Я подоспел к медицинскому пункту к 11:59:00. Жирный текст на экране призывал: «Приложите правое запястье к сканеру». Я последовал указанию. Появившаяся надпись уведомила, что на счету осталось тридцать часов. Это означало, что мне доступна одна суточная вакцина. То был подарок от государства в честь праздника. Такое случалось дважды в год: 22-го июля, в День Памяти и 22-го октября, в День Единства.
Я вздохнул, но не с горечью, а с отрешенностью человека, примирившегося с безысходностью положения. Дисплей предложил два варианта, как распорядиться лекарством. Левая кнопка предлагала «Ввести себе», правая – «Перечислить». Я сделал движение кистью влево. Отверстие рядом со сканером, похожее на диафрагму фотоаппарата, разжалось. Каждый раз я с опаской просовывал руку. Я боялся, что, как только кисть окажется внутри, щелкнет затвор, и я лишусь конечности. Но вместо этого я почувствовал щекотливое покалывание в левом запястье. Игла ввела препарат. Когда я вынул руку, на месте укола красовался маленький аккуратный пластырь. На экране высветилось: «Инъекция завершена. Остаток на счете: 6 часов». Время в верхнем левом углу экрана – 11:59:59.
Медицинский пункт представлял собой терминал, который служил проводником от «банка жизни» к человеку. Такие терминалы стояли вдоль каждой автомагистрали на расстоянии пяти ярдов друг от друга; в каждом общественном заведении; в уборных ресторанов, клубов и кинотеатров; в торговых центрах, универмагах, подземных переходах и на каждой автобусной остановке. Можно было также приобрести ампулу с лекарством в любой аптеке и сделать укол самостоятельно.
Медицинский терминал, в котором я оплатил последние сутки жизни, находился в фойе некогда пятизвездочного отеля, где я поселился. Я жил в одиночестве, время от времени переселяясь из номера в номер, когда прежнее жилище становилось захламлено.
В 2086 году, когда мне было двадцать, вирус под названием «эсхатон»3 прошелся по земле, словно жнец, собирая колосья пшеницы. Среди людей, уцелевших до изобретения антигена, насчитывалось сто сорок четыре тысячи нетронутых обжинков. Выжившие стали всецело зависимы от вакцины под названием «Время».
Препарат не был совершенен, так как не излечивал вирус. Но на тот период, пока антитела, противящиеся заболеванию, находились в крови, лекарство блокировало его развитие и поддерживало все биологические показатели на жизнеспособном уровне. Но лишь срок действия медикамента заканчивался, человек терял сознание и у окружающих оставался час, чтобы оказать первую помощь, без которой больной впадал в кому, из которой никто из носителей вируса не выбирался. Одна доза препарата составляла двадцать миллилитров и продлевала человеческое существование на одни сутки.
Таким образом, продолжительность жизни стала искусственно регулироваться. Удлиняться, посредством «времени», вводимого под кожу каждые двадцать четыре часа, и укорачиваться вследствие множества причин. Никто по-прежнему не был застрахован от того, чтобы подавиться косточкой маслины, или упасть, свернув шею. Смерть поджидала каждого в самых разных ипостасях, но теперь над человечеством нависла одна общая угроза.
Когда все приоритеты человечества свелись к получению дозы «времени», исчезла потребность в зеленых бумажках с портретом Джорджа Вашингтона, в радужных билетах Банка России, в биткоинах и прочих средствах платежа. Единственным ценным ресурсом стало время.
***
В холле отеля было пустынно и тихо. Звук моих шагов эхом отдавался в самых дальних углах здания, и оттого казалось, будто кроме меня, кто-то еще ходил по этажам.
Я вернулся в номер.
Предшествующую ночь я провел в мучительной бессоннице. На протяжении всей жизни бессонница посещала меня время от времени без особой на то причины. Я ненавидел эту незваную гостью. Она вставала у изголовья кровати, и в её присутствии я был вынужден столкнуться лицом к лицу со своими страхами. Глядя в беспросветную тьму ночи, я терял всякий покой и надежду. Я обливался потом, и моё тело обуревали конвульсии. Всё, что я мог, это сжаться в комок и зажмурить глаза, уповая на скорый восход солнца. Ночь была постоянным напоминанием о неизбежной смерти, а рассвет – надеждой на то, что за каждой тьмой следует свет.
Я приготовил капучино на соевом молоке. Напиток получился поганый, но я выпил его с наслаждением, осознавая, что это последняя чашка кофе в моей жизни.
Взбодрившись, я принялся собираться. Я надел заранее выглаженную рубашку и свой лучший костюм; обул начищенные до блеска туфли.
На журнальном столике в прихожей была собрана моя поклажа: позолоченная клетка и бумажная книга. Среди лабиринтов, горок и лесенок клетки копошился Жеан – джунгарский хомячок. Примечательным было то, что вирус распространялся на всех живых существ, кроме грызунов, поэтому в качестве домашних питомцев заводились преимущественно хомяки, крысы и морские свинки, за редким исключением, шиншиллы. Зажиточные люди позволяли себе содержание собак и кошек, но такая прихоть была дорогостоящей, потому что животное также нужно было каждодневно прививать от вируса, расходуя вакцину.
