Хорошая весна начиналась в Сонборге. Взялась дружно и сразу по всей Свее, растопила зимние снега, даже будто испарила их, высушила дороги и, замершие было на время недолгой распутицы торговля и поездки, ожили, засуетились с новой силой, с весенней радостью.
За пять с половиной лет, прошедших со времени Битвы четырёх конунгов, удивительно преобразилась Свея. Удивительно, как быстро могут происходить перемены, когда они желанны всеми. Как легко и даже весело шло всевозможное строительство по всей Свее. Построили дороги, соединяющие города во всех бывших йордах и десятки фортов, вокруг которых лепились растущие деревни и сёла.
Йорды расцветали каждый по-своему и все вместе. В Бергстопе стали во множестве разводить овец, коз, снабжая всю Свею шерстью, шкурами, рогом, мясом, молоком и сыром.
Стали всё больше выводить особенных, тонкорунных овец и коз, привезённых с далёких берегов. В Сонборге из этой шерсти делали ткань легчайшую и очень тёплую, здесь же, в Сонборге, испокон веков славившимся искусными вышивальщицами и вязальщицами и швеями, делали всё более сложные и замысловатые наряды, плащи, покрывала.
Не было теперь ни одной женщины во всей Свее, которая не носила бы чудесной красоты платьев, расшитых цветами и рунами, плащей, шалей и платков, не было мужчины и ребёнка не одетых в эти мягкие, тонкие, тёплые ткани. от этого изменились и улицы городов и деревень, люди стали будто изящнее и меньше, даже обращаться друг с другом стали обходительнее и добрее, словно мягкие одежды сообщали мягкость и нравам.
Стали выращивать больше льна, а из него делать тонкое белое полотно, ранее слишком дорогое и редкое, доступное только избранным. Теперь же белые рубашки перестали быть привилегией богатых, выглядывали в вырезах платьев и из-под юбок. Даже мужчины стали носить белые рубахи.
Теперь почти не было домов в Свее, где бы ложились спать на шкуры, не постелив белья. И летом люди облачались в лёгкие и тонкие одежды, куртки и платья из прочного и тонкого материала.
Появился шёлк, привозимый мореходами и купцами из дальних стран. В городах и фортах и даже в богатых сёлах в тёплое время, улицы теперь расцвечиваются весёлым разноцветьем, будто слетаются стаи бабочки.
Грёнаварские охотники и рыболовы поставляли на рынки и к столу йофуров дичину и рыбу.
А в Эйстане расцветает ювелирное дело. Именно там была серебряная шахта, а золото привозили из прибрежных поселений Сонборга и Брандстана. Всего за несколько лет научились золотых и серебряных дел мастера делать прекраснейшие украшения всё более тонкой работы. Будто ждали многие десятки, а то и сотни лет, целые поколения, когда же им представится возможность проявить себя. Самоцветы везли в Свею из дальних стран, а шлифовали уже здесь.
Морская торговля тоже росла с каждым днём. Теперь не только наши мореходы радовали свеев диковинками из дальних стран. С каждым годом, месяцем даже всё больше стало приходить к берегам Сонборга и Брандстана чужестранных кораблей с товарами. Привозили золото, жемчуг, драгоценную посуду из золота, серебра, стекла и эмали, тонкой керамики, но главное – книги. И, конечно, новости.
Так мы и узнали, что Великого Рима уже по-настоящему не существует. Что уже второй десяток лет он разделён на несколько сильных и постоянно то враждующих, то примиряющихся государств.
Маркус узнав об этом, огорчился и несколько дней не выходил из своей тесной комнаты, заваленной по обыкновению книгами.
Вместе с Дионисием мне удалось проникнуть к нему туда и вытащить на воздух.
Мы сидели втроём на заднем дворе Библиотеки, где в тёплую летнюю погоду учителя занимались с детьми, где проводили беседы с более взрослыми учениками. Наше подобие Ликея.
Отполированные, и с удобными спинками, дудовые скамьи казались мягкими.
– Раздробленность – худшее, что может случиться с государством, со страной. Даже с семьёй! Разделённость губит всё, человек создание общественное, когда он объединяет, всё расцветает и живёт в довольстве и мире, – говорит мрачный и бледный сегодня Маркус.
– Эллада никогда не была единой, всё время существовала отдельными городами, и процветала веками, создала величайшую культуру, которую перенял и унаследовал Рим! – произнёс Дионисий своим ясным, бесстрастным голосом. Блёклая улыбка по обыкновению бродит по его лицу.
Маркус сверкнул глазами:
– Рим не унаследовал, а завоевал вас!
– Эллада процветает и теперь и так будет в веках, ибо негасим свет знаний и красоты, каким полна она! – восторженно сказал Дионисий тоном, не терпящим возражений и не требующим ответа.
Когда Маркус, посмотрев на него, махнул рукой как на блаженного, с которым бессмысленно вступать в споры, я не выдержала и рассмеялась.
Они всю жизнь были вечными друзьями-антагонистами. Но сейчас они похожи на двух постаревших школьников, которые всё время ссорятся, и при этом жить не могут друг без друга.
Оба они оказались в Свее в одно время, и были ровесниками, совсем тогда ещё молодыми людьми. Конечно, одинокими в чужой поначалу, но потом полюбившейся им, стране. Поэтому они были близки друг с другом больше чем с кем-либо другим в Свее. Только я ещё разбавляла их компанию непримиримых спорщиков. С детства я болталась между ними. То по отдельности, то чаще, как сегодня, проводя время с ними обоими.
Надо сказать, то, какими разными были мои учителя, сильно подействовало на меня ещё на маленькую. Я тогда уже начала осознавать, насколько по-разному могут думать люди об одном и том же. Это помогает мне слушать и слышать и Сигурда, и алаев, и Советников.
И помогать Сигурду проводить суды. Впрочем, судами в-основном занимался как раз Маркус, в помощь себе он вырастил, сам выучил и воспитал целую команду законников, к которым присоединялись по мере необходимости Торвард и Исольф, тоже с интересом взявшиеся за изучение законов и Историю, что само по себе сильно помогает в этом деле. И за эти годы они сильно поднаторели в этом, благодаря присущему обоим природному уму и любознательности.
Но серьёзные суды проходят только в присутствии йофуров. Конунга – главенствующем, и моём, молчаливом, но решающем. Не может быть принято решение конунга, если оно полностью не одобрено татуированной дроттнинг.
Но таких судов мы за все прошедшие годы почти не проводили. Страшных преступлений, которые требовали бы вмешательства конунга, не совершалось в Свее. Ни злокозненных убийств, ни разбоя. Хорошо жили люди в нашей новой, сейчас расцветающей весной стране.
Много раз в году приходилось ездить по городам, по фортам. Сигурд не любит отлучаться без меня. Но я не всегда могла сопутствовать ему, иногда мой путь лежал совсем в другую сторону, где вдруг появлялось много больных и необходимо было понять, не зреет ли эпидемия, или очень серьёзные раны получал кто-то на охоте, или заболевали чем-то, с чем не могли справиться местные лекари и гро.
Но большинство приезжали со своими хворями в Сонборг. Однако чтобы не впустить в город какую-нибудь заразу, таких, приезжих, мы вначале принимали и осматривали в лекарне, специально для этого построенной и за стенами города.
В Свее почти не осталось неграмотных. Учились все дети с семи-восьми лет, учились взрослые, кто не выучился в детстве. Многие взрослые стали учителями в своих городах и фортах.
С нашими алаями тоже произошло много всего. Стирборн женился вскоре после того, как вернулся в Сонборг из Эйстана, где ему полюбилась местная красавица Ждана. В прошлом году она родила Стирборну сына и дочь, близнецов, а теперь Ждана помогала на Детском дворе и сильно сдружилась с Агнетой.
Агнета же родила Асгейру Берси одну за другой двух дочерей, которые умерли в течение нескольких недель после рождения. Это очень печалило мою бедную Агнету, она винила во всём мужа, его загулы, измены и пренебрежение.
Но старший их сын, во время Бенемнинга (имянаречения), получивший имя Арн был жив и здоров, рос весёлым сообразительным парнишкой, крепким и красивым. Мы все звали его не иначе как Бьорни («медвежонок»). Почему пристало к нему это прозвище, теперь уже никто и не помнил. Скорее всего, как обычно, из желания придать ребёнку выносливости и силы.
Бьорни уже начал учиться в школе, хотя ему только шестой год. А ратному делу отец приучает его чуть ли не с тех пор, как он начал ходить. Мне нравилось видеть их вдвоём. Удивительно для многих, но Берси проявился как прекрасный отец, смотрел с любовью и гордостью на сына. «Кто бы мог подумать», поговаривали все. Но я не удивлялась. Я помню каким он был, в ночь, когда Бьорни родился, я никогда не видела в Берси дурного человека и в отношении к сыну его лучшая сторона проявлялась ярче всего.
Прошедшим летом образовалась ещё одна семья: Рауд женился на старшей дочери Ивара Зеленоглазого, которого уже никто не звал Грёнаварским. Он жил с семьёй в большом доме на окраине Сонборга.
Я не понимала, зачем Сигурд оставил жизнь этому человеку, вызывавшему во мне отвращение и подозрение ещё тогда, пять с половиной лет назад. Я не понимала, кем он приживается при Сигурде, вообще при Сонборге теперь, ибо Сигурд даже мало с ним общался. Поначалу, Сигурд оправдывал себя тем, что Ивар полезен ему в решении дел в Грёнаваре, на что я высказала сомнения, и он перестал так говорить.
А потом признался:
– Сразу не убил из-за того, что Гуннар тогда настаивал на этом… А теперь… Чёрт с ним, Сигню, пусть себе живут. Кому он мешает?
– Может и никому, – сказала я, – но он гниль, предатель. Предал свой род. Человек с орлом на спине живёт псом на нашем дворе, прихлебателем. Думаешь, он благословляет нас? Я бы ненавидела на его месте.
– Ты никогда не могла бы оказаться на его месте, – спокойно сказал Сигурд.
Но после добавил, внимательно, чуть ли не с подозрением глядя на меня:
– Но, может быть, ты ревнуешь Рауда к тому, что он женился на его дочери?
И добавил вроде непринуждённо:
– К тому же они ждут ребёнка.
Но мне показалось, что он шлёпнул и толкнул меня. Намеренно так сказал. Из злой ревности. Из ревности. Но какой же повод?!
Мы с Сигурдом были вдвоём, было утро, уже прошла утренняя трапеза. Из трапезной залы, куда на завтрак теперь приходили только те, кто жил в тереме: Легостай, Гагар, Исольф, Гуннар, Торвард, Хубава с Ганной и Боян, все разошлись. Мы всегда уходили последними, чтобы наедине сказать друг другу пару слов, прежде, чем расстаться на несколько часов, занявшись каждый своим делом, которых у нас обоих с каждым днём становилось всё больше. Вот сегодня и сказали…
Я посмотрела на Сигурда, потеряв силы разом:
– Не надо так говорить, Кай.
Она сказало это тихо с упрёком. Знаю, я напрасно сказал это. Не думал так, но сказал, будто голос моей матери в этот момент говорил в моей голове: «Сигню не рожает тебе, может быть пора подумать, наконец, почему?…».
За прошедшие годы Сигню стала ещё красивее. Хотя это казалось невозможным. Но это так. Ещё красивее, ещё желаннее.
А ещё, я ревновал её ужасно. Смертельно. С той ночи после Битвы трёх конунгов, когда Гуннар посмел притязать на неё… И материнские бесконечные намёки, не способствовали тому, чтобы этот порок моей любви затих и не развивался. Я старался реже бывать в Брандстане, тем более что Сигню не ездила туда со мной с тех пор, когда Рангхильда, как бы невзначай, будто бы шуткой упрекнула её в бесплодии. Это было три года назад. Теперь я навещал Брандстан один, примерно раз в год. Но и этих редких наездов хватало моей матери, чтобы вливать в мою душу яд, питающий мою ревность.
Возможно, я ревновал бы Сигню и без того, что говорила мне Рангхильда о хитрости «Сонборгской гро», как она любила называть Сигню, будто подчёркивая всякий раз то, что гро может вести и двойную жизнь и обманывать меня.
Она не обвиняла Сигню прямо ни разу, так и говорила:
– Я ничего не утверждаю. Может быть, Сигню и честная жена. Но женщина, обладающая столькими знаниями, такая умная и прозорливая, что способна быть твоей советчицей в самых важных и сложных вещах, не может быть простодушна, как та, что умеет только шить да прясть…
Я так не думал. Я знал, что чистота и простодушие никак не соотносится с образованием. Что это особенность душевной природы, а не то, что дают или отбирают знания. Я много сталкивался с людьми, едва знавшими руны, но способными на любые подлости и самые хитрые козни.
Но, да, Сигню не была как все жёны. У неё и в ней было столько всего, что никак не было связано со мной. Дел, размышлений, людей, которые требовали её присутствия, внимания, её помощи. Она не принадлежит только мне.
Эти разъезды по всей Свее, не сказать, что частые, но они всё время происходят. Обычно она берёт с собой кого-то из алаев, Бояна, Хубаву, Ганну… Всё по их лекарским делам. Но я почти физически страдаю, разлучаясь с нею. Догадывается она об этом? Не думаю.
А ещё нередко она просиживает дни в Библиотеке. Хотя в Библиотеке и я проводил значительную часть времени. Но у меня это было каждый день по часу-два, а у Сигню время от времени, но сразу на весь день, когда она даже обедать не приходила. Я спрашивал, почему, что она делает, что побуждает её к этому.
– Какой-нибудь случай, который я не видела ни разу. Какая-нибудь мне до сих пор не известная болезнь… Вот я и ищу, что могу найти у старых авторов. Из тех, что есть у нас… – ответила она мне, всё ещё погружённая в свои мысли .
– Находишь? – спрашивал я.
Она улыбалась:
– Чаще – да. Но бывает, что… Словом, надо больше книг, Сигурд.
Да, надо было больше книг. Книги привозили. Но как подолгу приходилось ждать их…
Её занятия или скорее беседы с Дионисием и Маркусом. Я тоже бываю у этих двоих, но Сигню там проводит порой целые дни. Привыкла с детства.
Детский Двор она посещает часто, узнавая все их нужды и заботясь, чтобы и малышам, что содержатся там и женщинам, что следят за нмим ни в чём не было нужды и отказа.
И, конечно, её лекарня – львиная доля её времени и занятий.
И теперь, она вдруг заговорила об Иваре. В этом они единодушны с Гуннаром. А всё, что касается Гуннара в связи с Сигню, неизменно сводит меня с ума…
Хотя за эти годы в их отношениях не происходило ничего нового. Но и то, что было, не ушло. Не ушло! Гуннар продолжал смотреть на мою жену так, что мне каждый раз, когда я это замечал, хотелось немедленно его убить. К тому же он не женился до сих пор. Хотя, половина наших алаев ещё не женаты. Но остальные не волновали меня…
Вот я и сказал то, что сказал. Хотя знал, что конечно, она не ревнует, и не ревновала никогда Рауда, но мне хотелось уязвить, обидеть её…
Ужасно было другое – она и меня не ревновала.
Рангхильда, моя мать, считая «очень глупым» то, что я верен своей жене, обожала присылать из Брандстана красавиц с какими-нибудь «поручениями» от неё, а на деле только с одним – обольстить меня.
На это Сигню холодно сказала мне:
– Ты конунг, Кай, можешь делать всё, что вздумается.
Но мне не вздумывалось ничего такого ни разу. Мне никогда не нравилось в людях лицемерие, чем бы оно ни было оправдано, зависимым положением или желанием улучшить свою жизнь. В искренность интереса ко мне этих подосланных Рангхильдой девушек, я никогда бы не поверил. Но будь даже девушка или женщина, которая вдруг влюбилась бы в меня теперь, я бы не заметил этого и не смог бы оценить или как-то ответить. Я не видел и не чувствовал других женщин, кроме Сигню.
А она будто ускользает всё время из моих рук. Хотя я уверен в ней. Я не сомневаюсь в её любви и тем более верности, но она настолько внутренне свободна, что это пугает меня. Мне это снится по ночам… В тяжёлых, мучительных снах… Правда чаще я вижу эти сны, когда мы разлучаемся…
Я замечал, что она называет меня Кай, когда хочет будто отдалиться от меня. Будто льдом проводят мне по коже…
Вот как сейчас, когда мы заговорили об Иваре, его дочери и Рауде.
– Ты сам это придумал или Ивар сказал тебе? – она смотрит на меня. Конечно, прочла всё, как и всегда. Всегда читает мои мысли. Я её могу прочесть, но только если она сама этого хочет.
Конечно, это сказал мне Ивар. Когда стало известно о беременности Астрюд. Будто и невзначай, будто и не мне, он обронил:
– Теперь дроттнинг житья не даст, сама не рожает, а наша девочка скоро первенца хакану Рауду родит.
Я ни одного мгновения не думал так, как сказал, но не вытерпел и уколол её этим.
Сигню села на лавку, что стояли вдоль стола. Она сидела всегда в кресле напротив меня, но сейчас все ушли и мы собирались выходить. Она села на скамью, будто разом потеряв силы. Опустила плечи, рука спокойная, но бледная на столе, а вторая, бессильная – на коленях…
– Послушай, Сигурд, – её голос зазвучал совсем иначе, не так, как перед этим. – Ты… Только не перебивай меня, не бесись, не думай, что я это говорю потому что разлюбила тебя или…
Мне уже стало не по себе от этого предисловия… Я сел в своё кресло, оно в шаге от того места, где сидела Сигню.
– Словом, тебе надо взять другую дроттнинг.
Я вздрогнул, вскочил. Мигом пронеслись в голове мысли: любит другого, разлюбила меня…
– Сигню… Ты о чём говоришь!? От обиды за мои глупые слова?… – я вспыхнул, мой лоб, мои щёки, моя грудь запылала. Взять другую дроттнинг. Другую!?
Сигню подняла на меня прозрачные голубые глаза:
– Седьмой год идёт, Сигурд, я бесплодна. Свее нужны наследники. Нельзя, чтобы страна осталась после нас ничьей.
– Этого не будет! – восклицаю я.
