, стоит ей сказать: «Фу!», я тут же выполню команду. Потому что ей удаётся делать это уже несколько недель. Ничто так не ослабляет, как самоуверенность…

А потому я, с закипающей кровью, поднялся, и откинул одеяло, и потянул молнию брюк вниз. Она побледнела, даже я бы сказал, обомлела и тут же села, скользя по шёлковому белью, безуспешно опираясь пятками.

– И не думай, – проговорила она едва слышно, запахивая халат на груди.

– Хватит, Таня, поломалась и будет, – спокойно ответил я.

– Не вздумай, я говорю! Я не хочу!

– Ну ничего, я зато хочу. На двоих хватит, я бы даже сказал на пятерых.

– Так может тебе и позвать пятерых, пусть разомнут твои ляжки, если кровь застоялась, – огрызнулась она и вдруг вскочила с постели и бросилась к ванной, вероятно, с намерением запереться там.

Но я успел поймать её в проёме двери, и отшвырнул на кровать. Думаете, она сдалась? Да щас, как говорится. Схватила лампу с тумбочки и бросила в меня. Она пролетела мимо и разбилась вдребезги.

– Мазила, – усмехнулся я.

– А ты подойди, я не промажу! – от злости у неё горели глаза, и она стала такой красивой, что сейчас даже если бы я хотел оставить её в покое, я не смог бы уже этого сделать.

Но едва я наклонился к кровати, она двумя ногами оттолкнула меня, ударив в грудь, и вновь сорвалась бежать. Удар получился неслабый, я отлетел, хотя удивительно, что она смогла так отбросить меня, наверное, это потому что я не ожидал от неё подобного. Так что на этот раз ей удалось добежать до середины комнаты, тут я и изловил её.

– Далеко собралась?

– В коридор… о-опозорю тебя… перед твоими… пацанами… – вырываясь и задыхаясь от борьбы, проговорила она.

– Не получится, – сказал я, подняв её от пола, она хоть и не весит ничего, но бьётся так, что удержать её непросто, но я не только удержал, но и успел прижать рот её шее, скользя губами по этой душистой нежной коже к волосам, к уху и снова к плечу, захватывая ключицу, изумительно тонкую и ровную…

И вот снова мы на постели, но она бьётся, удивительно, сколько сил всё же…

Я уже прижал её, придавил собой, вот сейчас, прижму рот к её губам, наконец-то я узнаю, как это – целовать её, поверить не могу, что я жду этого с марта…

Не тут-то было, она вытянула руки, отодвигая меня, я легко преодолел это, просто отбросив эти слабые руки, она же, воспользовавшись, что я приподнялся, лягнула меня в пах. Вот это уже… уда-а-а-ар… он прожёг меня до самых пяток, ослепил, меня никогда в жизни ещё не били так больно. Я задохнулся, но надо встать, если она выбежит в коридор, и правда стыда не оберёшься. Поэтому я, превозмогая, как мог, боль, приподнялся со стоном.

Она всё же заперлась в ванной. Но что мне было сломать эту дверь? Господи, ударил ногой, и вылетела вместе с обломками притолоки. Но войдя, я получил град из всего, что было там. Все баночки и бутылочки летели в меня под её крики:

– Не подходи! Не подходи! Убью тебя!..

– Шампунем убьёшь, дура московская? – сказал я, потому что хоть в меня и попала изрядная часть этих дурацких флаконов, но какой вред они могли причинить мне, я и не почувствовал, особенно, после уже отпустившей боли от предшествовавшего удара.

Я снова взял её, дерущуюся, но на этот раз, просто бросил на постель, играешь в какое-то глупое куриное сопротивление, ну давай играть, я люблю игры, от борьбы она стала горячей, это тоже было приятно, даже эта драка доставляла мне удовольствие, как никогда раньше. Я люблю секс, как любят его все, но он никогда не приносил мне столько радости, как с ней, хотя я даже не успел по-настоящему, что называется, подключиться, но, во-первых: предвкушение это уже наслаждение, а во-вторых: даже если она самая холодная и сухая женщина на планете, получить её после такой битвы, уже будет сладчайшей из побед.

Так что отступать я не думал, какое бы нежелание она не изображала, я вообще не верю в какое-то там нежелание, из окна же не выкинулась до сих пор, значит, всё это не более чем игра… Отличная, захватывающая и самая лучшая из всех, в которые мне довелось играть до сих пор.

Но едва я снова навалился на неё, как она вцепилась мне в лицо, и хорошо, что у неё короткие ногти, не то остаться мне без глаз… Однако, пришлось ударить её по рукам, чтобы оторвать их от меня, вместе с несколькими кусочками моей кожи, очень больно, признаться, и я ударил её под дых, легонько, буквально пальцем, костяшкой, но моим пальцем её и убить можно, если ударить чуть сильнее.

Короткий стон и она согнулась, неспособная к сопротивлению, я тронул её плечо, пальцам так приятно ощущать её кожу.

– Ну извини… сама виновата, что царапаешься, как глупая кошка?

– Па-ашёл ты!.. – прерывисто, пробормотала Таня.

Она разогнулась и ударила меня кулачком маленьким и острым. Ещё и ещё раз, по мере того, как дыхание возвращалось к ней, она дралась всё активнее.

– Господи, ты всё не уймёшься… – сказал и ударил её ладонью по лицу.

Она взвизгнула, прижав руки к лицу. В это время я поднялся на коленях, вытащил ремень из шлеек одним рывком и, сделав петлю, набросил на её запястья и привязал к модным золотым прутьям изголовья кровати.

– Ты… ты… – снова рванулась Таня.

– Я-я… успокойся, – сказал я, окончательно раздеваясь. – Сразу, наверное, так надо было.

– С-сволочь…

– Да ладно тебе… – усмехнулся я и заскользил ладонями по её длинными бёдрам, натянутых сейчас струной, поднял, наконец, рубашку выше, так, чтобы обнажилась грудь, жаль, что не могу стянуть её с её плеч, ведь руки её теперь заброшены за голову. Как приятно лежать кожей к коже, её кожа очень белая, нежная, нежнее и тоньше лепестков белых роз, а груди, немного растёкшиеся сейчас, оказывается, не так малы, как можно подумать, маленькие соски напряглись, и она будет говорить мне, что не хочет меня…

– Не смей, слышишь? Не смей… если ты… ты умрёшь!

– И кто меня убьёт? Ты? – тихо засмеялся я, я взял её лицо в ладонь, жаль, конечно, синяк надувается, но и я с ободранной мордой оказался. А теперь я держал её, чтобы она не могла увернуться от поцелуя.

Ох, наконец-то я забрался в её рот… нет, стоило получить ещё сорок раз в пах, чтобы всё же узнать, как это – целовать её. Она попыталась отодвинуться, выворачивая затылок, но я не позволил ей ускользнуть, как можно прервать такой поцелуй?

Она оказалась миниатюрной в своём тайном месте, даже странно, ребёнка родила, хотя кесарево, конечно, свежий шов поперёк живота над лоном, и всё же, почти как с девственницей с ней. Она вскрикнула, зажмурившись и краснея, я, к сожалению, кончил почти сразу, так сильно было моё возбуждение, так сильно, что я почти не испытал облегчения. И даже наслаждения.

Я соскользнул с неё, ослабил петлю, растягивая её, Таня прижала руки к груди, дрожа немного.

– Ну… что ты? – всё ещё задыхаясь, проговорил я, обнимая её.

– Дурак… к-конец… тебе… – проговорила она, попытавшись снять с себя мою руку, впрочем, довольно бессильно.

Я засмеялся беззвучно, и, чувствуя, что с этим смехом ко мне всё больше возвращаются силы. И желание. Поэтому я потянул её к себе. Она выставила локоть.

– Руки хоть… развяжи, – проговорила она.

Я стянул петлю с её рук, и она тут же замахнулась, чтобы ударить меня, но я перехватил их одной рукой.

– Хватит, – сказал я, поднося её запястья, которые я держал в одной руке к своим губам. – Чего теперь-то? А будешь дурковать, снова свяжу.

– Ну и… отпусти меня теперь-то, – в тон мне сказала Таня.

Я захохотал:

– Ты… шутишь? Я даже не кончил.

Таня отвернулась, глядя в потолок.

– Зря ты… ох и зря, Макс, ты затеял всё это… – выдохнула она. – Вот церковь дома у себя не сжёг и одноклассницу свою Жанну не обидел, а до злодейства скатился всё же… жизнь себе этим укоротил.

– Да хватит каркать, – сказал я.

– А я не каркаю, каждый, кто сделал так, сдох…

– Ну и чёрт с ними, – усмехнулся я. – Сдохли, и чёрт с ними, туда дорога.

И надвинулся на неё. Она не противилась больше, будто и не участвовала, просто закрыла глаза. Зато я взревел, дойдя до кульминации. И после лежал, обнимая её, мокрую от моего пота.

А ночь была длинна, но не бесконечнее моего желания повторять начатое. Упиться, как говориться, до пьяна, сон перемежая с наслаждением. Раньше я просто любил секс, как и все, теперь я открыл для себе кое-что новое, особенное какое-то всеобъемлющие наслаждение, потому что получил именно ту, кого хотел так долго…

Глава 3. Нерв

Я не мог знать того, что происходило этой ночью с Таней, я сильно устал за прошедшие почти двое суток, устал от роя новых мыслей, схемой и планов, тяжело выстраивающихся, потому что мне не хватало информации, а ещё от тревоги, потому что мне очень не понравилось то, что произошло в вестибюле «Вавельберга». Во-первых: я не ожидал такого количества братков, незаметно следивших за Таней, во-вторых: их агрессивность не понравилась мне, и это я ещё не знал, что они уже выясняли, кто таков я, и непроизвольная ложь Бориса, сослужила мне в этом смысле не лучшую службу. А в-третьих, и в самых главных: мне не понравилось, как выглядит Таня, она совершенно точно больна, за десять лет совместной жизни я отлично научился разбираться в этом, мне хватило одной её пневмонии, чтобы разглядеть, когда у неё лихорадка. И это было хуже всего. Потому что в чужих невнимательных руках она может разболеться всерьёз, и даже погибнуть…

А это означает, что у меня нет времени. Ни на раскачку, ни на разработку нескольких планов и запасных вариантов, как я делал всегда, как привык. А потому наутро, выспавшийся после десяти часов сна, я позвонил Радюгину и попросил его дать мне людей.

– Что дать? – изумился Радюгин. – Марк Борисыч, ты… шутишь сейчас?

– Какие шутки… я вообще когда-нибудь шутил с тобой? – нетерпеливо сказал я.

– Моих людей дать тебе? Ты соображаешь? Федеральных сотрудников… для чего?

– Николай Иваныч, моя жена в руках бандитов, грубо говоря, мне нужно отбить её. А ты тут вдвоём с Борисом. Он, конечно, стоит двух десятков, но для такой операции нужны ещё люди. Ты понимаешь? Ты постарался бы спасти свою жену в такой ситуации?

– Господи… – проговорил Радюгин, я на расстоянии чувствовал, как быстро стало шевелиться мысли в его голове. – Ладно, Марк Борисыч, будут тебе люди.

Я обернулся и увидел Бориса, вошедшего, пока мы говорили с Радюгиным.

– Марк Борисыч, эти братки справки навели о нас.

– И что?

– Трудно сказать, что им удастся выудить из вашего теперешнего имени. И всё же… мы не знаем их возможностей.

– Мы вообще почти ничего не знаем о них, Борис, – сказал я. – Когда мы ехали сюда, я не представлял, кто наш противник. Нет ничего хуже полного отсутствия информации. Мы и сегодня с тобой почти ничего не знаем.

Борис улыбнулся:

– Ну… не совсем ничего, кое-что я всё же откопал.

Оказалось, Борис не терял времени зря со вчерашнего вечера. По своим каналам, то есть, через портье, официантов, всевозможных горничных, узнал, сколько с Паласёловым людей, где они расположились, и как именно устроен их быт, распорядок, чтобы сделать выводы о том, сколько в случае, как говориться, «вооружённого столкновения», надо иметь человек, оружия и какого, где именно расположить стрелков на точках просмотра. Военный опыт, который мы невольно впитали за эти месяцы, давал о себе знать. Всё это мы обсудили сегодня с Борисом, а после и с прибывшими ребятами Радюгина, которых я тоже хорошо знал. Мы разработали несколько планов, встречаясь здесь же, в «Англетере», с использованием всех возможностей конспирации и маскировки, которыми в совершенстве владели парни Радюгина, и которые пришлось перенять мне и Борису.

