Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби.
– Родионов! Зачем ты сюда приехал?
Люто взвыв, страшный монстр вонзает когти в сердце Родионова и Родионов мгновенно просыпается. Распахивает глаза, рывком садится на постели, дико озирается. Где он? Что с ним?
Родионов заключен в тесную трясущуюся коробку. Внутри чернильная тьма, душно. Снаружи остывает насквозь мокрая ночь, но её не видно – плотная оконная штора опущена до самого низа и ни один лунный лучик не пробивается в купе. Это Русалина так захотела. А кто такая Русалина? Ах, да! Попутчица. Веснушчатая девчонка с пушистыми светло-русыми волосами, стянутыми на затылке в хвостик. Вон она что-то бормочет во сне, свесив руку с верхней полки. Родионов с облегчением переводит дух. Вспомнил! Он же едет на поезде в незнакомый городок, поступать в Институт. Толстая хмурая проводница давеча ворчала на посадке, что в этот городок вообще мало кто ездит. Туда ведёт тупиковая ветка.
Старый вагон гремит и качается. Немногочисленные пассажиры крепко спят. У Родионова вдруг невыносимо начинает зудеть правая щека. Он осторожно трогает её – холодная, как эскимо. Ага, ясно – это чешется шрам, полученный прошлой весной в армейке.
– Хррр-ха!
Оказывается, в купе кроме Родионова и Русалины есть кто-то ещё. В густой черноте напротив Родионова едва угадывается чей-то силуэт с нечёткими границами. Силуэт притаился под полкой, на которой лежит Русалина.
– Будь здоров, воин.
Что за глюк? Неужели это Усатый Прапор? От удивления у Родионова даже шрам перестаёт чесаться.
– Это вы, товарищ прапорщик?!
– Угадал с первого раза. Добре.
– А я думал, вы того…
– Правильно думал.
– А как же вы здесь?
Усатый Прапор невидимо ухмыляется:
– Значит, недостаточно глубоко закопали. Хе-хе. Шутка, воин. Я тут как бы в командировке. Помогать тебе, советовать, ну и всякое такое. Закрепил в голове?
– Так вы мой ангел-хранитель, что ли?
– Типа того. В общем-то, так себе занятие.
Родионов признаётся:
– Если честно, я в призраков не верю, товарищ прапорщик.
– Не смущайся. Я тоже раньше не верил.
– Ну и как там? Вам нравится?
– Не то слово! Не поверишь, воин, но я только сейчас начал жить по-настоящему.
– Шутите, товарищ прапорщик? А почему именно вы мой ангел-хранитель?
– Связаны мы теперь с тобой, Родионов. С того самого понедельника.
Родионов, запинаясь, произносит:
– Вы уж простите меня, товарищ прапорщик. Не держите зла. Я, правда, не хотел.
Усатый Прапор добродушно хмыкает:
– Я вижу, ты ничего не понимаешь, воин.
– Чего я не понимаю?
– Да пока совсем ничего.
– С кем ты разговариваешь, Родионов?
Проснувшаяся Русалина включает жёлтый свет ночника. Родионов машинально поднимает глаза на недовольное лицо попутчицы, потом соскальзывает взглядом вниз. На нижней полке никого нет. Усатый Прапор, как и полагается настоящему привидению, исчез. Умудрился растаять даже в плотном спёртом воздухе, принявшем форму коробки. Или Усатого Прапора и вовсе здесь не было?
– Ни с кем. Ты что не спишь?
– Плохой сон приснился. Как будто бы меня убили. Представляешь?
– Мой сон был не лучше.
– А тебе что снилось?
– Да так. Чертовщина какая-то. Уже не помню.
Среди ночи Алевтину будит какой-то неприятный звук. Она отрывает голову от влажной подушки, прислушивается, даже принюхивается. В столовой пахнет котлетами, в библиотеке старыми книгами, а в её комнате пахнет, как в гардеробе старухи. Одинокой нафталиновой старостью. Несмотря на тонкую льняную простыню, ночная рубашка Алевтины вся пропиталась потом. Этой весной стоит необычная жара. Май, а на тротуарах плавится асфальт, на дорогах трескаются бетонные плиты. Короткие ночи не приносят желанной прохлады. Даже когда идёт дождь. Вот как сейчас.
Стараясь не шевелиться в липкой постели, Алевтина напряжённо слушает частую дробь капель по оконному стеклу. Что же её разбудило? А может, показалось? Ровный стук дождя убаюкивает. Алевтина снова почти засыпает. Нет, не показалось! Вот опять! Алевтина явственно слышит тоненький детский плач. Мучительная тоска и неизбывное горе, звучащие в ночной тиши, разрывают сердце, переворачивают душу и зовут к себе. Какой уж тут сон!
