Угол покоя - читать онлайн

Часть I Грасс-Вэлли

Теперь, думаю, они от меня отстанут. Родман явно приезжал в надежде найти свидетельства моей немощи – хотя как, будь обитатель этого дома немощен, ему удалось бы организовать здесь ремонт, перевезти сюда свою библиотеку и переехать самому, не возбуждая подозрений у своего зоркого потомства? На этот вопрос Родману трудно было бы ответить. Я не без гордости думаю о том, как я все это устроил. И он уехал сегодня восвояси, не разжившись даже подобием того, что он называет фактами.

Так что нынешним вечером я могу тут посиживать, слушая шорох магнитофонной ленты, тихий, словно электрифицированное время, и назвать в микрофон место и дату как бы возврата и как бы начала: Зодиак-коттедж, Грасс-Вэлли, Калифорния, 12 апреля 1970 года.

Вот заметь, мог бы я сказать Родману, который ни в грош не ставит время: я зафиксировал было настоящий момент, и тут же настоящий момент двинулся вперед. То, что я зафиксировал, уже покрыто витками ленты. Я заявляю: я есмь, но не успел договорить, как я уже был. Мы с Гераклитом, провозвестники потока, знаем, что поток состоит из частиц, которые имитируют и повторяют друг друга. И к тому же, нынешний или бывший, я – продукт накопления. Я – всё, чем когда‑либо был, что бы ты и Лия ни думали на этот счет. Я во многом то, чем были мои родители и в особенности их родители: я унаследовал от них телосложение, цвет волос, мозги, кости (с этим, правда, не все ладно), а вдобавок предрассудки, культурные привычки, принципы, предпочтения, моральные запреты и моральные погрешности, которые отстаиваю так, будто это личные свойства, а не семейные.

И даже места, особенно этот дом, где сам воздух насыщен прошлым. Мои предки так же поддерживают меня тут, как поддерживает дом старая глициния, растущая у его угла. Глядя на ее лианы, дважды, а то и трижды обвившие постройку, думаешь – и, может быть, правильно думаешь, – что обрезать их, и дом рухнет.

Родман, как большинство социологов и как большая часть его поколения, родился без чувства истории. Для него это всего-навсего недоразвитая социология. Мир изменился, папа, говорит он мне. Прошлое ни о чем, лежащем у нас впереди, ничему полезному нас не научит. Может, учило когда‑то – или так казалось. Но не теперь.

Возможно, он думает, что мои мозговые сосуды так же обызвествились, как шейный отдел моего позвоночника. Возможно, они с Лией обсуждают меня, лежа в постели. Из ума выжил – отправиться туда одному… Как мы можем, разве только… беспомощен… скатится с крыльца в своем кресле, и кто его выручит? Подожжет себя, когда сигару будет закуривать, и кто потушит?.. Чертов старый упрямый осел, индивидуалист… хуже ребенка. На тех, кто должен о нем заботиться, ему начхать… Дом его детства, видите ли. Бумаги, видите ли, он всегда хотел ими заняться… Весь, говорит, архив его бабушки, книги, воспоминания, рисунки, оттиски, сотни писем, которые дочка Огасты Хадсон прислала, когда Огаста умерла… Множество памяток, говорит, от его дедушки, кое‑что от его отца, кое‑что его собственное… Семейная хроника за сто лет. Ну ладно, пусть. Так отдать бы это добро в Историческое общество и получить солидный налоговый вычет. И он мог бы там с этим работать, что мешает? Зачем держать все это в старом просевшем доме на двенадцати акрах? И себя туда же засунуть. Эту землю неплохо можно было бы продать, если бы он согласился. Нет, понадобилось ехать туда и зарастать паутиной, как будто он персонаж какого‑нибудь Фолкнера, туда, где некому за ним присмотреть.

По-своему они хотят мне добра. Я их не виню, я только сопротивляюсь. Родман должен будет сообщить Лии, что я приспособил дом к своим нуждам и хорошо со всем справляюсь. Эд по моему поручению закрыл все наверху, кроме моей спальни, ванной и этого кабинета. Внизу мы пользуемся только кухней, библиотекой и верандой. Всюду прибрано, опрятно, полный порядок. Никаких ему фактов.

Предстоят, думаю, регулярные инспекции, участливые визиты, они будут ждать, пока я смертельно устану от своего индивидуализма. Ждать и приглядываться, искать признаки старческого слабоумия и усиливающихся болей – не исключаю даже, что искать с надеждой. В ожидании будут переступать мягко, говорить негромко, будут ласково потряхивать мешком с овсом, шептать и придвигаться все ближе, пока рука не сможет накинуть веревку на негнущуюся старческую выю и меня не поведут на этой веревке в Менло-Парк, на пастбище стариков, где такой хороший уход и где столько всего, чем можно заняться и чему можно порадоваться. А если упрусь, то решение в конце концов и за меня можно будет принять; допускаю, что его примет компьютер. С компьютером разве спорят? Родман набьет все свои факты на перфокарты, скормит их вычислительной машине, и она сообщит нам, что время пришло.

Как им втолковать, что я не просто убиваю время, дожидаясь конца своей медленной петрификации? Я жив и не инертен. Голова еще работает. Мне многое неясно, в том числе во мне самом, и я хочу посидеть и поразмыслить. Лучшей возможности и вообразить нельзя. Какая разница, что я не в состоянии повернуть голову? Я могу глядеть куда хочу, поворачивая свое инвалидное кресло, а глядеть я хочу назад. Что бы ни говорил Родман, это единственное поучительное направление взгляда.

После ампутации, все то долгое время, что я лежал и жалел самого себя, я все сильнее ощущал себя подобием птицы предгорий. Мне хотелось лететь вдоль Сьерра-Невады задом наперед и просто смотреть. Если нет больше смысла делать вид, что мне интересно, куда я направляюсь, можно обратить взор туда, где я был. И я не про Эллен сейчас. Настолько личного, честно скажу, здесь нет. Тот Лайман Уорд, что женился на Эллен Хэммонд, родил в этом браке Родмана Уорда, преподавал историю, написал кое‑какие книги и научные труды о западном фронтире, претерпел кое‑какие личные катастрофы, не исключено, что заслуженные, выжил в них с грехом пополам и теперь сидит и говорит сам с собой в микрофон, – он не настолько важен теперь уже. Мне хочется поместить его в систему отсчета и сравнения. Роясь в бумагах, оставшихся от моего деда и особенно от бабки, я заглядываю в жизни, близкие к моей, в жизни, связанные с моей узами, которые я вижу, но не до конца понимаю. Мне хочется побыть какое‑то время в их шкуре – главное, не в своей. По правде говоря, опуская взгляд на коленный изгиб своей левой ноги и на обрубок правой, я сознаю, что не назад хочу двигаться, а вниз. Я хочу вновь коснуться земли, от которой увечье меня отделило.

В уме я пишу письма в газеты. Уважаемая редакция, я современный человек и притом одноногий, и хочу сказать, что это почти одно и то же. Произошло отсечение, с прошлым покончено, семья разрушена, настоящее дрейфует в инвалидном кресле. Женщина, на которой я был женат, на двадцать шестом году брака выкрасилась в цвета шестидесятых. Моего сына, хотя отношения у нас теплые, мне так же трудно считать своим подлинным сыном, как если бы он дышал жабрами. Между поколениями не трещина, а пропасть. Кардинально изменились сами основы – и количественно, и качественно. То, что мы имеем сейчас, в 1970 году, уже нельзя назвать продолжением мира, где существовали мой дед и бабка; нынешний американский Запад имеет такое же отношение к Западу, в сотворении которого они участвовали, как море, поглотившее вулкан Санторин, к былому каменистому острову, поросшему оливами. Моя жена, прожив со мной четверть века, сделалась женщиной, которую я никогда не знал, мой сын исходит из своих собственных постулатов.

Моим деду и бабке пришлось, пока они жили, покинуть один мир и войти в другой, а то и в несколько других поочередно; они творили новое из старого на манер кораллов, наращивающих свой риф. Я на их стороне. Я, как они, верую во Время, в жизнь хронологическую, а не экзистенциальную. Мы живем во времени и сквозь время, мы строим наши хижины из его руин – так, по крайней мере, было, – и мы не можем себе позволить всех этих ликвидаций.

И так далее. Письма сходят на нет, как сходит на нет разговор. Если бы я принялся втолковывать это Родману – мол, мои дед и бабка жили, как по мне, органической жизнью, а мы, получается, гидропонной, что ли, – он саркастически поинтересовался бы, что я имею в виду. Надо, папа, четко определить термины. Как измерить органический остаток человека или поколения? Это всё голые метафоры. То, чего нельзя измерить, не существует.

Родман – великий измеритель. Да, перемены его интересуют, но только как процесс; и его интересуют ценности, но только как фактический материал. Люди X верят в одно, люди Y в другое, а десять лет назад люди Y верили в то, во что сейчас люди X, и наоборот. Высчитываем скорость изменения. Дальше, чем на десять лет, он в прошлое не углубляется.

Как и другие радикалы из Беркли[1], он убежден, что постиндустриальный постхристианский мир исчерпал себя, износился, ничего доброкачественного не унаследовал, что он не способен создать путем эволюции общественные и политические институты, формы межличностных отношений, правила поведения, моральные принципы и этические системы (если они вообще нужны), достойные будущего. Общество сковано параличом, и ему необходим освобождающий толчок. Он, Родман Уорд, культурный герой, рожденный, как Афина, в доспехах и всеоружии из этой умученной историей головы, будет счастлив предоставить рабочую программу, а может быть, и манифесты, и ультиматумы, которые спасут нас и принесут подлинно свободную жизнь. И в семейных делах то же самое. Семья и брак в привычном нам виде уходят в прошлое. Родман – адепт Маргарет Мид[2] через посредство Пола Гудмана[3]. Он сидит с участниками сидячих протестов, он готов реформировать нас хоть силком, он изжарит яичницу, и плевать на разбитые яйца. Как командующий во Вьетнаме, он с сожалением в сердце разрушит нашу деревню, чтобы спасти ее.

По правде говоря, мой сын, несмотря на свое природное добродушие, ум, образованность и бульдозерную энергию, неотесан, как деревенщина. Даже в дверь звонит безапелляционно. У кого‑нибудь другого палец осведомится, есть ли кто дома, и подождет результата. Его же палец нет, он жмет на звонок, через десять секунд жмет снова, а еще через секунду вдавливает кнопку и продолжает на нее давить. Так он позвал меня к двери сегодня около полудня.

Я отреагировал медленно, потому что угадал, кто это: палец его выдал. Я ждал его появления, ждал и боялся. Кроме того, я сидел и мирно работал, досадно было прекращать.

Я люблю этот старый бабушкин кабинет. По утрам его наполняет солнце, и бытовые приспособления и украшения, которые в Америке так быстро устаревают, тут приобрели и сохранили уютную, неизменную поношенность, и ее не слишком нарушили магнитофон, настольная лампа дневного света и прочее, что мне пришлось добавить. Вкатив свое кресло в вырез длинного письменного стола, я сижу за ним, с трех сторон окруженный книгами и бумагами. У моего локтя стопка желтых блокнотов, стакан с карандашами и ручками и микрофон, на стене передо мной то, что висело на ней у бабушки все мое детство: широкий кожаный ремень, кавалерийский револьвер времен Гражданской войны с деревянной рукояткой, длинный охотничий нож и мексиканские шпоры с четырехдюймовыми репейкáми. Я обнаружил все это в ящике и тут же вернул на старое место.

Господь знает, почему она повесила эти предметы так, чтобы видеть их всякий раз, как поднимет голову от стола. Безусловно, они не в ее стиле. Ее стиль – дрожащие тени на этой стене от кистей глицинии под утренним солнцем. Она повесила их как напоминание о своей первой встрече с Западом? О доме под вечнозелеными дубами в Нью-Альмадене, куда она приехала молодой женой в 1876 году? Из ее писем я знаю, что у дедушки, когда он ее туда привез, они висели в проеме между столовой и жилой комнатой, и она оставила их там, почувствовав, что они кое‑что для него значат. Револьвер его брат отнял у пленного конфедерата, нож носил он сам все свои ранние годы в Калифорнии, шпоры дал ему мексиканец, погонщик мулов на серебряном руднике Комсток-Лоуд. Но зачем она вывесила его грубые, чисто мужские трофеи тут, в Грасc-Вэлли, спустя полжизни после Нью-Альмадена? Как напоминание себе о чем‑то, что с ней произошло? Похоже, что так.

Как бы то ни было, я сидел тут незадолго до полудня, не испытывая ни душевных, ни, насколько возможно, телесных тягот. Утро приносит свои блага: подъем и завтрак – полезная разминка, с этим я справляюсь без Ады, воздействие кофе и первой за день таблетки аспирина, солнечные лучи, греющие шею и левый бок.

И тут этот палец на кнопке звонка.

Я оттолкнулся от стола, отчалил от залитых солнцем бумаг и повернул свое кресло. Два года практики – и все равно я не вполне привык к двойственному ощущению, которым сопровождается перемещение в инвалидном кресле. Сверху я незыблем как монумент; внизу – гладкая текучесть. Я передвигаюсь, как пианино на тележке. Кресло у меня электрическое, питание от батареи, физического усилия поэтому нет, и, поскольку голову я не могу ни поднять, ни опустить, ни повернуть влево или вправо, предметы сами поворачиваются вокруг меня, скользят через поле зрения от окраины к центру и дальше, к противоположной окраине. Стены медленно вращаются – вот передо мной створчатые окна, вот диванчик под окном, вот кисти глицинии снаружи; затем другая стена с фотографиями бабушки и дедушки, их троих детей, с портретом младшей, Агнес, – на этом рисунке с размывкой ей три года, ребенок – сплошные глаза; вращение продолжается, вот письма в рамочках от Уиттьера[4], Лонгфелло, Марка Твена, Киплинга, Хауэллса[5], президента Гровера Кливленда (в рамочки их я поместил, а не она); наконец поворот замедляется, и я смотрю на дверь с полосой солнечного света вдоль потертых коричневых досок. Когда вкатываюсь в верхний коридор, мой гость, нажимая на кнопку одной рукой, уже стучит в дверь другой.

Хотя за десять дней, прожитых здесь, я немного наловчился, мне не сразу удалось занять нужное положение над скобой лифта, фиксирующей мое кресло, и меня подмывало заорать на Родмана: перестань бога ради, отпусти кнопку, сейчас открою. Он подействовал мне на нервы. Я испугался, что сделаю что‑нибудь не так и внизу окажется мешанина искореженного металла и сломанных костей.

Зафиксировавшись, я щелкнул переключателем на стенке, и диковинное падающее скольжение лифта овладело мной, лишило веса, опрокинуло через край; как всегда, панически засосало под ложечкой. Я погрузился, как ныряльщик, пол сомкнулся над моей головой. Стена первого этажа, к которой мое лицо было жестко обращено, неспешно разматывалась сверху донизу, являя взору на полпути репродукцию прерафаэлитской картины: мальчики зачарованно слушают морского волка[6]. Моя бабушка могла написать эту картину сама, настолько она в ее духе: порыв, рождающийся из повседневного реализма. Я поравнялся с репродукцией, и это значило, что мое кресло стало видно от входной двери, поэтому звон и стук прекратились.

Кресло достигло дна, над которым, как на глубине в шестьдесят футов, царит зеленый мутный полумрак: старая глициния давно задалась целью лишить света все нижние окна. Я поддел скобу концом костыля и ощупью вернул костыль в держатель на боку кресла – очень аккуратно, поскольку знал, что Родман смотрит на меня, и хотел внушить ему, что все у меня тут надежно, я справляюсь, несчастный случай исключается. Прикосновение к кнопке мотора, ладонь на руле, и я снова начал вращаться. Стена поплыла, и вот наконец я вижу в рамке, за маленьким дверным стеклом, лицо Родмана – так в иллюминатор водолазного шлема может уставиться рыба. У этой бородатой рыбы кривая улыбка, искаженная фацетированным стеклом, и она энергично машет плавником.

Вот какие результаты, в основном отрицательные с его точки зрения, принес визит Родмана:

(1) Он не убедил меня (и, отдам ему должное, не очень‑то убеждал) вернуться и поселиться у них или же начать договариваться о переезде в интернат в Менло-Парке.

(2) Он не убедил меня перестать разъезжать в одиночку в инвалидном кресле. Разумеется, я стукнулся культей, показывая ему, насколько я мобилен и как умно переделал все лестницы в пандусы. Понял ли он по моему лицу, как мне больно, когда я сидел перед ним и улыбался, улыбался, желая схватиться обеими руками за этот несчастный дергающийся костно-мясной обрубок, и раскачиваться взад-вперед, и скрежетать зубами, и выть? Если даже и понял, что с того? Когда я езжу в этом кресле не напоказ, когда не демонстрирую сомневающимся свое умение, я способен в нем добраться почти во все места, в какие он может дойти ногами, и не с бóльшим риском.

