Творчество и потенциал. Выпуск 2 - читать онлайн

Плывёт в пруду, смотрите только,

Лениво рыбка, точно царь,

Нектар сбирает в поле пчёлка, —

На крыльях – золотом пыльца…

В саду проснулись в час рассвета

Букашки, муравьи, жуки,

И птичий хор зарю отметил —

Проснулись даже пауки…

И каждый куст в нарядном платье —

Внутри цветы, роса на них,

Зелёный сад в лучах приятен:

Весны армянской нежен лик…

И солнца луч несёт мир свету,

В одеждах золотых рассвет,

И облака уносит ветер,

Лишь на полях дождинок след…

И солнцем ширится пространство,

И в золото весь мир одет:

– Земля моя, живи и здравствуй! —

Весне армянской шлю привет…

Придёшь ко мне со славой победителя,

Прошествуешь с триумфом, мой герой,

Врата раскроются зарёю восхитительной

Перед единственным и дорогим – тобой…

Придёшь ко мне, быть может, с опозданьем,

Придёшь ты с плачем скомканной судьбы,

И приучившиеся ноги к ожиданью

Вдруг понесутся тропками любви…

Придёшь ко мне усталый, молчаливый,

Вкусивший одиночества печать,

Глаза безумные мои ретиво

Тебя заставят только ликовать…

Придёшь случайно ты – далёкий, дальний,

Оставишь ты пустыню вдалеке,

С раскаяньем придёшь маниакальным,

Герой очаровательных легенд…

Придёшь ко мне с тоской, тобой взращённой,

Придёшь монархом, Цезарем, царём,

Будь победителем, мой милый, возвращённый, —

Я вечно быть готова побеждённой…

Хоть побеждённой, но твоим ребром…

Ах, слова,

Что теплы, как твой поцелуй,

Как рассветы прозрачны улыбкой своей,

Мудрость мысли и глубь освежающих струй,

В них ласкающих рук протекает ручей…

Оживляют они или к смерти ведут,

Ощущенья любви в них, что может пронзать,

Могут плотно и стиснуть, как грубый тот жгут,

И бессовестно душу твою растерзать…

Забродит в них и жизни начало, конец,

Вспыхнет ночь в них, и тьма разольётся вокруг,

Камни дух обретут в них, и смысл – сонет,

В них сплетенье всех радуг и жизненный круг…

Под влияньем магических сил естества

Вспыхнет ночь в них таинственной страстью порой,

Бездуховной сутью насыщен едва,

В них роса растечётся печалью, тоской…

В колдовстве их поющей гармонии днесь

Вдохновится душа, вознесясь над собой,

Под влияньем их боль исчезнет и весь

Мир вздохнёт полной грудью и станет живой…

И коварством ласкающих рук снова ложь

Будет мирно стремиться душой овладеть,

И родится в грехах повседневных насквозь

Мир другой – отраженьем в мёртвой воде…

Дай, утро, мне чистейшие свои глаза,

Чтоб ими я смотрела лишь на мир пресветлый,

Дай руку мне свою, что схожа лишь с кустом,

С лучом тянущегося в небо в брызгах солнца,

И дай младенца сон невозмутимый,

Что, не успев согнать с плеч узких онемелость

И не проснувшись из объятий сладких,

Никак не может он коснуться глаз,

И лапкой славной протереть их мило…

Быть может, так сумею приласкать дух мира своего,

А не давать пощёчину ему…

Дай, утро, мне реальность виденья и силу воли,

Чтобы могла я оценить достойных,

Главу чтоб гордую я не cклоняла низко

Пред недостойными…

Чтобы глаза случайно не закрыла

От боли или плача…

Ты разбуди меня,

Чтоб не дремать мне на дорогах важных жизни,

Одеждой стань ты новопосвящённою надежд

Во днях Рождений моих гордых, ясных…

Ты подари мне, утро, щёк своих румяность,

Чтобы, целуя, быть мне опьянённой,

Чтоб и во сне, ещё не пробудившись,

Осела на меня роса священной влагой,

Дай, утро, мне рассветный лик свой милый —

Надежду безупречную свою,

Посеребри ты душу явным зовом глаз лучистых

И очищай от копоти вчерашней,

Наполни его завтрашнею сказкой,

И дай мне, утро, поцелуй свой влажный,

Чтоб оросил он чистотой мои ланиты…

Быть облачком недвижным над головой твоею,

Быть трелью златозвучной, с любовью гладить бровь,

Быть ручейком прозрачным, по дням течь, сладко млея,

Чтоб мои воды слились с твоими, – всё без слов…

Стать златовласой осенью, зимой – безукоризненной,

Стать летом для тебя лишь, неся свои дары,

Весной стать свежим вздохом для счастья твоей жизни,

И всплеском вешних песен любви мир озарить…

Быть солнцем лишь беспечным, твоей любви лишь розой,

Пусть льётся дождь, сливаясь со светом, чистотой,

Чтоб радугой на небе восстала твоём, Боже,

Украсив семицветьем твой радостный покой…

Быть шалью кашемировой и ночью черноглазой,

Чтоб точкой стать заветною ночей и дней твоих,

А в сон войдёшь, я стану лишь грезой твоей ласковой,

Зайдя под твои веки, шепча любви лишь стих…

Жемчужной нитью стать бы и бусами лучиться,

Обняв тебя за шею, к груди прижать своей,

Стать серебристой сказкой и песнею пречистою,

В душе твоей остаться, мой вечный чародей!

Цветком быть первым вешним лишь на твоей дороге,

Чтоб ты за каждой пчёлкой мог с завистью следить,

Чтоб лепестки мои лишь ты мог нежно трогать

И поцелуем долгим уста мои раскрыть…

Любовью быть бесценной, тебе принадлежащей,

И быть твоею только – лишь над тобой парящей…

Ладонь я удлиню, чтоб мир обнять,

Зло уничтожить чтоб, добро оставить,

Чтоб вовремя успеть на мир нажать:

Из сердца выжить смерть и жизнь восславить…

Чтоб выдавить из глаз детей след слёз,

Улыбку кистью нанизать в них мило,

Чтоб воин славу Родине привёз

И честность в мире бы восстановилась…

Чтоб вечность синий цвет лишь обрела,

Чтоб мой народ доволен был от мести,

Ладонь я протяну, чтоб мгла ушла

И стала жизнь естественною песней…

Пусть тьма останется в ладонях лишь,

Чтобы ладонь раскрылась солнцем встречным

И радугой б разлилась Неба высь,

Чтоб все заботы взять на свои плечи…

Чтобы в ладонях сжать все знаки войн,

Чтоб атом нам служил, неся нам счастье,

Дать людям свет, чтоб смеха был лишь звон,

Чтобы добро превозмогло ненастье…

Чтоб раздавить в ладонях кровь войны,

Чтобы раскрыть ладонь лишь для причастья,

Чтоб из ладоней, как из глубины,

Вспорхнули Фениксом – Любовь и Страсти…

Ворчала спозаранку Зависть:

«Неудачная жизнь, скверна».