Мне больно. Мне, как и ей, больно говорить о том, что у нас нет детей. Но я себя не виню, как она…
– Седьмой год… Ну и что?! Всему свой срок. Значит это испытание послано нам Свыше! Нам всё удалось и удаётся слишком легко. Что-то должно быть…
– Это не что-то. Это самое важное… Самое важное дело дроттнинг. Все мои дела – ничто по сравнению с тем, что ты должен получить наследников. Свея должна получить наследников, – она смотрит на меня слишком серьёзно. Слишком много в её взгляде тяжёлой и уже многолетней боли. Вот и я читаю твои мысли, Сигню.
– Замолчи! – не выдержал я. Сжимаются руки… Другую… – Замолчи, я не могу этого слышать!
– Сигурд… – она смотрит на меня огромными небесами.
Взять другую…
Меня будто вихрь подхватил. Я подскочил, сорвал её с этой лавки и, подняв на руки, прижал к себе. Я прижимаю её к себе, я хочу её объятий, её тепла, надышаться её ароматом…
Другую дроттнинг…
Мой закон «Пожар или война» действует по-прежнему. Больше того, мы пользуемся им часто. Слишком часто для йофуров, для тех, что женаты шесть с половиной лет. Куда чаще, чем прилично тем, кому полагается спать на разных половинах терема.
И мы остаёмся здесь надолго, почти весь день.
– Не говори мне больше этого никогда, Сигню, – прошу я.
Мы лежим рядом. Она повернулась на живот, пот капельками на гладкой коже, ручейком по ложбинке вдоль позвоночника… Приподнявшись, подпирает голову, отягощённую волосами, волнами растёкшимися по постели, смотрит на меня:
– Я не могу думать только о своём счастье. Не могу думать только о себе. Я должна думать о тебе, о том, что ты завоевал и строишь…
– Мы завоевали и строим это вместе, – твёрдо говорю я.
Боги! Может я и ревную её так безумно ещё и потому, что мы бездетны. Чем мне удерживать её около себя?
– Сигурд…
– Нет, теперь ты послушай, – я тоже приподнимаюсь на локте. – Давай этот разговор отложим.
– На сколько? – спрашивает она.
– Навсегда. Не будет другой дроттнинг, – твёрдо говорю я. – И дети оказываются бездарными правителями и губят всё, что возвели отцы. Пусть всем распоряжаются Боги. Если у нас должны быть дети, они будут. А – нет, значит, преемника выберут алаи.
Сигню ложится на спину, смотрит на меня, я опять могу прочитать, что она думает, мысли её о любви, одна нежнее другой.
– Любовник говорит в тебе, не конунг.
– Пусть так. Но я лучше умру, чем перестану быть твоим любовником, – я протягиваю руку к ней…
Перестать быть одним целым… Как ты можешь о таком даже думать, не то, что говорить?! Как ты можешь, Сигню?
Вот как мне не ревновать…
Дни текут за днями, скоро рожать жене Рауда, Астрюд. Юная и прелестная, поначалу мы с ней сблизились, но скоро родители наговорили ей обо мне такого, что сероглазая, тонкая девушка, до этого чуть ли не влюблённая в меня, стала скованна при мне, начала смущаться и отводить глаза.
Я перестала навязывать ей своё общество. Но с Рауда взяла слово следить за её здоровьем и если что-то пойдёт не так в родах, непременно позвать меня.
Рауд, как и все другие алаи время от времени отправлялся в один из городов, объезжая заодно все форты. Рожать Астрюд ещё через шесть недель, полтора лунных месяца, поэтому он спокойно отправился в компании Стирборна, с которым они всегда были близки, а после женитьбы обоих, сблизились особенно.
Я была рада дружбе двух счастливых мужей, когда-то так много болтавших о своей любви ко мне. Забавно теперь было вспоминать об этом, глядя на них, светящихся от счастья.
Исольф только из моих ближних алаев продолжал оставаться одиноким «Ледяным волком». Он посвящал себя книгам и службе Свее и оставался мне другом, с которым мы нередко ездили по делам вместе или иногда проводили время в беседах.
Но сейчас меня беспокоили Берси и Агнета. Она была беременна, как сказала мне по секрету Хубава, вернее подозревала, что беременна, а Асгейр, будто назло устраивал пьянки и развлечения с гулящими девицами.
Сигурд на сегодня до вечера отправился с воеводами и дружиной на учения «в поле», что делалось регулярно в течение всех этих лет. Ратников меняли, как и планировали: набирали семнадцатилетних, двадцатипятилетние уходили заниматься мирными делами, каждый тем делом, из которого его забрали. Но, самые способные, оставались сотниками и десятниками, кто желал.
Сигурд оставил Берси в городе, потому что тот сослался, что жена недомогает и ему хотелось бы побыть с ней. Я удивляюсь, неужели Сигурд поверил в это?
Я вызвала Берси в терем. Его и нашли-то не сразу. Но перед этим я посетила Агнету. Она, располневшая и лохматая, встретила меня в слезах. Бьорни был на Детском дворе. А дома только несколько челядных девок.
Я удивилась, до чего нехороша сегодня моя всегда бывшая красавицей подруга.
Для начала я собиралась осмотреть её, но Агнета, смущаясь, призналась, что не беременна и не была, что выдумала всё, чтобы удержать мужа дома.
Я сажусь, опуская руки:
– Что ты делаешь, Агнета?! – говорю я.
– А что мне остаётся?! – со слезами в голосе говорит она. – Тебе хорошо, тебя всегда все любили!
Я посмотрела на неё с упрёком:
– Да, милая, мне очень хорошо.
Агнета сразу поняла свою оплошность. Не было двора или подворотни в Сонбоге, да что там, во всей Свее, где бы не обсуждали, что дроттнинг не может родить конунгу детей.
– Прости, Сигню, прости меня! – спохватилась Агнета, сразу высохли слёзы.
– Не за что прощать, – сказала я, вставая, обнимая её.
А потом я заговорила как можно более мягким голосом:
– Ты вот что, моя милая, моя любимая подруга, заканчивай ненавидеть себя, превращаться в ревнивую и глупую женщину, которая не понравится никому. И хватит дома сидеть. Бьорни уже в школу ходит, а ты что в четырёх стенах с челядью засела? От безделья тупость одолевает и мысли дурные в голову лезут и красота уходит.
– Ну, я… – захлопала длинными ресницами Агнета.
– Так вот, сейчас в баню отправляйся, а завтра с утра жду в лекарне тебя. Нам помощники нужны. Хватит. Хватит квашнёй сидеть, – я погладила её по волосам. Мои слова жёстки, но она должна чувствовать, что я из любви и заботы о ней произношу их.
– Свана…
Я улыбаюсь. Я люблю тебя, моя милая Агнета, моя подруга.
Я встала. Я знала теперь, как мне с Берси поговорить. Надо же до чего дошли эти двое: Агнета про бремя лжёт.
И вот он явился вполпьяна. Ухмыляется ещё. Рассчитывал, вероятно, что ругать, срамить его буду.
Да, я в последние годы стал вести себя как настоящая скотина, будто ждал, что найдётся кто-то, кто приструнит, кто накажет меня, наконец. Но все так заняты Свеей, своими семьями, своими дроттнинг и конунгами, что всем плевать на меня.
– Я была у Агнеты, Асгейр, – проговорила прекрасная, освещённая закатными лучами женщина, сидящая напротив меня, опершись локтем на подлокотник кресла в горнице конунга, где он просиживает с книгами и своими записями. Где разговаривает с глазу на глаз с нами, алаями, с Советниками, бывает и с заезжими из дальних стран гостями.
– И что? Она не беременная? Я знаю, – довольно дерзко ответил я.
– Что скажешь? – её глаза мерцают тёмными яхонтами, такие привезли в том году ей в ожерелье из-за далёких морей… Спокойная, не злая.
Хмель ли, давно ли представляемая эта картина перед моим мысленным взглядом, но что-то вытолкнуло меня вперёд, к её коленям. Я обхватил её длинные бёдра, упругие ягодицы, лицом зарываясь в юбку ей, пытаясь надышаться, доставшимся мне, наконец, ароматом…
– Я люблю тебя! – я поднял лицо, мои ладони на талию к ней, подтянуть немного и раздвинутся коленки, втиснуться между…
– Ты… Не дури, Асгейр, – сказала она, не смущаясь, не взволновавшись даже. Даже не шевелясь ни навстречу мне, ни оттолкнуть. Ждала такого от меня что ли?
– Отпусти, сядь, – проговорила, наконец, чуть упираясь мне в плечо твердыми ладонями, отталкивая.
– Я люблю тебя! – упрямо воскликнул я.
И тут она подняла моё лицо за подбородок, посмотрела близко чёрными зрачками до самого дна и произнесла тихо и спокойно:
– Не ври, Асгейр. Самому себе лжёшь. Кто меня любит, я знаю.
Вот так вам… Из железа она что ли? Ничего мне не осталось, как сесть на стул напротив неё, смущённым и пристыженным, как глупый школьник.
– Не нравится тебе Агнета, я разведу вас, – сказала Свана Сигню всё тем же ровным голосом. – Всё за ней останется, а ты с позором в Брандстан поедешь, к Рангхильде служить. Так хочешь?
Я смотрю на неё. Как я собирался её обольстить, да ещё, чтобы она Сигурда ради меня сместила? Что у меня в голове тогда было, когда я это придумывал, рисовал себе?
Она спасла мне жизнь. Она спасла моего сына. Мою Вита Фор. А я… «Самому себе лжёшь». Да нет, Свана, я не лгу, я тебя правда люблю, но не той любовью, верно… Ведь верно!
Но что она говорит?.. Боги, отберёт всё и к Рангхильде! Да лучше в Норборн, где ни одного города до сих пор нет. А лучше…
Но…
Как же я без Агнеты, без Бьорни… Мне вдруг стало страшно до холода между лопаток, особенно из-за её этого почти усталого спокойствия.
– Прости, Свана, я… – залепетал я. – Прости, Свана.... Прости, дроттнинг… Прости, я не стану… я не стану больше так вести себя с Агнетой. Не разводи нас! Никогда я к девкам не пойду больше. И Агнета больше плакать не будет.
Сигню улыбнулась, но уже совсем по-другому. И опять долго смотрела, а потом проговорила уже совсем другим мягким и согревающим голосом:
– Я всегда знала, что ты намного лучше, чем хочешь казаться, Асгейр. И что Агнету ты любишь. И сына. Я вижу. я всё это вижу. Ты так привык показывать свои худшие стороны… Почему? Мы все люди. Дурное и некрасивое есть в каждом. Каждый совершает ошибки. И мы всё время, каждый день, выбираем между добром и злом, между светом и тьмой… А ты хороший человек. Только сам не веришь в это, так заигрался в мерзавца. Становись собой, Асгейр Берси.
Мы некоторое время просидели в тишине и я думаю, она сказала, что всегда думала… Значит не считала меня таким, как все привыкли считать меня – паршивцем.
– Я никогда не считала тебя плохим, – говорит она, пугая тем, что прочла мои мысли.
А она смеётся.
– Идём. Агнета в баню пошла, сходи тоже, повинись, утешь её. Только ты сумеешь её утешить. Один ты.
Она встала, подойдя к двери, открыла её.
– Ты… розами пахнешь, Свана, – сказал я, поравнявшись с ней в дверях.
Она улыбнулась спокойно:
– Я знаю.
Ну, не чудо баба? Сама розами пахнет, а ведёт себя как железный клинок – гибко, но твёрдо.
Ведь и не дрогнула ни на миг от моих признаний. Так хорош Сигурд для неё до сих пор? Это я как дурак, мою Вита Фор едва не потерял…
И, надо сказать, Агнета правда стала сильно меняться с того дня. Стала пропадать днями в лекарне и на Детском дворе, я почти и не вижу её. Очень быстро снова похорошела, платьев нашила новых, украшений накупила, и так всё это идёт ей. Я всегда знал, что она прекрасна. Почему мне пришлось открывать глаза на самого себя? Ведь и моя Вита Фор, это неотъемлемая часть меня. Как я мог забыть об этом? Этак всё забыть и всё ратсерять можно от одной только праздной глупости.
За те две недели, что не было в Сонборге Рауда, Астрюд приспело рожать. Мы не знали ничего об этом. Ненавидя меня, её родители и ей внушили, что я ревную и убью её и ребёнка, если позвать меня помогать ей.
Её мать всех своих детей, из которых в живых осталось вместе с Астрюд четверо, рожала легко и непринуждённо при помощи обычных своих челядных. Но Астрюд породой пошла совсем не в мать, она оказалась слабее, да и роды начались намного раньше срока…
Однако родители никого не позвали на помощь. И когда приехал Рауд, он застал жену уже на краю могилы.
Охваченный отчаянием, он кинулся ко мне. Сначала налетел с упрёками, как я могла не пойти к его жене, когда меня позвали на помощь:
– …даже Ганне идти не позволила?! Ты так зла на отца Астрюд до сих пор, что решила и её угробить?! – кричит бледный Рауд, застав меня в лекарне.
Здесь все: и Ганна, и Хубава, и Боян и все с изумлением смотрят на Рауда. Мы не спорим. Мгновенно собираемся.
Глядя, как побледнела Сигню и, не расспрашивая, не возражая, она, и все её ближние лекари, засуетились, складывая свои ящички, я всё понял: они ничего не знают об Астрюд, поганый Ивар решил натравить меня на Сигню, подлые слухи о ней пустить по Свее. Доверие бондеров к дроттнинг подорвать, их любовь и восхищение. Поколебать её власть. Отлично придумано. Ещё и меня использовать решил. И дочь не пожалел…
Он долго ждал возможности отомстить за себя, за своё поражение, за своё унижение. На которое сам и пошёл. Опорочить дроттнинг, очернить, подорвать веру в неё, такую дорогую для Сигурда, для все Свеи – лучшей мести победителям и не придумать.
Я бросился в терем к Сигурду. Он разговаривал с воеводами, с учений вернулись.
– Кай! Казни немедля Ивара! – почти выкрикнул я.
Все оглянулись на меня.
– Что, поссорился с тестем? – усмехнулся было, Гагар.
Но Сигурд не улыбается, сразу почувствовал, что дело нешуточное.
– Кай, Ивар злоумышляет против дроттнинг! – горячо продолжил я.
При этих моих словах посерел лицом ещё и Гуннар. А Сигурд поднялся, пристёгивая отложенный уже меч.
Когда мы подъехали к дому Ивара, то застали весьма красноречивую картину. Сигню в сопровождении чуть ли не всей лекарни посреди пустого двора, где у Ивара не росли ни цветы, ни овощи, потому что его жена и дочери из лени или высокомерной тупости своей заниматься таким «низким» делом не хотели, при этом не пряли, не шили и не ткали. Чем занимались только целые дни, ведь и грамоты они не знали?
– Убирайся, проклятая ведьма! Завистью извести нашу дочь хочешь! – вопила лохматая и неприбранная, вопреки обыкновению, ещё молодая и довольно красивая обычно мать Астрюд, бывшая дроттнинг Грёнавара.
– Убирайтесь со сворой своей, не впущу в мой дом бесплодную шлюху! – взвизгнул Ивар.
Вот в этот момент мы и въехали во двор. Ивар осёкся под взглядом Сигурда, да ещё прибывшего с подкреплением в виде меня и Гуннара. Рассчитывал, значит, что я поверю его словам о Сигню. Эх, ты, стратег, тоже мне, я с Сигню вырос, в одной кроватке в детстве засыпали, я знаю, какая она, знаю, на что она способна, на что нет. Низость и мелкая месть, тем более, подлость – это не Сигню.
– Пропусти лекарей в дом, Ивар, позволь спасти свою дочь и внука, – спокойно сказал Сигурд, не спускаясь с коня.
– Не пущу в дом ведьму! – заверещала жена Ивара.
– Тебя, в твоём горе прощаю, бедная женщина, – всё так же спокойно говорит Сигурд. – Ты обезумела от жалости к своему ребёнку. Но что ослепляет тебя, Ивар?
Гуннар спешился меж тем. Подошёл ближе к лекарям, к Сигню, будто защищать её собирается.
– А ты думал, я так и буду сапоги твои лизать всю жизнь, Великий Сигурд?! – выкрикнул Ивар.
Сигурд сверкнул глазами, дрогнули ноздри:
– Не ради ли этого ты и выпросил себе жизнь? – усмехнулся он зло.
Вдруг в следующее мгновение со свистом вылетает блестящий кинжал в сторону Сигню… Это рука Ивара метнула его.
Как сумел среагировать Гуннар? Он повалил Сигню на землю как раз в тот миг, когда кинжал, пущенный очень метко, просвистел над ними.
– Смотри, Великий Сигурд! Смотри, как воевода лапает твою жену! Они уже много лет спят друг с другом! Все смеются у тебя за спиной! Она потому и не рожает тебе, чтобы ненароком не родить ублюдка!..
Последние слова захлебнулись в крови. Сигурд в один скок своего Вэна оказался на крыльце и снёс голову Ивару и в следующий миг его жене.
«И-и-и-а-х!»– ахнули, отшатнувшись, челядные в дальнем углу двора.
Сигурд посмотрел на них, но сказал белыми от гнева губами:
– Лекари, делайте ваше дело.
Когда мы остались на дворе только с челядными он сказал уже им:
– Уберите тела, не надо, чтобы дети увидели. К ночи похороним, никто не будет знать места. – он развернул коня со двора и, не оглянувшись, сплюнул сквозь зубы: – Собаки умирают собаками.
После этого они с Гуннаром уехали, а я кинулся в дом…
Мы едем с Сигурдом медленно, почти к плечу плечо по улицам Сонборга.
Он молчит, но это непростое молчание. Я это чувствую и жду, что он станет говорить. И он знает, что я жду, и нарочно жилы тянет своим молчанием.
За прошедшие годы в моём отношении к Сигню изменилось только одно: когда я спал со своей постоянной девкой, я представлял себе Сигню. Так что я постоянно мысленно был с ней. Я просил гасить все лампы и…
Вот и всё. Кстати этой самой девкой стала Трюд, которую Сигню за аборт отправила в проститутки, в пользу казны. Я выкупил Трюд, я купил ей дом, где проводил с ней время несколько раз в неделю.
Знал об этом Сигурд? О Трюд может и знал, но об остальном знать, конечно, не мог.