Вот с ними мы и разработали несколько планов от «А» до «J», в самые короткие сроки.

– Почему такая спешка, Марк Борисыч? – спросил один из них. – Совсем вы не дали времени на проработку деталей.

Я посмотрел на них.

– Я понимаю, – кивнул я. – Я сам не люблю спешки, я сам прорабатываю все мельчайшие детали в любом деле, от гравюр и рисунков до сделок и любых других дел. Но Таня больна, это и заставляет меня спешить.

– Из покойниц в пациентки, – хмыкнул кто-то. – Что ж, бывает и такое, как говорится.

Я посмотрел ему в лицо.

– Вы действительно находите что-то забавное в том, что девушку преследуют и берут, как животное? Мне не представляется вся эта ситуация ни весёлой, ни лёгкой. Мне хотелось бы посмотреть на вас, оказавшихся не на моём месте, но на её, Танином, месте.

– Мужчин если и похищают, то в подвалах держат, а не по ресторанам хвалиться водят, – возразил дерзкий федерал.

– Не думаю, что Татьяне Андреевне от этого намного легче, – неожиданно строго сказал Борис вполголоса, а я подумал: он, в самом деле, считает так или выслуживается передо мной?

Все притихли, а потом покрасневший нахал поднялся, извиняясь.

– Всё понято, Марк Борисыч, – сказал он. – Будем исполнять ваши приказы. Простите за вольность, впредь не повторится. Всегда думается: если ты женщина, ну и терпи… на себя не примеришь как-то. Зато в окопы не берут их.

– А мы на что тогда? Мы за них в те окопы лезем, где бы те окопы ни были… – пробормотал другой.

Всего их было семеро, здесь с нами, трое, остальным все детали доложат эти трое, собираться слишком большой компанией – это привлекать внимание к себе, а в условиях, когда за вами следят, значило бы погубить весь замысел.

Теперь мы приступали к действию, прошла целая неделя со дня, как мы приехали в Питер. Для начала я отправил Паласёлову человека с щедрым предложением отступных за Таню. Излишне говорить, что этим курьером был Борис. Я не хотел, чтобы шёл он, из страха потерять его, риск был велик, но он просил послать именно его.

– Марк Борисович, я увижу всё изнутри, я поговорю с этим Паласёловым, и смогу что-то полезное передать вам о нём. И потом, я увижу Таню, и она увидит меня, поймёт, что она не одна. Знаете, как важно осознавать, что помощь рядом…

– Не знаю, Борис. И представить не могу. Меня никто не захватывал и не держал в несвободе. А… почему ты вдруг воодушевился всем этим? Я помню, как нехотя ты летел сюда, в Питер, узнавать о Тане. И вообще… – напомнил я скепсис, с каким он относился к Тане вообще, хорошо зная не только нашу предыдущую с ней жизнь, но и то, что Таня без меня утешилась с каким-то другим человеком и даже родила ребёнка, тоже не казалось ему свидетельством того, что она будет рада моему возвращению.

Продолжая удивлять меня, Борис ответил, пожав плечами:

– А я видел её тогда в «Вавельберге» и многое понял в те минуты. Знаете, можно знать человека несколько лет, и не понимать его, будто и не видеть. А потом происходит что-то, и как пелена падает с глаз, и ты видишь, что этот человек… что она совсем другая, что… Я видел, как она смотрела на вас, Марк Борисович, и упала в обморок не со страху, а оттого, что не могла поверить, что такое счастье могло произойти. Я очень ошибался на счёт Татьяны Андревны. Мы всегда спорили на эту тему с Глебом, он мне говорил, что я не понимаю, что совсем не то вижу, что факты и истина – это не одно и тоже…

Я усмехнулся, закуривая.

– В действительности, всё не так, как на самом деле… – сказал я. – Вот я, кажется, знаю о Тане всё, а и для меня в ней бездна тайн.

Борис улыбнулся, надевая куртку. Я протянул ему пачку сигарет.

– Выброси по дороге, надо мне бросать, иначе… первый шаг к регрессу.

Пока Борис отсутствовал, я в волнении за него, включил телевизор, и наткнулся на репортаж Платона о каком-то старом, совершенном ещё при советском союзе, убийстве. Я не помню, как Платон выразился, этого страшного убийства, что и понятно, потому что в 89-90-м годах я лечился от наркомании, а потом занялся тщательным построением своей новой жизни, так что за какими-то убийствами в телевизоре я не следил. Но когда показали фото того самого убийцы, о котором рассказывал Платон, я чуть не упал с дивана: это был тот самый, с Таниных рисунков, туземный красавец.

Тогда я стал напряжённо слушать, что говорит Платон.

– Марат Бадмаев невиновен. Когда-то подлая несправедливость тупым и ржавым плугом, запряженным холодным карьеризмом, перепахала его жизнь, навсегда лишила спортивной карьеры, и заставила скрываться. Вы скажете, если Марат Бадмаев невиновен, почему же он скрывался столько лет? Отвечу – ему был вынесен смертный приговор, вообразите, что он смирился бы с той судьбой? Кто на его месте, на месте невинного человека, ложно обвинённого, не попробовал бы сбежать? Кто не попытался бы спасти свою жизнь, когда никто не слышал его голоса, не верил и подтасовывал доказательства? Близкие Марата требуют пересмотра дела, доследования и полной реабилитации…

Платон говорил ещё что-то, но я как ошпаренный бросился к телефону, Платон здесь, в Питере, я это понял из задника, на котором был снят репортаж. Плевать уже на конспирацию и всё остальное, Платон, должен помочь Тане. Вдвоём – это не в одиночку…

Он ответил не сразу, и голос усталый, даже хриплый немного.

– Платон… Платон, ты только… это Марк. Ты… Ты слышишь?

– Чт… кто-о?!.. – после этого получился какой-то стук, вот чёрт, похоже, я шурина моего отправил в обморок. Надеюсь только, он не помер там от восторга…

Что ж, придёт в себя, позвонит, номер в его телефоне, думаю, остался. Всё же большое дело, сотовые телефоны, когда все люди обзаведутся ими, вообще наступит по-настоящему новый век…

Тем временем вернулся Борис, оказывается, пока я слушал Платона, пока приходил в себя от удивительно связавшегося многохвостого узла в этом прекрасном и очень холодном сейчас городе, когда все мы оказались в одно время здесь.

– Ох, Борис, слава Богу, живой… – обрадовался я, оборачиваюсь к нему, вошедшему в номер.

– Да уж… ох, Марк Борисыч, – сказал он, довольно бледный, притом, что он смуглый человек, и бледным я никогда не видел его, даже под миномётным огнём.

Он плюхнулся в кресло, сбросив куртку, и хотя я не люблю такого самоуправства на моей территории, и Борис это отлично знал и никогда не позволял себе, но сейчас этого не заметил ни я, ни он.

– Можно, я выпью? – спросил он, поглядев на мини бар, полный бутылок, которые меня не интересовали.

– Да пей, Господи, – нетерпеливо сказал я. – Чего тебе налить?

– Можно, я сам? – сказал Борис, поднимаясь.

– Не спрашивай, лучше говори, экзекутор.

Борис налил себе водки в олдфэшн, потому что рюмок тут вообще не предусмотрено, выпил залпом не меньше ста грамм и, подышав в кулак пару секунд, наконец, обернулся.

– Ну что… ребята серьёзные, – сказал он, садясь в кресло. – Но это мы с вами и при первом знакомстве поняли. Дисциплина у них… в армии такой нет. По струнке все перед ним, этим Паласёловым…

– И Таня? – испугался я.

Он засмеялся.

– Нет, конечно. Татьяна Андревна – нет. Он на неё смотрит как на повелительницу – да, но притом, что пытается показать, что полностью обладает. Но глаза-то не врут. Он перед своими, и передо мной – король. И ей из-за своей униженной страсти, думаю… делает… очень плохо. Во всяком случае, у неё синяки.

– О, Боже… – с болью выдохнул я, с трудом сдерживая панику. Мне хотелось схватиться за голову и стонать, катясь по полу.

Я опоздал. Катастрофически опоздал. Вообще случайность, что я сейчас здесь. Случайность, что мы встретились с Вьюгиным, и он позвонил мне, чтобы передать Танин крик о помощи. Если бы не это, сколько Таня находилась бы у этого… Паласёлова?..

Ну, почему это происходит опять? Я опять не смог защитить Таню и она в руках садиста. Что же это такое?! Что же это такое…

Ну почему на неё, на нас эти напасти? Почему? С другой стороны, как тогда сказал Серёжка Очкарик, «манкость»? Да, именно так сказал, именно манкость. Ещё на первом курсе сказал, а ничего не меняется… только усугубляется, пожалуй. И я, кто обязан защищать её, не могу этого сделать.

Но это только потому, что и в первый, и во второй раз я не был рядом, успокоил я себя. То есть, попытался успокоить, потому что ни черта у меня не получилось. Просто пришло время исправить то, что она оказалась незащищённой. Исправить, что она оказалась без меня. Навсегда исправить это…

Борис меж тем продолжил:

– Но я расскажу по порядку, Марк Борисыч, – продолжил меж тем Борис. – Мы с вами знаем, что всего их двенадцать человек, это, не считая, понятно, Татьяну Андреевну, но её и нельзя считать в данной ситуации… Так вот, они заняли там всё крыло. По бокам номера, где Паласёлов с Таней, и напротив четыре – всё их. Да, что должен отметить, до этого они жили в дорогущем люксе, там теперь ремонт, и поэтому переехали в другое крыло, переплатив за переселение постояльцев. Этот номер попроще, две комнаты: гостиная и спальня. Окна во двор.

– Ремонт? – удивился я.

– Именно. Сам табличку видел, ну и рабочие там… и это не кран сломался, и не трубы забились, там маляры какие-то и… ну, словом, работы там ведутся какие-то серьёзные, – кивая, проговорил он. – Что там такое случилось, я не знаю, но думаю, всё это не случайно… Н-да… Так, теперь вот эти двенадцать. Все, включая самого Паласёлова, вооружены, что называется, до зубов. Насколько ловко они владеют всем этим, вопрос открытый, но оружие у них распихано даже по носкам.

– Это всё очень интересно и важно, но главное, Борис, деньги он взял?

Увы, Борис покачал головой.

– Нет, Марк Борисыч, не взял. И притом демонстративно и нагло, наслаждаясь властью. Но хуже всего не то, что не взял, можно было бы подумать, что он набивает цену, что Татьяна Андреевна этого слышать не могла, то есть не для красного словца он отказывался. Она приехала уже перед тем, как мне уйти. Между прочим, если бы не она, я, может статься, живым и не вышел бы… и… самообладание у неё завидное, она ведь сразу узнала меня, но… Впрочем, я забегаю вперёд…

Борис ещё глотнул водки.

– Простите, Марк Борисыч, перенервничал…

– Я думал, у тебя вообще нервов нет, – сказал я.

– Я тоже так думал. Особенно после того, как погиб Глеб… Я думал, я ничего не боюсь. Не боюсь смерти, оружия и убийц. Я и на войне не боялся. А тут… Наверное, потому что я в первый раз оказался один на один со смертью… Н-да… – он потёр большой нос. – Так я продолжу мой рассказ, вы простите, что я так… несобран сегодня… Н-да, так вот, меня остановили ещё на подступах, как говорится, едва я от лифта свернул в их сторону…

– Куда? – насупив брови, спросил один, краснощёкий бугай.

– Мне к Максу Паласёлову с деловым предложением. Очень выгодным предложением, которое его непременно заинтересует, – и я улыбнулся. Но, признаться, уже с этой минуты сердце в пятки ушло. Хоть и стыдно, как Шарапову, за страх этот, позорный, перед гангстерами деревенскими, а ничего с собой поделать не могу, пульс, наверное, триста в минуту стал. Если такой бывает… – Борис усмехнулся, качая головой. – Двинулся я по коридору, и думаю, как бы не споткнуться, смех и грех… Там ковровая дорожка, зацепиться носком ботинок – делать нечего… К счастью, до номера я добрался благополучно. Стучать не пришлось, у этих братков рации, дверь передо мной сама открылась. Пришлось под дурачка: «Предложение для господина Паласёлова». Они серьёзные, куда там, рожи каменные, на обычных братков и не похожи, настоящих мафиози строят, фильмов, похоже, насмотрелись… Посторонились, я вошёл. А они стоят, спинами к дверям, и в комнате тоже ещё двое. Дураки, если бы я с гранатой пришёл, всех бы и положил… Впрочем, на камикадзе, я, наверное, не похож с их точки зрения… Пока я оглядывался, оценивая обстановку, между прочим, в гостиную вышел сам Паласёлов. Очень плотный, они все качки, но он, похоже, больше других старался с железом. Бритый, рыжеватый, приятного в его внешности нет ничего.