По соседству жила с ней Радость,

Словно солнце была ясна.

И зудила Зависть до ночи —

Всё не эдак ей и не так,

Ну а Радость с любимым вечер

Коротала, и грел очаг.

«Мало денег, – ворчала Зависть, —

И коттедж мой не так хорош».

А в избушке, что рядом, Радость

Танцевала. Тучи и дождь

Пронеслись. Зависть вслед кричала:

«Что за день: всюду лужи, грязь!»

Радость видела свет, ликовала:

Прошла засуха, ожил вязь

Подо окном, что раскинул ветви,

И что день так хорош собой!

А у Зависти ком трагедий,

Раз соседка счастлива. Сбой

В домыслах и накатом злоба,

Во всём видится ей подвох,

Предсказания гороскопа

Не сбылись, пользы нет от звёзд.

Ищет Зависть счастье по свету,

Не поймёт, почему не везёт,

Всех готова призвать к ответу,

Словно уж по земле ползёт.

Ну а Радость с годами крылья

Обретает – подвластна высь,

И любое ненастье бессильно,

Счастье рядом – лишь оглянись!

Полночь. Солнце катится по небу.

Ночь белёсая летом, без сна.

Облака белогривые. Небыль.

Север пишет пейзаж. Тишина

Распростёрлась. Туман золотистый

Спеленал и баюкает лес.

И скользит над землёю душистый

Аромат трав духмяных. Чудес

Полон мир. Волны бьются о пристань,

Верно ждущей прихода судов.

В книге жизни ещё день пролистан

И к рождению новый готов.

Небо в серых облаках

С вечера.

Хмур июнь, и на плечах

С севера

Ветер холод в лето внёс.

В воздухе

Привкус соли, запах гроз.

В шорохе

Трав, деревьев чаек крик

Над волной.

Море Белое, стон-всхлип,

Не покой.

В скалы бьётся и урчит,

Дыбится.

Что-то солнце не спешит

Свидеться.

А черёмуха цветёт,

Радует.

Платье белое – наряд,

Ладное.

Не боится холодов —

Стойкая.

Пусть июнь хмур и суров —

Кроткая.

Мил ей север, влюблена —

Верная.

Белокипенна, скромна —

Нежная.

Если двери вдруг не открыли,

Я не стану биться в окно,

Развернусь и расправлю крылья,

Что грустить, видно – суждено.

Не мои, значит, были люди,

На прощанье махну крылом.

Жизнь расставит всё и рассудит,

Но не сразу, а лишь потом.

Ни к чему шириной в три пальца

Мне на сердце ещё рубец,

Судьбоносный узор на пяльцах

Вышивает ангел-творец,

И ложатся годы стежками,

Наши мысли, радость и боль —

Всё вплетается. Узелками —

Если сыплют на раны соль.

До чего же под облаками

Легче дышится! Нет преград.

И хрустальный воздух глотками

С наслажденьем пью. И возврат

Невозможен. Всё канет в Лету,

Но оставишь в поле зерно —

Вновь ростки потянутся к свету,

Выткав новое полотно.

Слов нет, лишь удивленье и печаль,

Что так безумны люди, раз враждуют,

И для кого-то смысл – война. Свеча

О павших слёзы льёт. А злость лютует.

Откуда столько каменных сердец

На матушке-земле вдруг расплодилось?

В безумстве, словно дьявола гонец,

Вражда когтями острыми вцепилась.

Оскал свирепый обнажил нацизм,

Не ведая о совести и чести,

Лишь пестуя свой чёрствый эгоизм,

Разносит по земле он метки смерти.

Когда-то были и они детьми,

Не чужды были им добро и ласка,

Но почему же стали нелюдьми,

Чудовищные нацепили маски.

Опомнитесь, земля у всех одна!

Всем места хватит на большой планете!

И не должна на троне быть война:

Перед детьми за мир мы все в ответе!

Луна танцует над площадкой пьяной,

Где тормоза срывает рок-н-ролл,

А здесь, за дверью узкой и стеклянной,

Показывают взрослое кино.

Вот покупают хилые букеты,

Мороженое в конусном рожке,

И парни, как заправские поэты,

Стихи читают в модном пиджаке.

Сквозь огоньки, бегущие по кругу,

Усталый глаз таращит циферблат,

И музыка гремит на всю округу

Весёлостью с романтикой не в лад.

И пахнет воздух табаком и пивом,

Духами, потом, срезанной травой,

И даже звёзды прыгают счастливо

Над бешено кружащей головой.

Отобрали у кота синицу —

Не смогла синица улететь.

Жалко было эту чудо-птицу,

Кот решил её, наверно, съесть.

Дети голосили и носились,

Кот поддался папе и сбежал,

Крылышки у птахи опустились,

Клюв на пальце семечкой лежал.

«Папа, папа, – говорили дети, —

Улетит синица? Оживёт?

Все игрушки, те, что есть на свете,

Мы б отдали, чтоб спасти её!»

Чёрная головка неподвижна,

Пёрышки дрожат на сквозняке.

Папа говорит: «По сказкам в книжках,

Оживёт», – и с ней ушёл в руке.

Вырыл ямку, спрятал птичье тело

И вернулся, встреченный под смех:

«Папа, папа, птичка улетела,

Видели – за яблоню, наверх!»

Колокольный звон летит на небеси, —

Гусляры-то разгулялись по Руси,

Да по весям, да по разным городам,

Разрезвились, разыгрались тут и там.

Уж не знают звонари, как им и быть,

Гусляров-то наконец угомонить.

Зазвенели по Руси колокола

Так, что спать страна уж больше не могла!

И от звонницы Московского Кремля

Просыпается казанская земля,

Недоволен непроспавшийся дракон,

Крылья волоком, – на свет выходит он.

Как он рыкнет, как он рявкнет, будто гром,

Что и пламя, и дымит со всех сторон.

Не заглушит рёв драконий муэдзин,

Весь исстрясся Саф Гирей и иже с ним.

«Уж сломаем гусли русским гуслярам,

Головешкам стать – и гуслям, и рукам,

Поднимайся-ка, аллаховая рать,

Дерзких русичей с лица земли убрать».

…Хмурит брови царь, не выспавшись с утра,

Разбудили – так не жди теперь добра.

«Уж не гости ль к нам в Москву в такую рань?