Лежать с этим хныканьем в ушах больше невмоготу. Алевтина встаёт с кровати, надевает домашний халат на прежде могучее (сейчас-то больше жира, чем мускулов) тело метательницы ядра, подпоясывается. Папаша, будучи под хмельком, часто ей говаривал: «Давай-давай, Алька. Занимайся физкультурой, вырастешь здоровой дурой!» Алевтина вымахала здоровая, но не дура. Окончила школу с золотой медалью, поехала одна в столицу, самостоятельно поступила в университет и, хотя получила красный диплом, но аспирантуру выбрала в этом никому неизвестном провинциальном Институте. Одна шапочная знакомая, работающая в нём библиотекарем, посоветовала. Алевтина долго не раздумывала. Ну, а что, в самом деле? Общежитие предоставляется, жизнь гораздо дешевле, да и признаться, надоели понты столичных мажоров.
Алевтина выходит в безжизненный коридор, слабо освещённый редкими тусклыми лампочками. Медленно идёт на плач. Что за наваждение? Откуда в институтской общаге мог взяться ребёнок? Неужели кто-то из абитуриенток привёз с собой? А куда смотрела приёмная комиссия в лице Абстракции Аркадьевны и Тани Храмытских? Как могла проморгать контрабандное дитя комендантша общежития? Впрочем, Алевтина давно поняла, что Институт так же непредсказуем, как растение со съедобной подземной частью. Никогда не знаешь заранее, что скрывается в глубине.
Алевтина приближается к повороту коридора. За поворотом совершенно темно. Слышно, как там кто-то чиркает зажигалкой. Писклявый плач становится громче. Затаив дыхание в избыточной груди, Алевтина делает осторожный шаг за угол. Она скорее чувствует, чем видит, что во мраке кто-то или что-то неслышно движется.
– Кто здесь?
На её вопрос отвечает стремительный лёгкий топоток. Оно убегает! Что за «оно»? Алевтинино наваждение? Алевтина смело бросается в погоню за своим наваждением. Неверное решение. Её широкая ступня, обутая в тапочек, наступает на мягкий живой ком, который с пронзительным мяуканьем шарахается от Алевтины в темноту. Едва сдержав в себе нелепый девчачий визг, Алевтина рычит:
– Леонард! Чтоб ты сдох, мерзкая тварь!
Леонард – здоровенный угольно-чёрный кот, любимец Абстракции Аркадьевны и неисчерпаемый источник шерсти на одежде сотрудников Института – без остатка исчез во мраке. Как и Алевтинино наваждение. Больше ничто не нарушает тишину, хрупкую, как хрусталь. Бормоча ругательства, Алевтина возвращается к себе, достаёт из тумбочки начатую коробку зефира. Она один за другим глотает, почти не жуя, приторные шарики, думая о том, что в Институте происходят странные вещи, творится что-то неладное.
Секретарь учебного отдела Таня Храмытских крепко спит. На тумбочке стоит ваза с увядшей ветвью сирени. Над кроватью висит старая ржавая подкова, однажды подобранная на дороге. Говорят, что подкова приносит счастье. Тане Храмытских снится Вадим Красивов. Она давно и безнадёжно влюблена в заместителя директора по воспитательной работе, но молодой, энергичный, вечно улыбающийся, как Мона Лиза, Красивов не обращает внимания на бесцветную Таню. Ей, наверное, не помогут даже подковы целого кавалерийского полка.
А ночному сторожу Иванычу ничего не снится. Он неподвижно сидит за коротконогим столом в вестибюле у входа в Институт. Лысая, похожая на череп голова, бледная кожа, запавшие губы, иссечённые складками и морщинами, как у мумии. Маленькие серьёзные глазки с красными веками, словно утонувшие в глазницах, не мигая, глядят в фиолетово-сиреневую дымку за стеклянной дверью. Слева от Иваныча горит настольная лампа. В призрачном синеватом круге света лежит кроссворд – приглашает себя попробовать. Но этот классический сторожевой антураж обманчив. На самом деле Иваныч не любит решать кроссворды. Так же, как и смотреть на солнце.
– Это не город, а траур какой-то, – говорит Русалина, растерянно оглядываясь.
– А ты чего ожидала? В попе бриллиантов нет.
– Фу, Родионов!
Городок к себе действительно не притягивает. Апофеоз серости. Сверху его накрывает низкое пасмурное небо с бандами пепельных голубей. Внизу простираются кварталы одинаковых, как кирпичи, невзрачных домов. В домах и между ними – неулыбчивые люди в спортивных костюмах немарких расцветок. Местный электорат. Слегка оживляет безрадостный пейзаж лишь бетонный забор возле облупленного вокзальчика. Забор украшает яркий плакат. Родионов и Русалина не знают, что при «дорогом Леониде Ильиче» на заборе много лет красовался лозунг с обещанием «Мы построим!», при «Михалсергеиче» его ненадолго сменил «Мы перестроим!», а нынешний лозунг призывает «Мы восстановим!».
