За приволжским городком Ровное, что в двадцати километрах от Волгограда, росла туча. Она была провозвестником ночной тьмы, и, хотя еще не было так поздно, чтобы ночь начинала чувствовать себя полновластной хозяйкой на остывающей земле, все вокруг потемнело, словно постаревший воздух тронулся складками и морщинами, как кожа старухи.
Вадим Косинов остановил машину у стадиона «Темп». Место было совершенно пустынное. Кариесным остовом чернела развалина трибуны. Микроскопической пародией на Триумфальную арку громоздились облупленные каменные ворота. Облезлый черный кот демонически вышагивал по карнизу заброшенного дома с кривой надписью «СТО» – станция технического обслуживания. Тут же, у ворот, стоял, растопырив гидравлические упоры, кран с тремя бетонными плитами.
Кран почему-то напомнил Косинову огромного железного паука. Зловещего паука.
Косинов вжал голову в тощие плечи и подумал, что ему давно не приходилось видеть более заброшенного места. Он поправил покривившиеся на переносице очки и прокашлялся. Откровенно говоря, ему было жутковато, хотя он совершенно точно знал: человек, пообещавший ему встречу, не мог организовать подставу или засаду. Если не верить ему, то кому же тогда верить?
Косинов несколько раз кашлянул, и тут же в глухой и надсадный звук кашля вплелся осторожный и вкрадчивый гул, а потом в уши Вадима мягко прянул шорох чужих шин, звуки открываемых дверей автомобиля и негромкие отрывистые голоса. Он повернул голову: к его машине шли люди.
Косинов откинул пряжку ремня, и в это самое мгновение в салон его машины сели сразу трое – сели совершенно синхронно, через три одновременно открытые дверцы.
– Сидите спокойно, не крутите головой, если хотите, чтобы с вами говорили так же вежливо, как сегодня по телефону.
– Но я… – начал было Вадим, однако его неспешно, мягко и настойчиво прервали:
– Но – вы? Что касается вас, то вы сначала выслушаете, что я вам скажу. А это вот что: вы, Косинов, очевидно, не понимаете, во что хотите влезть. Но никто не будет этого объяснять. Вы думаете, что у вас есть некий компромат, способный взорвать ситуацию. Вы заблуждаетесь. Даже если вы пойдете в милицию или в известный серый дом на улице Грибоедова, где заседают комитетчики, – все равно это ни к чему хорошему для вас не приведет. Вы чрезвычайно симпатичный человек и выдающийся специалист в своей области, и, кажется, вы даже получили некий грант на сто тысяч долларов…
– Пятьдесят…
– Вот видите. А где пятьдесят, там и сто. И я не вижу никакого смысла прерывать столь удачно развивающуюся карьеру и такую блестящую работу. Нет, я вам отнюдь не угрожаю. Я ведь тоже в некотором роде ваш почитатель и представляю, таким образом, часть общественного мнения. У политологов же есть такое понятие, как давление общественного мнения, не так ли?
– Я не политолог.
– Вы не политолог, я не политолог. Но мы оба понимаем, о чем говорим. Все-таки мы умные люди, Косинов. Не надо, не надо нас провоцировать. Понимаете? Я ведь желаю вам только добра.
– Я надеюсь, – сказал Косинов. По его спине струился холодный пот: этот вежливый голос с аристократическими интонациями вгонял в его вены металл игл, через которые, как страшный наркотик, впрыскивался липкий животный ужас.
– Вот видите, – еще раз отчетливо повторил невидимый собеседник. – Так что вы, как человек умный, сумеете сделать правильные выводы. Бывают сферы человеческой жизни, в которые не следует допускать людей со стороны. Вы хотели проникнуть в одну из таких сфер. Будьте осторожны, Вадим Анатольевич. Ну что ж, всего наилучшего.
И одна за другой захлопали двери: так и не идентифицированные Косиновым визитеры покинули его старенькую «девятку». Вадим некоторое время сидел как соляной столб, не в силах шевельнуть рукой или ногой, потом пальцами размял окоченевшую шею и повернул голову, но увидел только удалявшиеся серые спины.
Ему внезапно стало душно. Вадим протянул руку, чтобы открыть дверь, но дверь почему-то не открывалась.
Косинов содрогнулся.
– Что за… черт? – глухо выговорил он. Подергал дверцу еще раз – она не шелохнулась. Косинов попробовал ударить в нее локтем, но добился только того, что удар пришелся в локтевой нервный узел, и рука онемела от брызнувшей во все стороны ослепительно яркой боли. – Машину, что ли, парализовало… после этих ублюдков?
Сзади послышался какой-то гул. Вадим подумал, что это начался дождь, и стал включать зажигание. Еще не хватало попасть в ливень.
Дождь в самом деле начался и за несколько секунд превратился в сплошную стену. Косинов поспешно поднял стекло в заевшей дверце и продолжил борьбу с внезапно захлебнувшимся стартером. Невзрачный унылый гул не прекращался, и Вадиму показалось, что какая-то черная тень легла на его машину. Глупости.
Он тряхнул головой, но ощущение было очень навязчивым, царапающим, и потому, снова опустив стекло, он попытался выглянуть наружу.
И замер от ужаса.
Прямо на крышу его автомобиля опускалась огромная бетонная плита. Из числа тех, что мирно покоились на кране. Только теперь кран не стоял в бездействии: его громадная металлическая стрела опускала плиту прямо на машину Вадима Косинова.
Дур-рак! Идиот!
Необычайно ярко полыхнуло в голове то, первое, впечатление от крана: железный паук. Кран же никогда не оставляют на ночь с выпущенными гидравлическими упорами. Никогда! Значит, на нем еще собирались работать!
