Через несколько дней Дельфина и Фредерик снова наведались в библиотеку. Их захватило чтение всех этих несуразных текстов. Некоторые названия вызывали у них неудержимый хохот, но бывали и волнующие минуты, когда им попадались мемуары – конечно, скверно написанные, но все-таки дышавшие искренними чувствами автора.
Они провели там целый день, совсем забыв о времени. К вечеру мать Дельфины, обеспокоившись, вышла в сад и наконец увидела возвращавшуюся молодую пару. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, но их можно было заметить издали по свету велосипедных фар. Фабьенн тотчас признала дочь по ее уверенной манере езды, о чем свидетельствовал прямой луч света. Зато луч фары Фредерика вел себя куда более нервно: его велосипед то и дело вихлял туда-сюда, сбиваясь с дороги. Похоже было, что он и не смотрит, куда едет. И Фабьенн подумала, что они составляют удачную пару – союз конкретного мышления одной с романтическим духом другого.
– Прости, мама, у нас телефоны разрядились. И вообще кое-что задержало.
– Что же?
– О, нечто совершенно необыкновенное.
– Да что же такое стряслось?
– Давай сперва позовем папу, вы оба должны это услышать.
Последние слова Дельфина произнесла особо торжественно.
Спустя несколько минут, за аперитивом, Дельфина и Фредерик рассказывали, как они провели день в библиотеке. И каждый из них поочередно дополнял историю, начатую другим. Чувствовалось, что они нарочно тянут время, не желая с ходу посвящать слушателей в свое главное открытие. Они вспоминали, как их развеселили некоторые рукописи, особенно самые бесстыдные или экстравагантные, например «Мастурбация и суши» – эротическая ода сырой рыбе. Родители поторапливали их, желая сократить повествование, но тщетно, – в этих словесных странствиях молодые то и дело сворачивали на окольные тропы, останавливались, чтобы насладиться пейзажем, превращали свое путешествие в медленную, сладостную одиссею. И наконец подошли к развязке.
– Мы раскопали настоящий шедевр! – объявила Дельфина.
– Неужели?!
– Да! Сперва я подумала: вот несколько удачных страниц, почему бы не почитать дальше, а потом эта история захватила меня так, что я не смогла оторваться. Я проглотила весь текст за два часа. И была совершенно потрясена. Главное, книга написана в очень странной манере, одновременно и просто и возвышенно. Я ее дочитала и передала Фредерику; никогда еще я не видела его таким – он был буквально ошарашен.
– Да, именно так, – подтвердил Фредерик; казалось, он до сих пор не оправился от шока.
– Но о чем же она, эта книга?
– Мы привезли рукопись с собой, я дам тебе ее.
– Ты что же, взяла ее без разрешения?
– Да, и уверяю тебя, этого никто даже не заметит.
– Но все-таки, какой у нее сюжет?
– Она называется «Последние часы любовного романа». Это потрясающе! Там описана страсть, которой суждено умереть. По самым разным причинам двое молодых людей больше не могут продолжать любить друг друга. И книга повествует о последних часах их романа. Но самое фантастическое в этой истории то, что параллельно автор рассказывает об агонии Пушкина!
– Да-да, Пушкин был ранен на дуэли, – подхватил Фредерик, – и перенес адские мучения в те часы, что предшествовали его смерти. Вы только подумайте, какой необыкновенный замысел – свести воедино конец любовной страсти юной пары и страдания великого русского поэта!
– Кстати, книга начинается такой фразой: «Тому, кто не читал Пушкина, никогда не понять Россию», – добавила Дельфина.
– Мне не терпится ее прочесть! – объявил Жерар.
– Тебе? Мне казалось, ты не очень-то любишь чтение, – возразила Фабьенн.
– Да, но такую книгу пропустить нельзя.
Дельфина пристально взглянула на отца. Сейчас она смотрела на него не как дочь, а как издательница. Ей сразу стало ясно, что этот роман имеет все шансы заинтересовать читающую публику. Ну и конечно, сама история находки тоже станет прекрасной рекламой для «Грассе».
– А кто автор? – спросила мать.
– Не знаю. Какой-то Анри Пик. На обложке написано, что он родом из Крозона. Наверно, его легко будет найти.
– Это имя мне что-то говорит… – промолвил отец. – Уж не тот ли это человек, который долгие годы держал там пиццерию?
Молодые люди пристально смотрели на Жерара. Он высказывался только в тех случаях, когда был уверен в своей правоте. Его гипотеза казалась невероятной, но разве вся эта история не была таковой?!
На следующий день мать Дельфины тоже прочла роман. Она сказала, что история красивая и написана вполне доходчиво, потом добавила, обращаясь к дочери:
– Ты права, от нее исходит трагическая сила, благодаря параллели с агонией Пушкина. А я и не знала о том, как он погиб.
– Пушкин почти неизвестен во Франции, – заметила Дельфина.
– Это ужасно – такая бессмысленная гибель…
Фабьенн собралась было порассуждать о русском поэте и его агонии, но Дельфина прервала мать: ей хотелось поговорить об авторе романа. Она думала о нем всю ночь. Кто мог написать такую книгу, не выдав себя?