Не пойти ль утихомирить нам Казань?»

…Ох и долго будут гусляры играть,

Да Ивана-Государя прославлять.

Уж и дышится, и пашется легко,

Царю-батюшке поклон шлём далеко.

В честь Ивана да по всей Руси трезвон:

Кос рязанских лязг, травы будящих сон,

Соловьями Кострома вся голосит,

Вологодчина коклюшками звенит.

Стёкла окон – в ледяном узоре,

Мёрзнет у художника рука.

На картине – северное море,

И над синим морем – облака.

До утра от холода не спится,

Льдинки в самоварном животе.

А душа художника стремится

К юности прошедшей и мечте.

В безграничном солнечном просторе

Так лазурна голубая высь!

Парусник-судьба, носимый морем,

Белый парус – словно чистый лист.

Парусник, волнами уносимый,

Пасынок погоды и людей,

Оставляет сзади берег зимний

И летящих белых лебедей.

Словно накрахмаленные, свежи,

В голубых купаясь небесах,

Лебеди, как символы надежды,

Улетают прямо на глазах.

Разве можно в холоде согреться,

Северный морской рисуя край?

Но теплеет творческое сердце,

Греет память, как горячий чай.

За окном заря встаёт горою,

Солнце брызжет струйкой золотой.

И, борясь со скукой городскою,

Вспоминает автор холст пустой.

Белый холст, обняв мольберт треножный

Лебединой верностью навек,

Был на север юности похожий,

Чистый, словно совесть или снег.

…Стоит над рекою погода хорошая,

Плывут облака в тишине голубой,

Как русская сказка, деревня Алёшкино

Вниз с берега смотрит, любуясь собой;

Дрожат поплавки, и рябит отражение,

И рыбка в полёте слетает с уды,

И лодка тюленем лежит без движения,

Шершавое брюхо суша от воды…

Но лето, как яблоко, терпкое, сладкое,

И царство куриное в досках двора,

Заборы, и мостик – вдруг стали загадкою:

Сегодня их нет, а ведь были вчера,

Когда вон за полем, за этой околицей,

Коварно росли выше неба дома,

И эту деревню – невинную горлицу —

Ненужной сочли и решили сломать.

Москва не любила тогда непрактичности

В эпоху прогресса, и ей, деловой,

Хотелось другого – удобства, публичности,

Не грядки да лапти в пыли вековой.

И там, где пустырные заросли дикие,

Где молодость слаще, чем вишня цвела,

Площадки поставили, лавки безликие,

И больше Москва ничего не смогла… —

Стирала она, видно, плохонько прошлое,

Да так, что поныне трепещет душа

О том, что былая деревня Алёшкино

Лишь в песни да в старые карты ушла.

…А птицы, казалось, здесь носятся те же,

И солнце всё так же глядит свысока,

Но то, что похоже, – не то же, что прежде,

И дважды в себя не пускает река…

Пылают, пылают деревья осенние,

Но тушит в воде рябь речная пожар.

Здесь любят гулять в одиночку и семьями

И молодость вспомнить, чуть всхлипнув, кто стар.

И падает белым небесное крошево

На лёд Бутаково, в Захаркову сень…

Деревня Петрово, деревня Алёшкино, —

Как много их было, таких деревень!

Теперь их, наверно, совсем не останется,

Всё время сожжёт, как поленья в огне,

Но с памятью встречи – сердечное таинство —

Оно не посмеет. Не тронет во мне.

Когда в ночи смеются звёзды,

Лучами небо щекоча,

Коты-кометы, белохвосты,

Дают по небу стрекоча,

И в сыр Луны вгрызаясь, мыши

Освобождают свет-зарю,

Тогда и ты меня услышишь,

С тобою сердцем говорю.

Мышонок, ёжик мой колючий,

Мужик небритый, дикий зверь,

Мой самый добрый, самый лучший…

Не веришь? Знаю, и не верь.

С тобою я была жестока,

Ты был со мною, как в грозу,

Лиса я, сплетница-сорока,

Бревно, соломинка в глазу…

Ты, как птенца, меня оставил,

И разорил души гнездо,

И как теперь мне, будь неславен,

Прожить оставшееся до?..

Что ж ты не думал, кем я буду,

Когда исчезнешь ты навек,

Ежом став, по законам Будды,

В земле растаяв, будто снег?!

Внутри моей слезы горючей

Дрожит вселенная-беда,

Где белым ёжиком колючим

Твоя щетинится звезда,

Трещит, как лампочка ночная,

Пульсирует, как боль виска,

Как та слепая, сволочная,

Спать не дающая тоска!..

Пейте горстью,

Когда наступают рассветы,

Из источника,

Из родника,

Чистоту обеспечит вам солнышко,

Что с собою приносит тепло.

Наслаждайтесь вы влагою томною

И омойте свои глаза,

Чтобы светлое не затуманилось

И все мысли были чисты.

С добрым утром!

Такое не кажется,

Ты встречай добрый день поутру,

Когда всё вокруг просыпается

И на сердце звучит мотив.

И от доброго,

От сердечного

Принесёт нам прохладу родник,

Ты успей перемолвится с милою,

А потом воду пей с родника.

А потом из источника светлого

Напои ты подругу свою

Тёплой горсточкой

Влагою сладкою —

Это песня твоя и её.

Я с ракитою,

С нежной травкою

Топ – ногами, мы дальше пойдём.

И всё светлое,

И желанное,

Чтоб всю жизнь,

Когда ты со мной.

Не возвращаются ни время,

Ни любовь,

Всё так устроено,

Что мы теряем нечто,

Ключи от Рая отдали навечно,

И никогда ушедший свет вечерний

Не возвратит вчерашнюю луну.

Так быть должно,

И в том зазора нет:

Теряя, мы ведь что-то обретаем,

Но никогда ушедшая любовь

Не возвратится больше в наше сердце,

Поскольку даже цвет теряет перья,

Как счастье,

Что потеряно навек.

Вчерашним супом сыт уже не будешь,

Поскольку его съели накануне,

И сани не зимой готовить надо,

И не терять последнюю рубашку:

Так и надежду можно потерять.

Потери наши —

Это неизбежность,

Не возвратить былого,

Не вернуть,

И, сколько не кричи:

Прости,

Прости,

Прощён не будешь,

Даже не проси,

Поскольку жизнь потеряна навечно

И все прощения в себе произноси.

Не возвращаются ни время,

Ни любовь,

А просто,

Когда жизнь своё отжила,

Попробуй сохранить всё то,

Что было,

Тем самым сохранишь ты эту жизнь.

