Его звали Джим Керри.
К середине декабря солнце превратило газон в блеклое соломенное пятно. По вечерам на десять минут – как и положено по городским нормативам – включалась поливалка, и изможденные травинки безучастно оседали в лужицах, точь-в-точь как волосы его умирающей матери на вспотевшем от морфия лбу.
Лос-Анджелес с апреля – истинное пекло: водохранилища пересыхают, воздух обжигает легкие, а прогнозы погоды щелкают, будто четки садиста: 36–36,5 – 40–39. На прошлой неделе по сизому небу полоснул, словно нож-выкидушка, F-16[1] – как раз в тот момент, когда садовника из особняка на Колибри-роуд хватил солнечный удар. Мужчина бился в судорогах, пока его пытались перенести в помещение, и вопил, что за три доллара договорился на медленный танец с Пресвятой Девой в живительной прохладе каньона.
Ночью в город приходит Санта-Ана. Этот дьявольский ветер оставляет от человека пустую оболочку; он развлекается воем полицейских сирен, пока зловещий оранжевый закат не догорит, осев на небе пурпурной копотью. А по утрам смог, пройдя ущелья, подбирается к его дому, сочится сквозь воздушные фильтры с новыми датчиками паралитического газа и обдает особняк своим смрадным дыханием.
После расставания и катастрофы прошло уже несколько месяцев. От прежнего Керри ничего не осталось: обросший и безучастный, он валялся голышом на постели. Не иначе ливанский заложник – подумали бы вы, взломав в этот момент камеры наблюдения. И все же, вглядываясь, не смогли бы отделаться от подспудной мысли: «Нет, человек на гигантской кровати перед теликом не похож на обычного затворника». Лишь при свете внезапно замерцавшего из глубины экрана алого логотипа Netflix вы бы воскликнули:
– Я знаю этого парня! Он везде – на билбордах, постерах и даже на коробках с кукурузными хлопьями. Это же кинозвезда – Джим Керри!
Всего несколько недель назад какой-то гад из его многочисленной охраны слил в The Hollywood Reporter тридцать секунд видеозаписи. Керри трепыхался в бассейне, обхватив колени руками и завывая под водой, как косатка, угодившая в сеть. Пресс-секретарь Сисси Бош заявила Variety, что Керри готовится к роли Иоанна Крестителя в фильме Терренса Малика, а тот, в свою очередь, благоразумно отказался от комментариев. За видео заплатили пятьдесят тысяч долларов. Достаточно, чтобы сыграть на самом святом из атавизмов – спонтанной реакции рынка.
Когда через забор вскарабкался пятый папарацци, охране пришлось нарастить ограду до четырех с половиной метров, опутать колючей проволокой и пропустить ток. Работы обошлись в восемьдесят пять тысяч долларов с учетом взятки для местной администрации. С тех пор со стороны забора регулярно доносились характерное шипение и визг попавшей под ток дикой живности. Джим расценивал происходящее как печальную необходимость, жертвоприношение братьев меньших своему божеству. Нашлись те, кто поверил в историю про Иоанна Крестителя, однако большинство по-прежнему не могло понять, почему Керри располнел и всхлипывал с отчетливым китайским акцентом.
Будильник показывал 2:58.
Керри не отрывался от телевизора уже семь часов.
Он смотрел все подряд. Сначала серию Ancient Predators про мегалодона, гигантскую акулу, тиранившую обитателей древних морей. Потом Cro-Magnon vs Neanderthal – историю первобытных племен, к моменту битвы за Европу позабывших об общих африканских корнях и сцепившихся в смертельной схватке. Кроманьонцы безжалостно истребляли кузенов, и голодные неандертальские сироты во французских пещерах смотрели на вьюгу, окончательно и бесповоротно – Джим это знал – укрывшую прошлое своим белым полотном.
