Тверской король - читать онлайн

Глава 1

Тверская область начинается в ста с лишним километрах от Москвы. На машине по Новорижскому шоссе или на ночном поезде Москва – Великие Луки с долгой остановкой в городе Волоколамске, где в открытые окна взмыленного поезда врывается ветер, приносящий свежий запах прилегающих лесов и полей. Шумящий мегаполис позади. Впереди свобода деревенской жизни. Путь на машине сравним с полетом в воздушном пространстве. Кажется, дорога по Тверской области проложена по небу, как будто путь к солнцу, даже если лучи его закрыты грозовыми облаками. То и дело на горизонте шоссе устремляется ввысь, к макушкам деревьев, к нагромождённым в небе облакам, оставляя внизу поля с завитушками скатанной в бобины соломы, с пасущимися стадами коров. Изредка дорогу обхватывает в тиски сосновый лес. Словно часто выстроенный забор, редко и скупо пропуская через свои стволы отдельные лучи солнца. Единственное, что омрачает впечатление от пейзажа, – сама трасса. Дорожные ямы в асфальте, вечный ремонт и на скорую руку латание дыр. Попадаются участки, грозящие не только покалечить автомобиль, но и стать посмертной «славой» водителя. Россия «славится» своими дорогами, горько «славится», памятными венками на столбах и покорёженными машинами в канавах на обочинах.

Природа Тверской земли преподносит дары от всего сердца, а земля тут щедрая, обширная, богатая. Богата она охотничьими угодьями, рыбой, ягодой, грибами, чистейшим целебным воздухом сосновых боров. Город Тверь ещё не центр всей области и её даров. Сердце земли находится дальше, в глубинах деревенской жизни, куда чтобы попасть, для начала нужно заблудиться, потерять тропу и нечаянно оказаться на дороге, куда бы ни в жизни специально не свернул.

В четырехстах километрах от Москвы, после пятичасовой езды в автомобиле или восьмичасовой тряски в поезде, обнаруживается место Тверской земли, настолько откровенное в своей простоте и глубине, что привыкшему к городу и центру жителю так сразу и не оценить всей прелести Богом забытых мест. Это сердце природы, которая проложила в данной местности свою артерию, дающую жизнь. Река Западная Двина, протекающая в этих местах, способствовала зарождению небольшого одноимённого поселка, который образовался в давние времена (точно не на нашей памяти). К сороковым годам двадцатого века этот посёлок вырос до масштаба города, и ему был присвоен этот статус со всеми почестями местных и приезжих властей, с надлежащими словами, печатанием в местных газетах, с гулянием и торжеством всех дворов. Но, несмотря на это, к сегодняшнему двадцать первому веку город Западная Двина мало чем изменился. Он так и остался больше похожим на посёлок городского типа. Лишь где-то лет двадцать назад начались каменные многоэтажные строения, не считая тех, которые были заложены ещё в советские времена. По сей день количество деревянных домов намного превышает каменные пятиэтажки. И сейчас, как и много лет назад, во многих дворах кричат петухи и засаживают огороды. Здесь так ярко выражено расслоение на деревенских и уже городских.

На машине город можно проскочить за несколько минут, и если никуда не сворачивать, то за городом продолжается трасса, пролегающая крутым поворотом через саму реку и петляющая узкой лентой через леса. На пути встречаются редкие маленькие посёлки, деревеньки. Ещё около тридцати километров, затем крутой поворот направо на просёлочную дорогу через высокий, крепкий сосновый бор. Дорога эта ведет к небольшой деревеньке, в самую глубь Тверской земли, по ощущениям забытую и брошенную на естественное вымирание.

Деревня в пару километров длиной, раскинувшаяся на двух берегах вдоль маленькой, тонкой речушки. В тридцать домов. Ни школы, ни магазина, ничего, что привязывало бы к цивилизации, кроме двух телефонов: общественного, прибитого к фонарному столбу, и частного – в доме бригадира. Два раза в неделю в деревню приезжает автолавка, привозящая на продажу продукты питания или что-то на заказ. Автолавка представляет собой грузовик, в кузове которого расположен прилавок. Во время стоянки тент откидывается, оттуда и торгуют. Раньше ещё приезжала повозка, торговавшая хлебом, но по истечении времени автолавка заменила и запряжённую лошадку.

Деревня Излучина была названа в честь слияния двух рек на устье. Река Межа, что впадает в Дисну, несёт с собой коричневатую воду торфяных болот. Поэтому она кажется теплей и спокойней. Вливаясь друг в друга, они образуют в центре вихри, кручины, постоянную кипучую жизнь, журчащую водоворотами.

Деревня имела ферму с молочным стадом, на которой была занята большая часть населения. Молоко с фермы доставлялось в город Великие Луки (Излучина кажется последним пунктом края света, но в ста километрах начинается Псковская область). Через всю деревню проходит широкая дорога, берущая начала от шоссе и уводящая в лес. Это единственный проезжий путь на всю округу, все остальные же тропы проложены ногами местных. Да и машин вы здесь мало увидите: несколько раз в день молоковоз, изредка уазик местных властей и к концу лета уборочная техника, комбайны, трактора. В лесу дорога расходится на две стороны. Одна ведёт к дальней заброшенной и вымершей после войны деревне Коровино, вторая – через многочисленные поля к белой воде (так когда-то местные прозвали озеро за кристально чистую и прозрачную воду, в которой даже было видно хребты плавающих рыб). На этом дорога заканчивается. Также на ферме был телятник, где держали молодых бычков и как-то в одно лето завезли лошадей, голов пятнадцать. Но пасти их было некому, поэтому оставили для нужд колхоза кобылу Ждану и коня Орлика.

По левую руку за деревней протекает река Дисна (ещё до впадения в неё Межи), левый приток Западной Двины. На её высоком берегу стоит ещё одна брошенная в военные годы вымершая деревня. Половина жителей которой перебралась в Излучину. Сейчас от той деревни остались лишь полуразвалившиеся дома и заросшие плодовые сады, совсем одичавшие, но продолжающие по сей день приносить богатые плоды. Во время урожая деревенские переходят реку в месте, где положены мостки, которые в некоторые годы по весне от сильного паводка сносило вниз по течению. В такие моменты речку приходилось переплывать на лодке, а если к лету мостки не налаживали, то местные переходили вброд, где это возможно. И набирали полные корзины яблок, слив, которые удачно шли на варенье, компоты, сухофрукты. Такие одичавшие яблоки имеют свой тонкий, неповторимый вкус и аромат.

По правую руку за деревней тянутся культурные поля, за полями лес, а далеко в лесу сохранился бывший военный аэродром, спрятанный ещё в советское время. Сейчас он почти зарос, и только просеки и чистое небо, до которого ещё по своей молодости не успели дорасти макушки сосен, говорят о рабочем прошлом этого места. В хорошую дождливую осень на аэродроме всего за час можно набрать несколько вёдер белых грибов. В такие плодородные годы со всех ближних деревень съезжаются сюда за боровиками. Тогда весь аэродром наполняется шумом шныряющих туда-сюда грибников, недоверчиво провожающих друг друга глазами. Ещё на правой стороне поля, ближе к лесу, на небольшом, аккуратном холме стоит маленькая часовенка. Вокруг неё громоздятся могилки. И тишина тут такая, как в стенах монастыря.

Большую и интересную историю хранит эта деревня и эта земля. Много что повидала эта дорога, ледяные реки, бревенчатые дома, культурные поля и сосновые леса. Много что рассказано местными жителями. Всё было тут жизнью, и всё потихоньку оборачивается в историю.

В конце восьмидесятых – начале девяностых годов продавали много частных домов в деревнях. Старики умирали, дети уезжали обустраиваться в города, а дома пустовали, разрушались и нуждались в новых хозяевах. Одним летом восемьдесят девятого года пешком с остановки на повороте в деревню с автобуса, идущего из Западной Двины, пришли двое охотников. Сами были москвичи, объезжали деревни в поисках хороших изб рядом с охотничьими угодьями. Местные жители были не против пришлых. Евгений Николаевич (один из охотников) – на вид был лет сорока с небольшим – купил дом на въезде в деревню, а Юрий Степанович (того же возраста) купил дом ближе к концу деревни, совсем близко к лесу, за триста рублей по тем временам. Потом они уехали и в следующий раз уже явились в деревню в конце августа на неделю, затем в октябре, в самый разгар охотничьего сезона, и, оставшись совсем довольными, обещались приехать весной, в апреле, когда пойдёт глухариный ток. На следующее лето москвичи прибыли с семьями. Евгений Николаевич с женой и двумя детьми – двое мальчишек. Старший, пятнадцати лет, Олег; младший, пяти лет, Пашка. Юрий Степанович приехал с дочерью: тихое, молчаливое создание с яркими зелёными глазами, уходящими в черноту волосами и вечно обкусанными губами. Родители хотели детей к лесу приучить, чтобы знали, как ягоды собирать, как рыбу удить, какие грибы можно есть, какие под запретом. Да и для здоровья польза. Спустя два дня пребывания на свежем воздухе дети разрумянились, приобрели хороший аппетит и крепкий сон.

Девочка в первую неделю редко выходила на улицу, а если любопытство и перевешивало страх, то только когда рядом папа, буквально на расстоянии вытянутой руки. На вторую неделю страх попятился, уступив место любознательности. Всё ей было интересно, всё впервые, только и успевала крутить головой. Пугалась коров, даже курей, но больше всего – местных жителей, их говора и жёсткого деревенского взгляда.

– Ай, Юрка, девка-то у тебя трусиха, ей-богу. Да можно ж так? – удивлялась всё Балабанова Варвара Михайловна, проходя несколько раз в день мимо дома Юрия Степановича по узкой тропинке к ферме доить и выгонять в поле коров. – Так же и не познакомлюся всё с малой твоей, приводи хоть за молочком, творожком, блинов напеку.

Чтобы подружиться с местными жителями, москвичи в каждый свой приезд привозили гостинцев: конфеты, мармелад, сгущёнку, в конце лета – арбузы, которые поначалу так сильно удивили деревенских. Принимали сердечное участие во всех делах Излучины, помогали чем могли и таким образом заслужили доверие, дружбу. Местный народ почти весь был охоч на словцо, бабы то и дело цеплялись языками у забора, на выгоне коров в поле, просто пробегая мимо по делам. Мужики, как полагается, молчаливее. Но никто не был так крепок на словцо, как Балабанова Варя. На вид лет пятидесяти, низкая, широкая, натруженная и громогласная. Никто из местных не ругался с бабой Варей, все знали – эта женщина может и кулаком стукнуть, и словом ранить. Балабанову нельзя было ни с кем перепутать: походка у неё всегда стремительная, руки в кулаках, лоб низкий, взгляд исподлобья, суровый, часто хмурится бровями и громко смеётся. Муж Варвары Михайловны на удивление не был молчаливым и забитым женой. Василий Иванович работал бригадиром на ферме. С каждым мог колко пошутить, но не обидеть, а жену свою легко на место ставил, если баба разойдётся. Видать, потому и любила его, уважала. Василия вообще любили за чувство юмора, за весёлый нрав и за то, что мужик он был справедливый и честный. Часто даже к нему ходили, чтобы бригадир рассудил, если спор возникал или конфликт между соседями, а бывало – и даже между супругами. Жили Балабановы на два дома дальше от Юрия Степановича. Жили вдвоем. У них был единственный скотный двор, где держали двух коров. Дети Балабановых – два сына – в своё время переехали в Западную Двину. Старший лет шесть назад женился, и в тот же год у Балабановых появился первый внук Серёжа. В это же лето, когда охотники с семьёй пожаловали в деревню, шестилетнего Серёжу привезли погостить к бабушке с дедом. Это был круглолицый мальчик, белокурый, с пухленькими ножками и ручками, до надоедливости улыбчивый и добрый.

Имя Варвара было самым распространённым. Всего было пять Варь. Две из них жили на берегу, где поселились охотники. Варя Балабанова и Иванова Варвара Семёновна, которая была самой близкой соседкой к Юрию Степановичу. У неё-то он и купил дом, в котором раньше жила её мать, скончавшаяся ещё в середине восьмидесятых. Двор Варвары Семёновны был через дорогу от избы охотника. Жила она с мужем – Петром Иннокентьевичем. Обоим на тот момент было по пятьдесят два года. Дети их также жили в Западной. Две дочки – Тамара и Ирка. У обеих сложились семьи, детей родили. Ира – двух девочек: старшая Вера десяти лет и младшая Оля пяти лет. У Тамарки был один ребёночек, и тяжело он ей дался. Зато, на радость всем, мальчишка. Назвали Стасом. Ровесник Оле.

Юрию Степановичу достался двор восемь соток, без бани, с ветхим сараем, грозившимся покоситься в один из дней, и отличная бревенчатая изба с печью. И печь эта была такая огромная, что занимала чуть ли не всю правую сторону избы. В новых домах, построенных колхозом для работников труда, таких печей уже не выкладывали. Убранства внутри дома никакого. Как входишь, сначала сени с одним окном, совершенно пустые и тёмные, дальше сама изба, пространство которой ничем не было перегорожено. По левую сторону стояла огромная старинная кровать с кованым изголовьем.

В этом доме давно никто не жил. Перед продажей Варвара Семёновна прибрала в избе, но после зимы охотника встретил бардак. Где-то на полу по углам был разбросан мышиный помёт, в некоторых местах жук-короед сточил в пыль дерево, которое мельчайшими опилками было насыпано где попало. На подоконниках валялись засохшие насекомые, тонкие нити чёрной паутины тянулись по углам и на потолке. А запах в помещении был влажный и затхлый. Но всё поменялось, когда растопили печь. Жар и треск дров принесли уют и духоту. Убранный и помытый дом наполнился запахом нагретого дерева и влажных полов. В течение лета охотник немного разграничил пространство. Справа от печки прибил полки для кухонной утвари, слева установил спальное место для себя, в другой стороне избы поставил дочкину кровать и обеденный стол у окна, которое выходило на дорогу. Постепенно в избе стала появляться другая мебель. Она была уже старая и привозилась из разных мест: кресла с потёртой и поблёкшей от времени обивкой, коричневый комод для белья с поцарапанным лаковым покрытием, деревянная лавка орехового цвета, старинный шкаф для посуды с резным декором по углам, журнальный столик. Полина навезла много разных игрушек, которые потом выцвели, поломались и были выброшены гнить где-то в почве, в канаве.

Основная жизнь деревни шла на втором берегу, где как раз поселился Юрий Степанович. Тут и ферма на пригорке стояла, и местный деревянный клуб. Тут делала стоянку автолавка и дворы были шумнее, веселее.

Лето тысяча девятьсот девяностого года дополнилось новой историей деревни, и кто знает, что ждёт её впереди.

