Ты забыл помнить - читать онлайн

Посвящается MNG

ТЫ ЗАБЫЛ ПОМНИТЬ

I'm scared, I'm scared, I'm scared

I'm scared, so scared

I'm scared, I'm scared, I'm scared

As the years roll away

And the price that I paid

And the straws slips away

(John Lennon “Scared”)

1.

Вообще-то я не из тех, кто плохо переносит переезды. По крайней мере, до этого раза я был в этом уверен. Сомнительное удовольствие – когда мутит на голодный желудок. Тошнота с примесью голода. Как такое вообще может происходить с человеком? Разве это не взаимоисключающие друг друга ощущения? Тошнота со вкусом голода. Голод с привкусом желчи. Ни туда, ни сюда. Ментальный запор кишечно-желудочного тракта.

Выходя на станции, я едва не забыл свой чемодан. Иногда так хочется что-то потерять. Сейчас я смотрю на него и не могу понять – на кой он вообще мне черт-то тут нужен?

Все мы мечтаем что-то потерять время от времени.

Я нажимаю на дверную ручку, проверяю, чтобы точно никто не смог войти. Или, по крайней мере, чтобы у меня было время смыться или прикинуться мертвым, или спящим на худой конец.

Или, или, или.

Надо бы повесить табличку «Не беспокоить», но, во-первых, в этой гостинице они попросту похоже не предусмотрены, а, во-вторых, я уже закрыл и проверил дверь. Даже найдись табличка сейчас, я рехнусь, если снова придется открывать, закрывать и потом снова проверять дверь. Я всегда проверяю, закрыл ли я дверь. Иногда я могу забыть, что я уже проверял ее, и тогда я снова жму на ручку. Справедливости ради замечу, что такое бывает чаще, чем мне того хотелось бы. Но вот чего точно ни разу не было, так это чтобы я забыл закрыть дверь. Как это вообще понимать?

Сейчас около девяти. Самое время сходить в бар. Но меня, как я уже сказал, в этот раз что-то мутит после дороги. Во всяком случае, я решил списать это именно на переезд. К тому же пить на голодный желудок, пусть даже какой-нибудь легкий коктейль, я не хочу. Я и так быстро пьянею после такого длительного перерыва. Хотя дорога может быть всего лишь предположением, отговоркой, а не истинной причиной моей тошноты.

Я включаю телевизор. Местные провинциальные каналы насыщены привычно скучным и убогим содержанием. Мелодии, записанные на старых синтезаторах, под видом полноценных композиций режут слух, похуже скрежета металла о стекло. На одном из местных кабельных каналов идет плохо смонтированная реклама с красивой полуобнаженной женщиной в главной роли, (если, конечно, подобное вообще может считаться какой бы то ни было ролью), явно не обитательницей этих краев. Она, наверное, и вовсе не в курсе, в какой глуши и под каким видом крутят ролик с ней. Хотя если уже разделась – можно ждать чего угодно. Снизу экрана горят ярко-красным цифры телефонного номера и название конторы. Об услугах, предоставляемых этой конторой, не сложно догадаться, едва взглянув на видеоряд или услышав заезженную до дыр мелодию с пронзительным саксофоном. Я просмотрел рекламу и достал телефон. И все-таки до конца откинуть эти мысли не получается. Как бы плохо не была сделана подобная реклама, она все равно работает как надо. Если есть спрос – всегда будет и предложение.

Я поборол соблазн, скорее всего оттого, что был еще недостаточно пьян и продолжил клацать пультом от телевизора, пока не набрел на какой-то ретро канал, где крутили старый джаз.

Я разделся и погасил свет в комнате. Оставшись абсолютно голым, я вошел в ванну, побрился, порезав горло справа, но не особо расстроился этому. Некоторое время я стоял у зеркала, глядя, как кровь тонкой струйкой стекает по шее, груди. Половина моего лица при этом оставалась еще в пене. Дикий авангард. Затем я залез под душ. Пока принимал его, почистил зубы, чтобы позже не возвращаться к этому, минут пять стоял под струей теплой воды. Это один из самых важных и, на удивление, приятных моментов пребывания в гостиницах типа этой – просто постоять под струей теплой воды, задрать голову, закрыв глаза, чтобы она катилась по лицу, шее и дальше. От горла даже, кажется, отступил ком. От пореза по плечу вниз все еще тянулся прозрачный тонкий след из крови с легким морковным оттенком, чуть теплее по температуре, чем вода. Смогу ли я истечь кровью в этой ванне? Вряд ли. Порез совсем маленький. Нужно приложить больше усилий, чтобы…

Я уже давно не принимаю ванны. Не знаю, почему так сложилось. Просто однажды, лежа так в теплой воде, на меня нахлынули чувства ужасающей тоски и одиночества. В груди все сжалось, голова стала непривычно и ненормально ясной, и тяжелой в одночасье. Чувства тревоги и слабости охватили мой разум и тело в ту минуту – ощущения, схожие с теми, которые переживает искренне любящий человек, которого только что бросили. Одним словом – пустота в чистом виде. Отчетливое, почти объемное ощущение пустоты. Чувство неприятного холодка внизу живота, ощущение падения. Помню, тогда я подумал, что если у меня и могла бы быть депрессия, то ощущал бы я ее именно так, и никак иначе. Мне было тогда лет двадцать, может – девятнадцать. И, в общем, с тех самых пор я не принимаю ванны, заменяя ее всегда душем. Я просто стою под теплой струей и закрываю глаза, сжимаю веки. Чувствую, как вода струится по телу. Как легонько щекочет в затылке.

Я открываю глаза, и тут же вспыхивают десятки скачущих во все стороны искорок передо мной. Кое-где между плитками вижу плесень, но в целом здесь достаточно чисто и приятно. Может быть, я из тех видов млекопитающих, что не переносят стоячей воды? А такие вообще есть? Проще, наверное, было бы сказать тогда, что я акула. Но я плохо плаваю. Может тогда все от того, что я плохо плаваю? Только человек все делает из рук вон плохо. Но при этом только человек делает именно все.

Вода не слишком горячая, не слишком холодная. Идеальной температуры. В скольких бы домах я не побывал, в скольких мне не довелось пожить, но ни в одном не было нормального душа. Не спорю, возможно, там были просто великолепные ванны и все такое, но совсем другое дело – душ. Он был двух видов: или слишком холодный, или слишком горячий. Особенно когда стоишь с уже намыленной головой. С гостиницами же все наоборот. Даже в самом захудалом мотеле в богом забытом месте всегда есть нормальная горячая вода. Я имею в виду, горячая вода подходящей температуры. Вот и жить бы себе в мотеле. Никакой квартиры, никакого лишнего места. Люди бегут за город и строят себе двух-, трехэтажные дома. Сто комнат, двадцать пять туалетов и прочая чушь. Номер мотеля – идеальный выбор. Старая гостиница – еще лучше. У тебя есть кровать, стол, стул, маленькая тумбочка, куда ты прячешь свою душу, душевая кабинка, раковина, туалет и комната, где можно потуже затянуть на шее галстук, предварительно привязав его другой конец к лампе под потолком и встав на стул. Идеально. Я, честно признаться, уже давно и серьезно об этом задумываюсь. О мотеле или о галстуке? – Все зависит от настроения.

Полотенце оказывается неприятно прохладным и шершавым. Сколько оно уже пережило стирок?

Я промачиваю им волосы, затем складываю вдвое, перекинул через голову и, держа руками его по краям, принимаюсь, расставив в стороны руки, елозить им по спине. Покончив со спиной, я обматываюсь полотенцем ниже пояса, словно опасаюсь, что когда вернусь в комнату – там может кто-то быть еще. В боковом кармане чемодана я достаю маленькую бутылочку скотча и наливаю в стакан на столе на пару пальцев. Стою некоторое время в раздумьях, доливаю на третий. Разбавляю водой из кувшина, что стоял на столе, и отпиваю. И только после глотка думаю – интересно, сколько тут стоит этот кувшин? В смысле, с этой водой? Может, неделю? Месяц? Год? Плевать. В конечном итоге прихожу к выводу, что можно обойтись и без бара, вот так просто сидя в своей клетке. Или открыть свой маленький бар в своем номере и только для себя самого. Только теперь я, наконец, падаю на кровать – она прогибается и с отвратительным скрипом подкидывает меня в ответ так, что я едва не расплескиваю содержимое стакана.

По комнате разливаются запах шампуня и звуки музыки из телевизора. Синий плоский экран телевизора, словно слепой циклоп, наблюдает за мной и всем остальным в комнате. Он пытается прислушаться, присмотреться, выпучив свое светящееся бельмо. Я смотрю в него, а он не отрывает взгляда от меня. Но нам нечего сказать друг другу. Я отпиваю еще. Тошнота, кажется, начала отступать там – в душе, но видимо она поджидала меня здесь – в номере. Поэтому я ставлю стакан обратно на стол и ложусь. Закрываю глаза и чувствую, как кровать подо мной или вместе со мной очень медленно начинает вращаться. Почти в такт неспешной и грустной музыке из телевизора.

Иногда очень хочется, чтобы хотелось спать. Особенно когда тебе только кажется, что хочется спать.

Я достаю из кармана помятый конверт, и принимаюсь рассматривать то место, где обычно написан обратный адрес. Чистые строки, перепачканные в сигаретном пепле и кофе. Закрываю глаза и надавливаю большим и указательным пальцами на них так, что внизу загораются круги.

Ну, вот я и на месте. Наконец-то. Окна запотели, то ли из-за душа, а то ли от дождя, который преследует меня уже не первый день. Странное чувство, когда в воздухе совсем не пахнет дождем, а на небе одна сплошная большая и толстая туча. Я извлекаю письмо из конверта и закуриваю. Музыка на секунду стихает, и эта секунда тишины ударяет по голове, словно удар молотком. Я открываю окно в номере, залезаю под одеяло и включаю лампу у кровати. Вот я и приехал. Нюхаю письмо. От него пахнет серой. Значит, она так и не бросила курить. Она не любила зажигалки и предпочитала прикуривать только от спичек. Отсюда и запах. Я бы никогда и ни с чем его не смог перепутать. Даже сейчас от одного запаха на языке появляется кисловатый привкус.

Вынув письмо из потертого конверта, я начинаю снова перечитывать его от начала и до самого конца.

«Долго думала, как же начать письмо к тебе. Ведь оно адресовано именно тебе. Ты понимаешь, о чем я. Я имею в виду, что только тебе, а не кому-либо другому. Это важно. Не знаю, как объяснить это точнее.

Конечно, оно не получится похожим на предыдущие мои письма. И конечно дело не только во мне. Прежде всего, оно не получится похожим на те письма потому, что ты не ответишь на него. Хотя зачем писать письмо, если ты не рассчитываешь получить ответа? Понятия не имею. Но ты не сможешь ответить на него, так будет правильнее сказать. Это единственное, что я кажется, твердо решила. Хотя если в одном предложении встречаются оба этих слова – «твердо» и «кажется», то о какой уверенности тогда можно вообще говорить? Всегда так со мной. Но тебе не привыкать.