– Вы кто? – именно так спросил, на «вы», остальные тыкали, а этот строит аристократа. Они у него все даже одеты в хорошие костюмы, чёрные футболки, с большим вкусом. Не знаю, давно ли так ходят, но выглядят отлично…

– Это Танина работа, понятное дело, – сказал я, подробный рассказ утомил бы меня, касаясь чего-то другого. – Думаю, она хотела и помогала им советами, так и здешние авторитеты сказали, что, очевидно, инициатива верного поведения исходит от неё, не было бы её рядом, этих деревенских выскочек покрошили бы при первом же знакомстве.

Борис кивнул:

– Я тоже так подумал… В общем, уселся этот Паласов в кресло и говорит:

– Меня зовут Борис, моя фамилия ничего вам не скажет, но я работаю на человека, который заинтересован в некоторых инвестициях в ваш перспективный бизнес, – я поймал его волну и стал говорить, как он.

– Что ж, очень интересно, инвестиции – это очень хорошо. И что я буду должен вам, если приму ваше предложение?

– Три миллиона долларов мой наниматель согласен заплатить вам наличными.

Представьте себе, он не показал, какое впечатление произвела на него сумма, а ведь он в долгах сейчас, и ему придётся, как следует прижать своих бизнесменов в Карелии, чтобы выровнять баланс.

– Предложение, несомненно, очень выгодное, но во что предполагает вложиться ваш наниматель?

– Это будет ваша свободная воля, думаю, у вас хватит ума не потратить их на машины или виллы на озере Комо.

Представьте себе, он знает, где это, засмеялся даже.

– Полагаю, вы хотите какую-то услугу от меня за эти деньги, так?

– Совершенно верно. Девушка. Таня. Её видели с вами в ресторане две недели назад.

Тут все они начали усмехаться, переглядываясь, покачивая плечами. А Паласёлов встал, налил себе виски, куда там, водка им невместна, они же в Armani оделись.

– Что ж, Борис бесфамильный, я вполне понимаю вас, или кто там вас нанял, чтобы прийти ко мне, но вам не кажется странным, диким даже торговать человека? Как бы мы ни относились к девушкам, но покупать и продавать… это как-то неправильно, нет? – и смотрит на меня.

– Не думаю, что речь идёт не о том, чтобы кто-то мог купить Татьяну Андреевну, впрочем, как и любого другого, если он не продаётся, – сказал я, начиная трястись уже крупной дрожью, потому что эти, у меня за спиной, и по флангам, как-то нехорошо зашевелились, предвкушая окончание разговора.

– Тогда о чём вы говорите?

– Ну, скорее о свободе выбора для Татьяны Андреевны, – на свой страх сказал я, предполагая, что уж теперь не пронесёт точно. Знаете, как в школе – дерзишь учителю, и пригибаешь голову, ожидая, что сейчас треснет указкой?

– Не знаю, Борис, я был мажором, и никто не посмел бы огреть меня указкой, – сказал я.

Борис усмехнулся вбок и покивал:

– Ну да… это я как-то подзабыл… Но вернёмся в «Вавельберг», тем более, что осталось рассказать всего несколько слов… Так вот, сказал я, и жду, что же будет в ответ. Ну, надо сказать, он разозлился, хотя виду постарался не показать.

И говорит:

– Так вы полагаете, я удерживаю Татьяну Андреевну против её воли?

Только я рот открыл подтвердить, думая, что как только скажу, они меня и пристрелят. И тут, надо же так подгадать, открылась дверь и вошла Татьяна Андреевна в сопровождении того, что тогда был с ней в вестибюле, такой, дохляк долговязый. Он хотя бы отличается от остальных качков. Вот и сейчас, он открыл дверь и пропустил её вперёд. Татьяна Андреевна узнала меня сразу, но не подала виду. И говорит, сбрасывая шубу на руки этому длинному, он, видимо, что-то вроде телохранителя или стража при ней:

– Макс, что за деловые встречи дома? Я говорила, кажется, все переговоры на нейтральной территории. В городе достаточно ресторанов и клубов, где отлично можно встречаться с людьми, – небрежно и недовольно сказала она. – И почему твои парни здесь? Дышать нечем от мужичатины. Фу, как в казарме…

Качки замялись, а этот, что с ней был, усмешку спрятал, отворачиваясь. А Паласёлов обрадовался этим словам тоже.

– А молодой человек, Танюша, не совсем по моим делам пришёл, – радостно сообщил он, подходя к ней. – Видишь ли, оказывается, есть люди в этом городе, которые считают, что ты со мной не по своей воле.

А Татьяна Андреевна скривилась и говорит:

– Чё за бред? – и…

Тут я снова должен сделать отступление, он грабли-то свои к ней потянул, а она… это знаете, как называется? Язык тела. Вот как мне стало понятно, что она вас как избавление ждёт, когда увидела вас тогда, в вестибюле этом, так и тут, она вроде и позволила ему талию свою обнять, а вся как магнитом в другую сторону отклонилась и руки… словом, противен он ей до глубины души, это определённо.

– Борис, психологические экзерсисы твои очень интересны, но это я и так знаю. Может, по делу скажешь что-нибудь?

Борис вдохнул поглубже и кивнул.

Так вот, после её слов, повернулся он ко мне, и сделал знак своим, чтобы взяли меня, для чего большой вопрос, как говорится… Но тут Татьяна Андреевна и говорит:

– Гони ты этого сумасшедшего, в прошлые времена таких дураков знаешь, сколько вокруг меня вилось, выдумывали чёрт-те что. Журналист, небось?

Я промямлил:

– Я… да нет… ну…

– Ну нет и ладно, – кивнула она. А потом повернулась к этому, руки ему на грудь кладёт и говорит: – Гони всех к чёрту, не забыл, что у нас премьера сегодня? Для оперы одеться надо и причесаться, не в поселковый клуб идём. Смокинг принесли тебе?

– Что?! – воскликнул я, подскакивая.

Столько времени он вёл здесь подробнейший рассказ с иллюстрациями, а самое главное оставил напоследок. Наверное, действительно, перенервничал как никогда прежде, если позволил себе это. В ответ на мой возглас Борис улыбнулся, очень довольный и сказал:

– Я узнал, сегодня оперная премьера только в Мариинском. В семь.

– В семь… – повторил я. – Ты как? В себя пришёл? Звони федералам нашим. А я самому Радюгину позвоню, тут нам понадобится помощь не только неформальная, но и…

Телефонный звонок заставил меня дёрнуться, так напряжены оказались нервы.

Глава 4. Игра с опасностью в салки

Напряжение последних недель доводило меня снова до бессонницы, от этого обострились мысли и чувства, мне казалось, я слышу мысли окружающих и шуршание времени, тем более что оно растянулось и давило меня как тугой ворот свитера.

Вчера из Москвы приехал Лётчик и привёз с собой копии материалов экспертиз. Он разложил их передо мной, целую папку пятисантиметровой толщины и принялся объяснять, до какой степени Никитский подмял следствие под свои цели, полностью извратив или умолчав улики. Лётчик говорил так много и так возбуждённо, что я вскоре перестал что-либо понимать и взмолился:

– Лётчик, я тебя прошу, в двух словах объясни.

– В двух?.. Ну давай, попробуем в двух. Если бы в 89-м эти улики были рассмотрены, Бадмаева даже не задержали бы не то, что не арестовали. Ничто не указывает на то, что эти трое футболистов могли так мастерски расправиться с четырьмя людьми, вначале пытать, разнести в тщетных поисках всю квартиру, даже половицы были вскрыты, а потом профессионально с одного удара перерезать четыре горла. Более того, кухонный нож, который был представлен как орудие убийства, вообще не соответствует характеристикам. Ни форма лезвия, ни… Ладно, это уже детали, – он достал сигареты. – Закуришь?

Я отказался, у меня и так голова шла кругом.

– Но главного свидетеля, который даёт алиби Марату, у нас пока нет.

В ответ на эти мои слова Лётчик побледнел и откинулся на спинку дивана.

– Свидетеля? Даже когда будет свидетель…

Он долго молчал, продолжая курить как всегда изумительно красивым и изящным образом, потом встал и подошёл снова к своей папке. Достал пару листков.

– Что это?

– Что это? – бледнея ещё больше, проговорил Лётчик и взял листы в руки, поискав нужное место, зачитал вслух: «на постельном белье, на полу, на ступенях на второй этаж, а также на теле подозреваемого Б.М. обнаружены следы крови и вагинальных выделений, принадлежащие одной и той же женщине. Очевидно, кровь выделилась в результате дефлорации, следы семенной жидкости в смеси с этой кровью и вагинальной слизью, свидетельствуют о неоднократных половых актах…». Читать ещё?

– Меня щас стошнит, – проговорил я.

– Меня уже стошнило сто раз, – Лётчик с отвращением отбросил листки. – Ты хочешь, чтобы твоя сестра рассказывала в суде, а значит, на весь свет о том, как она «совершала неоднократные половые акты» с Бадмаевым? Чтобы удалось спасти Марата, процесс должен быть придан максимальной огласке. А даже если бы Таня не была известна всем, она должна рассказывать, что она потаскуха малолетняя?

– Полегче! – сказал я. – О Тане говоришь.

– Вот именно… о моей жене, – обессиленно проговорил Лётчик, снова усаживаясь в продавленное кресло. Вот дорогая гостиница, а всё старое, ещё совдеповское, скупердяи… – Не надо, чтобы Таня вообще появлялась в суде. И без её свидетельства легко доказать, что Бадмаев невиновен. Тем более что всё прокурорское начальство давно сменилось, Никитский… тоже сменился… Так что заинтересованных скрывать истину о том расследовании не осталось, и противодействовать никто не будет. Опять же модный тренд – при советском союзе творилось беззаконие, теперь же демократия и справедливый суд.

– Тренд он всегда модный, незачем добавлять, – проговорил я. – А то получается модная мода.

– Ох, ладно… – устало отмахнулся Лётчик. – Не умничай, писака.

Вот в этот момент и позвонил Марк. Уже когда я услышал его голос в трубке, у меня в голове загудело, а когда я назвался, я… Собственно говоря, я не знаю, что произошло, когда я пришёл в себя, обеспокоенное лицо Лётчика скорчилось надо мной.

– Слава Богу… Ты… это… Платон, спать надо. И есть. Ты вон больной совсем с этим журналистским расследованием, – участливо проговорил он, и я почувствовал, что он держит мою голову.

Я поднял руку, пощупать затылок, который стал болеть, там возвышалась громадная шишка.

– Я что… в обморок упал? – спросил я, садясь на полу, и прижался спиной к краю дивана.

– Упал, – он по-прежнему с беспокойством смотрел на меня.

– Я, по-моему… как это говорят… не только упал, но и… это Марк звонил сейчас.

– Кто? – Лётчик посмотрел на меня.

– Муж твоей жены, – сказал я, надеясь, что Лётчик сейчас скажет: «успокойся, померещилось тебе».

Но он не только не сказал так, он воодушевился:

– И что он сказал? Таня у него?

Я долго смотрел на него и думал, кто из нас двоих сошёл с ума, я или он?

– Лётчик… а ничего, что он покойник?

Но Лётчик повёл себя ещё страннее. Он сел, немного смущённый, провёл по волосам, и снова посмотрел на меня.

– Вообще-то, нет.

– Что, «нет»?

– Не покойник. Он жив. И, думаю, уже совершенно здоров.

– Чи-во?..

И тут Лётчик рассказал, как он встретил Марка в Чечне два месяца назад.

– Охренеть… и молчал.

– Вообще-то ты послал меня на хрен, не помнишь?

– Потому что ты мудак.

– Зато я позвал на помощь того, кто, действительно, сможет спасти Таню. Пока мы с тобой думаем, как вытащить Марата, он вытащит Таню. Может и вытащил уже. У него, знаешь, какие люди в руках? Нам не снилось.