Глава 2

Раннее утро в деревне по ощущениям всегда чистое, прозрачное. Воздух прохладный до мурашек. Ничего, кроме оголённого неба, с которого после ночи не успела стереться луна, не предвещает июльского зноя. Лениво поднималось солнце, облокачиваясь о горизонт поля. Совсем скоро оно высоко зависнет в небе, потеряет свои чёткие контуры, когда раскочегарит в полную силу и иссушит всю росу, что собрала трава за ночь. По этой росе, несмотря на раннюю зябкость, на коленках в садовой траве ползала Полина. По привычке отца она вставала рано и из скучной избы бежала в сад играть, воображая себя тем или иным животным, что запомнились ей в деревне. В корову, пасущуюся на лугу, в кур, расхаживающих по двору и скребущих лапой землю. Играет, пока отец не позовёт завтракать.

– Полька! Иди уже, давно сырники пожарил. Давай, давай, моя дорогая. Позавтракаем и в лес пойдём, мы ещё с тобой за цыганские поля не ходили землянику смотреть.

Цыганские поля носили такое название неспроста. Местные жители рассказывали, что ещё до войны к ним в деревню забрёл цыганский табор. Пришли мирно, спокойно, не воровали, денег не просили, словно бы просто решили пожить. Но в самой деревне не остановились, а разместились за лесом на ближнем поле, как его называли раньше. Жили около месяца там тихо-тихо. Потом ушли, и больше их не видели. А поля так и стали называть – цыганские.

После завтрака Юрий Степанович вышел на крыльцо, держа в руках сапоги и портянки. Присел на край ступеньки, поднял штанину и стал закручивать вокруг стопы жёлто-серую извалявшуюся материю. В сени вышла Полина, брякнув здоровенным дверным крючком. Дёргаясь от нетерпения, пыталась застегнуть последнюю пуговицу на камуфляжной куртке, которая была на несколько размеров больше неё.

– Камуфляжку надела? – не поворачиваясь к девочке, спросил отец, засовывая ногу в длинный запыленный сапог.

– Ага.

– Шапку?

– Мигом, – справившись с пуговицей, шмыгнула обратно в дверь избы.

Наконец собрались в лес. Юрий Степанович вышел за калитку, грузно шагая по сухой дороге кирзовыми сапогами, за спиной неся брезентовый рюкзак и ружьё. Девочка вышла следом, немного задержалась, закрывая калитку на крючок. В этот момент на дороге вдалеке показался КамАЗ, столбом поднимая дорожную пыль. Тяжело затормозил у соседского дома напротив, где жила семья Ивановых – Варвара Семёновна со своим мужем Петром Иннокентьевичем. Из машины вышел, громко хлопнув дверью, высокий светловолосый мужчина лет тридцати с небольшим. К нему навстречу из калитки показалась Варвара Семёновна, подбирая выбившиеся из-под платка русые, местами уже с широкой сединой волосы. Босая, сонная. Мужчина приветственно махнул рукой, обогнул машину и открыл противоположную дверь. Оттуда, поддерживая за подмышки, помог спуститься на землю мальчику лет пяти, такому же светловолосому, как и его отец. Следом спрыгнула мать: красивая, стройная женщина с высоко заколотыми волосами и улыбающимся лицом. Варвара Семёновна радостно расцеловала внука, обменялась поцелуями с дочкой, обняла зятя.

Юрий Степанович крикнул гостям:

– Приветствую!

И поднял руку, растопырив все пять коротких пальцев, задержал её в воздухе над головой чуть дольше обычного, покрутив кистью туда-сюда, затем повернулся к дочке, чтобы поторопить. Полина долго не отрывала головы от гостей бабы Вари, пока мальчик не взглянул на неё быстрым любопытным взглядом. Тогда она резко отвернулась и засеменила к отцу. Догнав, некоторое время шла рядышком, потом быстро обернулась на машину, чтобы ещё раз глянуть краешком глаза. Гости уже заходили внутрь двора, и из-за забора виднелась лишь светлая голова высокого мужчины.

– Внука погостить привезли к Варе, – прокомментировал Юрий Степанович. – Симпатичный мальчишка. Варя рассказывала про него. У неё ещё внучки есть. Одну вроде Оля зовут, вторую не помню, то ли Ира, то ли Вера… Главное, будет тебе с кем пообщаться.

С этого дня Полина стала очень аккуратно выходить на улицу. Прежде чем показаться из дома, не говоря уже о том, чтобы осмелиться высунуться за калитку, она сначала внимательно и с опаской оглядывала деревенскую дорогу через окна избы, затем какое-то время сторожила соседский дом на предмет движения и после уже выходила во двор. А чтобы зайти обратно в избу, девочка, не глядя, быстрым шагом старалась прошмыгнуть туда как можно скорее. Пару раз, когда Полина таким способом залетала в дом, мальчик замечал её своими быстрыми, ловкими глазками. Это случалось, когда он от безделья сопровождал бабушку за водой к колодцу. Или же видел её в щель между забором, когда сидел на лавочке, жуя содранную, ещё неспелую вишню, морщась и с силой выплёвывая косточки, чтобы они отлетали как можно дальше.

Скучно было внуку одному в деревне. Баба Варя за делами и суетой не замечала его показных вздохов, когда Стас, придя на кухню, начинал приставать с вопросами и на каждый бабушкин ответ вздыхал в задумчивости, сидя за столом, подложив кулак под щёку. Только дед как-то раз, в отдельную от дел минуту присев на лавочку подымить папиросой, решил сподвигнуть внука на знакомство с соседями.

– Ты бы, Стас, с соседской девчушкой городской познакомился, что ли… – тянул он слова. – Не чай, она тоже скучает без подруг-то, – запнулся в грудном кашле дед Петя, после чего отхаркнул белый сгусток, положил ногу на ногу и молча задымил дальше, глядя куда-то вдаль, на деревянные зубья забора.

По направлению к калитке мимо проходила Варвара Семёновна, неся в руках увесистый свёрток.

– Варь! – проскрипел Пётр Иннокентьевич.

– Ну чего ты? – остановилась она у выхода со двора.

– К Юрке Бороде идишь?

– Ну.

– Стаса возьми с собой. Пущай с дочкой его познакомются, – не поворачивая головы к жене, глухо продолжал скрипеть Пётр Иннокентьевич.

– Ну… Стас, пойдёшь ли ты молока относить со мной к москвичам?

Мальчик молча поднялся с травы и пошёл вслед за бабушкой.

– О, Варь, ты? Заходи! – всегда радостно приветствовал всех Юрий Степанович.

– Ну… – серьёзно протянула Варвара Семёновна. – Мы с внуком. Знакомиться привела, скушно же мальцу одному, Тамарка привезла гостить, мне весело, а он скучает, – с этими словами она достала трёхлитровую банку молока, замотанную в пёстрый платок, и поставила её на стол.

– Это хорошее дело, Поля у меня хоть и диковата, но подружатся, Варь, сам прослежу, – крикнул охотник из сеней, куда он пошёл за чистой банкой, чтобы поменять на ту, что с молоком.

– Ну, как вы тута поживаете? Всё по лесам да по полям, ужо с утра смотрю, а вы уж в сапогах, да ты, Юрка, всё ружьё таскаешь и девку за собой, нябось, уже притомилася? Полина, да утомил тебя батька? – улыбалась Баба Варя.

Стас сидел в кресле, молчал, как прибитая к стенке картина. Боялся лишний раз глазом моргнуть, головой повернуть. Полина, смущённая, сидела на лавочке у печки. Там в углу и не видно было, что румянец ей щёки залил. Она краем глаза изучала своего нового друга – насупившегося светловолосого мальчика с тёплыми серыми глазами. Минут через пятнадцать гости ушли.

– Ну, ты чего как воды наглоталась? Хороший парнишка у Вари, надеюсь, подружитесь. Его на всё лето привезли, так что тебе скучать не придётся.

– А я и не скучаю! – буркнула Полина. Вскочила с лавочки и убежала на улицу.

С этого дня Полина перестала стесняться выходить во двор, наоборот, начала делать это нарочно, не глядя в сторону соседского дома. Выйдет на улицу, встанет на огороде, где её будет лучше всего видно, и начнёт там ковыряться в земле, вроде по делам каким. Иногда только глаз скосит в сторону соседского двора и, если заметит светлую макушку за забором, улыбнётся себе под нос, и гордо задрав голову, уйдёт с огорода. Стас же следил за ней, притаившись где-нибудь в углу за кустами или в палисаднике, где у бабы Вари всё цветами заросло. Ляжет на траву и наблюдает за тем, что творится у соседей. Продолжалась вся эта возня до тех пор, пока к бабе Варе не привезли внучку Олю. Со Стасом они были двоюродные брат и сестра, одногодки. И были даже внешне похожи, словно бы совсем родные. Девочка была такая же светленькая, с такими же серыми глазками, только в тон светлее. Так же при улыбке проступали ямочки на щечках, только носик был немножко острее, а щёки – круглее. Её длинные абсолютно прямые белокурые волосы закалывали в высокий хвост, лоб прикрывала чёлка. Когда девочки впервые увидели друг дружку, обе сильно засмущались, да так, что румянец надолго оставил свой след на их детских личиках.

Полина внешне была абсолютной противоположностью второй девочки. С коротко подстриженными тёмными волосами, высоким лбом, на который так и просилась аккуратная чёлка. Крупные черты лица придавали её образу массивность и медлительность. Казалось, что Полина скупа на эмоции, так как живость детства передавалась только в её глазах, которые либо начинали светиться, либо как будто затухали. В момент знакомства она крепко держала за руку отца, опускала взгляд и босой ногой что-то чертила на сухом песке деревенской дороги. Знакомство их проходило медленно, с редких слов приветствия, нечаянных порывов веселья, с плохо прикрываемым любопытством. Таким образом через пару недель девочки стали друг другу как сёстры.

Теперь у Полины, кроме леса, появились новые интересы. Каждое утро после завтрака она бегала к Оле. Вместе с бабой Варей они ходили на ферму, помогали убирать за коровами. Правда, чаще вместо дела девочки гуляли между рядов, гладили бурёнок, выбирали себе любимчиков: Звездоху, Марту, Ранетку. Когда коров отцепляли гнать в поле, дети бежали прятаться в «красный уголок», пока не пройдёт стадо, особенно быки. На ферме их было двое, но в поле выгоняли по очереди. Мишка был старый, с белой, словно бы выцветшей шкурой, но спокойный нравом, Валет же молодой, бело-рыжего окраса, агрессивный, из-за чего ему в нос в своё время вдели кольцо. «Красным уголком» называлась комната для собраний. Именовали её так исключительно по висевшему «красному» лозунгу с портретом Ленина на ткани.

Нигде, кроме как на ферме, не встретишь такого количества крылатых тварей. Мух было столько, что маленькие окошки шевелились гудящей серой массой. Если какое-нибудь ведро с молоком ставилось для телёнка на пол, за пару минут туда слетались мухи, ползали по краю ведра, а потом плавали в молоке, дёргая крылышками. Возвращалась Полина с фермы всегда крепко пахнущая навозом, коровьим потом и молоком. Такой дух стоял в избе! От тех баб, что всю жизнь на ферме проработали, запах вообще не сходил, несмотря на баню и свежайший воздух. Надо признаться, вся деревня была слегка пропитана этим душком, он прямо в воздухе стоял, а уходил только на время после дождя. Тогда уж запах мокрой травы и земли перекрывал всё на свете.

Дружба девочек завязалась очень крепкой, с мальчиком же Полина общалась с натягом. Он редко с ними играл. Чаще ходил по пятам за бабушкой либо дразнил Бима – чёрно-белого пса, похожего на лайку. Иногда только с любопытством заглядывал к ним в комнату. Хитрыми, жадными глазами проводил он по шумной компании и, довольный собой, убегал во двор.

Ещё часто Полина гостила в доме у Евгения Николаевича, с которым её отец впервые приехал в деревню дома покупать. Его младший сын Паша, одногодка Полине, был говорливым, весёлым малым. Ему, так же как и девочке, было интересно проводить много времени в лесу, ходить с отцом на охоту, натравливать любимца семьи – рыжую суку сеттера – на домашнюю птицу, за что больно и нещадно получал подзатыльник от отца. Паша принципиально не хотел знакомиться с Олей и Стасом, зато быстро подружился с внуком Балабановой Вари – Серёжей.

– Мальца моего не обижайте, – наказывала баба Варя, оставляя своего внука на время в доме охотника, пока сама она уходила на огород или же пасти коров. Ребята сдружились быстро. Серёжа во всём соглашался со своим городским другом, слушал его внимательно, старался ни в чём не отставать и во многом угождать. Он рос очень добрым и покладистым мальчиком. Баба Варя по возможности угощала любимого внука конфетами, всячески баловала, и Серёжа, конечно, делился угощениями с Пашей. А тот трескал сладости со знанием дела, сворачивая фантики обратно так, будто в них до сих пор находились конфеты.

Старший сын Олег с братом возиться не любил. И деревенская жизнь вместе с охотой его не привлекала. Он любил чтение, занятия спортом (Олег с детства ходил на гимнастику) и часто проводил время рядом с матерью, слушая, о чём она сплетничает с местными женщинами, как мужа поучает и нещадно гоняет Пашку по разным мелким делам. Олег даже внешне пошел в Надежду Петровну. Рос стройным, бледнолицым, с тёмно-карими глазами, нервными тонкими чертами лица. Паша же, наоборот, от отца взял русый волос, веснушки. Был он слегка упитаннее, чем следовало бы мальчику в его возрасте. Немного с ленцой, никогда не страдающий отсутствием аппетита и со здоровым румянцем.

Также в деревню приезжали погостить и другие соседские дети, но они не входили в основной круг общения Полины. Они были старше и бывали в Излучине короткими наездами, отчего дружба как таковая не ладилась. Только в какой-то определённый период времени детям удавалось поиграть со старшими. К Степушиным из Западной Двины приезжал мальчишка Коля десяти лет, Олина сестра и дети из других домов. Всех имён и не вспомнить.

Колхозное стадо в те времена пас цыган. Жил он в деревне давно, в маленьком дощатом домике. Сам щупленький, словно бы под кожей одна лишь кость. Глаза чернющие, беглые. Был он молчалив и нелюдим, вид имел хмурый. Ходил понурив голову, и бессменно его сопровождал огромный белый пёс. Жил цыган вместе с женой. По ней сразу и не разберёшь – баба ли. Скорее на мальчишку-подростка похожа. Маленькая, худенькая, прямо-таки кукольная. Глаза тоже чёрные, как спелая волчья ягода. Во всех как будто закостеневших и острых чертах её лица лишь глаза-то и были живыми, молодыми, бойкими. И по всем движениям её тела угадывалась натура нервная, и, так же как муж, была скупа на слова. Цыгане эти вообще с местными общались мало, только по делу. По деревне никогда праздно не гуляли, как коров выпасут, то сразу домой и до следующего раза. Так о них в течение дня и забывали. Только пёс их часто по округе слонялся, пробегая рысцой по дороге куда-то вдаль, никогда не останавливаясь у чужих дворов.