Будущие студенты стоят на автобусной остановке. Оказывается, им по дороге. Стремящаяся к знаниям Русалина поступает в тот же Институт, что и Родионов. Родионов рад. Ему нравится эта конопатая девчонка.
Один за другим неторопливые автобусы, раскачиваясь на колдобинах, подползают к остановке, фаршируются пассажирами и отправляются в разные концы города. И ни один из них не желает отправляться в сторону Института.
– Может, возьмём такси? – предлагает Русалина, которой надоело ждать.
– Ну.
Родионов послушно отправляется к стоянке такси. «Корыто мне, корыто!» Едва он успевает сделать десяток шагов, как к Русалине подкатывает жемчужина российского автопрома – лада-умора цвета мокрого асфальта в комплектации «руль и колеса». Настоящий «паровоз для пацанов» с горным тюнингом: наглухо затонированный кузов опущен до земли, на загудроненные фары наклеены реснички, сзади – стикер «Добро пожаловать в город без дорог!». Дверцы украшает аэрография – яростное пламя. В целом – огонь-машина. Мечта молодого джигита.
Боковое стекло опускается и Русалине из «мечты» острозубо щерится сам молодой джигит:
– Запрыгивай, красивая!
Русалина притворяется, что джигит разговаривает не с ней. Она, как бы случайно, поворачивается спиной к огонь-машине. Глаза девушки, словно прожекторы противовоздушной обороны, обшаривают бледное небо.
– Эй, тёлка, я тебе говорю! – сердится джигит.
– Эй, школота! А я тебе говорю! Куда тебя понесло со впалой грудью на амбразуру? – зло бросает поспешно вернувшийся на остановку Родионов. – Самостоятельно отвалил отсюда! Это моя девушка!
Джигит меряет взглядом ширину плеч Родионова, пылко произносит что-то гортанно-непонятное и резко газует с места.
– Спасибо, Родионов, – с облегчением произносит Русалина.
– Угу.
– Ну, раз я теперь твоя девушка, я лучше с тобой пойду, – решает Русалина, провожая глазами огонь-машину.
– Кто больше заплатит, того и повезу с песней, а если накинете ещё сотку, молодые люди, то и с собственными припевами! – объявляет вердикт водитель древней криворульной «японки» – последнего таксомотора, оставшегося у вокзальчика. Все остальные (девять штук) уже покинули стоянку. Пассажиров, впрочем, тоже не очень много – Родионов с Русалиной да худенький буйноволосый юноша, обвешенный вещами, как бомж, который всё своё добро таскает с собой.
– А тебе куда? – спрашивает Родионов юношу.
– Улица Героической борьбы, тринадцать.
– В Институт, что ли? Значит, можем поехать вместе, – обрадовано говорит Русалина.
– Вы тоже поступаете?
Русалина кивает.
– Наши люди! – восклицает юноша. – Поехали. И да – я Кирпичонок. Евгений Кирпичонок.
– Я – Русалина, а это Родионов.
– Юху-у-у! – жизнерадостно кричит Кирпичонок при виде Института. – Классическая тюремная архитектура! Во попали!
Действительно, в быстро наступающих сумерках огромный мрачный корпус на фоне лесной чащи внушает трепет. Здание – причудливая смесь древнегреческого и романского стилей пополам с барокко. Чёрный от времени фасад. Многометровой толщины стены, кажется вытесанные из гранита. Монументальные колонны, поддерживающие треугольный козырёк над крыльцом. Изящная с кружевными краями кровля. На карнизе смотрят во все стороны мифологические существа с лапами, клювами и крыльями. Узорчатые окна первого этажа забраны коваными решётками. В глубоких нишах, расположенных между окон, корчатся кариатиды.
– Представляете, ребята, – бурлит энтузиазмом Кирпичонок. – Вот в этом прекрасном месте мы и будем пять лет заниматься поисками собственного «я». Так сказать, расти, усиливаться и наливаться соками.
– Или будем здесь вариться в собственном соку, пока не сваримся, – замечает Русалина. – Отсюда до города пешком не дойдёшь.
В кабинете приёмной комиссии роль приветственного комитета исполняет равнодушная бесцветная женщина с ртутными глазами. Она раскладывает документы трёх абитуриентов по картонным папкам и подаёт направления в общежитие.
– Поторопитесь, – бормочет бесцветная женщина. – Комендант закрывает общежитие в одиннадцать.
И вот они, следуя редким указателям, шагают по тёмным сводчатым галереям. Сначала прямо, поворот, ещё один поворот, лестница вверх, снова прямо, поворот, лестница вниз, опять прямо…
– Эти коридоры похожи на круги ада, – жалобно говорит Русалина. – Мальчики, мы не заблудились?