Я смотрел на него. Нет, он не понимает…

– Но если Марк жив, у тебя прав нет. Ни на Таню, ни на сына. Или тебе и не надо? У тебя ведь ещё пара жён и детей где-нть сидят.

– Сидят-сидят.

– Господи… феноменальный дурак. Он убьёт тебя, кретин.

– Конечно, – спокойно сказал Лётчик. – Но вообще, я долго буду жить. Я так думаю.

– Он думает… – я поднялся.

Лётчик вытащил откуда-то из кармана на груди блистер с таблетками и дал мне одну.

– Выпей. И вообще, Платон, здоровьем заняться тебе надо.

– Ладно тебе умничать-то… – я выпил таблетку. – Что хоть пью-то?

– Тебе название скажет что-то? – хмыкнул Лётчик, высокомерит ещё.

– Не умничай. Марку позвонить надо.

– Позвони.

Я отыскал телефон на полу, хорошо, что не разбился.

Марк ответил сразу.

– Да, Платон. Я в Петербурге, как и ты. В «Англетере»…

– Марк… как… как это может быть?! – в восторге произнес я.

– Да в общем-то… Слушай, Платон, я сейчас… немного занят, давай встретимся завтра. Хоть утром. Приходи сюда, в «Англетер», скажешь на ресепшене, кто ты, тебя проводят.

Марк отключился, а я долго смотрел на экран, где светилось его имя, я не удалял его номер из памяти телефона, потому что не поднималась рука. И вот, поди ты, он ожил…

– Он в «Англетере» в соседнем доме, Лётчик.

– Таня с ним? – спросил Лётчик.

Я покачал головой.

– Нет. Я не знаю… Он сказал, завтра…

– Что будет завтра?

– Вот и посмотрим… Он ведь о ребёнке ничего не знает.

– Знает, – сказал Лётчик.

– Это ты так думаешь, или…

Он пожал плечами.

– Завтра и узнаешь.

А я надеялась, что увижу Марка сегодня. Уже сегодня. Когда мы вышли гулять с Фомкой, потому что, несмотря на слабость, я не могла сидеть взаперти. Фомка хороший парень, добрый и не такой деревянный как остальные братки Паласёлова. Наутро той «чудесной» ночи, когда проснулись, принесли завтрак, пришёл и Фомка, увидел весь разгром в номере, и пока мы переезжали в другой, вился вокруг меня с виноватым видом, пока не сказал тихонечко, помогая мне собирать мои вещи:

– Татьяна Андревна, я не говорил Максу про того парня в вестибюле, это…

– Неважно, не думай.

– Да важно… – стыдясь смотреть в моё лицо, на котором красовались синяки на губах и под глазом, да и вообще синяков было очень много, не синяков даже, а каких-то страшных пятен. От ремня, например, остались чёрно-багровые полосы, долго не пройдут… странное что-то происходило. – Я хотел сказать Максу, что у вас кровь шла в то утро, но… он меня вытурил и…

Я села на кровать и посмотрела на него.

– Не казнись и не переживай, ты вообще не виноват ни в чём. И вообще, спасибо… Ты тут мой единственный друг.

– Да я…

– Не волнуйся, я Максу тебя не выдам.

Он покраснел, отворачиваясь.

Вот и сейчас мы вышли с ним на воздух, как делали каждый день. Снега было много и сегодня выглянуло солнце, было очень морозно, но тихо, без ветра, и город смотрелся замечательно красиво. Величавый в белых праздничных одеяниях.

– Красивый у нас город… – сказала я, когда мы вышли на Дворцовую площадь, сегодня выглядевшую особенно парадно.

– Да, необыкновенный.

Он улыбнулся редкозубой смешной улыбкой, а я подумала, вот соблазнить его и смыться. Как Миледи Фельтона. Но я не обладала этим счастливым даром, не умела обольщать. Кукла деревянная…

И когда мы вернулись назад в «Вавельберг» и я увидела в нашем номере Бориса все мои сомнения относительно того, что Марк реальность, а не мой болезненный бред, рассеялись. Я поняла, что Борис тут, конечно, по поручению Марка и значит, надо воспользоваться этой возможностью. Вот потому и сказала о театре на вечер.

Я уже думала отказаться от идеи посетить Мариинский, тем более что Макс всё же урвал, что хотел, и смысла пытаться отодвинуть это событие уже не было, это происходило теперь каждый день и каждую ночь, а я в отчаянии думала, когда же ему надоест… Но Макс сам сказал о Мариинке вчера утром, что мы, наконец, идём на оперу, и не просто, а на премьеру. Пришёл чрезвычайно довольный собой и показал два билета.

– Ну, вот тебе «Князь Игорь», как ты хотела, – сказал он, поиграв в толстых пальцах листочками билетов, положил их на столик.

«Хотела», я пыталась оттянуть время, я надеялась увлечь его делами здесь, чтобы ему было о чём думать, кроме меня, чтобы успокоился, понимая, что перед своими он не ударил в грязь лицом и его авторитет подтверждён победой и надо мной в том числе. Я выигрывала время, потому что ему казаться было важно, может быть, и важнее, чем быть. Так что такая ситуация могла продолжаться до тех пор, пока я не улизнула бы от него. Я ждала этого, что он успокоится и ослабит хватку. Так и шло, и я выиграла бы, там, где прямое противостояние невозможно, приходится вести партизанскую войну. И я выигрывала, потому что время работало на меня, пока что-то катастрофически не сломало ситуацию. С той ночи начался ад. Подробности никому не нужны, каждый легко представит их, для меня было адом спать с человеком, который не только не принимал мысли о том, что так, как он со мной, вообще поступать недопустимо, но и считал себя вправе на всё в любое время дня и ночи.

Вдобавок со здоровьем у меня тоже было неладно, и я не могла понять, что это, потому что ничего похожего раньше не было. Я не кашляла кровью больше, но кровавые пятнышки появлялись на коже, даже на губах от грубых укусов, которыми Паласёлов считал поцелуи. Это всё каждый день подталкивало меня к отчаянию, но я не поддавалась, зорко выискивая щели в осаде, которой была обложена теперь.

И вот Фомка становился постепенно такой щелью. Не надо и обольщать его, он чистый человек, он поможет мне и без этого, потому что ему противно происходящее. Он сам с Паласёловым потому, что они с детства близки, как все там, в Шьотярве, а в действительности, жил бы счастливой жизнью доброго обывателя, если бы вокруг него не сложилось всё так, как оно складывается. Но попросить помощи у Фомки, чтобы убежать, это подставить его, а Паласёлов не пощадит, хотя бы для того, чтобы неповадно было остальным, я заметила, что за отношения у них внутри их проклятой банды. Он их плоть от плоти, потому и должен держать своих в железных рукавицах, чтобы не думали, что он первый среди равных, чтобы знали, что они не равны, он над ними и любой его приказ это закон. Ему и секс-то со мной не так желанен, как обладание, власть. Не страсть. Его страсть – это власть. И я вдохновляла именно поэтому. Я нужна ему не для любви, это вообще не его, вот Фродю свою, думаю, он любил, насколько вообще мог, а я – это другое, это высота, которую он хотел покорить, другой мир, куда всегда тянуло мальчика из глухого посёлка. Так что сам он от меня не откажется, ему проще убить меня, чем отпустить.

И вот появился Борис. А значит Марк рядом, значит, я не сошла с ума, и единственный человек, кто способен разорвать железобетонную тюрьму, в которой я оказалась, пришёл. И какое счастье, что Паласёлов на сегодня купил билеты, а не на через неделю, не сомневаюсь, что Марк воспользуется этим.

Мной овладел такой подъём, такое чувство счастья и даже всесилия, какие даёт только свобода, а Марк и был для меня всегда именно этим – свободой. Быть может, наши отношения не были тем бриллиантом, изумительно чистой воды, какими были когда-то с Валерой, до лета 90-го. И Валера, и я, были идеальными светлыми людьми, и горестные испытания, что я уже пережила к тому времени, только определили для меня яснее и чётче идеалы и источник света. Им был Валера. Но его отняли у меня, и я опустилась в темноту.

Едва вышли все чёртовы братки, я раскрыла окна проветрить, густой запах их тяжёлых яиц я терпеть уже не могла, ветер влетел в комнаты, развевая тюль от окон.

– Ты же говорила, у тебя температура, – усмехнулся Паласёлов, и сел на диванчик. – Не боишься?

– Я ничего не боюсь, – сказала я, снимая сапоги, а за ними и джинсы, что были надеты на мне. За ними полетел и свитер, и я осталась в одном белье, а я всегда носила исключительно красивое изящное бельё, ну то есть, лет с восемнадцати, с тех пор как стала работать моделью. И сегодня не было исключением, на мне было бельё из тончайшего прозрачного чёрного кружева, не скрывавшего ничего, кроме тонкого ярко-красного шва на животе.

Паласёлов ошеломлённо смотрел на меня, оторопев слегка. Надо сказать, лихорадка сейчас сообщала мне некую эйфорию, сродни опьянению от шампанского.

– Ты… чего это?

– А что непонятно-то?

– Ты трахаться хочешь? – ещё больше изумился Паласёлов, который с моей стороны не видел ещё ничего кроме холодного непротивления.

– Ну, как бы… да, – я села верхом на его колени. – Ты не против?

Он обрадованно схватил меня за плечи. Но я засмеялась, отклонившись.

– Ну нет, не бодайся, теперь я тебя трахну…

Если у вас достаточное богатое воображение, и вы позволите ему войти в вашу кипящую кровь, когда необходимо, словно подключиться к ядерному топливу, вы сможете с полной отдачей и наслаждением трахнуть хоть Гитлера. Наверное, так и поступают куртизанки, представляют себе какого-нибудь своего дорогого любовника, а сквозь ресницы все кошки серы…

…Признаться, такое было со мной в первый раз в жизни. У меня было много женщин, нет, серьёзно, много, я имел возможности, и потому имел всех, кого хотел. То есть всех тех, кого видел, я узнал и самых дорогих проституток, настоящих акробаток любовной науки. Но никто, ни одна не делала так, как Таня. Никто этого не умел и не мог, потому что ни одна не была соткана из жидкого огня, который неожиданно излился на меня, затопляя весь окружающий мир, рассыпая искры. Никто не мог так целовать, так наслаждаться каждым движением, каждым мгновением.

Всё, что было до этого, было даже не подражанием или бледной копией, это вообще будто и не было. Весь мой опыт на этом поприще не стоил ничего. В том числе и опыт этой недели с нею самой. Что там её подвигло на это, я подумаю после, а сейчас я ловил каждую искру, что летела от неё с каплями пота, с каждым вздохом и стоном, разгораясь так, как не горел никогда прежде, теряя сознание, теряя ощущение пространства и тем более времени… И, похоже, до сих пор я ни разу не видел как вообще кончают девчонки, и не чувствовал их тел по-настоящему.

Начав в гостиной, мы продолжили в спальне, пока уже обессиленные, не задремали на смятых и мокрых от пота простынях. Я проснулся оттого, что она разбудила меня, трогая за плечо, сказала:

– Вставать пора, Макс, спектакль начнут без нас.

Глава 5. Синие огни, суета и шум, тонкая кожа и приказ богини

Он повернулся, просыпаясь, потянулся ко мне.

– Теперь я не смогу жить без тебя.

Я засмеялась:

– И не предполагается, – с тем и поднялась. – Вставай, через полчаса выходить, а ты и в душе ещё не был.

В этот вечер я собиралась с особым тщанием, всё же Марк не видел меня почти год, и за этот год я отнюдь не похорошела… Но сегодня я постаралась выглядеть самым лучшим образом, по самым последним тенденциям и сообразно своему стилю, как говориться, впрочем, он изменился немного. Я не знаю, что он предпримет, но я не сомневаюсь, что сегодня я увижу его, и я хочу, чтобы он не увидел болезненной худобы и бледности, не испытал жалость, но гордость…

…О, да, гордость. Страстная гордость, если можно так выразиться, потому что… Но не надо спешить, потому что в эти сутки, прошедшие с того момента, как Борис вернулся из «Вавельберга», произошло столько событий, что каждая минута оказалась концентратом.