У всех канадцев с французскими корнями, говорилось в фильме, есть неандертальские гены. Он потомок этих сирот. Керри показалось, что он гибнет вместе с ними, и слезы отчаяния заструились по лицу. Не в силах смотреть дальше, Джим нажал на паузу засаленным большим пальцем. Крошечные лица неандертальцев застыли в кадре. Керри затрясло, и десять минут он без остановки шептал:
– Боже, боже…
Netflix, озабоченный падением пропускной способности, вскоре вернулся к главному меню, и на Керри и его псов упал багровый отсвет логотипа. Оба ротвейлера – идентичные близнецы с челюстями-капканами – отзывались на кличку Иофиил. Им пришлось разделить имя на двоих ради экономии и эффективности: если один из его многочисленных врагов вломится в дом, Керри сможет призвать двоих псов одновременно.
Внезапно кольнул страх, что сейчас он встретит собственное затянувшееся небытие, и Керри даже усомнился в ценности бытия как признака биологического вида, застрявшего в круговороте ужаса и душевных страданий. Что, если последний вирусный пост, добавивший его помощникам головной боли, окажется правдой? Может быть, он и в самом деле разбился насмерть на сноуборде в Церматте? В каком-то ролике на YouTube говорилось, что в момент смерти время ведет себя странно: последние секунды растягиваются, захлестывая человека волнами экстраординарных переживаний. Что, если он недавно умер, но вместо ада или рая попал в прикроватное чистилище?
Керри слышал истории про лос-анджелесский морг. Скучающие сотрудники делают мерзкие снимки умерших знаменитостей и продают их TMZ[2] ради первоначального взноса за дом в долине. Керри переключился на YouTube, и алгоритмы, словно уловив его мысли, подкинули подборку посмертных снимков знаменитостей. Джон Леннон. Залитое кровью лицо на черном полиэтилене каталки. Выставлен на всеобщее обозрение. Если они не постеснялись сделать это с Джоном Ленноном…
Керри представил свое безжизненное тело, распухшее и вонючее, над которым, щелкая телефоном, склонились падальщики из морга.
Чертыхнулся и втянул носом воздух, не уверенный, дышит он при этом или нет.
Решив, что теплая струя мочи из его немолодой уретры восстановит онтологическую уверенность, Керри направился в туалет. Сердце колотилось. Вдруг оно остановится во сне, и его найдут только утром в собственном засохшем дерьме? Вдруг разыгравшаяся паранойя была предчувствием грядущей смерти, а несчастный случай в Церматте – лишь ловким отвлекающим маневром судьбы? Нет, если суждено умереть, нужно как следует подготовиться.
С этой мыслью Керри уселся на японский унитаз, опорожнился, подтерся и запрыгнул в душ, где еще раз тщательно поработал мочалкой, затем насухо вытерся и нанес на тело тальк. Перед косметическим зеркалом выщипал косматые брови, расправился с зарослями в ушах, прошелся бронзатором по лбу, шее, ключицам и стал похож на греческую статую.
Теперь он готов встретиться с парнями из морга.
«Да, он был великим актером, – скажут про него. – Богом кассовых сборов… Таких, как он, сегодня уже не найти».
Страх слегка утих.
Джим снова запрыгнул в постель и включил первое попавшееся от Netflix: «Pompeii Reconstructed: Countdown to Disaster».
– Помпеи – это Хэмптонс или Ривьера древнего мира, – заявил ведущий Тед Берман[3], липовый Индиана Джонс в федоре из секонда.
При виде трехмерного облака пепла со стороны Везувия Джим почувствовал, как реальность снова теряет очертания. Вместе с облаком над виртуальным городом поднялась и камера. Ракурс сменился. Камера застыла над вулканом, и Керри, заглянув вместе с ней в жерло, бездонное и пожирающее, в ужасе воскликнул:
– Проверка безопасности!
– Внутри чисто, – отозвался дом голосом наследницы опиумного короля из Сингапура, проводящей лето в Провансе. – Вы в безопасности, Джим Керри.
– Защитный барьер?
– Под напряжением.
– Давай повысим силу тока. Так, на всякий случай.
Экран потускнел, и над особняком раздался треск, как будто дом застегнули на молнию. По забору с колючей проволокой побежали двадцать тысяч вольт.
– Скажи, что я в безопасности, – попросил Керри. – И что меня любят.