Начало затягивается и откровенно не удается. Но начинать писать сначала я не буду. Сколько уже раз я так делала? Хватит. Хорошо бы просто скомкать этот лист и выбросить к черту. Найти бы только в себе силы. Но их нет. Знай, что это письмо не будет таким теплым, наивным, наверняка оно получится просто-напросто другим. Таким, каким получится. Хорошо бы заранее знать, каким. Всегда хорошо было бы все знать заранее, не правда ли? Время не стоит на месте, как и наши жизни, которые продолжают идти следом или следуя за ним. Теперь я говорю, как ты. Так, что понимаю себя только я сама. Теперь я понимаю, почему ты так часто и долго мог просто молчать. Многие вечера я, правда, сидела и думала о том, с чего же я начну, если решусь снова написать тебе. Это были абсолютно разные, непохожие друг на друга вечера – холодные, жаркие, одинокие или же наоборот, когда я была в чьих-либо объятьях, но об этом по порядку. Теперь в письмах, в таких письмах, которые приходят по почте в бумажном конверте, осталось не так уж и много смысла, не так ли? Или наоборот. Как ты считаешь? Хотела бы попросить тебя написать в ответе об этом. Уверена, что ты бы нашел, что здесь сказать, но ты не сможешь мне ответить. Думаю, ты со мной не согласишься, я все еще уверена, что в твоей душе живет романтик. Он, быть может, хоть и далеко где-то сидит среди серых стен, запертый тобой наглухо и насильно в окружении сырого спертого воздуха, но я верю, что он еще жив. Снова говорю как ты, а ведь столько лет прошло, ужас просто. Может, раньше мы просто придавали письмам меньшее значение. Справедливости ради, скажу, что раньше они несли ведь совсем другую функцию. Интересно, а что, если увидев, чье имя написано на конверте, ты просто не захочешь открывать его? Просто возьмешь и выбросишь его в мусорное ведро? Или перед этим еще и порвешь его? Не прочитав ни единой строчки. Но это вряд ли.

И тем не менее. Как я хотела начать это письмо? Не поверишь, но у меня даже были готовы три варианта на этот случай. Первый – банальный до жути. Из разряда: «Привет, как дела? У меня все хорошо, я там-то и там-то, работаю тем-то и тем-то…» и прочая чушь в этом духе; но как ты понимаешь, для меня это было бы слишком просто. Теперь. К тому же это противоречит самой идее моего письма. Если таковая вообще есть. А может быть, это было единственно верное решение, которое я так и не сумела принять. Настолько же, как и не писать никакого письма вовсе. Первый вариант. Скорее он был для того, чтобы округлить число вариантов до трех. «Три» – почему-то очень удобная цифра в подобных ситуациях, да? «Два» – тоже неплохо, но «три» – это совсем другое дело. Хотелось бы знать, почему. Но вернемся к делу.

Второй вариант. Нет, его лучше пропущу, оставлю на потом, так как мне кажется – это самый лиричный из вариантов, а о таких вещах так сразу говорить не стоит. Выходит, что на очереди третий. Тоже непростой вариант. Но отступать уже некуда. Стоит сначала отметить, что сложность заключалась не только в том, как я начну это письмо, но и зачем я собственно решила тебе написать. Спустя столько времени. Третий вариант заключался в том, чтобы начать сразу с дела. Сразу же перейти к самой сути. И признаюсь, честно, учитывая сложившиеся обстоятельства, этот вариант мне казался наиболее разумным. Но перечитав сейчас все написанное и представив его себе в уме, я понимаю, что он был не так уж и хорош. Теперь мне он кажется даже несколько глупым. Потому получается, что сейчас я скрою и третий вариант, ибо обо всем теперь по порядку. Что ж, у нас остается только второй вариант так и нераскрытым. И мне сейчас он кажется таким же глупым, как и все предыдущие (последующие).

Второй вариант. Третий здесь в письме по счету. Я хотела написать тебе, что я ужасно соскучилась. Это можно отчасти назвать и третьим вариантом начала моего письма, кстати. Но я не хочу, чтобы ты знал об этом с самого начала. С первой строки, так сказать. Потому что это может помешать правильному восприятию тобой того, что я собираюсь написать ниже. И вообще это, наверное, слишком уж пошло. Даже если это так и есть на самом деле. Но я, правда, очень по тебе соскучилась. Знаю, ты по мне тоже. Не спрашивай, почему я так самоуверенна, я слишком хорошо тебя знаю. Слишком… вот уж точно…

Итак, у меня было три варианта начала этого непростого письма. Но все они сами собой отпали, как видишь. Я выбрала четвертое. То, которое получилось. Точнее, не получилось. А если быть еще точнее, я вовсе ничего и не выбирала. Странно все получается. Ты думаешь, наверное, что это так на меня похоже. Немного нелепое начало выходит, правда?

Дни стали слишком похожи друг на друга. Когда это началось? Мне кажется, когда мы с тобой расстались. Или сразу после этого. Стоит сказать, что вся моя жизнь теперь делится на два отрезка: на тот, что мы провели вместе и на второй. Первого слишком мало, второе я пока не в силах остановить. Нет, я не могу ни в чем тебя винить, и не буду этого делать. Ты здесь ни при чем. Хотя очень даже причем, но не в этом дело. Мне вдруг стало интересно, как ты выглядишь, когда читаешь эти строки? У тебя все такое же детское лицо без щетины, как было раньше? Помню, как ты очень переживал по этому поводу и говорил всем, что это просто от того, что у тебя светлый волос. Во что ты одет? Наверное, в костюм. Ну, рубашка с галстуком уж точно. А я ведь даже не могу представить себе, как бы ты выглядел в рубашке с галстуком. У тебя всегда был неряшливый вид. И ты ничего не любил больше своих джинсов и футболок. Может быть, даже меня ты любил меньше…

Вряд ли.

Дни стали слишком похожими один на другой, да? И каждый день теперь ждешь, когда он закончится. Интересно, где та грань, когда все становится именно так и никак иначе? Может быть, на то есть даже своя причина и не одна?

Я много путешествовала в этом году. Помнишь, как мы хотели с тобой вместе так просто взять и сорваться, поехать, буквально, куда глаза глядят? Я помню. Мы вечера просиживали, мечтая, где бы мы могли оказаться. Но я отправилась одна. Сам знаешь, почему. Не подумай, я вовсе не виню тебя. Ни в чем. Ну, может, совсем чуть-чуть. С другой стороны, я не узнала бы того, о чем знаю сейчас, и не испытала бы тех чувств, которые меня сейчас переполняют, соверши мы наше «паломничество», как задумывали. Представляешь, за последний год я прочла книг больше, чем за всю жизнь. Ты так любил читать, но я так и не прочла ни одну из тех книг, о которых ты так много говорил. Помню только одну – кажется, она называлась «Женщины» или что-то вроде того. Наверное, я все-таки возьму и прочту ее как-нибудь. Обязательно. Правда, не думаю, что она окажется настолько же интересной, как твои рассказы о ней. Что-то меня опять понесло не туда…

Я повстречала так много людей, таких разных, ты себе даже не представляешь. Клерки, циркачи, музыканты, обычные бродяги, сутенеры, проститутки и их клиенты, политики (как-то само собой совпало, что эти два типа у меня в описание стоят совсем рядом, хотя против первых я ничего не имею). Долго перечислять. Ты был не прав. Не все они одинаковы. Их судьбы такие разные. Сотни, тысячи людей окружают нас, проходят сквозь нас, как привидения, но мы их не замечаем, не обращаем на них никакого внимания. И всех их связывает только одно. Одиночество. Если ты имел в виду именно это, когда говорил, что все они «одним маслом мазаны» (удивлен, что я запомнила эту фразу)? То я вынуждена признать, что ты был все-таки прав. Во всяком случае, я пришла именно к такому выводу. Оказывается не только мы с тобой такие. Не только мы с тобой такие были. Все они одиноки, все они чего-то ищут в этой жизни. И все не находят. У тебя может быть миллион, но ты не станешь менее одиноким. Знаю, звучит слишком банально, но ведь это всего лишь укрытие, не так ли? Очередной способ убежать от самого себя. Заглушить свой внутренний голос. Заставить голоса в голове замолчать. Все мы несчастны, если постараемся взглянуть сами на себя со стороны. Но это во мне говорит уже, наверное, моя депрессия.

У меня не было много мужчин, тебе не стоит особо ревновать. Правда. Вообще-то я не собиралась говорить о них, но раз ты сам спросил…

Всех их можно пересчитать по пальцам рук. Это конечно если не считать и тебя. Странно, но когда я думаю или вспоминаю тех мужчин, с которыми у меня был не только секс, но и отношения, я не вспоминаю о тебе. Ты для меня навсегда остался кем-то более важным. Непонятное явление. Не льсти только себе. Все дело во мне. В том, каким я тебя придумала для себя. Ладно, вернемся к ним. Все они были сломлены. Неисправны. Как поломанный тостер. Понимаешь, о чем я? Блестящий, все еще новый на вид и стоит на своем месте к тому же. Между ними так же не было ничего общего, они работали на разных работах, были разного роста, телосложения, черт у них даже члены были разного размера и разной формы (кто-то даже был евреем), но это уже не так важно. Вот уж не думала, что меня так понесет…

Однако думаю, ты сам догадался уже, почему я написала об этом. Да. Одиночество. Всех их связывало одиночество. У всех у них в глазах горела та же искорка, что я когда-то уже видела в твоих. Они были рядом со мной, лежали обнаженными на кровати, обнимали меня, хотели меня, стеснялись, боялись, но еще больше они хотели кого-то другого или скорее чего-то другого. Проходили целые годы, и я уже рассталась с мыслью о том, чтобы завести семью. Это ужасное, непереносимое чувство – видеть в их глазах твои – сыграло свою роль. Каждый раз одно и то же. Но однажды я повстречала того, у кого был свой собственный взгляд, свой огонь. Столь яркий, что я обожгла об него свою душу. Обожгла свои крылья и теперь, боюсь, мне не выбраться отсюда никогда. Я застряла. Возможно, это письмо поможет мне разобраться, что к чему. Хотя вряд ли…

Это произошло осенью. Подобные вещи всегда случаются только осенью, я не знаю почему. Я была в небольшом городке, который едва ли можно найти на глобусах, что продают в антикварных лавках. Я не помню числа, да это и не важно. Я шла по улице, даже скорее переулку. Был теплый осенний вечер. Ветер нежно целовал мое лицо. Стены невысоких уютных с виду домиков окрасились в приятный теплый цвет, напоминающий загоревшую кожу. Я сняла туфли (да, кстати, я начала носить туфли на каблуке, можешь представить себе?). Тебе бы они точно понравились, как и мне бы понравился твой галстук и рубашка, что сейчас на тебе, так что, думаю, мы квиты. Я шла босиком по дороге, вымощенной камнем, который еще не успел остыть от дневной жары. Одна из тех улочек, которые не покрыли асфальтом намеренно ради того, чтобы не убить это волшебное ощущение дома. Сейчас такие не встретишь в обычных больших городах.

И мне навстречу шла она…».