(3) Я не намерен устанавливать на своем кресле переговорное устройство, чтобы, если попаду в беду, вызвать полицейский патруль. Родман все это продумал и настаивал. Но чрезвычайная ситуация у меня бывает лишь вот какая: если я далеко от уборной и боль мешает мне подняться с кресла и сделать свои дела стоя, то из мочеприемника, который называют “другом полицейского”, может вылиться немного содержимого. Мы с ребятами из патруля могли бы приятно провести время, обмениваясь байками о конфузах, которые в их случае происходили во время долгих дежурств, но вряд ли хоть один полицейский всерьез назовет такую ситуацию чрезвычайной.

(4) Меня не беспокоит опасность “стать таким же, как мой папа”. Они явно боятся, что это семейное, и в других обстоятельствах опасение Родмана меня бы обрадовало как дань уважения к истории с его стороны. Да, у моего отца была странная и несчастливая жизнь, да, он жил здесь и жил после того, как рудник закрылся, и в конце концов его рассудок до того помутился, что Аде и Эду Хоксам пришлось смотреть за ним как за капризным и безответственным ребенком. Родман чуть ли не спрашивает: “Что если я приеду к тебе и окажется, что ты разговариваешь сам с собой, как мой дедушка?” Я мог бы ответить, что уже все время разговариваю сам с собой через этот микрофон и мое собственное общество мне, в общем, нравится. Он, как и я, прекрасно понимает, что, когда я совсем сойду с катушек, он сможет законным образом меня отсюда забрать, как мне пришлось забрать моего отца.

(5) Я не намерен просить Эда и Аду поселиться тут на первом этаже. Они всю жизнь прожили в домике ниже по склону, и они достаточно близко, ближе мне не надо.

(6) Я не намерен прекращать заниматься бабушкиными бумагами и не намерен писать книгу “о ком‑нибудь интересном”. Родман делает вид, будто опасается, что из ложной чувствительности я пущу на ветер свои, как он льстиво выражается, недюжинные дарования (он невысоко ставит историю, но был трогательно горд за меня, когда я получил премию Банкрофта[7]) ради малоинтересной персоны. Его понятия о том, какие персоны заслуживают внимания, ошеломляюще вульгарны. Лишенный чувства истории, он полагает, что интерес историка должен вызывать “колорит”. Как насчет какой‑нибудь колоритной личности с Северных рудников, о которых я уже так много знаю? Взять, к примеру, Лолу Монтес, эту бешеную девчонку из ирландских торфяников, которая побывала любовницей у половины европейских знаменитостей, включая Ференца Листа и Дюма, то ли отца, то ли сына, то ли обоих, а затем сошлась с королем Людвигом I Баварским, сделавшим ее графиней фон Ландсфельд. А оттуда в 1856 году в Сан-Франциско, где развлекала золотодобытчиков и авантюристов “танцем паука” (Хо, Лола, хо!), а оттуда в Грасс-Вэлли, где два года жила с ручным медведем, который вряд ли сильно выигрывал в сравнении с Людвигом.

В таком свете видит историю Родман. Всякий третьеразрядный исследователь прошлого у нас на Западе промывал в поисках золота жалкий Лолин песок. А мои дедушка и бабушка – жила глубокого залегания, до нее никто еще не докапывался. Они были – люди.

Я убежден, что Родман ровно ничего не знает про моего дедушку – ни про его талант изобретателя, ни про его великое умение рождать большие идеи за двадцать лет до того, как приходит их время, ни про его борьбу, ни про его попытки сотворить нечто масштабное и по‑человечески продуктивное и стать одним из строителей нашего Запада. Я знаю, хотя подробности мне пока неизвестны, что его согласие на руководящую должность на руднике “Зодиак” было своего рода капитуляцией. Родману, вероятно, кажется, что такой должности дедушка добивался всю жизнь и добился наконец. Он, вероятно, считает его этаким Джорджем Херстом[8] меньшего калибра, не настолько нечестным и не настолько удачливым, чтобы представлять интерес.

Занятно, однако, что, явно в попытке понять мое нынешнее помрачение, Родман потратил время на чтение некоторых бабушкиных прозаических вещей и бросил взгляд на некоторые ее рисунки в иллюстрированных журналах. Что характерно, он ничего ни в том, ни в другом не увидел. Повсюду, говорит он, благочестивая отстраненность, все прикрыто викторианскими салфеточками. Он привел мне ее собственное замечание, что она писала из‑под защиты, с женской точки зрения, как довод в пользу того, что, идя по жизни, она шла от неопытности к неопытности.

То же самое с ее графикой. Если, как я пытался его убедить, ссылаясь на историков американского искусства, она была самой известной женщиной-иллюстратором своего времени и единственной женщиной, сделавшей нечто значимое по части зарисовывания Запада в тот ранний период, то почему никто не коллекционирует ее работы? И – женщиной-иллюстратором, повторил он с добродушной пренебрежительностью. При этом его имя постоянно мелькает в газетах среди имен защитников ущемленных меньшинств, и не далее как на прошлой неделе “Кроникл” поместила его фото в цепочке пикетчиков из Движения за освобождение женщин.

Что ж, бабушка, дай‑ка я отодвинусь от этого стола, повернусь и взгляну на тебя в твоей ореховой рамке по соседству с письмами тех, кто обращался к тебе как к уважаемой современнице. Заслуживаешь ли ты моего интереса при том, что ты из прошлого века, что ты белая, что ты женщина и моя бабушка? Неужели все твои дарования, и все дедушкины таланты, и все усилия долгой многотрудной жизни пошли только на то, чтобы произвести на свет Родмана и меня, социолога и калеку? Неужели нет ни в жизни твоей, ни в твоем искусстве ничего поучительного ни для современного человека, ни для одноногого инвалида?

Высоконравственная леди из квакерской семьи, жена не очень удачливого инженера, которого ты поддерживала все долгие годы надежд, не хотевших сбываться, ты жила как бы в изгнании и описывала свое изгнание, изображала его – Нью-Альмаден, Санта-Круз, Ледвилл, Мичоакан, долину реки Снейк, глубокие кварцевые рудники прямо под этим домом – и все это время в культурном отношении оставалась снобкой. Даже когда ты жила в полевом лагере в каньоне, у твоих детей была гувернантка, ни больше ни меньше, одна-единственная, несомненно, на всю территорию Айдахо. Твоя мечта о будущем детей была мечтой о том, чтобы вырастить их культурными по стандартам восточных штатов.

Но помнишь, какие письма ты получала из разных мест от горняков, геологов, топографов, которые в номере “Сенчури” или “Атлантика”, попавшемся им на глаза, увидели свою жизнь и спрашивали тебя, как могла такая утонченная, по всему видно, дама так много узнать о горизонтальных выработках, уступных забоях, приемных площадках, насосах, рудах, пробах содержания, горном законодательстве, захватчиках участков, маркшейдерских замерах и тому подобном? Помнишь одного, который поинтересовался, где ты научилась столь непринужденно пользоваться такими специальными терминами, как “угол покоя”?

Полагаю, ты ответила: “Мой муж инженер”. Но ты была достаточно чутка к образным возможностям языка, чтобы увидеть в этой паре слов описание не только покоя сыпучих материалов, но и человеческого покоя. Как ты выразилась, это слишком удачное речение, чтобы применять его к одной лишь щебенке; ты пыталась применить его к своей собственной бродячей и неустроенной жизни. Это угол, которого я хочу для себя, и я имею в виду не тот жесткий угол, под которым сижу в этом кресле. Я задаюсь вопросом, достигла ли его ты. Одно время в Айдахо все у тебя было плохо: карьера мужа, брак, твоя вера в себя – все посыпалось разом. Обрела ли ты после этого свои мирные тридцать градусов, жила ли спокойно и счастливо впоследствии? Когда ты умерла в девяносто один год, “Нью-Йорк таймс” в некрологе написала о тебе как о женщине из западных штатов, как о западной писательнице и художнице. Согласилась ли бы ты с этим определением? Или так и жила до конца с чувством, в котором призналась Огасте Хадсон из нижней точки своих невзгод в каньоне Бойсе, – что никакому экспатрианту из романов Генри Джеймса даже не снилось такое изгнание, как у тебя? Я жил в этом доме с тобой все свое детство и много раз потом проводил у тебя лето. Была ли та мирная тишина, что всегда в тебе чувствовалась, подлинным покоем? Хотелось бы так думать. Это один из вопросов, на которые я ищу ответа в лежащих передо мной бумагах.

Если Генри Адамс[9], которого ты немного знала лично, сумел разработать теорию истории, применив к человеческим делам Второй закон термодинамики, то мне, может быть, удастся развить свою теорию, основанную на угле покоя. И есть еще одно физическое явление, которое будоражит меня, – эффект Доплера. Звук, исходящий от того, что движется к тебе – от поезда, к примеру, или от будущего, – имеет более высокую частоту, чем звук от того же самого, когда оно удаляется. Если у тебя идеальный слух и ты соображаешь в математике, то сможешь высчитать скорость объекта исходя из разницы между звуками при его приближении и удалении. У меня нет ни идеального слуха, ни математического соображения, да и кому охота вычислять быстроту движения истории? Подобно всем падающим телам, она беспрерывно ускоряется. Но мне бы хотелось услышать твою жизнь так, как ты ее слышала, идущей к тебе, а не так, как воспринимаю ее я, не приглушенный этот звук услышать от несбывшихся надежд, от притупившихся желаний, от чаяний, отложенных в долгий ящик или вовсе оставленных, от нереализованных шансов, от признанных поражений, от перенесенных горестей. В отличие от Родмана, я не считаю твою жизнь неинтересной. Мне хочется услышать ее так, как она звучала, когда шла. Не имея собственного будущего, почему бы не обратиться к твоему?

Добрую часть жизни ты с тоской смотрела вспять, и это рождало доплеровский эффект иного рода. Даже когда твое внимание было обращено на сегодняшние и завтрашние необходимые дела, ты слышала замирающий звук того, с чем рассталась. Оно приходило к тебе из вторых рук – сквозь письма Огасты Хадсон. Ты жила через нее опосредованно: ужинала с литературными мэтрами, гостила у Ла Фаржа[10] в Ньюпорте, обедала в Белом доме, путешествовала по Италии, посещала Святую Землю. Повседневная яркость светских обязанностей Огасты роняла на твою изнурительную бедность свои лучи сверху и сбоку – примерно так, как ты любила подсвечивать происходящее на твоих рисунках. Вот письмо, которое я только что читал, – ты написала его Огасте, когда она переезжала в свой особняк на Статен-Айленде[11], спроектированный Стэнфордом Уайтом[12]: “Прежде чем зажжешь огонь в своем новом камине, позови детей, поставь их в нем, скажи им, чтобы подняли головы и посмотрели вверх, и напиши их при таком освещении, а потом пришли мне”.

И где, спрашивается, жила бабушка, когда у нее возникла эта сентиментальная прихоть? В домике-землянке в каньоне Бойсе.

Не выйди она за того, за кого вышла, она занимала бы почетное место в кругу, который брак заставил ее покинуть. Ее любовь к моему дедушке я отнюдь не считаю фикцией, но она всегда, мне кажется, любила его как бы нехотя. Она, должно быть, подсознательно соглашалась с ним в том, что она выше и утонченнее него. Не знаю, настал ли такой момент, когда она вполне поняла и оценила его. Не знаю, пришло ли время, когда она изжила в себе Восток и весь этот пиетет в духе Эдит Уортон[13] так же безвозвратно, как девические клетки были заменены в ее теле новыми.

Не то чтобы она фетишизировала свои дарования или считала себя выше кого бы то ни было. Она энергично во все пускалась, она никогда не боялась работы. Джон Гринлиф Уиттьер говорил, что не знал другой такой девушки, какая могла серьезно обсуждать последний номер “Норт американ ревью”, оттирая мамин пол. Когда надо, она выдерживала изрядные физические тяготы и даже находила в этом удовольствие. В Ледвилле она обитала в однокомнатной хижине, и в этой единственной комнате она председательствовала в беседах, которые, настаивала она (а уж ей ли не знать), не уступали беседам в лучших салонах Америки. Всю жизнь она любила разговор, обсуждение, людское общество. Когда я жил тут в детстве, нас то и дело посещали такие личности, как президент Йельского колледжа или американский посол в Японии. Они сидели на веранде и беседовали с бабушкой, а дедушка слушал издалека, тихо работая в цветнике среди своих роз.

Но это было после того, как она обрела – так, по крайней мере, кажется – свой угол покоя. Я помню ее как Сюзан Берлинг-Уорд, старую леди. Трудней представить ее девушкой по имени Сюзан Берлинг, у которой еще не случился в жизни Запад, принесший ей столько всего.

После того как Ада оставила меня ужинать и пошла домой готовить ужин Эду, я просматриваю бумаги, относящиеся к ранним бабушкиным годам. В их числе заметка, которую Огаста написала в начале 1900‑х для журнала под названием “Книголюб”. С нее бы и начать, почему нет?

Ну и хватит. Коньки, танцы. Утомляют мысли обо всем этом юном полнокровии, и мне безотчетно делается грустно, когда я смотрю на ее портрет на стене, на старую женщину, которая променяла жизнерадостность на смирение. Все тот же, однако, чистый профиль, все та же маленькая аккуратная, словно резная головка, что и на самых ранних ее изображениях, матово освещенная – я уверен, она сама потребовала этого от художницы – сверху и сбоку. Хотя глаза опущены, что‑то в тебе, бабушка, есть неподатливое – но я слишком устал и измучен болью, чтобы разбираться с этим сейчас. Слишком долго просидел за этим столом, да и визит Родмана не пошел на пользу. Ада, поторопись, я жду. Все у меня ноет – шея, плечи, спина, запястья, культя. Хочу услышать твой ключ в двери, хочу, чтобы звякнула посуда от моего ужина, которую ты составляешь в раковину, хочу, чтобы раздались твои грузные шаги на лестнице.

Дом в темноте поскрипывает, его ведет. Он еще старше меня и почти настолько же покорежен, у него, может быть, так же все болит, как у меня. Поскорей, Ада, а то я начну думать, что Родман и Лия правы. Слишком длинный день, переработал. Никогда больше не надо так долго. Завтра, в солнечной комнате, будет лучше. По утрам и, может быть, час-два вечером – все, достаточно. Ада, ну скорей, скорей. Воздвигнись в дверном проеме. Подай свой скрипучий корнуоллский голос: “Э, мистер Уорд, ложиться готов уже?”

Мистер Уорд, так она меня назовет, не Лайман. Пятьдесят лет назад мы с ней играли вдвоем, не сказать что при полном одобрении моей бабушки. Интересно, как бы та отреагировала, если бы увидела нас без трусов на пыльном сеновале у Эттлов? Но Ада не злоупотребляет нашим детским знакомством. Пресловутая демократия Запада на наших отношениях никогда не сказывалась, только демократия детства. Ее дед работал у моего деда, ее отец у моего отца на этом самом руднике “Зодиак”, на старом руднике, чьи кротовые норы пронизывают холм прямо под нами (потому‑то дом и просел так горбато). Три поколения Тревитиков и Хоксов работали у трех поколений Уордов. Запад не так юн, как может показаться.

К счастью, она рослая и не по‑женски сильная. Приветливая, надежная, свойская. Со мной и моими проблемами обращается так же буднично, как меняла бы подгузник младенцу. Да я и правда, мне думается, ее младенец, как и мой отец в свои последние годы. Хочется ли ей, чтобы все Уорды вымерли и дали ей наконец отдых, или она чувствовала бы пустоту, не останься никого из нас на ее попечении? Тревожит ли ее моя нагота, когда она раздевает меня и купает? Бегут ли у нее мурашки от вида моей культи? Каменеет ли она, взглянув на мою неподвижную голову Горгоны? Как она обо мне думает – как о старом друге, как о бедном Лаймане, как о несчастном мистере Уорде, как о нелепом уродце – или просто как о предмете, с которым надо разобраться, как о чем‑то вроде грязной засохшей сковороды?

Как бы ты обо мне ни думала, поторопись, Ада. Мне нужна эта ванна, эта постель и этот глоток бурбона перед сном. Как бы ты обо мне ни думала, я приучился не думать о себе никак. Я двигаюсь по наезженной колее, я позволяю платной помощнице оказывать мне такие услуги, каких ни за что не принял бы от жены, когда еще не был нелепым уродцем. Когда ты загораживаешь дверной проход своим дородным телом, когда уютно шаркаешь своими шишковатыми артритными ступнями, душа благодарно устремляется из меня наружу.