– Вы в безопасности. Вас любят.
– Скажи что-нибудь приятное.
– Ваш ежемесячный расход воды снизился на три процента.
– Подхалимка.
Экран снова заиграл красками. Трансляция возобновилась.
В Помпеях только что произошло землетрясение – новое для жителей империи явление природы. Некоторые посчитали его первым актом чудесного спектакля и ожидали продолжения. Другие, не столь уверенные, протискивались через толпу у городских ворот.
– Никто не предполагал, – продолжал Тед Берман, – что все оставшиеся погибнут.
Замелькали кадры из жизни главных героев документального фильма: судовладелец и его беременная жена; молодые сестры, родившиеся в борделе; высокопоставленный городской чиновник со своей семьей и африканским рабом.
Роняя слезы, Керри сомневался, стоит ли смотреть фильм про Помпеи, если в глазах все еще стоят мегалодоны? И неандертальские сироты, которых он бросил во французских пещерах? Чарли Кауфман[4] однажды заметил, что фильм – это иллюзия плавной последовательности кадров, такой же обман, как и временная цепочка в голове, что прошлое и настоящее есть не более чем выдуманные концепции, востребованная фикция. Что, если он и помпейцы – это всего лишь отдельные квадратики кинопленки? Если так, то и помпейцы должны сочувствовать его трагедии так же, как он сочувствует им… А что, если боль вообще одна на всех? В таком случае это касается не только настоящих помпейцев, но и актеров, играющих их, людей, которые бьются за каждую роль.
Надо заявить о себе. Добиться признания.
Сейчас все решают деньги. Деньги сделали из людей рабов своих мечтаний.
Разве так должно быть?
Почему бы не бросить все прямо сейчас и просто не быть счастливым?
Но что значит быть счастливым? Керри уже забыл…
Вселенская тоска приковала его к постели многопудовыми гирями. Собравшись с силами, он набрал сообщение Николасу Кейджу, чья творческая смелость всегда и ему придавала храбрости: «Ник, помнишь, ты говорил, что нас окружают души умерших? Ты это всерьез или в переносном смысле?»
Но его утонченный друг не ответил.
«Ник?» – еще раз.
Молчит.
Секунды придавливали Керри, как каменные глыбы.
Может, отказаться от Netflix?
В холодильнике стоит салат с тунцом. Съесть, потом выползти из дома и побултыхаться в бассейне? Керри решительно оторвал голову от подушки, но неожиданно застыл: разве Помпеи не заслуживают того, чтобы досмотреть их гибель до конца?
Керри нажал Play.
Археологи из Франкфурта с помощью компьютерного моделирования реконструировали останки, найденные под слоем пепла. Интересно, насколько продвинется эта технология к моменту, когда откопают его, – подумал Керри. К каким выводам придут люди будущего? Узнают ли, что за мысли роились в его голове? Что переживал его втоптанный в грязь отец? Со вкусом страдающая мама? Научатся ли люди восстанавливать руины разума, как руины тел?
В помпейском борделе обнаружили останки двух сестер с деформированными зубами – последствие врожденного сифилиса, как заключили исследователи.
– Они появились на свет с этой социальной болезнью, – сказал Тед Берман, – невинные и непрерывно страдающие от боли.
Девушек показали крупным планом. Они еще живы, смотрят на Везувий, на веках гнойники из латекса. В 1993 году гуру Вишванатан увидел сияющую розово-золотую ауру Керри и научил его отслеживать переменчивые потоки тонких энергий в бренном теле. Близняшки-сифилитички съежились под вулканическим дождем, и Керри почувствовал, как его аура устремилась к телевизору. Он испугался, что его душу похитят или, что еще хуже, она сбежит сама.
Когда облако пепла извергающегося в телевизоре Везувия заслонило солнце, Джим попытался сказать: «Иофиил, любовь!» – но горло что-то сжало. Окунувшись во мрак, впервые по-настоящему ощутив, что значит «невозможно», Керри с трудом выдавил из себя:
– Любовь!
Ротвейлеры тут же запрыгнули на кровать и улеглись по обе стороны, слизывая слезы с его бороды.