Было в деревне и домашнее стадо. Пасли его сами местные по заведённому графику. Когда скотину домой гнали, некоторые коровы, почуяв хлев, вытягивали свои покатые шеи и толстые губы, отчего их глаза становились круглыми, показывая по орбите красные прожилки. Надрывным мычанием они оповещали своих хозяев о скором возвращении. Другие же коровы молча и степенно несли свои тяжёлые, раскормленные животы и налитые молоком вымена.

С приездом городских деревенская жизнь мало чем изменилась. Только любопытствующих глаз на местной дороге стало больше. Люди жили, не покидая родных мест. Никто не видел москвичей до их приезда в эти края, поэтому подстёгиваемый любопытством народ стал чаще гулять по деревне. Кто смелей, тот в гости напрашивался гостинцев принести. «Нябось городские и молока-то парного в жизни не видывали», – говорила баба Галя, закутывая своими маленькими жилистыми ручками небольшую баночку парного молока. Она была так стара, что местные бабоньки удивлялись, как она управляется с хозяйством. Её скрюченная фигурка вся высохла от прожитых годов и тяжёлого труда. Она прошла войну, родила пятерых детей, пережила мужа. Жила одна, в хозяйстве имела корову, птицу и, охая по утрам, со скрипом вставала с кровати. Баба Галя потихоньку теряла память. Частенько жаловалась на свою забывчивость и смехом говорила: «Это всё от моей болтлявости. Говорю без умолку, голова не поспеваемши всё запомитать», этим себя и успокаивала. Старалась чаще молчать, но через несколько минут забывала о данном себе обещании и продолжала разговаривать. Если слушателей не было, то сама с собой.

Все местные жители, удовлетворив своё любопытство, пришли к мнению, что москвичи довольно дружелюбны, забавно разговаривают и ходят по деревне чёрт знает в чём.

– Как пугало одеваются, – трещала с соседкой у забора Валентина. Она жила ближе к началу деревни, была ещё молода, и на уходе у неё была больная мать. Работала Валя в телятнике.

– Я сегодня к Варьке ходила в Билибово звонить сестре. Юрич этот, москвич, бородач, в рваной тельняге по двору расхаживал. У тута на груди, как от пули, рвань висит, – заливалась Валя. – Глянь, Вер, вот тута дыра с лохмотьями, – показывала она руками, под обгрызенными ногтями которых тонкой полоской в кожу въелась грязь. Вера, её подруга, весело качала головой, улыбалась, обнажая свой рот, и вытирала кончиком платка уголки прослезившихся глаз.

Первое лето, которое Полина провела в деревне, было чудным. Она увидела другую, сильно отличающуюся от привычной ей жизнь. К концу лета девочка уже смело отвечала на расспросы местных, наконец-то научилась понимать их диалект. Одна ходила к речке, ловко приспособилась залезать на кормушки коровника, чтобы дотянуться и пристегнуть вернувшихся с поля фермерских коров. С огромным удовольствием ела с куста поспевшую чернику и научилась отличать ложные грибы от настоящих. Когда Полина впервые увидела, как на дорогу и поля стелется туман, она завизжала от восторга.

– Это всё равно что нырнуть в молоко, – вдруг захохотала она и побежала в туман. Но, чем глубже она в него погружалась, тем быстрее туман рассеивался, и лишь лёгкая пелена на глазах застилала горизонт. А туман полз по земле почти незаметно и, растворяясь в одном месте, сгущался в другом.

Глава 3

Поезд делал остановку в городе Западная Двина в пять часов десять минут утра. Остановка длилась пять минут, дальше тяжёлые составы двигались в прохладной предрассветной дымке в город Великие Луки. Для Полины это было второе лето в деревне. В шесть утра в городе начинал ездить общественный транспорт. Просидев на вокзале в ожидании минут сорок, Юрий Степанович повёл дочку на автобус, идущий в сторону Жарков и делавший остановку у поворота в деревню Излучино. После поездки в автобусе им предстоял путь к дому длиною в пять километров.

Короткая июньская ночь уступила утру. Ещё не согретый солнцем воздух лёгкой прохладой лесных массивов и широких полей, покрытых росой, холодил тело. Редкие комары, пробившиеся сквозь холод, тоскливо и одиноко надрывались назойливым писком. Радость заполняла сердце, свободная радость при виде широкого чистого неба, при виде лёгкой дымки тумана, задержавшегося с ночи на полях, при виде деревенской дороги – дороги к счастью. Второе лето подряд Полина с отцом приезжали в деревню на поезде, и этот предрассветный озноб, этот глубокий, головокружительный воздух, это чувство усталости и сосущего голода, которое не омрачало чувства радости, стали яркой ассоциацией жизненного летнего счастья, дорогой к нему. Самой светлой и широкой дорогой с рассыпанными по краям раскрошившимися булыжниками. Дорога с зазубринами, по которой не пройдешь босиком.

Теперь каждое лето начиналось этими ощущениями. А каждое утро пробуждало криком петухов, ароматом какао, тиканьем настенных часов и голосом радио «Свобода».

Весь июнь Полина пробыла без друзей, но она ни по кому не скучала. Лесная жизнь и деревенский уклад продолжали занимать всё её внимание. Охота была закрыта, и отец переключил интерес девочки на рыбалку. Он научил дочку управляться со спиннингом.

– Поначалу, Поль, отключаешь фиксацию вращения дуги, – Юрий Степанович повернул стопор на катушке спиннинга, леска сразу ослабла, катушка рванула круг и намотала небольшую борозду, – смотри, видишь, как ты сразу можешь вращать дугу в обе стороны, а нужно это все для того… чтобы опустить блесну от конца удилища сантиметров на пятнадцать. Только не забудь придерживать дугу, а то видишь, как леска намотала, она не должна путаться, – обстоятельно говорил охотник, быстрыми движениями распутывая леску. – Если блесну ниже опустишь, не страшно, можно и подкрутить. Как её на нужный уровень поставишь, переключай стопор обратно, тогда все зафиксируется и леска не будет плясать туда-сюда. Затем берешь спиннинг в правую ручонку, – на этом он переложил длинный гнущийся спиннинг в другую руку, блесна затрепыхалась, жаля глаз янтарным отблеском от солнца. Полина внимательно слушала и следила за движениями отца, вытягивая шею, чтобы не упустить ни единой детали, – кронштейн катушки пропускаешь между средним и вот этим пальчиком, указательным цепляешь леску, после чего отводишь дугу, только обязательно до щелчка, она тогда встанет на стопор. После этого переносишь спиннинг либо за спину чуть правее, либо просто за спину, чтобы потом через голову бросать. – Юрий Степанович закидывал спиннинг в разные положения. – И сильным движением делаешь заброс! – охотник сделал быстрое движение рукой, леска, сверкнув блесной, полетела на другую сторону реки и булькнула в воду. – Самое сложное – научиться ловить момент, когда нужно отпустить пальчик, чтобы леска соскочила. Когда блесна упадет в воду, надо сначала подождать секунд десять, ну чтобы она чуть потонула там в воде, а затем просто начинаешь крутить, наматывая леску обратно. Ты ведёшь блесну в воде. И не торопись, а то она поверху пойдёт. Ну а дальше как повезет. Если щука сядет, ты сразу почувствуешь резкий толчок, словно ты зацепилась за корягу. Тогда пару секунд ждешь, потом резко тянешь спиннинг на себя. Если щука, ты сразу увидишь – она забьётся в воде. Тут главное – тянуть уже быстро. Конечно, смотря какой вес, если здоровая, не упустить бы! Сразу зови меня, одна не справишься, тут сила нужна. Всё поняла? – спросил отец, передавая спиннинг в руки дочери.

Полина, сгорая от любопытства, выхватила спиннинг, повернула рычажок фиксации, не придерживая дугу, и леска тут же намотала целый клок борозды.

Иногда Юрий Степанович с дочерью рыбачили с удочками. Охотник такую ловлю не любил, ему не хватало азарта, и он со скучающим видом, отмахиваясь от полчища комаров, сидел на раскладном стуле у воды, печально смотря на мертвенный конец удочки. Изредка мелкая плотва пробовала на вкус нырнувшее на крючке угощение. Тогда леска еле заметно трепыхалась, затем утихомиривалась. В такие вечера, скучая у реки, девочка бегала по полю, которое расстилалось заливным лугом за их спинами, и ловила кузнечиков. Ухватив их за длинные тонкие лапки, она гладила их по спинке, по маленькой головке с подвижными усиками. В такие моменты отец всегда тревожно оборачивался на дочь, следя за её передвижениями.

– Полька, там змеи могут быть! – кричал он ей.

Когда Полина гуляла одна, отец наказывал возвращаться домой раньше, чем на ферму гнали стадо. Но девочке так тяжело было отказать себе в этом зрелище. Подстёгиваемая любопытством и страхом одновременно, уже вернувшись домой, она под любым предлогом выбегала за двор с той стороны, где начинались поля, и неслась что было сил в сторону реки, где стадо переходило вброд. Через воду коровы шли скопом, наталкиваясь друг на друга. Пастух громко посвистывал и стегал плетью в воздухе, отчего его лошадь пугливо дёргала ушами. Когда Полина ходила на ферму или гуляла по полю у реки, отец заставлял дочь надевать сапоги, но девочка сбрасывала их тут же и дальше бежала босиком. Ей нравилось ощущать прохладу скользкой травы и свистящий ветер в ушах. Её будоражило огромное поле, расстилающееся под ногами, с которого – как из-под земли – со страхом взлетали кормящиеся зёрнами птицы. Ей нравилось после бега повалиться в траву и наблюдать, как в небе теснятся облака, показывая диковинных птиц, иных животных и человеческие лица.

В жаркие дни девочка ходила купаться. Она всегда плавала в том месте, где река делала поворот и скрывалась из поля зрения, несмотря на яму, вода в которой захлёстывалась в небольшую воронку от сильного течения. Девочка сбрасывала с себя всю верхнюю одёжку и по-собачьи, громко шлёпая руками по воде, плавала от одного берега к другому. Каждый раз, проплывая мимо ямы и ведя борьбу с кручинами поворота, она воображала себя диким животным, сражающимся со строптивой стихией воды. Наконец, выбившись из сил, на четвереньках выползала из воды и, жалясь о нагретый песок косы, бежала по изумрудной траве к дому.

Повадилась Полина ходить с Балабановой Варей на ферму на дневную дойку. Когда подходило нужное время, девочка встречала доярку на тропинке, ведущей к коровнику. На пригорок они поднимались уже вместе. Над входной дверью на ферму крепились ласточкины гнёзда. Они были похожи на каменные кармашки, небрежно прилепленные к стене под самой крышей. Оттуда маленькими чёрными головками выглядывали птенчики. Когда к ним подлетал один из родителей, они, громко пища, вытягивали свои шейки и показывали свои ненасытные, ярко-жёлтые, похожие на почтовые конверты рты. Когда птенцы стали постарше, они полностью показывались из гнезда, расправляя свои молоденькие крылышки. На ферме, помимо ласточек, выводили своих птенчиков аисты. Каждый год они прилетали селиться в огромном гнезде, громоздившемся, словно казачья папаха, на водонапорной башне. В коровнике всегда было тепло и царил полумрак. Из маленьких окошек, залепленных жужжащими мухами, падал тусклый дневной свет. Вечером зажигали засаленные, облепленные дохлыми насекомыми лампы. С полей стадо приносило с собой много грязи, навоза и полные, набухшие вымена молока. Почти каждая корова знала своё место и сама вставала у кормушки, другие задерживались в узких, длинных проходах коровника словно бы в задумчивости и нерешительности – их приходилось подгонять. Доски, на которых лежала скотина, очищали от коровьего навоза скребками и посыпали опилками. В кормушки насыпали корм, а в особенные, редкие дни давали полакомиться патокой. Бывало, приносили соль. Она была крупная, похожая на кристаллы, полупрозрачная, скорее белёсая. После прихода с поля коровам обмывали вымя и подключали доильный аппарат. Парное молоко бежало по трубе через всю ферму, которая уходила в комнату, где стоял огромный бак. В него собирался весь удой и позднее забирался приезжим молоковозом. В такие моменты можно было вдоволь напиться парного молока, которое дети наливали себе в баночку. Оно всегда было воздушным, взбитым, как молочный коктейль. После дойки коров снова отцепляли и выгоняли в загон, откуда их уже забирал пастух. Только вечером стадо оставляли до раннего утра. Первая же дойка проходила ещё в темноте, с первыми лучами солнца, а то и раньше.

Доярки смеялись, видя, как Полина каждый день, словно на работу, ходит на ферму:

– Полина, тебе уже можа в доярки идти, смотри, всё делаемши как надо. Ни одной коровины не боишься, – смеялись работницы фермы. Полина, довольная собой, в ответ улыбалась и трудилась ещё усерднее. Бабу Варю юная помощница забавляла, но и забот прибавляла немало.

– Ты, Полинка, вона с того края не кряпи, тама Жучка стоит, она рогом и проткнуть можа. Та еще змия! Я Ваське говорю: когда ты енные сабли спилишь? Она, скотина, сама с ними справиться ня может.

Полина кивала головой, но иной раз её так и тянуло проверить себя на бесстрашие. И когда это случилось – корова лягнула её в руку, девочка что было силы зажала ладошкой рот, чтобы не расплакаться от боли. Она боялась выдать себя, страшась, что отец её больше не пустит на ферму. Баба Варя не видела случившегося, только заметила, что девочка сильно поменялась в лице и постоянно трёт руку чуть выше локтя.

– Полина, что скарёжилася? Кто лягнул?

– Не, баб Варь, – выпрямилась девочка, – хвостом только зарядила.

– Ты гляди, а то убьёшься у мены тута, батька твой потом за нами по дяревне с ружьём бехать будет, – засмеялась она.

В июле съехались остальные дети. Начать прошлогоднюю дружбу оказалось непросто. Полина стеснялась подойти к Оле, а та, в свою очередь, не желала первой подходить к ней. Трудность положения разрешил Стас: когда Полина проходила мимо их двора, поверх забора показалась растрёпанная светловолосая голова мальчика.

– Дурочка с переулочка! – крикнул он девочке. За ним последовал Олин голос:

– Стасик, ты дурной? Чего обзываешься?