Сигурд так ничего и не сказал за всё время пути, а только метнул в меня ставший тёмно-серым взгляд и, пришпорив коня, ускакал вперёд к терему.
Сигню вышла на крыльцо откуда смыли уже кровь хозяев, я жду её.
– Я не знаю, что тебе сказать, братишка, – сказала она. – Ребёнок ваш умер у неё внутри ещё сутки назад, а мучилась она до этого ещё, должно быть пару дней… Мы сделали всё, теперь будем надеяться на Богов, – она посмотрела на меня глазами в полукружьях усталых синяков.
– Всё могло быть иначе, если бы?..
– Не надо казниться, думать, что было бы, если… – покачала головой Сигню. – Норны пропели свою песню. Подождём, куда она выведет Астрюд. Если ей жить, то будет жить. Молись Богам, Рауд.
Боян тоже вышел на крыльцо, натягивая шапку на растрепавшиеся немного волосы.
– Ганна с помощницей остаются, – сказал он. И посмотрев на Сигню, добавил уже ей по-русски: – Идём домой, Лебедица, ночь совсем.
Я знаю русский, в тереме с детства половина людей говорили по-русски, я не мог вырасти, не зная его. Но, кроме того, ласковые нотки в его голосе не ускользнули от меня. Удивительно, что никто не замечает, до чего Боян влюблён в Сигню. Это потому что все его чуть ли не бесполым считают. А зря, по-моему.
Но о чём я думаю сейчас?! Моя Астрюд, прелестная, милая Астрюд на краю Нифльхейма, а я… Это от страха и отчаяния, должно быть, чтобы не думать о страшном, я думаю и вижу вокруг себя то, чего обычно не вижу…
– Пойдём пешком, Боян, – сказала Сигню. – Тут ходу меньше часа, мы с тобой налегке.
И мы идём вдоль улиц, освещённых факелами на столбах. В ветреную погоду их не зажигали, чтобы пламя не перекинулось на постройки, в дождь они гасли сами. Но сейчас горели ровным оранжевым светом, освещая нам путь по пустой по позднему времени улице. Только ночные сторожа, следившие за порядком, встречались нам по пути.
– Что, много болтают о бесплодной дроттнинг? – спросила Сигню очень тихо, когда мы прошли уже едва ли не треть пути.
– Никто не болтает такого. Тебя люди любят.
– Это ты меня любишь, вот и говоришь так, – тихо и устало проговорила Сигню, медленно шагая рядом.
– Я… – я вздохнул. – Я – другое. Я не все. Но никто не болтает зло. Может, и сокрушаются иногда, но злословия я не слышал.
Сигню посмотрела на меня. Улыбнулась тихой недоверчивой улыбкой.
– Всему своё время, Лебедица. Все приходят и уходят в тот срок, когда определено, – сказал я в ответ на эту улыбку.
Она вздохнула, не сказала больше ничего. Мы долго шли молча. А потом она заговорила о том, какими тёмными и жестокими людьми надо быть, чтобы свою родную дочь положить на алтарь ненависти и мести.
– Ты знаешь, ни Астрюд, ни её мать не умели даже читать. Рауд учил Астрюд грамоте, – сказала она.
А потом улыбнулась:
– А народ в их Грёнаваре хороший, весёлый, работают с огоньком, все грамотные уже. Будто ждали, когда от конунга этого избавятся.
Улыбается, слава Богам!
Я чувствую, что у меня болит плечо, тронул рукав, он промок кровью, на чёрной вязанке не видно, а боль я до сих пор от напряжения не чувствовал.
– Смотри-ка, Ивар-то всё же не совсем промахнулся, – сказал я, показав Сигню окровавленные пальцы.
– Где? – она побледнела, заглядывая мне в лицо.
– Да ты не пугайся так, ерунда, плечо вон задел, – усмехнулся я.
Но мы уже возле терема, входим с подклети, на крыльце дверь закрыта давно – ночь. А здесь, челядной отпер нам засов, мы и вошли.
– Идём к тебе, обработаю рану, – сказала Сигню.
И мы по тайным лестницам быстро оказались в моей горнице.
– Каждый раз удивляюсь, как быстро ты здесь дорогу в полной темноте находишь, говорю я.
– Ты же сам меня и учил когда-то, – смеётся Сигню.
– С лампой-то и я всё найду за минуту, но в темноте…
Я смотрю на неё. Мы в моей комнате вдвоём, ночью…
– Ладно, садись, не болтай, – говорит она, не ответив на мой взгляд. – Рана сочится до сих пор, значит зашить надо.
К счастью, далеко идти за необходимым не надо. Как у давнего уже лекарского помощника, кое-что и у меня в горнице имеется.
Сигню, легко касаясь меня пальцами, занялась моей раной, заставив прежде снять и рубашку и вязанку.
– А ты ничего… такой… – усмехнулась она, щуря пушистые ресницы и будто шутя, разглядывает меня, – крепкий, мускулы какие…
– Ты думала, если я скальд, так из рыхлого теста что ли?
Она улыбается, ничего она такого не думала. Вообще не думала, конечно, такого обо мне. И всё же: мне приятен её взгляд, скользящий по моему обнажённому телу и эта улыбка. И ей приятно смотреть на меня. Меня касаться. Она не осознаёт этого даже, но я чувствую, по струящемуся из её пальцев теплу чувствую.
– Всё, сейчас бальзам привяжу, через неделю здоровый будешь, – говорит она.
– Теперь у меня шрам на плече будет как у тебя, – говорю я, когда она почти закончила наматывать бинт. – И рука та же. Как при Норборне было, помнишь?
Она посмотрела мне в глаза, переставая улыбаться. Она помнит не только это, не только, как я перевязывал её рану, но и как всё изменилось в те несколько минут между нами…
– Не надо, Боян… – очень тихо проговорила Сигню.
– Сигню, – я поднялся, но она отступает, отводя взгляд.
– Не надо… И так… слыхал, что болтают обо мне… – она ещё отступила, положила бинты на стол, куда придётся, только чтобы держаться подальше от меня…
– Никто такого, что говорил Ивар, не болтает…
– Пока не болтают, – она посмотрела на меня. – Стоит одному сказать, другие подхватят. Мне и так непросто, поверь. Не хватало грязных сплетен ещё…
– Обо мне никто не станет болтать. Никто меня мужчиной не считает, – говорю я.
Она смотрит всё же мне в глаза.
– Я считаю, – тихо и уже не испуганно сказала она. – Другие тоже поймут. Это… не скроешь…
Чего не скроешь, Сигню, о чём ты говоришь?! Боги, помогите мне разобраться! Она говорит о нас? О нас с ней?!…
Я не стал преследовать её и дальше, я вижу, как она устала, как озабочена всем произошедшим, происходящим, возможно, ревностью Сигурда, беспричинной и от этого особенно жгучей, для них обоих.
Она не ездит с ним в Брандстан уже довольно давно, все заметили это. Сам Сигурд редко посещает свою вотчину, не чаще раза в год, возвращается неизменно мрачный. И после этих поездок они запираются в своих покоях, куда никому не войти, только если «пожар или война»…
Я вернулась в нашу с Сигурдом горницу, горят притушено лампы. Раздевшись, очень тихо, я умыла лицо и руки, вычистила зубы в смежной со спальней уборной, где только в морозы не текла вода из рукомойника, когда замерзала в желобах, тогда её просто натаскивали вёдрами и наполняли рукомойники.
Но за стоками следили круглый год одинаково, и никогда на моей памяти не было, чтобы стоки из города засорялись. Больше того: ещё мой дед, конунг Магнус, сделал почётными обязанности золотарей. Считалось и продолжает считаться, что они служат городу как алаи или воеводы. Но разве по сути это не так?
Я вышла в спальню, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Сигурда.
– Не строжись, я не сплю, – он повернулся в постели, глядя на меня, положил локоть под голову. – Что там с Астрюд?
– Плохо. Ребёнка нет. Сама… не знаю, Боги помогут, выживет.
– Если бы вовремя, ты помогла бы?
– Кто знает? – я села на край ложа.
– Я отправил Гуннара в Норборн, – сказал Сигурд, – что скажешь?
– Там давно никто из алаев не был, – сказала я. – Или… ты что-то другое услышать хотел?
Она смотрит на меня. Через плечо. Рубашка съехала, обнажая его, тонкий рубчик поперёк – ранение под Норборном. А ведь Гуннар спас её сегодня от смерти. Если бы…
Я придвинулся, обнимаю её, её, тонкую, гибкую сквозь эту мягкую ткань.
– Прости меня, Сигню, – я целую её спину, плечи, пригибая к себе.
– Когда ревновать не будешь так? – она обвила рукой мою шею, подставляя приоткрытый мягкий рот под мои жадные губы…
– Никогда…
Астрюд не умерла, через несколько недель выправилась, я приезжала каждый день к ней, даже когда в этом не было уже никакой необходимости.
Это очень не одобрял Боян, говорил, что «сколько волка не корми, он в лес смотрит», так и Астрюд никогда не простит мне смерти родителей, да и то, что до того они наговорили ей на меня, уже достаточно оказалось, чтобы она ненавидела и не доверяла мне.
Так и было. Уже окрепшая Астрюд выходила во двор их с Раудом дома, когда я приезжала навестить её, но всё же продолжала отводить глаза и поджимать губы.
Наконец, я сказала:
– Я не набиваюсь тебе в подруги, Астрюд…
– Ты убила моих родителей! – выпалила Астрюд, видимо, давно просилось с языка.
– Ты не ребёнок! – сказала я, отодвигаясь. – Поверженный конунг должен был умереть. Твой отец выпросил себе жизни ещё несколько лет. Волк не может становиться собакой, а Ивар пять с лишним лет жил псом-лизоблюдом.
Астрюд покраснела (значит, совсем здорова, подумалось мне) и выкрикнула:
– Ты из зависти и ревности отравила меня и убила моего ребёнка! Развратница, тебе одного воеводы мало, ты и моего Рауда обратно забрать хочешь, злишься, что он женился на мне. Я и моложе и…
Я выпрямилась:
– Умолкни! Ни слова больше, падаль, дочь падшего! – произнесла я сквозь зубы, предполагая, что она хотела сказать. Я не могу больше слышать о моём бесплодии, тем более от неё. – С дроттнинг Свеи говоришь, паршивая дрянь! Ноги моей не будет на твоём дворе. И ты не смей ступать на двор конунга. Если бы не Рауд, если бы он не любил тебя, сегодня же отправилась бы ты в самый дальний хутор Норборна свиней пасти!
Я подошла к коновязи, где ждал меня Боян, уже отвязав наших лошадей.
– Не говори ничего, – сказала я хмуро.
Он только усмехнулся, качая головой. Молча мы уехали со двора.
А вечером во время вечери, я сказала Рауду:
– Ты прости меня, братишка, но свою жену в терем не приводи никогда. И слышать о ней ничего не желаю больше.
Рауд растеряно заморгал мохнатыми ресницами:
– Она.. Просто больна ещё… Прости её…
– Ради тебя, Рауд, я терпела всех этих людей в Сонборге. Но и моё терпение закончилось. Прости, но решения я не изменю.
Он расстроился, конечно, и обиделся на меня. И не разговаривал почти. Это продолжалось несколько месяцев. Я понимала его обиду, но иначе поступить с его дрянной женой я уже не могла.
Впрочем, вскоре начали происходить события, которые вытеснили из наших голов, из наших сердец все мелочи, обиды и прочую чепуху.
Вначале пришли вести из Норборна. Что в одном из фортов умерли или были убиты несколько человек. Сообщали это обычные вестовые, не Гуннар, за несколько недель до этого отправившийся туда. Где в Норборне он был в это время, точно мы не знали, что за смерти тоже никто не мог объяснить.
– Исольф, поезжай в Норборн, найди Гуннара и вместе разберитесь с происшествием. Если пьяная поножовщина, разрешаю решить на месте, в Сонборг не везти преступников. Если… – сказал на Совете Сигурд.
Я позволила себе перебить его. Я не делала так никогда, ни разу за все годы, но внезапная мысль, похожая на прозрение, подтолкнула меня стать дерзкой и неуважительной к моему конунгу:
– Если там эпидемия, ехать нужно мне! – и тут же пожалела, что сказала это. По загоревшимся на скулах у мужа красным пятнам, над взыгравшими желваками, я поняла, что дала маху…
Сигурд посмотрел на меня:
– Будет так, как я сказал. Поедет Исольф. Разыщет Гуннара, разберётся с произошедшим и сообщит нам.
После Совета я поспешила уйти первой, не хотела ссориться с Сигурдом. Мне это удалось, но меньше, чем через полчаса, судя по клепсидре, за мной в лекарню прибежала челядная девчонка и сказала, что конунг требует меня к себе. Я посмотрела на Бояна, который присутствовал при этом, и шепнула два слова девочке на ушко, отпустив её, а сама направилась к чёрному выходу из лекарни. Боян догнал меня уже во дворе:
– Не пойдёшь к Сигурду?!
– Нет. Он злится. Ссориться задумал. Вечером поговорим, когда остынет.
– Остынет ли? – спросил Боян.
Я посмотрела ему в лицо, милому моему Бояну и сказала чистую правду:
– Должен остыть, столько дел за день у конунга… Чёртов Гуннар заронил в него это семя проклятое – ревность… Ивар, мерзавец, тоже масла подлил в давно тлевший огонь.
– Сложно не ревновать тебя, Сигню, – сказал спокойно Боян.
– Почему это? – удивилась я.
Я никогда не давала поводов Сигурду, в отличие от него, со всеми этими брандстанскими девицами, подсылаемыми моей прекрасной свекровью Орле («Змеёй»). Сигурд смеялся, любезничал с ними, позволял ненароком касаться себя. Что, меня не сердило это?! Но я ничего не говорила, ни разу, сохраняла достоинство, тем более что я не верила, что ему хотя бы нравится то, что они делают. Я вижу, что он позволяет им вольничать, чтобы вызвать мою ревность…
– Ты слишком свободна, – сказал Боян, глядя мне в глаза. – Это так страшно: любить тебя, когда ты будто птица. Взмахнёшь крыльями в любой момент, и нет тебя. Чем тебя удержишь?
Я покачала головой:
– Поэт в тебе говорит.
– Не сейчас. Я знаю, о чём говорю, – без улыбки проговорил Боян. – Куда идёшь-то?
– Тебе лучше не знать, – я покрыла плечи большим платком, какой-то холодный ветер дул с утра, дождей притащит, наверняка, дождёмся тогда вестей из Норборна не раньше, чем через месяц.
– Почему это мне лучше не знать?
– Первый у кого Сигурд спросит, где я, это ты. Не найдёт меня, через час забудет злится.
Резонно, конечно. Но будто бы Сигурд не догадается, где её искать? Будто много мест, где она может быть в Сонборге… И если разозлился всерьёз, до вечера ещё хуже будет…
Я отправилась к Дионисию. Сигурд не любил бывать у него, говорил, что он его будто обволакивает. Я понимала, что Сигурд имеет в виду. Арианец Дионисий рассказывал о своей вере много, увлекательно. Но Сигурду не была близка ни идея жертвы за всё человечество, в которую Бог почему-то принёс своего сына, ни всетерпимость Дионисия и его убеждённость, что центр цивилизации был и навсегда останется только в Элладе.
– Ты не понимаешь, потому и отторгаешь, – отвечал Дионисий.
– Ещё скажи, грек, что мне недоступно понимание твоей веры, потому что у меня нет сыновей… – ярился Сигурд.
– Совсем не то я имел в виду… – пугался Дионисий. И разговор их обрывался, зайдя в тупик.
Я не спорила с Дионисием. Хотя и мне, как и Сигурду всё было непонятно, мне хотелось представить, что в этом понимает сам Дионисий. Что это значит для него.
Но Сигурд сам сказал мне:
– Да просто всё, Сигню, как и в любой великой религии. Отец не жалеет сына, принося его в жертву, только чтобы люди прозрели, остановились, оглянулись на себя, на то, как они живут, и стали чище и светлее, стали бы творить меньше зла… Вот и вся идея. Прекраснейшая и недостижимая в своей высоте.
Я восхищаюсь Сигурдом в такие минуты, понимая, насколько всё же он умнее меня или видит глубже и дальше. Я понимала это и понимала, почему Сигурд считает, что Дионисий «обволакивает». Ничего толкового старый грек не говорил, только одно – что учение Христа, единого с Богом-Творцом это светящаяся истина, а мы погрязшие во тьме язычники.
Всё, чему учил его Бог, было близко и понятно, это были все те же понятия о добре и зле, и я не понимала поэтому, почему Дионисий считает их выше наших верований.
Я поняла позднее. Религия Дионисия объединяла. Стать лучше и чище, не потакать низменным и сиюминутным страстям. Вот к чему в итоге должен был прийти человек. Но в простоте Дионисий при всём своём уме не мог этого объяснить. Заносчивость мешала ему. Он считал себя выше нас. Да выше всех.
Поэтому так любил над ним подшучивать Маркус. Куда более гибкий и жизнелюбивый человек, который придя из величайшего города на земле к нам в нашу «Белую страну» не считал, что он в чём-то лучше, умнее или достойнее «Высшей благодати», чем мы, свеи и славяне, среди которых ему довелось проживать свою жизнь. Может быть, потому что он был язычником как и мы?..
Маркус в это утреннее время всегда был занят, Дионисий тоже, но грек чаще оказывался свободен, препоручив учеников своим уже бывшим ученикам, ставшим давно учителями. Надо сказать, имей я хотя бы немного склонность к тому, чтобы учить детей, я бы тоже занималась этим. Но я могла только преподавать лекарскую науку взрослым и то не каждый день. Ежедневно этим занимались Хубава и Ганна. Если не было много больных в лекарне.
Дионисий встретил меня с улыбкой в своей стерильной келье:
– Давно не захаживала, царица, муж твой не жалует меня, старика, и ты скоро…
– Ну что ты говоришь такое, Дионисий?! И Сигурд тебя считает мудрейшим и лучшим учителем молодёжи, и уж тем более я.
Дионисий всё же рассмеялся, обнажая крепкие ещё, серые зубы, пододвинул мне угощение: засахаренных груш из прошлогоднего урожая. А ещё изюм – эту диковинку привезли недавно нам путешественники из южных стран, с берегов близких родине самого Дионисия.