У нас уже установилась комфортабельная рутина, мы выполняем привычные действия, успокоительные на каждом этапе. Пока она наполняет ванну, я вкатываюсь в своем кресле в спальню и жду у двери ванной комнаты. С костылями мы не связываемся. Она помогает своему нелепому болванчику встать, и он жмется к ней, пока она деформированными пальцами, чьи концевые фаланги вывернуты чуть ли не под прямым углом, управляется с молниями и пуговицами. На свой артрит она не жаловалась мне ни разу – считает пустяком в сравнении с моим артритом. Кряхтя от усилия, поднимает меня – она сказала бы: “подымаю” – с подножки кресла, ставит на пол, и я стою, цепляюсь, терпя обычную боль, голый, беспомощный, пока она плещется рукой в ванне, проверяя воду. Потом возвращается, “подымает” своего калеку-болванчика, как он есть, в воздух, последняя одежка падает с его ног, и, кряхтя и пыхтя, она опускает его в ванну.

Вода такая горячая, что мою зарубцевавшуюся культю колет иглами и жжет огнем, но такой она и должна быть, чтобы боль утихла и я смог спать. С неуклюжим усилием Ада опускается на колени и без всякого стеснения мылит меня всего целиком и окатывает. Ее гнутые пальцы скребут мою кожу, как сухие ветки. Ее болванчик сидит неподвижно, уставившись прямо перед собой на ванные приспособления, выступающие из стены. Покончив с мытьем, она сильно наклоняется вперед, берет руки болванчика и заводит себе за шею. Затем подается назад и вверх, и вот он, ее волосатый младенец, поднят, голый и розовый, с ярко-красной культей. Брызги с него намочили перед ее платья, его неподвижная голова пялится поверх ее плеча.

Держа его, прищелкивая языком и пришепетывая по ходу дела, она вытирает его полотенцем выше колен, а затем обхватывает вокруг талии, притискивает к своей могучей груди и поворачивается, чтобы его нога, миновав в согнутом виде бортик ванны, смогла, выпрямившись, встать на коврик. Прижав его к себе так же запросто, как мужа, она вытирает остальное, опускает болванчика в кресло и катит к кровати. Еще одно перемещение – и ягодицы тонут в мягкости. Он сидит в постели, дрожа в мокром полотенце, пока она ходит за мочеприемником и трубкой. Я прикрепляю устройство, и она, слегка потянув, проверяет крепление.

Теперь пижама, наслаждение для остывающей кожи, и откинуться назад, отдавая тело, которое слишком много времени провело торчком, матрасу и подушкам. Она ставит телефон близко от меня, подтыкает одеяло. Напоследок вразвалку топает к шкафчику у письменного стола, достает бутылку и два стакана, и мы уютно пропускаем по глоточку на ночь, как два дружка.

Ох, поскорей, Ада Хокс. Я не хочу звонить по телефону. Это показало бы то, чего я не желаю показывать.

Мой дед задолго до того, как познакомился с Тревитиком, твоим дедом, до того, как погрузнел, полюбил цветы и возымел привычку находить утешение в одинокой бутылке, был неутомимым тружеником. Он нередко проделывал верхом сотню миль за день, четыре сотни за неделю, терпя все тяготы таких поездок. При своем неважном зрении и несмотря на мигрени, он порой мог всю ночь проработать над картами и отчетами. Когда вел маркшейдерские работы на руднике в Нью-Альмадене, он по двадцать часов проводил под землей. Он, как и бабушка, не проявил бы понимания, если бы увидел эту слабость, это желание припасть к материнской груди и ощутить бережное прикосновение покореженных ладоней.

“Лучшее яйцо в корзинке”, – говорил он про меня, когда я был мальчиком и хотел вместе с ним сажать, подрезать, подвязывать его выведенные Бёрбанком[15] плодоносные уродцы и формировать из них шпалеры. Мне бы хотелось быть таким яйцом. Я даже сейчас сужу о своем поведении по его стандартам. Если бы меня слышал кто‑нибудь, кроме меня самого, я давно бы заткнулся. И даже себе жаловаться, вероятно, не следует. Воздержусь.

Но боже ты мой, Ада, Ада, десятый час, давай уже, ну.

И тут, будто колокол, запоздало отбивающий девять часов, ее ключ в замочной скважине внизу.

Утро, комната полна солнца. Я подкатываюсь к окну и смотрю на странствующих дроздов, которые копаются на дедушкиной лужайке в поисках червей. На открытых местах трава голубая от росы, под соснами сухая и зеленая. Воздух такой бодрящий, что на секунду у меня обманчивое ощущение здоровья и молодости.

Ни того ни другого нет, но я научился ценить имеющееся: тишину, изобилие времени и работу, на которую его можно тратить. На длинном столе в папках и скоросшивателях лежат жизни моих деда и бабушки, они не так упорядоченно разложены, как я бы хотел, и не вполне поняты, но ждут приглашающе. Папки, с которыми я сейчас работаю, придавлены дедушкиными образцами минералов – большей частью с высоким содержанием золота, с его как бы варикозными венами, но и других тоже: вот кусок рогового серебра, вот углекислая руда из Ледвилла, вот распиленная надвое вулканическая бомба с включением оливина внутри, вот яшмовые жеоды, вот несколько кремневых наконечников стрел и копий.

Эти твердые, весомые памятки не раз меня выручали: ведь если мои бумаги сдует на пол, мне тяжело будет их собирать, и, может быть, придется ждать Аду, и к ее приходу сквозняк разрушит весь мой тщательно выстроенный порядок. Пару ночей назад после того, как внезапный порыв разбросал по полу плоды терпеливой сортировки в течение целого дня, мне приснилось, что я ковбой на родео, что я выписываю на своем реактивном кресле лихие восьмерки по всей комнате и, свешиваясь с седла, зачерпываю пыль карманом жилетки и одну за другой хватаю бумаги с пола, как дамские платочки. Родман, если бы я с ним поделился, не преминул бы высказаться насчет юношеских фантазий о самодостаточности.

Сейчас, от восьми до полудня, самое лучшее время. Затем боли усиливаются, я делаюсь раздражителен, внимание рассеивается. Размеренная работа, лучшее из обезболивающих, которого двадцатый век изо всех сил постарался себя лишить, – вот чего я больше всего хочу. Повседневный кайф, который она мне обеспечивает, я не променял бы на все расширители и глушители сознания, на которые подсаживается молодежь.

Я благодарен судьбе, что у меня нет таких обязательств перед текущим моментом, как те, о которых вчера вечером рассказывала мне Ада: у нее сейчас живет дочь, отдыхает от мужа, он явно энтузиаст чего‑то там у себя в Беркли, один из “уличных людей” и творцов Народного парка[16], недоучка и уклонист, чья цель – переделать мир согласно своим сердечным чаяниям. Я, можно сказать, знаю его, видел таких сто раз – на языке одна экология, в мозгах одно курево. Он приходит на занятия со своей собакой – вернее, приходил, когда посещал занятия. Он ест органически выращенные овощи, живет в коммунах, восхищается индейцами, наслаждается племенными обрядами, влюблен в Землю и во все натуральные продукты, которые она производит. Ему кажется, что можно повернуть часы вспять. Он не так уж, в сущности, от меня отличается, если вынести за скобки мой скептицизм и чувство истории. Ада, разумеется, испытывает к нему отвращение. Что, спрашивает она меня, с молодежью нынче стряслось? Что там за дурдом такой у них в Беркли? Кем надо быть, чтоб жене позволить два года себя содержать – два года жизни в свинарниках, где все одной кучей копошатся? Вот по чести скажу, смотрю я на них по телевизору, смотрю, как они там окна бьют, камни в полицию кидают и дышат слезоточивым газом, все одеты не пойми как, волосья до плеч отрастили… Ты там обретался. Что, и раньше так было? Когда Шелли туда учиться поехала, она самой умной девочкой была в старших классах у нас в Грасс-Вэлли. Два года – и все, никакой учебы, работать пошла, чтоб кормить этого… Ей-богу, было бы лучше, если б она тут осталась, пошла на курсы секретарш и на работу рядом устроилась.

Ну, у меня‑то нет на попечении молодых и сбитых с панталыку. Родман, отдам ему должное, сам заботится о себе. Моя задача – не дать ему заботиться обо мне. Что же касается его матери – она не подстерегает меня здесь, когда я перемещаюсь из кухни в кабинет, из кабинета на веранду или в сад. С этим домом она не ассоциируется. Я благополучно ее миную где‑то на лестнице, по которой восхожу к усердию, высоким устремлениям, благопристойности бабушкиной жизни, к практицизму и мужскому упорству дедушкиной.

Запад начался для Сюзан Берлинг в последний день 1868 года, столетие с лишним назад. Он не фигурировал в ее планах. Она была влюблена в Искусство, Нью-Йорк и Огасту Дрейк. Я уже процитировал то, что Огаста писала о Сюзан, теперь приведу слова Сюзан об Огасте. Это из ее неопубликованных воспоминаний, написанных, когда ей было за восемьдесят.

Несколько моментов интересуют меня в этом отрывке. Во-первых, он сообщает мне, откуда взялось имя Родман. Чтобы мы назвали так нашего сына – это было заветное желание бабушки. Он не простит меня, если узнает, что мы нарекли его в честь автора “Эльфа-преступника”. Сын Огасты тоже был наречен Родманом, так что имя, можно сказать, пустило корни в обеих семьях.

Вскинуть брови, однако, заставляет другое – лесбийская нота в этой дружбе, нота, которая в иных ранних письмах тревожит своей отчетливостью. (Спокойной ночи, любимая. Когда будешь здесь такой же душной ночью, как эта, мы тихо выскользнем в темноте и омоемся в источнике.) Двадцатый век, отобрав возможность невинности, сделал такую дружбу маловероятной; она либо сковывается, либо загоняется в открытую сексуальность. По десятку намеков, начиная со “смелой и элегантной руки” Огасты, можно предположить, что у подруги Сюзан были задатки активной лесбиянки. Что же касается самой бабушки, то она, летавшая на своих маленьких ножках ласточкой, была женственней некуда. С ее лица никогда не сходил розовый цвет, и даже в старости она легко краснела.

Выглядит как стандартный случай, но я, не убоясь клейма, откажусь оспаривать бабушкину невинность. И не стану усмехаться над ее викторианским самообманом в отношении своих мотивов – отмечу вместо этого ее дар преданности. Первая в ее жизни страсть продлилась всю ее жизнь.

В конце 1868 года ей был двадцать один, и она провела в Нью-Йорке четыре зимы. Искусству иллюстрации ее обучал Уильям Джеймс Линтон, английский художник, на которого сильно повлияли прерафаэлиты, и она начала получать небольшие заказы. Последним и самым важным была сцена на ферме для обложки нового журнала “Очаг и дом”, который издавали Эдвард Эгглстон, Фрэнк Р. Стоктон и Гарриет Бичер-Стоу[20].

И обратите внимание на преемственность в ее жизни, несмотря на годы изгнаннического существования. С Гарриет Бичер-Стоу она будет связана тем, что выйдет замуж за ее двоюродного брата. Дочь Линтона наймется к ней в гувернантки, разделит с бабушкой жизнь в лачугах и палатках и поможет ей исполнять священную миссию: приспосабливать моего отца и его сестер к жизни в мире Огасты.

Теперь о праздновании Нового года, к которому я подводил. Место действия – Бич-хаус, дом Мозеса Бича[21] на Бруклин-Хайтс в Нью-Йорке. На Коламбиа-стрит тогда обитали семьи видных коммерсантов: Тейеры, Мерриты, Уолтеры, Хэвиленды – те самые Хэвиленды, знаменитые своим фарфором. Нед, никчемный бабушкин брат, женился на дочери Эллвуда Уолтера[22]; бабушка в свой первый год обучения изобразительному искусству жила в доме Уолтеров чуть дальше по улице. Она существовала в этой атмосфере не вполне как равная, но и не вполне как бедная родственница. Она проходила как “та милая юная Эммина подруга из Института Купера, хорошенькая, румяная такая, и прекрасно рисует”. Бич-хаус она знала и любила. С водной стороны он был одно сплошное окно, и с высокого берега открывался вид на весь Верхний залив, по которому водомерками сновали буксиры, паромы и баржи. Остров Говернорс-Айленд, каким я его себе представляю в тот последний день декабря, выглядел большой грязной льдиной на поверхности залива; берег Нью-Джерси, должно быть, застилали медленно плывущие дымы.

Эффект Доплера очень явственно проявляется в том, как я воображаю себе тот день. Мне слышно, как он звучал, будучи настоящим, и слышно, как он звучит, будучи прошлым. Я мог бы вкатиться в празднование этакой Немезидой в инвалидном кресле и ошеломить и напугать собравшихся всем, что знаю. Для каждого из них грядущее неотвратимо; на некоторых оно расставило капкан.

Те, с кем Огаста познакомила Сюзан, люди небезызвестные, одни оставили свой след в истории искусства, другие в мемуарах и воспоминаниях. Мне доводилось смотреть на залив с Коламбиа-стрит, но вид с тех пор изменился, столько всего построено. Сто лет назад не было чумазых складских строений, торчащих вдоль берега, не было Бруклинского моста, не было статуи Свободы, не было небоскребов. Где‑то я читал, что в 1870 году самое высокое здание на Манхэттене было десятиэтажным. Но я – как тот коннектикутский янки при дворе короля Артура у Марка Твена, заранее знавший про солнечное затмение. Я знаю, что через несколько лет Рёблинги, которые построят Бруклинский мост, купят дом Уолтеров. Я мог бы повергнуть в уныние молодого Дикки Дрейка, меланхоличного и поэтически настроенного брата Огасты, рассказав ему о статуе Свободы: на ее пьедестале однажды появится стихотворение, написанное Эммой Лазарус, в которую Дикки влюбится после того, как у него пройдет увлечение Сюзан Берлинг, но на которой не женится. Она еврейка. Огаста напишет про это бабушке, и та, хотя Эмма Лазарус ей нравится, согласится с семейным вердиктом: такой брак недопустим.

Много чего я знаю. Молодой Эббот Тейер[23], про которого я читал в справочниках по истории искусства, занимал, будучи в числе гостей, двухместный диванчик во второй гостиной вместе с Кэти Блёде, одной из бабушкиных подруг по Институту Купера. “Молодая женщина” Тейера в Метрополитен-музее, репродукция которой стоит здесь у меня на письменном столе, – это, несомненно, Кэти Блёде, “высокая, красивая, почти бесполая – тот самый женский тип, что его прославил”. Все же не совсем бесполая – у нее были серьезные “женские проблемы”, – и Тейер вскоре на ней женится и напишет ее сотню раз. Как выразилась бабушка, “ее лицо было его богатством”. Она умрет молодой, и Тейер женится на Эмме Бич, которая сейчас играет в другой комнате на пианино “портлендскую фантазию”.

Среди танцевавших под ее игру был Джордж Хэвиленд, самый обаятельный и высокоразвитый из мужчин, каких Сюзан Берлинг встречала в жизни. Его учтивость и изящество манер восхищали ее, хотя она слышала, что он пьет. Она благоговела перед его красивой молодой женой. Увы и ах, Джордж Хэвиленд. Через несколько лет ты, обанкротившись, пустишь себе пулю в лоб.

А вот Элвуд Уолтер-младший, он несколько раз в те годы был спутником моей бабушки и, по ее словам, дал ей первые уроки флирта. Ему – ветреному, разговорчивому, некрасивому, привлекательному, “способному на любую жертву, но ненадолго” – уготовано менее предсказуемое будущее, чем Хэвиленду. Он окончит жизнь в сандалиях и коричневом балахоне монаха-францисканца.

А вот Генри Уорд Бичер, глыба этого района, пастор здешней церкви Плимут-черч, оратор, из уст которого недавно звучали громовые военные проповеди. Он сидел в гостиной, смежной со столовой, в окружении внимательных слушателей, и, когда Эмма Бич переставала играть и в танцах наступала пауза, раскаты его голоса наполняли дом. “Родился, чтобы быть на виду, – отзывалась о нем бабушка. – Самый аффектированный по своей натуре человек на свете”. Его единственным способом разговора был монолог, и не просто монолог, а декламация. Многие квакеры недолюбливали пастора из‑за его кровавых проповедей. Женщины на Коламбиа-стрит говорили друг другу на ушко, что его видели выходящим из Бич-хауса, чью библиотеку он использовал как убежище, в поздние и компрометирующие часы. Бабушка не одобряла его проповеди, толки о его безнравственном поведении считала сплетнями и презирала его за высокомерие. Но какой же крах поджидает этого лицемера с дутой репутацией, этот окрашенный гроб! Мене, мене, текел, упарсин. Еще немного – и Теодор Тилтон[24] обрушит все здание, публично обвинив Бичера в порочной связи со своей женой.