Да, я увидел Таню, поднимавшуюся по ступенями театра от трёх чёрных «меринов». Удивительно, как она не скользила на высоких каблуках по обледеневшим ступенькам, наверное, потому что не весит ничего. Она всегда была очень стройна, а теперь и вовсе истончилась, будто таяла всё это время, пока я не был рядом. Но притом она стала ещё красивее, словно это возможно, но так, и бледность, и худоба её, тонкую от природы, сделала будто ломкой, изысканной, как прозрачный фарфор, хрусталь с серебром. Чёрное платье с открытыми плечами и спиной, подчёркивало всё это, кожа светилась, посверкивали серьги, качаясь у лица, волосы подняты высоко на затылке в узел. И всё, никаких больше украшений, она всегда становилась вместе со всем, что надевала одним целым, поэтому от неё невозможно оторвать взгляд. На неё оборачивались, как было всегда, и мужчины и женщины. Макияж, конечно, тоже делал своё дело при этом вечернем освещении тёмно-красные губы и манили и пугали силой, которую я знаю в них, потому что за её поцелуй можно умереть. Или убить.

Манкость… некоторые обладают ею в степенях превосходящих все мыслимые границы, навлекая на себя помимо обожания и всевозможные беды…

Это то, о чём я не мог не подумать, заставляя себя сдержаться, чтобы не броситься на этого мордоворота, который со счастливым видом, по-хозяйски, прикасался к её талии, брал под локоть, смотрел вокруг с видом чемпиона олимпиады, сволочь. Спал с моей Таней… Ничего… Танюша, я уже близко… я рядом.

В антракте, когда зрители стали выходить из зала и лож, и Таня с её спутником и теми, кто тенями шли за ними, не оставляя ни на минуту, тут с ними были четверо, в машинах остались ещё шестеро: трое водители и с каждым ещё по одному. Наших людей в десять раз больше. Федералы, что были с нами, и ещё милиция, координируемая местными авторитетами. Операция распланирована в авральном порядке, но, тем не менее, должна быть успешна, если… нет, в любом случае. Даже в случае любых эксцессов.

Едва Таня и её спутник вышли из ложи в прилегающую к ней комнату, где были поставлены кресла и сервированы столики, куда там, аристократия, ста лет не прошло… Едва они вышли туда, мы двинулись. Первыми скрутили тех двоих, что стояли у входа в эту самую комнату, это было сделано, пока мы входили внутрь.

Таня, очевидно, ждала нас. То есть, меня. Наверное, никогда ещё она не была так рада увидеть мою физиономию. Но Паласёлов, или как там зовут эту рожу, этого не увидел, потому что смотрел на меня со всем положенным изумлением и возмущением.

– Не понял, молодые люди? – Паласёлов высокомерно посмотрел на нас, разворачиваясь.

– Вы ничего не попутали? – сказал один из троих других, которым и сидеть-то не было позволено.

Мы вошли с Борисом и ещё одним радюгинским оперативником, показавшимся самым толковым, Филиппом, между прочим, не просто так, он стоял у двери, я, держа руки в карманах смокинговых брюк, пистолет у меня был за поясом сзади, у Бориса – пара на запястьях.

– Добрый вечер, господин Паласёлов, – сказал я, как ни в чём, ни бывало и, отодвинув кресло, сел напротив него, в двух метрах, оставляя оперативный простор для своих товарищей, рисунок операции в подробностях разработал как раз Филипп. Если понадобится, каждый из них снимет двоих сразу, мне и шевелиться не придётся.

Я не смотрел на Таню прямо, я её видел и, главное, я чувствовал её. Она напряжена до сверхзвукового звона, как до предела натянутая струна, и зазвучит самым высокими нотами, как только сгустившийся воздух тронет её…

…Я тоже чувствовал её напряжение. Она сидела рядом, плечом я ощущал её плечо, и даже его жар, как до того жар её тела, и это придавало мне не столько уверенности и чувства собственной значимости, но и невероятной силы, что я был заполнен до краёв, как никогда прежде и, мне кажется, она переливалась через край. Я не сомневался, что разговор не имеет к ней отношения, как было в ресторане в прошлый раз, и не ждал от неё, конечно, снова подобной поддержки, хотя такая мысль мелькнула, она разбиралась в людях намного лучше меня, и чувствовала, с кем и как надо говорить, чтобы добиться своего. Так что её напряжение теперь воспринял тоже как готовность. Если бы я знал, если бы только мог предположить, что это готовность совсем иного рода…

– Так в чём дело? – нахмурился я, глядя на этого лощёного наглеца в изумительном смокинге и бабочке, с таким лицом и осанкой, что, имей я такие, я, наверное, корону бы уже надел. И не воровскую, плевать на эту старорежимную мутатень, а самую натуральную, золотую, королевскую.

Он ухмыльнулся, становясь ещё великолепнее, отчего немедля захотелось убить его, чтобы Таня на него не смотрела, и чтобы этого не видели пацаны.

– Дело очень простое, господин Паласёлов, – сказал он. – Оно состоит в том, что моё имя Марк Лиргамир. Марк Борисович, если точнее, у нас отчества предусмотрены, чтобы помнить отца и знать, кого позоришь, когда ведёшь себя не как мужчина.

Во мне пробежал ток воспоминания, Лиргамир… это муж Тани Олейник. Это я знал от РОмана, который продал её с потрохами, вместе с мужем вот этим, который взорвался прошлой зимой. Так, стало быть, живы они оба, сволота, мути навели…

Я посмотрел на Таню, она сидела со свободной спиной, закинув одну руку на спинку соседнего кресла, вся – полное спокойное благодушие. И даже слегка улыбалась. Нет, как таковой улыбки не было у неё на лице, но в глазах, чертах – да, усмешка, она перебегает от зрачков к уголкам глаз, к уголкам губ, не шевеля, едва касаясь. Так она касалась кончиком языка и губами моих губ, прежде чем коснуться ближе, прежде чем коснуться жарче, ближе, прежде чем впустить в свой рот и залить мёдом и счастьем меня с головой…

Она не смотрела на меня, она смотрела на него. А проклятый Лиргамир продолжил:

– Я вижу, вы поняли, что это значит, – он покивал. – Ну, а коли вы поняли, то моя жена уходит со мной, потому что место жены при муже.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – О какой жене вы говорите?

Лиргамир засмеялся, обнажая наглые белые зубы, и не искусственные, между прочим.

– Ну, женщина в этой комнате одна, так что… Обо мне многое можно сказать, конечно, и уж соврать тем более, но на мужчинах жениться мне в голову всё же не пришло. Жена у меня одна, была, есть и будет.

И он посмотрел на Таню, продолжая счастливо улыбаться. Я тоже посмотрел на Таню.

– Ты не возразишь?

– Нет.

– Твой муж умер.

– Как видишь – не умер, – сказала она.

– Удовлетворены? – произнёс Лиргамир. – Идём, Танюша. Вот, вам урок, Паласёлов, первое предложение всегда выгоднее последующих, стоило принять и взять деньги. Теперь всё даром. Таня против вашей жизни. Ставка такова.

– Ну я не дам вам этого сделать, – сказал я и сделал знак пацанам, они тут же достали стволы, но то же сделали и те двое, что были с Лиргамиром, причём у них было по две волыны на каждого, так что получился перевес.

– Лучше не сопротивляться, Паласёлов, поверьте, – сказал Лиргамир, покачивая ногой в сверкающем ботинке. – Остальные ваши люди уже нейтрализованы, так что не надейтесь, что сюда сейчас ринутся ваши… э-э-э, как это?.. а, пацаны. Так вот, все до одного пацаны убраны с пути и, если хорошо будете вести себя, останутся жить.

– То тесть вы готовы перебить дюжину человек только чтобы вернуть жену, которая не только не хранила вам верность, но и не вспоминала о вас до этой минуты? – спросил я, закипая, после того, что я узнал сегодня о любви и вообще, о жизни, я расстанусь с Таней?

Лиргамир снова засмеялся в ответ на мои слова.

– Вопрос не в том, на что готов я, а в том, готовы ли вы отдать свою жизнь и жизни ваших парней, ну, то есть, пацанов, за мою жену. За женщину, которая никогда не только не полюбит вас, но и не взглянет благосклонно.

Тут уже я радостно захохотал, наслаждаясь.

– Не взглянет? Да я не мог сосчитать её оргазмы.

Это не подействовало.

– Вполне допускаю, – невозмутимо произнёс он, даже не перестав ухмыляться. – Женская сексуальность – загадка даже для самих женщин.

И он подмигнул Тане, отчего она только усмехнулась.

– Убирайте оружие, молодые люди, нам пора, – сказал Лиргамир, снимая ногу, закинутую на колено. – Таня…

– Она не пойдёт. И вообще, здесь выполняют мои приказы, – сказал я.

Лиргамир посмотрел на Таню.

– Что скажешь, детка?

– Убей его, – негромко сказала она, не меняя размеренного тона разговора.

И… я не знаю, как это могло произойти так быстро, потому что я буквально не успел моргнуть, то есть веки не успели один раз опуститься и подняться, как грохнул выстрел, заполняя небольшое помещение запахом и дымом, я даже не почувствовал боли, я не успел почувствовать ничего, только услышал Танин возглас: «Нет! Не стреляйте в этого!.. Фомка…» я так и не узнал, получил ли пулю Фомка, потому что меня что-то ударило в лоб. И… ничего не стало…

…Да нет, стало. Осталось три трупа. И пороховой дым, щиплющий глаза.

– Чёрт… Марк Борисыч, вы… бли-ин… скорее к машине!.. Уходите отсюда! – проговорил Филипп, бледный и возбуждённый, озираясь на трупы, и доставая рацию. – Вот же… бли-ин…

Бориса задело по касательной в плечо, а один из бандюков, как раз тот, что вообще не вынимал пистолета, и которого не дала мне пристрелить Таня, стоял и растерянно моргал светлыми глазами, и мне казалось, он сейчас заплачет, как пацанёнок из детсада, в группе у которого разобрали всех детей.

Я сжал Танин локоть и потянул к выходу.

– Фомка… ты… домой езжай, – сказала Таня, взглянув на него.

– Борис, погоди, останься, сейчас отвезу тебя к врачу, – услышал я за спиной голос Филиппа, когда мы выходили с Таней, торопясь на улицу по лестнице.

Милицейские, что были с нами, все в штатском, конечно, призывали сохранять зрителей спокойствие: «Пиротехнические патроны детонировали. Не волнуйтесь, возвращайтесь в зал, спектакль будет продолжен, уже дан третий звонок!», люди переглядывались, но слушались, успокаиваясь. А мы никем не сдерживаемые, побежали вниз, я держал Таню за руку крепко, думая, что ощущать в руке её ладонь – это уже счастье. Почти год. Почти целый год…

Всё, конечно, пошло совсем не так, как мы решали, разрабатывая свои планы, никто стрельбы не планировал, кто мог предположить, что Таня прикажет убить бандита? А не послушать я не мог. Приказала моя бесценная богиня, я сделал.

– Не бойся, никто не погонится, вся милиция здесь, а ФСБ с ними, операция устранения конкурентов местных авторитетов, – сказал я Тане, когда вы выскочили на крыльцо. – Шуба в гардеробе, что ли?

Она только посмотрела на меня, на лице, на волосах у неё засыхала кровь, брызги Паласёловских мозгов. Я быстро снял пиджак и набросил ей на плечи и вытер кровь с её лица ладонью, чуть растянув губы, веки… Танюшка, твоё лицо…

Да, я сказал ей, что бежать необязательно, но возбуждение от произошедшего гнало сердце со страшной скоростью. Я обнял её за плечи и потянул за собой.

Мы добежали до машины, я открыл дверцу перед ней, как делал всегда. Выруливать среди машин было непросто, Таня положила мне пальцы на ладонь, и я сразу успокоился, её прикосновения всегда имели магию.

– Ты сказал, не гонится никто, не нервничай… – севшим голосом тихо сказала она, а пальцы у неё были очень горячи.

Тогда я повернулся и, обхватив её под узел волос на затылке, впился в её губы. Я никого больше не целовал, я никого больше не хотел целовать.