– Наверное, Институт проектировал какой-то сумасшедший архитектор, – пыхтит из-под своих сумок Кирпичонок. – Даже непонятно, сколько в нём этажей.
Наконец, перед ними появляется ободранная железная дверь. На двери неровно намалёвано красное слово «общежитие».
– Кажется, добрались, – произносит Кирпичонок. – Добро пожаловать в светлое будущее!
Родионов с трудом открывает чудовищно тугую дверь, все входят. За дверью никого нет. На стойке дежурной табличка предупреждает: «Забудь о курении!»
– Ну и где тут логика? Как можно забыть о курении, если эта табличка всё время напоминает? – вслух удивляется Кирпичонок.
Из-под стойки выныривает круглый, как фрикаделька, горбоносый мужчина. В руке он держит шариковую ручку.
– Вы кто такие, молодёжь? Новая абитура?
Абитура дружно вздрагивает от неожиданности. С плеча Кирпичонка соскальзывает на пол одна из сумок.
– Да, мы приехали сдавать экзамены. А вы кто? – любопытничает Кирпичонок.
– Я – завхоз Баблоян. Гдэ ваши направлэния, молодёжь?
Внимательно прочитав направления, Баблоян обращается к ребятам:
– Значит, так. Парнэй я могу посэлить вмэсте. Сэдьмая комната ещё свободна.
– А меня куда, дяденька? – задаёт вопрос Русалина.
– Я тэбе нэ дядэнька, стрэкоза. Для тэбя я – «товарищ Баблоян», – поправляет мужчина.
– Так где же мне жить, товарищ Баблоян? – повторяет вопрос Русалина.
– Я тэбя, стрэкоза, пожалуй, опрэдэлю во вторую комнату к Конэводовой. Как раз там одно койко-мэсто свободно.
– Где эта вторая комната? – опять спрашивает Русалина.
– Нэ торопись, стрэкоза. Сначала я каждому из вас выдам ключи и комплэкт спальных принадлэжностей: матрас, простыню, подушку, одэяло, пододэяльник, наволочку, полотэнце. Учтите, постэльное бэльё у нас мэняют раз в нэдэлю.
Пока Русалина, Родионов и Кирпичонок получают всё перечисленное, словоохотливый завхоз болтает, не переставая:
– Общежитие вам понравится, молодёжь. Оно раздэлэно на женский и мужской блоки. Есть ещё блок для аспирантов и прэподаватэлей. Чур, по ночам в женский блок нэ бэгать! Это вас, парни, касается.
– А что, бегают? – лыбится Кирпичонок.
– Неделю назад застали одну парочку нэпосрэдственно в до-мажоре, ну и дирэктор Института стёр их в порошок. Утром обоих здэсь уже нэ было. И чего добились? В наше врэмя бэз диплома только в подзэмном пэрэходе попрошайничать.
Баблоян сурово сверлит глазками Кирпичонка и Родионова.
– Ладно, проехали, молодёжь. В каждом блоке по четыре туалэтные комнаты, по двэ умывальные комнаты и душевые комнаты. В студэнческих комнатах проживают по два человэка. В комнатах есть холодильники и тэлэвизоры. Даже интэрнэт-розэтки. Учтите, за порядком сами будэте слэдить.
– А как у вас здесь с питанием, товарищ Баблоян? – интересуется Кирпичонок.
– Продукты можно купить у мэня. Говорыте, что вам надо и я прывэзу из города. В каждом блоке есть кухня в столовом помэщении. В кухне элэктрыческая плита, микроволновка, аппарат для очистки воды с горячей и холодной водой. Кухни открыты круглосуточно. Учтите, уборку кухонь проводите сами в соотвэтствии с графиком дэжурств.
Русалина спрашивает, с недоверием разглядывая желтоватую наволочку:
– А постираться?
– Этажом ниже в подвале находятся двэ прачечные: мужская и женская. В них установлэны четыре стиральные машины. Стирать бэльё можно круглосуточно. Если понадобится утюг или гладильная доска, то обращайтэсь к Золужке.
– Это кто?
– Комэндант. Утром познакомитэсь.
Комната номер семь оборудована настенной вешалкой, двумя узкими кроватями, двумя прикроватными тумбочками, обеденным столом, тремя стульями, шкафом для одежды, холодильником, телевизором и репродукцией картины Гавриила Горелова «Ленин и мальчики». Не так уж мало. Жаль, что нет вентилятора. В комнате душно.
Родионов бросает на синюю железную сетку кровати тонкий матрас, убитый, словно на нём спал слон. Кирпичонок прилежно застилает свою кровать. Закончив, он с удовлетворением констатирует:
– Аскетическое ложе абитуриента к применению готово!