Женщина —

Такая осторожная

И ласковая,

Любит под солнце подставлять бока,

Любит вкусненькое,

Такое,

Особенное,

Главное,

Чтобы оно на глаза ей попалось,

И она,

Не глядя,

Это вкусненькое ам-м,

Особенно

Если это мужчина,

Которым можно повелевать.

Я смотрю с берегов на море,

Я смотрю на безбрежную даль,

Где сливается небо с морем,

Закрывая собою печаль.

Лёгкой лодочки белая стать,

Она в море лебёдушкой станет,

Над которою чайки летают,

Говоря рыбаку: «Летай!»

Вёсла сушатся на ветерке,

И колдует над удочкой ветер,

Разговаривая с пойманной рыбой

На понятном ему языке.

Всё означено,

Как дважды два,

На волнение глядя морское,

Я ещё облакам доверяю,

Что мне тайны поверят свои.

Сколько лиц надо мной пронеслось,

Облака, на кого-то похожие,

Корчат рожи,

А море в ответ

Отражает их сущность с действительным,

И они уплывают в даль.

Пойду за иван-цветом

И чай из него заварю,

И это случится летом,

Когда расцветают цветы.

Мне некогда лукоморить,

Я лучше цветы соберу,

Ромашек и прочих соцветий

Охапкою в дом принесу.

Цветы среди утра играют,

Цветочная ваза полна,

Разбрызгиваю в капельках влагу,

Благословляя на радуги

Капельки на цветах.

Возьму я иван-цвета,

Я чай из него заварю

И всем домочадцам,

Знакомым

Густой аромат подарю.

И, чай попивая с снадобьями,

Цветам подарят свои взгляды,

И словом добрым приправят

Беседу за нашим столом.

Середина июля,

Но держится в памяти

Сущность травинок и живности,

Ступаем,

Ступаем,

Стараемся не наступить

На жёлтый цветочек,

Который недавно родился.

Считаем шаги:

Раз-два-три,

Раз-два-три,

Раз-два-три,

Под каждой травинкой стрекочет,

Шевелится,

Прыгает,

Стараемся очень,

Чтобы не наступить,

И, чтобы не делалось,

Будем надеяться – к лучшему.

Здесь жизнь переложена

В звуки,

В движения,

В жизнь,

Исходное тут:

На вершине сознания нашего

И главное тут: пожалуйста, не навреди, —

Природа не терпит такого к себе отношения,

Когда дикий ухарь старается всё низложить.

По травке,

По травке,

Здесь зелень живая в оттенках,

А рядом цветочки,

Которые нужно хотя бы не обрывать,

Поскольку июль,

Который ещё не закончился,

А значит, всё это

Как должное надо принять.

Июль и раздолье —

Всё это цветёт и растёт,

Ты слово скажи,

И оно от тебя перемолвится,

А после смолчи,

Ведь любит июль тишину,

Которую можно послушать,

Подслушать,

Исполнить.

Очаг —

Он сложен из желаний:

Он для тепла и для еды,

Он,

Чтобы что-то приготовить,

Чтоб можно было стол накрыть.

Он для жилища —

Самый главный,

И веет от него уют,

Когда вокруг все домочадцы,

И темы общие живут.

Очаг одарит настроеньем,

И ждёт тебя покой в дому,

И обогреет,

Когда зябко,

К нему с мороза так и льнут.

Что нужно сердцу?

Мир и счастье,

Открытые врата чудес,

Очаг всё вам с лихвой подарит,

Когда положены дрова.

C вершины прожитых годов

Всё обретает ясный смысл.

На гребне суетных ветров,

Отбросив пыль былых оков,

Свободной птицей вьётся мысль.

Мчит колесница бурных лет,

Сминая в хлам мечты.

Роняя пену, бьют копытом

Лихие скакуны.

Но остановок нет,

Нам не сойти с пути.

Едва лишь жить начав,

Уже обречены.

Рождаемся мы с жаждой

Безумный мир познать,

Идти дорогой правды,

Вершины покорять.

Сначала робко мы ползём,

По-детски, неуклюже.

Летят года, встаём, растём,

Влюбляемся и дружим.

За быстрой круговертью лет

Никак не уследить,

Не избежать невзгод и бед

На жизненном пути.

Едва уют чрева покинув

И сделав первый сладкий вдох,

Безвременья чертог отринув,

Вливаемся в бурный поток.

Несутся вихрем колесницы

По множеству крутых дорог.

Как выбрать ту, не ошибиться,

Чтоб упрекнуть никто не мог?

А честно с гордостью пройти,

Соблазны смело обойти,

Нигде не оступиться,

Длань помощи подать убогим,

Свет истины очам вернуть,

Разгладить тень, унять тревоги,

В судьбы сплетения заглянуть.

Понять, принять и не свернуть.

Жизнь мчит без тормозов,

Меняя скакунов брыкучих,

Стремясь дорогу выбрать лучше,

Кого-то спас из-под колёс.

Сплетая судьбы, превознёс

Хвалу тебе очередной попутчик.

Мир поглотила суета,

Не властны ход остановить.

Теряя прошлое в дорожной пыли,

Бегут часы, минуты и года.

И… Занавес…

Окончен бал, пора платить.

Тушите свечи, господа!

Помилуйте, когда ж мы жили?

С надрывом голос, но ещё не хриплый,

Пытается до правды достучаться

Иль что-то важное озвучить.

Но горло пересохло,

Исповедь замучила.

С самим собой я в диалог вступаю,

Закрыты все возможные порталы,

Но истина наружу выйти хочет,

Безмолвие ей душу точит.

Аудиторий шумных избегаю:

Сидит во мне трусливый заяц —

Не хочет по этапам маяться.

Что делать? Как с проблемой справиться?

Я лоб расшиб об многоточия,

Но время, знаю, камни точит.

Зачем красоты несравненные

Земле подарены вселенной,

Когда в сравненье параллельно

Акцент направлен в пошлость тления?

Да, в мире всё не вечно

И человека путь очерчен.

Но пусть «уходит» он красиво,

Без пошлости и негатива.

Прощанье с бренной оболочкой

Ложится камнем на друзей и родичей.

«Недокумекали» небесны силы,

Как сапиенса проводить красиво.

Природе такой шанс позволен,

Она всех радует, доколе…

Деревья умирают стоя,

Величием ни с кем не споря.

Трава, цветы – те засыхают просто

Или становятся едой скота или компостом.

С ними всё просто:

Наверно, человек, по жизни кровожадный,

Не заслужил почтения

И ласки.

На окнах льдинки,

А в душе аншлаг их,

Сдуваем кружево снежинок,

Попавшее на образа.

Случайно или сильным ветром

Их занесло судьбу поведать.