В такие дни юные леди обычно оставались у себя и принимали гостей, а молодые люди циркулировали между домами. Бабушка считала, что им стоило бы поменьше хвастаться количеством домов, где им надо побывать до ночи, и некоторые из них, она видела, добирались до Бич-хауса слишком нетрезвыми, чтобы с ними можно было танцевать. Гостей, которых интересовала именно она, было немного, и они ушли рано. Огаста принимала посетителей у себя на Статен-Айленде, и здесь ее не ждали. Несколько молодых людей собрались уходить, и танцы из‑за этого прервались. Она перешла в главную гостиную, взяла бокал пунша и, встав у западного окна, стала смотреть на солнце, которое опускалось в длинное плоское облако. В малой гостиной пастор Бичер защищал, хотя никто, насколько Сюзан могла слышать, с ним не спорил, практику взимания платы за сидячие места в церкви. Миссис Бич, словно плывя благодаря турнюру, посмотрела ей в глаза через открытую дверь и поманила ее.

Сюзан, зардевшись, послушно вошла и села на стул. Кивками и улыбками те, кто был в комнате, одобрили благонравие девицы, которая предпочла поучительную беседу танцам. Змеиный взгляд Бичера остановился на ней мимолетно, миссис Бич разомкнула губы, намереваясь улыбнуться, а загорелый не по сезону юноша, слишком крупный для золоченого стула, на котором примостился, поглядел на нее серьезно, без улыбки, сведя брови. Она уже была с ним знакома, но чуть‑чуть: один из двоюродных братьев Бичера, недавно откуда‑то приехал. У него были песочного цвета усы и светлые короткие волосы, которые слегка топорщились надо лбом. Ему, казалось, привычнее было под открытым небом, здесь он чувствовал себя стесненно, его очень большие коричневые ладони беспокойно двигались.

Сложив свои ладони на коленях, она сидела тихо, громогласие Бичера окатывало ее. Яркий румянец с лица сошел; она приняла строгий вид. Затем увидела в окно подъезжающий кеб, из него вышли трое молодых людей в теплых пальто и цилиндрах. В их числе были Дикки и Уолдо, братья Огасты. Импульсивно она начала подниматься с места.

– Сюзан Берлинг, вы куда, сядьте! – потребовала миссис Бич.

Монолог прервался; все посмотрели на Сюзан. Залившись краской, она сказала:

– Я увидела, кто‑то приехал. И я подумала…

– Их впустит Минни.

Миссис Бич вновь переключилась на корифея, а Сюзан осталась сидеть, говоря себе, что никогда больше не примет приглашения пожить в этом доме. Когда новые гости вошли засвидетельствовать свое почтение, она едва пожала руки молодым Дрейкам, от которых несло тодди и сигарами и которые очень хотели побыть в ее обществе. (“Непростой молодой человек, – написала она Огасте однажды. – Я все же думаю, что не отвечу на его письмо”. О котором из братьев тут идет речь, неясно; оба проявляли к ней определенный интерес.)

– Прошу прощения, – еле слышно сказала она всем в совокупности и выскользнула.

Она стала подниматься по лестнице, яростно шелестя тафтой, желая, чтобы каждая ступенька была лицом Генри Уорда Бичера. Чем теперь заняться? Читать? Нет, она слишком была расстроена. Лучше поработать над рисунком. Но в ее комнате не было ни подходящего стола, ни нужного освещения. Тогда библиотека. Там будет пусто, людей много, но все по другим комнатам. Снова вниз, потом по коридору (ласточкой на маленьких ножках?) к тяжелой дубовой двери. Заглянула внутрь – никого. Вошла.

Я представляю ее себе там как девическую фигуру на одном из ее рисунков или как ее портрет работы Мэри Кертис Ричардсон[25] на стене позади меня: сидит у окна, и ее заливает сероватый дневной свет. Но если бабушкины рисунки обычно выражают юное томление, а портрет наполнен задумчивой и горестной ретроспекцией, то эта девушка, сидящая у окна, только лишь сосредоточена. Она была наделена способностью полностью погружаться в любое дело. Пять минут – и пастор Бичер позабыт до того прочно, что, если бы узнал, оскорбился бы.

Немного погодя дверь библиотеки отворилась, и в нее волной вкатился многоголосый шум. Надеясь, что вошедший увидит ее за работой и тут же удалится, Сюзан не подняла глаз. Дверь закрылась с осторожным щелчком, и тут она все же посмотрела и увидела двоюродного брата пастора Бичера, молодого Уорда, имя вылетело из головы. С таким неулыбчивым, пытливо-вопросительным лицом вошел, что захотелось швырнуть в это лицо блокнот.

– Надеюсь, я не помешал, – сказал он.

Она положила блокнот рисунком вниз на сиденье рядом с собой.

– Нет, конечно.

– Вы работали.

– Пустяки, ничего важного.

– Рисовали? Я знаю, что вы художница.

– Кто вам это сказал?

– Эмма.

– Эмма мне льстит.

Он так ни разу и не улыбнулся. А теперь взялся за дверную ручку.

– Нет, правда. Если вы не возобновите работу, я уйду. Не хочу вас беспокоить. Я просто искал тихий уголок. Устаю, когда так много говорят.

Она не удержалась:

– А иные слушают вашего двоюродного брата раскрыв рот.

Вышло довольно язвительно. Он отреагировал только странным взглядом, полувопросительным, полуудивленным. И медлил, не снимая ладонь с дверной ручки.

– Скажите, а вам не было бы трудно просто продолжать, не обращая на меня внимания? – спросил он.

От него, она чувствовала, исходила какая‑то тишина – та же, что от ее отца и других мужчин, имевших дело с животными. Он не был похож на человека, которого легко расстроить, не был похож на говоруна и, как видно, не думал, что непременно должен развлекать собеседницу.

– Хорошо, – сказала она, – если и вы не будете обращать на меня внимания.

– Это будет потруднее, – промолвил он серьезным, сумрачным тоном. – Я попробую.

Тут же отвернулся и начал читать корешки книг на полках. Она была уверена, что не сможет ни штришочка сделать в его присутствии, но оказалось – может; он просто-напросто стушевался в полумраке библиотеки. Подняв один раз глаза, она увидела его спину, он стоял, наклонив голову, и читал.

Рисунок ее был такой: три девушки гребут граблями двор у входа в фермерский дом. Моделями послужили ее сестра Бесси и две девушки из Милтона, и, рисуя их в подоткнутых юбках и чепцах, а в прихожей, дверь нараспашку, изобразив ведро с половой тряпкой, она хотела этим показать, что они с радостью избавились от томительных дел внутри и схватились за деревянные грабли, как бы играя. У меня есть оттиск с этого рисунка, и впечатление именно такое. Веселая старомодная сельская сценка, этакий моментальный снимок. Сходство с Бесси, которую бабушка изображала почти так же часто, как Эббот Тейер – Кэти Блёде, тут получилось из лучших.

Прошло некоторое время, и она почувствовала, что мистер Уорд стоит позади нее и заглядывает ей через плечо. С вызовом подняв на него глаза, ожидая от себя, что будет раздосадована, она обнаружила, что досады нет: ей захотелось, чтобы он похвалил рисунок. Но он сказал только:

– Чудесно, должно быть, когда занимаешься любимым делом и тебе за это платят.

– Да, но… А у вас не так?

– Я ничем не занимаюсь. И платить не платят.

– Но чем‑то ведь вы занимались. Там, где много солнца.

– Во Флориде. Пытался выращивать апельсины.

– И не вырастили?

– Озноб и жар преуспели несколько лучше.

– О, и у вас! – воскликнула Сюзан. – У меня тоже, сейчас нет, но было. Если я что‑то всей душой ненавижу, это малярия. От лихорадки так глупеешь, такой вялой и угнетенной делаешься, думаешь, перетерпела ее, а она возвращается. Бедный вы, бедный.

– Очень мило с вашей стороны, – сказал он.

Она увидела, как его лицо – очень даже приятное лицо, обветренное, загорелое, и подбородок не маленький, глаза очень голубые – пошло от смеха рябью и морщинами.

– И апельсинам тоже не повезло, мне их жаль, – довольно глупо заметила она.

Он подул, вытянув губы трубочкой, глаза сузились до серпиков. Совсем не такой неулыбчивый и серьезный, как она подумала. Сказал:

– Это было временное, промежуток заполнить. Теперь, прошу вас, вернитесь к рисованию. Обещал не беспокоить – и побеспокоил.

Но она отложила блокнот.

– Промежуток – между чем и чем? Каким делом вы хотите заниматься?

– Я начинал учиться на инженера.

– И в преклонном возрасте бросили?

Нет улыбки.

– Я учился в Йеле, в Естественнонаучной школе Шеффилда. С глазами стало неладно. Думали, что я ослепну.

Она устыдилась, но Оливер Уорд побренчал мелочью в кармане, прошел несколько шагов по кругу и, вернувшись, стал к ней лицом. Вынул из внутреннего кармана очки в серебряной оправе, зацепил за уши и сразу сделался старше лет на десять.

– Ошиблись они, – сказал он. – Это совсем недавно выяснилось. Со зрительным нервом все хорошо. У меня астигматизм, дальнозоркость, много чего еще, но нужна была всего-навсего эта штука.

Она нашла его по‑мальчишески занятным. Может быть, пробудилось материнское чувство. Она сказала:

– Итак, теперь вы можете вернуться в Йель.

– Я два года потерял, – признался юный Оливер Уорд. – Все мои однокашники уже доучились. А я еду на Запад, сам себя там сделаю инженером.

Сюзан захихикала, чем заметно обескуражила Уорда.

– Простите великодушно, – сказала Сюзан. – Меня немножко смех разобрал: человек, в котором течет кровь Бичеров, становится инженером на диком Западе.

Он застыл, не успев до конца избавиться от нелепых очков: обе руки воздеты к ушам, стекла спущены на нос. Вид раздосадованный.

– Во мне не течет кровь Бичеров.

– Но я слышала…

Сюзан Берлинг была миловидная молодая особа, ладная, небольшого роста. Как писала в своей заметке Огаста, “в ней была грациозная точность, которая всегда казалась мне приметой настоящей леди”. И этот розовый цвет лица, плюс роковая склонность краснеть. Я нахожу ее такой же обаятельной, какой, очевидно, нашел ее Оливер Уорд.

Терпеливо, как будто разъясняя компрометирующее обстоятельство, он проговорил:

– Сестра моего отца вышла замуж за Лаймана Бичера[26]. От нее пошел весь этот выводок: Генри Уорд, Томас, Кэтрин, миссис Стоу и кузина Мэри Перкинс, она лучшая из всего потомства. – Он сложил очки и сунул их обратно в карман. Под усами блеснули зубы – он очень даже привлекателен был, когда шутливо настроен. – На днях она рассказывала мне историю своей жизни. Говорит, росла дочерью Лаймана Бичера, затем стала сестрой Гарриет Бичер-Стоу, а напоследок стукнулась о дно, заделавшись тещей Эдварда Эверетта Хейла[27]. Она единственная из всей компании умеет смеяться.

Он показал, что и сам умеет смеяться, этот серьезный юноша. Они очень весело смеялись вдвоем, но тут дверь открылась, и в библиотеку просунула голову Эмма Бич.

– Сюзан? О, мистер Уорд. Боже, ну какие же вы хитрые оба! Чем тут занимаетесь, изучаете искусство?

– Обсуждаем кровь, текущую в жилах Бичеров, – сказал Оливер.

У Эммы были острые карие глаза и хороший нюх на амуры. Она чуть слышно потянула носом воздух. Но потом в дальних комнатах опять зазвучало пианино.

– Сюзан, прошу прощения, но тут Дикки Дрейк, ему надо двигаться дальше, но говорит, не уйдет, пока не станцует с тобой кадриль, а Уолдо божится, что у него на тебя такие же права и не на йоту меньше. Они в подпитии.

Сюзан уже встала со своего места у окна и искала, куда бы приткнуть блокнот. И тут мой дед, нимало не встревоженный спросом на его собеседницу и способный, оказывается, не только смеяться, но и улыбаться, говорит:

– Оставьте мне, я за ним пригляжу.

Она отдала ему блокнот и отправилась танцевать с Дрейками, они вели себя довольно‑таки развязно, но ничего страшного, все‑таки это были братья Огасты. Годы и годы спустя, то ли просто по доброте, то ли все еще испытывая некое чувство к подруге сестры, Уолдо поможет мужу Сюзан в трудную минуту, выхлопотав ему подряд на обследование серебряного рудника в Мексике; а муж Огасты, заказав Сюзан путевые очерки, даст ей возможность поехать с Оливером. Впечатляет, насколько жизнь моих деда и бабки зависела от долгосрочных связей, дружб и родственных отношений. Вопреки мифу, Запад создавали не только пионеры, отбросившие все, кроме топора и ружья.

Среди красавиц, блиставших под Новый год в Бич-хаусе, Сюзан была не самой заметной, и она могла перестать танцевать, когда ей захочется. Ей захотелось, как только Дрейки ушли. Много лет спустя, когда она рассказывала о том вечере в своих воспоминаниях, ей, как мне сейчас, был внятен эффект Доплера. Она оглядывалась на то, что было шестьдесят с лишним лет назад, для меня это события более чем вековой давности, но я думаю, что воспринимаю примерно тот же звук или звуки, что она: голос будущего, которое шло к девушке двадцати одного года, и более темный удаляющийся голос прошлого, слышный женщине в восемьдесят четыре.

Чье лицо? Ну конечно, Оливера Уорда, моего дедушки. Он получился у нее немного похожим на крестоносца – не хватает только шлема и кольчужного нашейника. Лицо молодое, сильное, профиль решительный: таким, вероятно, она его видела.

А почему он сидел так, что лицо было на уровне ее глаз? Потому что был уже более чем наполовину влюблен в Сюзан Берлинг, и, вернув ей тогда блокнот, он не нашел в себе ни светской непринужденности, чтобы изобрести новые предлоги для беседы с такой популярной молодой особой, ни мужества, чтобы отойти. Поэтому он сидел чуть поодаль словно в глубоких раздумьях о предстоящих приключениях на Западе, выпятив подбородок навстречу тяготам и опасностям и надеясь, что производит впечатление тихого героя.

А почему она стала его рисовать? Думаю, не только потому, что он там был. Как минимум он привлек к себе ее внимание.

Это мимолетное соприкосновение соединило их – как если бы одно большое здание прикрепил к другому единственный мазок клея. Не прошло и недели, как он отбыл в Калифорнию, и пять лет без малого они не виделись. Он наверняка поехал с намерением “зарекомендовать себя” – таков был дедушкин характер, – а это оказалось делом не быстрым. Однако он явно ей писал, и она отвечала: в воспоминаниях говорится о “взаимопонимании”, которое постепенно между ними установилось.

Но не вполне по ее воле – возможно, отчасти даже вопреки ей. Мне кажется любопытным, что в сотне с лишним сохранившихся бабушкиных писем Огасте Дрейк за эти пять лет Оливер Уорд не упомянут ни разу. Впервые о нем заходит речь, когда прошло больше недели после его возвращения.

Три плохих дня, сплошное раздражение и зряшные усилия. Только кретин мог нанять эту женщину из “Аргуса”, мне голову надо проверить. Слишком тупая для любой работы, даже апельсины фасовать. Работа на такого урода явно вывела ее из равновесия, но самое скверное, что эта женщина вывела из равновесия меня.

При ней все было не так: за окном дождь, солнца в комнате нет, утренней яркости нет, тепла на моей шее нет, удовольствия от идущей работы нет. Переселяясь в ее гусиную кожу, я постоянно ощущал пустоту всех голых запертых комнат этого дома и готическую странность угла, где этот урод, этот живой мертвец шелестит старыми бумагами и бормочет в микрофон. Она смотрела на меня чуть ли не с ужасом. Я чувствовал ее взгляд у себя на спине, слышал ее дыхание, и всякий раз, как я оборачивался в своем кресле и смотрел ей в глаза, они убегали прочь, словно бы судорожно ища что‑то потерянное. Я невольно задавался вопросом: ее прискорбные недостатки, как секретарские, так и человеческие – они ее собственные, или это проявление нынешней общей неспособности сделать хоть что‑нибудь как следует? Все время, пока я пытался работать с этой мисс Морроу, я воображал себе, какое было бы счастье, если бы не она, а Сюзан Берлинг сортировала тут рисунки, раскладывала бумаги по папкам и перепечатывала поблекшие, едва читаемые письма.

Ослышки, опечатки, вечно что‑то теряется, валится из рук, поминутно глядим на часы, то и дело вниз на кухню выпить кофе, каждые полчаса в туалет, еще не пришла толком, а уже уходить – ничего этого не было бы. Сюзан Берлинг – деловитость, опрятность, тщательность. К рисункам она бы испытала живой интерес, она бы не рассовывала их кое‑как, точно столовые приборы по отделениям ящика – ножи вместе с ложками, вилки среди ножей. Старинные наряды ее заинтриговали бы, они бы не показались ей смешными. От нее бы не ускользнула человечность лиц, ушедших в прошлое.