И тогда Полина первая крикнула Оле: «Привет». Детские сердца, стесненные, но любознательные, быстро забыли все преграды, выстроенные воображением. Они снова были готовы дружить всей своей чистой, бескорыстной душой. Пусть они хвастаются друг перед другом, пусть надувают губки от лёгких обид, но всё это рассеивается в момент, когда есть над чем посмеяться. И смех их был так заразителен. Он цеплял своей живостью, искренностью, наивностью. Стас был смешон в своей напыщенности, и девочки дружно рассмеялись, глядя на него. Дружба детей возобновилась с новой силой, ещё крепче, чем прошлым летом. Только «вредный» мальчишка всячески пытался досадить и обидеть девочку. И делал он это так ловко, что несколько раз Полина убегала, готовая вот-вот расплакаться. Она поджимала нижнюю губку, краснела в щёчках, втягивала носиком, но никогда, никогда при дерзком мальчишке она не позволяла себе захныкать. Терпела его оскорбления, несмотря на то что сердечко её сжималось от детской боли, причинённой невоспитанным деревенским пареньком. Когда Полина возвращалась домой, она вспоминала нанесённые им обиды, и личико её морщилось, на лбу проскальзывала лёгкая пульсирующая венка. Она не могла понять, почему он так её невзлюбил? В чём она провинилась перед ним? Тут же она вспоминала, каким он бывал весёлым, голосистым, смешным. При этих мыслях личико её светлело, слезы высыхали на круглых щеках и она вновь была готова простить ему всё. Ей очень нравилось, что Стас всегда играл роль шута в их маленькой компании. Стоило только посмотреть на его лицо в моменты, когда он морщился или кривлялся, то можно было покатиться со смеху. Но какой же он взбалмошный, грубый, дерзкий, ужасный, в конце концов!

Июньская погода в этом году была непредсказуема. Раннее утро начиналось солнечно. Тёплые восходящие лучи щекотали землю, раззадоривали живность. Петухи во всех дворах наперебой, как оголтелые, хлестали крыльями, надрывали глотки, соревнуясь друг с другом. На ферме мычали сонные телята, коровы поднимали с пригретого опилками пола свои тяжёлые круглые сопревшие животы. День, как и вчера, и позавчера, обещался быть солнечным, ясным. Но через пару часов солнце блёкло, поднимался ветер, раскачивая деревья, поднимал на реке воду гребешками, задирал бабам юбки, нагонял, откуда ни возьмись, грозовые тучи. Около получаса шёл сильный дождь, успевавший налить глубокие лужи на сухой, до этого пыльной дороге. С такой же быстротой, как приходила гроза, тучи рвались в небе на лоскуты, таяли под пробивающимися лучами уже раскалённого солнца, и безоблачное небо неподвижной материей накрывало всё вокруг. К обеду высыхала дорога, испарялась с полей вся налитая дождём вода и не оставалось ни единого следа пребывания утренней грозы. Ближе к вечеру небо опять затягивало, но уже бесшумно, и даже западная его часть не пробивалась розовыми лучами заката. Но дождь так и не приходил, хотя духота очередной грозы накрывала парником всю деревню. Ночью же небо очищалось и черным куполом терялось в пространстве спящей деревни.

В чёрном доме с широкими белыми ставнями жила Катя Ворон, как прозвали её местные за крепкий чёрный цвет волос, который с возрастом не тускнел и не разбавлялся сединой. Было ей далеко за пятьдесят, жила она одна, мало с кем общалась и редко выходила из дома: лишь за водой к колодцу и в некоторые дни месяца к автолавке. Местные Кати побаивались, старались с ней не ссориться и по пустякам не обращаться. Умела она заговаривать недуги. Из-за этого нелестная слава ходила о Вороне. Мужики шарахались от неё пуще всех. Поговаривали, что Катя своего мужа в молодые годы приворожила. По греху этому ушёл Ваня на тот свет в не положенный ему срок – в сорок лет. С тех пор она ни разу не ходила проведать его на кладбище. Ванина могилка вся заросла, холмик утоп в земле, крест покосился. Кто там лежит – никто не разберёт.

У приезжих случилось несчастье: собаку Евгения Николаевича укусила гадюка. На прогулке в лесу рыжая Найда вдруг взвизгнула, ковыряясь носом в траве, и как ни в чём не бывало побежала дальше. Но, вернувшись домой, забилась под крыльцо. Паша смеялся с собаки, тормоша её за торчащий хвост.

– Да не жарко же, Найди, – сквозь смех говорил он. – Вылезай давай, хватит там прятаться. Ко мне! – мальчишеская вредность и дотошность не давали ему успокоиться, и он продолжал тормошить вялое лохматое туловище их домашней любимицы. Найда жалостливо виляла хвостом, когда мальчик её звал, пытаясь изо всех сил выразить свою любовь и радость от присутствия хозяйского сына.

– Ну всё! Команд ты не слушаешь, вылезать не хочешь, я тебя сейчас сам вытащу и искупаю водой из бочки, – раздражался мальчик и, схватив псину за задние лапы, выволок её из-под крыльца. Увидев распухшую морду собаки, Паша от испуга заплакал и истошно завопил. На крик сына выбежала мать.

– Женя, что же это такое? Что делать? – запричитала Надежда Петровна, разглядывая морду Найды. По худому, волновавшемуся туловищу собаки приступами пробегала волна судорог, после чего она вся сжималась, тяжело дыша, затем вытягивала морду и, не поднимаясь с травы, перебирала лапами по земле в поисках удобного положения.

– Пап! она сейчас умрёт! – кричал Паша, весь дрожа от страха. Он сидел перед псиной на коленках и как ненормальный гладил больную по горячей голове. Евгений Николаевич понуро глядел на собаку, молчал в задумчивости, скрежеща зубами, потом, как будто очнувшись, сказал:

– Надя, принеси покрывало, я её унесу.

– Куда? – не помня себя от отчаяния, вскрикнул Паша. – Куда ты её понесёшь? Убивать?

– Женя! Не смей! – перегородила дорогу Надежда Петровна.

– Да пустите вы! – ответил охотник через стиснутые зубы.

– Папа! – осипшим голосом горланил обезумевший Паша. Рыдания сдавили ему горло. Надежда Петровна обняла сына, который позволил себе уже плакать в полный голос. Олег всё это время стоял неподалеку молча, беспомощно глядя на мучения Найды.

Катя Ворон на тот момент уже спала. Она ложилась рано, когда солнце ещё стояло над лесом, а вставала глубокой ночью. Затем снова ложилась часов в десять утра и спала до полудня. На стук Евгения Николаевича её окна отозвались холодным блеском приближающихся сумерек.

– Катерина! – крикнул охотник в тишину спящего двора. – Катя! Помощь нужна!

Через несколько минут послышался скрип двери на веранду.

– О… Чаво стряслось? – крикнула в ответ хозяйка, еще не показавшись в дверях. Затем она вышла на тесное крыльцо.

– Собака помирает. Гадюка укусила.

– У… Тварь ползучая… Хай сюды, похляжу.

Евгений Николаевич прошёл на веранду и положил животину на пол. Хозяйка нагнулась, чтобы рассмотреть. Со сна она была босая, бледная. Её заношенная ночная рубаха обнажала руки и ноги до колена. На плечи был накинут серый, местами дырявый шерстяной платок. Гладкие чёрные волосы выбились и разлохматились вдоль длинной косы.

– Не хляди ты на меня! – вдруг вскинула она руками. – Ступай отседаль. Завтра приволочишься. Пущай эту ночь тутки побудет, я подлечу.

Охотник вышел на улицу с тяжёлым сердцем. Он слышал, как Катя что-то бормотала, и бледная тень её ходила по дому из одной комнаты в другую. Эту ночь Евгений Николаевич с женой почти не спали. Детей же в крепкий сон срубила молодость. Когда рассвет только-только защекотал остывшее небо, охотник уже стучал робкими пальцами во входную дверь чёрного дома.

Собаку Катя вылечила. Найда встретила хозяина со щенячьим восторгом, попеременно то подпрыгивая, то прижимаясь к ноге охотника, выгибая дугой свою худую, пружинистую спину. Выйдя от Вороны и завидев выглядывающий вдали крест часовенки, Евгений Николаевич на всякий случай перекрестился, быстро и почти незаметно.

Как-то днём девочки Оля и Полина крутились на ферме. Стас хозяйничал в доме один. Валялся в зале на полу и крутил в руках мяч, что Полина принесла днём раннее для игр. И мял он его, словно пытался расплющить, ковырял пальцем, скрёб обрубком обгрызенного ногтя. Потом поднялся с пола, залез в чулан, где у бабушки стояла целая батарея пустых банок, парочка которых была наполнена вареньем, оставшимся с зимы, с тонкой линией плесени под крышкой. Куча тряпок и всякого другого хлама. Покопавшись впотьмах чулана, мальчик обнаружил небольшой ящик с разными железяками, которые, очевидно, принадлежали деду Пете. В куче всего наброшенного откопал шило. И, жадно улыбаясь, побежал за мячом. После расправы над игрушкой Стас добрался до игральных карт, которые девочки спрятали в ящике стола, укрытого жёлтой скатертью. Отобрал всех дам и валетов и беспощадно порвал их на мелкие кусочки, после чего закопал в саду, наделав холмиков. Затем он слопал остатки подаренных дядей Юрой конфет.

– Стасик, ты что натворил? – закричала Оля, когда вернулась домой с фермы. – Ты зачем карты порвал и мяч проколол? Что мне Полине сказать?

– Скажи ей, что она дура! – победоносно отозвался мальчик.

– Ты обормот! Я бабушке всё расскажу, она тебе задницу-то надерёт.

– Пусть дерёт, мне не страшно. Надоело, что ты всё возишься с этой городской. Воображала она, нам таких не надо, – горланил мальчик, забираясь по маленькой деревянной лестнице на печку.

– Ты чего туда полез, а ну слезай, будешь карты и мяч заклеивать.

– Ай, отвяжись. Если тебе так охота, сама клей.

– Ба-ба… – Оля побежала на улицу, за дом.

– Эй, Оля! Вернись! – заорал Стас, высунув растрёпанную голову с печки. – Ты что?

В окне кухни с заднего двора показалось обмотанное в платке, слегка морщинистое лицо бабы Вари. Она театрально погрозила кулаком в пустую кухню, где на печке притаился Стас.

– Вот совсем с телеги упали, – тихо проговорил мальчик и увидел на верхней полке шкафчика со сломанной дверкой банку сгущёнки.

– Вот за этим делом надо бы спуститься, – и он быстрыми босыми ногами слез с печи. Полазив пальцами в густой сладкой жиже, окуная их и извлекая прямо в рот, скоро пресытился и, бросив почти приконченную банку на столе, пошёл на улицу играть с псом.

Тем же вечером наконец разразилась страшная гроза. Как раз перед этим Юрий Степанович с дочкой ходили на другой берег реки к заброшенной деревне. Он уже давно обещал показать дочери пустующую, когда-то дышащую сельской жизнью местность. Сейчас земля эта уже не сильно отличалась от общего леса вокруг. Природа быстро берёт своё. И когда-то жилая местность теперь стремительно зарастала, на ней вовсю пустил свои корни новый молоднячок. У бревенчатых домов ввалились крыши, окна зияли чёрной пустотой. Старые головёшки, торчащие из земли, стояли полностью поросшие травой.

Когда небо стало сереть, охотник поторопил дочку. Со знанием дела он быстро оценил ситуацию и боялся, что они не успеют перейти реку по сухим бревнам мостков. Сильный ветер порывами рвал водную гладь реки, отчего она покрывалась рябью. Девочка с испугом, хватаясь одной рукой за панаму, балансируя другой, осторожно взошла на перекинутые через воду широкие стволы сосен. Наступала она медленно, боясь, что в любую минуту нога соскользнёт. Отец что-то кричал, но ветер перекрывал его слова. Перейдя на другой берег, Полина обернулась на отца. Ей казалось, что её сердце стучит в ушах, ноги тряслись от перенесённого напряжения. Юрий Степанович махал ей рукой, показывая пальцами в направлении дома. Полина сняла сапоги и, не смотря под ноги, побежала к проезжей дороге. Сплошная чёрная туча налетала из-за макушек леса и стремительно накрывала весь небосклон. Полина выбежала на дорогу и, не оборачиваясь, неслась прочь от надвигающегося дождя. Страшный раскат грома пробежал по небосводу, создавая ощущение расколовшегося неба. Вокруг всё затряслось. Небесная чернь, летящая за девочкой, разразилась дождём. Полине оставалось бежать несколько метров, когда стена дождя накрыла её с головой. Она побросала во дворе сапоги, панамку, и те короткие секунды, когда она забегала за калитку и открывала дверь в дом, превратились для неё в долгое ощущение борьбы со стихией. Дождь нещадно накрыл их избёнку, грозясь выбить стёкла ударами сплошных тяжелых струй воды. Юрий Степанович, испытавший за свою жизнь немалого, не торопясь вернулся домой. Вымокший, но весёлый, он долго рассказывал, грея чай на электрической плитке и разматывая мокрые портянки, как поскользнулся на мостках уже у самого берега и кувыркнулся в траву. После дождя на улице наступила тишина. Лишь редкие капли ещё долго скатывались с деревьев и крыши дома, тихо шмякаясь о землю. В чистом небе где-то над лесом вдали мелькала немая зарница.

После грозы к ним в гости заглянул Евгений Николаевич. Пили чай.

– Юр, представляешь, залетела из розетки и вылетела через открытое окно. Слава богу, я догадался радио и свет из других розеток повыключать. А то же неизвестно, на что она реагирует. Сижу и пошевелиться боюсь, – удивлённо, не веря себе, рассказывал Евгений Николаевич.

– Ну что, Жень, шаровая молния – серьёзная вещь, с ней шутки плохи.

– Не говори, страху натерпелся. Уж, казалось бы, чего на свете не видел, медведя, как тебя, видел, – на этих словах он повернулся к Полине. – А здесь сижу и не знаю – то ли молиться, то ли караул кричать. А если взорвётся? Так, Юр, ты гляди, какая она… круглая, словно шарик, размером… ну вот такая, наверное, – он раздвинул полукругом руки сантиметров пятнадцать-двадцать в диаметре. – И яркая такая. Без единого звука двигалась.

– Молчаливый убийца, – выразил своё восхищение Юрий Степанович, скрипя половицей под ножкой стула.

– Что ты! Не дай бог, что случилось бы.

– А я считаю, Жень, тебе уже повезло, что видел её.

– Видел. На всю жизнь увидел, – махнул рукой Евгений Николаевич. – Второго видения мне точно не надо.

– Да, такие грозы только на природе застанешь. Помнишь, мы в Бекасово попали в какую грозу? Ни зги не видно было, такая чернота нависла!

– У… Юр. – И охотники перешли к воспоминаниям о былых днях своей молодости. Полина сначала сидела на лавке, болтая ножками, потом заскучала и вышла во двор подышать послегрозовым воздухом и повозиться с лужей, собравшейся во впадине у крыльца. Она взяла ветку и, присев на корточки, мутила воду. Тут послышался шум во дворе у бабы Вари. Через минуту из калитки выбежал Стас, и за ним, радуясь вечерней свободе, выскочил Бим. Мальчишка шлёпал по лужам, разбрызгивая воду, терял бабушкины калоши и надевал их обратно. Потом принёс с заднего двора толстенную палку и стал дразнить ею пса. Полина из любопытства подошла к забору. Стас, заметив девочку, показал ей язык и убежал во двор. Полина фыркнула: «Дурачок».