Отыскать следы таинственного писателя оказалось совсем нетрудно. Набрав имя в Интернете, Фредерик наткнулся на траурное объявление: Анри Пик умер два года назад. Значит, он уже никогда не узнает, что его книга нашла таких восторженных читателей, а в их числе и издательницу.
«Нужно разыскать его родных», – решила Дельфина. В справочнике значились имена жены и дочери Пика. Его вдова жила в Крозоне, адрес был указан в том же справочнике. Словом, расследование оказалось несложным.
Мадлен Пик недавно исполнилось восемьдесят лет; после смерти мужа она жила одна. Супруги владели пиццерией более сорока лет. Анри стоял у плиты, она обслуживала посетителей. И вся их жизнь была подчинена ритму работы в этом заведении. Выход на пенсию стал для супругов подлинным несчастьем. Но старость брала свое, силы убывали. Вдобавок Анри перенес инфаркт.
Ему поневоле пришлось продать пиццерию. Иногда он возвращался туда – уже как обычный посетитель. Он признался Мадлен, что в такие моменты чувствует себя разведенным мужем, который следит за бывшей женой с ее новым супругом. В последние месяцы жизни он совсем помрачнел, от всего отрешился, ничто его больше не интересовало. Мадлен, которая всегда была более общительной и жизнелюбивой, могла только беспомощно наблюдать за надвигавшейся трагедией. Анри Пик умер в своей постели, через несколько дней после того, как долго бродил под дождем, – трудно сказать, было ли это формой самоубийства, замаскированного под неосторожность. На смертном ложе он выглядел умиротворенным.
Теперь Мадлен проводила почти все время в одиночестве, но при этом никогда не скучала. Иногда занималась вышиванием, – прежде она находила это занятие нелепым, но со временем пристрастилась. Вот и теперь она делала последние стежки на салфетке, как вдруг позвонили в дверь.
Мадлен отворила, не спросив, кто там, чем удивила Фредерика. Видимо, в этих краях не ведали страха перед злоумышленниками.
– Здравствуйте! Извините за беспокойство… Вы мадам Пик?
– Ну да, вроде как бы и я.
– А вашего мужа звали Анри Пик?
– Ну да, так его и звали, пока был жив.
– А я Дельфина Десперо. Не знаю, может, вы знакомы с моими родителями? Они живут в Морга.
– Ну, может, и знакома. У нас в пиццерии столько всякого народу перебывало. Но твоя фамилия мне что-то говорит. Ты, случайно, не та девочка с косичками, что ездила на красном велосипеде?
– …
Дельфина прямо онемела: как эта старая женщина могла запомнить такие подробности? И ведь все верно. На какой-то миг она даже перевоплотилась в ту девчонку с косичками, гонявшую на красном велике.
Они вошли в гостиную. Тишину нарушало только громкое тиканье стенных часов, бесцеремонно напоминавших о себе. Мадлен, видимо, так привыкла к нему, что уже и не замечала: эти щелчки, отмечавшие секунду за секундой, стали для нее обыденным звуковым фоном. Многочисленные безделушки, расставленные по всей комнате, придавали ей сходство с магазинчиком бретонских сувениров – в этом доме все дышало Бретанью, и только ею, – хозяева явно не признавали путешествий в другие края. Когда Дельфина спросила у старухи, бывала ли она в Париже, ответ прозвучал неожиданно хлестко:
– Да уж, как-то разок съездила. Это ад кромешный! Народу уйма, суета, вонь. А уж эта хваленая Эйфелева башня… и с чего из-за нее такой переполох, понять не могу.
– …
– Выпьете чего-нибудь? – предложила Мадлен.
– Да, спасибо, с удовольствием.
– Что вам налить?
– О, что хотите, – ответила Дельфина: она уже поняла, что лучше не раздражать хозяйку дома. Та вышла, оставив молодых людей в гостиной. Они недоуменно переглянулись.
Мадлен скоро вернулась, неся две чашки чая с карамельным ароматом.
Фредерик из вежливости выпил чай, хотя больше всего на свете ненавидел запах карамели. Ему было неуютно, душно, даже слегка страшновато в этом доме – так и чудилось, что здесь произошли какие-то ужасные события. И тут он заметил на каминной полке фотографию – портрет мрачного человека с пышными усами торчком.
– Это ваш муж? – вполголоса спросил он.
– Да. Мне очень нравится этот снимок. Здесь он выглядит таким счастливым. Даже улыбается, хотя такое бывало нечасто. Анри не любил выставлять напоказ свои чувства.
Эта последняя реплика могла бы послужить вполне конкретной иллюстрацией к теории относительности: молодые люди не усмотрели на снимке даже намека на улыбку или на выражение счастья. Напротив, взгляд Анри на портрете был исполнен глубокой меланхолии. Однако Мадлен продолжала расписывать радость жизни, которой, по ее мнению, дышало лицо покойного мужа.
Дельфина намеренно не прерывала хозяйку дома. Пускай сначала выговорится, расскажет о жизни, о муже, а уж потом они раскроют цель их визита.