В одном из писем, говоря о семейном портрете, который увидела в доме Уордов в Гилфорде, бабушка восклицает: “До чего же очаровательное лицо вековой давности!” Ее фотоснимки должны бы вызывать сейчас такие же ощущения. Но что говорит мисс Морроу, наклонившись в своей мини-юбке так, что мое боковое зрение распирает от толщины ее ляжек, что говорит мисс Морроу, у которой на голове холм из волос, давно уже не модный, на губах мертвящая бесцветная помада, а верхние веки зеленые, будто крашеные ставни, – что она говорит, опустив эту маску вместо лица к череде бабушкиных фотографий за много лет, где всюду – ее резной профиль, ее непреклонная элегантность? Она говорит: “Вот так так! Всю жизнь одна и та же прическа!”

Да, мисс Морроу. Одна и та же старая добрая прическа: классический пучок и челка. От добра добра не ищут. Сюзан говорила, что ей не нравится, когда “слишком много лба”. Ей нравились ровно две прически: та, которая, она убедилась, идет ей самой, и плавная облегающая кривая, как у Огасты. Я и представить себе не могу, что она бы сказала, если бы увидела отвесный череп этой девицы – этакий утес, увенчанный хомячьим гнездом.

Всего хорошего, мисс Морроу, и спасибо за помощь, от которой, надеюсь, я как‑нибудь оправлюсь. Завтра надо будет сделать усилие и попробовать приноровиться к Шелли, дочери Ады, потому что даже если с ней и неважно пойдет, деться мне все равно некуда. Придется иметь дело с Шелли, пока она не решит свою проблему с мужем, который не желает быть нежеланным. Не будь ее волосы по нынешней моде распущены и не свисай они ниже плеч, она понравилась бы мне больше, но, поскольку у меня нет устройств, куда волосы могли бы попасть, я вряд ли заставлю ее что‑нибудь с ними сделать. Так или иначе, что‑то от Ады в ней есть; может быть, она и ничего.

Странное вчера у нас было собеседование. Я выбрался в сад подышать, впервые после дождя. Яблони цветут вовсю, и какое‑то время мне чудилось, что сюда доносится шум транспорта с магистрали, которая рассекла и разрушила этот городок; но потом я прислушался и понял, что это тысячи пчел, все в пыльце по самое брюшко.

Я был на костылях, проделывал свои восемь отрезков туда и обратно по дорожке, где по краю сада растут сосны. Там ровно, и дорожку для меня вымостили. Но восемь отрезков – это тяжело. Четыре – это все, чего мне хочется, шесть одолеваю с большим трудом, после восьми я еле живой. Каждый мах и тык отдается болью от пятки до плеч. Когда наконец добредаю до кресла, ощущение такое, будто вся кровь в моем теле, разогретая до четырехсот градусов по Фаренгейту, сосредоточена в несчастной культе. Полчаса уходит, чтобы оправиться от того, о чем я вбил себе в голову, что это полезно.

Поэтому я не был огорчен, когда увидел посреди пятого отрезка, что через калитку в нижней части двора, к которой ведет дорожка от дома Хоксов, прошла молодая женщина. Я понял, кто она, вернулся в свое кресло и стал смотреть, как она приближается.

Она не такая крупная, как Ада, – скорее среднего роста, фигура сносная, и эта женская привычка загребать ладонями при ходьбе. Волосы спадают на спину, и она то и дело отбрасывает их резкими движениями головы. Когда я жил в Беркли среди множества длинноволосых, этот взмах головой всегда меня раздражал – что у мужчин, что у женщин. Если длинные волосы так мешают, почему бы их не остричь или, в крайнем случае, не убрать, сделав себе классический пучок и челку? Но когда она, дойдя до нижнего ряда яблонь, подняла голову и задержалась на несколько секунд, я записал очко в ее пользу. До этого, выехав в сад, я приостановил кресло ровно в том же месте, потому что именно там к пряному аромату глицинии, висящему вокруг дома, примешивается свежесть яблоневого цвета, творя смесь, которая заставила меня вздернуть макушку. Между теми, кто воспринимает такое, и теми, кто нет, я выбираю воспринимающих.

Когда она подошла поближе, я увидел, что у нее серые глаза, как у Ады, на квадратном лице Эда. Не красавица и не дурнушка. Серединка на половинку, такую я легко могу себе представить в белом нейлоновом платье официантки, в белых, как у медсестры, туфлях, принимающей у тебя заказ в людной забегаловке где‑нибудь в Де-Мойне, штат Айова. Почему в Де-Мойне? Сам не знаю. Просто такой у нее вид. Не побережье залива Сан-Франциско, так или иначе. Не такая искушенная, несмотря на волосы.

Ее голос, однако, меня удивил: баритональный бас.

– Здравствуйте. Я Шелли Расмуссен.

– Я знаю. Ваша мама мне говорила, что вы здесь.

Я увидел, что она задается вопросом, о чем еще ее мама мне говорила. И увидел, что мой взгляд Горгоны ей нелегко выдержать, поэтому избавил ее, словно бы невзначай слегка повернув кресло, так что теперь можно было разговаривать не в упор, а мимо друг друга.

– Она сказала, вам может понадобиться помощь, с той девушкой, говорит, вы не сработались.

– Не сработались, потому что она не работала. Вы печатаете?

– Не так быстро, зато довольно аккуратно.

– Когда‑нибудь перепечатывали магнитофонные записи?

– Нет. Но думаю, смогу научиться.

– Вы не болтливы?

– Что, простите?

– Вы не болтливы?

Маленькая улыбочка, усмотрел боковым зрением, поэтому не в фокусе.

– Думаю, нет.

– Потому что я‑то болтлив, – сказал я. – Я говорю себе, что надиктовываю книгу про свою бабушку, я ее и правда надиктовываю, но сижу иногда за столом и нет-нет да принимаюсь что‑нибудь нести в микрофон не относящееся к делу, и оно идет вперемешку с бабушкиной биографией. Частенько говорю обидные вещи для своих родственников. Даже и для ваших могу что‑нибудь обидное ляпнуть. Плюс уйма такого, что сконфузило бы меня, если бы я стал прослушивать.

– Замечательно, – сказала она и засмеялась – увесистое такое хо-хо-хо. Услышь я через стену, голову отдал бы на отсечение, что это мужчина смеется.

– Ровно ничего замечательного, – сказал я. – Когда я говорю: не болтливы, то представляю себе этакую машину, существо с пальцами, но без лишних мыслей.

Маленькая улыбочка, пока пальцы поправляли волосы, закидывая их через плечо.

– Хорошая машинистка, говорят, не воспринимает, что печатает, – сказала она. – Я не хорошая машинистка, но я и не сплетница.

– Отлично. – Я не был, по правде говоря, от нее в полном восторге – и лучше бы эту ленту она не перепечатывала. Маленькая улыбочка говорила о большей искушенности, чем я подумал вначале. Но кого еще я найду? Я спросил: – У вас есть память делопроизводителя? Главное, что требуется, – помнить папки и отыскивать в них нужное для меня. Трудновато работать, когда прикован к этому креслу.

– Там много материала?

– Хватает.

– Понадобится время, чтобы изучить.

– Конечно. Изýчите, пока будете приводить в порядок.

Я смотрел мимо нее вниз по склону, поверх яблонь, на кроны сосен, туда, где откос старого рудничного отвала спускается в долину; но мне видно было, что она изучает меня, глядя искоса. Пускай себе изучает – ей же, как ни верти, теперь привыкать к моему виду. Наконец сказала:

– А вы ведь ходили взад-вперед, когда я пришла.

– Это верно. Да, я ходил взад-вперед.

– Не мое дело, конечно, но вам разве так можно?

– Не понимаю.

– Не должен кто‑то с вами быть?

– Кто‑то со мной так и так большую часть времени, – сказал я. – Но порой хочется немножко самостоятельности.

Она уловила перемену в моем тоне – это было слышно по ее изменившемуся тону. Словно оправдываясь в ответ на мой упрек, она сказала:

– Мама говорит, самостоятельность может вам выйти боком.

Я сказал:

– Я завишу от вашей мамы, как шестимесячный младенец. Но даже шестимесячный пытается немножко поползать сам.

– Простите меня, – сказала она. – Мама не в укор вам это говорит. Она думает, вы редкая птица. Она никем так не восхищается, как вами.

– Передайте ей, что это взаимно, – сказал я мимо нее. Но был удивлен.

Старушка Ада, крепкая как лошадь семейная прислуга? Получается, приходит мне помогать не только по обязанности, платной или унаследованной, но и по дружбе? Мне подумалось, что, пока она, кряхтя и прищелкивая языком, оказывает мне свои услуги, я уж слишком стесняюсь, уж слишком стараюсь окаменеть. Я для нее, выходит, не такой уж болванчик, не карикатурный предмет тягостной обязанности? Я вспомнил, как она, уложив меня в постель, топала к шкафчику за бутылкой. Дружба, значит.

– Нет, мама не в укор, – сказала Шелли. – Даже не думайте.

– Я знаю, знаю. Она замечательная.

– Но она была бы в тихом ужасе, если бы узнала, что вы тут расхаживаете один.

– Что ж, вот вам возможность поупражняться в неболтливости.

Хо-хо-хо, прямо Санта-Клаус из универсального магазина.

– Ну так что же, я могу считать, что нанята?

Есть в ней этакая самоуверенность, она категорически отказывается быть в подчиненном положении. Никаких уступок ни моему возрасту, ни жизненному опыту, ни возможным заслугам, ни почти полной беспомощности. Если бы у меня до этого побывала на собеседовании еще дюжина претенденток, я вряд ли ее бы взял, предпочел бы легче исчезающую. Но, не имея выбора, я сказал:

– Да, можете, если вы не против.

– Когда мне приходить, с утра?

– Нет, не с утра – первое время по крайней мере. Утром я настроен поговорить в микрофон, а я не могу этим заниматься при ком бы то ни было. Можете после полудня?

– Конечно. У меня же тут нет других дел.

– Скажем, с двух до пяти?

– Отлично.

Я сидел в кресле неподвижно. Поскольку я прекратил ходьбу на пятом отрезке, культя не так уж набрякла и не сильно пульсировала, плечи болели, но терпимо. От чего, однако, никогда нет спасения – и, тем более, после физической нагрузки – это от свербящего бешенства, от невыносимого ощущения, что вся нога на месте. Чуть пошевелю культей – и нога тут как тут целиком, я чувствую ее пальцы, болит щиколотка. Поэтому мне хотелось, чтобы Шелли Расмуссен ушла. Хотелось вернуться в дом, глотнуть, как обычно перед ужином, бурбона, посмотреть новости по телевизору и усыпить эти свои перерезанные нервы.

А она стояла, уходить не торопилась. Я видел силуэт ее лица, но не выражение.

– Мы не обсудили ставку, – сказал я. – Два пятьдесят в час – это вас устроит?

– Больше, чем я заслуживаю.

– Не больше, если будете добросовестны. Но это максимум, я живу на страховую пенсию.

– Это меня вполне устраивает. Постараюсь отрабатывать.

Я поерзал в кресле, чтобы легче стало культе, и как бы между делом потянулся рукой и потер ее, желая, чтобы дура наконец ушла. Мочевой пузырь тоже начал давать о себе знать, и, хотя при мне был мой “друг полицейского” и в ином случае я пустил бы струю, испытывая тайное удовольствие мочащегося в постель, мне не нравилась идея пописать в трубку, когда в двух шагах от меня стоит дама. Потом я подумал о бедной, пораженной ужасом мисс Морроу, которая ненароком угодила на парад уродцев, и возник вопрос, не удерживает ли эту здесь некое завораживающее отвращение. Если так, лучше выяснить прямо сейчас. Поэтому я спросил, обращаясь к яблоням и вершинам далеких сосен:

– Вам ничего, когда я говорю с вами, не глядя на вас?

– Ничего, а что?

– А когда смотрю на вас?

– Ничего.

Тогда я повернул кресло, глянул на нее в упор, и нет, она сказала неправду: ей было не по себе, хотя она заставила себя смотреть на меня ровным взглядом, делая вид, что все нормально.

– Потому что по‑другому я не могу при всем желании, – сказал я. – Буду либо говорить мимо вас, либо обращать вас в камень.

– Я думаю, вы никого в камень не обращаете.

– Шестидесяти секунд обычно хватает. – Чтобы снять напряжение, я повернул кресло обратно. – Может быть, вы сумеете выработать иммунитет.

Да, надо, чтоб выработала. Она мне не нужна ни окаменевшей, ни завороженной, мне нужна помощница – и, хорошо бы, заинтересованная. Потому что я почувствовал, когда она наконец ушла и я направился к дому, что мне вообще‑то хочется с кем‑нибудь поговорить про бабушку и дедушку, про их прошлое, про их роль в формировании Запада, про их усилия ради противоречивых целей. Из всех доступных мне людей больше всего, я думаю, мне хочется поговорить о них с Родманом, потому что после меня он в наибольшей степени имеет ко всему этому отношение. Но эта Шелли Расмуссен, которая хохочет, как Санта-Клаус, и разговаривает голосом первого помощника на шхуне-лесовозе, – какое‑то отношение она тоже имеет. Чем‑то мне нравится, что четвертое поколение Тревитиков поможет мне разобраться в жизни первого поколения Уордов.

Переписка между бабушкой и дедушкой не сохранилась, и, как я сказал, в ранних бабушкиных письмах Огасте Оливер Уорд не упоминается. Чтобы понять, как из одной вечерней встречи, за которой последовали пять лет его отсутствия, вызрело нечто вроде молчаливой помолвки, у меня есть только воспоминания, написанные бабушкой в старости, которым я не вполне доверяю.

Она не хотела, пишет она, быть одной из тех девиц, что вянут в долгом ожидании своих кавалеров, пока те гоняются за удачей и острыми ощущениями на Западе. Она пишет, что ей хотелось сообщать ему о своем собственном, о разном прочем, чем она располагала. Так что все время, пока он исходил потом в жарких горах, ведя изыскания для петли Техачапи на Южно-Тихоокеанской железной дороге, а затем варился заживо в штольне Зутро, ему шли от нее письма, где говорилось о заказах, которые она получала, о лестных отзывах на ее графику, о знакомствах со знаменитостями и интересными людьми, о молодых людях, в окружении которых они с Огастой жили жизнью Искусства. Ее письма были призваны дать ему знать, что у нее неплохо идут дела и без него.

Рассматривая ее иллюстрации в журналах, какие ему удавалось раздобыть, Оливер, возможно, ободрялся мыслью, что на самом‑то деле она все та же маленькая, полная жизни девушка из квакерской семьи, все та же, к кому он проникся нежным чувством в Бич-хаусе. На этих картинках девицы в платьях со складкой Ватто перегибались через перила, желая увидеть, кто звонит в дверь, молодые люди вставали в гребных лодках, спеша раздвинуть ивовые ветви, грозившие задеть чепцы их юных спутниц, дети в сумерках закрывали ворота, чтобы их ручные ягнята могли спокойно спать, юные леди задумчиво читали в полутемных мансардах. Но ее письма недвусмысленно говорили о том, что в ее жизни уже больше светскости и блеска, чем Оливер Уорд мог надеяться когда‑либо обеспечить.

Джон Ла Фарж, заглянув однажды в мастерскую Огасты на Пятнадцатой улице, читал им отрывки из поэмы под названием “Рубайат Омара Хайяма”[28]. Томас Моран[29], которого Сюзан встретила в редакции издательского дома “Скрибнер”, лестно отозвался о ее графике и пожелал ей научиться рисовать прямо на доске, чтобы меньше зависеть от гравера. Люди из “Скрибнера” только что покинули Милтон, где провели уикенд: пикники, катание на лодках, застолье с сидром, а шотландский писатель Джордж Макдональд прочел отрывок из своей последней книги, а Джорджа Вашингтона Кейбла[30] упросили прочесть свой только что написанный рассказ из жизни креолов, а актриса Элла Клаймер заворожила всю компанию на полуночной веранде песней “Когда она сбегает по ступенькам”. Томас Хадсон, молодой редактор из “Скрибнера”, оставил собравшихся всего на какие‑нибудь полчаса и вернулся с чудесным сонетом. И едва уехала обратно в Нью-Йорк компания из “Скрибнера”, как издатель из Бостона привез Джона Гринлифа Уиттьера, чтобы обсудить иллюстрации к подарочному изданию его поэмы “В снежном плену”. Они застали ее оттирающей пол в столовой, и ей пришлось посадить их в гостиной и, заканчивая уборку, разговаривать с ними через дверь.

Она рассказывала такое в письмах Оливеру Уорду, как бы подшучивая над собой, но он, живя точно на вулкане в своей крытой толем хижине, не мог пройти мимо того обстоятельства, что Прославленный Стихотворец приехал к ней, потому что она ему нужна, и ждал за дверью. Она подвесила это, как подвешивают в Хэллоуин фонарь из тыквы.