– Ты даже вообразить не можешь, Сигню царица, что такое эти ягоды. Из таких вот ягод и производят вино волшебного цвета лалов, как в твоей короне. Знаешь, если бы дикие даны и норвеи не подстерегали корабли в узких проливах, к вам приходило бы их в сотню раз больше. Хорошо ещё, что у вас самих корабли имеются, встречают торговцев иноземных.
Дионисий с наслаждением отправил в рот несколько вяленых виноградин.
Я впервые видела, чтобы он с таким удовольствием ел. На мой вкус ягоды эти, как, впрочем, и груши были чересчур сладкими, приторными, хотелось запить их чем-нибудь кислым, хотя бы вином. Но я не спорила с Дионисием, знающим каковы они на вкус, когда их только снимают с ветки… а он долго и вдохновенно рассказывал о «благоухающих гроздьях, пронизанных солнца лучами, подобных кускам полированного электрона…» он мог бесконечно рассказывать о чудесах своей покинутой страны, а я – слушать и представлять себе её как сказку…
Я пришла провести время, а не для серьёзного разговора. Поэтому слушала старика, а сама думала, сильно ли рассердился Сигурд, когда девчонка соврала ему, как я просила, что не нашла меня. Но в любом случае, искать он меня не станет, займётся делами, в кузницу собирался сегодня…
Я почти задремала под монотонный голос моего учителя, когда в дверь к Дионисию неожиданно и резко постучали.
Дионисий изумлённо и почти испуганно посмотрел на меня, таким стуком ещё никто не стучал к нему, обычно уважительно, осторожно…
Не дожидаясь позволения, Сигурд распахнул дверь. Я поднялась. Он стоял в низком для него дверном проёме, не входя внутрь. Мне казалось, от него дым валит, так он был разъярён.
– Великий конунг, ты пришёл ко мне? – очевидно притворяясь простодушным, тонким голоском произнёс Дионисий, меж тем бледнея.
– Прости, Дионисий, сегодня – нет. Дроттнинг, не соблаговолишь ли сопроводить меня в терем?! – переведя на меня горящий взгляд и, сверкнув невольно, белыми зубами то ли в усмешке, то ли в оскале, сказал Сигурд, и как мне показалось в этот момент, сильно стараясь не рычать.
Любой другой испугался бы его в это мгновение, как испугался Дионисий, что я поняла по побледневшему совсем лицу старика. Но я не боялась. Я знаю, что для меня угрозы от Сигурда нет, и не может быть.
Мы молча прошли через двор, по терему, где в коридорах Сигурд так цыкнул, что разбежались все челядные прятаться по углам.
– Ты что дурака из меня делаешь?! – зарычал Сигурд, едва мы вошли в наши покои. – Зачем заставила девчонку соврать мне, думала, не пойму?
– Надеюсь, ты не прибил её? – спросила я, как можно тише и спокойнее.
Но по-моему моё спокойствие только сильнее заводит его. Боги, Сигурд, что ты взбеленился?!
– Перестань! – рыкнул Сигурд. – Что ты делаешь?! Все про вас с Гуннаром болтают, а ты ехать вслед за ним в Норборн хочешь?! При алаях выскакиваешь с этим?!
– Да ты что, Сигурд! – я едва не задохнулась от несправедливого обвинения. – Кто про нас с Гуннаром болтает?! Один Ивар, сволочь и мразь, и тот от злобы и из мести!.. Что о нас могут болтать?! – воскликнула и я тоже. Здесь, в этих отдалённых от других покоях, нас слышать не могли. Сигурд с умом в своё время их выбрал.
– Не смей так больше делать! – вскричал Сигурд.
– Да что я сделала?! За то, что встряла в твой разговор – прости, не должно было… Но я действительно подумала, что там эпидемия может быть… Но Гуннар… ехать к нему в Норборн?!.. Это последнее, что я хотела бы сделать! – продолжила защищаться я.
Он прищурился ещё пылая:
– Так ли?!
Теперь я взбесилась. В моей голове будто взорвалось:
– Пошёл к чёрту!
Я никогда так не говорила с Сигурдом.
Но и он никогда ещё не говорил так со мной. Ревновать к Гуннару… Что же это такое!? И ведь не оправдаешься, так он в голову себе вбил! Три месяца уж как Ивара нет в живых, как Гуннар в Норборн уехал, а он сегодня вдруг услышал в моих словах то, чего нет и не могло в них быть.
И ведь знает, что нет ничего, а себя изводит. И меня решил…
Или это то, о чём говорил Боян сегодня: «Ты как птица»… Но не Сигурду же бояться, что я «ускользну»!
Что мне делать с этим теперь? Птица… Сами Свана назвали. Но ведь ты, Сигурд, в мои Лебеди просился. Неужели думаешь, мне нужен кто-то кроме тебя?.. Что-то кроме тебя, твоей любви? Не можешь ты так думать! И не думаешь! Но говоришь!
Я направилась к двери, хотела выйти и хлопнуть изо всех сил. Но он схватил меня. Он никогда не делал так… Однажды было… похожее на эту ярость, в ночь, когда родился Бьорни у Агнеты с Берси, но даже тогда он не рвал одежды на мне. А сейчас в стороны полетели разорванные на четыре лоскута разом платье и рубашка под ним…
Я растерялась вначале, но потом из одного упрямства и обиды упёрла руки ему в грудь, но моё сопротивление преодолено было очень быстро…
И что же – обоюдное наслаждение, настигшее нас одновременно и быстро, затопило до краёв обоих, вырываясь из глоток вскриком-рыком…
И едва эта волна схлынула, с ней ушла и обида и злость, нежность залила нас негой…
– Ты любишь меня? – спросил я, понимая как глупо и по-детски, должно быть звучит мой вопрос.
Сигню посмотрела на меня. Глаза её светятся, как почти всегда, когда она смотрит на меня.
– Я люблю тебя. И я говорила тебе. А вот ты никогда мне не говорил… – шепча, улыбается она.
Я не говорил ей, что люблю её? Не говорил?! Неужели, не говорил? Во мне почти ничего больше нет, кроме этой любви, а я даже не признался ни разу?
– Ты простишь меня? – спросил я, и опять по детски выходит. Я беру её руку в свою. Она раза в два, наверное, меньше, но не слабая, не хлипкая рука.
– За что? – она пожала мою ладонь, так тепло, надежно от этого… – Я не верю, что ты ревнуешь к Гуннару.
– Да провались он, Гуннар, к Норборнским чертям… – поморщился я. – Не о нём я. Вот за это. За злость, за платье разорванное, насилие…
Она засмеялась, обнимая меня:
– Ты взбесился, я взбесилась, какое там насилие… – она целует мой горячий ещё висок. – Но вот злиться так не надо больше. Тем более без причины. Никогда не будет причины.
Без причины. Я обнимаю её, разогретую моими ласками, размякшую в моих руках:
– Мне кажется, ты ускользаешь всё время, – говорю я. – Мне снится иногда, что ты взлетаешь, взмахивая большими крыльями. А я бегу за тобой по земле и не могу догнать. Ты всё выше, а я бегу так, что сердце вот-вот лопнет от напряжения…
Она вдруг пугается почему-то, заглядывает мне в лицо. В глаза темнеющими глазами. Огромные зрачки…
– Что, правда, видишь это во сне?
Нехороший какой сон, подумалось мне. Какой нехороший сон… Может, я скоро умру?
Так страшно мне стало в этот миг: лететь вот так, как он видит, одной. Одной… как это страшно, Сигурд, милый, расстаться с тобой…
Я впервые подумала о смерти со страхом именно потому, что представила, что это значит расстаться с ним навсегда… Ничего страшнее не может быть для меня. Ускользаю…Боги, я не хочу никогда ускользнуть от тебя, Сигурд. Никогда…
За окнами затюкал, застучал мелкий долгий дождь. Как я и думала, он затянулся на много-много дней. Из-за этого только через месяц до нас дошли вести, что в том норборнском форте чума.
Гонец, посланный Исольфом и найденным им Гуннаром, задержался в дороге из-за распутицы, вышедших из берегов рек и неразберихи, начавшейся в некоторых деревнях из-за вестей о чуме.
Это происходило через шесть недель после Летнего Солнцеворота, собрали срочный Совет. Сигню говорила на нём, не Сигурд, вопреки обыкновению.
– Мне нужны две сотни толковых и взрослых ратников, лучше неженатых, отчаянных…
– Сорви-головы? – усмехнулся Стирборн.
– Так именно, – Сигню усмехнулась, посмотрев на него, но глаза остались тёмными.
И продолжила:
– Оружие, палатки, масло горючее побольше. Припасов и воды. И чтобы Брандстан тоже готов был поставлять нам с обозами. Когда я разберусь, сколько всего деревень и фортов во власти заразы, установим границы, за которые никого под страхом смерти пускать будет нельзя, – она обвела всех нас взглядом, – кто-нибудь со мной хоть раз на эпидемии ездил?
Выяснилось, что никто. Оказалось, что ездили Исольф и Гуннар, которые были сейчас уже в гуще происходящего, ещё не совсем понятного для нас всех события.
– Кто поедет со мной, алаи? Предприятие очень опасное. Кто готов рисковать? Кто смело посмотрит в глаза тем, кого придётся запереть и не выпускать? Может быть обречь на смерть. Может быть убить…
Вызвались все. Но Свана Сигню выбирает меня. Строго смотрит в глаза:
– Не струсишь, Торвард? Это не война, это хуже. Ты тонкий человек, не из дерева, не из железа.
Я вскинулся. Сомневается в моей смелости?! Да я могу быть крепче железа…
– Из ратников брать только тех, кто бывал в наших походах…
– Таких уже не так много, ветераны почти все уже ушли на покой, – отозвался Сигурд.
– Если двести наберётся, уже хорошо будет. Только скажите, что на чуму идём. Мне дезертиры не нужны.
Она стала сейчас такой, какой была при Норборне, перед Битвой четырёх конунгов, такой, какая накрыла нас своими крыльями и не дала даже ранить. Под чьим взором мы не могли не победить.
Сигурд сидел молчаливый и бледный, мрачный как никогда. Мы этого не знали, но весть из Норборна пришла три дня назад и все три дня йофуры спорили между собой.
О, спорили – это неверное слово. Мы обсуждали три дня и три ночи. Вернее не обсуждали: я говорила, а Сигурд не хотел согласиться со мной. Он упирался, как мог, а я убеждала его. Три дня и три ночи мы говорили и говорили о том, что справиться с эпидемией могу только я, что никто не знает, никто не умеет этого делать, кроме меня.
– Ты с ума меня сводишь, Сигню, как я могу отпустить тебя одну?! – восклицал Сигурд.
– Ты – конунг, ты должен оставаться на троне. Под твоей рукой Свея. Ничего не случиться со мной, я знаю, что делать и десяток раз уже это делала. Никто кроме меня не может поехать, и вместе мы не можем. Это не война. Это совсем другая битва. И конунгу там не место.
Он чувствовал, что я не договариваю. Он чувствовал, что я знаю и понимаю больше, чем могу сказать ему. Но я не говорила всего, потому что узнай он то, что предполагаю я, он не отпустит меня.
Поначалу он так и сказал:
– Перекрыть границы и дело с концом.
– Это не поможет. Мы не знаем, сколько заболело людей, в одном форте, во многих ли. И потом, что же ты, конунг, просто бросишь своих бондеров умирать? Мы должны спасти всех, кого можем.
Эти слова, пожалуй, и подействовали больше всего на меня. Я согласился, скрепляя своё сердце железными скобами, чтобы оно не разорвалось от страха за неё. От ужаса надвигающейся непредсказуемой разлуки.
И вот я слушаю в пол-уха, что она говорит сейчас, потому что я не знаю, как я буду жить следующие недели, а может месяцы. Как, Сигню?!
Я посмотрел на неё, бледную сейчас, сосредоточенную. Вся её всегдашняя лёгкость испарилась, будто не было. Мы к войне готовились, всю Свею шли завоёвывать, она не была так сосредоточенна. Конечно, тогда ей было едва восемнадцать, не она предводительствовала, хотя, по сути, и оказывалась вторым человеком в войске. Она вела воинов в бой вместе со мной. Теперь же она идёт одна. Одна. Как я отпускаю тебя одну?!..
Я ничего не говорила об этом Сигурду, но когда мы узнали о чуме, я похолодела, сразу вспомнив его сны.
А ещё я подумала вот о чём: не для того ли всё это происходит, чтобы избавить его от меня, чтобы он мог взять другую жену и родить наследников?
Не в этом ли Высший замысел? Ведь сам он не откажется от меня, как я не откажусь от него…
Я лежала рядом с ним до самого утра без сна и думала о том, как Судьба ведёт нас. Я не могу стать настоящей дроттнинг, матерью наследников, значит, я должна уйти. Мы сопротивлялись этому с ним вдвоём, но Свея под покровительством Высших сил…
Слёзы беззвучные и горячие текли из моих глаз, теряясь в волосах на висках. Только не разбудить его, иначе он почувствует моё отчаяние и не даст мне сделать того, для чего предназначили меня Боги – высшей жертвы ради спасения моей Свеи.
Спасения от чумы. Спасения от меня…
Я прижалась головой к его тёплой могучей спине, ты будешь счастлив, мой конунг, когда боль утихнет. И когда услышишь, наконец, крик своего новорожденного сына. Тебе всё давалось легко до сих пор, ты завоевал Свею всего за год. Тебя обожает, почти обожествляет твой народ, всё делается так, как ты задумал.
Но ты не принёс ни одной жертвы за это. Ты не был даже ранен в битвах. Пришло время заплатить. Я буду твоей платой. Твоей жертвой. Той священной жертвой, что приносят на алтарь Богам.
Свеи давно не приносят кровавых жертв, но мы знаем, что во всех уголках мира Боги требуют крови. Самая дорогая кровь для тебя – моя. Этой жертвой ты спасёшь и Свею и свой род.
« Мой возлюбленный, мой конунг, мой муж, единственный, кого я люблю и буду любить всегда, даже теперь, когда я ушла в Хеллхейм.
Я всё равно рядом с тобой. Я оберегу тебя от всего, от всех горестей и потерь впредь. Ты выстроишь Свею такой, как мечтал, как мы мечтали вместе, я всегда буду рядом и ты будешь чувствовать мою любовь, она согреет тебя в холода и осветит тебе путь в темноте.
Помнишь, как мы ночевали в лесу? Ты был в забытьи, но ты услышал моё сердце, полное любви и оно не дало тебе уйти в Нифльхейм тогда. Вот так и теперь, моё сердце будет с тобой. Ты всегда услышишь его.
Но не смей идти за ним. Не смей отказаться от земной жизни и уйти искать меня в Хеллхейме! Ты конунг, за которым Свея. Ты должен жить и продолжить твой род.
Женись и как можно скорее после моей смерти, суета жизни, радость от рождения наследников, любовь женщины исцелят тебя. Ты будешь вспоминать меня, и чувствовать, как я защищаю тебя и твоих детей. Никто не умрёт из них, как не был ранен никто из наших алаев в Битве четырёх конунгов.
Не позволяй себе горевать, не дай своему сердцу разорваться. Смертью не заканчивается ничего, я не покину тебя. Моя любовь навсегда с тобой. Прощай, мой Сигурд.
С.С.»
Это письмо я отдала Эрику Фроде со словами:
– Отдай это Сигурду, когда я узнаешь, что я умерла там. Не раньше.
Эрик воззрился изумлённо:
– Ты думаешь… Что, всё так серьёзно?
– Я ничего ещё не знаю. Но всё может статься, – уклончиво ответила я, хотя я уже знаю, что, как бы не обернулось дело, я не вернусь оттуда. Я послана туда спасти Свею, своей смертью в том числе.
– Что-то не нравишься ты мне сегодня, – нахмурился Эрик.
– Мне кажется, я давно перестала тебе нравится, Эрик. С тех пор как вышла замуж примерно, и ты понял, что я теперь не просто дочка Лады. Что я не её копия и даже не слишком похожа на неё.
Он смотрит на меня, качая головой:
– Не похожа. Она была смирение и мягкость, а ты…
– Что, жёсткая? – усменулась я.
– Я боюсь тебя порой, столько в тебе силы.
Я не стала долго говорить с Эриком. У меня совсем не было времени, мы выступаем завтра.
Я пришла к Дионисию. Он как всегда с просветлённой улыбкой встретил меня. Он не почувствовал ни отчаяния, владеющего мной, ни смертной тоски, подступившей к сердцу.
Он говорил много, напутствовал и поучал как всегда, но я не слушала его. Я пришла проститься, просто посмотреть на старика, моего учителя, которого знаю и уважаю всю жизнь, кто научил меня так многому. Прежде всего, учиться и учиться всегда, размышлять, сомневаться, слушать и слышать, что говорят и думают другие. Он даже сам не знал, как много дал мне.
Как и Маркус. Всегда оживлённый, при этом увлечённый своей вечной вознёй с законами, сравнением их во всех ему известных сводах, в разных государствах. Тех, что есть сейчас и тех, что уже давно не существуют.
Он угостил меня вином и долго, смеясь, рассказывал, как один из его помощников перепутал близнецов, разбирая дело о наследстве.
– Самое смешное, Сигню Regina (царица), это то, что близнецы эти разного пола! Вообрази, Сигню, мужчина и женщина! Ох, как они ругались! И так чуть не подрались ещё… – хохотал он, вытирая слёзы, выступившие на морщинистых веках.
Я поцеловала весёлого нашего законника, сто лет проживёт с таким нравом человек.
Последних, перед сном я посетила Хубаву и Ганну.
– Что ж удумала, касатка, почему одна едешь, неопытных лекарей взяла, а нас… – Хубава обняла меня.
– Некого там лечить будет, Хубава. Никто чуму не лечит, не знаешь будто.
– Зачем они тебе тогда? – удивилась Ганна.
– Чтобы душа у тех, кто остаётся была спокойна.
Хубава внимательно разглядывала меня:
– Не то что-то с тобой, детка. Будто сделала что… Расскажи. Кому ещё и сказать, как не нам, – Хубава хмурилась, вглядываясь в меня.
Но я только обняла их обеих, пряча выступившие слёзы на их щеках и начавших седеть волосах…
То, что я сделала, останется со мной, никто не узнает никогда.