Я просыпаюсь. Вокруг темно и нет ни звука. Кажется, недавно я уже просыпался. Это первое, что приходит в голову. Странное ощущение полной реальности того, чего могло не быть на самом деле. Только тогда, кажется, за окнами был еще день. Но я совсем не помню, что я ложился спать снова. Я вообще не помню, как я ложился спать, даже перед тем как проснуться в прошлый раз, если я, как мне кажется, уже просыпался. Очень странное чувство. Я осматриваюсь, но теперь не вижу вокруг окон. Здесь, где бы я ни был, темно так, что не видно стен напротив или рядом со мной. А они там вообще есть на самом деле? Темнота обволакивает всего меня изнутри. Медленно. Не та темнота, что обступает ночью, что щекочет волоски на руках прохладным ветерком. Другая темнота. Липкая, словно кипящая смола. Стоячая. Она переполняет меня изнутри. Я не чувствую ничего, кроме страха. И непонимания. Непонимания того, где я нахожусь и что я здесь вообще делаю, как я очутился в этой тьме и почему вообще проснулся. Страх. Он течет холодной кровью по моим венам, я ощущаю его почти физически. Становится трудно дышать, и я задыхаюсь. Чем чаще и глубже становятся вдохи, тем больше кажется, что мне не хватает воздуха. Надо взять себя в руки. Надо отвлечься от этого, во что бы то ни стало. На секунду мне вообще кажется, что я – это вовсе уже и не я. Ведь со мной подобного никогда не случалось. Но так только кажется. Я встаю, почти вскакиваю с кровати и смотрю вперед. От резкой смены положения в глазах на секунду темнеет. Еще бо́льшая тьма заволакивает меня, кутает в свое одеяло. Так, словно меня ослепили яркой вспышкой. Я смотрю вперед. Там, в конце коридора огромная дверь. Она закрыта. Я не знаю этого наверняка, ведь я не проверял замок. Но я чувствую, что она закрыта. Абсолютно точно. Я делаю шаг вперед, но рука тянет меня обратно в постель. Я оборачиваюсь и вижу трубку, что тянется от руки к капельнице. Только я не понимаю, что это капельница. Она не пускает меня. Держит возле кровати. Тянет обратно. Я снова хочу спать. Но ложиться нельзя, ведь я потом заново также проснусь здесь. Опять и опять, раз за разом. А если нет? Что, если больше не проснусь? Что хуже? Что страшнее? Там темно. Там всегда одинаково темно. Я кричу, но с трудом слышу свой собственный голос. Пытаюсь кричать еще громче, но голос срывается. По моим щекам катятся круглые соленые капли теплыми ручейками. Мои слезы – единственное, что согревает меня в этой темноте. Я абсолютно один здесь и мне снова шесть лет.

В который уже раз.

2.

Запоем я бы это не назвал. Хотя со стороны, наверное, все выглядело именно так. Все же я предпочитаю называть этот период не иначе, как затянувшимися каникулами, но учитывая мой возраст, это скорее мог бы оказаться отпуск, если бы мне было от чего отдыхать. Да, пожалуй, скорее все-таки запой. Но я бы все равно это не стал так грубо называть.

– Посмотри сам: как все вокруг устроено? Те, кто не рискует, горбатятся на тех, кто нашел в себе храбрость когда-то рискнуть. Нельзя просто сидеть на жопе ровно и ожидать, что счастье само с неба свалится к тебе в руки. Риск – это безусловная добродетель. Без него успех просто невообразим. Если ты не хочешь однажды рискнуть, то так и останешься в своей маленькой, а скорее всего еще и съемной, квартирке с пожелтевшими стенами и потрескавшимся потолком. С одноразовыми бритвенными станками и дешевой пахучей пеной для бритья. А по углам у тебя поселится паутина, из которой даже паук сделает ноги. И туалет с ванной для тебя навсегда останется одной комнатой, – рассматривая своего собеседника через толстое стекло стакана, сказал Крук.

Я перевел взгляд на Арчи. Предпочитаю не вмешиваться, когда эти двое спорят. Мне доставляет удовольствие просто смотреть на них и слушать их треп. И пить. Конечно.

– Все кладбища мира усеяны безымянными могилами тех, кто однажды отважился испытать свою удачу. Думаешь, вокруг одни дураки? – Арчи хлопнул дном своего стакана об стол. – Правильно думаешь, в таком случае! Потому что вокруг одни дураки и есть. Им не сидится на одном месте, и они готовы все потерять, лишиться всего, что имеют, ради пары нолей на своем счету. Но никто не задумывается при этом, что для начала, прежде чем дорисовывать там очередной пузатый ноль, перед запятой стоит поставить хотя бы одну тощую единицу. И мне лично нравится моя квартирка! Я люблю свои пожелтевшие обои и пыль в углах! А унитаз рядом с ванной – отчасти даже удобно. Ну, может и неудобно, но в этом тоже определенно что-то есть.

– Паутину, – поправил я, не отрывая подбородка от рук.

– Паутину! Что? Причем тут… да не важно! Кто вспомнит тех, кому риск так и не удался, кто в одночасье лишился всего, что имел, кто последний раз затянул на шее галстук прежде, чем на ней же затянуть петлю? Их всегда будет больше. Сколько оказалось таких, в конечном счете, под мостом? А твои доводы – лишь исключения, лишний раз подтверждающие правило! Не более.

Я приподнял голову только для того, чтобы отпить из стакана и затем вернул ее на прежнее место. А, ну еще закурить, да. Спор постепенно переходил на повышенные тона, и бармен за стойкой уже начинал коситься в нашу сторону, а немногочисленные посетители оглядывались, награждая наш столик осуждающими взглядами. Мне до них не было никакого дела. Дураки судили исключительно стереотипно. Ни Крук, ни Арчи никогда не ввязывались в мордобой, тем более между собой. Я закурил, совсем забыв, что уже две недели не притрагивался к табаку. Решил завязать. Уже даже не помню почему. Должна была быть важная причина, толкнувшая меня на такой отчаянный и необдуманный шаг. Наверное, кому-то проспорил из этих двоих, но в пылу споров, если это все-таки был один из них, никто не заметил или не обратил внимания на дымящуюся помятую сигарету у меня во рту. Кто это мог быть? Я закрыл один глаз, наводя фокус сначала на одного, потом на второго. Попробовал взять в прицел каждого, но сдался перед дурманящим опьянением и всеми вытекающими отсюда прелестями. Главное, не проспорить самому себе. Опять.

– Все верно. Все верно и мне нечем тебе ответить, – рассеянно улыбнулся Крук. – Было бы! Ха! Если бы не одно «но»! Но…

– Снова твои… – Арчи тоже закурил.

– Ты знаешь, как он любит свои «но», – кивнул я и уронил голову на место.

– Здорово ты про могилы. Как ты сказал?.. Безымянные могилы!

– Так он и сказал, – подтвердил я и попытался кивнуть головой, хотя она и лежала уже на руках как прежде.

– Так вот, все они… были… – Крук нарочно растягивал слова и тянул с ответом, он всегда так делает, предвкушая победу в споре с Арчи. – Все они были захоронены уже поверх тех, кто так и не решился рискнуть!

Я встал и начал хлопать в ладоши. Нарочно. Дым попал в глаза, я защурил их, но не прекратил аплодисментов. Что бы все подумали, что я встал, именно ради восторженных аплодисментов, а не чтобы налить себе еще один стакан, пока у меня еще оставались силы налить себе еще хоть один стакан. Постепенно мои аплодисменты стихли и руки впились в стекло.

– Ты должен написать об этом, – расплылся в пьяной улыбке Арчи, обращаясь ко мне.

– О чем?

– О нас. О наших посиделках. Об этих разговорах! О стакане в твоей руке и о том, какой он дурак и дебил! – кивнул он в строну Крука, на что тот в голос рассмеялся.

Паника нарастала. Вокруг нас. Я в ответ лишь пожал плечами и глянул в потолок. Так, словно нам с ним было о чем поговорить.

– Как только куплю печатную машинку, обязательно.

Мы сидели за маленьким столиком. Вокруг почти не было воздуха, над нами висел только сигаретный дым. Из колонок играли The Doors. Не помню песни, но точно помню последнюю строку: «I tell you we must die». На столе перед нами стояла бутылка, которую мы нарочно растягивали, и полная окурков пепельница. Мы были молоды, и у нас не было ни гроша при себе. Только выпивка, взятая у бармена в долг, пачка сигарет на троих и наши бесконечные разговоры. Обо всем и ни о чем. Мы были друг у друга, и у нас у всех была молодость.

А главное – мы именно были.

***

Дождь идет уже… А и, правда, куда он идет? Но куда бы ни направлялся я, он преследует меня, словно маньяк, охотящийся за жертвой. В лужах отражается блеск молний, как остро отточенный нож поблескивает в свете луны. Хотя быть может, ему тоже просто некуда приткнуться. Всюду чужой. Один наедине с самим собой. Сам по себе и сам себе на уме. Вот он и наматывает круги вокруг меня. Или я вокруг него. Круги, похожие на те, что разбегаются в разные стороны по луже от новой капли. Люди вокруг злобно косятся на него, поднимая свои лысеющие головы и щуря потускневшие глаза, а он просто гуляет себе по улицам, засунув руки в карманы брюк, с не заправленной рубашкой и опустив лохматую, давно не стриженную и немытую голову. Или все-таки речь обо мне?..

Именно из-за похмелья я и завязал когда-то с выпивкой. Но в местах, подобных тому, в котором я оказался, рука так и тянется к бутылке. Мир полон таких мест. И хорошо еще, если она есть под рукой, бутылка, в противном случае страшно представить, что могло бы случиться.

Я умылся, постоял перед зеркалом, глядя на хмурое отражение, и все-таки залез под душ. От горячей воды снова захотелось спать. Но зато отражение в зеркале после этого, кажется, стало чуть приветливее. Голова все так же гудела, мысли путались. Я попытался придумать план действий на сегодняшний день, но ничего не вышло. Вернувшись в комнату, я надел рубашку, попутно по стакану за раз осушил графин с водой, которую предварительно набрал вечером. Включил телевизор. Послушал прогноз погоды, не вслушиваясь ни в единое слово, и выключил его. За окном громыхнуло. Получше любого прогноза. Я принялся завязывать галстук, когда раздался телефонный звонок.

– Да, – подтвердил свое присутствие я в трубку.

– Обслуживание номеров. Завтрак не желаете? – раздался приятный женский голос в ответ.

Я невольно улыбнулся.

– Что в меню? – есть, честно говоря, совсем не хотелось.

И, тем не менее, я все равно спросил. Впрочем, я не услышал, что она ответила. Я слушал только тембр и приятные вибрации голоса девушки с ресепшена.

– Принесите мне яичницу, – решил заказать, что попроще, все равно не буду есть. – И пару пива.

Девушка на секунду замешкалась.

– Вы в курсе, который сейчас час?

Я посмотрел на часы, но даже и близко не запомнил время на них.

– Самое время.

– Что ж… тогда ладно.

– И еще, – добавил я. – Раз уж вы сами позвонили. Не могли бы вы лично доставить мне завтрак?

– К сожалению, у нас в гостинице так не принято.

Я пальцами откинул мокрые волосы назад. Ничего не вышло, и мокрые копны волос рухнули обратно на лицо.