И Мадлен принялась описывать работу мужа, вспоминая, как Анри проводил в пиццерии долгие часы, чтобы все приготовить к открытию. Хотя, вообще-то, и сказать особо нечего, призналась она под конец. Жизнь пролетела как во сне – была и нету. Мадлен говорила спокойно, даже отрешенно, но вдруг ее охватило волнение: она осознала, что никому еще не рассказывала о муже. С тех пор как Анри умер, он исчез из разговоров, из повседневной жизни, а может, даже из памяти окружающих. И Мадлен пустилась в откровения, что ей было совсем не свойственно; она даже не задавалась вопросом, почему эти молодые незнакомцы, сидящие в ее гостиной, так внимательно слушают рассказ о покойном. Когда что-то доставляет людям удовольствие, они принимают это как должное и редко доискиваются причины. Мало-помалу из воспоминаний Мадлен вырисовывался образ скромного, замкнутого человека, прожившего на редкость честную трудовую жизнь.
Наконец Дельфина улучила момент, чтобы вставить словцо и ускорить ход беседы:
– А были у него какие-нибудь увлечения?
– ?..
– Ну, например, вы не видели в пиццерии пишущую машинку?
– Что-о-о? Пишущую машинку?
– Да, машинку.
– Нет, никогда.
– А читать он любил? – спросила Дельфина.
– Кто, Анри? – усмехнулась Мадлен. – Нет, я никогда не видела его с книжкой в руках. Да он и вообще ничего не читал, кроме телепрограммы.
Лица гостей выражали смешанные чувства, от испуга до возбуждения. Удивленная их молчанием, Мадлен неожиданно добавила:
– Стойте-ка, я кое-что вспомнила. Когда мы продали пиццерию, нам пришлось потратить много дней на разборку всего, что скопилось в помещении за долгие годы. И знаете, я нашла в подвале картонную коробку, набитую книгами.
– Вы думаете, он их читал в ресторане тайком от вас?
– Да нет же! Я тогда еще спросила его насчет них, и он ответил, что складывал в коробку книги, забытые посетителями за все годы. Он их сохранял на случай, если за ними кто-нибудь явится. Мне это тогда странным показалось: не припоминаю, чтоб наши посетители оставляли книжки на столах. Но я ведь не постоянно находилась в зале. Да и после работы я шла домой, а он оставался прибирать. И в пиццерии он проводил гораздо больше времени, чем я. Уходил туда в восемь-девять утра, а возвращался только к полуночи.
– Н-да, ничего себе рабочий денек! – заметил Фредерик.
– Для Анри такая жизнь была счастьем. Он обожал утренние часы, когда никто ему не мешал. Замешивал тесто, старался почаще изобретать новые рецепты, чтобы клиентам не приедались наши пиццы. А еще, забавы ради, давал им имена. Помню, одну пиццу он назвал «Брижит Бардо». А другую, с красным перцем, – «Сталин».
– Почему «Сталин»? – удивилась Дельфина.
– Да откуда мне знать?! У него были свои причуды, и немало. К примеру, он очень любил Россию. Ну, то есть русских. Говорил, что это гордый народ, прямо как мы, бретонцы.
– Вот как…
– А теперь вы уж извините, но мне пора уходить, я должна навестить подругу в больнице. Больница, дом престарелых да кладбище – вот и все мои развлечения. Так и хожу из одного места в другое, прямо заколдованный круг какой-то. А вы с чем ко мне пожаловали-то?
– Скажите, вам нужно идти прямо сейчас?
– Да.
– В таком случае нам лучше встретиться еще раз, – сказала приунывшая Дельфина, – у нас есть к вам разговор, который может занять некоторое время…
– Вон как… Вы меня прямо заинтриговали, но мне и вправду пора.
– Спасибо, что уделили нам время.
– Не за что. А вам понравился мой карамельный чай?
– Да, очень вкусный! – дружно ответили Дельфина с Фредериком.
– Ну, тем лучше, потому что мне его подарили, а я его терпеть не могу. Вот и пытаюсь от него избавиться, когда гости приходят.
Увидев ошарашенные лица парижан, Мадлен добавила, что это просто шутка. Старея, она обнаружила, что никто не считает ее способной на розыгрыши. Почему-то считается, что старики все сплошь мрачные, бестолковые и напрочь лишены чувства юмора.
Прощаясь, Дельфина спросила, когда они смогут увидеться еще раз. Мадлен объяснила, не без иронии, что свободна от всяких обязанностей, они могут приходить когда угодно. Договорились на завтра.
И тут старуха обратилась к Фредерику:
– А вы, молодой человек, неважно выглядите.
– Вот как?
– Вам бы невредно побольше гулять у моря.
– Вы правы. Я действительно мало гуляю.
– А чем же вы занимаетесь?
– Пишу.
И Мадлен бросила на него соболезнующий взгляд.
Войдя в больничную палату, где лежала ее подруга, Мадлен рассказала ей о сегодняшних посетителях. И увенчала свой рассказ шуткой о карамельном чае, чтобы развлечь больную. Сильвиана сжала ее руку, в знак того, что оценила юмор. Эти женщины дружили с детства, вместе прыгали через веревочку в школьном дворе, делились рассказами о первом поцелуе с мальчиком, потом обсуждали, как воспитывать детей, а жизнь тем временем проходила, и вот уже умерли, почти одновременно, их мужья, и теперь одной из них предстояло уйти раньше другой. Однако Мадлен продолжала демонстрировать радость жизни, – по ее мнению, именно так и следовало держаться в подобных обстоятельствах.