Этой ночью такой по-летнему короткой мы не размыкали рук, губ и глаз. Я уже не умолял её остаться. Об этом всё было сказано столько раз, что эти слова болели в горле.
Я не просил поскорее вернуться – это не в её власти, и ничего не мог поделать с болью всё теснее сжимающей моё сердце. Я только хотел наглядеться на неё, надышаться ею. Я ничего не мог больше. Я провожаю Сигню на битву с непонятным мне, ужасным врагом. Я – её, не она меня. Эта дикая неправильность, эта несправедливость не могла никак улечься в моей голове, в моей душе.
И, когда утром я смотрел вслед уходящему отряду, поднявшему пыль на дороге, и Боян накинулся вдруг на меня с упрёками, я не знал что ответить ему.
Что я мог сказать ему, преданному другу, скальду, написавшему сотню или две уже песен, сказок и баллад о ней? Что я мог сказать, почему я отпустил её?
– Разве её удержишь, Боян? – только и мог сказать я с болью в дрогнувшем голосе. – Она считает это долгом дроттнинг. Долгом лекаря, – я посмотрел на него и повторил то, что он знал не хуже меня: – Разве её можно удержать? Эту птицу?
Я уставился на Сигурда после этих слов. Значит, не один я так чувствую её, птицей, готовой взмахнуть большими крыльями и исчезнуть в недоступной высоте… Но почему я удивляюсь этому совпадению наших с ним чувств? Я давно знал, что очень многое из того, что касается Сигню, делает нас с ним похожими…
Я несколько дней ходил за Сигню, умоляя взять меня в этот поход. Преследовал её, пока она не разозлилась и прикрикнула, чтобы я не вязался и отстал, не мешал ей подготовить всё. Будто пощёчину влепила.
А вчера пришла ко мне сама. Я был в своей горнице и, тоскуя, любовался берёзой, моей немой подругой под окном, шелестящей своими прекрасными ветвями-косами. Мне не писалось и не сочинялось, тоска бродила во мне, как незрелое хмельное.
Окно было распахнуто по случаю жары, пришедшей на смену дождям. Я смотрел на мою берёзу и думал, что вот завтра уедет Сигню и когда я увижу её… когда я увижу её, услышу голос, её переливчатый смех. Вот ты останешься длиннокосая, а Сигню…
Как я проживу это время? И сколько это будет времени?.. А она не захотела даже, чтобы я хотя бы эти часы перед отъездом был при ней… В битвы позволяла ходить с ними, а в этот странный поход взять отказалась.
И что мне теперь? Сочинять? Петь? Когда в горле ком, от которого я даже дышать не могу? Будто чёрный демон сдавил грудь, сдавил мне сердце. С чем я останусь, чем вдохновляться, жить, дышать буду? Когда я несколько лет уже существую только потому, что она рядом…
Может тайком увязаться за ними?..
Да как увяжешься, с воинами идёт, у них у всех нюх псиный, на первом же повороте отправят обратно… И кордонов уже наставили, ни одна мышь не прошмыгнёт…
И среди этих мятежных, путанных и обидчивых мыслей моих, Сигню вошла ко мне. У самой двери опустилась на лавку, что стоит у стены. Тут сидела, после того, как Гуннар, проходимец, вздумал лапать её. Никому не сказала больше, один я знал, а всё равно Сигурд всё почувствовал. Про меня он не чувствует только.
Коса распустилась, оконечье потеряла что ли? Платье из тонкого теперешнего льна, простое, но с вышивкой, васильки, ромашки, даже рун нет в узоре. Серьги запутались в завившихся у лица волосах. Бледная немного, как все последние дни. И глаза тёмные. И не смотрит на меня.
– Ты… ты прости меня, Боян.
– Простил уже, – я постарался придать голосу бодрости, вроде я не огорчён и не обижен. Хотя я правда и не обижен: пришла ведь.
– Прости, что не могу взять тебя с собой, – говорит она. – Зараза не щадит никого, ни воинов, ни скальдов. Я не могу рисковать тобой.
– Собой можешь, а мной…
– Я всего лишь дроттнинг, – усмехается Сигню, – йофуры приходят и уходят, а ты… – она посмотрела на меня. – Нельзя, чтобы ты погиб так… Ты, такие как ты, живут в веках, рождаются раз в несколько веков и оставляют след навсегда. Твои песни и сейчас поёт вся Свея, будет петь и через тысячу лет, твои сказки разойдутся по миру, их рассказывают и будут рассказывать детям, даже когда имя твоё сотрётся, но то, что ты сделал и сделаешь ещё, будет жить всегда.
Я не был согласен, но не стал спорить.
– Ты надолго?
Сигню смотрит долго, будто не знает, что же сказать:
– Я не знаю, милый. Мы ничего не знаем, что там. Но… – по-моему, она не хочет говорить, что думает о своём походе.
– Ты… – её голос дрогнул немного. – Не тоскуй без меня. А если прижмёт всё же сердце, напиши грустную балладу…
Я подошёл к ней:
– Я люблю тебя.
Она подняла голову:
– И я люблю тебя, – встала, чтобы обнять меня. – Люблю.
Сигню впервые обнимает меня.
Я не один раз носил её на руках, она обнимала мои плечи, склоняла голову ко мне. Но вот так, чтобы прижать свой живот к моему, бёдра, груди, своё лицо…
Боги!… Жаркий туман застилает моё сознание. Но она отодвигает меня, отступает:
– Нет, что ты… не трогай меня…
Прижала ладонь к глазам, будто свой туман отгоняет…
Так и есть, Боян, свой туман я и пыталась разогнать. Но…
Я вспомнила, куда я еду завтрашним утром…
Что я никогда уже не увижу его после того, как сяду на коня…
И я обняла его снова…
Она обняла меня, она целует моё лицо, мои глаза, мои губы…
– Я люблю тебя. Люблю как… как надо любить тебя… Хочу, чтобы ты знал… Всегда, – прошептала она. – Слышишь? Люблю тебя!
Не голосом даже, даже не дыханием, будто сердцем прямо в моё сердце…
Ничему не надо учить влюблённого человека. Любовь сама всех ведёт и учит. Он поцеловал меня так, что огонь мигом пробежал к моему животу, распахивая меня навстречу ему…
…Боги, я не мог и представить себе, что это так…
Как много песен я спел об этом, но разве я знал, что это такое громадное, такое острое наслаждение… Безбрежный экстаз души и тела…
Стоило ждать столько лет, чтобы, наконец, узнать…
Узнать, как запутываются пальцы и поцелуи в распустившихся волосах…
Как вибрирует струнами гуслей её живот навстречу моим прикосновениям, моим губам, моему животу…
Увидеть свет желания из её глаз и слёзы блаженства на её ресницах…
Как в гармонию сущего сливаются чресла, разгораясь огнём и будто растворяясь в этом сладостном пламени. Взмыть в небеса и дали, где только она, её аромат, тепло, её дыхание, голос, её руки, её бёдра и ты сам растворён в ней…
Что сладость медов, цветов, что тепло солнца, когда узнал это блаженство… После можно только умереть, если больше не знать его…
И теперь, когда она уехала, я остался с воспоминанием об этих нескольких часах, которое будет приходить ко мне днями и ночами. И только поэтому я смогу жить все эти долгие-долгие дни и дни разлуки.
Только это чудо, это испытанное блаженство, вкус её губ, её кожи на моих губах, её аромат, стон и вскрик её… Она наслаждалась мной… И желала меня. Только мысль об этом и удержала меня на этом свете, когда она уехала будто навсегда. Только мечта вновь увидеть её, повторить то, что теперь только и оживляло меня, пока я не мог видеть её…
Первые недели прошли в мучительном ожидании новостей. Долго-долго просыпаясь, каждое утро в холодной одинокой постели, я лежал и думал, умолял Богов, чтобы сегодня, наконец, пришла весть от Сигню, весть, что они справились, что едут назад, как бывало много раз, когда она ездила в такие вот поездки на эпидемии. Две-три недели и они возвращались.
Но прошли и две и пять недель, а не было ни их, ни вестей от них. И наконец, пришло письмо, переданное через нескольких гонцов.
Это было самое страшное письмо, с самыми страшными новостями в моей жизни. Весь Норборн охвачен эпидемией, несколько деревень на северо-западе Брандстана. Все северо-западные области, прилегающие к Западным горам. Во всех бывших йордах. Кроме Эйстана и Асбина.
Сигню писала, что необходимо сделать в ближайшее время. Поставить кордоны на всех обозначенных ею областях. Такие кордоны, через которые проехать может только она со своим отрядом и никто больше. Цепью вооружённых ратников закрыть поражённые чумой области. Что обозы будут подходить к этим границам в заранее оговоренных местах, и люди Сигню будут забирать то, что привезут обозы.
Города все приказано закрыть и не впускать никаких пришлых людей , только жителей ближних известных деревень, которые тоже не должны допускать никого из неизвестных им людей в свои селения. Для этого в каждом селе должно присутствие ратных людей.
Гуннара и Исольфа они не нашли до сих пор.
Вся Свея оказывается в осаде чумы теперь. Чуть ли не треть моей страны объята огнём заразы. И посреди этого Сигню, моя дроттнинг… Сигню…
Железные обручи шипами внутрь, что сдавливают мне грудь столько недель, сжимаются ещё.
Когда Сигурд думал об огне заразы, он и не представлял, насколько это слово буквально отражает то, где мы с Торвардом и нашими ратниками оказались.
На севере мы поначалу увязли в распутице – земля здесь была другая, жирнее, чем у нас и держала ещё влагу, а может быть, дожди тут продолжались дольше. Но благодаря этой задержке мы нашли два вымерших хутора, которые пришлось сжечь.
С этого и началось. Я знала, что делать, что происходит и то была изумлена и обескуражена масштабами эпидемии. Торвард же, который никогда на эпидемии не ездил, вообще оказался выбит из колеи в первые несколько недель.
Мы с ним ночевали в одной палатке, разделяя её куском полотна на два помещения, в которых стояли наши походные складные койки-ящики. Мы были в походе, который требовал от нас ещё большей собранности и мобильности, чем нормальный военный поход, поэтому разделяться мы не должны.
– Потому что враг невидим и неслышен, – говорю я Торварду. – Любой сурок, мышонок или белка могут оказаться полны чумных блох.
– Поэтому ты запретила ратникам бить зверьё?
– Конечно, – отвечаю я. – я же всё объясняла парням, ты не слушал? Важно, чтобы люди понимали, с чем мы имеем дело, только это, неукоснительная осторожность и бдительность помогут нам выжить посреди заразы.
– Так к деревням подходить тогда…
– Мы будем смотреть издали. Наблюдать и высылать разведчиков, спрашивать, нет ли заболевших. И если есть хоть один, окружить деревню и не выпускать никого шесть недель.
– Почему именно шесть недель?
– Если в этот срок человек не заболел, значит, не заболеет и не заразит других.
Я смотрю на неё. Я не могу не думать о том, что мы здоровых обрекаем на то, чтобы заразиться и умереть. Я представил себе детей, чьи родители умерли от заразы, а они принуждены оставаться рядом с разлагающимися трупами… и вместо того, чтобы вывести их оттуда, спасти, мы…
Сигню смотрит на меня охладевшими в серый жёсткий цвет глазами:
– Эта болезнь может вести себя по-разному, Торвард, – тихо говорит она, не сводя с меня глаз, хочет, чтобы я понял, осознал то, что осознаёт она. – Одни люди заболевают и умирают в несколько часов, другие до двух недель могут внешне оставаться здоровыми и при этом заражать всё вокруг себя. Если не помнить об этом… В Азии чума выкашивает целые страны, а там людей в тысячи раз больше, чем у нас..
– Так и живут они теснее, – сказал я.
– Тоже верно, но внутри поселений все живут примерно одинаково, – она выпивает целую чарку воды, потом говорит снова: – И вот ещё что: мелкие зверьки впадают в спячку здоровыми, просыпаются весной уже полные чумы и, разбегаясь по деревенским амбарам и хлевам, заражают вновь всё вокруг себя.
– Осень давно… – выдыхаю я почти со страхом.
– То-то и оно. Мы должны до морозов многое успеть. А потом продолжить весной, – вздохнула Сигню, помолчала некоторое время, размышляя: – Странно другое, Торвард, и это не даёт мне покоя. Чума – болезнь прибрежных поселений, торговых артерий. Но как она попала сюда? В глухие предгорья. В йорд, где нет ни одного города.
Я не понимаю, что она хочет сказать.
Она бледнеет, кажется, больше ещё в свете ламп:
– Не может быть, чтобы случайно здесь появилась эта болезнь. Она не может прийти из ниоткуда или зародиться сама собой.
– Что это значит? – спрашиваю я, немного растерянно.
Я не думал об этом. Да что я знаю о чуме? Всё, что она говорит сейчас для меня – открытие. Это Гуннар и Исольф ездили раньше с ней в наши прибрежные сёла вот так запирать и отграничивая заразу.
Через несколько недель, когда нам становятся окончательно ясны масштабы постигшего Свею бедствия, мы возвращаемся к этому разговору. И снова вечер и горят лампы на столе, освещая её лицо. Волосы, устало спустившиеся на плечи.
– Ты помнишь, что написали Гуннар и Исольф в своём послании? – говорит она, поднимая взгляд на меня. Мы сидим за столом, так же складным, как и вся мебель, что едет с нами. Как было в военных походах…
Лёгкий мёд в чарках на столе. Карты расстелены с отмеченными на них картами, список какой-то, у Сигурда научилась записки делать…
Я помнил, что написали наши товарищи том послании: форт заразили нарочно, отравив воду в колодце. И подозревали, что это сделали норвеи…
– Норвеи… – она смотрит на меня, и я вижу, что она понимает что-то, до чего ещё не дошёл я. – Норвеи – кочевники и мореходы, цепляющиеся за клочки каменистой почвы на той стороне Западных гор. Временами они набегают грабить наши земли в особенно голодные года. Но предпринять такую вылазку… Да ещё почти по всей границе. Только в Эйстане совсем нет заболевших, совсем мало в Бергстопе.
– В Асбине вообще нет, – добавляю я.
– Вот! – она подняла палец, сверкнув глазами.
Берёт свои записки:
– Смотри: весь Норборн, северо-запад Брандстана, половина Грёнавара, одна деревня в Бергстопе, а в Эйстане и Асбине…
Смотрит на меня:
– Не понимаешь до сих пор?
Тогда она раздвигает клочки пергамента, накрывающие карту, где она отмечала заражённые деревни…
И я вижу по этим картинкам, что вся зараза на севере. Чем дальше на юг, тем меньше точек. Я поднял глаза на неё:
– Ты сочтёшь меня бараном, но всё равно не понимаю.
Сигню смотрит на меня:
– Кто, по-твоему, руководит этим?
– Руководит урманами?! – усмехнулся я удивлённо. – Да они почти дикари!
– И я о том же! Чем ближе к Асбину, тем меньше чумы. Даже в сонборгских землях она только на самом севере.
– Ты намекаешь, что норвеев навёл Ньорд? – изумляюсь я.
– Если их кто-то ведёт, то это может быть только он.
– Не может этого быть. Чтобы Ньорд… Зачем?
Сигню берёт чарку в руки.
– Мне страшно подумать, зачем. Но… возможно, он хочет Свею.
– Против Сигурда? Асбин против свей Свеи?! Да ты что, Сигню?! – воскликнул я, вон она куда клонила! – Да что он безумец-самоубийца?! Зачем ему?! Никогда Асбин не выдюжит против всей Свеи. Даже вместе с Гёттландским куском и норвеями или урманами, как ни назови, чёрт с ними, если ты так думаешь.
Она опять смотрит на меня. Да она просто не знает Ньорда, он кажется ей пьяницей и грубияном, поэтому она считает его таким опасным. Так любая женщина решила бы.
Сигню поморщилась:
– Давай не будем вспоминать о моей женской глупости, и о вашем счастливом совместном с Ньордом детстве. Вы все давно выросли.
– Люди не меняются.
– Мы не всегда можем разглядеть всё в тех, кого знаем всю жизнь, – говорит она. – Мы привыкаем видеть их такими, какими они казались нам в нашем детстве. Поверь, я много открытий сделала в своих самых близких людях, с тех пор, как повзрослела. Почти никто не остался тем, кем был для меня, когда я была ребёнком.
– Это ты изменилась, выросла, стала дроттнинг, – возразил я.
Она не спорит больше, оставаясь при своём странном предубеждении против Ньорда.
Но этот разговор происходит куда позднее, уже к зиме.
А вначале, мы первым делом нашли форт, из которого Гуннар и Исольф послали гонца с вестью о чуме. Но форт мы нашли уже пустым и мёртвым. Мы не входили внутрь, так и не знаем, может быть, сожгли его вместе с трупами наших двоих друзей. Но об этом мы не стали даже говорить…
Теперь мы никого не ищем, теперь мы идём по картам, что были составлены в Свее учениками Дионисия. Теперь мы и проверяем каждую деревню, каждый хутор, каждый форт. Если находятся заболевшие, мы запираем поселение, выставив кордон из нескольких ратников вокруг деревни, готовых без предупреждения поразить стрелами любого, кто решится вырваться.
Я запретила приближаться к бондерам ближе, чем на десять шагов, никого не бить мечами, только из луков или копьями, только с расстояния. Чтобы ни кровь, ни дыхание чумы не могли коснуться никого из моих людей.
Всем нам потребовалась не то, что храбрость, это было у всех, кто пришёл со мной. Гораздо сложнее запереть сердца замками. Так я и сказала им, моим воинам, когда стало ясно, что чуть ли не четверть страны нам придётся сжечь.
– Воины! Почти всем из вас довелось участвовать в боях шесть лет назад и все вы бесстрашно сражались на полях двух великих битв, объединивших Свею. Но теперешний враг значительно страшнее и опаснее.
Я обвела моих воинов взглядом. Я так хочу, чтобы они услышали меня. поняли меня. Сердцами почувствовали мою правоту. Поверили. Поверили до конца.