Молчат священные глаза,

Таинством скрыты образа.

Жить по канонам и достойно

Умеют лишь святые, боги…

А потому мы в церковь ходим,

Чтоб душу облегчить и совесть…

И ищем в храме утешения пред ликами

Святых, моля прощение.

Мои мысли чистые,

Как слеза ребёнка,

Мысли, людям близкие, —

Чутким, светлым, тонким.

Мысль объединится, непременно,

В строчке возродится,

Как вселенная…

Трудное начало,

Но оно настало, —

Буйным ветрам – слава!

Не умрёт держава!

Не теряйтесь, друзья,

Между нами – злые ветры.

Наша вера в чудеса

С силой духа

Будет крепнуть.

Нас не надо разделять,

Вместе мы – творцы и рать,

Голос свыше – наша «крыша»,

А любовь спасёт от дышла.

Зачем пишу?! —

Я так дышу

У одиночества в плену.

Пытаюсь что-либо понять…

Для диалога надо взять

Перо и толстую тетрадь,

А дальше мысли-скакуны

Навстречу гнать обречены.

Как человека распознать

Среди волков, червей и жаб?!

Неравнодушием своим

На голову он выше их.

А сострадание к убогим

Его поставит выше многих.

Любовь и доброта дополнят образ, —

Пример для всех…

Подобное рождается подобным…

Давайте вместе подумаем о многом.

С любовью к человечеству откроются

Свободы.

Что наша жизнь?! —

Игра без правил,

Идём на ощупь —

Бог направит.

И интуиция – наш брат.

Амбиций много, цель одна —

Оставить «след» после себя.

Талантлив каждый индивид,

Талант не продают в разлив.

И каждый сам найдёт свой путь,

Лишь руку стоит протянуть.

И с виду баловни судьбы

Душою в цель устремлены.

Идущему препоны не страшны.

В жизни порою бывает:

Есть жертва, а кто-то – орёл.

На подвиги Бог вдохновляет,

Чтоб славу в борьбе приобрёл.

– Блестяще паришь над землёю, —

Сказали когда-то орлу. —

Гляжу на тебя я с любовью,

Как круто берёшь высоту!

И об скалу не ударишься,

Красив твой полёт в вышину!

Когда же, орёл, ты состаришься

И вниз упадёшь в глубину?

Однажды в горах при ударе

Всю прыть я твою оценю.

Достойная пара в полёте,

Приму тебя в нашу родню!

– Об этом ты не беспокойся,

Родимая, переживу!

А ты от меня лучше скройся,

Не то ввысь тебя подниму!

Дичь моя, нежная, робкая,

По нраву хочу быть тебе!

В полёте такая хрупкая,

А мой интерес весь в борьбе!

Ведь в жизни всегда так бывает:

Есть жертва, а кто-то – орёл!

Бог сильным всегда помогает,

Кто дух, а не силу обрёл!

Мы по лужам босиком

В детстве пробегали

И от мамочки тайком

В лужах танцевали.

Нам не страшен летний дождь —

Лужи обходили,

Ночью нас бросало в дрожь,

Утром вновь бродили.

Ванны грязевые мы

Быстро находили,

Были игры веселы,

Хором голосили.

Не придумали для нас

Физики айфоны,

Старший брат давал наказ,

Были и заслоны.

А родители всегда

Были эталоном,

Много в стариках тепла,

Плакали над стоном.

«Старших нужно уважать! —

С детства нас учили. —

Малышей не обижать,

В школе не грубили».

Хоть игрушек нет у нас,

Мы не обижались.

А любили воду, квас,

Велик все катали.

Мы в движенье целый день,

Дома прибирались.

Забывали слово «лень»,

Знали, знанья – кладезь!

Март начался, а снег ещё лежит,

Прощаться с нами не желает.

И каждый, как осиный лист, дрожит,

А снег узорами пленяет.

Коты лишь негодуют: «Вот не повезло!

С любимыми мы сможем повстречаться?

Ведь время мартовское заново пришло,

Неужто мы не сможем повенчаться?»

Снежок растаять вовсе не спешит,

А кошечки его уже заждались.

Снег перепрыгнуть котик норовит,

Ведь знает, что по нём истосковались.

Мурлычет кот, держа цветок в руке,

В надежде, чтоб родная услыхала:

«Пойми меня, я вышел налегке,

Желаю, чтоб ко мне ты прибежала».

Мороз крепчал, пронизывал слегка,

Но кот стоял, как будто бы в дозоре!

Ему подмигивали облака:

«Твою любовь мы видим в каждом взоре!»

Кот всё шептал: «Родная, поспеши!

Мне без тебя и март уже не в праздник!

Меня ты ожидания лиши,

Чтоб снежные построить замки!»

Жаль тех, кто с лошадьми не дружит,

Не передать их жесты, взгляд.

И, как никто, нам верно служат,

И много в будущем сулят.

К ним больше тянет, чем к магниту

Кусок железа с быстротой.

В путь отправляясь, вновь молитву

Твержу я про себя с душой!

Их ржанье лёгкое при встрече,

При угощенье – нежность губ.

В любом скачу с ним в направленье,

А цоканье, как нежный звук.

Копытных царства представитель

Имеет добрый, строгий нрав.

Он в мире лучший есть водитель,

И я, конечно, в этом прав.

Их грациозность, обаянье

Нас удивляют каждый раз.

Всегда к ним было притяженье —

Очарованье напоказ.

А доброту не забывают,

И зло им не дано забыть.

И вместе сопереживают,

Глаза не могут это скрыть!

Несокрушимость и величье,

Неодолимость им даны.

Они в единственном обличье

И человеку так верны!

Дорогу к дому не забудут,

И память их не подведёт.

Маршрут годами помнить будут,

В дуэте с ним душа поёт!

Вдали от исхоженных троп,

среди многолистной дубравы

удушливым запахом травы

в гортани щекочут остро.

И воздух облит резедой

медового терпкого лета,

поляна шмелями распета —

кружится их радостный рой.

Изящна структура листа,

под ним – красота-земляника

алеет, и нить Эвридики

ус тянет, достойный холста.

И в луже танцует звезда,

играя с текущим пространством.

По рельсам июньского графства

к созвездьям летят поезда.

Ах, Август милый!

Что ты натворил!

Накуролесил и насенокосил.

Любовью с головой меня накрыл

и чудную вуаль на жизнь набросил.

Ты, Август,

не способен уберечь

от острых и горячих летних мук,

от светлых заблуждений, ярких встреч,

когда в ушах

лишь громкий сердца стук

и явь любовной тайны на двоих

свиданья превращает

в один миг.