После этого прерванного визита Дельфина и Фредерик решили пообедать в заведении, которое принадлежало некогда супругам Пик. Пиццерия превратилась в блинную, что, в общем-то, было более логично. Приезжая в Бретань, люди хотят есть бретонские блины и запивать их сидром, а значит, нужно следовать местным кулинарным традициям. Таким образом, при новых владельцах клиентура заведения радикально изменилась: местных завсегдатаев потеснили туристы.
Молодые люди долго осматривали помещение, пытаясь представить себе, каким образом Пик мог написать здесь свой роман. Фредерику такая гипотеза казалась маловероятной.
– Не очень-то симпатичное место, а вдобавок жарко и шумно… Ты считаешь, он мог здесь писать?
– Почему бы и нет? Зимой клиентов не бывает. Представь себе, бо́льшую часть года в этих краях тихо, как на кладбище. Как раз та гнетущая атмосфера, в которой нуждаются писатели.
– Н-да, в этом что-то есть. Гнетущая атмосфера… именно так я ее и называю, когда пишу у тебя в доме.
– Ты шутишь!
И они развеселились: их все больше и больше возбуждала вся эта история, принимавшая реальные очертания. Да и характер Мадлен Пик произвел на них сильное впечатление. Им не терпелось увидеть, как она отреагирует, когда завтра узнает о тайной деятельности своего мужа.
Официантка[13] спросила, чего они желают. Всякий раз процедура заказа проходила одинаково: Дельфина мгновенно выбирала себе еду (как правило, салат с морепродуктами), тогда как Фредерик растерянно перелистывал меню и долго колебался – точь-в-точь писатель, застрявший на неудачной фразе. Пытаясь найти выход из этого мучительного тупика, он поглядывал на тарелки других клиентов. Блины выглядели довольно аппетитно, но какой из них выбрать? Он взвешивал все «за» и «против», уныло сознавая, что над ним довлеет проклятие нерешительности. И в конечном счете всегда делал неудачный выбор. Дельфина, сжалившись над ним, посоветовала:
– Ты вечно ошибаешься, так что, если хочешь «полный», бери лучше «лесной»[14].
– Да, ты права.
Хозяйка молча выслушала этот диалог, но, передавая заказ мужу, предупредила: «Поаккуратней там, это для парочки психопатов».
Чуть позже, с удовольствием поедая свой блин, Фредерик признал, что его подруга решила проблему по-своему успешно: достаточно было пойти против собственной интуиции.
За столом они продолжали смаковать историю обнаруженной рукописи.
– Мы заловили нашу Вивиан Майер! – провозгласила Дельфина.
– Это еще кто?
– Знаменитая женщина-фотограф, чьи снимки были найдены только после ее смерти.
– Ну да… пожалуй, ты права: Пик – это вторая Вивиан.
– И практически та же история. А люди просто обожают подобные сюжеты.
В Чикаго жила американка французского происхождения, довольно эксцентричная особа, которая всю свою жизнь занималась фотографией, никому и никогда не показывая снимки. Ей и в голову не приходило демонстрировать свои работы на выставках, к тому же у нее часто не хватало денег, чтобы отпечатать их. В результате она так и не смогла увидеть бóльшую часть своих фотографий, хотя, видимо, сознавала, что Бог наделил ее талантом. Так отчего же она не пыталась жить на доходы от своего искусства? Вместо этого Вивиан, ходившая в унылых мешковатых платьях и неизменной старенькой шляпке, всю жизнь проработала гувернанткой. Дети, которых она опекала, долго не могли ее забыть. Особенно хорошо им помнился висевший у нее на шее фотоаппарат, с которым она никогда не расставалась. Но никто не подозревал, каким зорким и верным был ее глаз. В результате полупомешанная старуха умерла в нищете, оставив после себя тысячи снимков, чья стоимость теперь, после их обнаружения, возрастает с каждым днем. Перед смертью она попала в больницу, и с тех пор уже не могла платить за ячейку, где хранила плоды своего многолетнего творчества, поэтому коробки с фотографиями и негативами были выставлены на аукцион. Один молодой человек, снимавший фильм о Чикаго 1960-х годов, купил их буквально за гроши. Он набрал имя фотографа в поисковике Google, но ответа так и не получил. Зато когда он создал в Интернете сайт и разместил там снимки неизвестной женщины, то получил сотни восторженных отзывов. Работы Вивиан Майер никого не оставляли равнодушным.
Несколько месяцев спустя он снова набрал ее имя в поисковике, и на сей раз ему попалось объявление о ее смерти. Двое людей – родные братья – организовывали похороны своей бывшей няни. Молодой режиссер созвонился с ними и таким образом узнал, что эта женщина – гениальный фотограф, чьи снимки он приобрел, – бóльшую часть жизни проработала в качестве baby-sitter.