– Теперь враг может скрываться в любом человеке, в ребёнке, которого вы пожалеете, в прекрасной девушке, в старике или мужчине. В собаке и котёнке, приластившейся к вам… – я перевела дух. – Помните, сейчас вы можете верить только себе и мне. Следите друг за другом, не скрывайте, если вы заболели… Это страшно, то, что я говорю, но если к нам в лагерь проникнет хотя бы одна чумная блоха, мы умрём все, – я посмотрела на них, каждому в лицо, в глаза. – Поэтому мы должны… каждому придётся следить друг за другом и за собой. Если мы будем осторожны, если сделаем всё, как я говорю, если запрёте ложную сейчас жалость в дальние уголки ваших сердец, чтобы выпустить в лучшие времена, не заболеет никто из нас, и мы все вернёмся домой. Спасём Свею и вернёмся! Всё, что здесь придётся сделать вам, перед Богами я беру на свою душу. За всё, за всех вас, за каждого, отвечу я… – я опустила голову, уже теперь ощущая, какую тяжесть я взваливаю на свою душу.
Но у меня нет права струсить и отступить. Я – дроттнинг, я обязана, я в ответе:
– Кто боится, кто не верит мне, уходите сейчас назад, пока вы можете вернуться. Пусть на ваши места придут те, кого не испугать.
Острожели лица, погасли улыбки. Сосредоточенная бледность покрыла их все, сразу сделав старше. Никто не ушёл. Ни один. Все поверили.
И дальше нам было страшно каждый день…
Страшно было запирать деревни и форты, вывесив чёрные стяги высоко над ними.
Страшно было сжигать опустевшие, вымершие поселения.
Но ещё страшнее, куда страшнее, несравненно страшнее оказалось, стрелять в тех, кто побежал на нас, не слушая предупреждений, пытаясь пробиться, вырваться из сжимаемого нами кольца…
Никто из нас не забудет никогда, как это было в первый раз. Когда люди с выпученными в ненавистной решимости глазами, с раззявленными в крике ртами кинулись на нас с кольями, вилами, серпами, цепами, кто с чем. Все подряд, мужчины, женщины, подростки…
– Стреляйте! Не подпускать к себе! – вскричала я так, чтобы все услышали меня и те, кто бежит тоже и, может быть, это остановит их…
Не остановило…
И мои воины не оплошали. В несколько минут все были перебиты. В деревню мы не пошли, сожгли, обложив хворостом и забросав факелами и горящими стрелами…
Несколько воинов оказались ранены. Но легко, царапины лекарши обработали и перевязали.
Этот день стал самым страшным днём в моей жизни.
В этот вечер, в эту ночь впервые произошло то, что после стало происходить каждый вечер. Напуганные люди, напуганные, уже несколько недель находящиеся в постоянном напряжении, в подозрительности друг к другу, к самим себе, вынужденные прислушиваться к ощущениям своих тел и быть готовыми признать, что больны, а значит… все знали, что это значит. Это немедленная смерть… И всё же никто не думал скрываться. Все готовы были умереть.
Но вот убивать мирных бондеров, которым они призваны были служить… Это страшнее, чем бояться заразы каждую минуту, чем быть готовым убить и быть убитым из сострадания и общей безопасности. Поэтому я и просила только зрелых, взрослых мужчин отправить со мной.
И вот эти мужчины и женщины-лекарши, бывшие с нами, все эти люди впервые с тех пор, как мы вышли из Сонборга, напились до пьяна и устроили настоящую горячую разнузданную оргию…
Бешеные танцы под барабаны и дудки, вокруг костров. Хмельные песни, которые они орут во всё горло…
Я не стала мешать им. Я понимала. И понимала, что если не это, если не вино, мёд и брага и, ставшие вдруг доступными, мимолётные ласки, не выдержать было то, на что я привела их сюда.
Я могла выдержать. Я должна. А они все слабее меня одной. Я веду их. Я ЗНАЮ, что делать, как делать и для чего. И даже то, как они грешат сейчас – это я тоже возьму на себя.
Им страшно. Мне уже нет. Я отбоялась в те, последние дни и ночи в Сонборге, когда собиралась сюда, предчувствуя смерть.
Когда отдалась Бояну.
Когда встала с его постели, оставив его, задремавшего, утомлённого впервые пережитыми восторгами страсти. Никогда не забуду его милого лица в тот миг, его спокойных век, тихих рук и губ…
Когда в последний раз обняла Сигурда… В последний раз посмотрела в его громадные синие глаза-целое небо. Как ныло моё сердце, не ныло, вопило, ревело зверем, какого труда мне стоило оторваться от него, уйти, не позволить рёву этому вырваться из моей груди и ворваться в его грудь, чтобы взорвать и ему сердце. Или не отпустить меня. Он не позволил бы мне уйти, если бы предполагал то, что ЗНАЛА я, когда уходила…
Но кто тогда сделал бы то, что могу сделать только я? Я не могу дать тебе наследников, мой конунг, но я спасу страну, которую ты создаёшь…
Лёжа по ночам в постели, я слышу барабаны, под которые танцуют мои воины, я слышу их крики хмельной «радости» и даже звуки любви. Это всё не пугает, а скорее радует меня, значит, они живы… и завтра встанут и пойдут делать то, для чего привели нас всех сюда норны…
Мы садились есть по вечерам и утрам все вместе, вначале под навесом, а с приходом холодов в большом шатре, где и ночевали несколько десятков воинов.
Это стали и своего рода поверки, все ли живы и здоровы, мы все видели друг друга. И знак единения. Мы все были вместе. Все в одном шатре. И когда впервые, вечером после той деревни, ратники взялись напиваться, Торвард хотел было не позволить им, я сама остановила его, тронув за руку, качнула головой.
Так и было. Она посмотрела на меня, будто говоря: «Оставь их».
А когда, позднее, мы пришли в нашу палатку спать, объяснила, почему сделала так, почему разрешила бражничать и безобразить.
– Но ты сама…
– Я могу выдержать всё, они – нет. И не должны. Я должна, я – дроттнинг. Они под моей рукой. Они делают то, что велю я. Но они люди и им страшно. Они молоды и хотят жить, – ответила моя дроттнинг, бледная, похудевшая в эти недели так, что обозначились скулы, а глаза глядели огромными, чёрно-синими, хотя всегда были светлы как весеннее небо, но не теперь.
– А тебе не страшно? – спросил я.
Женщина же она. Не боялась у стен Норборна, по земле которого теперь носится Смерть, а мы пытаемся поймать и остановить.
Но то, что теперь куда страшнее. Там не боялся и я. А здесь… Вот если бы она позволила мне поцеловать эти свои сказочные губы, если бы…
Она будто прочла мои мысли и сказала:
– Не надо, Торвард. Мы не они. Мы их предводители и если едим мы вместе, позволить себе делать то, что они, мы не можем. Потерпи, хакан, станет легче, – чуть тронула улыбка её губы.
Эти губы… за то, чтобы почувствовать их хотя бы раз в своих, я согласился бы умереть чумой, быть сожжённым в кострах вымерших деревень…
Она качнула головой, будто продолжая читать во мне и повторила:
– Станет легче, поверь.
– Откуда ты знаешь? – выдохнул я.
– Поверь. Верь мне, Торвард.
Она засмеялась неожиданно весело, будто мы и не здесь, посреди заразы, будто мы в Сонборге на пиру, вокруг наши хмельные друзья и все мы живы, здоровы, счастливы… так было совсем недавно.
…Она спала, когда я вышел на воздух, потому что сон никак не шёл ко мне. Все уже угомонились. Не спят только караульные у костров и с собаками на границах лагеря.
– Не спится, хакан Торвард?
Я посмотрел на ветерана двух битв, а он, конечно, был ветеран, как и все, кто были с нами здесь, Сигню знала, кого брать, другие не выдержали бы. Эти едва выдерживают.
– Ты Скегги («Бородач»)? – спросил я.
Я уже всех знал по именам. Мы тут сроднились, так привыкли друг к другу.
– Так, хакан, – улыбнулся он, и я увидел, как он молод, несмотря на густую светлую бороду. Моложе меня… может, как Сигню.
– Не спится.
– Снег должно пойдёт, – сказал Скегги. – Чуешь дух какой? И мороз сгущается, будто пар в бане. Только там жар, а тут – холод. Зима…
– Вроде рано ещё, – усомнился я.
Скегги засмеялся:
– Это для Сонборга рано. А мы куда севернее. Да, думаю, и Сонборг накроет. Зима подходит.
– Да… – я протянул руки к огню, правда было зябко и пахло морозом в лесу. Надо, чтобы шубы следующим обозом привезли.
– Ты не бойся, хакан, никто не проболтается, что у тебя и Свана здесь. Здесь всё можно стало. А ЕЙ вообще можно всё.
Вон что… Они решили, что мы с Сигню… Боги! Почему люди видят то, чего нет?!.. Лучше бы всё было, но никто не знал…
– Ты ошибаешься, Скегги, – сказал я, чувствуя, как приятно огонь согревает ладони. – Свана Сигню не надо то, что всем, чтобы не сойти с ума, – сказал я.
Он смотрит на меня изумлённо, даже рот приоткрыл:
– Значит, она – Асс.
– Конечно. Ты просто подзабыл со времени войны.
Но Скегги всё же качает головой:
– Но ты-то как выдерживаешь рядом с ней каждую ночь?
Я посмотрел на него:
– А ты решился бы коснуться Асса? – усмехнулся я.
Скегги улыбнулся:
– Ну…Так стало быть… стало быть, железный ты, хакан Торвард.
Скоро все стали называть меня в этом походе Ярни («Железо»). Я и гордился и горевал из-за этого…
Зима подошла раньше, чем всегда. Или мне просто казалось, что рано. Что ещё не время. Моя берёза облетела. Мотались теперь голые ветки на ветру. Было холодно, все жаловались, жаровен дополнительных принесли в горницы. Но я не чувствовал этого холода. Холод в меня вошёл ещё летом, когда ОНА уехала.
Я не мог ни сочинять мои вирши, ни музыку, ни петь.
Хубава первой заметила это.
– Ты что так тоскуешь, Боян? Совсем больным глядишь, – хмурится она.
– Весь Сонборг…
– Не надо, меня не проведёшь, – отмахнулась она, вглядываясь в меня пристальнее. – Скажи мне… Ты с Сигню…
– Да ты что?! – воскликнул я.
Но Хубава и не ждала моих признаний, по мне поняла всё сама.
– Ах ты… вон оно что…Ай-яй-яй, – Хубава схватилась за щеку, глядя на меня и говорила уже сама с собой. – Случилось всё-таки… Так я и знала… Ещё тогда, шесть лет назад… И когда она приходила… Конечно… Ай-яй-яй, конечно… Девочка ты моя, ай-яй-яй…
Потом опять посмотрела на меня, снова меняясь лицом:
– Ты вот что, Боян, ты… к девкам сходи. Верное средство. В этом деле, знаешь, что одна, что другая…
– С ума ты сошла?
– А чего? Раз уж… Мужик же ты. Ничего такого…
– Не хочу я к девкам! – возмутился я её то ли простодушной, то ли нарочитой, прикрывающей что-то в её душе, грубой бесцеремонностью.
– А я капель тебе дам, захочешь. Давно тебе надо было подсыпать, жил бы как все, горя не знал…
И я увидел, что она пытается скрыть от меня за пустым разговором этим: она испугалась. Испугалась этого поступка Сигню со мной, не потому, что он был чудовищен в чём-то, а потому что она что-то поняла за ним то, чего я не понимаю.
Я вскочил на ноги, сжал её плечи. Заглядываю в убегающие глаза её:
– Ты что знаешь, Хубава?!
– Пусти, безумный! Ишь, руки-то как клещи! Иди-иди, к девкам сходи! Силу некуда девать, вот и порасходуй!
Я вырвалась и убежала буквально из его комнаты. Что я могла ему сказать? Он с тоски сник и так, просто от разлуки, а узнает, что я думаю, что будет? В петлю полезет? Угораздило же тебя, Боян, в Сигню нашу влюбиться, не мог другую выбрать…
А и не выбирал он. Пришло и настигло его. Всегда говорила, от любви этой горе одно…
Она-то… значит вернуться не рассчитывает. Вон как выходит… Ах ты, касатка…
Сигурд помрёт, если она не вернётся.
И этот тоже.
Почему ты мне-то не сказала, что Смерть почуяла близко?
Слёзы задушили меня. Рвались наружу из моей груди, из горла. Надо было скорее, скорее спрятаться, чтобы никто не видел, чтобы Ганна не увидала…
Почему, Боги, вы отбираете всех, кого я люблю?..
Я заперлась и не выходила до следующего утра. А утром сам Сигурд позвал меня к себе, глядел внимательно в распухшее моё лицо, расспрашивал. Тоже как и Боян что-то прочесть во мне хотел. Но я болтала без умолку какую-то ерунду, чтобы только сбить его сердечное чутьё… и кажется, смогла. Не пытайте меня, мужчины, ждите сами своей судьбы…
Я знаю, она жива. Через все эти расстояния, я знаю, я её чувствую. Обозы подвозят им провизию и хмельное, много. Вначале вообще вина и браги не просили.
Но она не пьёт. Её ум, её сердце трезвы. И не страшится. Сигню, уже зима, вьюга воет так, что у меня болью сводит душу.
Жарко пылают жаровни, ярко и весело оранжевые огоньки выглядывают в прорези крышек.
Боян хотя бы песню спел. Пусть самую печальную, но голос его живит, как волшебство. Я вообще не вижу его. Пойду, окажу честь, навещу скальда в его горнице, может, заболел?
Я застал Бояна лежащим поверх покрывала на ложе. Без дела, почти без движения и жизни в глазах.
– Болен, что ли? – Боги, сам Сигурд в моей горнице.
Я сел на постели, спустив ноги на пол.
Может он узнал что-то, убьёт тогда – вот хорошо-то…
Но что он спросил? Болен?
– Нет, конунг, я здоров вполне.
– Это хорошо. Сигню мне не простит, если с тобой что-то не так будет в её отсутствие.
Я вижу, как Боян вздрогнул и покраснел от упоминания её имени, что ж, нормально, что скальд влюблён в дроттнинг. А в кого ещё?
– Я люблю Сигню, Сигурд!
– А кто не любит её?
– Ты… не понял… – выдохнул я.
– Я всё понял, – спокойно говорит Сигурд. Смотрит мне в глаза, – кого ещё тебе и любить как не Прекрасную Свана. – Но хмурится всё же.
Впрочем, он всё время нахмурен с тех пор как уехала Сигню, будто тучи на его лбу. Волосы отросли, а в последние годы коротко стриг… Да и я не брит. Распустились.
– Вставай, Боян, идём. У каждого своё дело, – он встаёт с лавки, на которую было присел.
– Дело… Ты отпустил её! Рисковать жизнью, её бесценной жизнью, ради горстки норборнских бондеров! – не выдержал я.
Он, почти открыл уже дверь. Поворачивается через плечо:
– Вот поэтому ты скальд, а не конунг – муж дроттнинг, – спокойно и даже как-то устало говорит Сигурд. – Бондеры в Норборне, в Сонборге, они под нашей рукой. Моей и её. Мы в ответе за них. До конца. И если кто спасёт Свею от чумы, то только она, дроттнинг, Свана Сигню, – он вздохнул и добавил спокойно и тихо: – На первый раз и за преданную любовь твою к ней, прощаю тебя. Но впредь, думай, с кем говоришь, дерзкий сочинитель.
Я смотрю на него:
– Да, конунг, – я не испуган, я уважаю его. И он прав, так говорить с ним никому не след.
– Пойдём! – говорит он дружелюбно, почти с улыбкой, но тоном, который не предполагает возражений.
Меня отрезвила и устыдила немного эта отповедь: у каждого своё дело. Правда, он же не позволяет себе лежать днями и не делать ничего. Он делает всё как делал при ней. Все дела. И с дружиной. И с Советом. И в кузнице даже. И так же на учения выезжают. Вот только по фортам не ездит теперь, дороги закрыты. Но кордоны вместе с алаями и отрядом ратников объезжает чуть ли не через день, все привыкли и порядок поддерживается во всём идеальный. Донесения выслушивает каждый день со всех концов Свеи. Никакой панике и сумятице не дал подняться в народе из-за вестей о чуме.
И Сигню делает своё дело…
А я… Моё дело услаждать сердца. Облегчать душевные раны.
Мои музыканты ждали меня. Очевидно, Сигурд приказал им собраться в большом зале терема, в который вели два коридора от женской и мужской половин. Здесь никто не мешал нам, никому не мешали и мы. Сигурд провёл здесь с нами некоторое время, занимаясь своими книгами, картой, писал что-то. Он расположился за столом, специально принесённым сюда для него, в дальнем углу, и мы быстро перестали замечать его.
И он нередко стал приходить сюда, звуки музыки нашей, моё пение, значит, помогали ему.
У каждого своё дело.
«Возьми с собой хотя бы сердце, когда не взяла меня.
Зачем мне сердце без тебя?
Смерть пляшет бешеный танец вокруг тебя.
Возьми хотя бы сердце, когда не взяла меня.
Когда ты вернёшься, вернётся и Солнце в наши края.
Возьми хотя бы моё сердце, когда не взяла меня…»
В один из таких дней, сумрачных, зимних, Эрик Фроде пришёл сюда искать меня. Многие знали, где я теперь просиживаю часами под звуки музыки и волшебного голоса нашего скальда.
Это странно, Фроде привёл меня на галерею, откуда видны площадь и двор, куда приехал и разгружался обоз из Норборна, от Сигниного отряда. Я не сразу понял, зачем мы здесь.
– Женщины приехали, – сказал Фроде.
– Вот как? И что же? – удивился я.
Действительно, женщины неловко слезали с повозок, кряхтя и разминая ноги, после долгой дороги. Из тех, что уехали с Сигню летом. Странно.
– Что? – он остро смотрит на меня. – А ты приглядись… Они все брюхаты, Сигурд. Поэтому и вернули их. Все до одной. И хмельное теперь возят в Норборн больше, чем воды.
– Ты что хочешь сказать этим, Фроде?
Эрик меньше меня на голову, смотрит выразительно, прожигает тёмно-серыми глазами.
– Может, внутрь зайдём, мороз, – сказал я.
Я уже догадался, о чём он намекает недомолвками своими, но мне хотелось услышать, как он это скажет. Какими словами, посмеет ли, позволит ли себе что-нибудь сказать о Сигню.
– Теперь Сигню приказала не лекарш, а проституток прислать.