– Иди ко мне… – прошептал я ей на губы, глядя в глаза так близко, что терялся фокус. – Иди, Таня…

Да, я не мог не вступить в свои потерянные было права немедленно, не мог больше терпеть и держаться, потому что хотя я и мог управлять своими желаниями, но не вблизи неё, и потому что вернуть её, это значило победить. Всё победить, от внутренних демонов до мирового зла, протянувшего паучьи лапы туда, откуда я только что приехал, где бился с этим злом, как мог. Вернуть её совсем, телом, всей кожей почувствовать, что она рядом…

– Мари-ик… Мари-ик…

Да, мне не нужен секс, мне вообще не нужен секс, все мои тестикулярные потребности переходят в мозговую энергию, мне нужна её близость и её любовь, и вот от них я взмыл сейчас выше облаков, содрогаясь и крича, сжимая её, вцепляясь в её волосы, отчего поползла причёска мне на пальцы… Боже… ничего не может быть ярче, сильнее… Я закричал, кончая, как всегда, рискуя разломать автомобиль конвульсиями, плевать, что мы в центре Петербурга…

Я держал её, обмякшую, горячую и влажную сквозь ткань платья в своих руках, прижимая её лицо к своему, надеюсь только, что не причинил ей боль, не сжал слишком сильно…. Сирены милицейских машин и мигалки кричали вокруг нас, обдавая своими синими огнями.

– Я… я должен… я сейчас же должен лечь с тобой в постель, – задыхаясь, прошептал я, лаская пальцами её голову. – Прости… после… всего этого, ты, наверное, не… хотела бы, но… я сейчас не могу иначе. Мне надо… Я хочу ещё… много…

Она выпрямилась. Вокруг нас суета, кажется даже журналисты приехали, мигалки всё так же брызгали на нас свои огни, бегали какие-то люди, кто-то кричал, а мы вдвоём были словно в лодке, в середине этого бурления и суеты. К нам даже заглядывали в окна и даже что-то кричали, но я видел только её в сверкании, и видел я только её свечение, её улыбку, ласковую темноту её глаз сейчас.

Мы приехали в «Англетер» довольно скоро, потому что нас пропустили, машина была за оцеплением и то, что мы там делали, не вызвало подозрений у милиционеров, никто даже не подумал, что пьяные свиньи, совокупляющиеся на стоянке, могу иметь отношение к тому, что произошло в театре, где, после прикрытого отхода всех наших, начала работать оперативная группа. Двенадцать заезжих карельских бандюков, на которых сейчас спишут все нераскрытые грабежи и убийства, которые числились за «тамбовскими», «комаровскими», «малышевскими» и Бог его знает какими ещё, я не давал себе труда запоминать, я работал с людьми, не с группами, мои нити были тонки и надёжны именно поэтому, один знал одного, и так по цепочке. Не ОПГ, не банды, не компании, а люди. Десять живых, и три трупа. Фомка, за которого просила Таня, ушёл до приезда следствия. Так закончилась не начавшаяся история Макса Паласёлова. Впрочем, если бы не Таня и её разговор в ресторане, его и остальных убили бы в первые же дни в Питере, вместе с ней, женщины попадают в такие замес со своими мужчинами. А так, кроме троих, все остались живы. Отсидят немного и присоединятся к каким-нибудь новым бандам, если работать не научатся…

А мы едва вошли в номер, я протянул руку к ней, Таня обернулась, отбросила мой пиджак со своих плеч на диван, развернулась, расстегнуть молнию на своей талии.

– Позволь мне, – сказал я, подойдя ближе.

Тяжёлый чёрный шёлк отделял меня от неё, приятно было стянуть это платье с неё, под платьем на ней не было даже чулок, на ногах босоножки… Таня расстегнула рубашку на моей груди. Я вытащил пистолет, который засунул снова за пояс, едва было покончено с Паласёловым. Таня посмотрела на него.

– Ты… из него застрелил Никитского? – она посмотрела на меня, в комнате очень светло, но у неё расширенные большие чёрные зрачки.

Я покачал головой.

– Ты… давно знаешь?

– Почти сразу. Я видела, что с тобой случилось тогда… Я сделала из тебя убийцу.

Я выдохнул:

– Ты сделала из меня мужчину. И не ты виновата, что вокруг тебя роятся не только мотыльки и бабочки, но и шершни, и навозные мухи, и гнус… Я только бьюсь за тебя. Как древний гамадрил. Если бы не было тебя, я вообще никогда не узнал, кто я, никогда не почувствовал бы… вообще ничего.

Одежда долой…

– Поцелуй меня… – прошептал я. – Поцелуй меня… Таня… Таня…

Ночь вытекала обжигающей, спаивающей нас между собой смолой, наверное, ещё никогда прежде мы не занимались любовью так вдохновенно и неутомимо, так ненасытно и так радостно. Таня никогда ещё не была такой. Никогда раньше я не чувствовал, что она хочет меня. Прежде она принимала меня, даже загоралась от моего огня, но это был лунный свет, не солнечный. И я принимал то, что она способна была дать мне тогда, я знал, что я люблю, и моё счастье было в этом, я светил только ей, а она была направлена во вселенную. Теперь всё было иначе: от неё шёл свет и в ней горел огонь.

Если бы у нас была хоть одна такая ночь прежде, Книжник был бы жив…

А теперь я радовался тому, что его больше нет, потому что то, что принадлежало ему, стало моим. Я наконец-то был вознаграждён, и этот год с его смерти, проведённый врозь с нею, был моей платой за то преступление. Впрочем, платить за него я всё равно буду всю мою жизнь, просто не забывая. Смерть Никитского давно стёрлась из моего сердца, как вылетела уже из него сегодняшняя перестрелка…

– Где ты был всё это время? – прошептала Таня, глядя на меня, свет из окон хорошо освещал спальню.

– Я расскажу тебе… всё расскажу и подробно. Мне очень не хватало твоих советов. Все вокруг меня рассуждают совсем не так как ты, это мешало мне. Так мешало… приходилось вариться самом в себе. Но… всё после…

Я потянулся снова к ней, а она тихо и нежно засмеялась.

– Ты член стёр, болеть будет…

– Да хрен с ним… Остановиться предлагаешь? Я не могу. Или… ты не хочешь?

– Какой же ты красивый, Марик… – смеялась она.

– Ну я старался… стоял в очереди за красотой, пока другим выдавали доброту и… что там ещё… какую-нибудь мудрость.

Таня, смеясь, привстала, обняла меня.

– Это тот же номер, да? – прошептала она мне на ухо.

Я посмотрел ей в лицо, я не хотел, чтобы она сейчас вспоминала Книжника, потому что тогда же происходила и их тут встреча…

– Ты не хотела меня тогда. Ненавидела, наверное.

Таня покачала головой.

– Нет, Марк, я никогда не ненавидела тебя. А не хотела… ну… всё меняется в мире. Теперь хочу.

Я притянул её за шею ближе.

– Скажи ещё.

– Хочу тебя.

– Скажи ещё!

– Хочу тебя!

– Ещё! Ещё раз скажи!.. Всё время говори мне это! И хоти меня, слышишь? Ты слышишь?.. Господи, ну пожалуйста!..

Её тело изменилось теперь, линия груди стала иной, и, признаться, мне нравилось так больше, соски стали острее, и, кажется, чувствительнее, и даже слаще, чуть позднее я понял, что это вкус молока… на животе появился тонкий темно-красный шрам. Но вся она стала тоньше, белая кожа светилась, но я видел проступающие рёбра, ключицы, конечно, будь она пухленькой, может быть, я и не влюбился бы в неё, я не знаю, но эта её новая ломкость, которая сочеталась вот с этим горением, которое открылось в ней для меня, совсем заворожила меня. Раньше, обнажённая, она была совершенной, а теперь исхудавшая, ещё острее притягивала меня, сам не знаю почему. Жаль, что я не видел её беременной… и… где её сын?

Но все расспросы, все нескончаемые разговоры – завтра. Я тоже не ответил на вопросы о рубцах на моей спине… Не теперь. После…

Глава 6. Марк и любовь

Я пришёл в «Англетер» примерно в полдень. Лётчик категорически отказался пойти со мной.

– Ты всерьёз хочешь, чтобы я пошёл?! – разозлился он. – Во-первых: ты его шурин и вы не виделись почти год, наверное, вам захочется поболтать, особенно, учитывая обстоятельства, а тут я, здрасьте, доктор Вьюгин. А во-вторых: вдруг Таня уже с ним, я что, должен это видеть?

– Ну как знаешь.

– Насчёт Марата поговори с ним, – сказал Лётчик.

Я надел куртку, и наматывал шарф.

– Что ты так вписываешься за Бадмаева? Может, пусть бы сидел?

– Не говори ерунды-то сейчас, Платон. За что он должен сидеть?

Я повернулся к нему, натягивая кепку, здесь, конечно, слишком холодно для такого головного убора, но да тут недалеко идти, надо же, в соседних отелях поселились, жаль, что не в одном.

– За что сидеть? Ну хотя бы за то, что ты мне прочитал в прошлый раз, – я посмотрел на него. – За Таню, за то, что с ней было из-за него тогда. С ней, с девочкой…

– А себе в связи с этим ничего предъявить слабо? Как ты устроил охоту на неё, чтобы выкидыш был? Самого себя в суд отвести не хочешь? То, что не удалось, так это случайность. А потом, я вот думаю все эти годы, неужели ты думал, что те подонки остановились бы на том, чтобы просто напугать её? Поражаюсь, конечно, какой ты эгоист… – прищурив светлые глаза, проговорил Лётчик и покачал головой.

– Ну ладно, чё ты… – пробормотал я. – Вспомнил тоже…

– Я просто не забыл – строго сказал Лётчик. – Адвокат твой направил апелляцию?

– Сегодня я поеду в «Кресты», что дальше? Репортажи выходят, тоже резонанс, моим начальникам уже звонили чины, пугали, что я подрываю их работу. Так что всё в движении.

– Готов? – Лётчик посмотрел на меня. – Пошли.

– И куда ты сейчас пойдёшь?

– Куда… в Столовую номер один пойду. Есть хочу, – сказал он, натягивая шапку. – Ну и звонка твоего буду ждать. Может, напьюсь тогда.

Я засмеялся, когда-то толстый подросток Летчик когда-то всё время хотел есть…

В номере «Англетера», куда меня привели, когда я назвался на ресепшене, было очень душно, пахло духами. Я вошёл, и, не видя хозяина, прошёл прямо, в гостиную. Тут… валялся пиджак от смокинга, дальше я увидел рубашку и брюки, пояс, ботинки с носками вообще… отшвырнул от двери в спальню, похоже… дверь туда была закрыта. Зато на полу валялось чёрное платье… ну что… имеет право, конечно, Таня-то… кто знает, где Таня сейчас. Да и… Таня без него за Лётчика вышла.

Но тут Марк собственной персоной вышел ко мне, из душа в белом махровом халате. Какой-то другой. Тот же, но как будто моложе, и в то же время старше, увидев меня, он счастливо улыбнулся во все зубы, и, шагнув ко мне, обнял, хлопая по плечам.

– Платон! Чёрт, как же я рад…

Ну, я тоже обнял его, вчерашнего покойника, горячего и жилистого сквозь халат, нагрелся под горячей водой. Меня немного смущало то, что он голый там, под халатом, то есть я в непосредственной близости с его гениталиями, а учитывая, что когда-то он слыл вдохновенным геем, я поспешил отстраниться. Хотя я рад его видеть, может, и больше, чем он меня.

– Как я-то рад! – сказал я. – Но я, похоже, не вовремя. У тебя дама там?

Сказал, а сам со страхом подумал, а вдруг мужик в том платье был, ну а что, таких петухов сейчас полно развелось, никто не смущается уже. Господи…

Марк счастливо улыбнулся и кивнул:

– Таня там спит.

– Что?! Уже?

Он радостно закивал.

– Ты прости, я надену что-нибудь на себя, а то, по-моему, тебя смущает мой вид. Погоди, минутку.

И вышел куда-то.

Постучали, я крикнул, спросить, открывать или нет.

– Это завтрак, – ответил Марк, выходя в брюках, футболку он держал в руках, а ноги дор сих пор были босые. Я увидел рубцы у него на теле. Свежие красные и очень страшные… Марк поспешил надеть футболку и открыл дверь. Действительно, привезли столик с завтраком на две персоны. Позвякивали серебристые приборы, Марк кивнул, чтобы оставили посередине, и улыбнулся мне. – Позавтракай со мной, тут на двоих, а Таня спит.

Я не стал отказываться, хотя я и завтракал, но это было уже часа четыре назад. Красивая и вкусная яичница, хотя, немного пережаренная снизу на мой вкус, пончики, тосты, булочки, икра и красная и чёрная, в кофейнике ароматный кофе.

– У тебя вкуснее здесь, чем в «Астории», – сказал я.