Он придирчиво оглядывает результат своих трудов и добавляет:
– Вообще-то оно не так ужасно, если присмотреться повнимательнее.
Потом Кирпичонок обращается к Родионову, который принимается раздеваться:
– Ты разве не будешь ужинать?
– Не хочется что-то. Ешь без меня.
– Тогда я тоже не буду. И да – я ведь веган. А первое правило веганства гласит: ешь только тогда, когда есть аппетит.
Кирпичонок выключает свет в комнате и ложится. Искрутившись в горячих липучих простынях, он решается снова заговорить:
– Ты знаешь, Родионов, что некоторые учёные считают общежитие паноптиконом?
– Что такое паноптикон?
– Это идеальная тюрьма, в которой один стражник может видеть одновременно всех заключённых. Арестанты не знают, за кем стражник наблюдает именно в этот момент, поэтому каждый думает, что он находится под постоянным контролем. Их самооценка садится на шпагат и, таким образом, в этой идеальной тюрьме заключённые превращаются в идеальных арестантов. Круто?
– Ну и что общего у общаги с паноптиконом?
– Тебе перечислить? Отсутствие личного пространства, невозможность полностью распоряжаться своим временем, принудительное общение с соседями и руководством, знание личной жизни соседей.
– И что из этого следует?
– Следует то, что здесь мы не принадлежим самим себе.
Родионов отворачивается к стенке, буркнув:
– Не умничай, Жека. Лучше спи.
– Поверь, это сумеречная зона, Родионов. Здесь у нас есть шанс заглянуть в пропасть.
Родионов игнорирует слова Кирпичонка. Несмотря на духоту, он сразу проваливается в сон.
Русалина лежит в жаркой сонной мгле с открытыми глазами. Она слушает, как ветки стучат в окно, и представляет себе худое лицо Родионова. Какой симпатичный мальчик! Скромный, молчаливый, но очень милый. Высокий, сильный. Глаза глубокого синего цвета, резкие, мужественные черты. А шрам на щеке его нисколечко не портит!
Комендант общежития Золужка похожа на противное распухшее насекомое. Муха не муха, жук не жук, таракан не таракан. Что-то среднее. В общем, гладкое овальное тело без талии, короткие кривые ножки, непрерывно двигающиеся ручки. Над ушами торчат, как антенны, два неровных песочного цвета хвоста, перетянутые розовыми резинками. У Золужки и голос под стать жучиной внешности: жужжащий. На сплющенной груди белеет бейджик «Съедобина Анна Альбертовна». Золужка проводит жизнь за стойкой дежурной в неодобрительном созерцании окружающей среды. Её миссия на этом свете – отравлять студентам каждый день, проведённый в Институте.
– Летом в общежитии живут только абитуриенты, – монотонно жужжит Золужка Родионову. – За месяц пройдёте подготовительные курсы. Потом будете сдавать вступительные экзамены. Ну, а кому сдать не суждено – идите, дороги делайте. По нашим дорогам только на луноходах ездить.
Родионов молча кивает. Стоя перед Золужкой, он уныло разглядывает табличку «Забудь о курении!» Умаявшийся вчера Кирпичонок ещё спит. Родионову было жаль его будить, поэтому он оставил соседа по комнате задыхаться под шерстяным одеялом, а сам отправился бродить по Институту. Но добрёл только до Золужки. Та присосалась к нему, как пылесос к занавеске.
– Курить можно исключительно на улице, молодой человек, – враждебно замечает Золужка, поймав взгляд Родионова на табличку. – Относись к этому правилу с пониманием.
– Я отношусь, – говорит Родионов. Он не курит. В армейке пробовал с пацанами, но не втянулся как-то.
– В библиотеке есть помещение для самостоятельных занятий.
– Я мало читаю. Только то, что нужно по программе.
Не обращая внимания на слова Родионова, Золужка жужжит своё:
– На первом этаже находится тренажёрный зал. Рядом с ним – комната с настольным теннисом. На территории есть спортплощадка.
– Я не увлекаюсь играми на свежем воздухе.
– Тогда можешь отдыхать в холле на первом этаже. Там имеется мягкая мебель, большой телевизор и пальмы в горшках.
– Отдохну.
Родионов делает усталое лицо, но Золужка продолжает жужжать:
– Общежитие открыто с восьми утра до одиннадцати вечера. Гостей можно приводить с трех до десяти, но только проведать. На ночь оставлять ни-ни!
– Да знаю я, Анна Альбертовна. Нам вчера товарищ Баблоян всё рассказал.
Золужка впивается в Родионова круглыми матовыми глазами.
– И вот ещё что, молодой человек. Ты крещёный? В церковь ходишь?
– Да нет. Я в православие и прочее вуду не верю.