– Что ж… тогда ладно, – передразнил я ее. – Значит, пожалуй, одного пива будет достаточно.

На другом конце провода голос кокетливо хихикнул. Я положил трубку и сел на постель. За окном взад-вперед, как угорелый, носился ливень. Наконец-то, хоть он психанул. От капель с мокрых волос рубашка на плечах покрылась мокрыми пятнами и сделалась прозрачной.

Немного так посидев, я снял трубку, нащупал в нагрудном кармане листок и набрал с него номер. Интересно, кто из них первый снимет трубку? Наверное, просто по голосу я сейчас не смог бы узнать ни одного из них. Сколько лет прошло?

– Алло.

– Где тебя носит? – раздалось в трубке.

Арчи. Я сразу его узнал. И он меня, видимо, тоже.

– В гостинице. Не помню, как она называется, – отчитался я и принялся распутывать узел на галстуке, который сам же и завязал, пока пытался заманить к себе в номер девушку с очаровательным голоском.

– В какой еще гостинице? Ты там вообще где? Это у тебя там гром что ли?

– Да. У меня, – подтвердил я.

На улице и вправду разыгралась настоящая буря. А на душе стало как-то спокойнее. Всегда куда проще сохранять спокойствие, когда кто-то мечется в панике.

– У нас тут жара. Значит ты еще даже не в городе?

Я посмотрел на часы. Посмотрел так, словно ожидал увидеть не циферблат, а скорее компас, будто они могли подсказать мне, где я и где же этот город, о котором говорит Арчи.

– Я уже рядом. Завтра буду. Максимум послезавтра. Есть кое-какие дела.

– Бери машину и давай сегодня. Не поверю, что там нет машины. Раз есть гостиница, точно должны давать машины напрокат.

По пути в отель вчера вечером я, и правда, как раз видел подобную контору.

– Не могу.

– Почему?

– Тут льет как из ведра. Дорога и все такое. Я неважно вожу сам. Сто лет за руль не садился и все такое… И я ведь сказал – есть пара дел, которые не терпят отлагательств.

– Ты не настолько счастливчик, чтобы просто сейчас разбиться, пусть и в непогоду.

Он был прав. И уже во второй раз игнорировал мою отговорку про дела.

– Я уже выпил банку пива, – тогда соврал я.

Это была временная ложь. Странное понятие – временная ложь. Ведь я ждал с минуты на минуту как раз банку пива. И, разумеется, выпил бы ее. Значит, это была не совсем и ложь. Временная ложь.

– Ты же в завязке.

– Так и есть.

– Сейчас девять утра.

– Спасибо, что сказал, кстати. У меня, кажется, часы встали.

Я взял со стола пачку сигарет и закурил. Арчи на что-то отвлекся, а затем вернулся к разговору.

– Мы тут уже второй день торчим.

– Второй?

– А я что сказал?

– Чего так рано приехали?

– Да не рано. Вчера вечером приехали только.

– Девять утра. Второй день значит?

– Прекращай.

– Уже прекратил. Я позвоню.

– Лучше приезжай.

– Приеду. Но сначала позвоню. Завтра.

– Позвонишь или приедешь?

– Посмотрим.

Я положил трубку и затушил недокуренную даже до середины сигарету. Мысли крутились вокруг одного. Я потянулся к письму на столе, но в эту секунду в двери постучали.

– Обслуживание номеров.

Выпив банку еле холодного пива, я съел одно яйцо, а значит, завтрак удался, и главное – с ним было покончено. Немного придя в себя, я сел за ноутбук. Пока развлекался с ним в дороге, батарея почти села. Минут пятнадцать у меня ушло для того, чтоб найти зарядку. Собирался в спешке, теперь начал пожинать плоды этого. В желудке закрутило, то ли от пива, а то ли от яйца, и я отправился в уборную. Засел, пролистал несколько страниц кем-то забытой книжки. Детектив на грани с порнухой. Конечно, что же еще могли забыть предыдущие посетители этого волшебного, почти сказочного места?

(абзац) Вернувшись, я открыл окно. Снаружи все лило как из ведра. Несколько капель сразу же упали мне на кожу, так что я зажмурил глаза с непритворным блаженством на лице. Так просто и прекрасно быть по-настоящему блаженным, когда никого рядом нет, когда никто тебя не видит и не может об этом знать. Я закурил и сел на кровать. Проверил почту, почистил спам и сразу залез в закладки. Никаких других вариантов не было, так что я сразу полез на сайт. Прошел по нескольким первым комнатам, абсолютно без интереса. Из банки от пива, которая еще недавно помогла утолить мне жажду, пришлось сделать импровизированную пепельницу. Без особой надежды войдя на вкладку «избранное», я пробежался по списку ников. Не сразу заметил, что лишь один из них горит зеленым, сигнализируя, что модель онлайн. Зато когда заметил, почувствовал мурашки на коже. Ее страница была онлайн. Я задержал дыхание и вошел в чат. Ни одного сообщения на общей стене. Видео транслировало пустую комнату. Ее комнату. С тех пор как она пропала с месяц назад, только пустая комната время от времени и отображается. В комнате все на своих местах. Подушка лежит на диване, там же где и раньше, с левого края, а справа от дивана на красной стене ровно висит картина. Сколько я ни пытался, разобрать, что же на ней хотел изобразить художник, чье творение попало в такие ужасные руки, так ничего хорошего из этого у меня и не вышло. Я попытался унять дрожь в руках и собраться с мыслями.

«Привет», – пишу я и замираю.

Сигарета прижгла палец, я бросил ее в банку, она едва слышно шикнула, и из небольшого отверстия выскользнуло густое облачко дыма. Как волшебный джинн из детской сказки. Я закурил следующую сигарету и задумался, что же еще написать? И главное, кому я пишу? Ведь ее нет в комнате. Я потер переносицу, закрыл глаза. Когда я открыл их, передо мной красовался черный экран с небольшим всплывшим окном «Модель покинула чат. Теперь она оффлайн. Пожалуйста, вернитесь в меню со списком моделей, которые сейчас в сети и сделайте свой выбор. Мы искренне надеемся, что Вы не останетесь разочарованным».

Я закрыл крышку ноутбука и повалился на кровать. Галстук я так и не завязал. Да и зачем он мне? Никогда не любил галстуки. Мысли мои вообще были сейчас о другом. Ее давно нет. В какой-то момент я даже начал сомневаться видел ли я ее на самом деле. Но сейчас, мне почему-то кажется, что она совсем рядом. Где-то в этом городе есть комната с красными стенами. И я уже тоже совсем рядом.

– Ты опять лег спать? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я и виновато опускаю глаза.

Мне хочется плакать, но глаза словно набиты песком. Вокруг нас никого. Только туман, так похожий на сигаретный дым. И ничего кроме него, словно здесь нет ни пола, ни земли под ногами, ни потолка или неба над нашими головами. Впрочем, я никогда не искал их здесь.

– Почему на этот раз?

Я поднимаю глаза, веки стали ужасно тяжелыми. За глазами, где-то внутри головы тупая боль и приглушенный стук старых уставших часов.

– Чтобы снова увидеть тебя.

Стук нарастает и становится чаще. Кажется, часы вот-вот пробьют. Сколько на этот раз?

– Ты знаешь, я ведь всегда здесь, – улыбается она мягкой улыбкой и берет мою руку. – Всегда жду тебя.

– Знаю, – я все еще боюсь поднять взгляд.

Мне кажется, что стоит увидеть ее лицо, как все вокруг исчезнет – даже то немногое, что здесь есть, она и я, и этот мягкий густой туман вокруг нас.

– Я боюсь, – говорю я, но голос звучит откуда-то со стороны и он как будто вовсе не мой, от этого становится еще больше не по себе.

– Мне тоже страшно, – отвечает она.

Я лечу в бездну.

3.

– Ты веришь в Бога?

– Я верю в конец смены.

Бывают дни по-настоящему изматывающие. Такие, которые все никак не хотят заканчиваться. Дни длиною в целую жизнь. Когда все и сразу. Особенно в ночную смену. Дни в ночную смену. Дни ночи. Черт, в ночную смену они практически все такие. Дни в ночную смену. Вызовы летят один за другим, только и успеваешь отвечать тараторящему диспетчеру, что уже выезжаешь. Им нет числа, им нет начала и конца. И имя им – Легион. Кажется, так было в Библии? Что точно – это явно было сказано про будни.

– Много ты куришь. Это как игра со смертью в прятки. Понимаешь? Я про сигареты. Только она пока отсчитывает – семь-восемь, подглядывает – девять, куда ты спрятался.

Улыбаюсь. Наигранная улыбка для ночной смены.

– Мне нравится рассматривать это скорее как долгосрочное соглашение. Смерть в кредит. Ты сам ведь только собираешься бросать. К чему эта болтовня? Становишься таким же скучным и ворчливым, как те сумасброды, которые неделю как бросили и свихнулись на теме здорового образа жизни. Начнешь бегать по утрам, перестанешь пить пиво в баре после смен и однажды проснешься утром…

– Что? – уставился он на меня.

– Ничего.

Город вокруг живет своей жизнью по ночам. У него свой ритм, свое сердцебиение – частое, артериальное давление зашкаливает, и бесконечные приступы держат его мертвой хваткой. Задыхается, но никак не задохнется. Аварии, передозировки, несчастные случаи, суициды всех мыслимых и немыслимых видов, ножевые и огнестрельные ранения, кровь и смерть, бытовые и уличные стычки, мертвые дилеры и проститутки, приступы внезапного страха в тесных и душных квартирах, приступы удушающей паники, изнасилования, надругательства, убийства… Хотя последнее – уже не наше дело. Из кабины кареты скорой помощи он, город, похож на больного эпилепсией, бьющегося в припадке с пеной у рта. Конвульсии безумия. Едва ему удается побороть приступ, как он тут же, не задумываясь, откупоривает новую бутылку, полную до самых краев отборным хаосом, и впивается жадно в нее своими потрескавшимися губами, пытаясь не расплескать мимо ни капли и удерживая ее дрожащими руками. Он живет своей особенной жизнью, так сильно непохожей на ту, которую можно видеть за окном днем. Двуличная мразь. Отражение нас самих. И мы его стервятники. Мы – те, кто бродит в ночи и воплощает в жизнь все это безумие; и мы – те, кто дарит этому безумию еще один шанс на еще куда большее безумие. Шанс умереть.

– Так что на счет Бога?

– Я его не встречал.

– Не скажу, что это плохо.

– Точно. Но у меня к нему много вопросов.

Конечно, многое зависит от того, с кем выпадает смена. Но мне уже, признаться, давно по барабану, с кем приходится коротать такие ночи. Когда слишком сильно хочешь спать, становится все равно, кто может лечь рядом. Лишь бы не попался очередной завязавший курить. Удивительное дело, сколько среди персонала больницы бросивших курить. Пожалуй, больше только тех, у кого во рту все еще дымится маленькая длинная тонкая раковая опухоль. Мир разделился на тех, кто курит и тех, кто бросил. Были ли те, кто и не начинал? Я не знаю. Где они? В морге?

– Неужели все это напрасно? Ты, правда, так считаешь?

– Что именно?

– Все это. Все, что мы делаем. Наша работа. Все эти люди.