Вадим испустил вопль ужаса и задергал так некстати и так предательски заевшую дверь. Взгляд его впился в панель управления, и вдруг он увидел, что бензин на нуле. Стрелка плотно лежит на столбике ограничителя. Между тем Вадим всего час назад залил двадцать литров бензина, и он явно не мог израсходовать их на те двадцать или пятнадцать километров, что отделяли стадион «Темп» в городке Ровное от его, Косинова, дома в Волгограде. Не мог!
Плита продолжала опускаться, и Вадим, перегнувшись, поочередно задергал оставшиеся три двери. Но ни одна из них не поддалась.
Тогда, прислонившись спиной к дверце со своей стороны, он несколько раз ударил ногами в стекло противоположной дверцы. Стекло треснуло и как бы нехотя начало вываливаться под отчаянными ударами Косинова. Как раз в этот момент хрустнула крыша, конвульсивно застонали стойки салона, затрещали и стали прогибаться. Кривая трещина наискосок распорола лобовое стекло, потом оно начало выгибаться и сыпаться лохмотьями.
Косинов удвоил свои усилия, боковое стекло наконец вылетело, и он, просунув ноги, хотел было выпростать и все тело из ставшего ловушкой, мышеловкой салона – но тут страшно треснули стойки, крыша просела, и рваный край железа задел обе ноги Косинова.
Вадим закричал от боли и машинально отдернул обе ноги, инстинктивно поджав их под себя. Перепачкал руки в крови.
Жуткая мысль обожгла Косинова: ведь плита раздавит автомобиль и его вместе с ним, и никто не сможет установить, кому принадлежит тело. Но он уже плохо соображал, и руки сами нашли нужный карман, потянули уголок паспорта… И красная книжечка, развернувшись в полете и захлопав страницами, как бабочка крыльями, вылетела из автомобиля и упала в лужу.
И тут крыша быстро пошла вниз и схлопнулась с полом. Ничего этого Косинов уже не увидел и не почувствовал. Лишь в голове его задавленной мышью дернулось воспоминание детства: маленький Вадик валяется в песочнице и колотит руками и ногами, а сверху массивной тридцатикилограммовой тушкой пыхтит и удерживает упрямого неподатливого сопляка старший товарищ – Васька из соседнего двора. Васька был тяжелым и однажды в пылу игры сломал маленькому Вадику ребро…
Плита села. Вместе с ней – где-то там, за серыми тучами, как глаз за закрытым веком неба, – село солнце.
…Через час после смерти Вадима Косинова к плите, накрывшей «девятку», пришли двое. Нельзя было ошибиться в том, зачем они сюда пришли. Заросшие лица и лохмотья, торчащие из-под болоньевых драных курток образца прошлого века, ясно обличали во вновь пришедших представителей славного и столь многочисленного на Руси-матушке племени алкашей. Дождь к тому времени унялся, и одинокий покосившийся фонарь у ворот стадиона давал скудную пищу воображению a la Блок.
– Ночь, улица… ф-фонарь, аптека… б-бессмысленный и тусклый свет… – чуть заикаясь, пробормотал первый мужичок, низенький и толстый, словно опухший, в покосившихся очках на давно не мытой переносице.
– Живи еще х-хо-оть четвег'ть века… все будет так… исхода нет… умг'ешь – начнешь опять сначала… – картавя, подхватил второй пьянчужка, длинный и худой, в зеленой вязаной шапочке, похожей на узбекскую тюбетейку. – Сначала-а откг'ой бутылку ног'мально! – рявкнул он на своего собутыльника. – Не человек, а… сказка! Беляночка и г'озочка…
– Ну, н-насчет «беляночки» с «розочкой» – это тебе виднее, бр-рат… Т-ты у нас в этом деле эксперт, – отозвался первый, присаживаясь на плиту. – Не зря в наркологии три раза лечился.
– А ты два!
– А-арифметика… Лобачевский нашелся… Пиф-фагор, – бормотал низенький, высвобождая из-под лохмотьев бутылку с любезным сердцу каждого чистопородного российского алкаша пойлом под названием «Анапа». Открыл зубами и отхлебнул такой глоток, что длинный завыл, танцуя по плите:
– Ну… во дает! Думаешь, если ты кандидат филологических наук, то вот так… по полбутылки за г'аз выхлебывать можно?
– У м-меня, м-между прочим, диссертация по «Заповеднику» Довлатова, – сообщил низенький.
– И что?
– А там все пью-у-ут!
Утешившись равноценным глотком портвейна, длинный поправил тюбетейку и начал притопывать по плите. Потом остановился и стал разглядывать плиту.
– Что это тут, эта, начег'тано? Я чего-то… не пойму! Ну, ты, специалист по г'оссийской словесности, пг'очти-ка…
Низенький подошел и стал близоруко тыкаться носом поочередно в каждую из букв надписи, вольготно раскинувшейся через всю плиту.
– Да-ва-е… ба-ва-е…
– Может, «Баваг'ия»? – предположил длинный алкаш.
– П-пиво, что ли?
– Клуб футбольный! Немецкий, из Мюнхена…
Дискуссия могла длиться долго. Под лохмотьями у длинного было еще три бутылки портвешка, и подогретое им воображение в контексте рассеянного, как просыпанная под ветром мука, света фонаря могло продиктовать алкашам любую интерпретацию надписи на плите.
А на бетонной строительной плите, ставшей надгробной для Вадима Косинова, было написано белой краской из баллончика для graffity: «Давление общественного мнения».