Вот потрясающий пример почти тайной жизни художника. Вивиан Майер не нуждалась в славе, она не желала показывать свои работы другим. Зато сегодня ее фотографии обошли весь мир, ее считают одним из самых великих фотографов двадцатого века. Эти снимки потрясают особым взглядом на сценки повседневной жизни, такое ви́дение свойственно только ей одной. Но ошеломляющая посмертная известность Вивиан Майер прочно связана с невероятной историей ее жизни, они неотделимы одна от другой.
Для Дельфины сравнение Вивиан Майер с Пиком было вполне объяснимо. Ведь речь шла о простом бретонском владельце пиццерии, который точно так же, втайне от окружающих, создал великое произведение. И при этом никогда не пытался его опубликовать. Разумеется, это обстоятельство всех сильно заинтриговало. Дельфина засыпала вопросами своего возлюбленного: «Как по-твоему, в какие моменты он писал? О чем думал при этом? Почему так никому и не показал свою книгу?» И Фредерик пытался отвечать ей с точки зрения романиста, стремящегося определить психологию некоего персонажа.
Мадлен рассказала им, что каждое утро Пик уходил в ресторан очень рано. Так, может, пока подходило тесто, он как раз и писал? А когда являлась жена, прятал пишущую машинку. Таким образом, никто не мог заподозрить, чем он занимается. Ведь у каждого человека есть свой тайный, заповедный сад. Для него этим садом было сочинительство. Исходя из этого, продолжал Фредерик, он и не пытался опубликовать роман, у него не было никакого желания посвящать в свои секретные дела посторонних. Зная историю библиотеки отвергнутых рукописей, он прямо туда и отдал свою рукопись. Но Дельфине не давал покоя один вопрос: почему он подписал роман своей фамилией? Ведь его в любое время могли обнаружить на полке и увидеть имя автора. Между этой подпольной жизнью и риском разоблачения была какая-то неувязка. Хотя… возможно, Пик был уверен, что никто не станет раскапывать эти завалы в глубине библиотеки. Это ведь как бутылка с письмом, брошенная в море. Написать книгу и где-то оставить ее… Кто знает, может, в один прекрасный день ее и обнаружат.
Дельфину мучил еще один вопрос: Магали объяснила ей, что авторы обязаны лично приносить свои рукописи. Не странно ли, что человек, так упорно хранивший свою тайну, подчинился этому требованию? Может, он был знаком с Гурвеком, ведь они прожили рядом больше пятидесяти лет. И если да, то какие отношения их связывали? А может, библиотекари обязаны хранить профессиональную тайну подобно врачам, предположил Фредерик. Или же Анри Пик просто буркнул, выложив на стол свой роман: «Жан-Пьер, я надеюсь, ты не проболтаешься, когда придешь ко мне на пиццу…» Конечно, для тайного литературного гения звучит не слишком изысканно, но вполне могло быть и так.
Дельфина и Фредерик с большим удовольствием перебирали всевозможные гипотезы, пытаясь раскрыть романтическую подоплеку этого романа. Внезапно автора «Ванны» посетило озарение:
– А что, если мне описать эту историю – все перипетии нашего открытия?
– Ну конечно, прекрасная мысль!
– Я мог бы назвать ее «Рукопись, найденная в Крозоне».
– Да, это удачная параллель[15].
– Или, например, так: «Библиотека отвергнутых рукописей». Тебе нравится?
– Еще того лучше! – одобрила Дельфина. – И вообще, меня устроит любое название, лишь бы ты опубликовал эту книгу в моем издательстве, а не в «Галлимаре».
Тем вечером хваленый роман был на устах у всех обитателей дома Десперо. Фабьенн находила его очень личным: «Он все-таки кажется автобиографическим, да и действие происходит в наших краях…» Дельфина же старалась не думать об интимной стороне романа. Она очень надеялась, что и Мадлен ничего такого не заподозрит, иначе, не дай бог, вдова запретит его публикацию. Когда-нибудь, позже, у них еще будет время покопаться в жизни Пика и определить, есть ли в книге какие-то личные мотивы. Поразмыслив, молодая издательница решила рассматривать замечание матери как поощрение; если книга нравится, всегда стремишься узнать побольше: что́ в ней подлинно, что́ автор пережил на самом деле? Литература гораздо чаще, чем другие, изобразительные виды искусства, возбуждает в людях нездоровое любопытство – жадный поиск «интима». Леонардо да Винчи, в отличие от Гюстава Флобера с его Эммой, никогда не мог бы сказать: «Джоконда – это я!»
Конечно, сейчас еще рано было предвосхищать события, однако Дельфина уже понимала, что читатели неизбежно будут копаться в личной жизни Анри Пика. От такой книги можно ожидать любых сюрпризов, она это чувствовала, хотя и не могла уверенно прогнозировать ее судьбу. Случается, издателя, убежденного в том, что он нашел будущий бестселлер, постигает полный крах, но бывает и наоборот: книга, от которой ничего особенного не ждали, вызывает настоящий фурор. Сейчас Дельфине предстояло главное – добиться от вдовы Пика согласия на публикацию. Фредерик, смеха ради, величал ее ПИКовой дамой, однако Дельфине было не до веселья, она-то понимала серьезность ситуации. Фредерик пытался ее успокоить:
– Ну с какой стати она будет упираться? Ведь это же так приятно – обнаружить, что ты провела свою жизнь, сама того не подозревая, рядом с эдаким Пицджеральдом…
– Да… конечно… Но ведь это такой шок – вдруг узнать, что твой муж был совсем другим человеком.