– Большая любовь! – прошептал Керри, и собаки уткнулись мордами ему в шею, как трехмесячные щенки к животу кормящей матери, потому что были приучены вести себя по команде именно так. От них исходило такое приятное тепло, что Керри бы принял условный рефлекс за трогательную заботу, если бы не стальные челюсти в ложбинке под кадыком, рядом с яремной веной.
Он снова посмотрел в телевизор: человеческие кости на стальном столе.
– Останки женщины, – пояснил немец.
Процесс сканирования завершается, крупный план синей лазерной матрицы.
– Женщина из обеспеченной семьи. Возраст – примерно восемнадцать лет.
Снова ретроспективные кадры. Героиня на шелковой кушетке обедает у себя на вилле. Хрупкая красавица аккуратно смахивает крошки с губ мужа: нежный жест, отражение реальной любви актрисы. Джим точно это знал.
И дождливым июлем 1982 года ему довелось познать такое чувство. Настоящую, бескорыстную любовь, способную отдавать себя без остатка и ничего не просить взамен. Линда Ронстадт[5] была старше Керри на шестнадцать лет. Она прижимала его к своей смуглой груди, перебирала пальцами волосы и пела тоскливую мексиканскую песню о любви – Volver, volver. Звуки вибрировали в каждой клетке его тела.
Volver, volver, volver…
И сейчас они снова наполнили его, словно в одно мгновение перенеслись из прошлого: «Вернись, вернись, вернись…»
Но как?
Мальчика с горящими глазами, которого обнимала Линда, больше нет. Неужели он его прикончил, а затем растворил тело в кислоте раcпутства? Джим завидовал обреченному помпейцу и его нежной жене. Он лежал на кровати, совершенно одинокий, и слышал обволакивающий голос Линды: «Volver, volver, volver…»
Лазерный луч заплясал над женским скелетом и остановился над кучкой костей где-то под ребрами. Немец потянулся к клавиатуре. На мониторе появилась цифровая утроба, и кости сложились в крошечный скелет. Еще пара нажатий клавиш – и скелет оброс однотонной розовой кожей, парой глаз головастика и едва сформировавшейся рукой. Малыш сосал крохотный пальчик.
– Женщина была беременна, – отчитался немец. – Плод – мальчик.
К слезам отчаяния Керри добавились слезы несбывшейся надежды.
– Облако раскаленного пепла разрушается под собственным весом, – продолжал Тед Берман. – Вилле со сводчатым потолком не грозила кипящая лава, но судьба уготовила женщине и мужчине куда более страшную участь: тепловой шок. При температуре воздуха в пятьсот градусов мягкие ткани женщины в буквальном смысле взорвутся, а закипевший мозг разорвет череп.
– Нет, – простонал Джим Керри.
– Череп ребенка тоже взорвется – через долю секунды после того, как материнские внутренности вылетят из-под грудной клетки.
– Пожалуйста, не надо, – умолял Керри.
А затем на экране с миллиардами пикселей вулканическое облако рухнуло под тяжестью своего веса, заструившись каскадом со всех сторон цифрового Везувия. Девочки-сифилитички, чиновник, юная пара и их ребенок – все они вместе со своими мечтами сгорели: поглотившее их смертельное облако катилось по цифровому Неаполитанскому заливу, накрывая мрачной тенью спальню на Колибри-роуд. Керри застонал от горя и зажмурил глаза, как маленький мальчик.
Когда он снова открыл их, Тед Берман шагал по раскопанным улицам Помпеи в наши дни. Камера передвигалась вдоль галереи с гипсовыми слепками, телами, застывшими в момент смерти. Одни – с перекошенными от ужаса лицами, другие – спокойные и умиротворенные, вот кто-то над грудой сокровищ с оружием в руках. Наконец, супруги. Лежат рядом, муж положил руку ей на живот. И Джим Керри, известный своими неожиданными выходками и уморительными шуточками, свернулся клубочком и заплакал. Да, он совсем расклеился.
Но когда-то он сиял. Это надо было видеть.