– Если Бог есть, то как быть с самоубийцами? Сколько их попадается каждую ночь? И главное, те, которых нам удается откачать, они все равно попадают в ад?

– Господи! Никогда не смотрел с этой стороны. Выходит, что так.

Минуту мы молчим. Я наслаждаюсь эту минуту тишиной и мечтаю о том, чтобы просто заснуть. Провалиться в бездну.

– А как же все эти рассказы про свет в конце тоннеля? Сколько ты слышал подобных историй за время службы? И всегда одно и то же. Темно, свет впереди, конец тоннеля, Иисус, бла-бла-бла.

– Именно потому всегда одно и то же, что все только к этому и готовы. Мозг ведь не сразу умирает с остановкой сердца. Все это на уровне подсознания. Нам с детства талдычат про Бога и рай. Про таинственный тоннель и свет в конце него. По телевизору каждые полчаса какой-нибудь умник рассказывает одну и ту же старую байку, только успевай каналы переключать. На других проповедуют воздержание престарелые маразматики в мантиях или рясах, которые, едва выключат камеру, бросятся бежать в ближайший лав-отель, чтобы поскорее сунуть свои трухлявые старые морщинистые ручки под трусики молоденьким девчонкам, едва ли которым стукнуло на прошлой неделе шестнадцать. Вот ты и видишь то, чем мозги твои запудрены, а не что-то иное. Видишь рясу и тому подобное, но не дальше. Твой мир тухнет вместе с погасшим экраном ящика. Уверен, если бы христианства не было вовсе, а мы все поклонялись бы, ну скажем, женщине с голой грудью и головой змеи, все бы видели именно ее там, в конце этого тоннеля. Только размер груди варьировал бы в зависимости от степени испорченности или вкусовых предпочтений рассказывающего.

– Или проповедующего.

– Точно.

Не последнюю роль играет напарник, да. И хорошо бы без новичков. Благо, мне, зная мой характер, их дают в нагрузку крайне редко. Как жаль, что вовсе избежать подобной участи нельзя.

– Еще один вызов – и заканчиваем смену, – слышу я сквозь шум в ушах и зеваю до слез на глазах. – Выпей кофе.

Дима, мой напарник, слишком уж жизнелюбивый малый, как по мне. К тому же бритый наголо так, что непонятно, нарочно он это или лысеет на самом деле. Значит, что-то скрывает, все время пытается что-то утаить. С лица его никогда не сходит добрая, несколько наивная улыбка. Наигранная. К утру от нее реально становится тошно. И уже непонятно, то ли это от его улыбки у меня изжога, а то ли от кофе и толстой пленки на зубах.

И единственное лекарство от болезни, которая называется «жизнь» – это маленькая пачка раковых опухолей у меня в кармане. Одна распечатанная в кармане синей медицинской формы, одна в заднем кармане потертых джинсов в раздевалке. В последнее время за ночь я стараюсь не курить больше пачки. Это вовсе не из-за того, что я боюсь умереть раньше положенного срока, а оттого, что меня достал кашель по утрам. Но и по первой причине, пожалуй, отчасти тоже. Чем ближе к тебе становится смерть, тем лучше ты учишься прятаться. Но всегда важно оставлять ей шанс поймать тебя.

– Старушка. Семьдесят один год. Давление сто восемьдесят, тахикардия и прочие прелести. Говорит, что сердечный приступ, но я бы и двадцатку на это не поставил.

– Тебе удалось сберечь эту двадцатку, к бабке не ходи.

Бывают ночи, под которые сложно подобрать саундтрек. Ночи Шнитке. И этот фильм смотрю только я в пустом кинотеатре, в котором пахнет мочой, рвотой и прочими человеческими выделениями. Плохая драма без конца и начала. Немые диалоги. Уже в который раз. Абонемент на бессмысленную бесконечность. Арт-хаус в его худшем виде. И я, кажется, уже знаю все реплики наперед.

Машина останавливается, я делаю вдох и задерживаю дыхание на три секунды. Выдыхаю и продолжаю считать. Димка уже вышел и взял за меня чемоданчик с медикаментами, который вообще-то по-хорошему должен тащить я. Что ж, я крайне признателен ему, но конечно не скажу по этому поводу и слова. Нельзя быть уж слишком учтивым и любезным ни с кем. В салоне душно. Душно и снаружи. Никогда не любил лето. С недавних пор не люблю и остальные времена года, но, как правило, осень больше всего осенью, а весну весной и так далее по списку. Я вытираю липкий, какой-то уж слишком густой, почти как кисель, пот со лба и выхожу следом за напарником.

У входа в подъезд лестница вниз с вывеской видеосалона «Фильмы для взрослых круглосуточно». Похабные картинки с замалеванными лицами, пошлые надписи и недописанные номера телефонов. Я прохожу мимо, лишь краем глаза замечая эту картину, краше которой бы не написал и сам Пикассо, увидев которую Ван Гог бы вырезал себе язык, и соответственно улыбаюсь ей лишь уголком рта. По крайней мере, этот город еще не потерял чувство юмора. Надо улыбаться. Всегда. Пусть и фальшиво. Так сложнее будет нажать на курок или вскрыться, когда ничего другого не останется.

Например, сейчас.

– Тринадцатый этаж.

– А какой же еще.

Я нажимаю на кнопку лифта и жду.

– Лифт не работает.

– Конечно.

На втором этаже я закуриваю, слушая топот напарника сверху уже на третьем или четвертом. Предвкушаю недовольство тех, кто нас вызвал. Как ни старайся, вовремя не приедешь. Нет никакого «вовремя». Понятия «вовремя» в нашей работе не существует вовсе. Особенно по ночам. Ночью всегда поздно. Спустя полтора пролета я нагоняю напарника.

– Ты ведь смотрел в глаза покойникам? – вдруг спрашивает он.

Я не сразу понимаю, что он имеет в виду.

– Ты совсем, что ли? – даже с легкой обидой после паузы отзываюсь я.

– А что? Неужели ты ничего там не видел? Мне просто интересно.

Видимо, этот странный вопрос в продолжение темы о тоннеле и прочем.

«По крайней мере, они молчат», – думаю про себя я.

– Страх. Страх и пустоту.

– Страх – это уже не пустота, – довольно улыбается он, словно ему удалось меня на чем-то поймать.

– Страх – это худшая из пустот, – обрезаю я разговор, который мне порядком наскучил за целую ночь в компании моего жизнерадостного вынужденного собеседника.

Изрядно запыхавшись, мы добираемся до нужного этажа. Напарник звонит в дверь, я перенимаю у него ящик, роняю окурок на половик и придавливаю его ногой. Мы здесь, значит теперь нам можно все, что угодно. Мне.

– Наконец-то! – возвещает женщина лет сорока. – Слава богу, это вы! Я думала, что «скорая» никогда не приедет!

А как же. Выглядит она лет на сорок пять минимум, поэтому я и говорю, что лет сорока. Полная, правда, у нее большая и крепкая грудь, но в глаза также бросается двойной подбородок и затекшие ноги, хотя лицо приятное. На первый взгляд. Не смогла похудеть после родов, скорее всего. Муж ушел, бросил с ребенком или детьми к той, которая сделала аборт или хотя бы смогла сбросить лишние полтора десятка кило. Делаю в голове предположение, что приехали мы к ее матери. Лет через десять будем ездить и к ней по схожим вызовам. Это если она не угробит себя быстрее. Я вхожу внутрь, следом мой напарник.

– Пожалуйста, идите за мной. Можете не разуваться. Сюда.

Я молча следую за ней. Говорить о том, что мы вообще никогда не разуваемся на вызовах, я не стал. Ничего не спрашиваю. Как правило, в таких случаях ничего не стоит спрашивать. Они сами обо всем расскажут и о том, что необходимо знать и, конечно, о том, что абсолютно не имеет никакого отношения к делу. О втором куда детальнее, естественно.

– По-моему, у меня сердечный приступ! – говорит, задыхаясь, пожилая женщина на кровати.

Она лежит и стонет, вся мокрая от пота. То, что когда-то было человеком, а сейчас просто масса, полная болей и страданий, большую часть которых она придумала себе сама. Ей явно хотелось бы, чтобы ей было сейчас куда хуже, чем есть на самом деле. Я смотрю на Диму, он, кажется, понимает, что я имею в виду. Если я вообще что-то имею в виду.

– Будьте добры, стул, – говорю я той, что нас впустила, ставлю на пол и открываю ящик.

О стуле они всегда забывают. Все. Удобство врача вторично. Меряю давление, зная заранее, какой укол придется сейчас сделать. Речь в голове уже заготовлена. Она состоит сплошь из штампов и заученных фраз. Я скажу ей то, что она боится и одновременно хочет услышать.

– Сердце вот-вот выпрыгнет! – говорит женщина, закатывая глаза и издавая протяжный стон. – Думаю, это конец!

Она говорит как раз в тот момент, когда я пытаюсь услышать стук. Так и не замеряв точно давление, я снимаю стетоскоп.

– На погоду как, реагируете?

– Да, у нее постоянно такое. Второй раз за неделю, – кивает та, что осталась в дверях.

Я смотрю на часы. Четыре часа как среда. Второй раз за неделю, значит. Хорошо, что в прошлый раз выпало не на мою смену.

– Нет, причем тут погода вообще?! У меня сердечный приступ! – злится в ответ женщина на кровати. – Я умираю!

Сколько прыти и сил вдруг ради того, чтобы доказать всем неизбежность нафантазированного.

– Хорошо, – киваю в ответ.

Щупаю пульс, чтобы не казалось, что мне совсем плевать. Надо что-то делать. Они все одинаковые и всем нужно только одно – внимание.

– Мама, ну что вы говорите такое, ей Богу! – всплескивает руками женщина, которая нас впустила.

Свекровь значит. Даю тогда ей лет пятнадцать, отмечаю я про себя. Мужик пока не окончательно свалил к новой крале.

– Был бы здесь мой сыночек…

– Но его нет, мама! И вы сами знаете, где он!

Ненавижу семейные драмы. Потому и нет у меня семьи. Правда, не только по этой причине. Но им просто необходимо выпустить пар на людях. Я киваю напарнику, он лезет в ящик.

– Сейчас мы сделаем вам кардиограмму, – говорит он, но никто его не слушает.

Даже я. Формальность. Все и так понятно. Но лучше формальности, чем еще один вызов.

Я расстегиваю блузку на пациентке. Смотрю на старую сморщенную отвисшую грудь в жутком штопанном лифчике, который уже больше напоминает ночнушку и уже не прячет бесчисленные складки из жирной кожи.

– Конечно, знаю! Он на работе! Без выходных работает, по ночам, чтобы ты могла купить себе новые туфельки, или шубку, или что ты еще придумаешь на этот раз?! А у него всего одна рубашка, которую я подарила ему пять лет назад!

– Постеснялись бы людей, мама. Можно тогда было бы за эти пять лет, еще хотя бы пару купить, если бы все было так, как вы говорите, – женщина, которая открывала дверь, отворачивается. – Он у этой шлюхи, и вы сами отлично все понимаете! Он был у нее вчера и пойдет к ней завтра. Ему нет до вас никакого дела. Как и до меня! Только одной мне на вас не плевать!