Марк усмехнулся, кивая:

– Это потому что я особый клиент, Платон. Ты кто? Богач. Журналист известный. А я тот, кого почти никто не знает, но кто может всё. Ну, или почти всё…

Я хлебнул кофе.

– Так расскажи, что было-то?

– Ну что… Иногда надо отступить, чтобы подготовиться и пойти в наступление. Пришлось… впрочем, имитировать смерть я не собирался. Мы бы просто уехали. Я и Таня, не вместе, чтобы не наводить на след. А то, что Вито именно в эту ночь устроил свои покушения, ну это… не знаю, какой-то перст судьбы. Я знал, что что-то готовиться, поэтому поспешил, оказалось, не успел… случайность, что я жив, на Таню покушения не должно было быть, что машина заминирована мы знали, но что кто-то подорвётся… Я несколько недель не знал, не попала ли она в ту машину. А вот про свою я не знал, они сделали это за какой-то час, пока я был дома, а машина оставалась на улице. Глеб погиб… – Марк с аппетитом проглотил яичницу, прихлёбывая кофе и закусывая пончиком, испачкавшим глазурью его идеально красивые губы.

– Проголодался ты, я смотрю, – усмехнулся я. – А я вхожу, романтический беспорядок, думаю… гуляет мой зять. Напугался, что мужик у тебя там.

Марк поднял глаза на меня, неожиданно жестчея лицом.

– Платон… я понимаю, конечно, ты слышал когда-то… Но, я вот, что тебе скажу: у всех есть прошлое, и оно ужасно тем, что изменить его нельзя. Да, когда-то я валялся в самом гнилом и смрадном говне из всех, но с тех пор прошло уже полжизни, и мне странно, что ты напомнил мне об этом. Ничего забавного в моём прошлом нет, поверь. А насчёт половых развлечений, я тебе скажу, я этим не занимаюсь. Для меня есть один человек во вселенной, кто вызывает во мне тягу жить вообще, в том числе сексуальной жизнью, и это твоя сестра. А просто так тащить что-то к себе в постель, всё равно, что совать член в дыры в заборе, то же удовольствие и та же опасность. Можешь не считать меня мужиком, от меня не убудет. Но геем я не родился и давно перестал им быть, так что прошу не напоминать мне больше. Мне это больно.

Я смотрел на него, побледневшего даже губами, хотя они сейчас раздутые у него, нацелованные.

– Так любишь её? – тихо спросил я.

Марк посмотрел на меня молча.

– Знаешь, Марк… ты для меня настоящий мужик. И ты прости, что я… это я… меня тут контузило в Чечне летом, вот я и… поглупел как-то, – я провёл рукой по лицу. – Ох, нет, просто я дурак. Растерялся, наверное. Ты пойми меня, я тебя похоронил. Я её похоронил… Ты представить не можешь, что это… и сейчас я… растерялся. Прихожу, тут вон… раскидано всё. А потом ты из душа… Я и подумал, мало ли… целый год прошёл…

– А ты не думай больше. У меня такого быть не может. Я видимо родился только для неё… – он улыбнулся вдруг, становясь прекрасным как весеннее утро, и прислушался. – Встала, слышишь? Воду в душе включает, подождём…

Я ничего не слышал, вообще не понимаю, что можно слышать, с улицы шум, да и двери закрыты.

Марк встал и позвонил, чтобы и для Тани принесли завтрак.

– Что принесли? А… да-да, пусть поднимаются, – он положил трубку и, посмотрев на меня сказал: – Танины вещи привезли.

– Откуда? – удивился я.

– Из «Вавельберга», – ответил Марк. – Ну там…

– Это там её… держали? Фешенебельный отель, – я качнул головой.

– Зиндан, Платон, это не всегда дыра в земле с окошком в небо, – серьёзно сказал Марк, открывая двери, потому что снова постучали.

Внесли много пакетов, отдельно Марку в руки отдали пакет с ювелирными футлярами и паспорт.

– Других документов не было? Свидетельства о рождении ребёнка? – спросил он.

Посыльный покачай головой:

– Это всё, Марк Борисович. Одежда, украшения, а из документов только паспорт.

– Спасибо, – кивнул Марк.

– Так ты знаешь о ребёнке? – удивился я.

– Я и о Марате Бадмаеве знаю, – сказал Марк, посмотрев на меня.

– Что ты о нём знаешь?

– Что они были вместе эти месяцы. Можно понять, красивый мужик… У тебя сигареты есть?

– Да нет, – отмахнулся я. Ничего он толком о них с Таней не знает. – Бросаю я.

– Ох… – Марк провёл ладонями по волосам. – Ещё и сигарет нет… я тоже бросаю.

– Слушай, Марк… я всё думаю, ты готов терпеть измены, всех этих Боги, Вальдауфов, потому что у тебя стоит только на неё? – я задал вопрос, который всегда волновал меня. – Или… почему?

Марк открыл Танин паспорт, удивлённо пролистал. И сказал довольно холодно, не глядя на меня:

– Вставать, Платон Андреич, может на кого и даже на что угодно, у людей от хорошей музыки и то встаёт. Нет, дело не в физиологии. Дело… совсем в другом… А потом, Таня никогда не изменяла мне. Что моё, то моё, этого никто у меня не возьмёт… Вопрос, что я могу дать ей, чего не может больше никто. Что я могу сделать, чтобы она не оставила меня… почти ничего… Странно, паспорт новый, – он посмотрел на меня.

– Ну, рожать надо было, а как без паспорта?

– У неё был паспорт… Впрочем, Борис говорил что-то… там пожар в её доме был в Шьотярве… И всё же, Платон, где ребёнок? – он снова посмотрел в паспорт. – Владимир, 31.08. 2000 года рождения?.. Ты его видел?

– Видел.

– Похож на Книжника?

Я пожал плечами:

– Марк, он новорожденный был тогда, как тут понять… светлый мальчик – да. Не в Марата. Это всё, что я могу сказать. Может, твой?

Он закатил глаза со вздохом:

– Господи… если б мой… нет. Я не спал с ней с того октября. Так что мой сын родился бы где-нибудь в июне, ну, в июле. А тут… тридцать первое августа.

Марк нахмурился.

– А почему ты сказал… почему он должен быть похожим на Бадмаева?

Ох, не мой сегодня день, что не скажу, всё невпопад, в отчаянии подумал я. Но делать нечего, как говорится, пришлось объясняться.

– Ну… – мне так хотелось уклониться, не отвечать, но Марк смотрел какими-то тёмно-серыми глазами, и пришлось срезаться. – Таня была когда-то беременна от него.

Марк смотрел долго, будто вспоминал. Значит, Таня рассказывала ему о Марате. Потом кивнул, отворачиваясь.

– Вот как… вот это, кто такой, значит?.. Всплывают старые скелеты… первая любовь из юности. А я думал, только Книжник был её любовью… – и снова посмотрел на меня. – И что, она его любит до сих пор?

– Кого?

– Кого… Бадмаева, ясно.

– Господи, да нет. И тогда не любила. Нет.

– Ну да… не любила, а дети получаются.

– Уж это я знаю, можешь мне поверить. Не любила и тогда, произошло всё случайно, подстава, а теперь… Он только друг для неё. Такой… верный друг

Марк вздохнул. Вот конечно, «я не ревную, мне всё равно, не важно…», а чуть немного засквозило, ты почувствовал, хмуришься. Каждый, кто любит, ревнует.

– «Друг»… ты что, веришь в дружбу между мужчинами и женщинами?

– Ну что мне верить, в воскресной школе, что ли? – усмехнулся я. – Я просто знаю.

Марк взглянул на меня, будто хотел убедиться, что я не лгу.

– И всё же, где малыш? Где маленький Володя? – спросил он снова.

Мне понравилось, как он назвал его, не просто ребёнок, а малыш, и по имени, хотя, не думаю, что ему было легко его произнести, это имя. В этом было что-то нежное, отеческое даже.

– Я не знаю. Этого даже Марат не знает. Она попросила кого-то спрятать малыша Володю. Боялась, что её возьмут вместе с ребёнком и… Так Марат и сказал. Когда они поняли, что на их след напали вот эти вот, как он выразился, Паласёловские, тогда она и спрятала где-то ребёнка, – сказал я то, что рассказал мне Марат.

– Вообще-то, учитывая, что Вито дор сих пор топчет эту землю, решение очень даже разумное, – задумчиво проговорил Марк, и положил паспорт на стол.

– А с ними что? Ну, с этим Паласёловым? – спросил я. – Они не найдут вас теперь?

Марк ответил, даже не взглянув на меня, и мне показалось, что он снова прислушался.

– Он в морге, – сказал он довольно механично. – Ещё с двумя. А остальные его братки в СИЗО.

– В морге?!

Марк посмотрел мне в глаза:

– Да, Платон, Таня сказала мне убить его, я так и сделал, – он сказал это так просто, словно говорил: «Таня сказала, купи макарон, я и купил».

Признаться, я не поверил, такой нормальный и спокойный вид был у этого красивого и даже какого-то грациозного человека, всё же с Таней они на редкость подходящая пара, как две жемчужины в серьги, форма, цвет, размер…

– Ну крепко достал он её, видимо, – сказал я, нервно усмехаясь, не сомневаясь, что он шутит.

Марк пожал плечами.

– Да… или в его лице она убила всех, кто был вроде него, – сказал Марк, вытягиваясь и глядя при этом на дверь в спальню. – Там… не то что-то…

И в следующее мгновение послышался шум падающих и бьющихся о кафель предметов. Как он мог услышать раньше, чем это произошло, я не знаю, но он бросился туда со скоростью, на какую не способен человек. Я поспешил за ним. Он влетел в ванную, а я, проскакивая спальню, видел разворошённую постель, чёрные босоножки, валяющиеся здесь и остатки его, Марка, гардероба: носок, трусы… но всё это просто мелькнуло, я заметил, потому что именно это ожидал увидеть. А сам Марк в этот момент, обнимал Таню, которая упала в его объятия, с мокрыми волосами и в халате, который, видимо, только и успела надеть, выбравшись из душа.

– Господи, Таня… что?! Что с тобой?! Что?!

Она не была без сознания, обвила его шею рукой, прижимаясь лицом к его шее.

– Я… голова… закружилась, Ма-арик… ты… не бой-ся… сейчас… вода горячая была и… ох…

Она идти не могла, Марк легко поднял её на руки и донёс до постели.

– Врача надо, – проговорил Марк, оглянувшись на меня.

Я тут же вспомнил о Лётчике.

– Сейчас, сейчас, я вызову, – сказал я, доставая телефон.

Лётчик примчался быстро, рядом бродил где-то. Вот идти не хотел, а отойти далеко тоже сил не было.

Марк сам открыл ему дверь.

– О, Вьюгин… Валерий… э… – узнавая Лётчика, сказал он. Выходит, они знакомы?

– Палыч, – подсказал Лётчик, не глядя на Марка. – Валерий Палыч. Как Чкалов. Поэтому с детства меня прозвали Лётчик.

– Серьёзно? – Марк посмотрел на меня, осталось только кивнуть. – Вот это да, как мир тесен… А хотя… вы тут с Платоном, наверное… Я… у нас тут…

Надо сказать, Лётчик преобразился, бледный и строгий, спросил, где вымыть руки.

– Вот сюда. Понимаете, неожиданный приступ слабости… и… и вообще, она так похудела… и бледная… и… а да, роды были три месяца назад. Наверное, кесарево…

Я посмотрел на него удивлённо.

– Ну что? – будто сердито оправдываясь, сказал Марк. – У неё шов на животе…

– А вы не говорили об этом? – продолжил улыбаться я.

– Мы ещё ни о чём не говорили…

– Ну да… я так и понял, – хмыкнул я.

Марк даже не посмотрел на меня, он был обеспокоен, и шутки не проходили.

Лётчик разделся, вымыл руки, слушая бессвязные речи Марка. Потом посмотрел на него, ожидая, что его проводят к пациентке. Марк от растерянности и страха не сразу понял, чего он ждёт, поэтому я сказал:

– Вот сюда, Лётчик, – сказал я.

Он посмотрел на меня и сказал сухо:

– Когда я при исполнении, я – Валерий Палыч.

Я кивнул как школьник, как скажешь, Валерий Палыч.

Войдя в спальню, Лётчик нахмурился ещё больше, подойдя ближе к постели, становясь похожим на какую-то таксу на охоте, такой же напряжённый, длинноносый, сказал:

– Мне надо осмотреть больную, подождите за дверью.