Бред и зыбкие видения,

словно сон,

и святое вдохновение —

это он,

и безумные свидания,

жар любви,

а за ними – расставаний

корабли,

губы страстные палящие —

томный вздох,

мы с тобой уже пропащие,

знает Бог,

всё, что было, в Лету кануло

в один миг,

разделили страсть и счастье мы

на двоих.

Запрокину лицо – крики чаек,

Словно болью пронизанный звук,

В нём тревожное эхо прощаний

И движенье взметнувшихся рук.

Птицы-чайки, под небом несёте

Древних предков святую мольбу,

Торжествующий зов на охоте

И в дыхании туч – ворожбу.

Ветер тешится с дудкой гобоя.

Звоном копий и блеском кольчуг

Говорит в стонах чаек былое,

В женском сердце рождая испуг.

В криках чаек – смятенные души

У бездомного ветра в плену

Оставляют в природе зовущий

Дух вселенский, что память вдохнул.

Я выгораю новым текстом,

внутри колдуя и снаружи,

и движется упорный вектор,

границы бывшие нарушив,

и отпечаток на бумагу

ложится от нежданной мысли

и, словно подчинённый магу,

вращается клубок коллизий.

А птица умерла в полёте,

не завершив судьбы маршрута,

на предпоследнем повороте,

не уловив другого смысла,

в последний час

последних суток,

с последней мыслью.

Разбитый бот у самой у воды.

Звук тишины. И – острый вкус «Победы».

И в улице – последние следы

ушедших навсегда в иные беды…

Всё видевшие травы-васильки.

И – заросли былого – ежевика…

Дыханье волн, и – синь из-под руки,

в которой лица, образы и лики…

Здесь жизнь, вернувшись, вновь своё брала.

И не хотела ждать, и торопила.

И за собой в другую даль звала

на языке, которым говорила.

И были в нём нездешние слова,

хоть слово «мир» употреблялось всеми.

И старая унылая вдова

Европа вновь почёсывала темя.

Она была тогда уже больна

бессмысленно… Но, нет. Не перестанет.

И новая когда-нибудь война

единственной её молитвой станет.

Но мир пришёл. И будто – навсегда…

Взрывались мины, очищая море.

И всё, что скрыла тёмная вода,

вдруг поднялось над синью акваторий…

И медленно, шаг в шаг. За годом – год,

высвобождая жизнь в большом и малом,

откатывалось от её ворот

по длинной улице к морскому терминалу.

Коричневый портфель. Цигейковая шуба.

И варежки – резинки в рукавах.

и – торопливый шаг. И в трёх шагах от дуба —

заминка – ворон взмыл, всё вовлекая в мах.

И – долгий, долгий взгляд туда, в воронье небо,

чтоб оценить, какие там дела —

где ворон пролетел, а где, похоже, не был.

Но вот дорога в школу увела.

С тех пор то на дворе, то на заборе,

на лавочке, у школьных у ворот

он поджидал меня. И, будто вторя

внезапной радости своей, летел вперёд.

Летел вперёд, красиво вскинув крылья.

Летел вперёд, как будто знал куда…

И пирожком, обыденною былью,

мой друг не соблазнялся никогда.

Он улетал и снова возвращался.

И, возвратившись, каждый раз опять

стремился вверх, как будто собирался

однажды научить меня летать…

И я летала… поднимаясь к ветру.

Как буревестник, восхищаясь им.

И на последнем, дальнем километре

вновь возвращалась в детство… за своим…

И, не найдя сегодня друга боле,

храня в себе восторженный завет,

благословляю башенку на Первой Школе,

которой выше и прекрасней нет.

Матросский парк. И птицы в небе – строем.

И – танцплощадки струганая стать.

И Рио-Рита, возвратясь из боя,

вновь продолжает мирно танцевать.

Танцует старомодно и свободно —

фокстрот не изменился за войну.

И синих форменок прибой холодный

теплеет за минуту за одну.

И с истовостью уцелевшей жизни,

оплаченной бессмертием наград,

без сожаленья и без укоризны

здесь каждый каждому, как другу, рад.

Гляжу по малолетству сквозь ограду

на праздник, уходящий в облака.

Он – в каждом. Он – во всём. Он – всем награда.

И понимаю, это – на века.

И понимаю восхищённость взглядов,

девчоночье смущенье и порыв,

и интерес – совсем не для парадов,

и Рио-Риты чувственный прорыв.

И старшина, предвосхитив румянец,

порукой в том – наградная броня,

шагнул вперёд и пригласил на танец

девочку, ПОХОЖУЮ НА МЕНЯ…

По Краснофлотской улице, где – синь из-под руки

(то весела, то хмурится), шагают моряки.

Гангутская, Синопская, Кронштадтская, Истомина,

да Катерная с Якорной с Форштадтской за углом.

Зелёная и длинная, прямая, как соломина,

Нахимовская улица, где «номер шесть» – мой дом.

Что не сбылось, то сбудется, что должно – не забудется.

Но знаю – не разминётся со мною. – Ну, давай!

Давай, война, откатывай! Шагай, как те ребята, вон,

подальше от короткого на доме «MINEN FREI!».

Здесь публика отличная. И жизнь – почти столичная.

И общее – как личное. Сплошной ПОБЕДНЫЙ ВАЛ.

И уже рядом слышится – и слышится, и дышится —

гибридное название – «посёлок Комстигал»…

Здесь всё – мечты и радости. И – жизнь из-под руки…

По Краснофлотской улице шагают моряки…

На жёлтом камне, у леска,

вдали от всех дорог,

где предвечерняя река,

и звёзды как горох.

Лягушки всплеск – последний шанс

хоть с кем поговорить,

сидит раздумывает Ханс

о том, как дальше жить.

Двенадцать душ в его дому,

хоть столько не просил.

И никогда и никому не говорил «Нет сил».

А тут – тринадцатый, где взять-то

Крёстного ему?

Тринадцать душ. Ни дать ни взять

теперь в его дому.

– Что с чем сегодня не срослось…

в тебе или с тобой, —

летит кукушка, будто вкось,

над Ханса головой.

– Вот поджидаю храбреца,

но не видать пока.

Ищу я Крёстного отца

для младшего сынка.

– А ты медведя попроси.

Храбрее – никого…

Горшочек мёда принеси

да угости его.

Он добрый и почтенный муж.

– А мёда где возьму?

Нет ничего. Тринадцать душ

теперь в моем дому.

– Тогда прощай. Мне недосуг.

Лечу, где не была…

И закружились – в круге круг —

кукушкины дела.

Но вдруг – раскатистое «ры…) —

Лягушка из травы…

– Не только мудрые мудры,

и мы, порой, правы…

Когда всё плохо от того, что жизнь не изменить,

не спорь, не плачь и не грусти,

стараясь жизнь простить.

