Если бы вы встретили Василия Николаевича на улице, то приняли бы его за предпринимателя средних лет, не успевшего забрать свой автомобиль из сервиса, а потому и обречённого идти пешком.
Если бы вы встретили Василия Николаевича в элитном вечернем баре, то он показался бы уставшим мужчиной, чья жизнь наполнена исключительно ненавистной работой, двумя детьми, женой да кошкой. Заглянувший в его лицо посетитель или бармен предположил бы и существование собаки. Но подумав, решил бы, что при наличии жены от собаки он, вероятно, отказался.
Увы, предположениям этим подтвердиться не удавалось. Разве что собака была. Обычный золотистый лабрадор, которому по характеру, несмотря на покусанные туфли, до образа ненавистной жены ещё расти и расти. Испорченную обувь, по своему обыкновению, Василий Николаевич выкидывал, благо заработок был приличный. А вот с собакой совесть поступить так не позволяла. Поэтому он тщетно пытался её образумить. На какое-то время это срабатывало, как и с его студентами. Но вскоре всё становилось на круги своя. Туфли погрызены, студенты болтают, а жизнь настоятельно требует чего-то нового. К сожалению, покупать новую жизнь, в отличие от обуви, Василий Николаевич ещё не научился.
Выход из столь затруднительного положения всё же был найден. И преподаватель культурологии в возрасте тридцати шести лет покинул место работы в свой законный отпуск, отправившись навестить коллегу в одну деревню, название которой, если спросить жителей его города – все произносят по-разному.
Поэтому сейчас он сидел в мягком и уютном кресле где-то в северной провинции и смотрел на своё отражение в графине. Вина в нём уже не было, да и не ради алкоголя он приезжал в эту Богом забытую глушь.
Из серебряного графина на него смотрел человек с золотистыми волосами и лёгкой улыбкой. Нос у него был до того ровной и красивой формы, что вызывал зависть у всех, заставляя игнорировать финансовые и карьерные успехи его обладателя.
Из-за собственного носа Василий Николаевич терпел не раз как лёгкие неудачи, так и травмы. Его хорошенькую и умную физиономию одноклассники в школе постоянно хотели «раскрасить» после уроков. Учителя волей-неволей обращали на него внимание, отмечая его красоту сызмала. Казалось бы, в этом можно было найти неплохой рычаг на школьную успеваемость, но пользоваться своей красотой у него недоставало ума или способностей. Из-за носа его попытки списать были обречены на провал. Более того, уже непосредственно в процессе защиты своей работы на соискание кандидатской степени ему, как на зло, попался эксперт из южной части России. Крупный нос у него был горбатый, и, видимо, стал причиной многих комплексов. Однако обошлось всё в меру благополучно.
Дальше отражение плавно переходило в ровную шею с торчащим кадыком, а затем в слегка широкие плечи. Каждый встречный водрузил бы на них погоны какого-нибудь рода войск, но суровая реальность украсила их обычной рубашкой. Для военной службы Василий Николаевич был не годен.
Из его плеч, словно два водопада, вытекали руки. Они были длинными и заканчивались широкой кистью. Не приспособленные от природы для бумажной работы, руки преподавателя белым пятном торчали из его коричневой рубашки, но обстоятельства природу поправили, и эти могучие руки теперь с лёгкостью делают самую рутинную работу на кафедре.
Его тело, которое было упитанным, но ни в коем случае не полным, давало начало ещё двум водопадам – ногам. Они были идеальны, и если бы, как и нос, они всегда были на виду, жизнь человека в отражении оказалась бы обречена.
Отражение заёрзало в кресле, и белая рука отодвинула графин с кофейного столика на соседний низкий, квадратный стол, на котором возвышалась Эйфелева башня – бутылка красного вина. Ломоть сыра был тут же, словно нарезанный Лувр в компании лимона и чаши с зеленью. Чуть поодаль от этой долины на столе располагались человеческие ноги в серых домашних штанах, белых носках и в таких же тапочках.
Неожиданное появление ног на столе явно не нравилось ни столу, ни близлежащей еде. Особенно сопротивлялся стол. Ноги постоянно семенили на нём, словно страдая от твёрдости занимаемой поверхности. Однако обе стороны не желали сдаваться. Ноги то и дело меняли своё положение, а мебель упорно, не желала смягчаться.
На судьбу интерьера и ног своего коллеги неожиданно повлиял Василий Николаевич. Он встал, прошёл по пышному ковру со всей резвостью, на которое было способно его тело, взял с лилового дивана подушку. Затем подложил её старику под ноги, круто развернулся и сел вновь в своё кресло. Василия Николаевича ноги уже давно не смущали. Стол остался относительно доволен достигнутым компромиссом, а подушку никто не спрашивал.
– Вы бы вина налили в графин, Константин Павлович. А то ведь как-то нехорошо с бутылки то…
– Да ну, вино это, мне может не до вина, – тело на соседнем кресле зашевелилось, закуталось в бордовый халат, закрыло глаза и накренилось набок. – Я, может быть, помирать собираюсь
– В смысле помирать, Константин Павлович? Да… да вы что! Что с вами, Константин Павлович?
Но старик не отвечал.
Кандидат вскочил, отряхнулся от вечной своей апатии, и убежал в другую комнату. Через минуту он притащил какой-то ящик с таблетками и начал что-то выкладывать.
– Так, это – не то, и это – не то, – таблетки начали сыпаться на пол, – да где же ваши уколы!