– Ну и дурак!
– Сбежал из плена? Мы слышали, как Золужка тебе втирала.
Из глубин кресла Родионову с иронией подмигивает потрёпанный парнишка. Его долговязый друг с серой мучнистой кожей рассеяно наблюдает за тем, как на экране телевизора мышонок Джерри азартно занимается избиением кота Тома. Кроме троих абитуриентов, под высоким сводом холла больше никого нет.
– Вы кто, пацаны?
– Я Обморок, а это Авогадро, а ты Родионов, мы знаем, кароч.
– Почему «Обморок»?
Парнишка произносит с важным видом:
– Я страдаю лунатизмом.
– Это что ещё за хрень?
– Хожу во сне. Потом ничего не помню, как будто был в обмороке. Это меня Авогадро так прозвал.
– А почему «Авогадро»?
– Этот дебил химией увлекается. Ну, ты понимаешь?
Авогадро вяло кивает. Он вообще вялый и безразличный. И кажется грязным, как будто перестал мыться лет десять назад.
– Какой химией?
– Аптечной. Феназепам, реланиум, реладорм и всё такое же вкусное.
– Ты бы помолчал хоть пять сек, Обморок, – подаёт голос Авогадро. Голос у него тоже вялый.
– А ты чем увлекаешься? – спрашивает Родионов Обморока.
– Этот дебил – нюхач, – утомлённо шепчет Авогадро. – Он в основном клей факает.
– А как же здоровье, пацаны?
– Да фиг с ним, со здоровьем! – восклицает Обморок. – Ты не представляешь себе, Родионов, как это круто!
– Что круто?
– Это же настоящий космос! Недавно я в подъезде нюхал «Момент». Нюхал до тех пор, пока со мной не заговорил почтовый ящик. Он открыл дверку и любезно пригласил меня к себе. Я вошёл в него, а там такое!
– Ну?
– Я оказался в добром мире, где мне все улыбались. Каждый цветок, листик, травинка. Все-все мне там улыбались. Просили, чтобы я с ними остался. И моя жизнь была бы простой и хорошей.
– Ну и остался бы в почтовом ящике, – хмуро замечает Авогадро.
Обморок с сожалением качает головой:
– Я не мог, мне ещё диплом нужно получить, а то мамка будет расстраиваться.
– Так чем дело с почтовым ящиком-то кончилось? – спрашивает Родионов.
– Сначала я был спокоен и счастлив, но вдруг меня охватила паника. Это же вообще ни хрена не мой мир! Что же я наделал? Как мне вернуться? Вот такая уникальная измена пришла. Никогда не забуду.
– Вот-вот, – равнодушно шепчет Авогадро.
– И что ты сделал?
– Стал топать ногами, бить себя по морде, и добрый мир растаял на глазах. Я опять очутился в обоссаном подъезде. Поверь, Родионов, факать – это чудовищно круто! Это в тысячу раз лучше, чем онанизм. Оргазм у тебя три секунды, а токсические галюны целый час. Сопоставь.
– А мозги? Говорят, от клея клетки мозга отмирают.
– Без этого ущерба, конечно, никуда, но оно того стоит, кароч.
Жаркий полдень. Отгородившись плотными шторами от зноя, Машка Коневодова, Русалина, Галя Кукукина и Баха пьют чай. Машка – широколицая, ширококостная, громогласная брюнетка – достала вишневое варенье. Баха принесла казахское печенье с маком, Галя пришла с Бошариком – шарообразной плюшевой рыбозвероптицей неопределённого цвета, из которой торчат две длинные конечности. Со своим единственным настоящим другом и удобной подушечкой под попу. Кукукина же маленькая, как дочка гнома. Вечные пятнадцать лет.
– Сама стряпала? – спрашивает Баху Машка, хрустя печенькой.
– Вместе с мамой. Дома ещё, – улыбается полненькая живая Баха. Вообще-то она Бахыт. Бахыт Сарсенбаева.
– Вкусные. Я люблю с маком. Дашь мне рецепт?
– Хорошо, что об этом печенье долбонавты не знают, – замечает Галя, устраиваясь на Бошарике, чтобы быть повыше.
– Что за долбонавты? – интересуется Русалина.
– А ты не в курсе?
– Я же только вчера приехала.
Кукукина морщится:
– Есть у нас тут двое слабоодарённых: Авогадро и Обморок. Слышали, девочки, как Авогадро разговаривает? «Лучче бы ани эта таво, эт самая, а то как-то не таво, чёт». На них обоих без слёз не взглянешь. Гумус! Правда, ведь, Бошарик?
Галя ёрзает на плюшевом друге. Баха удивляется:
– А они-то зачем сюда припёрлись? Неужели думают, что смогут покорить вершины знаний?