Мы с Марком закивали, понимая, и закрыли дверь, выходя. Но примерно через полторы секунды услышали оттуда какой-то шум и хлопки, как пощёчины.

– Иди к чёрту! Иди ты к чёрту… ты… трупорез!.. Марк! Платон!.. Платон! Уберите его!

Мы с Марком переглянулись и вбежали внутрь. Лётчик стоял в шаге от кровати, на которой сидела лохматая и бледная Таня, запахивая халат на груди, сводя полы, пряча голые колени. Она и правда очень исхудала с тех пор, как мы не виделись, глаза ввалились даже…

– Какого чёрта он здесь?! Я, кажется, ещё не сдохла…

Лётчик проговорил, потирая щёку и продолжая мрачно смотреть на неё:

– Платон, уйми свою сестру, тут… не пойму ещё, но похоже… Короче, я должен сердце прослушать, а она…

Тут вступил Марк, он подсел к Тане, взял за руку.

– Танюша, Валерий Палыч очень хороший доктор, позволь ему осмотреть тебя? Он очень грамотный…

– Да какой он доктор, покойницкий эксперт! – воскликнула Таня, отбирая у него руку. – И не смотри на меня так, фу! Слащавые взгляды… терпеть не могу розовые слюни! Ещё Танечкой назови!

Ну разошлась… ничего слащавого в Марке никогда не было, и сейчас он ласков и только. Он терпеливо произнёс.

– Танюша, покойники – это в прошлом. Теперь он доктор… Он в Чечне мне жизнь спас.

Таня вдруг осеклась, посмотрела на Марка, хмурясь немного похожая на пьяную.

– Что он сделал?

– Спас мне жизнь, правда-правда, дал свою кровь, притом сам чуть от этого не умер. Много дал, а у самого сделался сердечный припадок, – сказал Марк.

Я удивлённо посмотрел на Лётчика, тот только пожал плечами в ответ, будто говоря: «Правда, чё»… Что за причудливая вышивка у тебя здесь, Господи, столько крестиков и узелков…

– Что? Сердечный припадок? – сказала Таня. – Да нет у него никакого сердца!

Лётчик побелел от злости.

– Так, хватит, больная! Угомонитесь. У меня нет сердца, зато ваше, похоже, не в порядке.

– Да, не в порядке! – вскричала Таня, ещё больше запахивая халат, и я увидел у неё на запястьях зажившие и почти исчезнувшие уже желтые синяки, поперечные, как от верёвок или наручников… – Я родилась уродом с не таким сердцем, как у вас всех и что?! И не лезь! Вон пошёл!

Мы с Марком обернулись на него, Марк поднялся.

– Я думаю, у неё воспаление сердца, точнее, сердечных клапанов, – сказал Лётчик, посмотрев на нас. – Сколько длились роды? Знает кто-то?..

Он опять посмотрел на неё:

– Таня, сколько часов? Почему не сразу сделали кесарево? Должны были планово… оперированное сердце, какие могли быть спонтанные роды?!.. Коновалы…

– Пошёл к чёрту! – снова воскликнула Таня.

Я начал лихорадочно вспоминать.

– Лётчик… роды… Ну, я щас соображу… Я прилетел, Таня уже была в роддоме сколько-то… Ну, полтора суток точно, мы таскались в роддом, как на службу несколько раз, а всё не было новостей, – сказал я.

Лётчик кивнул, бледнея всё больше.

– Надо прослушать шумы в сердце. Я должен понять, насколько повреждены клапаны, чтобы сообщить в Москву. Конечно, эхо надо, но за неимением…

– Таня, ну ты что? – прошелестел Марк.

– Чем он слушать будет? У него даже слухалки нет, он не настоящий доктор! Не дамся я уши его дурацкие ко мне прижимать! Лишь бы полапать…

– Успокойся, что там лапать?! – разозлился Лётчик.

– Вот и нечего, и держи руки при себе!

– Таня… что с тобой? – растерянно произнёс Марк.

А Лётчик посмотрел на него.

– У неё высокая температура, вот и потеряла адекватность…

Я тогда взял инициативу:

– Так, мужики, выйдите на минуту, я скажу сестре пару слов.

Они посмотрели друг на друга, и вышли в гостиную, а я плотно закрыл двери и подошёл к постели. Таня виновато смотрела на меня, раскраснелась нездоровым румянцем, ну чисто чахоточная. Я сел на постель рядом с ней.

– Танюшка, – я обнял её. – У тебя… синяки, это… связывали тебя что ли?

Она выпрямилась, посмотрела на свои руки.

– Это? А… ну да… но это уж… – будто это было неважно, отмахнулась Таня.

– А что с Паласёловым?

Она посмотрела мне в глаза и провела пальцем себе по шее.

– Я… его убила, – она выглядела не просто больной, но и ненормальной.

– Что?..

– Я сказала Марку, и он застрелил его.

Я смотрел на неё несколько секунд. Так Марк не шутил и не бравировал, когда сказал, что убил Паласёлова. Я смотрел на неё и думал, до чего надо было дойти, до чего довести её, чтобы Таня, Таня! Сделала то, что сделала…

– Таня… Но тогда… Тань, ты что… ты дура? – я смотрел ей в глаза. – Ты не понимаешь, что делаешь сейчас? Ты не понимаешь, что своей истерикой глупой подставляешь Лётчика?

Она смотрела на меня, и глаза и правда ненормальные. Убийство, кровь, пьянит, я могу понять, я был на войне, я видел… Опять же Марк вернулся, и…

Надо привести её в чувства. И я заговорил, глядя ей в глаза, чтобы услышала меня:

– Это Марк испугался за тебя, и истрахался за ночь, туман в голове сейчас. Что, в общем, объяснимо: при его ритме сексуальной жизни, это как трезвенник ушёл в запой. Вот и не соображает, а так уже сложил бы дважды два… Ты хочешь, чтобы он понял, что такое Лётчик?

– Он… он…

– Да мне плевать на ваши с Лётчиком отношения, – приглушая голос, сказал я. – Ты спишь с ним перманентно…

– Да он… член ходячий, трахает всё…

– Да это не важно! Важно, что он для тебя, и если Марк это поймёт… что тогда будет с Лётчиком? – я навис над ней немного, держа её за плечи, и говорил уже совсем беззвучно.

Таня моргнула.

– Марк… Марк знает вкус крови, – я смотрел ей в глаза. – Это в первый раз убивать страшно и невозможно, а…

Таня смотрела на меня, стиснув ворот халата у шеи. И вдруг заплакала, сжимаясь.

– Он… женился на мне, а сам… в это время… у него… Ты представляешь, получается, у него два… ребёнка родились в один день… Ты… представляешь?!.. А я-то… дура… ох, и дура… ещё меня обвинил, что…

– Погоди, малыш Володя – сын Лётчика? – удивился я, так не ошибался Лётчик тогда, весной.

Таня только покивала, и обняла меня, продолжая плакать.

– Я так… это так… больно… ладно я, я привыкла, что меня… хотя от Валерки… а уж малыш… он же не виноват, что… ох… Платоша, сделай так, чтобы он никогда не приближался ко мне больше?

– Танюша… я всё сделаю, но сейчас нам нужна его помощь, – я гладил её по волосам. – Возьми себя в руки, пусть он сделает то, что ему надо. Он врач. И он обеспокоен. Что, если всё серьёзно? Ты… так выглядишь… нехорошо. Подумай, ты всегда боролась за жизнь, а сейчас… у тебя сын.

– Он… он… о-атказался о-ат нашего сына… сказал, это Володин… – прошептала Таня, икая и плача.

– Ты поэтому Володей назвала?

Она снова кивнула.

– Господи… Слушай, я сам этого дурака убью, только позже. После того как он спасёт тебя, – сказал я, целуя её в волосы.

Через пару минут я открыл двери и посмотрел на Марка и Лётчика, удивительно, каких разных людей собирает вокруг себя Таня. Даже сейчас эти двое смотрели на меня по-разному. Лётчик вошёл в спальню, а мы с Марком остались наедине. Он поднял глаза на меня.

– Он сказал, она… может умереть.

– Не умрёт она, – поморщился я. – Это Лётчик для пущей важности сказал, чтобы ты напрягся.

Но у Марка был такой вид, что стало ясно, мне он не поверил.

– Ты знаешь, когда зимой некоторое время я не был уверен, что Таня осталась жива, я жил, как… не знаю, в анабиозе… – он посмотрел на меня. – Да и остальное время без неё немногим лучше…

– Марк, Таня не может умереть, она борец, любой человек сто раз бы уже умер на её месте, а она жива, – уверенно сказал я. – В детстве её оперировали не один раз, родители уже впадали в отчаяние, а она держалась. И их успокаивала ещё. Я, знаешь, ужасно ревновал их к ней, но когда услышал однажды: «мамоцка, ты не бося, я не умлу, обисяю», я… – я переборол подступивший ком.

Честно говоря, я старался не вспоминать этот эпизод из нашего детства, потому что всегда чувствовал, какой я эгоист, и ещё… как я люблю Танюшку.

– Одним словом, она не сдастся никогда. Иначе давно бы умерла. Она такое пережила, ты не представляешь…

– Представляю немного… – прошелестел Марк, глядя на меня.

А потом у него блеснули глаза, и он сказал совсем другим тоном, каким-то жёстким, но не холодным, а горячим, как раскалившийся оружейный ствол:

– Если бы ты видел, как брызнула кровь Паласёлова ей на лицо. Таня даже не вздрогнула, тогда я… понял, что правильно сделал, что застрелил его. По-моему, в его лице она убила и Никитского и… кто там был ещё из этих мразей, она рассказывала в нашу первую ночь, чтобы… чтобы я понял, почему она не хочет, и не трогал её… Для неё, за неё я убил бы кого угодно. Вообще любого. Даже себя.

Он взял стакан и налил воды, приложил к губам и жадно выпил, мне кажется, вода сама влилась ему в глотку.

– Так любишь её?

Марк посмотрел на меня, помолчал несколько мгновений, и покачал головой, вытирая губы.

– Нет. Нет, Платон. Какая там любовь… – он подошёл к окну и смотрел на Исакий, вокруг которого сейчас кружился снег. – Я не умею любить… Любить это… это какой-то великий, великолепный и величественный Божий дар. И очень редкий… Любовь – это способность давать, я же… ничего такого я не могу… Просто… я ею живу. Нет её, я функционирую, мыслю, упражняюсь в построении сложных ментальных конструкций, поднаторел в этом… чего там ещё… ем, сплю, сру… Я не знаю… всегда думал, буду жить в своё удовольствие. Так и жил. А потом взял и женился на ней. Ради выгоды женился, так я думал, такой хороший план был… Вот когда придумал это – жениться на Тане, казалось, это очень логичный выход. Чтобы перед предками скрыть, то я голубой. Им было этого не понять. Мама терпела ещё, отец считал меня больным… а дедушки… если бы узнали, прокляли бы меня к хренам… вот я и уговорил Таню выйти за меня… Она была идеальным прикрытием, кто подумал бы, что на такой девушке можно жениться фиктивно? А сама Таня согласилась, потому что… наверное, потому что любовное разочарование юности опустошило её… Вот и поженились два колченогих урода. То есть, это я был урод, а она всегда была совершенством, только… почти убитым…

Он вздохнул, посмотрел на меня.

– А вот в первую брачную ночь… Господи, я не знаю, что случилось со мной… как поток Света с Небес на меня. Я вдруг понял, что я муж, мужчина, что я должен оберегать её, делать всё, чтобы она была счастлива. Мы были просто друзьями до этого. Близкими друзьями, нам было весело и хорошо вместе, до неё у меня таких близких людей и не было. А тут… у меня ещё и встал, представляешь? Да так, что… кажется, вся вселенная сконцентрировалась на конце…

– То есть? – я удивился, как это понимать? Развратничал до неё напропалую…

– Ну, то и есть… Таня – единственный для меня сексуальный объект на Земле. Вообще никто больше. Я был асексуален, может детская травма, а может… может, я просто родился таким… кто хотел, развлекался со мной, меня устраивало. Я же оставался холоден и равнодушен абсолютно, кроме отвращения и… даже гадливости, я не испытывал ничего от секса… И вот неожиданное преображение… Первый и единственный человек, кого я захотел, мой секс – это только она. Это… тоже, конечно, ненормально, – он хмыкнул и посмотрел на меня.