На ковре начала образовываться значительная горка из лекарств, перчаток, бинтов и всяких склянок. Если бы вздохи, причитания, ругань и панические возгласы, издаваемые Василием Николаевичем, имели материальное воплощение, то эта кучка уже бы давно дотянулась до потолка.
Когда Василий Николаевич убежал вновь, старик открыл один глаз. Осмотрел комнату, лекарства и потянулся к бутылке с вином. Едва он сделал глоток, как его бывший ученик прибежал с ещё одним ящиком, уселся на пол и стал отчаянно перебирать вновь.
В мыслях Константина Павловича не было порядка. И многие его идеи претворялись в жизнь в момент первого появления их в голове. Он хотел пошутить. И шутка удавалась. Ему с одной стороны было жаль своего бывшего ученика. Он искренне переживал за его здоровье. Но с другой стороны он давно не видел его таким оживлённым. И это ощущение пробуждения человека, чью жизнь он видел как на ладони многие-многие годы, вызывало на лице семидесятипятилетнего профессора улыбку, увеличивавшуюся в своих размерах по мере крепости высказываний Василия.
Его грудь начала вздыматься, сжатая бежевым свитером с высокой горловиной, сильные, но высохшие руки, оплетённые венозной сетью, ещё крепче сжали бутылку с вином. Раздался смех.
Василий Николаевич вздрогнул, резко обернулся и уставился на своего профессора, который ничего не стесняясь, заливался смехом на весь бревенчатый дом. В окне мелькнула стайка голубей. Для них это был словно смех из преисподней.
– Да что же вы! Издеваетесь? Вам весело, да!?
Константин Павлович успокоился, и просто улыбался. Морщины лишь добавляли его лицу выразительности. Широкие и густые усы плавно переходили в пышную козлиную бороду, на которой свисали несколько красных капель.
– Конечно, весело! Чего же тут грустить! Я бы на твоём месте тоже посмеялся. Видишь, как всё обошлось. Да я живее всех живых! Рановато меня хоронить будет. Думал, помираю, а я вон, живой! Не Богу представлен, а тебе!
– Бросьте вы дурачиться, – Василий пнул какой-то моток с пластырем. – Шутки здесь не уместны. Со смертью вообще шутить нельзя.
– Так ты ничего и не понял в свои тридцать шесть лет, оболтус.
Василий Николаевич вздохнул, сгрёб все лекарства в охапку, кое-как их уложил вновь и потащил опять в глубины дома. Он прекрасно понимал, что старик в своей голове вновь возвращается к теме их спора. Самого философского спора – спора о жизни и смерти.
Он вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Солнце ещё высоко. Открыв свою дорожную сумку, он вытащил две бутылки. Затем зашёл на кухню, откупорил их и задумался.
Для него всё было ясно. Он не видел своего будущего. Он не видел ни семьи, ни дальнейшей карьеры. Он ослеп духовно. Он был бодр телом, но душа его канула в бесконечный сон без сновидений. И кто только не пытался потревожить это блаженное неведение – религия, друзья, подруги, наука, путешествия… всё без толку. Рука со штопором дрожала. Он ощущал смерть. Старик её не видел. Или не хотел видеть, тут не узнаешь наверняка. Широкими шагами Василий вернулся в гостиную, уселся в кресло и повертел обе с суровым видом.
– Вы бы лучше это оценили, – кандидат поставил на стол одну из бутылок, на золотистой этикетке было красными буквами написано «Violín». Другую оставил в своих руках. – Специально для вас из Испании заказал.
– Губа не дура. Пригублю.
Константин Павлович обхватил горлышко бутылки, и по обвисшей шее старика заходил кадык, словно поршень в двигателе. Затем он поставил бутылку на стол, переложил одну отёкшую ногу на другую и провёл рукавом своего халата по бороде. Капли слились в одно целое с его бордовым одеянием. В комнате воцарилась тишина. За окном пели птицы. Заброшенный яблоневый сад был в цвету.
Каждый думал о своём. Молодой человек – о смерти. Старик – о жизни. Как это не парадоксально. Им бы поменяться мыслями, и всё встанет на свои места. Так бы они и сидели до вечера. Неразговорчивые, но с вином в желудках.
Неожиданно Константин Павлович покрутил пустую бутылку в руках, а затем замер и внимательно уставился на неё, словно увидел призрака.
– Violín! Скрипка!
– Что? – захмелевший Василий Николаевич грустно посмотрел на старика.
– Скрипка же!
– Ну и что?
– Ай, ничего ты не понимаешь! – стол устало заскрипел, подушка соскользнула на пол от радости и профессор вскочил. Шаткой походкой он направился к шкафу и начал в нём что-то судорожно искать.
На пол первыми упали какие-то книги, альбомы, поломанная трость, халат. Упала деревянная статуэтка орла. На халат полетел бюст Цезаря и Ленина. Последний Константин Павлович поспешил поднять и водрузить на место. Затем он стал вытаскивать контейнеры, в которых лежали пластинки. Наконец он достал какую-то чёрную деревянную коробку.
С какой-то странной улыбкой, отображавшую не то боль, не то радость от пережитого он поставил её на стол, вытер подолом халата пыль и пододвинул своё кресло ближе к столу.
– Это то, что докажет тебе правильность моих мыслей, выведет тебя из оцепенения, Василий! А теперь – внимание, что в чёрном ящике?
Кандидат культурологических наук косо взглянул на стол. Вид чёрного ящика его пугал. Он был нестандартной формы. Вытянутый шестигранник. Он задумался. Он любил загадки с детства.