С поэмой Уиттьера не вышло, но вскоре она получила заказ на сорок рисунков и дюжину виньеток к поэме Лонгфелло “Очажный кран”, издаваемой отдельной книгой, и полтора года спустя она написала Оливеру, что книга имела немалый успех в дни предрождественской распродажи, а еще чуть позже сообщила ему, что издательство “Осгуд и компания” чудесным образом позвало ее в Бостон, где удивило приглашением на ужин, на котором присутствовал весь интеллектуальный бомонд Новой Англии. Там был мистер Уиттьер, он все еще посмеивался над эпизодом с мытьем пола. Мистер Лоуэлл[31] оказал ей очень лестное внимание. Мистер Холмс[32] был очень остроумен. Мистер Лонгфелло очень долго не отпускал ее руку и сказал ей, что поражен: она так талантлива – и так молода и прелестна. Он заставил ее пообещать, что она будет иллюстрировать его стихотворение “Скелет в броне”, – вот для чего, оказывается, издатели пригласили ее в Бостон. Мистер Хауэллс, новый редактор журнала “Атлантик мансли”, превознес реализм ее графики. Мистер Брет Гарт, прославленный калифорнийский автор, отвечал на ее вопросы про горы Сьерра-Невада, к которым она проявила интерес.

Ей едва исполнилось двадцать четыре, и она признаётся, что хвасталась в письмах “немилосердно”. Но молодой человек на Западе был неизменен как маяк. Он восхищался ее успехами, он никогда не выказывал ревности к молодым людям, чьей удаче, вероятно, завидовал, он принимал как должное ее двусмысленные отношения с Огастой и почти столь же двусмысленные отношения с Томасом Хадсоном, ныне третьим в интимном треугольнике.

Бабушка в своих воспоминаниях хочет дать понять, что он добился ее благодаря своей бодрой уверенности, которая постепенно переросла во взаимопонимание между ними. Я сомневаюсь и во взаимопонимании, и в дедушкиной уверенности. На чем эта уверенность могла быть основана? Застряв на три года в дренажной штольне, которая была предметом судебного разбирательства, он не мог не знать, что если штольня вообще будет достроена, то младший инженер без диплома выберется из нее все под то же бедное солнце, опаляющее все те же бесплодные горы, и что если он хочет какого‑то шанса на Сюзан Берлинг, то одного лишь опыта мало.

Не думаю, что она оберегала себя от привязанности, опасаясь остаться из‑за нее при пиковом интересе. Не думаю, что там была такая уж привязанность, по крайней мере с ее стороны. Он продолжал ей писать, и у нее не хватало духу отгородиться. И он был запасным вариантом, перевернутой картой в покере, которой она не открывала, боясь погубить приятную череду красных сердечек у себя в руке.

На этой стадии я не вижу, чтобы она искала жениха. Получить пятую карту она, в сущности, хотела не больше, чем взглянуть на перевернутую карту. У нее была карьера художницы, у нее была Огаста и “двух душ союз”, у нее был Томас, которым она восхищалась и которого идеализировала. Вполне возможно, она надеялась, что их тройственный союз сможет существовать бесконечно. Не будучи богемной личностью, она была готова нарушать условности, если это не означало вести себя неподобающе; и, наряду с преданностью Огасте и Томасу, она была непоколебимо верна своему искусству. Возможно, даже согласилась бы на безбрачие как плату за карьеру, если бы так легли карты. Ну а если они лягут плохо, если Огаста выйдет замуж или куда‑нибудь уедет, если искусство подведет, если карьера не сложится и подступит холодящий страх, от которого в 1870‑е годы бледнели щеки и подгибались коленки у незамужних особ старше двадцати четырех лет, – то почему не обратить взгляд на Томаса Хадсона? Уж скорее на него, чем на малоуспешного инженера, лишенного литературной и художественной жилки, на приятеля по переписке – и только, да еще на другом краю континента.

Да, похоже.

Относительно небогатая девушка, идущая своим собственным путем (Родман сказал бы: вертикально мобильная), она выше ставила принадлежность к утонченному слою, чем ставило ее большинство принадлежавших к нему по рождению, и очень высоко ставила искусство и литературу, эти хрупкие и ненадежные побочные продукты бытия. Она горела огнем новообращенной, огнем искательницы с большими запросами. И Томас Хадсон, изначально такой же небогатый, как она, и такой же вертикально мобильный, воплощал в себе утонченную, возвышенную чувствительность как никто другой.

Он еще не достиг тридцати, но уже был человеком с репутацией, человеком влиятельным. Он очаровывал и читающую, и светскую публику. Стихи сыпались из него, как сыпались под весенним ветерком лепестки с яблонь на ферме у Берлингов. В журнале “Скрибнер” он вел ежемесячный раздел под названием “Старый шкаф”, и литературный мир ждал этих публикаций и обсуждал их. Формально помощник главного редактора, которым в “Скрибнере” был доктор Холланд, он, по сути, делал за Холланда всю работу, принимал за него большую часть решений и находил всех ярких авторов, честь привлечения которых приписывали Холланду.

Сюзан была его открытием, а он – ее. С большинством новых друзей она знакомилась через Огасту, но с Томасом Огаста познакомилась через нее. Всего за несколько недель они стали неразлучным трио. В том Нью-Йорке, о котором писала Эдит Уортон, они платонически, безопасно и радостно вращались в мире картинных галерей, театров и концертов. Я понятия не имею, возмещались ли в 1870‑е годы редакторам сопутствующие расходы, но Томас вел себя так, словно они возмещались. И я также не имею понятия, ухаживал ли Томас за Сюзан, или за Огастой, или за обеими, или ни за одной. Сомневаюсь, что кто‑либо из них это знал. У людей утонченных такая неопределенность вполне возможна.

Мне трудно быть беспристрастным к Томасу Хадсону, потому что его все мое детство ставили мне в пример, он был недостижимым идеалом. Но от бывших коллег, от специалистов по американской литературе, которые изучают всякое такое, я слышал, что равного ему редактора страна не знала. Недавно я просматривал подшивку “Сенчури” – журнала, который он редактировал после закрытия “Скрибнера”, – и в одном-единственном февральском номере 1885 года обнаружил, помимо очерка Сюзан Берлинг-Уорд, который был мне там нужен, последнюю порцию “Приключений Гекльберри Финна” Марка Твена, девятую и десятую главы романа “Взлет Сайласа Лафема” Уильяма Дина Хауэллса и начало романа “Бостонцы” Генри Джеймса. Я бы не удивился, если бы оказалось, что он распознал и опубликовал две трети лучшего, что дала литература за четыре десятилетия. Он был близок к тому совершенству, каким его считала бабушка: безупречное сочетание вкуса, ума и порядочности. Он принадлежал к когорте нью-йоркских либералов, которые, каждый в свое время, расчистили свинарник, устроенный Грантом[33], и ниспровергли Таммани-Холл[34]. Человек на все времена. Томас, нам тебя страшно не хватает сейчас. Так что я должен смирить свое побуждение говорить о нем пренебрежительно или шутливо, возникшее только лишь потому, что бабушка использовала его совершенство против меня как палку для наказаний.

В 1870‑е он был мягок, вдумчив и занимателен, дух ярко просвечивал сквозь хрупкую, почти бесполую телесную оболочку. Его здоровье пострадало от ран, полученных на войне, однако работал он за троих. Кисти его рук отличались бледностью и худобой, а улыбка была невероятной сладости. Он любил беседу, и свою позицию – позицию благородного идеализма – он занимал так же естественно, как вода наполняет ямку в прибрежном песке. Сюзан сообщила ему в одном из писем, что у него “истинно женский дар говорить милые, приятные вещи, добавляя к ним чуточку боли”. Во многих письмах она игриво адресуется к нему “кузен Томас”. Несколько лет он дарил ей небольшие подарки: японский чайник, миниатюрную Мадонну, томики стихов – и она их сохранила, в отличие от другого, утраченного, как, например, дедушкины письма. Стихотворные сборники и Мадонна сейчас внизу, в библиотеке, засоленные, как лепестки бабушкиных роз.

Ее вожатый в издательском мире, ее ближайший друг мужского пола, идеальный кавалер, каким он выведен в ее учтивых письмах, Томас не мог не возникнуть в мыслях Сюзан как потенциальный жених. Разумеется, ничего подобного сквозь пристойную игривость ее писем к нему не проглядывает. Самое близкое, что я нахожу, – это размышление о Дружбе, заставляющее вспомнить Цицерона: “Когда Вы вдали от Ваших друзей, что Вы вспоминаете – их слова или их внезапные пронзительные, обнажающие душу взгляды? В отзывчивом человеческом лице поистине есть что‑то внушающее ужас. Мужчина, который сказал, что тончайший музыкальный инструмент в умелых руках – это отзывчивая впечатлительная женщина, какой он, должно быть, грубый дикарь! Не верю, что он мог извлекать эту проникновенную музыку и сметь потом этим хвалиться”.

Что она хотела этим сказать? Безусловно, тут нет подспудного упрека Томасу в игре на ее сердечных струнах, но намек на то, что эти струны вибрируют, тут вполне может быть. Не страшилась ли она слегка, что в ее собственном взгляде могло при нем внезапно появиться что‑то до ужаса пронзительное, обнажающее душу?

Чем дольше я исследую свою бабушку в том возрасте, тем более сложной она выглядит, эта девица из квакерской семьи. Она испытывает страсть к Огасте, этому чувству уже четыре или пять лет. Она восхищается Томасом Хадсоном, идеализирует его, возможно, влюблена в него. За ней ухаживают несколько молодых людей, в том числе два брата Огасты, которые могут предложить ей (и, по меньшей мере, Дикки, кажется, предлагал) положение в обществе – то, к чему она не сказать чтобы равнодушна. Она предана искусству и усердно трудится над своими рисунками. И при всем том, если верить ее воспоминаниям, у нее постепенно возникало “взаимопонимание” с Оливером Уордом, с инженером на два года младше нее, с которым она виделась только один раз и о существовании которого другим своим друзьям не сообщала.

Затем, летом 1873 года, она начала замечать, что зыбкая магнитная стрелка сердечных чувств Томаса склонна остановиться не на ней, а на Огасте. Это моя догадка, но не беспочвенная. Она внезапно вернулась в Милтон, хотя собиралась прочно обосноваться в Нью-Йорке. Поток писем заметно оскудел. Никаких больше излияний на шести страницах – только краткие записки, да и те уклончивые. Настойчивость в этой переписке проявляла Огаста. Сюзан ссылалась на викингов из “Скелета в броне” Лонгфелло, которые отнимали много сил. Нью-Йорк, писала она, слишком ее возбуждает. На слова Огасты, что ей не следует хоронить себя в деревне, она ответила, что, будь у нее такой талант, как у Огасты, она, может быть, законно пожертвовала бы ради него родителями и родным домом. Но у нее талант куда более скромный, и, если в доме родителей, которые дали ей все, этот талант зачахнет, то так тому и быть.

Столько печальной покорности долгу, столько самоуничижения. Думаю, что она, бедняжка, была ранена, ибо, в худших традициях чувствительных песен, видела себя теряющей и возлюбленного, и подругу. Получить свою долю удовлетворения, обвинив кого‑либо в измене, она не могла, и она бы гневно осудила себя даже за тень мысли о соперничестве с Огастой. Безупречный союз, идеальная пара – она готова была сказать это первая. Но ей от этого было не легче. В горькую минуту она, может быть, спрашивала себя: не потому ли он выбрал Огасту, что она богата, из прекрасной семьи и подведет под его карьеру светскую базу? Я думаю, Сюзан оплакивала былые радости и утраченную дружбу. В письмах есть упоминание о бессоннице и лицевой невралгии.

Каким‑то образом она довела до ссоры. Я понятия не имею, из-за чего, ключевые письма утрачены – возможно, уничтожены в гневе или в пылу примирения. Огаста собиралась посетить Милтон, и Сюзан если не сполна, то хотя бы отчасти предвкушала любовное пиршество. Но какая‑то ее записка, судя по всему, заставила Огасту, уже изрядно раздраженную дезертирством Сюзан, всерьез нахмурить черные брови. В последнюю минуту она сухой запиской отменила посещение: мол, ей надо сопроводить родителей в Олбани. Подпись гласила: “Твоя неизменная подруга”.

Ответное письмо Сюзан сообщает мне все, что я об этом знаю.

Как и некоторые другие бабушкины письма, это письмо заставляет меня чувствовать себя беззастенчивым соглядатаем. И я не знаю, улыбаться мне или испытывать тихий шок, когда пытаюсь себе представить, как она стояла вне себя на пристани Фишкилл, задыхалась, рвала на себе волосы, кружевной воротник был опущен, чтобы сделать приятное ее девочке, на исступленной груди трепетала вянущая роза. Если строить догадки, рискну предположить, что ни Томас, ни мой дедушка никогда не поднимали такую бурю в ее груди.

Этот эпизод, однако, знаменует собой поворотный момент, выявивший силу бабушкиного характера, которой я не могу не восхищаться. Именно тогда, очень похоже, она отказалась от каких бы то ни было преимущественных прав и на Огасту, и на Томаса. Любовный прилив, о котором вели речь эти романтически настроенные девушки, былой полноты уже не достигнет. После неспокойного лета Сюзан рассталась с некой возможностью; и когда месяц спустя Огаста и Томас сообщили ей о своей помолвке, она приняла это известие бодро. У меня есть записка, которую она написала Томасу.

Отлично, бабушка. Великодушные слова. Возможно, твои теперешние чувства и твое умение достойно проигрывать были заимствованы из романов, но они оказались долговечны, они сработали. С той поры ты была Томасу любящей сестрой, Огасте – лучшей подругой, без экивоков. Ни им, ни кому бы то ни было еще ты ни разу не призналась, что разочарована, что чувствуешь себя кем‑то преданной. Ты потому, подозреваю, так владела собой, что, по удачному стечению обстоятельств, как раз тогда получила возможность взглянуть на свою перевернутую карту. Флеш-рояль, на который ты надеялась, не состоялся, ты не получила туза, но в последнюю минуту эта закрытая девятка обеспечила тебе стрит с королем.

Через два дня после того, как она узнала о помолвке Огасты и Томаса, Оливер Уорд написал, что едет домой с Запада.

Он приехал к ней в Милтон поздним вечером, в сильный дождь. Она и ее зять Джон Грант ждали на пристани под навесом, глядя, как отделяются от огней на стороне Покипси и медленно ползут к ним по реке три тусклых огня парома. Фонарь зятя отсвечивал в лужах жидкой желтизной, еще один фонарь на конце пристани бросал полосу света на движущуюся реку, которую поминутно тревожили порывы ветра. Кожа Сюзан, подозреваю, была как река: ее холодили порывы неизвестности, по ней шли мурашки опасливого ожидания. Она знала о его намерениях, он ее предупредил.

Что чувствовала девушка в 1873 году, ожидая незнакомца, которого она никогда не принимала совсем уж всерьез, но за которого сейчас, внутри себя, наполовину согласилась выйти замуж? Встрече был присущ весь драматизм ее самых романтических рисунков: отблески фонаря на дождевике паромщика, высокая фигура с ковровым саквояжем соскакивает на берег. Как Оливер одет? Во что‑то обширное, в плащ или пальто с капюшоном, из‑за чего он похож на заговорщика из оперы. От фонаря паромщика на доски пристани легла его громадная тень. Сюзан побаивалась взглянуть ему в лицо: может быть, он совсем не такой, каким она его помнит? Вот он подошел к ним, откидывает капюшон, берет ее руку своей большой мокрой ладонью, здоровается, что‑то говорит и, не переводя дыхания, извиняется за этот балахон: это его полевая одежда, городское пальто украли в Сан-Франциско.

Его вид был приемлемо экзотическим, вид гостя из далеких мест, к которому надо осторожно присмотреться. И, присматриваясь, увидеть и близкое тоже, о чем давало знать высказанное в письмах между строк, а то и прямо им высказанное и не отвергнутое ею. Они втиснулись в коляску, где близость была физически им навязана. Промеж двоих мужчин в полной упаковке Сюзан едва могла шевельнуться. Ехали, отвернув лица от брызг и мрака, она вдыхала незнакомые запахи трубки и мокрой шерсти, говорила то, что следовало сказать, а немногословный зять помалкивал и слушал. Он вообще был склонен судить о людях критически. Она задавалась вопросом, как он оценивает этого молодого человека с Запада, если сравнивать его с писателями, художниками и редакторами, которых он возил с пристани последние четыре года.

Ее родители стояли в прихожей, встречали гостя, охали и ахали насчет погоды, и Сюзан после представлений – какая громадная застенчивость ее сковывала, как тяжел был груз невысказанного! – повела его наверх в его комнату, в ту, что в семье звалась бабушкиной. Там он опустил на пол свой ковровый саквояж, освободился от балахона, и она увидела, как он кладет на комод, где никогда не лежало ничего более серьезного, чем квакерский чепец или сборничек стихов в дряблой коже, кривую трубку и огромный револьвер с деревянной рукояткой.