Рядом с клеткой лежал «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. В качестве закладки служил список того, что нужно было успеть, пока не сыграл в ящик:
Отвезти Жеана новому владельцу;
Увидеться с Лайзой;
Прокатиться на американских горках;
Поцеловать Жаннет;
Съесть говяжий стейк;
Узнать, что сталось с Эсмеральдой;
Посетить могилу родителей;
Осмыслить прожитую жизнь.
Я оглядел своё жилище напоследок. То были девяносто метров в квадрате чистого роскошества. До эсхатона я платил бы за тот номер тысячу пятьсот евро в сутки. Расценки постапокалиптического мира звучали иначе: «Сегодня ты можешь жить в апартаментах класса люкс и пить вино 1941 года бесплатно, так как завтра, немудрено, умрешь от голода или нехватки вакцины.».
Миновав романские полуциркульные своды в холле, я вышел на улицу Пасео де-Грасия. Название над главным входом отеля поросло плющом, виднелось только слово «casa»4.
Вакцину изобрели в Испании. Уцелевшие, те, кого вирус одолевал медленнее остальных, услышав о появлении антигена, потянулись со всех уголков света в Барселону. Получив вакцину, мы объединили умения и навыки для создания нового общества, в котором главной целью стало выживание. На территории бывшей Барселоны появилось новое и единственное государство. Так оно и было названо – Единое Государство. Население его составило сто сорок четыре тысячи человек.
Я вытянул руку, чтобы поймать такси. В постапокалиптическом мире автомобили стали бесплатны, но топливо стоило времени, будучи сырьем, имеющим срок годности. Кому-то приходилось его добывать, а соответственно, этот кто-то претендовал на время за свой труд. Для меня содержать машину было дорогостоящей прихотью, поэтому я предпочитал пользоваться чужими услугами. Такси стали как никогда актуальны, так как в мире, где время на вес золота, нельзя терять ни минуты. Пешие прогулки, которые я так любил прежде, стали непозволительным расточительством.
Передо мной остановилась машина. Я сел на пассажирское кресло позади водителя.
За неделю до того дня, я предусмотрительно опубликовал в социальной сети объявление с фотографией Жеана о том, что вынужден расстаться с питомцем. Вскоре со мной связался мужчина по имени Акайо Комацу и согласился забрать хомяка. Мы договорились встретиться у памятника Колумбу.
До назначенного места мы доехали за пятнадцать минут. Дороги были пустыми из-за праздника. В День Памяти большая часть жителей выезжала из города. Каждый ехал туда, где похоронил родных и друзей, погибших от вируса, чтобы помянуть их. Не всем нравилась эта традиция, но я был ей верен. Я любил предаваться ностальгии и не пренебрегал возможностью прогуляться по улочкам родного Парижа. На могилу родителей заглядывал лишь из уважения, стоял у земляных холмиков с четверть часа и уходил. Затем бродил по опустевшему Парижу, вспоминая детство, юношество и в целом мир до эсхатона.
Водитель протянул правую руку, я считал QR-код с экрана его умных часов и перечислил пятнадцать минут.
Акайо Комацу уже ждал у памятника.
Я протянул мужчине ладонь, и тот ответил крепким рукопожатием.
– Что ж, – выдохнул я, – позволите попрощаться с приятелем?
Японец кивнул.
Я отворил дверцу клетки и вынул Жеана. Кроха целиком помещался в моей грубой мозолистой ладони. Подергивая усами, он уплетал за обе щеки дольку яблока, отчего его мордочка казалась упитанной. Я провел пальцем по спине хомяка, покрытой серой шерсткой и вдруг осознал, что этот пушистый комочек с черными глазками-бусинками был центром скопления всей моей любви и привязанности.
Жеан принялся взбираться по моей руке. Достигнув плеча, хомяк стал щекотать мою шею лапками размером с головку ватной палочки. Пробравшись за ворот рубашки, он полез вниз по спине, что уже не казалось забавным. Я стал дергаться, словно в конвульсиях, пытаясь отловить питомца. Хомяк спустился по штанине и, достигнув земли, принялся удирать. Меня возмутило странное поведение Жеана, и я погнался за ним.
На мостовой у статуи Колумбу разыгралось комичное действо: тучный мужчина средних лет в накрахмаленной рубашке и элегантном костюме ползал по земле, пытаясь отловить несносного крысенка. Несколько унизительных минут мне пришлось стирать колени штанов о брусчатку. Подмышки стали липкими и я запыхался, когда наконец Жеан попался ко мне в руки.
– Вам лучше не выпускать его из клетки, – предостерег я мужчину, вытирая пот со лба.
– Клетка не пригодится, – отрезал Комацу сан.
– Как же вы будете содержать хомяка?
– Боюсь, между нами возникло недопонимание, – учтиво ответил японец. – Я не собираюсь его содержать.