– Было бы, – бубню себе под нос я. – Бы было.

Напарник делает кардиограмму, а я думаю лишь о сигаретах в кармане и о том, как я не высыпаюсь весь этот год. А в прошлом году мне удалось хоть раз выспаться? Или с тех пор я только даю себе слово, что обязательно высплюсь? Мысли мои перебивает подступившая к горлу изжога.

– Она все это нарочно! Доводит меня, – женщина на кровати начинает плакать. – Хочет прибрать к рукам мою квартиру, когда я не выдержу! И сыночка моего, бедненького! А у меня пенсия мизерная! Как я ему могу покупать все время вещи?

Кажется, она уже забыла, что вот-вот должна умереть. Смех, да и только.

– Успокойтесь. Вам сейчас не стоит нервничать, – говорю отчужденно я с надеждой, что они обе наконец-то заткнутся.

Мы делаем кардиограмму, на которой, как я и знал заранее, ничего нет. Да и откуда там чему-то взяться? Я делаю укол в вену. Игла нехотя проникает сквозь кожу. К утру шприцы становятся все тяжелее, а иглы все тупее.

– Поспите.

Напарник собирает вещи и направляется к выходу. Я даю бумаги на подпись и тоже иду за ним. Последний вызов. В дверях я оборачиваюсь к женщине, той, которая нас впустила.

– Спасибо вам большое, – говорит она со слезами на глазах и бросается обнять меня, но я как бы случайно отстраняюсь.

Я собираюсь ей что-то сказать, пока и сам точно не знаю что (и прежде всего, зачем мне это?), но вижу на ее руке кольцо и, выдавив из себя лишь тень улыбки, спускаюсь вниз по лестнице.

– Лифт не работает! – кричит она мне вслед.

Мы садимся в карету скорой помощи, и на этом наша бессонная ночь подходит к концу. Где-то на горизонте должны были бы появиться титры с нашими именами, будь это голливудским кино «со вкусом». Так или иначе, люди со спокойными душами могут и дальше умирать уже без нашей помощи. Больше мы им мешать в этом не будем. Сегодня. Город тускнеет и становится бесцветным. Вместо бездонной темноты он обретает странные нелепые формы, отчего становится ясно, что он попросту пуст.

– Значит, ты не веришь в Бога?

– Я верю в конец смены.

В раздевалке я наконец-то остаюсь наедине со своими мыслями. Здесь я могу, наконец, ни о чем не думать. Все, чего мне хотелось всю смену – это поскорее прийти домой и свалиться без задних ног. Может, перед этим немного прошвырнуться по сети. И все. Я одеваюсь и выхожу, ни с кем не попрощавшись. Поступаю так не нарочно.

С черного хода всегда ветрено. Из-за расположения корпусов больницы здесь всегда ужасный сквозняк. Смотрю на небо. Оно уже светлеет. Зеваю и шагаю к остановке. Медленно, лениво, словно без цели. Своей машины у меня нет. Дойдя до ворот, встречаю Кристину. На полпути от больницы до остановки.

– О, привет! – сияет белоснежной улыбкой она, наткнувшись на мое неприветливое лицо.

Я скалю желтые от табака и кофе зубы в ответ.

Ей около тридцати. Стройная, приятный, не слишком яркий макияж, пухлые губки, часто надутые для пущего вида. Всегда на каблуках, что немаловажно, и оттого с отличной подтянутой попкой. Грудь второго размера. Напрягаю память, вспоминаю – да, все-таки второго.

Она медсестра в той же больнице, где работаю и я, как несложно догадаться. Когда-то у нас с ней складывались неоднозначные отношения. Все началось в прошлом году на каком-то корпоративе. Я немного перебрал, хотя не только я – в ту ночь все немного перебрали. Был, кажется, Новый Год или что-то в этом духе. В общем, проснулся я в ее квартире голым рядом с ней на кровати. После этого мы спали еще пять или шесть раз. И, кажется, ее это вполне устраивало. Поговаривали, что она тогда встречалась с врачом из хирургического отделения. Не чета докторишке из «скорой». Но мне было все равно на этот счет.

– Холодно-то как, – обняла руками она свои плечи и поежилась.

Я снял куртку и сам ощутил, насколько холодно было снаружи. А ведь еще полчаса-час назад было так душно, что я отдирал испарину со лба.

– Спасибо, – стреляет глазками она.

Длинные ресницы, темные волосы. Шатенка. Я достаю сигарету. Закуриваю и пялюсь тупо прямо перед собой.

– Ты идешь со всеми? – спрашивает как бы невзначай она.

Так, будто лишь для того, чтобы просто что-то спросить. Пожимаю плечами и выдавливаю из себя:

– Нет.

– А ты ведь и не знаешь, куда все идут? – картинно поднимает брови она, хотя на самом деле вовсе ничему не удивляется, потому что достаточно хорошо меня знает. – Ты даже не знаешь, почему все собираются, готова поспорить.

– Не знаю, – киваю согласно я.

Она смеется и берет меня под руку. Как будто мы старые и добрые друзья. Безусловно, мне бы хотелось так думать.

– Идем, будет весело. Обещаю, – хлопает ресничками она. – Побудем парой для разнообразия, не против?

О каком разнообразии она говорит, я понятия не имею, если честно. Мне не хочется идти туда, куда она меня тянет, хоть я и не знаю вовсе, что там будет и где. Но она так жмется ко мне. Я чувствую тепло ее тела. И оно манит. Смогу ли я удержаться? – Вряд ли.

Готов поспорить, потом мы поедем к ней, и вместо сна придется полчаса обхаживать ее ради пятнадцати минут секса. Но на ней моя куртка, а на улице и вправду холодно.

Когда подоспевают остальные: еще пара медсестер, чьих имен я не знал, и три моложавых доктора-стажера, все, как и я из неотложки, мы отправляемся в ближайший открытый в такую рань бар. Четыре парня и три девушки. Я явно здесь не к месту. Не стоит уточнять, что буквально всего в квартале от работы находится такой бар, в котором и собираются страдальцы после своих смен. Он просто жизненно необходим в таком месте. Смены тоже бывают разные, как и случаи во время них. Если бы такого бара не было, то его обязательно стоило бы придумать – то есть, открыть. Я так и планировал себе свою старость. Найти небольшой город, в котором рядом с больницей нет бара, и открыть его там. Идеальный бизнес-план. Идеальное лекарство от кризиса среднего возраста. Ведь каждому иногда просто необходимо ощутить на себе сон разума в его первозданном виде.

Мы садимся за столик, я заказываю кофе. Я в завязке. У меня были серьезные проблемы с алкоголем еще совсем недавно, так что на предложения хотя бы даже одного бокала пива я реагирую со всей свойственной мне серьезностью. Тут уже узнаю, что у какой-то из медсестер день рождения. По этому поводу и веселье. Во время поздравлений даже не удалось разобрать ее имени. И это только первая часть запланированной вечеринки. Кристина не сняла моей куртки даже внутри. Я выпиваю пару чашек кофе, пока все веселятся, и опять возвращаюсь в то ужасное состояние, в котором пребываю вторую половину ночи. Или первую утра.

– Тебе нравится Паланик? – подсаживается рядом со мной и моим скучным кофе и спрашивает меня Кристя. – У него выходит новая книга.

– Нет.

– А что ты читал у него?

Вокруг раздается взрыв хохота. Кто-то нешуточно успел напиться и, видимо, завалился под стол.

– Однажды я читал аннотацию на обратной стороне какой-то его книги. Этого более чем достаточно, разве нет? Уже только от этого я захотел вернуть свои деньги.

Она смеется и прижимается к моему плечу. Мне снова становится тепло где-то внутри. Старое, забытое и уже почти ставшее ненастоящим чувство.

– Но выходит, что ты так и не купил пока ни одной его книги! – прыскает она, а я смотрю в ее постепенно стекленеющие глаза.

– Выходит так, – подтверждаю я.

– За что же тогда деньги возвращать?

Я наклоняюсь к ней поближе, пока вокруг все продолжают галдеть и распевать какие-то песни, слов которых я никогда раньше не слышал. Сначала все песни обо всех днях рождениях, потом о докторах, а затем и просто песни. Наши миры удивительно близко сталкиваются здесь, но все же каждый остается в своем.

– Время, которое я потратил на чтение аннотации. Ведь я мог делать что-то менее бесполезное в те минуты, понимаешь?

Сначала она пристально смотрит на меня и как-то слишком серьезно, видимо, силясь понять, о чем я. Ее глаза совсем пьяны. Затем она разражается смехом и прижимается еще ближе ко мне. Я достаю из кармана бумажник, отсчитываю за кофе и пару коктейлей, что она успела выпить, добавляю немного сверху на чай. Беру ее ладонь в свою, и мы выходим из бара. Почти выбегаем. Она едва успевает что-то пролепетать остальным, попрощаться, еще раз поздравить сестричку, имени которой я не расслышал и в этот раз. И даже когда мы уже оказываемся снаружи, она не упрекает меня за такую спешку и вообще не говорит ни слова. Она не сводит с меня глаз всю дорогу, впрочем, как и я с нее. Легкая улыбка и уставшие ресницы.

Мы садимся в такси, и я запускаю свои озябшие руки ей под блузку. Холодными ладонями я чувствую, как на ее теплой мягкой коже выступили мурашки.

Город спит. Все вокруг смолкло и окрасилось в мягкий серый цвет с легкими оттенками голубого и розового. Редкие машины сонно еще светят фарами, похожими на еще не до конца открывшиеся после сна глаза. Не спим только мы. Кристина лежит у меня на плече, пока я всматриваюсь в грязное окно такси. Я хочу ее. Особенно когда она касается словно невзначай губами моей шеи. Я хочу ее здесь прямо в такси. Не понимаю, что со мной происходит.

Когда машина останавливается, я наспех расплачиваюсь, оставив щедрые чаевые спящему водителю, и мы выплываем наружу, обратно вдаль от теплых объятий в пронизывающую утреннюю прохладу неприветливых улиц. Мы поднимаемся на третий этаж и входим в ее квартиру. Я разуваюсь, и ноги едва держат меня. Хочется смыть эту ночь в душе и завалиться спать. И обычно я именно так бы и сделал. Причем не обязательно в этой последовательности.

– Кажется, у меня осталось шампанское, – тихо бормочет Кристина, бросив ключи от входной двери на кухонный стол.

Я включаю свет, она наконец-то снимает мою куртку, только теперь она и мне оказывается без надобности.

– Выключи свет, пожалуйста, глаза и так с ума сходят, – просит Кристина, копаясь в ящиках и шумя посудой.

Я выключаю свет, закуриваю и сажусь на стул. Она тем временем достает ополовиненную бутылку шампанского.

– Я же не пью, – напоминаю я, когда она вынимает из шкафа два бокала.

– Ой, я перепутала. Прости.

Она снова заливается смехом.

– С кем? – усмехнулся я.

Она в ответ обиженно надувает губки. Мы выкуриваем по сигарете, она выпивает еще бокал или два шампанского. О чем-то болтаем, скорее даже делаем вид, что болтаем и отправляемся в спальню. Она ложится на спину и вдруг зевает мне прямо в лицо.