– Мама мия! Ничего ты не понимаешь в жизни, подруга, – говорит Машка. – Вот как раз эти слабоодарённые Обморок с Авогадро в Институт точно поступят.
– Как так? – таращит узкие глаза Баха.
– Потому, что у их родителей лялярд денег. Бизнес-класс!
– Вот ты где! – радостно кричит Родионову Кирпичонок, заглядывая в холл. – А я ношусь по Институту, как шар по бильярду, – ищу тебя. Не высшее учебное заведение, а какой-то лабиринт Минотавра! Запросто можно потеряться.
Кирпичонок проваливается в свободное кресло. Его буйные волосы торчат в разные стороны, как у сумасшедшего профессора.
– Уф, выдохся!
Тем не менее он энергично трясёт апатичные ладони Обморока и Авогадро.
– Кирпичонок. Евгений Кирпичонок.
Авогадро берёт пульт от телевизора и начинает переключать каналы.
– Что ты делаешь? – недовольно произносит Обморок. – Пускай бы американское мочилово шло.
– Баловство для детского садика. Я лучше музыку поищу.
– Авогадро у нас известный меломан, – хихикает Обморок. – Похавает феназепамчика и включает «Пикник». Сидит, тащится.
– Сейчас все ведутся на австрийскую биксу с бородой, а я за старый добрый советский рок, – невнятно шепчет Авогадро, не отрывая мутных глаз от экрана.
– На ТВ ты «Пикник» не найдёшь, – замечает Кирпичонок. – Сейчас всю эстраду голубые заполонили.
– Давайте лучше о шмали, пацаны, – понижает голос Обморок. – Я бы покурил, а нету. Как вы считаете, в Институте можно достать приличную шмаль?
– Я думаю, что у товарища Баблояна за деньги можно достать всё, – улыбается Кирпичонок.
– А есть что-нибудь, что у Баблояна невозможно достать?
– Что нэ можно за дэньги, можно за рэальные дэньги.
– С «бабками» у нас неважно, – огорчается Обморок. – Родаки гнетут не по-детски. Мамка мне сказала: «Не будешь учиться, будешь на папкином заводе батареи коричневой краской красить», кароч.
– А я сейчас в общаге такую красотку видел! – меняет направление разговора Кирпичонок. – Вот бы познакомиться поближе. Уроки можно будет вместе делать.
Отвлёкшись на минутку от возни с телевизором, Авогадро пренебрежительно бросает:
– Не стоит заморачиваться, братан. Не играй с этой идеей. Ни одна пипетка тебя ничему хорошему не научит. У этих тёлок один секс на уме!
Машка Коневодова внезапно гаркает:
– Кукукина, не звени так ложечкой! Бесишь.
Галя сконфуженно выгребает ложку из стакана.
– Извините, девочки, привычка. Ничего не могу с собой поделать. Звон ложечки в стакане с чаем меня успокаивает.
– А ты что? Сильно волнуешься? – хохочет Машка. – Ну-ка, колись, подруга! Из-за кого ты так адреналинишь?
Галя куксится:
– Да из-за кого тут адреналинить? Не пацаны, а уроды корявые. Один другого веселее. Может, кто завтра подъедет?
Кукукина с укоризной смотрит на остальных, как будто они несут ответственность за существование корявых уродов.
– Ну, почему уроды? – не соглашается Баха. – Есть и нормальные парни.
– Например, кто?
– Вчера двое заселились. Одного Женькой зовут, как другого не знаю. Он – такой синеглазый, сдержанный.
– Это Родионов. Мы с ним вместе в поезде ехали, – говорит Русалина.
– Я их видела в коридоре, – кивает Машка. – Родионов интересный. Женька тоже ничего, но видно, что ещё совсем ребёнок. На голове, словно куст сорняка и шея немытая.
– Да ну вас, девчонки! – сердито вскрикивает Кукукина. – Тоже мне нашли тему. Пацаны! У этих придурков один секс на уме!
Чернокнижник с удовольствием закуривает душистую кубинскую сигару. Сейчас везде одна химия, как будто пищу синтезируют в лабораториях. Сплошные ГМО и Е-добавки. Только кубинским сигарам ещё можно доверять. Спасибо Фиделю, что удерживает Кубу в прошлом столетии.
Чернокнижник нежно поглаживает тугую скрутку из коричневых листьев. Своей привычкой к сигарам, он заразил многих в Институте. Каждый день кто-нибудь из преподавателей заходит и просит закурить. А ему не жалко. Пусть втягиваются глубже. Никотиновая зависимость – это ещё одна кнопка. Чем больше таких кнопок, тем легче манипулировать людишками.