И, исходя из одного, что ты не можешь ничего,

будь счастлив тем одним всего,

что так тому и быть…

Падают звёзды, срываясь в последний полёт —

души людские – с ночной крутизны небосклона,

правдою жизни отмечены… Кто разберёт,

как и когда их настигла судьба Вавилона.

Кто был в нечаянной радости, кто-то, смеясь…

Кто-то приблизившись вдруг к долгожданному счастью,

кто-то возникнув едва из беды и ненастья,

кто-то расставшись с судьбой, ничего не боясь…

тихо, смиренно, безропотно и не скорбя…

Так что «подручный Аида», привычный к недолгому делу,

тихо, бездумно и как-то по-своему смело

сортировал эти души, поверив в себя…

И, где бы он ни был – на звёздной Земле или под,

в благословенных самою Курносой чертогах, —

краткое имя его – холодящее Тодд

разноязыко звучало на дальних и ближних дорогах.

Но он не слышал. Не слышал, пожалуй, пока

синяя звёздочка, падая, остановилась.

И, не желая лететь – видно издалека, —

не затухая, настойчивым светом светилась.

И, недвижимая, быстрым делам вопреки,

странною силою к действию благословенна,

как направляема волею тайной руки,

так и осталась на склоне небес неизменно.

И тут «подручный», как будто взглянув сквозь стекло,

понял впервые – на свете «добро» есть и «зло»…

И представленье своё обо всём чтоб унять,

он рассудил про добро и про зло всё понять…

Взглянув на небосвод и раз и два,

где тишь да гладь. Ни тьмы, ни звездопада,

ни неизбежности. Молчат слова…

Но вспомнил о словах «подручный Ада».

«Добро» и «Зло»… как будто слышал он…

И был уверен, что и сам был слышен

и там и здесь… Но странный перезвон

насторожил – два голоса на крыше…

– Опять ты преуспел… Скажи как на духу:

Твоя работа? Плач стоит великий.

Погибли все…

– О чём ты?.. наверху?

Свои своих побили… Шабаш дикий…

При чём здесь я?

– Ты – Зло!

– Да как сказать… Во все века за всё в ответе люди…

Никто не учит их ни лгать, ни убивать…

Я – только тот, кто знает, жив ли будет…

Я – только тот, кто видит поворот

от жизни к смерти… Моё имя – Тодд!

– Я знаю это слово. Это – Смерть,

в которой тонет жизни круговерть…

– А ты, Добро, что можешь возразить

природе, жизни и её законам?

Что можешь ты предвидеть: отмолить

у Зла своим неистребимым звоном…

Быть может, наказание смягчить?

Беду отринуть, вольно ли невольно?

Прервать времён связующую нить,

обиду отодвинув?

– Но! довольно!

– Нет, слушай! Недомолвки не любя,

скажу, что зло-то – посильней тебя…

Вдруг оказаться в нужный час

в необходимом месте.

И, не успев ещё сказать

судьбе «благодарю»,

стать должником своей судьбы

без зависти и лести,

успев исполнить свой завет,

как в песне, к декабрю…

И фейерверк взлетит в душе,

покажется доступным,

хоть не случилось. Не твоё.

Но ты его простил.

И всем сомнениям – ТУШЕ!

Ведь повезло. И крупно,

хоть даже если Сам Господь кого-то попросил…

Но вот что делать с ним потом,

что делать с этим «счастьем»,

что вдруг пришло теперь само

в боренье ли в борьбе.

Не я к нему, оно – ко мне

приветило участье.

И быть мне должно в правде и

согласии к нему.

Да вот боюсь: однажды вдруг,

призвав на помощь волю,

с чужим потоком чуждых слов,

приняв, быть может, лесть,

ответить, выказав приязнь,

но никогда не боле…

себе оставив навсегда, что было и что есть…

Кирпичный домик. Двор пустой.

Сосна (не до дворцов).

Он был весёлый и простой,

сынок у двух отцов.

Улыбка. Стан. Широк в плечах,

как на показ мечте.

И без свечей и при свечах

хорош был Крестник Те.

И, как бывает не всегда,

тому свидетельства – года,

не злилась бедность, а скорей,

мальчишку сделала добрей.

И удивился Крёстный Тодд,

увидев Те в его дворе:

он убеждал, что заживёт

собачий шрам… хоть о добре

не говорил… а лишь молчал…

Был нежен, добр, такой, как был.

И – плоть от плоти тех начал,

чем жил и с жизнью говорил.

И вот тогда подумал Тодд,

не отводя от Теда глаз,

что не всегда вослед идёт

сын за отцом. На этот раз,

чтобы помочь его судьбе

и все сомненья превозмочь,

сказал он самому себе:

«Мальчишке надобно помочь!»

Упала капля на песок

и вдруг спугнула воробья.

И среди множества дорог —

одна какая-то – твоя.

Пусть позади немало дней,

сомнений, неудач, тревог.

Не знав её, ты знал о ней,

но лишь найти её не мог.

Но – вот она. Ты – тих и нем.

Она – твоя. А ты – её.

И ты готов поклясться всем,

что знал о ней и ждал своё.

Но – голос тих. Слова – не те.

Часы отстали и молчат,

и в наступившей тесноте

виски предательски стучат.

И сердца бег, и чувств полёт

остались там, в стране иной,

где был ли не был ты… И – вот,

сегодня ты – совсем другой…

Бескрайнее пространство. В вышине

о чём-то звон вселенский раздаётся.

И пустота то плачет, то смеётся

в самой себе. А может быть, и вне…

Там жизни нет. Вообще? Ещё? Уже?

Случайный взгляд. Исчезли ориентиры.

И на каком-то мнимом этаже —

как будто Абсолют, что правит миром,

пригрезится. И, взгляд отбросив вниз,

чему-то вняв, не отнимая взгляда,

он, не приняв заявленный стриптиз,

отрёкся от него, сказав «Не надо!».

И Тодд в смятенье, не поняв всего,

тянул куда-то Крестника за руку

в чертоги странные, предвосхитив разлуку

в угоду Космосу, где нету ничего.

Без колебаний, раз ему служил…

Повёл он сына мраку на закланье

из ярости и из последних жил,

служа химере, будто послушанью…

– Вот свечи… Твой последний час настал…

Они горят. Они ещё живые.

Как люди – кто идёт, а кто устал.

В безмолвии или уже немые…

И в каждой – жизнь… А слева вон – твоя…

Не догорела и до половины…

Но в ней погаснет жизнь, как только я

ей прикажу… – она в том не повинна.

А там – моя… Короче, чем твоя.