Дельфина побаивалась, что ее сообщение потрясет Мадлен. Ведь та утверждала, что ее муж никогда ничего не читал. И все же в каком-то смысле Фредерик был прав: эта новость сулила вдове большие деньги. Да и услышать ей предстояло не о существовании соперницы, а всего лишь о романе[16].
Ближе к полудню Дельфина и Фредерик позвонили в дверь мадам Пик. Она тут же отворила и пригласила их войти. Опасаясь с порога приступать к главному, они немного поболтали о погоде, затем осведомились о состоянии больной подруги Мадлен, которую та вчера навещала. Фредерик, задавший ей этот вопрос, очень неумело притворялся, что это его интересует, и Мадлен подозрительно спросила:
– А что, вас это и вправду заботит?
– …
И в ответ на смущенное молчание сказала:
– Ладно, пойду-ка я приготовлю чай.
Вдова исчезла в кухне, что позволило Дельфине испепелить своего спутника яростным взглядом. С влюбленными иногда случается такое: они вдруг начинают видеть друг друга словно в кривом зеркале. Фредерик стал для Дельфины воплощением социофобии, а сам он смотрел на нее как на выскочку с неумеренными амбициями.
Дельфина торопливым шепотом сделала ему выговор:
– Нашел время изображать заботу о больных! Она любит искренность в отношениях, это же слепому видно!
– Я просто хотел создать атмосферу доверия, вот и все. А ты не притворяйся святой. Я уверен, что ты уже отпечатала договор.
– Я?! И вовсе нет. Он еще у меня в компьютере.
– Ну конечно, я был в этом уверен, я ведь тебя знаю как облупленную. И сколько же ты собираешься предложить ей за авторские права?
– Восемь процентов, – с легким смущением ответила Дельфина.
– А за аудиовизуальные?
– Пятьдесят на пятьдесят – классический вариант. Как думаешь, по этому роману можно снять фильм?
– Да, и притом шикарный. А может, удастся даже сделать американский ремейк. Например, такой: действие происходит где-нибудь в Сан-Франциско, среди пейзажей, окутанных легкой туманной дымкой…
– А вот и карамельный чай! – объявила Мадлен, внезапно войдя в гостиную и прервав взволнованное обсуждение условий договора. Могла ли она вообразить, как далеко зашли в мечтах ее гости, уже возмечтавшие о Джордже Клуни в роли ее покойного мужа?!
Фредерик, которого, как и накануне, раздражало звонкое тиканье часов, спрашивал себя, можно ли ясно соображать при таком звуковом сопровождении. Он тщетно пытался думать в краткие промежутки между секундами, – это было все равно что пробираться между струйками в дождливый день. И решил: пускай говорит Дельфина, у нее лучше язык подвешен.
– Вам знакома библиотека Крозона? – начала девушка.
– Ну еще бы! Я и Гурвека хорошо знала, бывшего библиотекаря. Славный был человек и работу свою обожал. Но почему вы спрашиваете? Хотите, чтобы я взяла там какую-нибудь книжку?
– О, вовсе нет. Я заговорила об этой библиотеке, потому что в ней есть одна особенность; может, вы даже о ней слышали?
– Нет, ничего такого я не знаю. И вот что, хватит ходить вокруг да около, скажите наконец, что вам от меня надо. Мне ведь не так уж много осталось жить, – добавила Мадлен своим саркастическим тоном, который приводил ее гостей в замешательство и не позволял насмешливых улыбок.
И тогда Дельфина начала рассказывать ей о библиотеке, все еще не решаясь подступиться к главному. «Интересно, зачем эта девица явилась ко мне – неужели только для того, чтобы поведать историю местной библиотеки, когда она и без того всем известна?» – недоуменно думала Мадлен. Этот проект с отвергнутыми рукописями ее не удивлял, от Гурвека всего можно было ожидать. Вдова отозвалась о нем как о страстном библиофиле только из вежливости и уважения к его памяти. На самом деле она считала его слегка тронутым. Люди говорили, что он очень образованный, но сама Мадлен видела в нем вечного подростка, не способного жить, как взрослые. Всякий раз при встрече он напоминал ей поезд, сошедший с рельсов. Кроме того, она еще кое-что знала о нем. Знала его жену. Окружающие судачили о причинах ее бегства, но Мадлен-то было доподлинно известно, почему жена покинула Гурвека.