Я посмотрел на него и пошёл с галереи внутрь терема:
– Стало быть, шлюхи нужнее там, как и вино.
– Что делает там твоя жена, Сигурд?! – посверкивает злыми глазами Эрик.
– Ты о чём это, Фроде? – я потёр себе плечи, озябшие на холоде. – Дверь плотнее прикрывай, нечего дом выстужать, – добавилл я и дождался, пока он выполнит и повернётся.
– Твоя дроттнинг…
Ну-ну, я давно ищу повода придушить тебя, серая крыса… Я жду, что он скажет, чтобы с наслаждением сломать ему шею…
– Твоя дроттнинг развратничает там, как и все эти люди… – приглушённо говорит Фроде.
О, какое наслаждение я испытал, когда схватил его за горло! Как давно, оказывается, я не испытываю чувств. Как глубоко они спрятаны и как захватили меня разом, едва я позволил им вырваться! Как пожелтели от страха его глаза!
– Сейчас придавить тебя? – рычит мне в лицо такой страшный зверь, какого я и не предполагал в Сигурде. Вообще ни в ком. Но особенно в Сигурде, Собирателе земель, Сигурде-Созидателе, конунге, что не пожалел своей дроттнинг и отправил в горнило чумы, лишь бы спасти каких-то поганых смердов. Заперлись бы и переждали, дело с концом. Так нет, спасать им надо!..
Спасает она там как же! С тремя алаями со всей этой кучей воинов, с хмельным, столько весь Сонборг не выпивает!..
Но спасёт ведь, спасёт, проклятая учёная стерва… Я знаю, что она способна справится со всем, как и он.
Это я всегда только смотрел со стороны, советы давал, мудрый Советник, Эрик Фроде. Никогда не действовал. Не той крови, не той плоти, не того духа я человек. Ни того огня, ни той силы. Словно их порода другая, во всём лучше, счастливее моей. Но почему?!… Правда Ассами мнят себя?
И он хватает за горло меня, когда я хочу ему «глаза открыть на зарвавшуюся его жену»!
Что он сам не предполагал такого?! Быть не может…
Но я задыхаюсь почти под его железными пальцами…
– Умолкни навеки, поганый язык! – говорит Сигурд глядя мне в лицо так близко, как никогда.
Какие холодные у него глаза…
Сейчас убьёт… Смертельный страх охватил меня ледяными парализующими объятиями.
Я захрипел… я умоляю…
Хватка ослабевает, похоже… он жжёт меня железными глазами:
– Сиди в своём доме, не смей выходить! Если увижу или услышу тебя ещё, я сверну тебе шею, – он в самые глаза говорит это мне. – Ты не Советник больше. Приедет Сигню, решит, что с тобой делать.
Он оттолкнул меня и я полетел вдоль коридора. Хотя вроде и без усилия толкнул, проклятый силач. Но если бы только в кулаках у него была сила… И я со страху равновесие и силы разом потерял…
Я не Советник больше…
Да я был Советником, когда ты ещё не родился!…
Убить меня? Как это можно… да ты…
Это я тебя убью… вас убью… – дрожа сердцем, думаю я…
О, гнев взбодрил меня. Без Сигню я не живу эти месяцы. Я делаю всё, что обязан делать, ни в чём, не отступая от обычных своих дел, которые я расписывал каждый день в моей голове. Это расписание существует в моей голове всегда. С детства.
В хорошие времена оно помогает мне за счастьем не забыть важные дела.
В тяжёлые, как теперь, не сойти с ума от тоски и быть тем, кем я призван быть.
А через несколько дней, мы в Сонборге играем большую свадьбу.
Те самые, приехавшие лекарши выходят замуж за тех, кто привёз их, отцов их будущих детей. Восемь свадеб разом. Остальные не привезли мужей. Но и они гуляли вместе с остальными на этом празднике.
Праздник получился весёлый, как давно уже не было в, притихшем и осиротевшем без Свана Сигню, Сонборге. Первое по-настоящему радостное событие после стольких месяцев напряжённого страха, ожидания, неизвестности. Даже прошедшие до этого праздники Равноденствия и Солнцеворота, не проходили как обычно. И Боян тогда пел с такой тоской и грустью, что это пение проникало в сердца и не отпускало, не давая даже хмелеть.
Но сегодня и Боян другой. Он сам будто пьян, хотя не пьёт и не пил никогда, но куда больше сегодня новых весёлых песен, про весну, про любовь, про солнце.
И повеселели, оживились люди. И зажглись глаза.
В самом деле, ведь и женятся не просто мужчины и женщины, а пришедшие ОТТУДА. И все с бременем. А значит есть жизнь и там. Значит они там тоже живы. Значит будущее у всех. И весна не за горами теперь. И морозы отступят, и всё опять вернётся, как было. Лучше, чем было…
И ударили в барабаны и бубны. Запели дудки, цитры и гусли. Зазвенели бубенцами, пустились в пляс. И Сигурд танцевал, меняя счастливых этим партнёрш, ослепляя белозубой своей улыбкой. Он танцевал как рубился, вдохновенно, красиво, весь отдавал танцу, как и битве, своё красивое, на удивление гибкое тело. И все увидели опять, как молод и прекрасен собой их конунг. И это тоже вселило радость в сердца и уверенность, что тёмные времена на исходе.
В разгар праздника я подошёл к нему, ударить своим кубком в его. Все уже повставали давно с мест, танцы. Смех. Шутки.
Сигурд улыбается мне:
– Хорошая свадьба. А, Берси, брат?
– Хорошо, когда люди женятся, – улыбаюсь и я, и сегодня мне особенно приятно, что он назвал меня братом. Да, я молочный брат конунга и горжусь, что когда-то лежал у одной груди рядом с этим необыкновенным человеком.
– Верно. Вот ты счастливый человек? – спросил Сигурд.
– Очень, – искренне сказал я.
Сигурд улыбнулся во весь свой сверкающий рот, ударил своим кубком в мой:
– Хорошо. Хорошая свадьба. И весна подходит. Ты чувствуешь?
Но тут у нас до весны далеко ещё. О, как далеко!
Мы скачем от деревни к деревне, от форта к форту. Взмётываются чёрные стяги, один за другим. Кордоны. Проклятия, из запираемых нами деревень, сыплются в нас будто стрелы. Но мы хуже, чем проклятиями, пропитаны чумой. Новые деревни. Новые стяги. Огонь. Пламя повсюду. Сжигаемые деревни, форты, которые мы строили.
И деревни, мирные на вид. Симпатичные аккуратные дома. Но опасные как ядовитые цветы…
Как жаль жечь то, что строилось эти годы…
Но не только смерть и огонь мы несём с собой. Мы начинаем и открывать деревни. Выходили по несколько человек, иногда с полубезумным взглядом, но вполне здоровых.
– Не все умирают значит, – говорю я, когда мы уже которую компанию таких выживших вывезли из их опустевшей деревни.
Потом передадим их в приходящие к границе обозы, им найдут кров в Сонборге.
А там, глядишь, начнём снова строить форты. И деревни новые появятся.
– Да, – Сигню смотрит на них с седла, мы стоим рядом. Даже кони наши привыкли к огню, который сейчас сотрёт с лица земли мёртвую деревню. – Не все умирают… Когда-нибудь люди научатся лечить и чуму. Но придут другие болезни. Всегда будет какая-нибудь чума.
Я смотрю на неё:
– Неужели всегда?
– Я думаю, всё придумано не зря. Человек проходит испытания всю жизнь. Поколения сменяют друг друга. А испытания только множатся и усложняются. И чем больше ты можешь преодолеть, тем выше тебе поднимают барьер, – она говорит задумчиво и не глядя на меня, будто и не видит ничего вокруг.
Нет, посмотрела, улыбнулась даже:
– Едем, Ярни.
Огонь уже пожирает деревню, здесь нам уже нечего делать.
К счастью не все поселения, что мы находим, оказываются мертвы или заражены. Есть и чистые хутора, форты и деревни. Здесь мы организовываем кордоны из самих жителей, учим обороняться от заразы и вооружаем. Нам оружие подвозят обозы. Таких деревень мало, но они есть.
И вот в такой деревне мы находим Гуннара и Исольфа. Они живы и здоровы. Они сами организовали оборону здесь, где прожили уже несколько месяцев. Организовали толково по всем правилам, усвоенным, когда с Сигню выезжали на мелкие эпидемии.
Когда поняли, что за люди спрашивают, как дела в деревне, оставаясь верхами и издали, то радости не было предела с обеих сторон!
То-то мы бросились в чистую деревню по широкой наезженной белой улице большой, а главное чистой деревни. Мы скачем с Сигню и спешиваемся, завидев наших друзей, бегущих к нам. Как мы обнимаемся с ними, бородатыми здесь, в местных лохматых овчинных шубах и длинноухих шапках! Ведь они ещё летом ушли из Сонборга…
И как они рассказывают нам о том, что же было с ними в эти полгода. Как Гуннар, приехавший первым вообще долго не знал о чуме, спокойно объезжая вполне тогда благополучные форты и только от Исольфа, нашедшего его, узнал о бедствии. Как они столкнулись с паникой, овладевшей людьми, когда они бежали из фортов, поджигая их. Как, испугавшись простой простуды, убивали своих товарищей.
Но потом потеряли весь отряд, кроме четверых ратников. Шестеро умерли за одну ночь: легли спать здоровыми, утром никто из палатки не вышел. Потом умели ещё двое, так же быстро, за ночь.
Наших берегло провидение, должно быть. Они долго шли, издали приглядываясь к встречным фортам и поселениям, к счастью оба были опытны в этом. Пока не нашли это большое село, прятавшееся за лесом от дорог и других деревень.
–…И устроили мы здесь настоящую крепость! Научили местных… – обнажая в своей странной улыбке длинные белые зубы, говорит Исольф. Настоящий Волк, только не ледяной сегодня. – А тут ваша разведка…
– Исольф тут едва не женился! – хохочет Гуннар.
Мы все смеёмся. Мы счастливы, что нашли их, а уже не чаяли увидеть когда-нибудь. А они, потому что могут уйти, наконец, отсюда, могут соединиться с нами и неизвестность, в которой они пребывали последние полгода, тоже окончена. И мы, потому что нашли их живыми и здоровыми. Они опять алаи. И даже наша дроттнинг с нами.
И это мощная подмога, эти двое опытных алаев и их четверо ратников. Беспощадных и храбрых, а главное, соскучившихся и потолстевших даже здесь, на деревенских хлебах и привольном житье, когда они охраняли село, а им за это предоставили кров и пропитание.
Дальше, мы двигаемся, будто нас стало в несколько раз больше. Но в чём-то так и есть.
Однако задача наша начинает осложняться тем, что прознавшие о нашем отряде люди начинают уходить из сёл в леса. Организовываясь в настоящие разбойные шайки. Они не хотят быть запертыми, они считают себя здоровыми. Они хотят спастись.
Но приказ дроттнинг беспощаден: всех, кого найдут в лесах, не в деревнях убивать без пощады.
– Но они могут быть здоровы все, – говорит Гуннар, бледнея от этого приказа.
Сигню смотрит на него, прекрасная и ужасная в этой красоте, как Богиня Смерти:
– Знаешь, что я тебе скажу, Гуннар и не стану больше повторять: если бы я была на их месте, и я попыталась бы так же вырваться, – сказала она.
– И всё же ты приказываешь их убивать?!
– Без разбора, без пощады, – твёрдо проговорила она. – Их право попытаться спастись любой ценой, а наш долг – не оставить ни одной лазейки заразе. Эти люди – её лазейки. Всех, кто выходит без дозволения из деревень и фортов, всех убивать.
– Ты не боишься? – спросил Исольф, глядя на неё.
– Я боюсь сейчас только одного – оставить чуму в Свее, – отвечает она, – тогда все жертвы, всё, что мы пережили здесь, окажется напрасным. Отступать нельзя, мужчины.
И у меня ёкает в груди, у меня, Торварда Ярни, она, впервые напоминает нам, что мы мужчины. Она принимает решения. Она, наша дроттнинг, на себя берёт этот ужас, всю эту кровь. А нас просит только о помощи, без которой ей не обойтись. Мы переглянулись.
Такой Сигню никто из нас не знал, даже я, который за эти полгода видел её в самые страшные моменты.
Мы видели её храброй и неутомимой во время нашей победоносной войны. Но что война по сравнению с тем, что здесь. Ибо здесь бойня. И в центре её мы.
Мы не только те, кто разит, но и те, в кого начинают скоро, кроме проклятий лететь и настоящее оружие. Потому что разбойники в лесах не только обороняются, но и устраивают засады и нападают. Так погибает один из наших сотников, Скегги становится на его место. Быстрый и сообразительный, он исполняет любой приказ дроттнинг беспрекословно. И мы все не отстаём уже.
Нет сомнений. Мы должны победить. Ничего другого здесь не может быть. Нельзя допустить, чтобы весь пережитый кошмар оказался напрасным. Мы теперь это поняли тоже. И на смену ожесточению приходит бесчувствие. Мне кажется, Сигню обладала им сразу, а я обрёл только теперь, к весне.
Нет, Ярни. Я не бесчувственна, как тебе кажется. И не из камня, как кажется остальным. И я не Асс, как представляется вам. Я обыкновенная женщина. И мне каждую ночь снятся дети и бабы, которых я отправила в Нифльхейм. И я бессильно и беззвучно плачу и умоляю Богов простить меня. Я не могу иначе поступать. Мы не можем их вылечить. Мы можем только не позволить расползтись заразе.
Я сама в Нифльхейме. Остальные могут хотя бы считать, что они не принимают этих страшных решений. Они лишь исполняют. Я убиваю здесь наравне с чумой. И теперь, кто победит, она или я. Зараза или дроттнинг.
Проклятая ведьма – так назвали меня в Норборне ещё тогда, шесть лет назад. Когда мы пришли сюда с войском. Будто предвидели, что я ещё вернусь…
К весне от Норборна оставалась десятая часть.
В Грёнаваре мы сожгли девять деревень и три форта, все на северо-западе.
Но с весной наступала опасность новой волны. Поэтому мы прочесывем все очищенные, а значит опустошённые земли. С редкими вкраплениями оставшихся чистыми сёл.
– Сколько времени мы будем ждать, прежде чем можно будет считать, что мы победили? – спрашивает Исольф, когда мы в течение двух недель не находим ни одной заражённой деревни.
Мы теперь спим отдельно от Сигню. Мы втроём. Но в её большом шатре собираемся на Совет после ужина. А завтраки и вечери всё так же вместе со всеми нашими ратниками, ставшими нам как братья теперь. И Сигню – наша сестра. Она моложе всех, но она старшая. Она отвечает за нас всех. За всех и за всё…
Она посмотрела на Исольфа огромными глазами:
– Мы встанем лагерем теперь и будем объезжать земли. После того как откроем последнюю деревню подождём шесть… Нет, лучше восемь недель, тогда и уйдём. Но все теперешние меры будем по Свее держать до следующей весны.
– Почему такая огромная эпидемия, Сигню? – спрашивает Исольф. – И здесь, в глуши?
Сигню смотрит на меня и смеётся, мы давно не видели не то, что смеха, улыбки на её лице. И я подхватываю её смех. Тот разговор, ещё осенний, я не забыл, хотя не верю, как и прежде, что это козни Ньорда.
– Неважно сейчас, почему и кто виноват, – говорит, отсмеявшись Сигню. – Давайте закончим проклятое дело, а там будем размышлять. Есть ещё головы в Свее, способные разобраться.
Лето наступило, радуя теплом. Сухой погодой. Расцветшими ландышами. Собирая их, чтобы поставить благоухать в моей палатке, я подумала о Бояне и о том, как он любит цветы у себя в горнице.
Все эти месяцы, скоро год, я не позволяю себе думать о нём. О том, что я сделала перед отъездом. Я не могла в тот момент поступить иначе, я уезжала навсегда. И то, что происходило между ним и мной в течение всех последних лет, не было какой-то игрой с моей стороны. Я испытывала к нему чувства, названия которым не искала, потому, может быть, что не могла отдаться этим чувствам всей душой. Только однажды я позволила им завладеть мной.
Ни разу за этот год я не вспомнила с сожалением или раскаянием о том, что произошло между нами. Случись вернуться в тот день, я снова обняла бы его…
Я любила его в те минуты. И не могла не одарить его той любовью. Не из жалости, не из благодарности. А любя. И желая. И я не думала, как мне с этим быть дальше. То, что произошло тогда, просто должно было произойти. В тот день. В ту минуту.
О Сигурде мне не надо было ДУМАТЬ.
Он был со мной всё это время. Каждый миг. Он растворён во мне, в моей крови.
Каждую ночь я засыпала и видела его во сне.
Пробуждаясь, ещё не открыв глаза, я видела его лицо, мне даже казалось, я чувствую его тепло, его запах. Это было моё наслаждение, эти краткие мгновения между сном и пробуждением, будто он рядом.
Я слышу его голос. Я вижу его улыбку, от которой у меня кружится голова.
Без этого я, наверное, не выдержала бы и недели здесь. И даже часа.
Всё, что я делаю весь этот ужасный год, спасая страну от чумы, я делаю для тебя, мой любимый, мой муж, мой конунг.
Но это не всё, я должна буду открыть тебе правду о Ньорде. Ты должен принять меры. Ты должен знать, кто напал на тебя. А это нападение.
Неужели я, правда, вернусь?
Неужели я увижу тебя мой бесценный? И как я выдержала столько времени без тебя?
Правда, вернусь?!
Неужели мои предчувствия тогда, тем летом, они были об ужасе, что я переживаю целый почти год здесь? Я вижу Смерть каждый день…
Но почему я чувствовала, что я умру? Умру. Не ужасы, не испытания, о серьёзности которых я не подозревала даже, когда собиралась в путь. Нет, я предчувствовала свою смерть…
Мы стояли лагерем уже больше месяца, отрядами выезжая осматривать очищенную землю. Иногда отряды отсутствовали несколько дней – концы немаленькие, но присылали вестовых гонцов каждый вечер. И мы знали, что происходит.
На рассвете я проснулась рано, щебетание птиц, солнечные лучи скользят по стенам палатки. Я знаю, под холмом, на котором наш лагерь – ручей. Пойти искупаться.