Пуская к потолку аккуратные колечки дыма, Чернокнижник думает о том, что всё складывается вполне удачно. Идея себя оправдывает. Пороки! Человеческие пороки! Проявление Зла в людях в виде их негативных желаний и привычек. Пороки поселяются там, где люди не различают Добро и Зло, Свет и Тьму и не задумываются о последствиях своих поступков.
Чернокнижник довольно усмехается. Самое отрадное то, что большинство людишек полагает, будто пороки невозможно искоренить, хотя они и губят этих идиотов. Пороки разрушают их духовно и физически, порабощают душу и тело. Вот и становятся эти жалкие создания рабами своих пороков только для того, чтобы быстро или медленно погибнуть. Если ты идёшь от Света, значит, ты идёшь во Тьму, во мрак преисподней. А безумству храбрых – венки со скидкой!
Душная майская ночь. Пронзительная тишина. Серебряная луна стыдливо закрывается тучами и лишь время от времени посылает на землю лучи прозрачного света. Игра этого неверного света всё переворачивает с ног на голову, путает. Но обманываться некому. Все спят.
Машка Коневодова улыбается во сне. Ей снится, что она выбрана старостой группы. В её запланированной карьерной лестнице – это первая ступень.
Бахе снится родной дом в казахстанских степях. Мама, добродушно ворча, печёт печенье.
Маленькая Галя Кукукина спит, обняв Бошарика. Ей снится, что Бошарик обзавёлся другой хозяйкой. Абсурд, но Галя всхлипывает и крепче прижимает к себе плюшевый шар.
Кирпичонок разметался на скомканной простыне во все стороны. Одеяло валяется под кроватью. На щеках юноши горит лихорадочный румянец, мокрые от пота волосы, прилипли к голове, перед внутренним взором безостановочно крутится калейдоскоп лиц, слов, событий.
Обмороку и Авогадро ничего не снится. Им и наяву хватает видений.
Алевтина грезит, что теперь она прекрасна до слёз. Больше не существует её неукротимой женственности, воплощённой в могучем теле. Исчезла неподвластная изящному флирту неуклюжая устроительница семейного очага, даже секс с которой ассоциируется с заливкой фундамента или настилкой полов. Отныне новая Алевтина – кокетка с точёной фигуркой балерины, личиком белокурого ангела и характером Снегурочки. Лишь глаза у новой Алевтины прежние – сине-стальные.
Хорошо бы стать частью пары. Например, пары Алевтина и Айвенго.
«Господи, скажи, когда я выйду замуж?» – с мольбой обращается новая Алевтина к небу. Небо отвечает ей грубым басом: – «Да куда тебе-то замуж?»
Ну, вот и всё.
Алевтина выныривает из грёз. В постели мокро, как в детстве, даже ещё мокрее. В комнате жарко, словно в жерле вулкана и темно, как у негра в… Нет, это не политкорректно. Причём здесь негры? В том месте у всех темно. В общем, мокро, жарко, темно и выводит из себя тоненький детский плач, доносящийся из коридора.
Родионову не снится прошлое. Он его просто не помнит. Родионову снится Институт. Институт кишит удушливыми страхами. Страхи дымными струйками выплывают из окон и обволакивают мрачное здание, превращая его в Зону Тьмы. Вдруг у Родионова холодеет и чешется шрам на щеке.
– Хррр-ха!
– Это вы, товарищ прапорщик?
– Ну, а кто же?
Родионов открывает глаза. На краю его постели горбится знакомая фигура. Родионов не понимает – он всё ещё спит или уже проснулся?
– Запомни, воин, – предостерегает Усатый Прапор. – Сейчас ты живёшь взаймы. Исполни свой долг. И торопись, у тебя мало времени. Не позволяй себя обмануть. Закрепил в голове?
– Постойте, товарищ прапорщик! Что я должен исполнить? Какой долг?
Но Усатый Прапор исчезает. Родионов закрывает глаза. Как ни странно на душе у него становится спокойно. Он чувствует, что покидает Зону Тьмы и куда-то летит. В Зону Света?
Русалина сейчас тоже летит во сне. Ей так чудесно, что она даже забывает дышать. Русалине почему-то очень хочется, чтобы там, в конце волшебного полёта, её ждал немногословный синеглазый парень.
Поминовение преставившегося в третий день после смерти совершается в честь тридневного воскресения Сына Божьего и во образ Пресвятой Троицы. Первые два дня душа усопшего ещё находится на земле, проходя вместе с сопровождающим её Ангелом по тем местам, которые притягивают её воспоминаниями земных радостей и горестей, злых и добрых дел. Душа, любящая тело, скитается иногда около дома, в котором положено тело, и таким образом проводит два дня как птица, ищущая себе гнезда. Добродетельная же душа ходит по тем местам, в которых имела обыкновение творить правду. В третий день Господь повелевает душе вознестись на Небеса, чтобы предстать пред лицем Правосудного.