«Если хочешь чего-то добиться от человека, нужно его заморочить долгими разговорами», – думала Дельфина. И она сыпала подробностями этой библиотечной истории, выдумывая их прямо на ходу. Фредерик восхищенно пялился на нее, спрашивая себя, почему она сама не пишет романы. Ей удавалось расцвечивать прошлое такими яркими красками, словно она видела все собственными глазами, а не жила за сто верст отсюда. Чувствовалось, что ею движет искренний, вдохновенный порыв. Наконец Дельфина приступила к главному, начав расспрашивать об Анри. Вдова отвечала так, словно муж был еще жив. Взглянув на Фредерика, она сказала: «Вы сидите в кресле Анри, – пока он был жив, оно принадлежало только ему. Бывало, вернется домой поздно вечером, устроится в нем и отдыхает от трудов праведных. А я любила глядеть, как он сидит там, задумчивый такой, и ему это было приятно. Нужно вам сказать, что работал он без передышки. Однажды я решила сосчитать, сколько же пицц вышло из-под его рук. Думаю, не меньше десяти тысяч. Это вам не пустяк. Ну так вот, ему было хорошо в этом кресле…» Фредерик привстал было с места, но Мадлен его удержала: «Сидите, молодой человек, это все равно не поможет, его уже не вернуть».
Сейчас эта старая женщина, вначале показавшаяся им жесткой и ироничной, выглядела гораздо более человечной, даже трогательной. Говоря о покойном муже, она не скрывала правды, а правда была в том, как больно быть вдовой. Дельфина даже заколебалась: что, если разоблачение Анри Пика станет для Мадлен чересчур сильным потрясением? В какой-то миг она встретилась взглядом с Фредериком, прочитала в его глазах ту же мысль и почти уже решила отказаться от своей затеи.
– Но почему вы так подробно расспрашиваете меня о прошлом? – спросила Мадлен.
Ее вопрос остался без ответа. В комнате воцарилось неловкое молчание; Фредерику даже показалось, что бодрое тиканье часов стало как-то слабее отдаваться у него в голове, а может, он просто начал к нему привыкать.
Наконец Дельфина ответила:
– В этой библиотеке отвергнутых рукописей найдена книга, написанная вашим мужем.
– Моим мужем? Да вы шутите!
– На ней стоит имя Анри Пика, а другого Анри Пика, насколько мне известно, не существует. И потом, он ведь жил в Крозоне, так что все указывает на него.
– Вы говорите, мой Анри написал книгу? Честно говоря, меня это удивляет. Он и мне-то никогда не написал ни слова. И ни одного стишка. Нет, это невозможно. Я даже представить себе не могу, чтобы он – и написал книгу!..
– И все-таки это именно он. Может, он тайком писал в ресторане, по утрам?
– И вот еще: он никогда не дарил мне цветы!
– А… какое это имеет отношение? – удивленно спросила Дельфина.
– Ну… не знаю… это я так, вообще…
Фредерик как раз нашел вполне убедительной эту аналогию с цветами. Видимо, Мадлен придавала ей какое-то магическое значение, словно цветочные лепестки являли собой визуальное воплощение писательского таланта.
Старуха снова заговорила, но было ясно, что она им не верит. А вдруг какой-то человек, написавший книгу, взял да и поставил на обложке имя ее мужа, скрылся под чужой фамилией?
– Это невозможно. Гурвек принимал рукописи только из рук в руки. И дата появления книги относится к самому началу создания библиотеки.
– Вот уж кому я не верю, так это Гурвеку! Откуда вы знаете, – может, он сам взял да и прикрылся именем моего мужа?
– …
Дельфина растерянно молчала. В конце концов, Мадлен не так уж не права. Ведь до сих пор ничто, кроме фамилии на обложке, не доказывало авторства Анри Пика. Но тут в беседу вступил Фредерик.
– Ваш муж любил Россию, – напомнил он. – Вы сами нам об этом сказали.
– Да, ну и что с того?
– А в его романе рассказывается о великом русском поэте. О Пушкине.
– Это еще кто такой?
– Пушкин. Его мало читают во Франции. И нужно действительно очень любить русскую культуру, чтобы…
– Ну, это уж вы хватили! Если он назвал пиццу «Сталин», это вовсе не значит, что он был знатоком вашего Пушекина. Нет, ей-богу, вы оба какие-то странные!
– Самое лучшее, если вы прочтете этот роман, – решительно сказала Дельфина. – Я уверена, что вы услышите в нем голос вашего мужа. Знаете, это довольно распространенное явление, когда у человека есть тайная страсть, но он не желает разделять ее с окружающими. Может, и у вас есть такая?
– Чего нет, того нет. Я вот люблю вышивать, но даже не подумала бы скрывать это от Анри!
– Ну а другие тайны? – настаивал Фредерик. – Вы ведь наверняка что-нибудь да утаили от мужа за всю вашу жизнь. У каждого из нас есть свои секреты, правда?
Мадлен не нравилось, что разговор принял такой оборот. Да кем они себя возомнили? И эта история с романом… не верит она им, вот ни на столечко! Анри – писатель? Нет, это смеху подобно! Даже меню на грифельной доске перед рестораном, и то всегда писала она. Так мог ли он рассуждать о каком-то там русском поэте? И еще вдобавок история любви… Верно, они оба так и сказали. История любви – и Анри, ну и ну! Да он ни разу не написал ей ни одной нежной записочки. А уж придумать целый роман – нет, такого и быть не может! Единственные написанные им слова неизменно касались снабжения пиццерии: «Не забудь купить муку», «Вызови плотника, пусть починит стулья», «Закажи кьянти». И такой человек написал целый роман?! Мадлен в это не верила, но житейский опыт подсказывал ей, что люди иногда преподносят самые невероятные сюрпризы. Сколько раз она слышала истории о «двойной жизни».