Он сделал это намеренно? Думаю, да. Просто так мужчина, сватаясь к девушке, не стал бы извлекать на свет пистолет. За ним уже закрепилось амплуа человека с Запада, и утвердить себя на фоне литературной публики, с которой ее дом у него ассоциировался, он мог только таким способом.

Я не придаю этому большого значения, как и ее реакции на револьвер – ошеломил он ее, внушил уважение, шокировал или позабавил. Не это занимает мое воображение, а их нерешительность, когда они взглянули в дверях друг другу в лицо при свете лампы у нее в руке, их неловкая полуготовность подтвердить взаимопонимание. Тут мне опять приходят на ум ее рисунки – сюжетные, с боковым освещением, проникнутые возможностью.

Она быстро убедилась, что он достаточно приемлем в любой компании – в любой, где нет Огасты. Он выказывал полное восхищение ее талантом и полное уважение к ее друзьям и подругам, от него, такого крупного, исходила та же тишина, что в библиотеке на Бруклин-Хайтс, и у него была манера легко говорить о всяком разном, не убеждая ее, что он легко к этому относится. Он не был словоохотлив, но, если его разговорить, мог очаровать всех своими калифорнийскими историями. Ее родители слушали его допоздна – а ведь, когда приезжали ее нью-йоркские друзья, они рано уходили к себе спать. Он умел играть в шахматы – это обещало уютные вечера. Ее отец сказал, что первый раз видит мужчину, который может так быстро набрать корзину яблок. Стоило ему взяться за лодочные весла, как лодка из воды выскакивала.

Но она ломала себе голову, что ему показать поблизости. Длинный пруд и Черный пруд, которые нравились гостям из Нью-Йорка, вряд ли могли произвести впечатление на человека, повидавшего долину Йосемити и проехавшего верхом всю долину Сан-Хоакин сквозь необозримые поля диких цветов. Поэтому они с Бесси и Джоном повезли его на Большой пруд, восемь миль через лес, в дикое романтическое место, где поток водопадом низвергается в мраморный водоем, а оттуда сквозь череду уменьшающихся водоемов устремляется в озеро.

Там неизбывно царил дух Гудзонской живописной школы: коричневатый цвет, растрепанные ильмы, романтическая вода. Приехав, они сели на траву и обратили лица к природе. Когда перекусили, занялись тем, чем занимались на лоне природы поэты и философы в начальные годы пикчуреска[35]: прохаживались, собирали ранние осенние листья или позднюю горечавку. Сюзан немного порисовала, он в восхищении стоял рядом. Не обнимались, хотя Бесси стратегически отошла с мужем подальше, чтобы оставить их одних. Лишенные приемлемого способа прямо выразить свои чувства, они, вероятно, направили их на природу. Мне видится множество живых картин, где она заворожена красотой пламенеющего клена, а он стоит со шляпой в руке, благоговея перед чистотой ее восприимчивости.

Ближе к вечеру они вернулись к месту пикника у вершины водопада. На нее всегда сильно действовали гроза, дождь в лицо, неистовый ветер, буйная вода, захватывающие переправы через Гудзон промеж плывущих льдин. В тот день она легла и свесила лицо с утеса, чтобы поглядеть на водопад. Примерно в то же время и по таким же причинам у Джона Мьюра[36], свесившегося над Йосемитским водопадом, кружилась голова от грохота мчащихся мимо него бесчисленных тонн пены и зеленого стекла. Взгляд Мьюра мог опуститься намного ниже, чем взгляд Сюзан Берлинг, и шум несущейся воды бил ему в уши куда более бешено, но у нее было то, чем ее собрат-романтик похвастаться не мог. У нее был Оливер Уорд, крепко державший ее за щиколотки, чтобы она не упала.

Тревожно? Да ни капельки. В наши дни, когда девушка прыгнет в койку со всяким, кто дружески похлопает ее по мягкому месту, мало кто способен представить, что чувствовал Оливер Уорд, держа эти маленькие щиколотки. Он не ослабил бы хватку, если бы по холму пронесся пожар, если бы его с головы до ног облепили хищные муравьи, если бы из кустов выскочили индейцы и отрубили ему кисти рук напрочь. Что же до Сюзан Берлинг, опрокинутой в головокружительно летящий мир, то сильные эти руки, стиснувшие щиколотки, были ей сладки не только физически, но еще и тем, что протянулись между прутьев железной клетки приличий, настояли на прикосновении вопреки тысяче условностей. Мужская ладонь, ладонь защитника в полном смысле слова. Когда Сюзан поднялась, окончив свой пьянящий тет-а-тет с водопадом, она была влюблена.

Во время долгой езды домой разговаривали мало. Тряслись, раскачивались и улыбались, остро ощущая всякий ухаб, сталкивавший тело с телом. Когда Оливер предложил, чтобы Джон Грант высадил их не доезжая до дома Берлингов, Сюзан согласилась без лишних вопросов. Полмили от дома Грантов вполне можно было преодолеть пешком: светил молодой месяц. И вот они шли по темному последнему участку между каменными оградами, которые соорудил ее прадед, по мягкой от пыли дороге, дыша прохладным ночным воздухом первых дней осени, чуть терпким от ранней палой листвы.

Где‑то по пути они все между собой решили. Через два дня Оливер поехал на несколько дней в Коннектикут к своим родителям, намереваясь затем отправиться на Запад, чтобы найти работу и подготовить место, где она будет с ним жить.

Явившись с пустыми руками, не имея в поддержку своего сватовства ничего, кроме надежды на будущее, момент он при этом выбрал самый удачный, когда Сюзан была настроена самым восприимчивым образом. Если тройственному союзу суждено было распасться из‑за брака Огасты и Томаса (хотя они клялись, что этого не будет), то Нью-Йорк, по всей вероятности, потерял для Сюзан немалую часть привлекательности, а западное приключение выглядело заманчиво. И если Огаста, вопреки своим заверениям, готова была пожертвовать искусством ради дома и семьи, то ее отступничество, возможно, говорило о том, что замужество, в конечном счете, и правда есть высшее предназначение женщины. И если на Томасе Хадсоне придется поставить крест, то не худшее решение – обратить взор на человека совсем другого сорта, привлекательного на свой лад, но ни в каком отношении не соперника идеалу, который ей не достался.

Но какое противоборство, когда она сказала Огасте! Тут мне приходится пустить в ход воображение, однако в письмах, накопившихся за годы, есть кое‑какие намеки, дающие мне знать о чувствах обеих. Я воображаю себе мастерскую на Пятнадцатой улице, где они четыре года трудились и ночевали вместе, лелея возвышенные мечты о благородном безбрачии в искусстве, и где Сюзан, подняв глаза от своей работы, нередко встречалась ими с темными глазами Огасты, пожирающими и ласкающими ее.

Теперь, однако, никаких ласк. Любовь любовью, но в обеих проснулось что‑то кошачье, когти выпущены. Огаста ушам своим не верит, она в ужасе, порицает ее; Сюзан упрямо стоит на своем, возможно, чуточку торжествует. Видишь? Я не беззащитна, я не окажусь за бортом. Так они сидели, испытывая под саржей и бомбазином переживания более жаркие, чем положено утонченным особам.

– Оливер Уорд? Кто это такой вообще? Я его видела? Да ты шутишь.

– Нет, я вполне серьезно. Ты его не видела. Он был в Калифорнии.

– Тогда где ты‑то с ним познакомилась?

– У Эммы, однажды под Новый год.

– И с тех пор он был в отъезде? Долго?

– Четыре года, почти пять.

– Но ты ему писала.

– Да, регулярно.

– И теперь он сделал предложение, и ты согласилась – всё по почте!

– Нет, он приехал. Неделю был у нас в Милтоне.

Огаста, сидя с опущенной головой, увидела нитку, вылезшую из оборки на платье, и вытащила ее. Пальцы разгладили кружевную тесьму. Темные сердитые глаза быстро взглянули в глаза Сюзан, и Огаста их отвела.

– Тебе не кажется странным – как мне, – что ты ни разу мне о нем не упомянула?

– Я не знала, что он станет для меня так важен.

– Но за неделю узнала.

– Да, я знаю, теперь знаю. Я люблю его. И выйду за него замуж.

Огаста встала, сделала несколько шагов по комнате, остановилась и стиснула виски основаниями ладоней.

– Я думала, между нами нет секретов, – сказала она.

Сюзан поддалась искушению и вонзила коготь в опрометчиво подставленную плоть.

– Теперь, когда есть о чем тебе сообщать, я сообщаю. Как ты мне про Томаса, когда появилось, о чем сообщать.

Огаста смотрела на нее, не отнимая ладоней от головы.

– Так вот в чем дело!

У Сюзан пылали щеки, уступать она не хотела.

– Нет, вовсе не в этом. Но если у тебя есть полное право полюбить и выйти замуж, то у меня тоже. Заранее не всегда знаешь, что к этому идет, правда же?

Огаста качала головой.

– Никак от тебя не ожидала, что ты, будто девушка из магазина, влюбишься в первого смазливого незнакомца.

– Ты забываешься!

– Сю, я думаю, что забываешься ты. Чем этот молодой человек занимается?

– Он инженер.

– В Калифорнии.

– Да.

– И хочет забрать тебя туда.

– Как только найдет подходящее место, более или менее постоянное.

– И ты поедешь.

– Когда он вызовет меня, поеду.

Огаста снова принялась расхаживать, в расстройстве раз за разом мелкими движениями отбрасывала руки от головы. На ходу поправила картину на стене. Наклонила голову и прикусила костяшку пальца.

– А как же твое искусство, твоя графика? Все, ради чего мы трудились.

– Мое искусство не ахти как важно. Я коммерческий иллюстратор, ничем другим мне никогда не быть.

– Чепуха полнейшая, и ты это знаешь!

– Я знаю, что хочу выйти за него, и куда карьера его поведет, туда за ним и отправлюсь. Это будет не сразу, но и не вечность ждать. Он не опрометчив, он потратит некоторое время, чтобы утвердиться как следует. Я смогу и дальше рисовать. Он этого хочет.

– В каком‑нибудь поселке рудокопов.

– Не знаю где.

Огаста не могла больше сдерживаться. Остановилась, сцепила руки перед лицом и потрясла ими.

– Сюзан, Сюзан, ты с ума сошла! Ты выбрасываешь себя на свалку! Спроси Томаса. Он никогда такого не одобрит.

– Об этом, – ответила Сюзан, как в романе, – я ни у кого, кроме себя, совета не спрашиваю.

– И совершишь ошибку, которая погубит твою карьеру и сделает тебя несчастной.

– Огаста, ты даже не видела его ни разу!

– И не хочу. Само имя его мне противно. Как он мог прийти и перевернуть твою жизнь? А как же мы с тобой?

Посмотрели друг другу в глаза, порывисто обнялись, даже рассмеялись над тем, до чего дошли в своем несогласии. Но, хоть они и уладили ссору, с места они не сдвинулись; обе были непреклонные женщины. Огаста не смягчила своего неодобрения, решимость Сюзан не ослабла. Возможно, она была в ловушке: импульсивно дала ему слово, а слово она держала всегда. Но я думаю, Оливер Уорд подействовал на нее своей мужской силой, своими историями о жизни, полной приключений, своим постоянством, своим явным обожанием. Я думаю, она впервые полюбила мужчину физически, и мне нравится, как отважно она двинулась туда, куда повлекло чувство.

Но куда именно ей двигаться, пока еще было непонятно. Некоторое время Оливер вел какие‑то изыскания для Южно-Тихоокеанской железной дороги вокруг озера Клир. Затем обретался в Сан-Франциско сам по себе, не соглашался на что попало, отказывался от должностей без будущего, искал то самое место, правильное, сулившее перспективу. Несколько месяцев он жил у своей сестры Мэри, которая вышла замуж за видного и влиятельного горного инженера по имени Конрад Прагер, и наконец нашел, благодаря содействию Прагера, то, что его воодушевило. Он написал Сюзан, что станет инженером-резидентом на ртутном руднике Нью-Альмаден близ Сан-Хосе, на старом и знаменитом руднике, который поставлял ртуть для амальгамации золота на протяжении всей Золотой лихорадки. Через несколько недель он приедет к ней, они поженятся и будут жить на Западе.

Потом он написал, что не может уехать, потому что ведет подземные маркшейдерские работы, их непременно надо завершить.

Она ждала, пока не вскрылась река и старушка “Мэри Пауэлл” не принялась осенять высокую весеннюю воду своим неизменным дымным шлейфом. Зацвели и отцвели крокусы, оделись белизной яблони, напитала воздух сирень, пришло лето с гостями, приезжавшими на день и на подольше. А там и год миновал с тех пор, как Оливер Уорд держал ее за щиколотки над водопадом у Большого пруда. Огаста была беременна, они примирились, их отношения перешли в некую новую фазу, они много писали друг другу о судьбе женщины в искусстве, которую тянет в противоположные стороны. Огаста категорически настаивала на том, чтобы Сюзан не позволила замужеству разрушить свою карьеру. Словно бы она, сама почти оставив живопись, хотела принудить Сюзан отвечать перед искусством за них обеих. Отдадим ей должное: вероятно, она распознала в Сюзан Берлинг то, чем сама не располагала.

Но Оливера Уорда она так и не приняла. Они просто согласились не упоминать о нем без необходимости.

Сюзан ждала, она не была несчастна, она прилежно работала, исполняла дочерний долг, время от времени взбадривала себя встречами со старыми подругами и друзьями в мастерской на Пятнадцатой улице. Считая от кануна нового, 1868 года, когда познакомилась с Оливером Уордом, она ждала всего лишь ненамного дольше, чем библейский Иаков ждал свою Рахиль. Оливер вернулся в феврале 1876 года, и они поженились в доме ее отца.

Никакого пастора на бракосочетании не было. Согласно квакерской традиции, Оливер встретил ее у подножия лестницы и ввел в гостиную, где в присутствии сорока четырех свидетелей, которые все подписали свидетельство о браке, они дали друг другу брачный обет и “в согласии с обычаями брака она взяла фамилию мужа”. Прости-прощай, молодая растущая художница Сюзан Берлинг.

И никого из друзей-подруг рядом. Огаста, всего месяц назад родившая, написала, что еще слишком слаба; “а если тебя не будет, я никого не хочу”, – написала ей в ответ Сюзан. Верная дружба, былое тепло. Но в той же записке упоминается “мой друг, которого ты не жалуешь”. Она очень хорошо знала, почему Огаста не захотела приехать, и, кажется, в какой‑то мере примирилась с Огастиными резонами.

Сюзан Берлинг восхищает меня как историка, и, когда она была старой дамой, я очень ее любил. Но жаль, что я не могу взять ее за ухо, отвести в сторонку и кое‑что ей втолковать. Немезида в инвалидном кресле, которой известно будущее, я бы сказал ей, что не следует невесте оправдываться за жениха, это опасно.

Когда они проводили часть медового месяца в нью-йоркском отеле Бреворт-Хаус, их посетил Томас – без жены. Сюзан взглянула ему в лицо и верно прочла пристойную вежливость, которую оно выражало. Позже, уже из дома Оливера в Гилфорде, она писала Огасте:

В другом письме – она многовато их писала для медового месяца – она выражает уверенность, которая, на критический слух, звучит немного форсированно:

Боже мой, бабушка, хочется мне ей сказать, ну что с ним было не так? Заячья губа? Он сквернословил? Ел с ножа? Ты можешь ему повредить, если постоянно будешь поправлять ему галстук и грамматику, напоминать, что надо стоять прямо. Огаста тебя затерроризировала.

Сплошное викторианство, говорит Родман, все прикрыто салфеточками, все трепещет от чувствительности и великого почтения к нормам презентабельности. И ни слова о сексе, о грандиозности этого прыжка из абсолютной девственности, которая, вполне вероятно, и слов‑то не знала, не говоря уже о понимании физиологии и эмоций. Ни малейшего намека даже Огасте о том, что она почувствовала в номере Бреворт-хауса, темном, если не считать неровного газового света с улицы, когда почти незнакомец, за которого она вышла, притронулся к застежкам ее платья, когда он положил ладонь, заряженную до шести тысяч вольт, на ее грудь.

Будь я автором из современных новых, пишущим о современной молодой женщине, мне пришлось бы описать ее первую брачную ночь во всех неловких подробностях. Обычай страны и эпохи потребовал бы рассказа, предпочтительно “комического”, о прелюдии, смазке, проникновении и кульминации – впрочем, отдавая дань общепринятым представлениям о викторианской любви, кульминацию пришлось бы выбросить, брачную ночь надлежало бы окончить слезами и унылыми утешениями. Но я не знаю. Я крепко верю и в Сюзан Берлинг, и в ее избранника. Я воображаю себе, что они справились без какой бы то ни было научной “смазки” и уж тем более не испытывали потребности выносить свои приватные дела на публику.

Кое-что о ее чувствах сообщают мне ее письма из Гилфорда, где говорится о прогулках вдоль морского берега в ветреную и дождливую погоду, о манящем уюте камина и чашки чая под защитой приветливых домашних стен. Суровый путь, в конце которого ждет убежище, – в каком‑то смысле это всегда входило в состав бабушкиных душевных потребностей, и это оказалось прообразом всей ее жизни.