Когда в редкие дни в Излучину приезжали старшие дети, в местном клубе устраивались молодёжные посиделки, танцы под магнитофон, карточные игры. Клуб был такого же типа постройки, что и колхозные дома. Он был сделан из лёгкого сруба и выкрашен в синий цвет, который с течением лет поблёк и более походил на голубой. В клубе была сооружена широкая сцена, отдельная маленькая коморка для режиссёра и сама танцплощадка. Когда-то давно это помещение пользовалось большой популярностью. Несколько раз в месяц под аккомпанемент баяна тут устраивали пляски, показывали диафильм, тут же проходили местные собрания. На кино собиралась вся деревня. Каждый приходил со своим стулом. Под шум и галдёж народ смотрел городские фильмы, после возвращался к своим хозяйским делам. Сейчас клуб пустовал. Теперь только молодёжь изредка оживляла его своим смехом и весельем. Днём в будние дни, когда клуб стоял совсем пустой, в нём любили играть Полина с Олей и ребята Пашка с Серёжей. Там-то дети и сдружились в одну весёлую компанию. Играли в карты, девочки – в дочки-матери, мальчишки лазили по сцене, золой рисовали на стенах, и никто их за это не ругал. В конце лета дети набирали полные футболки черноплодной рябины и, сидя на окнах, где уже давным-давно были выбиты стёкла, плевались жёваными ягодами на дорогу.

В июле пошёл большой урожай на ягоды: малину, чернику. Каждое раннее утро кто-нибудь, шаркая сапогами по дороге, проходил мимо фермы в сторону ближнего леса. Бабы закутывались в платки, штаны, кофты, обвешивались кузовками, мужики налегке шли, кто и без головного убора. Обратно возвращались с нагруженными корзинами. Доверху мялась в них малина или красилась черника. С чёрными пальцами и синими губами довольные бабоньки с гордостью показывали каждому встречному свои наполненные доверху кузовки. Хорошие урожайные поляны держались в секрете, и каждый, кто приходил на потаённое место, боялся найти уже обобранные кустики. В такие моменты сердце ёкало, когда объеденные птицами и медведем кусты напоминали поживившуюся тут человеческую руку. Помимо своих соседей, людям составляло конкуренцию и лесное зверьё. Баба Галя как-то рассказывала, что много лет тому назад пришёлся такой же урожай малины. Деда она из-за больных ног не звала, пошла сама. Собирала молча, тихо, по сторонам не глядела. Тут впереди что-то затрещало. «Я глянула, ах, божешь мой! Медведь! По малину тоже пряшёл. Видать, без нюха был, – рассказывала потом баба Галя соседкам. – Я как заору! А он морду свою страшенную поднял, я про себя – пропала ты Галька. А он и рванул от меня со всех лап. Что только загривок енный затрясся».

Юрий Степанович относился к сбору ягод с небольшой ленцой. Труда в этом было непомерно. За ягодами он ходил в лес редко, всегда брал с собой комбайн, чтобы упростить работу. Полина же собирала по ягодке, перебирая пальчиками каждую.

– Ягоды надо есть с куста. От варёных проку ноль, – говорил охотник местным бабам.

– Ты, Юрка, не чеши, – шикала на него Балабанова Варя, – нас не смущай, у тута мы у всю зиму на варенье сядим да на картошке с молоком.

– Так витамины же, Варь. Живьём их надо есть. Сваренная ягода – мёртвая ягода.

– Не болтай ты! Набрался невесть где. Дураком прослышь. Ну где мы тябе найдём сырых ягод зимою?

– Да я же не про то. Зимой – это ясное дело, а вы сейчас сразу набрали и в таз, на огонь, сахаром всё губите.

– Не, – вытирала баба Варя платком горошины пота со лба, – это на день-два оставь, всё в гниль пойдёть, перебирай потома, где сок, где ягода, где птицы поели. Если чарница, то она можа еще день постоять, а малина-то ягода такая, что на месте сок даеть. Примянается так, что побрать корзину не можу. Побираю, побираю, смотрю, а она в низину ушла. Не… лучше всё сразу переберу и варенье наварю. А то потома возися до ночи. Дело надо сразу делать. Ежели по твоему уму, то ягоду сразу делать надо, да… каждый божий день всё уносит питательное из няё.

Местные научили городских, как с ягодой управляться. Как на ветру чистить и сушить, как правильно варенье варить. Юрий Степанович поначалу упирался, своей теории следовал. Но дочке пару баночек на зиму всё же заготовил.

Под конец августа повеяло осенью. Ночи становились всё холоднее. Всё чаще сильные ветра приносили дождливые дни, а солнце, казалось, остывало на глазах. Наступили холодные зори. Полина с каждым днём грустнела. Дети разъезжались. Даже лес уже не радовал. Отец вечерами ходил к реке на уток «стоять». Девочка всё чаще оставалась в тёплой, натопленной избе и грелась у печки. Уезжала она с грустью, ей так хотелось продлить лето хотя бы чуть-чуть. И она прощалась вслух с домом, который грустно смотрел им вслед своими занавешенными белыми окнами.

«Я приеду. Я скоро обязательно вернусь к тебе, – кричала она опустевшей избе, постепенно удаляясь с тяжёлым рюкзаком за спиной по широкой деревенской дороге».

Глава 4

В этом году Юрий Степанович купил машину ЛуАЗ по квоте за пять тысяч рулей. Машину прозвал Матильдой и обращался с ней ласково, как с женщиной. Ездил на ней в городе и по деревенским дорогам. Особенно радовался и гордился ею на весенней охоте: на скользких, разбитых лесных дорогах, залитых водой и заваленных сломанными ветками. На бездорожье его Матильда истошно ревела, пробираясь через непролазный лаз, замызгиваясь грязью. Ревела на пониженной передаче, распугивая всё лесное зверьё. С появлением машины деревенская жизнь охотника преобразилась. Он стал разведывать новые, дальние леса, куда местные жители не доходили. Им были открыты новые поляны, болотины, никогда не хоженые грибные и ягодные места. Машину Юрий Степанович приобрёл во второй половине лета, а до того времени он всё так же ездил в Излучину поездом.

Всякий раз приезжая в деревню, Юрий Степанович первым делом хорошенько протапливал дом. После последнего весеннего визита изба к лету всё равно успевала пропахнуть сыростью и затхлостью нежилого помещения. У охотника всегда заранее были уложенные в печке дрова, чтобы по приезде можно было только поднести спичку и развести огонь. В этот раз Юрий Степанович сделал всё как обычно: разжёг печь, вынес на воздух для просушки одеяла с подушками, принёс колодезную воду, поставил греть чайник. Полина забралась на печку и уснула. Эту дорогу в поезде Юрий Степанович перенёс плохо. Было душно, на соседней койке ехала женщина с маленьким ребёнком, который часто хныкал и тревожно спал. Поэтому всю дорогу до деревни охотник не сомкнул глаз. Он смотрел в тёмное окошко поезда и переводил взгляд со своего отражения в стекле на тёмные, сливающиеся стволы деревьев. Редкие фонари жирным пятном проплывали в темноте, затем он снова разглядывал своё искажённое лицо. Изредка с надеждой смотрел на наручные часы. Зевал широко, до слез.

Ставя чайник на огонь, Юрий Степанович мечтал поскорее прилечь, утолить жажду сна. Но, несмотря на усталость, закрутился во дворе, решив разом покончить и с порослью, в которой утопала вся дорожка от калитки к дому. За это время все дрова прогорели, угольки, казалось, потухли. Охотник вошёл в дом, глянул в печь и, не проверив как полагается угли, закрыл заслонку трубы. В глубине печи теплился жар с редкими искрами догорающих в золу поленьев.

Полина продолжала спать. К тому времени солнце уже поднялось высоко, собрав росу с полей и лесов. Завидев прибывших, Варвара Семёновна поспешила поприветствовать Юрия Степановича. Они перекинулись несколькими радушными речами через забор, и охотник пошёл обратно в дом. Он подумал перенести дочку на кровать.

– Полька? – тихо позвал отец, заглянув на печь, – давай переляжешь, как следует выспишься, – Полина не шевелилась. – Поль!? – Он взял её за маленькое плечико и повернул на себя. Подхватив под голову и ноги, снял с печи. Тут его руки дрогнули от испуга. Спазмом свело в груди. Губы, щёки – всё личико девочки выглядело неестественно бледным. Отец судорожно забегал пальцами по её мягкому, поддающемуся телу. От волнения и растерянности Юрий Степанович стал задыхаться. Шарил глазами по дому. Ничего не мог придумать.

– Милая моя? Доченька? – его глаза задребезжали от слёз. Он выбежал на улицу с ребёнком на руках.

– Варя! Варя! – истошно вопил охотник, потеряв разум. – Врача!

Из ворот показалась взволнованная баба Варя.

– Ах, божешь мой! Что стряслося-то?

– Врача! – снова заорал охотник, выставляя вперёд руки с лежавшей на них дочерью.

– Ах, боже мой… Да где же его взять-то в этой глуши?

Следом за женой в открытой калитке показался ковыляющий дед Петя. Продрав кашлем прокуренную глотку, обстоятельно сказал:

– На том берегу к Илье сестра ездить, она фельдшером, кажись, работала. Можа, и ща тута. Беги к ней.

Чтобы сократить путь, охотник решил бежать до моста через поле. Ноги его не слушались, он спотыкался, один раз упал на колени, задыхаясь от волнения и бега. Он постоянно смотрел на дочь. Не поздно ли? Успеет ли донести? Тем временем лицо девочки менялось. Постепенно оно стало наполняться привычным розовым румянцем, живостью губ, подёргиванием ресниц. Свежий кислород наполнял лёгкие и с каждой минутой приносил ещё больше жизни. Заметив это, отец остановился, схватил дочкины ладошки, приложил к губам. Они были влажные и тёплые. Полина пошевелилась, сжала пальчиками руку отца. Прерывисто закашляла.

– Боже мой, какой я дурак! Идиот! Чуть не загубил тебя, Полечка, – плечи Юрия Степановича содрогались от внутреннего рыдания. Глаза слезились. Полина продолжала лежать на его руках и смотрела на отца непонимающими, мутными от сна глазами.

– Пап, ты чего? – заплетающимся языком произнесла она.

– Ой, дурак, дурак. Чуть не потерял тебя. Жизни бы мне не было, прости меня, доча.

Она устало откинула голову назад на широкую отцовскую ладонь, слабо кивнула ему.

– У меня так голова болит, пап.

– Я знаю, милая. Это я во всём виноват. Проклятый дурак.

Вернувшись в избу, Юрий Степанович открыл настежь дверь. На улице в тени яблони под пологом, поставил раскладушку и уложил Полину. На свежем утреннем воздухе девочка вновь заснула и проспала ещё много часов, в течение которых отец часто подходил к ней, всматривался в дивное дочкино личико, слушал её дыхание и вновь шёл заниматься домашними делами. Сам же он теперь уснул только вечером. Разбитый, дико уставший, с болью в сердце.

В это лето Полина много времени проводила с отцом в лесу. Каждый день они ходили несколько километров лесными тропами. Отец учил дочь обращаться с компасом, ориентировке по местности, работе с картой. Такие прогулки были им в удовольствие. Полина видела лосиные следы, изрытую кабанами поляну, определила следы выдры, оставленные на песчаной косе у воды. Вместе с отцом прислушивалась к птичьим голосам и видела глухаря, тяжело взлетевшего с сосны. В то же время девочка продолжала ходить на ферму, как и раньше, помогала бабе Варе. Недавно в колхозном стаде отелилась корова. Маленький, хиленький телёночек, совсем непригодный для жизни, плохо вставал на ножки, молоко пил без жадности, иногда даже с неохотой.

Собрались как-то Пётр Иннокентьевич с бригадиром ставить сетки на линя. За компанию позвали Юрия Степановича. Линь водился на дальнем озере. Поехали с ночёвкой. Дочку охотник оставил у соседей. Девчоночки только обрадовались такому подарку. Никогда они ещё не ночевали вместе. Приехав на озеро, рыбаки поставили сети, развели костёр, открыли водочку. Разговоры шли быстро и скоро. Юрий Степанович рассказывал об охоте, вспоминал курьезы. После Пётр Иннокентьевич вставил несколько слов о хозяйстве. Немного пожаловался. Румяный бригадир Василий Балабанов в основном поддакивал, улыбался и от жара костра краснел ещё сильнее. Юрий Степанович пил меньше всех, потому засыпал долго, часто ворочался, смотрел в глубину неба и слушал затихающее потрескивание костра. Огонь ещё долго утихомиривался, показывая маленькие язычки пламени в глубине прогорающих поленьев. Ещё небо не успело наполниться черничным цветом, как Пётр Иннокентьевич, пробудившись во сне, начал кричать, не размыкая глаз:

– Варька! Горим! Избу спалим! Варька! – и стал вслепую руками водить по траве. От крика пробудились остальные.

– Иннокентьич, ты чё орёшь, взбесившийся? – загорланил на него Васька.

Юрий Степанович, разглядев у ног пострадавшего горячую, чуть тлеющую внутренним пламенем головёшку, тыкнул пальцем в темноту:

– Глянь, отскочила зараза от костра.

Василий расхохотался, попутно откашливаясь от смрадного папиросного дыма, осевшего в его лёгких после вечера.

– Петька, спалишь хату, вставай! – подзадоривал его Василий.

Пётр Иннокентьевич, уже немного пробудившийся, отмахнулся от соседа в окружающей темноте и, уже не сказав ни слова, повернулся на другой бок, тут же снова уснул. Охотник отшвырнул ногой дымящуюся головёшку, глянул в костёр и, успокоившись, лёг обратно в спальный мешок. Василий же, наоборот, поднялся, отошёл к озеру, прикурил папиросу, и цедил он её долго, глядя на яркий огрызок луны.

Полинку с Олей баба Варя положила на раскладном диване в зале. Стаса же хотела отправить в спальню на место деда, но мальчик запротестовал, уговаривая бабушку постелить ему на полу рядом с девочками.

– У… Чудило-то! – качала головой баба Варя, перетаскивая одеяло и подушку в зал. Стас сидел на полу и, довольный собой, улыбался жадно, во всю ширь рта. Он вызывающе двигал бровями, глядя на Полину, предвкушая, как будет её пугать во сне. Когда бабушка ушла, погасив за собой свет, первое время он мирно лежал на спине, натянув одеяло до самого носа. Но глаза его так и прыгали, поглядывая на шушукающихся девочек. Полина лежала с краю.

– У тебя пятки грязные! – прогорланил мальчик, натягивая одеяло ещё выше, на самые глаза. Полина ничего не ответила. Стас дотянулся до её торчащей из-под одеяла ступни и стал щекотать. Завязалась возня, при которой девочки хохотали, притворно злились. Дети закручивали друг друга в одеяла, бились подушками. Стас два раза скидывал девочек с дивана, победоносно бил себя в грудь, улюлюкал, но потом под натиском всё равно проигрывал и был стянут за ноги на пол. Затем все устали и угомонились. Но ненадолго. Вслед за этим дети стали припоминать неизвестно где и кем виданные страшные истории. Про блуждающий свет в окне, про странные шорохи на чердаке, про вой на заднем дворе, про рёв с кладбища. Сочиняли так ярко и живо, что все трое сами же и перепугались. Стас забрался на диван, потеснив девочек, и укрылся с головой в одеяло. Полина же с Олей от страха прижались друг к другу, как две маленькие напуганные мышки. Вскоре все трое заснули. В комнате в темноте тоскливо пищал комар, изредка с улицы было слышно, как Бим беспокойно ворочался в будке. Под светом уличного фонаря метались мотыльки и бесшумно, сливаясь с ночью, зигзагами летали летучие мыши.