И она стала припоминать, чего же Анри не знал о ней самой. О ее заветных тайнах. Обо всем, что ей удалось скрыть от него или изобразить в ложном свете. Ему были известны ее вкусы и пристрастия, родственники, жизнь до замужества, но остальное так и осталось при ней. Он ничего не знал про ее ночные кошмары и мечты о несбыточном; не знал о любовнике, которого она завела в 1972 году, и о том, как она горевала, расставшись с ним навсегда; не знал, как она мечтала родить второго ребенка, хотя утверждала обратное, а правда была в том, что ей никак не удавалось забеременеть. Словом, чем больше Мадлен размышляла, тем больше убеждалась, что муж не так уж много знал о ней. И потому вынуждена была сказать себе, что история с романом тоже вполне может оказаться правдивой. В недавнем разговоре она исказила образ Анри: да, он, конечно, не читал книг и вроде бы не интересовался литературой, но следует признать, что у него был свой, особый взгляд на жизнь. И еще она ценила в нем определенное душевное благородство: он никогда не осуждал людей с ходу и никогда не спешил высказывать о них свое мнение. Это был человек, во всем свято соблюдавший меру, он жил в ладу с убеждением, что мир можно понять, только глядя на него со стороны. И Мадлен, мысленно приукрашивая портрет мужа, постепенно приходила к мысли, что вообразить его в роли писателя не так уж и трудно.
А через несколько минут она и вовсе сказала себе: почему бы и нет? Да, это сомнительно, но вполне возможно. И, кроме того, следует принять во внимание еще одно: ей пришелся по душе этот возврат к прошлому. Она была готова поверить чему угодно, лишь бы это помогло снова встретиться со своим Анри, – так некоторые люди увлекаются спиритизмом. А может, он вообще оставил этот роман специально для нее? Чтобы вновь появиться в ее жизни – вот так, неожиданно. И сообщить, что он все еще с ней. Может, этот роман – как бы способ шепнуть ей о своем присутствии, напомнить, что их общее прошлое еще живо. И тогда Мадлен спросила: «Я могу прочитать его книгу?»
На обратном пути в Морга Фредерик пытался развеять уныние своей возлюбленной. Все не так уж плохо, и нет ничего страшного в том, что им не удалось сразу обсудить возможность публикации. Старушку нельзя торопить, нужно дать ей время попривыкнуть к такой ошеломляющей новости. Как только она прочтет роман, у нее не останется никаких сомнений в авторстве мужа. И она поймет, что эта книга не может долго оставаться в тени. Она, конечно, будет лопаться от гордости и сознания, что была спутницей жизни такого писателя; сможет уверять всех, что она-то и вдохновила его на творчество. Выступать в роли музы великого человека приятно в любом возрасте.
Читатели всегда так или иначе узнают себя в любой книге. Чтение – это возбуждающий и чисто эгоистический процесс: мы бессознательно ищем то, что близко нашей душе. Авторы могут сочинять самые причудливые, самые фантастические истории, – все равно найдутся читатели, которые скажут: «Просто невероятно, вы же описали мою жизнь!»
Что касается Мадлен, это чувство было вполне объяснимо. Кто знает, а вдруг этот роман действительно написан ее мужем? И она жадно, как никто, вчитывалась в текст, ища в нем отзвуки их жизни. Правда, ее несколько удивила манера описания Бретани, явно поверхностная для такого стопроцентного бретонца, как он. Наверно, этим он хотел подчеркнуть, что антураж не имеет большого значения, что главное – передать сокровенность чувств, точность эмоций. А эмоций там было хоть отбавляй. Ее поразили чувственные, чтобы не сказать эротические, пассажи романа. Мадлен всегда считала Анри внимательным, но, в общем-то, приземленным человеком, добродушным, но отнюдь не романтичным. А в романе героев связывали тонкие, изысканные чувства. И все было так грустно! Вот они пылко обнимаются перед тем, как расстаться навсегда. Вот касаются друг друга в безнадежном томлении. А вот автор, говоря о последних часах любви, прибегает к красивой метафоре: медленно догорающая свеча, агония пламени, которое отчаянно сопротивляется гибели; оно уже как будто совсем угасло, но нет, вспыхивает снова и снова, продолжая дарить надежду.
Как же это ее муж мог скрывать в себе такие бурные чувства?! По правде говоря, чтение романа вернуло Мадлен к началу их собственной любовной истории. Теперь она ясно вспоминала ее. Вспоминала, как в то лето, когда ей исполнилось семнадцать, родители на целых два месяца увезли ее на север Франции, в гости к родственникам. А они с Анри уже были влюблены друг в друга, и разлука казалась им страшным горем. И они весь день не размыкали объятий, чтобы крепче запомнить свою любовь, и клялись постоянно думать о ней. С годами тот день напрочь стерся в памяти Мадлен. А ведь он оказался самым важным, – долгая разлука лишь укрепила их чувства. И, встретившись вновь, уже в сентябре, они пообещали друг другу никогда больше не расставаться.