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы хотели избавиться от хомяка. Я готов его забрать. Не будем тянуть время, – Акайо потянул руки к клетке.
– Нет, – я прижал клетку к груди, – будьте добры объяснить, что значили ваши слова.
– Соевое мясо мне уже осточертело! А говядина и птица словно золотом литы. Не мне вам рассказывать, сколько вакцины уходит на содержание скота и почему цена только растет.
Когда я понял, к чему клонит Акайо, я нервно сглотнул.
– Тут мяса-то! – воскликнул я.
– Обжарю в кисло-сладком соусе и подам с рисом.
– Ни за что!
Лицо японца приобрело хмурый вид. Он подошел ко мне вплотную и схватив за запястье, больно сжал его.
– Я готов заплатить, – настаивал мужчина. – Тридцать минут. Полчаса за такую крохотную тушку. Ну же, соглашайтесь!
– Мне не нужно ваше время, – отрезал я и вырвал руку.
– Всем нужно время.
– Боюсь, я откажусь от вашего предложения, – ответил я, придав голосу оттенок суровости, хотя сердце с бешеной силой колотилось в груди.
Японец вздохнул и отошел. Акайо был крепко сложен и если бы пожелал, отобрал питомца силой. Но мне повезло, потому что несмотря на отчаянность своего положения, Комацу сан оказался порядочным человеком.
– Тогда не тратьте моё время! – рассерженно вскричал он.
Я поспешил заключить Жеана обратно в клетку и направился прочь, с каждым шагом все более переходя на бег.
– Уму непостижимо! Жеан, я чуть не погубил тебя!
Я с досадой поглядел на свой список.
– Ничего, мы еще найдем тебе приют, – проговорил я вслух, обращаясь к хомяку.
Я решил не терять времени и двигаться к следующему пункту.
***
Лайза жила с сеньорой Кабрерой в домишке на побережье Средиземного моря. От статуи Колумба до хижины мексиканки меня разделяло пятнадцать минут пути. Я хотел поймать такси, но передумал и решил совершить последнюю прогулку по городу, в котором прожил шестнадцать лет. Я сделал несколько неожиданных поворотов и вскоре обнаружил, что иду в противоположную от жилища старушки сторону.
Во время пешей прогулки я пережил духовное обновление. Глядя на мир вокруг, я испытал к нему такую трепетную любовь, что мне захотелось исцеловать каждую плитку брусчатки под ногами. Охватить в исполинском объятии обступившее меня пространство, припасть к стволу каждой пальмы, юкки, финиковому дереву; прижаться телом к фасаду каждого из зданий, что я миновал, к потрескавшимся кирпичным стенам, покрытым фиолетовыми цветками бугенвиллии. Я смотрел на все сооружения с восхищением. Я увидел то, чего не замечал прежде. Я восторгался разнообразием архитектурных стилей, в котором смешались романские и готические элементы, фрагменты колониального стиля и стиля эпохи Возрождения. В минуту, когда я созерцал башни Собора Святого Семейства, моя душа воспевала оду благодарности Богу.
Путь до дома сеньоры Кабреры отнял, вместо четверти часа, шестьдесят минут. Но я впервые не корил себя за расточительство. Я положил, что в такой день мне простительны любые прихоти. Кроме того, чувство наполненности, которое я приобрел в ходе прогулки, стоило потраченного времени.
Я переступил порог жилища мексиканки с сияющим лицом. У старушки это вызвало негодование.
– Как будто только родился! – съязвила она. – Я потратила уйму времени на обед. Все остыло, пока мы тебя ждали! Поспеши за стол.
Обед представлял собой пшеничную тортилью, начиненную соевым мясом, бобами, помидорами и тофу. Всё было заправлено жгучей сальсой.
Напротив меня сидела Лайза. В то время, пока я с жадностью уплетал последний в жизни буррито, она развернула лепешку и задумчиво ковыряла вилкой в начинке. Её глаза были опущены, но периодически девочка поднимала на меня взгляд, в котором я читал ни то грусть, ни то обиду.
Лайза была тринадцатилетним подростком, страдающим детским церебральным параличом. Правая часть лица была перекошена, глаз косил и челюсть неестественно выступала вперед. В остальном девочка была красавица. В больших карих с медным отливом глазах сияла кристальная чистота; волосы – каштановые, длинные, шелковистые. Ни у кого я не встречал более сильных и здоровых волос.
Во время трапезы мы молчали, только сеньора Кабрера порой вплетала в тишину своё неторопливое ворчание. Она жаловалась то на погоду, то на изменение магнитного поля, из-за которого ломит кости, то на приливы, которые вновь и вновь выбрасывают на берег мертвых морских обитателей.
– По променаду уже не прогуляешься из-за трупного запаха! Пляж превратился в болото рыбного паштета.
Мы все осознавали, что в последний раз проводим время вместе и не знали, о чем говорить. Мы с Лайзой предпочли молчать, а старушка, которой было тягостно выносить это молчание, говорила первое, что приходило в голову.
Пообедав, мы с девочкой удалились в её комнату.