Мужа Степушиной Дуни после инсульта сбивал частичный паралич. К нему из города привозили врача. Небольшого роста дядечку с большими, объёмными усами. Вид он имел недовольный, – его совершенно не обрадовала дальняя поездка в деревню. Прибыв на место, померил давление, послушал грудь, посчитал пульс, что-то прописал и спокойно уехал. С тех пор прошло два года. Дунин муж тяжело двигался и стал заметно заторможенным. Он плохо ел, мало говорил – всё было ему в тягость и казалось непосильным трудом. Когда баба Дуня уходила по делам, то закрывала деда в доме, потому что Иван Александрович, несмотря на непослушные ноги и свои страдания, мог доковылять до улицы, тыкая палкой в траву, и завалиться где-нибудь на огороде, или в саду, или – ещё хуже – на проезжей дороге. Ругала Степушина упёртого мужа часто и громко, на что Иван Александрович всегда отвечал одной и той же фразой: «Дура баба». Один раз дед Иван рвался из калитки в чем мать родила. Баба Дуня к тому времени возвращалась домой и издалека увидела пыхтящего за забором деда. Он, словно обезумевший, бил палкой в калитку и, видимо, понимая свою немощность, растерянно и грустно смотрел на дорогу.

– Куды ты тащишься, наказанье? – крикнула она ему своим сиплым, натянутым голосом.

Иван Александрович, ничего не отвечая жене, ещё судорожнее продолжил пыхтеть над калиткой.

– Не срами ты меня. Волочися обратно, – бухтела баба Дуня, направляясь к деду.

Подойдя к забору, она замахала на него руками, на что дед, ругаясь, попятился назад, путаясь ногами. Она зашла за калитку и пустилась материть старика:

– Ах, божешь мой, срам-то какой! Постыдился бы. Куды ты голый волочиться собрался?

Дед что-то отвечал, изредка просто мычал и как мог ковылял обратно в дом.

У Степушиных была рыжая собачонка, точно как лисичка, только хвост колечком держала. Круглые сутки она сидела на цепи, лаяла на всех звонко и бесстрашно. А если кто-нибудь заходил во двор, тогда пугливая охранница ныряла в будку и лишь изредка – на безопасном расстоянии – высовывалась в полтуловища, чтобы для порядка ещё раз тявкнуть, и снова пряталась в свой домик. Полине с Олей стало жаль собачку. Они решили навещать рыжую и выводить её на прогулку. Когда бабы Дуни не было дома, девочки сами заходили во двор и брали охранницу с цепи. Побаивались они только параличного деда. Когда он немой замирал в окне, наблюдая за дорогой, они старались проскочить мимо него как можно скорее. Не двигая ни единой мышцей лица, провожал дед Иван детей глазами, пугая их сильно морщинистым, ввалившимся, недвижимым ртом. Один раз девочки застали хозяина выходящим из дома. Он поднял на вошедших во двор детей своё скукоженное, выцветшее лицо, и в его словно бы пустых глазах выразилась тяжёлая работа ума. Он не мог понять намерений девочек и не узнавал их. Полина с Олей засмущались, увидев недопонимание на лице старика и испытав страх к его немощи, побежали со двора. Подождав полчаса, они решили вернуться в надежде, что дед Петя уже ушёл в дом. Но, зайдя во двор, нашли его лежащим навзничь в садовой траве.

Юрий Степанович осмотрел Ивана Александровича, поднялся с колен с выражением лица неминуемого смирения.

– Отошёл, – произнёс он. Степушина Дуня, к тому моменту вернувшаяся домой, вскинула руками и заплакала в полный голос.

– Увсё! Ванечка!.. Ушёл мой дед! Увсё вместе всегда делаемши были. Увсё! Ушёл! Да хоть бы и мне ня долго осталося, – утирала она широкой рукой слёзы из глаз.

«Во как, – прошептал Юрий Степанович себе под нос, глядя, как рыдала Степушина, – так уж она ругала его каждый день на чём свет стоит. А глянь, любила всё же, получается».

Ветер погнал по дороге сухую пожелтевшую листву и скинул её в канаву. Потомилась она там немного и в гниль пошла под натиском первых холодных дождей. Юрий Степанович прощался с деревней ненадолго, уже предвкушая осеннюю охоту. Отсыпал в мешок для бабы-Вариных поросят недоеденную со вчерашнего дня гречневую кашу. Вылил всю воду, что была в доме, вынес помойное ведро. Присел на дорожку вместе с дочерью, и, скрипя половицами, вышли они из избы. На улице только занимался рассвет, подсвечивая косыми, будто выглядывающими из-под земли лучами солнца остывшую с ночи луговую траву. Бим проводил звонким лаем идущих к машине с тяжелыми рюкзаками москвичей. Тут же взревел мотор, и маленький квадратный луазик скрылся из виду, покинув пробуждающуюся в предрассветной дымке деревню.

Глава 5

Этим летом у бабы Дуни завёлся клевачий петух. Как собака, охранял свою территорию и своих наседок, не пропуская никого без боя. Сам красавец был: грудка смолянистая, отливала синевой, огненно-рыжая шейка, перья в хвосте с зелёным отливом, переливались, словно натёртые воском. Крупный был, кур покрывал так, что наседки ходили общипанные, с плешью на спинках. Сама баба Дуня от смерти мужа отошла быстро. Поминала его нечасто, но когда случалось о нём заговорить, то роняла слезу, сожалеющую и горькую. Освободившись от ухода и присмотра за дедом Ваней, она стала чаще отдыхать на лавочке, что стояла у калитки за пределами двора. Взглядом и колкой шуткой провожала идущих на ферму доярок. Для них же клевачий петух стал общей проблемой.

– Ты, Дунька, когда своего ершистого в суп отправишь? – проходила мимо Валентина, неся в руках толстенную палку. Хозяйка в этот момент сидела на лавке, вытянув толстые, с набухшими венами ноги. Прищурилась на Валю.

– Да когды цапанёт кого помясистее за зад, – ответила баба Дуня. Голос у неё был сиплый, с надрывом.

– Ты гляди, кто ешшо его не цыпанёт! У… Гадина! – закричала Валя, увидев показавшегося на дороге, взъерошенного и беспокойного петуха. – Куды несёшься, оголтелый?! Дунька, забирай своего черта, а то я его палкой…

Петух подбежал к Вале, целясь в голые щиколотки ног. Доярка размахивала палкой, водила ею у ног, преграждая петуху путь. Тот изредка останавливался, вертя головой, потом снова атаковал и, наконец немного скинув пыл, скособочивши голову, наблюдал, как Валя удаляется по узкой дорожке, ведущей к ферме. Затем он победоносно взъерошил перья и вальяжной походкой, высоко поднимая затянутые в жёлтую чешую лапки, пошёл обратно во двор. Баба Дуня была очень грузна, чтобы бегать за петухом. Она продолжала сидеть на том же месте, громко разговаривая с птицей своим сиплым голосом.

– Дождёшься ты, окаянный, дубиной по голове дадут тябе, будешь знати. Хоть на цепь сажай сучонка, – договорив, она тяжело поднялась, одернула толстую юбку и вошла к себе во двор. Тут её окликнула соседка – Варя Балабанова.

– Чаго тябе? – беззлобно крикнула в ответ Степушина.

– Хай сюды. Расскажу чаго, – хитро улыбаясь, сказала Варя.

Как бы сейчас Степушиной ни было тяжко из-за жары, она, забыв про больные ноги и духоту, которая с самого утра стягивала ей грудь, быстро повернула обратно, в сторону дороги и, двигая широким задом, пошла к соседскому забору.

– Валька-то тебе не рассказала?

– Кого? – баба Дуня положила мясистые руки на забор.

– Да хай сюды ты, не стой тама, хай сюды, тутки у огурцов сядем, – они сели за маленький столик у крыльца, сбоку которого вился по веранде бешеный огурец с мохнатыми круглыми плодами, свисающими гирляндами.

– У Вальки-то сестра приехала с любовником, поселились тама у ней и уезжать не хотят.

– О… А на что оны сюды приехамши? Это Светка которая?

– Она. Жить, говорят, будем.

– Ту… Светка это её нама тута больна надо. Ну а что, она за мужика-то своего замуж пойдеть или так он у ней? Он-то Вальке никто, поди, это же наглость какая – у сестры без спроса тама объявиться. Варь, а чего оны тама в Билибово не прижилися? Тут у энтой и мать престарая, за ней уход, кормить всех. Это же та еще, мы на неё уже наглядемшися.

– А… Головы своей нету. Мать перекрестилася, когда она ушла из дома. А там, можа, им жить негде стало, я не знаю, Валька молчком. Оны тама дом вроде снимали, да… А это у ней который уже мужик? Того, кто к ней ездил, вроде не Егором звали.

– Ну.

– А этот Егор. Новый какой-то малец. Да, я его не видала. Оны в хате сидять не вылазят. Я у Вальки спросила, говорю: ну что, не чай, навсегда приехамши, сестра-то не в помощь, ленива деука? Она тока злится. Говорю, выгоняй к чертям собачим, усраться за всеми ходить.

– Ах, божешь мой, – цокала языком Степушина.

– Дура деука, эта Светка, – махнула рукой Варя. – У Вальки сердце доброе, нябось дома оставит, пущай живут.

– Ну и ну… Не к добру это, – Дуня вытянула из-под стола отёкшие ноги, обутые в коричневые, обрезанные из сапог калоши.

– А у москвичей, видала, какая барыня приехала? – маленькие глазки Варвары Михайловны сощурились ещё пуще, она лукаво улыбнулась, заглядывая соседке в лицо.

– Где? Ничаво не видала. Ты про кого?

– Ту, сядишь тута на лавке-то, задом трёшь, всех, поди, видывала. Неужто ты не приглядела? У Николаевича. Его старшой малец невесту привёз. Красивущая деука.

– Ту, не болтай ты! Уже жениться собрался? А когда это он успел-то?

– Я не знаю про женитьбу. А тока он тута с ней вчера вечером расхаживал по дороге. Я его позвала. Говорю: «Олежик, у нас тута все деуки напересчет, а энту откуда взял? Мы таких не помним». Говорит, с Москвы привёз, да.

– Да, он-то ещё вроде малец не сильно взрослый, Варь.

– Да не, у них у всё рано. Я не знаю, сколько ему годков, но школу он, поди, закончил, да. Надька еще в том году говаривала, что Олег её всё позаканчивал, будет в институт поступать. А красавец…

– Ну дай бог, дай бог… Пущай поступить, женится, внуков принясёть, и мы порадуемся, – тяжело дыша от жары, говорила Степушина Дуня. За забором, со стороны дороги, показался муж Варвары Михайловны.

– Так, бабье, трепимся? – заулыбался он, завидев жену.

– Васька твой идит.

– Ага, пойду я.

– Ну давай, давай. Ежели чаво, мне стучи, – с намёком на новости ответила Степушина.

– Как здоровьице, Дуняша? – спросил Василий Иванович, цедя в зубах папиросу.

– Ту, не спрашивай! Жарень-то, хоть бы смиловался Господь, дождика наслал, – грузно поднималась из-за стола Дуня. – С утра воздуху мало.

– Будет тябе дождь. Будет. Куда же он денется.

– Ну дай бог. Поволокуся, – и она удалилась за калитку, где её встречал поджидавший хозяйку Тузик – новый, приблудившийся с весны пёс. Маленький, с курчавой, местами свалявшейся шерстью, с перекошенной набок головой.

– Тузик, – просипела хозяйка. – Пошли домой, пошли.

Олег уговорил родителей пригласить в деревню свою девушку. Надежда Петровна невесту сына не хотела воспринимать всерьёз, она надеялась, что это лишь временное увлечение, поэтому с самого начала была против. Но Евгений Николаевич по просьбе Олега нашёл нужные слова, чтобы уговорить жену. К деревенской жизни Олеся была совсем не подготовлена. Она до крови расчесывала комариные укусы. На третий же день схватила простуду, а от парного молока отказывалась по брезгливости. По всему этому в деревне пробыла недолго. Уехала домой и Олегу больше не позвонила. С этого года старший сын деревню не возлюбил и всячески избегал поездок в Излучину, предпочитая проводить лето в городе.

Полинка хитрой росла. Не то девичья дерзость проснулась, не то любопытство, не то дурной характер – избалованной она была под крылом любящего отца. В свои десять лет стало ей интереснее с мальчишками дружить. И мальчишки начали к ней ходить гулять звать. Она в ответ сощурит хитринкой глаза: «скучно с вами» скажет, но потом согласится, словно одолжение делает. Ходили они на сеновале валяться, мальков ловить у мостков или просто купаться.

– А пойдёмте на лошадях кататься? – вдруг предложила девочка.

– А если засекут? – попробовал сопротивляться Паша.

– А мы днём, когда коров уже выгонят и на ферме никого не будет.

– Дед там будет, он долго с фермы не уходит, – ответил Серёжа, немного покраснев щеками.

– Ну, не вечно же он там будет?

– А как ты запрягать собралась?

– А что, сложно?

– А то нет! – возразил Паша.

– А мы без запрягания.

– Чокнулась ты.

– Пашка, ты трус!

Фыркнув, Паша поднялся с травы и прошёл вперёд, возглавляя троицу. На ферме было тихо и сонно. Ребята осторожно открыли дверцу в телятник, где в отдельных загонах держали лошадей. Молодые бычки, еще безрогие, лежали на полу, обильно устеленном опилками, и дремали, тыкаясь носом в настил. Полина подбежала к самому беленькому, с курчавым лобиком и круглыми пупырышками рогов. Присела рядышком, погладила по лбу, обняла за шею. Встревоженный теленок шумно поднялся на ноги, потянулся испачканным в опилках носом к протянутой руке. Полина играючи отдёрнула её, на что теленок попытался лизнуть руку, высунув длинный вёрткий язык. Потом она поднесла кончики пальцев, и глупый бычок их засосал.

В лошадином стойле было пусто. Ждану цыган взял в поле, Орлик был на выпасе. Недалеко от фермы, на культурных полях, чернел широкий круп невысокого в холке коня. Дети побежали к лошади.

– Орлик, Орлик, – пугливо позвала Полина, тихонько подходя к коню. Жеребец продолжал щипать траву, хлестая себя тугим хвостом по округлым, разъевшимся бокам. Когда девочка боязливым движением руки дотронулась до его шеи, конь поднял голову, взглянул на детей своими блестящими карими глазами. Потом тряхнул гривой, отгоняя надоедливых слепней и мух, и снова уткнулся мягкими губами в сочную траву.