Она вглядывалась в семью Оливера, ища утешительных, подбадривающих знаков.

Вот это уже лучше, бабушка. Молодец, что ни за кого не оправдываешься и не разводишь сомнений. Мило с твоей стороны было изобразить пожилую пару на бумаге, чтобы Оливер мог взять рисунок с собой на Запад. И тебе явно доставляло удовольствие просматривать семейные бумаги, где обнаруживались свидетельства той респектабельности, той преемственности, которой, ты считала, американской жизни часто недостает: такие памятки, как письмо Джорджа Вашингтона генералу Уорду, предку Оливера, и любовное послание его прапрабабушке, начинающееся словами “Досточтимая мадам”. Тебя позабавило, что она, хоть и отказала воздыхателю, письмо оставила, только подпись вырвала: сохранила, можно сказать, поклонение, уничтожив поклонника.

Пробыв с молодой женой две недели, Оливер снова уехал, чтобы приготовить дом в Нью-Альмадене. Перед его отъездом Огаста заставила себя пригласить пару на ужин. Я уверен, что Огаста была очаровательна и что Томас проявил полнейшее дружелюбие и внимательность хозяина. Я настолько же уверен, что Оливеру не удалось “себя показать”, что он застенчиво и приниженно помалкивал, слушая разговор, пересыпанный литературными и художественными словечками, в котором то и дело звучали известные имена. Я уверен, что Сюзан, наконец оказавшись в одной комнате со всеми тремя, кого она больше всех любила, была в легкой истерике от удовлетворения, смешанного с опасениями. Она, вероятно, слишком много говорила и слишком восторгалась ребенком Огасты, который, как все, что происходило от Огасты, был лучшим на свете. Даю слово бабушке.

Опять она за свое – неисправимая.

Будущее своего брака она видела так: года два они с Оливером проживут на Западе. Он укрепит свое положение, они вернутся, и тогда разница между Оливером с его личными качествами, с его западными пристрастиями, и кружком Хадсонов с его светским и художественным блеском тем или иным образом сгладится. Они будут ездить друг к другу в гости, их дети будут неразлучны. Само собой, это придет не сразу, надо немного подождать.

Оливер написал, что нашел сельский дом, где раньше жила семья горного мастера, после некоторых улучшений это будет для него и Сюзан приятное и уединенное жилище. Управляющий позволил ему начать ремонт. Он послал ей план дома, она добавила веранду вдоль трех стен из четырех, а в пустые комнаты поместила то, что хотела: угловые шкафы и тому подобное. Письма, посвященные обустройству, летали туда-сюда, как эпизоды сериала.

С прислугой дело обстояло непросто. Оливер настаивал, чтобы она поискала помощницу, которая согласится поехать с ней, потому что на месте можно нанять только китайца. И Сюзан нашла красивую, мрачноватую молодую маму с семимесячным ребенком, она сказала, что ушла от жестокого мужа, но, возможно, никакого мужа и вовсе не было. Взять такую в дом было немного боязно, но она держалась тихо и вежливо и очень хотела поехать на Запад. Когда Сюзан заказали иллюстрации к подарочному изданию “Алой буквы”, сомнения отпали: у нее в ее собственной кухне будет готовая модель для Эстер Принн[37]. Но ей нужна будет комната. Сюзан в письме спросила Оливера, не возражает ли он против ребенка в доме и нельзя ли добавить еще одну комнату. Он бодро ответил, что согласен, если она согласна, и что к кухне сделают пристройку. Понадобится еще пара недель.

В июле он написал ей, что она может выезжать, дом будет готов к ее появлению. Она потрясла конверт, думая, что выпадет платежный ордер или банковская тратта, – но ничего не выпало. Подождала несколько дней: может быть, он по ошибке отправил письмо без чека, а потом вспомнил и послал чек вдогонку? Нет, никакого чека. Пришло в голову послать ему телеграмму, но смущала мысль, что телеграмму прочтет мистер Сандерсон на почте в Покипси.

На четвертый день она была вне себя от волнения. Медлить дальше и тем самым оттягивать встречу, которой Оливер ждал с явным нетерпением, – или предположить, что платежный ордер каким‑то образом заблудился, купить билеты самой, и пусть Оливер все уладит по ее приезде? Родители советовали ждать; она читала в их глазах сомнение. Но после еще двух бессонных ночей она сверилась со своими чувствами и решила не ждать. Озабоченная и сконфуженная, пересекла реку, купила билеты на свои деньги и двадцатого июля 1876 года, в сотый год республики и в седьмой год трансконтинентальной железной дороги, отправилась в путь на Запад.

Трудное было расставание. И месяца не прошло с тех пор, как индейцы уничтожили кавалерию подполковника Кастера при Литл-Бигхорне, и ее родители воображали себе индейские засады вдоль всего рельсового пути. А тут еще эта неясность с оплатой поездки. Она видела их невысказанный страх, что она связала свою жизнь с ненадежным человеком. На их молчание о нем она могла отвечать только наигранной веселостью и аффектированным предотъездным волнением.

Как прошло расставание с Огастой – бог весть. Я представляю себе два больших листа мушиной липучки, слипшихся клей с клеем, какие я в прошлом разъединял и вешал летом. Знаю, это с моей стороны непочтение к “двух душ союзу”, но ничего не могу поделать. Я твердо считаю, что Сюзан было лучше под опекой Оливера Уорда, заплатил он за поезд или не заплатил, чем под влиянием этой блистательно эстетствующей светской особы.

Расстояние, конечно, не было такой уж помехой союзу двух душ. Уже из Чикаго Сюзан отправила Огасте первую открытку, а задержка в Омахе дала ей возможность написать письмо на пяти страницах. Ни слова в нем про Оливера Уорда, никаких предвкушений и тревог в отношении Калифорнии. Эти корочки она не расчесывала, особенно когда ее уверенность пошатнулась.

Но некоторые пассажи я читаю как смутные предвестья ее будущего. Омаху она нашла “западной в худшем смысле слова. Там есть одно здание – Скотная биржа, – одетое в плед, моя милая: красные, белые и синие квадраты!” Ее удручали похожие друг на друга уродливые голые городки с жилищами из дерна, и, возможно, не без легкой дрожи предчувствия она описывала “одинокие маленькие кучки жилищ переселенцев, а вокруг них громадные однообразные просторы, миля за милей, они накатывают волнами, и сердце болит за женщин, которые там живут. Они стоят в дверях домишек, провожают глазами поезд и, может быть, ощущают безнадежность своего изгнания”.

Сегодня медицинский день. Эд повез меня в Невада-Сити в своем пикапе. Не то чтобы я и правда нуждался во врачебном осмотре. Я знаю о своем состоянии не меньше, чем этот перегруженный работой, ограниченно мыслящий врач общей практики. Мне и без него известно, что аспирин снимает боль, что помогают горячие ванны и что бурбон в умеренном количестве полезен для тела и души. Я езжу к нему раз в месяц ради галочки, чтобы было зафиксировано: я забочусь о себе. Чтобы Родман, когда будет скармливать факты компьютеру, знал, что я, пользуясь этим его перфокарточным жаргоном, медицински мотивирован. Мне это не так уж трудно, и это самое малое, что я могу сделать для его душевного покоя. Вся поездка занимает от силы час и дарит мне перемену обстановки. А сегодня вдобавок она подарила мне курьезную короткую встречу со школьным товарищем Элом Саттоном.

Эд оставил меня у врача и поехал в свою шинную мастерскую. Я сказал ему, что сам туда доберусь после осмотра. На то, чтобы согласиться с врачом, что до осени рентген не нужен, ушло минут двадцать, а затем я вкатился в лифт, спустился на первый этаж и примкнул к полуденным прохожим.

Это не тот Невада-Сити, что я знал мальчиком. Города как люди. У тех, что постарше, часто есть свой характер, а вот новые взаимозаменяемы. Невада-Сити – в процессе перехода от старого к новому. На крутых боковых улочках, идущих в гору, от многих домов с двускатными крышами и с балконами второго этажа веет стариной, и даже на главной улице нет-нет да встретится старое кирпичное здание с железными ставнями пятидесятых или шестидесятых годов прошлого века. Но по большей части это Главная Улица Где Угодно – декорация для сотен и сотен второразрядных фильмов, стробоскопический образ, пульсирующий, чтобы заверить нас на подсознательном уровне, что мы дома, хотя мы нигде. Все сигналы тут как тут, иные шрифтом, характерным для Золотой лихорадки: Шеврон, Дженерал Электрик, Электролюкс. Всевидящее око – эмблема IOOF[38]. Блюда выходного дня. Бензин That Good Gulf. Бургеры и стейки Рут.

Невада-Сити, который я помню, умер тихо, как и Грасс-Вэлли, когда закрылись кварцевые рудники. “Зодиак”, “Империя”, “Северная звезда”, “Айдахо-Мэриленд”, “Слиток”, “Спринг-Хилл” – все они остановили свои насосы (большей частью спроектированные моим дедушкой) и позволили воде подняться и затопить все эти мили глубинных выработок.

Мой отец, который был на руднике “Зодиак” администратором до самого конца, никуда не уехал и истлел вместе с двумя городками. Он не дожил до их частичного возрождения силами урбаноидов, которые в пятидесятые и шестидесятые скупили участки на поросших сосной холмах и наделали там панорамных окон. Меня в те годы упадка и обновления в этих краях не было, а когда я вернулся, то вернулся не в изменившиеся городки, а в почти не изменившийся дом бабушки и дедушки на уединенных двенадцати акрах. Мне не нравится, какими эти городки стали, особенно когда построили магистраль, и я сознательно перемещаюсь по ним на автопилоте, никуда не глядя. Люди передо мной расступаются, и, хотя они поворачивают головы поглядеть на уродца, к ним бы я, даже если б мог, голову не поворачивал. Родман, вероятно, сказал бы, что моя сосредоточенность на истории и неприязнь к нынешнему дню – тяжелый случай туннельного зрения. Вообще‑то перед каждой вылазкой в город я ощущаю некий слабый намек на предвкушение, но, как только оказываюсь там, мне не терпится обратно. Не люблю загазованность, не люблю толкучку на тротуарах и не ожидаю увидеть никого из знакомых.

И тут я едва не врезаюсь в Эла Саттона.

Передо мной возник мужчина – костлявый тип, но с брюшком, штаны на заду висят, очки вздернуты на лоб; он стоял перед прачечной-автоматом и смотрел в сторону от меня через улицу. За ним, загораживая тротуар со стороны стены, стояла стиральная машина в упаковочном ящике, а вдоль бордюра навстречу мне шла женщина с ребенком. Я остановился, костлявый услышал звук и повернулся. Ошибки быть не могло. Четыре десятилетия ничего не сумели сделать с этими ноздрями, открывающимися не вниз, а вперед, – мы шутили, что если он в дождь ляжет на землю, то дождь его утопит. Его маленькие близко посаженные глаза скакнули к моим, он в один миг весь покрылся извинением, точно быстрорастущим мхом, и торопливо, услужливо отступил, давая мне проход.

– Привет, Эл, – сказал я. – Помнишь меня? Лайман Уорд.

Он уставился на меня, прищелкнул пальцами, лоб под очками сильно наморщился, и очки упали назад на плоскую переносицу. Диковинные это были очки: солнце в них преломлялось и расщепляло его глаза на части, так что на мгновение они показались мне фасеточными, как у слепня. Его рот открылся, и, представляете, на кончике языка все та же бородавка. Втянулась, спряталась под нижними зубами, а потом опять выползла и хитро залегла меж губ.

– Шукин шын! – прошепелявил он. – Лайман!

Он затряс мою руку. Я испугался было, что он хлопнет меня по спине, но мне следовало лучше знать Эла. Будучи уродцем всю свою жизнь, он питает нежность к другим уродцам. Он все еще раскачивал мою руку и приговаривал, мол, шукин шын, ждорово тебя вштретить, а странные эти его составные глаза уже застенчиво ощупывали и, восприняв за секунду-другую, оставляли в покое мое кресло, негнущуюся шею, костыли в держателе, культю под заколотой булавками штаниной.

– Кто‑то мне шкажал, ты вернулша и живешь на штаром меште, – сказал он. – Думал жайти, пождороватьша, но сам жнаешь. Бижнеш. Ну как ты, а?

– Жаловаться не приходится, – сказал я. – А ты‑то сам как? Не изменился совсем.

– Я‑то чего, – сказал Эл. – Мне чего жделаетша. – Тихонько, как протягивают руку, может быть, напуганной и нервной собаке, его глаза опустились на мою культю. Сочувственно он промолвил: – Эк тебя угораждило. Как так вышло‑то?

– По неосторожности, – сказал я. – Кукурузу однажды чистил.

Хо, хо, хо. Одна из милых особенностей Эла Саттона всегда была в легкости, с какой он складывался пополам от смеха. Этот смех для него был способом умиротворить агрессию на дальних подступах. Никто долго не выдерживал. Он умел тебе внушить, что забавнее тебя после Артемуса Уорда[39] (не родственник) никогда никого не было. Он фыркал, прыскал, задыхался и сам сделался комической фигурой. Тебя тоже смеяться заставлял – с ним, над ним, не важно. И сегодня со мной на тротуаре был все тот же старина Эл. Лайман Уорд, в прошлом мальчик из богатеньких по меркам этого городка, мог появиться хоть в корзинке, хоть на роликовой доске – Эл в любом случае постарался бы, как встарь, снискать его расположение.

– Черт вожьми, ты меня уморишь. А на шамом‑то деле что? Нешчаштный шлучай?

– Болезнь костей.

Его смех уже плавно перешел в сочувствие.

– Невежуха.

Эл стал качать головой и, качая, видно было, понял, что я не могу качать своей, что я потому смотрю на него исподлобья, что не в состоянии поднять голову выше. Он проворно сел на ящик со стиральной машиной, чтобы быть ближе к моему уровню. Мало таких чутких людей.

– А как жена? Тут, ш тобой?

– Мы развелись.

Несколько секунд он соображал, как быть с этой щекотливой темой, и решил ее оставить. Сквозь эти свои очки, от которых у меня голова кружилась, стал рассматривать мое кресло. Ноздри выглядели так, словно их просверлили буром; я мог заглянуть прямо ему в голову.

– Ничего шебе машинка у тебя, – сказал он. – Вежде на ней еждишь?

– Почти. На магистрали держусь в медленном ряду.

Хо, хо, хо опять. Какой собеседник! Идеал хорошего парня.

– Вшё еще профешшорштвуешь?

– Вышел на пенсию. Слушай, приходи как‑нибудь в субботу, выпьем пива, посмотрим бейсбол по телевизору.

– А что, – сказал Эл, – почему бы и нет. Хотя шуббота тяжелый день. Вше женщины, у кого выходной, приходят штирать.

– Ты хозяин этой прачечной?

– Ешли бы, – сказал Эл. – Это она, шука, у меня в хожяйках.

Он сидел на ящике, слегка приоткрыв рот, язык чуть высовывался. Ноздри черные и волосатые. Глаз у него было за этими переменчивыми, блестящими очками не меньше, чем у Аргуса. Мы хорошо друг другу подходили: на обоих почти одинаково тяжело смотреть.

– Что это у тебя на носу? – спросил я. – Непонятные какие‑то очки.

– Очки? – Он снял их и, держа за заушник на весу, уставился на них точно в первый раз, как будто раньше не видел в них ничего необычного. Между разомкнутыми губами показалась бородавка. Пятьдесят с чем‑то лет у бедняги эта штука на языке, занимает место во рту, коверкает его речь и определяет характер. Казалось бы, давным-давно должен был избавиться. Казалось бы, родители ему трехлетнему должны были ее убрать. – Это мои рабочие, – сказал он. – Четырехфокальные.

Я посмотрел на них. В каждом стекле было четыре по‑разному увеличивающих полумесяца. Когда я взял их и глянул сквозь них, фасад здания поплыл, как нагретая тянучка, а Эл превратился в небольшую толпу.

– У меня вот своя проблема со зрением: могу смотреть только вперед, – сказал я. – Как ты их используешь?

Осторожно, деликатно бородавка высунулась наружу, коснулась верхней дуги его улыбки и вползла обратно. Эл поднялся с ящика и стоял, посмеиваясь и почесывая локоть.

– Профешшору‑то вряд ли такая штука потребуетша. А мне вшё время машины надо чинить. Пробовал жашунуть башку в барабан и шмотреть, что там и как?

Я уловил идею. Когда пространство искривлено, человек с туннельным зрением и негнущейся шеей может упереться взглядом себе в затылок. Не знаю, как четырехфокальные линзы могут подействовать на историка – не исключаю, что затошнит, – но попробовать, может быть, и стоит.

Покажите мне голову, которая не засунута в барабан стиральной машины.