Но тоже до конца сгорит не скоро.

– Пусть медленно, пусть тише воробья, —

шептал он, глядя на огонь, который

внезапно вспыхнул ярче блеска глаз,

взметнулся вверх. И в тишине погас.

И тотчас на исходе всех начал

скончался Тодд, свалившись где стоял.

А в темноте мелькнула, будто вспышка,

вполне земная маленькая мышка.

И было невдомёк ей знать о том,

что погасила жизнь своим хвостом.

И хоть «добро» и «зло» порой на «ТЫ»…

На каждого – довольно простоты.

Падают листья – оранжевый, жёлтый, зелёный.

Ветры поют, прилетевшие издалека.

Мост деревянный, осенний и одушевлённый,

каждою щепкой своей продолжает века.

Вот и доска – живописнейший свод прусских хроник —

всё ещё здесь… Сколько лет, сколько зим…

И крестоносец, воинственный взмыленный конник,

и вдохновивший его незапамятный Рим.

Мельницу вот возвели на ручье на Кошачьем…

Кирху штайндаммскую начали в третьем году…

Пруссы восстали. Спалили Штайндамм. Но удачи

не было. Вот погоди, только строчку найду…

Вот ещё новость: замёрзло Балтийское море.

Хоть не Россия. Но тоже и здесь холода…

А на безбрежном, широком, равнинном просторе

слышится вновь: крестоносная скачет орда.

Снова – война. То король, то тевтоны

делят пространство, сжигая дома.

Прусские капища. Прусские схроны…

А по-над Вислой нависла чума.

И снова запись: «Берлинское лето.

Освобождение от короля…».

Но не об этом сейчас, не об этом,

кто бы теперь ни стоял у руля…

Здесь, на старинном мосту деревянном

встретились эти и встретились те —

те, кто бывал на «причастии» званном,

и те, кто не был… Масштабы не те…

То – неприятие, то – хлебосольство.

То – отлученье за фразу не ту…

Но вот большое Петрово посольство

увековечено здесь, на мосту.

Есть ещё строчка неясная, ведь на

старой доске полустёрта она —

Дата: «Последняя прусская ведьма

была отловлена и сожжена»…

Пространство и время привычное – прочь!

Хранитель и тайных порывов ваятель,

безумство Свободы – Музейная ночь,

и – исповедальности вещей искатель.

Ищу многоликих восторгов Земли,

родившейся жизни наивных законов,

чистейших ночных и полуденных звонов,

сомкнувшихся радостью где-то вдали.

Ищу обещаний свершившихся миг.

И несовершившихся необещаний.

Прозрачные утра последних интриг.

И – серые будни разочарований.

Когда в поворот не уходят глаза

вослед уходящему в том повороте.

Когда примирились все против и за

и даже абсент примирился… Но что-то

таится во мгле не ума, но души

среди пустоты, разрывающей будни.

То коротко вспыхнет, то стихнет к полудню,

то снова вернётся в вечерней тиши.

Ищу отголоски, восторги и беды,

любовь или ненависть (тайный союз)

того и другого. И – тихой победы

над собственным выбором дружеских уз.

Ищу восхищенья в единстве с природой,

безмерностью высей полей и лугов —

великое в малом – и тихой погодой

Рождественской ночью друзей и врагов.

Ищу воплощённую в образе нежность —

и молча склоняюсь в ответ перед ней.

И – очаровательную безмятежность

в соитии душ где-то выше, над ней.

Вступившего дважды в знакомую реку

каким-то случайным, бессмысленным днём…

В безмолвном пространстве ищу ЧЕЛОВЕКА,

прекрасного в горе и счастье своём.

Мы бредём с тобой наощупь в темноте

По невидимой дороге в пустоте.

Где начало, где конец, а где провал?

Масок здесь столпотворенье кружит бал.

Нотами сирен вопит настырный зов

Пасти железобетонных городов.

Потеряемся в водовороте лиц,

В клетках в дырах заведём бескрылых птиц,

Мысли здраво завернём в газетный лист,

Мудрым назовём водопроводный свист,

Кофе разведём струёй молочных чувств,

Выстрелим по галкам армией искусств,

Доверху собой наполним чемодан —

Пустим по волнам больных металлом стран…

Где начало, где конец? Куда идти?

Как не потерять свои следы в пути?..

Время и пространство круг сомкнут

Где-то в треугольнике Бермуд.

Над готикой собора мрачной

Разносит колокольный звон.

Горбун то над цыганкой плачет,

Химер потусторонних стон.

Мадонна лишь взывать достойна

Мольбою к Сыну и к Отцу;

Та ж, что красою непристойна, —

Жена священному костру.

И, в нишах тёмных выбрав место,

Прелатов каменных строи

Купили рай земной у беса

За души лживые свои.

Возносит ввысь камней громада,

Поближе к Богу и Творцу,

Страданья нищего народа

Готовя к судному концу.

Уродство спрятать за фасадом —

Владык земных хвала и честь.

А на горе под взором Неба

Стоит лишь деревянный крест.

Он прятал солнце в лепестках,

Луну – в бокал абсента,

А ветер – в сизых облаках

Японского сонета,

Цвет миндаля в пыли дорог

Воздушной тронул кистью

И чувств мешал круговорот

В палитру жёлтых листьев,

Вдыхал пшеничные поля,

У птиц искал свободу,

И шелестели тополя

Под танец небосвода.

Он в долгих поисках любви

И благостной печали

Устал. Безумья корабли

В дом ангельский умчали.

Люблю.

Воплю

истошно имя.

Грешна.

То манит,

То строптива.

Зима

в руках

невыносима.

Прочь —

под металл

локомотива!

Ласкает.

Сердце скорчит

в латы.

Люблю.

Воплю

истошно имя.

Насмешка.

Слёзы.

Наповал ты

Убит.

Навек.

Неизлечимо.

Взмах ангельских крыльев иль песня дождя,

То кротка иль неудержима,

То волны, то штилем, то пляской огня,

То скрипкою, то клавесином,

То плачем ребёнка, то рёвом грозы,

То счастлива либо безумна,

То утренним солнцем на капле росы,

То стелет дорожкою лунной.

А мы всё куда-то спешим,

Куда-то летим и едем,

Чтоб имя своё вписать

В истории вечном следе,

Повыше взобраться успеть,

Схватить эту жизнь за жабры,

На титуле глянца пестреть

И сделать лучшие кадры.

Кому что хотим доказать,

Себя теряя порою, —

Мессией воскресшим не стать,

Слов не блистать новизною?

Так важно ль понравиться всем,

В пыльный чулан закрыв душу,

В чужую играть карусель,

Чтоб жизнь не казалась скучной?