– Хороший Орлик, хороший, – приговаривала Полина, несмело трогая коня за гриву.

– На Орлике не стоит ехать. Он диковатый, – сказал Серёжа.

– А я видела, как цыганиха на нём скакала. Нормальный конь, животных не нужно бояться, они сами нас боятся. Мне так папа говорит.

– Тогда придумай, как мы будем его запрягать?

– На гвозде у входа в телятник сбруя висит, – ответила Полина. – Кто сбегает?

– Твоя идея, ты и беги, – сказал Паша.

– Трусы, – огрызнулась девочка и, больше не пререкаясь, сама побежала на ферму. – Стойте там, где стоите, – крикнула она им уже издалека. Ребята пожали плечами и улеглись в траву.

Вернулась она скоро, вся раскрасневшись от бега и от смелости своей идеи. Дерзко и с вызовом смотрела на мальчишек, внутренне чувствуя своё превосходство.

– А седло? – спросил Серёжа.

– А мы без седла. Обойди его с другой стороны, чтобы он не шуганулся. А я отсюда натяну, а ты, Серёж, спереди встань.

Полина ещё долго мялась около коня, крутя в тонких ручках сильно потёртую старую уздечку. Орлик всё так же мирно щипал траву, не обращая внимания на детей. Его вороная шкура мелко дёргалась то тут, то там от укусов слепней и лоснилась на солнце.

– Э… Он так не дастся, слишком много возни вокруг, испугается, – протестовал Паша, опасаясь близко подходить к животному.

– Сначала надо развязать ему передние ноги.

– Не стоит, наверное, – ответил Серёжа, трусливо стоя перед мордой коня и наблюдая за Полиной.

– Да оставь ты его в покое! – раздражался Паша.

– Вы такие трусы! – ликовала Полина. Она не унималась. Её смелость подзадоривала её.

– Отвязывай, тебе говорю! – сказала она вновь.

И, выждав момент, когда конь поднимет голову, она попыталась просунуть его морду в ветхие кожаные кольца узды. Орлик недовольно фыркнул и, дёрнув головой, задел Полину, опрокинув её в траву. Ребята захохотали, засмеялась и Полина, превозмогая боль от удара в живот.

У бабы Люси, что жила на пять домов дальше от Юрия Степановича, были две родные внучки и одна двоюродная. Самой старшей была Дуня, средняя Даша и младшая Катька. Даша и Катя были родным сёстрами, с разницей в пять лет. И жили они с родителями в Билибово. Деревня Билибово была самой близкой к Излучине. Она была в три раза больше, имела свою школу, продуктовый магазин, большую ферму. В это лето Дашу впервые привезли погостить к бабушке на две недели. До этого она навещала бабу Люсю вместе с папой и никогда не оставалась у неё на время летних каникул. В этом году Даше исполнилось одиннадцать лет. Она была смелая и очень общительная девочка. Светловолосая, с большими серо-голубыми глазами и вздёрнутым носиком. Тем же днём, когда к бабе Люсе привезли внучку, она повела её знакомиться к москвичам. Даша восприняла городскую подружку легко, без стеснения, и девочки быстро сдружились в тот же день. У Даши с Полиной оказалось много общих интересов: любовь к животным и к природе, настольные игры, в которые девчушки играли с упоением целыми часами. Особенно любимой была игра НЭП, в которой они мало что понимали, но им нравились цветные карточки, бумажные деньги и фишки в форме машинок.

Пока Оля с братом пребывали в Западной Двине, Полина играла с новой подружкой и мальчишками. Ребята новую девочку приняли с интересом. Особенно Паша. Полину, которая за последние несколько недель привыкла быть в центре внимания, этот интерес к новенькой стал обижать. Несколько раз она даже устраивала расспросы в их маленькой компании.

– Пашка, а тебе кто-нибудь из девчонок нравится?

– А зачем тебе?

– Так просто, интересно, – и подружки хитро переглядывались друг с дружкой и хихикали.

– Ну, Пашка, давай говори!

Паша тоже улыбался, но растерянно, смущенно.

– Серёге скажу по секрету, а вам не буду.

– Значит, нравится кто-то, – довольная Полина улыбалась взахлёб.

Паша нашептал что-то Серёже, на что тот расплылся в улыбке.

– Ну? Серёж, говори! – не унималась девочка.

– Серёг, понял меня? – немного пригрозив взглядом, остановил его Паша. Серёжа утвердительно помотал головой, продолжая бесхитростно улыбаться.

– Ну нравится, – смущенно ответил он за друга.

– А кто? Я или Даша?

– Одна из вас, – ответил Серёжа.

– Ну а какая? Что, трудно сказать? – раздражалась Полина. Где-то внутри она сомневалась и боялась услышать имя соперницы.

– Да отвяжись ты, не скажу я, – заговорил уже сам Паша.

– Ну и пока! Будем без вас дальше играть, – и Полина, взяв Дашу за руку, побежала с ней по дороге к своему дому.

Однажды девочки играли в куклы в нетопленной бане у Полины. Пришёл Паша. Со вчерашнего дня он был явно чем-то заинтересован и озадачен. И долго решался, чтобы попросить у подруги объяснений. За день до этого девочка была у него в гостях. Они играли на полу в машинки. Одна закатилась далеко под кровать. Полина полезла доставать игрушку. И Паша заметил одну вещь, которая его очень заинтриговала и взбудоражила. Поэтому сегодня он пришёл расспросить и попросить показать нечто особенное, о чём даже стеснялся говорить. Полина вышла к нему в предбанник.

– Я тебе открою секрет, кто из вас мне нравится, а ты мне покажешь кое-что, – начал он разговор. Заинтригованная Полина согласилась раньше, чем успела подумать, каков же обмен.

– Покажи мне, что у тебя под юбкой. Как там у вас все? Не так же, как у нас ведь.

Глаза Полины расширились от удивления.

– Это же нехорошо.

– Да никто не узнает же.

– А Даша? – прошептала девочка.

– А ты тихо, раз – и всё.

– Не могу, Паш.

– Ты уже согласилась! – взмолился он. – Это нечестно.

– Не покажу.

– Ну… Так нечестно. Ты обещала. Если сейчас не согласишься, я всё равно узнаю! У Даши спрошу, расскажу, что ты мне показала.

– Дурак.

Пашка надулся. Немного постоял, глядя на девочку, а потом предложил:

– А хочешь, я тоже штаны сниму?

– Тогда ты первый, – Полина с энтузиазмом приняла его новое предложение.

– Хорошо, только ты дверь в баню поплотнее закрой, а то Дашка ещё выйдет. – Полинина подружка в это время ждала её в самой бане. Она притихла, напрягая слух. Полина плотнее прижала скрипучую маленькую дверь и показала пальцем говорить ещё тише. Паша встал перед ней в полной готовности снять штаны. Девочка до конца не верила, что он это сделает, поэтому не боялась оказаться в должниках. Мальчик ждал, когда она подаст знак, что можно. Полина удивлённо вскинула брови. Он снял штаны, а она сильно зажмурилась.

– Ну… – прорвался недовольный голос Паши. В ответ Полина что было мочи начала хохотать. Мальчик выбежал за дверь, пристыженный и униженный.

Когда приехала Оля, Полина даже не сомневалась, что её первая подружка с таким же восторгом примет новую девочку. Но Оля встретила Дашу холодно и надменно. Она и к подруге переменила тон. Когда Полина привела Дашу, Оля вышла к ним за калитку, оглядела новенькую, хмыкнула, сказала, что хочет спать, и ушла обратно в дом. Полина всё поняла и сникла. Даша же не придала этому значения, и Оля перестала представлять для неё интерес. Она весело побежала по тропинке и думала, что и Полина разделит с ней радость. Но Полину теперь волновало иное чувство: между ней и Олей выросла глухая стена. Их дружбе пришёл конец. С этого дня они виделись лишь случайно, только на ферме. Оле теперь не с кем было играть, и она везде ходила с бабушкой, чтобы хоть как-то себя развлечь. Туда же, на ферму, приходили Полина с Дашей помогать бабе Люсе. Ряд, за который была ответственна Варвара Семёновна, находился напротив, где работала Дашина бабушка. Бывшие подружки специально избегали смотреть друг на друга, но всё равно по старой привычке взгляды их встречались. Только Полина смотрела умоляющими, просящими прощения глазами, Оля же смотрела испепеляющим, дерзким, холодным взглядом. У них случались негласные соревнования: чья сторона быстрее подоит и выгонит в поле коров. Они старались перегнать друг дружку, работали, подгоняя бабушек, ругались на ленивых коров, что не желали подниматься с пуза для дойки. И, если выигрывали Полина с Дашей, Оля убегала с фермы вся в слезах. Прибегала в дом, валилась на диван и плакала. Она любила Полину, она бы ей всё простила, но маленькое детское эгоистичное сердечко не позволяло ей смириться с предательством. Рядом с её любимой подружкой теперь новая девочка – соперница, с которой Полине было весело, интересно! Она видела, как девочки держатся за руки, она знала, что они теперь дружат с мальчишками. И всё это без неё! Оля не могла этого простить. Она звонила домой, плакала, просила маму увезти её обратно в город. Рассказывала, как ей здесь плохо, как она соскучилась по дому. И мама была уже готова поверить, но бабушка выдала тайну Олиного сердца. И Ирина Петровна сделала строгий выговор дочери, приказав не глупить, а подружиться с новенькой. И вот на радость девочке в следующие выходные привезли брата. Для него новая дружба Полины стала его личной победой, как будто это была лишь его заслуга. Он торжествовал! Громко, язвительно и жадно не уставал заявлять, что она предательница, что он всегда был о ней такого мнения и зря сестра его не слушала, когда он говорил: «Не возись с этой городской». В ответ на дерзости брата Оля защищала Полину, потом как ужаленная подпрыгивала, убегала куда-нибудь (на задний двор, в огород, в палисадник) и там уже сидела по несколько часов в знак протеста против своих же нечаянно сказанных слов в защиту.

К Валентине неожиданно нагрянула сестра. Никогда у них не было хороших, тёплых, сестринских отношений. Света была младшей в семье, и, как бы мать с отцом ни старались, воспиталась она дурно. Была ленива, по хозяйству помогала из-под палки, когда расцвела молодостью, то пропадала на гулянках в соседней деревне. Поначалу Света уходила гулять на всю ночь, потом стала исчезать на несколько дней. Родители обходили всё Билибово в поисках непутёвой дочери. После им докладывали, что видели Свету пьяной в компании ребят. И пошло о ней мнение, что Светка – девица ветреная. Ветрена с кавалерами и легкомысленна к жизни. Липли к ней только непутёвые ребята. К двадцати пяти годам немного остепенилась. Припала к одному парню. И, не попрощавшись с матерью и отцом, ушла к нему жить. С тех пор минуло четыре года. И вот на днях вернулась. Отец уже помер, мать одряхлела и плохо вставала с кровати, за ней ухаживала старшая дочь Валя.

– Светка? – как-то вечером подловила её сестра.

– Ну чаго тябе? – нетерпеливо и раздражённо остановилась она рядом с Валей.

– Как жить-то будем?

– Как раньше жили, так и будем.

– Так уже нельзя. У меня, как видишь, проблем хватает, мать в уходе. А ты на дармовщине собираешься. За три дня даже молока ей не поднесла.

– Слушай, ежели ты мне тут высказывать собралась, я пошла. А ежели по делу, то без учений.

– Я с тобой по делу, как видишь. По-хорошему толкую. Куда твой прошлый мужик делся? – продолжила Валя свой разговор.

– Куды делся, тама уже нет, – с дерзкой ухмылкой ответила Света. – Не знаю его теперь и знать не хочу. Егорка у меня. С ним буду.

– А замуж собираешься?

– А что тябе?

– Нам свадьба сейчас не ко двору.

– А мы по-тихому. Дело-то кому?

– Вам дом свой нужен. Тут жить не разрешу.

– Я тябя чё, спрашиваю? – недовольно отозвалась Света.

– Гадина ты.

– У… Всю жизнь твоё мнение волновало.

– Буду с твоим Егором толковать.

Света в ответ дерзко улыбнулась, мотнула растрёпанными волосами и ушла в дом.

На ферме с цепи сорвался бык. Валет сначала ходил вокруг загона, глухим рёвом подзывая своих коров. Потом вышел на край деревни. Тут его увидели мальчишки. Бросив сломанный велосипед, с которым они ковырялись последний час, побежали к дому цыгана. Долго мялись, перетаптываясь у ворот, пихая друг друга в бока. Им было очень стеснительно и страшно постучать в дом пастуха.

– Серёг, иди ты доложи, – Пашка толкнул друга вперед.

– Сам иди, – сопротивлялся Серёжа.

– Дело-то серьезное. Вдруг забодает кого.

– Мальцы, чаво надо? – выглянуло из маленького окошка худое, черноглазое, нахмуренное до глубоких морщин на лбу лицо жены цыгана.

– Там Валет по деревне ходит, с цепи сорвался, – хором крикнули ребята и со всех ног побежали прочь.

Серьёзным, решительным шагом цыганка вышла за калитку, захватив по дороге хлыст. Она так плотно сжимала тонкие губы, что их линию продолжала прорезь двух морщин.

Не первый раз уже Валет срывался с цепи, когда его не гнали в поле. Почувствовав свободу, он широко раздувал ноздри, краснел в белках глаз и, опьяненный воздухом полей, зверел на воле. Усмирить его было тяжело. Кнута он не боялся. Разгоряченный, со стеклянными очумелыми глазами, он давал отпор всякому, кто пытался заточить его обратно в цепь. Завидев Валета, цыганка ударила хлыстом по воздуху. Ей уже и раньше приходилось гнать этого мощного, высоченного в холке, с широким курчавым лбом быка. Потревоженный хлыстом Валет вытянул шею, громко потянул воздух вглубь могучей груди, и на выходе послышался низкий, протяжный рёв.

– Домой! Пошёл домой! Хоп-хоп-хоп!

Валет отозвался еще одним звериным, глухим рёвом. Маленькая на фоне зверя цыганка, издалека похожая на подросточка, бесстрашно приближалась к быку. Она обошла его и со всей мощи хлестанула Валета по заду. Бык тронулся с места. Он рысцой пробежал пару метров, изогнув дугой хвост. Цыганка следовала за ним, продолжая покрикивать и хлестать по воздуху, иногда нанося удары по быку. Валет то замедлял шаг, то вновь грузно подпрыгивал, пускаясь рысью по направлению к ферме. Цыганка гнала его к загону. Зверь, одурев от бега и боли, снёс часть ограды и ударился задним копытом о поваленную им же балку. Этот удар остановил его, и Валет, не найдя в себе силы перешагнуть поломанное ограждение, почувствовал себя в западне. Он резко развернулся и пошёл лбом на обидчицу. Цыганка вскочила на ограду, чтобы увернуться от разъярённого животного, но вдруг поскользнулась и упала. Её сапоги ушли по щиколотку в навоз и в перемолотую коровьими копытами грязь. Валет попёр на женщину, низко опустив лоб. Не поднимая головы, он стал катать её по земле.