– Прости, я сейчас.

Я слезаю с нее, и она убегает в ванную. Тем временем на улице уже наступило утро. Солнце показалось из-за горизонта почти во всю силу, и сейчас оно стало похоже на фары тех машин, которые ползли нам на встречу по дороге сюда. Я снимаю рубашку, носки, но остаюсь в джинсах и ныряю под холодное одеяло. Из ванны доносится шум льющейся воды. Я закрываю глаза, но боясь, что попросту вырублюсь, насильно как можно шире раскрываю веки. Встаю и подхожу к окну, открываю его. На часы страшно смотреть, да и к тому же уже незачем. Внутри квартиры стало как-то душно. Особенно когда я остался один. Закуриваю и выдыхаю дым наружу.

– Я думала, ты уже спишь, – слышу я сзади.

Я оборачиваюсь, и пепел с сигареты падает мне на грудь, но я его не замечаю. Она стоит возле кровати, выжимая полотенцем мокрые волосы. На ней старая мужская футболка. Интересно чья? Мсье хирурга? Али какой другой специалист забыл? Хотя не так уж и интересно на самом деле. Плевать. Опускаю взгляд, но из-за футболки не вижу что на ней снизу.

– Пока нет, – отзываюсь с запозданием я и швырнул окурок в окно.

Она садится на кровать, я швыряю окурок в лицо утру и подхожу к ней. Она кладет руки мне на бедра и нежно касается губами меня чуть выше пупка, затем расстегивает пуговицу на джинсах. И тут я ловлю себя на мысли, что больше всего я бы хотел сейчас оказаться у себя дома. Один. Что за черт? Однако теплое чувство, поднимающееся снизу живота, быстро заполняет все мое тело и поглощает меня всего самого и я, взяв ее за волосы, толкаю ее на кровать. Наши языки безобразно вьются вокруг друг друга. Я задираю ее футболку, касаюсь мягкой и податливой груди. Ее губы отрываются от моих, и она делает громкий глубокий вдох всей грудью, закусив нижнюю губу и издает шепотом протяжный стон, когда я вхожу рывком в нее.

Когда все заканчивается, я закуриваю. Кристина мостится рядом, обвив своими гладкими тонкими ножками мою ногу. Я лежу, глядя в потолок и не говоря ни слова какое-то время. Пот стекает по лицу. Я поворачиваюсь к ней. Она спит. Тихо посапывая. На моем плече. Еще не высохшие волосы растрепались и лежат причудливыми узорами на ее таком мирном и нежном лице с капельками пота на лбу.

– Что бы сказал на этот счет Паланик? – шепчу я, поправляя локоны ее волос.

Докурив вылезаю из-под одеяла, одеваюсь и выхожу на улицу, аккуратно защелкнув за собой замок ее двери.

4.

В ночном воздухе было полным полно комаров. В такой духоте кто угодно рехнулся бы. Комары жрали всех подряд – одиноких парочек то тут, то там стоящих у реки, нас и даже друг друга.

– Никому нельзя доверять! – выдал Крук.

Бар закрылся, но мы и не думали расходиться. Ночь только начиналась для нас, хотя, судя по цвету неба, в пору было ее уже провожать. Перед самым уходом Арчи выклянчил еще бутылку дешевого красного вина у бармена. Или Крук. Или белого. Кажется, он дал нам ее лишь для того, чтобы поскорее от нас избавиться. У нас оставалось лишь несколько сигарет и бесконечные споры ни о чем и обо всем на свете. Мы шли вдоль реки, передавая бутылку по кругу. В наших животах урчало в такт бегущей воде за перилами, а вино плескалось о стеклянные стенки бутылки в унисон с плеском маленьких волн реки.

– А как обстоит дело с родственниками? – спросил Арчи, передавая мне вино.

Я принял бутылку и уставился на Крука. Ужасно хотелось пить.

– В смысле?

Я продолжал молчать, наблюдая за происходящим.

– Ну, вот ты говоришь, что людям нельзя доверять.

– Говорю. Я говорю?

– Ну. Сам же сказал.

Я сделал свой глоток и передал эстафету Круку.

– Родственники и обычные люди ведь отличаются. Ну, в плане отношения к ним. Так вот. В чем разница между родственниками и обычными людьми?

– На родственников ты можешь рассчитывать. То есть если быть точнее, тебя учат тому, что ты можешь на них положиться.

– А на деле не так?

– Подожди, – Крук вытянул раскрытую ладонь и сделал глоток из бутылки. – Как на деле? Сейчас я скажу тебе, как на самом деле обстоят дела, уж прости меня за тавтологию. Тебя учат, что нельзя полагаться ни на кого, кроме родственников.

– Меня такому не учили, – возразил Арчи и повернулся ко мне. – А тебя?

– Угу, – ответил я невпопад.

– Ну, то есть, я хочу сказать, что разочарование ведь от этого в конечном итоге куда сильнее. Обычный человек не выполнил свое обещание, и, казалось бы, что с того? Его не было для тебя до этого – не станет и после. Ты на него ведь и не рассчитывал по большому счету. А если родственник опростоволосился, это шекспировская трагедия. Как минимум. Причем, что самое интересное – если ты облажался, то пиши пропало, а если перед тобой – так что же тут поделаешь. Вот как.

Я посмотрел на мирно и тихо бегущую речушку внизу и бросил в нее окурок. Мы остановились и, встав в ряд, принялись мочиться в воду. Вокруг не было ни души. И, слава богу.

– Они всегда думают, что просто подумать о тебе, тем более сказать об этом вслух, что этого более чем достаточно, понимаешь? – развел руками Крук. – О, черт. Совсем новые ведь шорты!

Мы продолжили путь в никуда.

– Ну и пусть.

– Только, в конечном счете, хреново от этого не кому-то другому, а только тебе. Они-то не парятся. В том и разница. И парадокс. На обычных людей ты не рассчитываешь вовсе. Не ставишь их ни в грош. И не обижаешься особо, потому что, вроде бы как, и не за что, ну что с них взять, в конце концов?

Мы шли по аллее, где-то пронеслась со свистом машина. Кажется, на мосту впереди.

– А что, если прировнять их? Лишить этих надуманных привилегий? Убрать приоритеты, так сказать. Что выходит тогда?

– Что-то бутылка до меня все никак не дойдет, – обернулся Крук, идущий немного впереди.

Я звякнул ногтем указательного пальца по стеклу в руке Крука.

– А, вот ты где! Какой дурак тебя сюда поставил.

Он отпил, протянул ее мне, я сделал спешный глоток и направил ее Арчи.

– Благодарю. Если их прировнять, тогда выходит, что и на родственников не стоит особо рассчитывать, и обычные люди вокруг не так безнадежны. И вообще получается, что по сумме своих функций и обязательств они в принципе равны.

Незаметно мы уже прошли под мостом и направлялись дальше вглубь парка.

– Значит, они заслуживают одинакового отношения. В обоих случаях получается некий крен не в ту сторону.

– Это как? – обернулся Крук.

– Ну, то есть, ты несправедливо принижаешь одних и возвышаешь других. Даже не то чтобы несправедливо. Неоправданно.

– Да. И родственники, выходит, не такие уж и хорошие люди как тебе кажется.

– Ага. И обычные люди, которые окружают тебя каждый день тоже, выходит, не такие уж и сволочи.

Я принял почти пустую бутылку и сделал жадный глоток. Чем меньше оставалось на дне, тем сильнее пересыхало горло.

– Не все люди сволочи.

– Но все сволочи, почему-то, люди.

Я рассмеялся и достал сигарету. Арчи и Крук тоже закурили по одной. Больше сигарет не оставалось, как и темноты вокруг нас. Небо стало совсем синим, вокруг уже пели птицы. С чего начался спор, и к чему он мог привести, я не понимал. Впрочем, мне было все равно на этот счет. И моих друзей, кажется, этот вопрос интересовал примерно настолько же.

– Если живешь в аду, приходится верить и в рай, – выдавил я из себя заплетающимся языком. – Отличное название для рассказа.

Оба остановились и обернулись на меня (когда они успели обогнать меня?). В холодном утреннем воздухе уже почти не оставалось комаров.

***

Просыпаюсь с больной головой. Кажется от кофе у меня теперь тоже похмелье. Солнце садится за окном. Вкус во рту как после хорошей вечеринки. Как после такой вечеринки, в которой я принимал непосредственное участие. Ставлю чайник и насыпаю две ложки кофе в чашку. Все еще хочется спать, но я понимаю, что больше уснуть уже не смогу.

Сегодня выходной, и чем занять его – ума не приложу. Кажется, его целиком и полностью решила занять моя головная боль. Пью горький кофе, от которого остается легкая изжога с осадком на дне чашки, прослушиваю несколько унылых мелодий на радио, курю. Включать ноутбук нет ни малейшего желания, хотя на винчестере висит пара фильмов, которые я уже давно дал себе слово посмотреть. Так давно, что я успел забыть, что это за фильмы вообще. К тому же, одному сидеть и смотреть в выходной вечером кино в пустой квартире – сомнительное удовольствие.

Тихо хлопнув дверью (именно так, небольшая сдержанная досада), я выхожу на улицу. Покупаю в ближайшем магазине сигареты и шоколадный батончик. Съедаю его по пути назад. У подъезда выкуриваю еще одну сигарету, но не потому, что хочется, а чтобы просто убить время. Уже входя обратно в свой «Замок сквозняков», натыкаюсь на соседскую девчонку лет восемнадцати-семнадцати с молодым прыщавым кавалером.

– Здравствуйте, – опустив глазки, смущенно бормочет она.

Я киваю ей, а ее спутник одаривает меня презрительным взглядом. Он видит, как она опустила взгляд, и ему это не нравится. Альфа-самец, сразу видно. Хмыкаю про себя. Одета она вызывающе сексуально. Короткая юбочка, чулочки, топик, яркая помада и малюсенькая кожаная курточка поверх с закатанными рукавами, волосы покрыты толстым слоем лака и стянуты на затылке в конский хвост. Шатенка. На самом деле еще совсем ребенок.

Снаружи собирается дождь. Поднимаю голову и смотрю на обшарпанную стену, некогда выкрашенную в неприятный для глаз бежевый цвет, нахожу свое окно (оно одно не вымыто) и решаю еще где-нибудь выпить кофе, вместо того, чтобы возвращаться в свой личный ад.

На улице постепенно темнеет. Становится совсем холодно. Недалеко от дома в автомате покупаю еще кофе в бумажном стаканчике с деревянной палочкой и залпом осушаю его, ошпарив себе рот и горло.

Вот и зажигаются фонари. Решаю прогуляться вниз по улице, через перекресток, на котором была когда-то парикмахерская. Иду исключительно по невысокому бордюру под самыми лампами фонарей. Интересно, если одна из ламп взорвется прямо надо мной, и осколки раскроят мой череп, что тогда? Люди вызовут «скорую»? Было бы забавно, если бы они стали звонить на мобильный у меня в кармане и, непонимающе раскрыв рты, глазеть друг на друга, словно голодные рыбки в аквариуме. Спокойно. Без паники. Доктор уже здесь. Или доктор уже почти не здесь?

