– Привет, Том, как ты себя чувствуешь? – проговорила мадам Айзик, зайдя в палату.
– Нормально, – Том чуть подвинулся вперёд, ближе к ней, и обнял колени.
– Я рада за тебя. Готов побеседовать?
– О чём?
– О Джерри. Том, тебе важно…
– Нет-нет-нет! – воскликнул парень, перебив доктора, зажал уши ладонями. – Не желаю о нём ничего слышать!
Женщина подождала, пока он уберёт руки, и спросила:
– Почему ты не хочешь узнать о нём?
– Потому что мне всё равно, кто он. И вообще… – Том выдержал паузу и добавил более воинственно: – я не буду с вами разговаривать, пока вы не позволите мне увидеться с папой!
Мадам Айзик хотелось взяться за голову, но она благоразумно удержалась от этого и поинтересовалась:
– Почему ты думаешь, что мы противодействуем вашим встречам?
– Потому что вы обещали, что он скоро навестит меня, но почему-то это «скоро» всё никак не наступает. И потому что я узнал, что у вас здесь вообще запрещены визиты.
– Посещения пациентов не запрещены, а ограничены, потому что это особое лечебное учреждение.
Как и обычно, доктор Айзик сказала правду, но без подробностей. А частности крылись в том, что посещать разрешалось только тех пациентов, у которых стоял уверенный диагноз: «Ремиссия», и которые готовились к выписке. Но даже их навещать можно было в строго установленном порядке, и встречи проходили в специальном помещении вне стен основного здания. На территорию корпуса не было хода никому постороннему, это даже не обсуждалось.
И опять это словосочетание: «Особая больница», Тому оно уже начало резать слух.
– И в чём его особенность? – нахмурившись, уточнил он.
– Том, тебе не кажется, что это нечестно, когда человек требует ответов, но сам отказывается выслушивать другого?
– Вот именно, это нечестно, – Том поджал губы, с обидой смотря на доктора исподлобья. – Вы постоянно спрашиваете меня о всяком, а сами на мои вопросы не отвечаете. Всё, я не желаю с вами разговаривать!
Психанув, он лёг, повернувшись к мадам Айзик спиной, замотался в одеяло, что только макушка и была видна. Женщина вздохнула, но решила подождать и не ушла. И правильно – как это обычно бывало с Томом во взаимоотношениях с отцом, он быстро остыл, почувствовал себя виноватым за несдержанность и снова сел.
– Ладно, я готов разговаривать. Только не о Джерри, хорошо?
– Почему ты так категорически ничего не хочешь слышать о нём? – повторила свой вопрос доктор.
– Потому что не хочу.
– Но он жил вместо тебя почти четыре года, неужели тебе неинтересно узнать, кем он был?
– Почти четыре года… – тихо повторил Том слова доктора, смотря куда-то в себя, в никуда.
Сознание по-прежнему не принимало этот факт. И он вызывал такой же шок, но уже тихий, как и в первый раз, ставил в тупик.
– Том, давай поступим так – я расскажу тебе один факт и на этом всё, а ты сам решишь, хочешь ли слушать дальше.
– Нет, – Том отрицательно покачал головой. – Скажите лучше, что говорит папа. Вы же разговаривали с ним? Разговариваете?
Как же сложно было не отвести взгляда от того, насколько этот вопрос был тяжёл и нежелателен.
– Разговаривали, – ответила женщина.
– Он передавал что-нибудь мне?
– Он желает тебе скорейшего выздоровления.
– А когда он приедет?
– Когда мы разрешим.
– А когда вы разрешите?
– Не раньше, чем ты вспомнишь всё, и мы убедимся, что ты в порядке.
– Я и так в порядке.
– Хорошо, что ты так себя ощущаешь, это уже половина успеха. Но наша с тобой работа ещё не закончена.
Том заметно сник, вновь обнял колени.
Больше доктор Айзик не возвращалась к теме Джерри; беседа прошла никак. Выйдя из палаты, женщина вздохнула. Разговор ощущался тяжелым, морально высосал, хоть ничего толком и не было сказано. Просто она понимала, что рано или поздно должна будет сказать правду, причинив тем самым страшную боль. Подходящего момента для этого не существовало, можно было лишь подождать, пока Том окрепнет и смириться со всем остальным, чтобы быть хотя бы теоретически уверенными в том, что он сможет принять новость, которая навязанной тайной уже не первый день довлела над ней.
Оставшись в одиночестве, Том разглядывал стены и потолок, потому что больше было нечем заняться, потом подошёл к закрытому окну. На днях он узнал, что они находятся в Париже, и теперь пытался разглядеть из окна Эйфелеву башню, не понимая, что это невозможно, потому что даже не представлял, насколько велика столица и расстояние, разделяющее его с культовым строением и символом всей Франции, окрещенным вначале своего существования архитектурным уродством.