Тем временем цыган гнал стадо на ферму, он уже перешёл речку вброд, когда его пёс, всегда далеко опережавший стадо, залился остервенелым лаем явно давая понять, что случилась беда. Не разбирая дороги, пастух поскакал к ферме и, одним прыжком спешившись с лошади, не переводя дух, перескочил ограду загона. С размаху, со всей дури он ударил быка широкой плетью по высокому хребту. Зверь попятился. Цыган стал стегать его без продуха. Удар за ударом ложился на шкуру животного. Валет сначала пятился назад, потом остановился и в ту же минуту рухнул на подкошенных ногах. Его рассечённая в некоторых местах шкура сочилась кровью, а сам Валет, загнанный и смиренный, лежал на земле, жадно и часто хватая ноздрями воздух.

Быка вернули на прежнее место. Звонили в райцентр, там обещались увезти на бойню, но так никто и не приехал. Неделю Валета держали на цепи, а потом снова стали выгонять в поле. Цыганка оклемалась довольно скоро. Два переломанных ребра восстановились, но с тех пор она прихрамывала на левую ногу и была вынуждена отказаться от поездок верхом.

Даша уехала домой. И Полина не знала, как ей вернуть прошлую дружбу с Олей. Бывшая подружка обходила Полину стороной. Одна на улице не показывалась, выходила за ворота только в компании бабушки или брата. Стас же фыркал на девочку, не скрывая своей неприязни. Вернуть былую дружбу помог Юрий Степанович. Видя страдания дочери, он помог издалека. Смастерил деревянные качели, которые повесил на капроновых верёвках к двум столбам, прямо напротив забора Варвары Семёновны. Полина каталась с упоением, каждый раз светясь от счастья. В эти моменты Оля с завистью смотрела в окно, и её желание покататься на качелях было куда сильнее, чем обида на подружку. И обида эта постепенно таяла, сгорая под натиском нового интереса. И Оля сдалась. Один раз она робко вышла из дома, осмотревшись по сторонам, и, пока никого не было, села на качели. Полина, увидев её из окна избы, поняла, что пришёл момент для примирения. Она выбежала на улицу, и Оля, завидев подружку, смущенно посмотрела на неё, потом, опустив глаза, спросила разрешения покататься.

– Конечно! – ответила радостная Полина, расцветая на глазах.

И девочки вновь сошлись в дружбе, будто ничего и не было. Счастливое детство, в котором обиды уходят так же легко, как пролетает день в новых интересных играх. Так уходило лето.

Баба Галя интенсивно теряла память. Бывали вечера, когда болезнь её обострялась и она блуждала по деревне долго, пока случайно не выходила к дому. Часто наведывалась по соседям, задавала одни и те же вопросы:

– А мужик у энтой е? – спросила она как-то Надежду Петровну, сидя за столом в гостях, громко цедя чай из блюдца.

– Какой мужик, тёть Галь? – удивилась жена охотника. Пашка сидел за тем же столом и давился от хохота в ладошку.

– Да твой, твой мужик. Хде спрашиваю? Одной тяжко, ой, тяжко, – прихлёбывала она чай подвижными синеватыми губами.

– А… Мой мужик-то. Да дома он, со мной. А сейчас в лес ушёл, на реку, рыбу ловить.

– Тяжко одной, дай бог, дети есть, и те не в помощь, – на этом баба Галя замолчала и продолжала пить чай в тишине. Паша смотрел на маму весь раскрасневшийся, вот-вот он прыснет от хохота. Надежда Петровна погрозила ему кулаком и принялась чистить картошку дальше. Молчание было неловким, но не для бабы Гали. Изредка она отрывалась от блюдца, к которому, казалось, были приклеены её жилистые руки, и с любопытством ребёнка рассматривала кухонные стены: картины из бересты, часы, полочки с посудой. Наконец остановила взгляд на хозяйке дома.

– Так мужик-то у энтой е?

Паша, не выдержав, скатился с табурета и, спотыкаясь об обувь у входа, вылетел на улицу.

– Есть, есть, тёть Галь, – терпеливо отвечала Надежда Петровна. – Уехал он временно, – показала она рукой в сторону леса, как будто баба Галя к тому же ещё и плохо слышала.

В том же месяце у Евгения Николаевича случился юбилей. Праздновать решили на устье. Там был пляж длиной метров двадцать. С красивым видом на другой берег, где грядой с двух сторон стояли сосны и где было то место, по которому была названа деревня, – излучина. Когда садилось солнце, левая сторона берега долго ещё держала на себе его лучи, подсвечивая сосны тёплым медным цветом. Дорога к устью петляла через два поля, а потом через лес, где убегала по склону двух крутых поворотов. Создавалось впечатление, что машина падала с дороги в обрыв. Хвойные ветки резали по боковым стёклам, по колёсам стучали торчащие от опрокинутых деревьев сучья. Подход к пляжу был крутой, с обрывом. Над обрывом была широченная площадка. Каждую весну охотники расчищали её для ночлега – недалеко было место глухариного тока. На площадке был сколочен стол и сделано место для костра.

На празднество из Москвы приехал Алексей – двоюродный брат именинника, Саша Шустров, друг семьи, с женой Любой и Владимир Чумаков, тоже охотник, кинолог. Надежда Петровна нарезала на праздничный стол закуски из свежих огурцов и помидоров с зеленью, намыла яблок, слив, испекла черничный пирог (в этом году урожай ягод был бедным, малины совсем не было, а черника – местами, маленькими пятачками, и то мелкая, редкая, больше кислая, чем сладкая), намариновала шашлык. И финалом праздничного стола должен был стать арбуз, специально привезённый братом из Москвы. Также приехал старший сын, один, без девушки. Олег стал совсем взрослым и самостоятельным. Надежда Петровна гордилась красотой и целеустремлённым характером своего сына. К своим годам он мог похвастаться несколькими титулами в спорте и учёбой в престижной спортивной академии. Из деревни были приглашены Юрий Степанович с дочкой и две Вари с мужьями, с которыми охотники сдружились ближе всех. Но те по стеснительности отказались.

Мужики пили водку, женщины цедили маленькую бутылочку коньяка. Пели песни под гитару, обменивались поцелуями с именинником. Вспоминали случаи на охоте, курьёзы, хохотали до слёз. Костёр тем временем угасал, уголь был размешан, взлохмачен, на шампуры нанизали мясо, и стекающий с него сок волновал собаку, что не находила себе места в общем веселье. Кое-где под головёшками вновь вспыхивал огонь и трещал от шашлычного жира, капающего в горящие угли. Языки пламени тянулись к истекающим маринадом кускам и до черноты обжигали насаженный на шампуры лук.

Разомлевший от водки, жара угасающего костра и от тёплых пожеланий восторженный Евгений Николаевич играл на гитаре Высоцкого. Ему подпевал Алексей. Заходящее солнце щекотало левый берег устья, подсвечивало часть воды. Туда же, в воду, в речной песок, но с этого берега, где шло веселье, Олег погрузил арбуз, чтобы охладить его перед подачей на стол. Течение было слабым, и арбуз ушёл в песок, оставив наружу половину своего полосатого бока. Евгений Николаевич, раззадоренный песнями, решил похвастаться достижениями сына. Уговорил Олега сделать сальто. Надежда Петровна заохала и истерически закричала мужу:

– Женя, он же убьётся здесь! Останови его!

Евгений Николаевич, продолжая бегать пальцами по грифу гитары, замотал головой и между словами песни выкрикнул:

– Сиди ты, он профессионал.

Олег, сам немного захмелевший, вышел на ровное место, сгруппировался и сделал одиночное сальто. Надежда Петровна охнула. Юрий Степанович захлопал в ладоши.

– Молоток! Ну здоров, здоров, – и все потянулись за стаканами.

Внуки Варвары Семёновны тоже были на этом празднестве, им робость была не знакома. В этот вечер за детьми никто не приглядывал, они были предоставлены сами себе. Паша с Серёжей были заняты своими развлечениями, время от времени к ним присоединялась Полина, но ей быстро становилось скучно, и она чаще сидела на бревне у стола. Когда шашлык был приготовлен и всем раздали шампуры с обжигающим от жара углей мясом, дети собрались вместе. Ребята о чем-то подозрительно шушукались. Потом Паша сбегал к машине, принёс пакет. Серёжа встал, загородив друга, а тот в этот момент что-то быстро умыкнул со стола, завернул в пакет и дал дёру к реке. Серёжа побежал за ним. Полина вопросительно посмотрела на Олю. Та тоже это заметила и ответила на Полинин взгляд пожатием плеч. Стас, который, видимо, узрел своими ловкими глазами, что стащили ребята, вскочил и кинулся вдогонку. Полина пододвинулась ближе к подружке.

– Интересно, что бы это могло такое быть? – спросила она Олю. Та улыбнулась, театрально пожав плечами ещё несколько раз, и продолжила отрывать мясо от шампура. Вставать с бревна было лень, животы были набиты разными яствами, после мяса прибавилась ещё сонливость, и девочки решили оставить без внимания мальчишеские секреты. В скором времени вернулся Стас и выдал их тайну.

– Коньяка стащили. Мы все попробовали. Не понравилось. По мне, так гадость, в рот не возьмёшь.

Вечер окончился пусканием в ночное небо искр из ракетницы.

Багровая краска заката размазалась по небу. Где-то там, далеко-далеко, у самой кромки, ясные, светло-золотые блики манили будто насовсем уходящим солнцем. Потом багровая часть неба расползлась еще сильнее, и последние лучи утонули в тревожном цвете вечерней зари. По деревне одиноко, что-то быстро и тихо нашёптывая себе под нос, бесцельно прогуливалась туда-сюда баба Галя. Потом она вспоминала, что вышла искать свою корову, которая, как ей показалась, не вернулась с поля. Останавливалась и тихо звала:

– Дочка? Ай, куды ты девалася?

Постояв немного без ответа, шла дальше.

Была пятница, и народ позволял себе выпить перед выходным днём. Некоторые позволяли себе с лишком. Особенно часто по пятницам выпивал со своим соседом бугай Илья Прохоров. Прозвище ему дали по его большим габаритам. Высокий, здоровый, с широкими, как лопата, руками, немного неуклюжий, будто он сам не мог справиться со своим телом. На его лице были густые взлохмаченные брови, из-под которых сурово и твёрдо смотрели тёмно-карие глаза. Его сосед по прозвищу Самсон был легкотелый мужичок с весёлым, мягким характером, по которому никогда не скажешь, что он лучше всех на деревне резал домашний скот. Также к тёплой компании Ильи и Самсона присоединялся муж Веры Пушковой – Василий. А с недавних пор к ним наведывалась и Светка, та, что сестра Вали. Она была девкой болтливой, весёлой и, самое главное, симпатичной. Конечно, её молодость скрашивала их пьющую мужскую компанию. Её жених Егор обычно оставался дома. И приходил за Светой часам к одиннадцати. Он, в отличие от жены, был молчаливым, скромным и непьющим. У Егора была дурная мать: склочная, крикливая, жадная. Он же в отца пошёл, который всю жизнь прожил под каблуком своей жены. Отношения с соседскими девками у Егора не складывались. Он им казался тихим, скучным, неказистым. Хотя внешностью Егор не был обделён. Высокий, крепко сложенный, плечистый, подтянутый, с густой копной рыжеватых волос, с веснушками, рассыпанными по лицу и крепким плечам. Глаза удивительно тёплые, карие и мягкие очертания губ, которые и выдавали его тихий характер. Когда Света разошлась со своим прошлым кавалером, она вспомнила о Егоре. Вспомнила, как он смущённо засматривался на неё, когда она танцевала в сельском клубе, бесстыдно задирая юбку выше острых колен. Она давно уже держала его на примете, на скамье запасных. Знала, что нравилась ему. Посмеивалась над ним, дразнила. И, оставшись одна, решила утолить свою печаль в покладистом кавалере. Ей вдруг стало нравиться, что он не гулящий, нелюдимый, а значит, его без труда можно будет сделать своим. А там видно будет, это же ненадолго. В этом она была спокойна. «Найду нормального мужика, Егорку брошу», – говорила она другим девкам. Единственное сопротивление, которого она ожидала и к которому была готова, – столкновение с его матерью. И тут она решила вопрос кардинально – уехала с Егором в Излучину.

В доме у Светы, где главной пока что оставалась старшая сестра, Егор потихоньку стал помогать по хозяйству. Ему было неудобно жить в чужом месте, не занимая должного положения в семье, и он подумывал о женитьбе и о строительстве своего дома. Валя к Светиному жениху отнеслась лучше, чем к сестре. Прекрасно зная её характер, она жалела Егора. Было время, что даже пыталась отговорить:

– Погубит она тебя, – говорила Валя Егору, пока её сестра до позднего вечера засиживалась в гостях. – Ленивая, гулящая, да еще и пьющая.

– Всё исправим, – отвечал хмурый Егор и больше за вечер не ронял ни слова.

– Слыхивала, мать твоя прокляла вас? – спрашивала Валя. Егор лишь пожимал плечами.

Так и жили они под одной крышей, не ведая, что хорошего или плохого принесёт им новая жизнь.

А лето кануло в воспоминания, но год пролетел быстро. И вот уже новая история пишется в глубинке деревенской жизни.

Глава 6

Владимиру Чумакову (который прошлым летом приезжал в Излучину к своему другу на юбилей) деревня и лес так понравились, что он умолял найти ему дом. Семья у него, по московским меркам, была большая: жена, два сына и две здоровенные лайки. В ближайшем будущем Чумаков мечтал переехать на природу, заняться охотой, собаками, – одним словом, жить для себя.

– Вот дети вырастут, начнут отца с матерью кормить, и я смогу с лёгким сердцем поселиться в деревне, – говорил он жене. Она, правда, его интересов не разделяла. К природе была равнодушна, к собакам тоже. На взгляды супруга о счастливой старости смотрела как на временную дурь, которая, может, с течением лет и пройдёт. А если решит всё бросить, то она не последует за ним, а останется в городе, в большой квартире, и тоже наконец заживёт для себя. Сыновья у Чумаковых были бойкие: старший Вадим – ему уже было шестнадцать лет – и младший Кирилл – ему на тот год стукнуло двенадцать. Вадим был высокий, немного взбитый, чуть смугловатый, темноволосый, молчаливый, с суровым взглядом тёмно-карих глаз. Такой взгляд ему придавали густые брови, как будто всегда нахмуренные, и смотрел он своим тяжёлым взглядом немного исподлобья. Он не был таким подвижным и деятельным, как его брат, зато в глазах младшего Вадим был гора. Кирилл его уважал, обожал и побаивался. Второй сын рос долговязым, смугловатым, с жёсткими чёрными волосами, которые в чёлке стояли дыбом. Глаза почти черные, на скуле тёмно-карим пятном выделялась родинка, которая удивительно ему шла.