Дохожу до парка, стою минут десять у книжного, затем вхожу внутрь. Просматриваю издания «Над пропастью во ржи» и остальных книг Сэлинджера. Старый ритуал.

– Вот. Неплохое издание. Не обращайте внимания на обложку, главное – здесь мало опечаток и бумага хорошая, – протягивает мне небольшую книгу в твердой обложке девушка, которую я сначала здесь и не заметил.

– Спасибо, у меня она уже есть, – улыбаюсь я. – К тому же, я жутко не люблю книги в твердых обложках.

Она удивленно округляет глаза, затем одаривает меня тенью улыбки.

– Я тоже, если честно.

Рыжие длинные кучерявые волосы, некрашеные, разбросаны по черному плащу. На первый взгляд – беспорядочно, но если приглядеться, то улавливается странная гармония в этом беспорядке. Так обычно и бывает, если приглядеться. Ее лицо. Словно при создании ее лица Бог взял небольшую кисточку, макнул ее в краску, затем пальцем оттянул волоски на конце и постепенно отпустил их, последовательно, но неравномерно разбрызгивая вокруг носа и глаз веснушки. Еще один упорядоченный хаос в ее облике. На немного мило вздернутом носу – очки в белой пластиковой оправе, сквозь толстые стекла которых невозможно определить цвет ее глаз. Мне бы хотелось думать, что они зеленые, но более вероятно, что они голубые или серые. Несмотря на толщину линз в оправе, она носит прекрасный, но не вызывающий макияж, и в целом отлично и вполне современно выглядит. Кожа мягкая и гладкая, ухоженная. Очки даже скорее заводят, нежели отпугивают.

Она пожимает плечами и отворачивается, обратно изучая дальше корешки книг и потеряв всякий интерес ко мне. На ней черное длинное пальто и высокие черные сапоги. Тонкая фигурка тщательно спрятана.

– Вам она понравилась? – спрашиваю неожиданно для самого себя я.

– Простите? – она оборачивается.

Я немного теряюсь, увидев ее лицо снова.

– Книга.

Она смотрит на меня, потом на книгу в моей руке.

– Это же Сэлинджер.

– Я знаю, – киваю как болванчик. – Не Паланик.

– Он не может не нравиться.

– Паланик?

– Фу, нет.

Я кладу книгу обратно на полку, и беру ту, которую она протягивала мне, пытаюсь понять ужасную иллюстрацию, не имеющую ничего общего с содержимым. Не стану скрывать, мне до ужаса понравилась ее реакция и то, что теперь она не прекращает смотреть на меня.

– Вы хотите пригласить меня выпить кофе?

Еле сдерживаю улыбку.

– Я был уверен, что вы откажете.

– Сегодня отличный день, чтобы ошибиться.

Не сдерживаюсь и поднимаю уголки рта. Почему-то стараюсь не смотреть прямо на нее, а всячески ищу глазами хоть что-нибудь, за что мог бы уцепиться взглядом, но глаза липнут к ее фигуре.

– От вас ужасно пахнет табаком и кофеином. Кажется, вы совсем не хотите больше кофе сегодня.

– Пожалуй, что так.

– Составите тогда просто компанию?

– С радостью.

В кафе пахнет свежевымытыми пепельницами. Хлорированная вода и сигаретный пепел. Резковатое сочетание, сплошь и рядом встречающееся в кафе на окраинах любого из городов. Стол, за который мы сидим еще слегка влажный – только что протерли мокрой тряпкой. Официант, неприметный парень, высокий и худой, с залысинами вокруг лба и темными почти черными волосами, спустя пару минут приносит кофе Алисе и пачку сигарет мне. В его глазах давно и прочно поселилось безразличие ко всему.

Мы делаем пару неловких движений одновременно с ней, намеренно избегаем скрещивания наших взглядов, пока официант не отходит от нашего столика. Еще какое-то время мы сидим молча. Она греет руки о чашку, отпивая аккуратными маленькими глоточками кипяток, в запахе которого я явственно чувствую только алкоголь. Я дымлю сигаретой, зажатой между пальцев. Теперь мы бросаем кроткие короткие взгляды друг на друга. В остальном наши глаза гуляют по обстановке вокруг, ни на чем больше не сосредотачиваясь. Мы похожи на людей, которые после яркого дневного солнца вдруг оказались в темном чулане, и которые теперь ждут, когда глаза привыкнут в темноте. Или наоборот – людей, которые после долгого пребывания во тьме теперь столкнулись с солнечным светом и ослеплены его внезапной яркостью. Скорее все же второе, по крайней мере, относительно меня. Я наблюдаю за ее движениями, то, как она держит чашку, как пьет, как словно случайно поправляет очки на идеально ровной и прямой переносице, все это мне кажется до боли знакомым. Даже не так. Я знаю, что я никогда не встречал ее раньше и чувствую, что все эти жесты принадлежат только ей, в них всех она сама вся целиком и есть. Но что-то все-таки не дает мне покоя. Наверное, это из-за цвета ее глаз, который остается загадкой для меня. Сколько людей в мире знают, какого они цвета? Как они с этим живут? Я должен узнать это во что бы то ни стало.

– Не люблю кофе с ирландским виски, – говорит она так, словно и ни к кому вовсе не обращается.

Я пожимаю плечами, как последний дурак, прячась за рассеивающимся тут же сигаретным дымом, словно скрывающийся в тумане преступник. По спине пробегает неприятный холодок. Легкий, едва заметный, но оттого не менее неприятный.

– Если добавить ирландский виски, то кофе получается слишком сладким. Скотч – совсем другое дело. Я имею в виду, настоящий шотландский скотч. На худой конец можно и коньяк. Но не ирландский виски. Фу.

Я киваю и улыбаюсь. Что со мной такое? Меня безумно забавляет ее «фу». Впервые за долгие годы я чувствую себя ребенком рядом с кем-то другим. Хотя по возрасту это ей следовало бы нервничать, находясь рядом со мной, а никак не мне. Но не тут-то было.

– Ты не сильно болтлив, – снимает очки она.

Алиса щурит глаза, пытаясь разглядеть хоть какую-то эмоцию у меня на лице. Словно не верит стеклам в очках, а больше доверяет пусть и расплывчатому, но все же живому изображению. Близорука. Я чувствую, как теплеют мои щеки. Прекрати щуриться и дай мне получше рассмотреть твои глаза…

– Наверное. Думаю, это в большей степени зависит от того, кто рядом. Или кого нет рядом.

Что за бред я несу?

– Прекрасно. Спасибо.

Я затягиваюсь сигаретой. Скорее для того, чтобы взять небольшую паузу. Слова, вылетев изо рта, сразу же растворяются.

– И что со мной не так?

– Почему ты их сняла? – пытаюсь я сменить тему.

– Кого? Очки?

– Ну, остальное все пока вроде бы на тебе.

– Фу. Как пошло. Ты точно читал Сэлинджера? Говоришь, скорее, как герой Паланика.

Теперь мы улыбаемся вместе. На висках у нее остались красные отпечатки от дужек. Я все еще пытаюсь уловить цвет ее глаз, но пока тщетно. Очки больше не скрывают их, но теперь она, то щурится, то опускает взгляд. Стесняется своей близорукости. Или все-таки меня?

– Так что ты спрашивал?

Я отвлекаюсь от предыдущего занятия, отрываю взгляд от маленьких продолговатых линий на ее висках, выуживаю из бочонка рядом с солонкой зубочистку и прикусываю ее. Не знаю, зачем я это делаю. Никогда не любил зубочистки. К тому же я еще не ел ничего, кроме батончика.

– Ты сняла очки.

– Все верно.

Она выжидающе смотрит на меня, а я сглатываю обрывки каких-то слов.

– Ты, часом, не детектив? Кажется, у тебя здорово это выходит. У меня как раз есть одно дельце для детектива. Зубочистка, сигареты, томный взгляд, словно тебе одновременно плевать на всех вокруг, но в то же время ты изнываешь от одиночества. Молишь о том, чтобы тебя заметили и не трогали в одночасье. Настолько… – она делает паузу и прикладывается губами к чашечке кофе, оставляя там легкий пурпурный след от помады поверх предыдущего. – Настолько, что ты готов сидеть в самом ужасном кафе в городе с первой встречной девушкой из книжного магазина.

Я прикусываю один край зубочистки, а затем резким движением вынимаю ее изо рта.

– Проехали.

– Ладно тебе. Не дуйся. Я сняла очки, да. В этом все дело, да? Что потом?

– Ты принялась щуриться, разглядывая мое лицо.

– Снова в яблочко, мистер детектив. Вы за мной следите? Я перед вами. Вся.

– Не пойму, зачем ты это сделала? То есть, если ты хочешь рассмотреть меня получше, зачем ты снимаешь очки, а потом щуришься. Ты бы просто могла, не снимая их разглядеть, что тебе было нужно, – она смотрит на меня несколько озадаченным взглядом, все еще скрывая от меня цвет своих глаз. – Извини. Несу какой-то бред…

– Я тебя отлично поняла, – она слегка хихикает и надевает очки обратно. – А зачем ты взял зубочистку?

– Я?

– Ну не я же. Судя по твоему виду, ты ел последний раз вчера, я не права? Если так, вряд ли что-то могло застрять у тебя между зубов. По крайней мере, вдруг именно сейчас доставить тебе такой дискомфорт, чтобы мистер детектив снизошел взять зубочистку в таком отвратительном месте.

Я аккуратно кладу зубочистку в пепельницу. Капитулирую?

– Ты точно не читала Паланика? – спрашиваю я, немного щурясь, хотя мне все и так отлично видно.

Вот оно что.

– Может я не читала и Сэлинджера.

Я снова замираю у входа в подъезд. Достаю кошелек и пересчитываю деньги. На такси в одну сторону должно хватить. Следом я достаю салфетку, на которой написан номер Алисы. Мне хочется позвонить ей прямо сейчас. Позвонить и спросить, какого же цвета у нее глаза? Не будет ли она против встретиться со мной еще раз? Например, прямо сейчас. Глупости. Конечно, если бы она не хотела больше видеть мою сонную физиономию, то не дала бы мне свой номер вовсе. Я прячу салфетку обратно и делаю то, что должен сделать.

Уйти, не попрощавшись, и, спустя восемь часов, снова заявиться. Мало какой девушке могло бы подобное понравиться. Я стою на въезде в ее двор. Но ноги стали как вкопанные. Я выкуриваю подряд три сигареты, но странная тревога не уходит. Измерив площадь всего двора неспешным шагом из угла в угол (не пересек я его разве что только по диагонали), я откидываю волосы со лба назад и поднимаюсь к квартире Кристины. Сердце шумит в груди от рывка по лестнице. Смахиваю пот и звоню в дверь. Не сразу, но за ней слышатся шаги. Затем она замирает у глазка. Решает, открывать дверь или нет. Впускать меня или прогнать.

– Уходи, – слышу сонный голос из-за двери.

Я открыл было рот, и сжал руку в кулак, чтобы постучать, но в паре сантиметров от двери передумываю, разворачиваюсь и спускаюсь по лестнице. Сверху слышится скрип открывающейся двери, когда я уже спустился на пару этажей вниз.