– Подожди, Свана, – говорит ратник, увидев меня на карауле у границы лагеря, это Скегги, сотник, караулит, как и все, здесь никто не гнушается никакой службы. – К ручью пойдёшь? Я людей пошлю с тобой, нельзя одной.
Я не спорю, но он идёт со мной сам, на своём посту оставив другого ратника.
– Купаться будешь, дроттнинг? Холодно. Простудишься.
Я засмеялась:
– А ты заметил, Скегги, за целый год никто не чихнул ни разу. Все так чумы боялись, что ни одна другая хворь не взяла.
– Какая теперь нас хворь возьмёт?! – смеётся Скегги. – Нас всех теперь вообще ничто не возьмёт.
Мы спустились со склона.
– Только не подглядывай, – говорю я.
Он засмеялся:
– Ох, нет, Свана, себе дороже на тебя глядеть, умом поедешь, – хохочет, зубы квадратные скалит. – Да и невеста у меня в Сонборге.
Я бросилась в воду. «Поедешь умом»… Ох, Скегги, добрый ты малый. Я-то знаю, что от былой красы одна тень осталась, так я исхудала.
На дне ручья я поранила ногу об острый камень. Мало этого, подвернула так, что не наступить…
В лагере, среди других проституток, присланных из Сонборга по просьбе Сигню, я нашёл Трюд. Я так удивился, увидев её, что она хохотала надо мной:
– Что так удивляешься-то, хакан? Знаешь, сколько нам серебра за это конунг отсыпал! За всю жизнь не заработаешь!
Словом, у меня опять появилось с кем проводить ночи. Ведь в деревне, где спасались мы с Исольфом, было не к лицу хакану, алаю и воеводе по бабам тшастать. Это Исольфу повезло, полюбился он одной вдовушке.
Но Трюд слишком увлекалась хмельным тут, мне не нравилось, когда я заставал её нетрезвой.
В ответ на это она распускала язык:
– Иди-иди к своей Свана. Думаешь, я глухая и слепая. Не знаю, что ты со мной, на самом деле каждый раз с ней спал! Ха-ха-ха! – она глотнула ещё из фляги.
Запах браги распространился по палатке.
– Ты о ней мечтал, а её тут Торвард Ярни пашет, как отменный конь! Думаешь «железо» он с чего зовётся?! А-ха-ха! Теперь вы втроём? Или вчетвером?
– Прекрати! У тебя тут разум помутился, я смотрю, – сказал я.
И подумал, что конунг зря платить не станет, в этом аду, даже шлюхи боятся, если позволяют себе произносить такое. Даже спьяну.
– Ты думаешь, ты спасал меня тем, что выкупил у казны? – продолжает хохотать Трюд, будто брешет дурная собака. – Да я знаешь, сколько поскидывала ублюдков ваших?! И не сосчитать. Как и вас, кобелей! Это стерва эта, твоя Свана проклятая, поймала. А так… я и другим помогала. А она «пожалела» ещё, не казнила…
Я не слушал её больше и ушёл. А уходя, думал, может, задушить надо было?.
Кровь капала с моей ступни, когда Скегги нёс меня до палатки.
– Не весишь-то совсем ничего, Свана, – сказал он, – помогу, давай.
И он помог. Мы обработали и перевязали рану. Бальзам снял боль. А поскольку весь день мы провели в седле, я вообще забыла об этом. Вечером обработала и промыла сама…
Я никогда не болела. Ни разу. С детства Хубава и Ганна оберегали меня от всех болезней. Да и природного здоровья, вероятно, было достаточно. Все силы моих братьев, моих родителей будто остались мне.
Поэтому я даже не представляла, что такое жар, лихорадка и прочие подобные вещи. Со мной такое происходило впервые. И когда на третий день, я догадалась, что больна, я поняла и то, что мои предчувствия смерти были не напрасны.
Первое, о чём я подумала, что всё же заразилась чумой.
А потому приняла меры: я приказала принести ко мне в палатку горючего масла побольше, и сказала, что теперь, если кто-нибудь войдёт ко мне, я подожгу здесь всё.
Мои алаи и Скегги, как сотник, присутствовали при этом.
– Да ты что, Свана, это от раны на ноге ты заболела! – воскликнул он первый.
– Сигню, этот не может быть чума! – побелел Исольф.
– Мы не можем это проверить, – сказала я. – У меня лихорадка, а значит, мы предположим худшее. Словом, приказываю я. И мой приказ: не приближаться. Через три дня сожгите палатку. Правильнее было бы сейчас же и сделать это… Всё, уходите, нечего вам тут… Пошли! Пошли прочь, иначе сейчас же подпалюсь!
Не знаю, что они там делали дальше, что решали, как сокрушались обо мне, я позволила себе уснуть. Больше я себя не помню. Только сны…
…Снег. Красивая деревня на отдалении от леса… Но что это?… Алые дымящиеся полосы крови на снегу, таящем от неё, горячей, ещё живой…
…Ребёнок бежит, он босой почему-то… по снегу босой… капли крови как бусинки сыплются за ним…
А-А-А! как страшно!
Как страшно! Как страшно!
Вы пришли теперь за мной… да…
Чёрный дым ползёт по снегу, превращая и его в чёрную грязь…
«Сдохни, ведьма!»
«Сдохни!»
«Сдохни!»…
Громадный, до неба костёр, стирающий хутор… разбегаются горящие куры…
Страшно… как страшно… я совсем одна…
Нет, Сигурд, милый, ты здесь, ты со мной…Ты всегда со мной, иначе меня вообще нет…
Весть, радость от которой сравнима только с вестью о смерти Лады Рутены, донеслась до нас в Брандстан. Расстроенный Ингвар пришёл ко мне сообщить её, чуть не плача сказал, что наша невестка заболела в Норборне. Всегда был слабаком, Эгилл, одно слово… Но при нём я сделала приличествующую горестную мину.
Однако едва я оказалась со своей верной Лодинн наедине, я не скрывала больше своей радости.
И ведь правда, мерзавка Сигню целый год среди чумы и – ничего, но наконец-то Боги услышали меня, ведь я молила их об этом, как только узнала, что эта девка поехала остановить чуму.
Спасибо, спасла от чумы страну моему сыну! И сама теперь там сгинешь!
Но через три дня другая новость пронзила меня стрелой – Сигурд ринулся в Норборн к ней!
Узнав об этом, я упала без памяти.
Я никогда в жизни не падала в обморок. Забегали, засуетились челядные, Ингвар потом не отходил от меня несколько дней, Лодинн поила своими травами, придающими сил, уговаривала: «Не пугайтесь, хиггборн, С Каем всё хорошо будет, всё хорошо. Я глядела в книги, раскидывала камни, ему сейчас не умереть…» Ох, будто я верю в её камни…
Мой мальчик, мой сын. Единственное, что было ценное, стоящее в моей жизни. Единственное, что осталось мне от моей несбывшейся любви…
Как ты мог поехать туда?! В ад чумы?!
Неужели ты так уж её любишь, ты год её не видел, неужели не выветрилась она из твоей красивой головы? Сигурд, неужели ты так похож на своего отца? У меня болью свело сердце об одной мысли об этом…
Я скакал десять часов, загнал нескольких лошадей. Легостай и несколько ратников были со мной. Жесточайшие кордоны не может обойти никто, кроме конунга.
В Сонборге остался Рауд вместо меня. Едва получив весть, я сразу, в полчаса собрался. Все распоряжения я сделал за минуты. Призвал Хубаву к себе. И слушал её дольше всех, пока седлали лошадей, пока Легостай собирал отряд скакать с нами, к тому же она дала мне свои лекарские записки и книги, тряся руками…
– Ты хоть вернись, Сигурд, – дрожа голосом, сказала она.
Тут прибежала девчонка от Фроде и принесла мне письмо Сигню. Письмо, что Сигню написала перед отъездом…
Все обручи, все скрепы, что держали моё сердце этот год, разорвало разом вместе с сердцем моим, едва я прочёл это письмо.
Она на смерть ехала. Тогда была готова… Тогда знала…Такие слова написать…
Как ты можешь? Сигню…Как ты можешь бросать меня?!
Возьми другую дроттнинг…
Что ты делаешь, Сигню?!
Как ты можешь это сделать со мной?! Ты всегда говорила, что любишь меня. Но если ты задумала меня бросить, значит, не любишь, не любила! Я никогда бы не бросил тебя!
И ты не смей! Не смей!!!
Я скакал, загоняя коней. Моё сердце не билось… если не застану живой…
Не смей! Дождись меня. Только дождись!.. Дождись, мы умрём вместе!
Или вместе будем жить. Только вместе, ты и я. Не смей бросать меня!!!
Мы смотрели вслед умчавшемуся Сигурду. Мы с Хубавой и Ганна. Остальные чуть дальше от нас.
– Она знала, что едет умереть, – сказала Хубава.
Я похолодел, омертвел от её слов.
Но Ганна сказала:
– Если кто и спасёт её, то только он.
– От чумы ничто не спасёт, с ней вместе сгинет. Для того и мчится, – возразила Хубава.
– Он спасёт, – повторила Ганна убеждённо. – Сила в нём.
Хубава отмахнулась как-то горестно, пошла к терему, прижимая ладонь к щеке и шагая тяжело, раскачиваясь…
А я стоял и не мог сдвинуться с места. Мне куда идти теперь? Что делать? Знала, что едет умереть…
Ночь выдалась дождливой, бурной, мы не сразу поняли, что не небесный гром раскатился над нами, а конный отряд ворвался в лагерь. Только крик, в котором мы узнали голос Легостая:
– Дорогу конунгу! – и показал нам, что произошло.
Конунг!? Как он мог успеть так скоро оказаться здесь?! Меньше двух суток прошло, как мы отправили сообщение о болезни Сигню.
Мы выскочили под дождь. Но увидели только некольких ратников, Легостая, слезающего с коня. Сам Сигурд уже скрылся в палатке Сигню, куда мы не входили вторые сутки, слушаясь её приказа.
– Ох… думал, кончусь дорогой! Совсем загнал старика, – кряхтит Легостай. – Чего рты разинули, алаи? Думали, мы тихо плакать останемся в Сонборге?… – со старого воеводы льет потоками вода, он весь пропитался дождём. – Говорят вина у вас тут залейся, угостите старика, вымок до нитки на дожде проклятом… Живая хоть ещё?
Его ворчание возвращает нас к жизни. Похоже, старый воевода не сомневается, что Сигурд приехал не напрасно.
– Сигурд вошёл в палатку, даже не раздумывая, – сказал Торвард Ярни, как зачарованный, глядя на палатку Сигню, освещённую изнутри.
– На то он и муж, и конунг, Сигурд Виннарен, – сказал Исольф.
– А мы трусили, – сказал Гуннар.
– Мы не трусили, – спокойно возразил Исольф, – мы исполняли приказ дроттнинг.
– Чего молчите-то?! Долго угощения ещё ждать, черти вас защекочи! А, победители чумы? – спросил Легостай нетерпеливо, стирая ладонью дождевые капли, залившие ему всё лицо.
Мы все трое повернулись к нему. Как хорошо было видеть его, приехавшего из того, нормального мира, где нет чумы, нет палаток, забитых бутылями с горючим маслом…
Я влетел в палатку, у входа бросая и шапку и плащ.
Я сразу вижу её, лежит навзничь на ложе. Ложе, Боги, какое там ложе – складная походная койка-ящик, как у всех солдат…
Пылающие щёки, обмётанный опухший рот, глаза запали глубоко, дышит с шумом, но дышит… Дышит!
Я бросаюсь к ней. Я весь мокрый. Долой всю одежду. Остаюсь в одних штанах.
Горячая какая… кажется, обжигает мне руки, грудь. Я прижимаю её к себе.
Как исхудала! Руки помнят совсем другую, упругую, гибкую, мягкую. Тёплую. А эта… Её нет почти под этой рубашкой. Тоненькие косточки…
– Сигню… – я прижимаюсь к дорогому лицу, изменённому болезнью…
Моя любимая… Моя Сигню, ну нет! Я не дам тебе умереть.
Голос Хубавы в моей голове: « Если чума – ничто не спасёт ни её, ни тебя. Из сотни выживает один, ну, пять… Но… не должно быть чумы, Кай Сигурд. Три месяца не было ни одного нового больного».
И глаза Хубавины серьёзные серые помню, глядят остро, будто проникнуть в моё нутро хочет, поглядеть, не гниль там?
А ещё я помню слова Ганны, когда-то здесь, в Норборне она сказала о Сигню: «Надеюсь, она никогда не заболеет, потому что спасать её будет некому»…
Я смотрю на лицо Сигню, тонкие прядки выбились из плотно заплетённых кос, липнут к щекам. Она не чувствует моих прикосновений…
Начинает работать моя память, как говорила Хубава? У меня все её напутствия будто записались в голове, не зря всю жизнь записки делаю.
«Лихорадка – охлади. Голову и там, где пульс, иначе от лихорадки сгорит»…
Пока я прикладываю мокрые полотенца к её лбу, к груди, парни натаскали полную лохань ледяной воды из ручья, что под холмом.
Гоню всех и сажаю её в эту воду прямо в рубашке. На ноге повязка – её я тоже не снимаю. Только косы остаются свисать за борты и лежат концами на полу.
В холодной воде она приоткрывает глаза:
– Си-игурд… – и улыбается.
Неужели я вижу её улыбку?!
– Я здесь, милая, – я касаюсь её лица пальцами.
Но скоро её начинает знобить, и я вытаскиваю её из воды. Не снимая мокрой рубашки, облепившей её тело, она будет охлаждать её ещё некоторое время…
Кажется ей трудно дышать, когда лежит так низко… Я приподнимаю её выше. Нет, всё равно дышит тяжело…
К рассвету лихорадка, кажется, немного ослабла. И дышать стала ровнее. Теперь и я могу позволить себе задремать. Я ложусь рядом с ней. Может быть моя сила, которой во мне с избытком, перетечёт в неё?.. Я заснул, будто провалился.
Утром мы как всегда в большом шатре завтракаем и совещаемся заодно. Все ратники знают уже, что здесь конунг. Что Свана больна, и чем теперь всё это кончится неизвестно…
Но мы слышим вдруг все, она кричит. От боли, это очевидно… Мы замерли. Все двести с лишним человек.
– Орёт… чё это она орёт-то?.. – произносит Скегги, как будто во сне. И вдруг лицо его будто прояснилось: – Орёт, ребята! – он повернулся ко всем, улыбается.
Что, интересно, радостного он в этом видит? Объяснилось в следующую минуту:
– Не чума это, братцы! Чумные-то не орут. Тихие лежат. Тихо и помирают.
Мы обрадовались все, было чему. Чуму мы всё же победили. Она победила.
Но кто теперь её болезнь победит? Ни одного лекаря давно нет в лагере, на была лекарем…
Мы решаем продолжить то, что должны: объехать всю местность, как и планировали, закончить то, что приказывала она. Сейчас мы должны сделать это.
Я вспомнил о Трюд. Лекарша, она всё же…
Я пришёл к ней, нашёл её среди других девок. Днём они выполняли обязанности поварих и прачек. Но красивая Трюд не утруждалась, просто болтала с товарками.
Я подозвал её, мы отошли от прочих.
– Что, хакан, всё же припёрло, развлечься перед отъездом хочешь? – захохотала она.
– Нет, Трюд, я пришёл, потому что… Ты ведь лекарь. Помоги Свана.
Она стала серьёзной:
– Я не лекарь, я давно уже проститутка, заботами твоей Свана, ненаглядной.
– Трюд, но ты ведь… Больше нет лекарей в лагере.
Ухмылка кривит её красный рот:
– Великая гро не может себе помочь, да?
– Трюд…
Её зелёные глаза блеснули густой злобой, густой как болотная зловонная тина:
– У неё заражение крови, она умрёт. Ей никто не поможет, даже если бы это она лечила. От этого, как от чумы спасения нет. Только не заразится никто, а она промучается дольше, чем чумные. Идеальное наказание вашей ведьме! Представляю, сколько народу, здесь в Норборне будут счастливы, сплясать на её могиле! Да все, кто остался! – она захохотала.
– Тебя это веселит?
– Ещё как! Ваша Прекрасная Свана, ваша бесподобная дроттнинг, ваша всепобеждающая гро издыхает! Как я могу не веселиться?! Больше неё я ненавижу только тебя! Мужчина спит со мной пять лет, а на деле воображает её… – в её глазах промелькнул злобный огонь. – Ты бы хоть рот держал закрытым!.. думал, если я шлюха, так не чувствую ничего?… – и смотрит на меня злым, совсем трезвым взглядом.
Надо же, как я заставил её ненавидеть себя… правда, не мог быть хотя бы деликатнее с ней… Сам виноват.
– Что, она умрёт, руки на себя наложишь?.. – спросила Трюд, и захохотала.
Я проснулся от её стонов, перешедших в крик.
Я понял, что причина в перевязанной ноге. Я размотал её. Ничего особенного, только отекла сильно и рана на ступне не закрытая… Что ж ты рану-то не зашила, Сигню? Некому было, знать… А сама себе не смогла… Сам себе никто не лекарь…
Так, что там у Хубавы…
Я раскрыл записки, что сунула мне Хубава, вместе с книгами по лекарскому делу. Я никогда ещё не видел так хорошо и не читал так быстро.
«Разрезать, где рана поглубже, пошире и рану промыть, состав нанести и примотать легко. Каждые три часа промывать.
Если лихорадка по всему телу разошлась, давай отвара из семи трав каждые три часа. Давай, пока лихорадки не будет три дня.
Если больной вспотеет, посинеет, перестанет дышать, бей по щекам, бей в грудь, в сердце.
Если триста капель клепсидры не дышит, оставь его – ты не спас, он ушёл».
Я всё делаю как будто это и не я. Так ловко, будто смешивал и варил отвары всю жизнь.
Отвар надо варить всякий раз, перед тем как давать, иначе он теряет силу.
И промывать и менять повязку на ноге.
Одно действие сменяет другое и так проходит весь день.
Проблески, когда Сигню приходит в себя, смотрит на меня яркими синими глазами, такими пронзительно синими, что мне кажется, душа её смотрит на меня…
– Ты со мной, мой Сигурд, ты рядом со мной… хорошо… Как я скучаю по тебе… Зачем ты позволяешь пытать меня… Или так надо? Так надо… надо… – она плачет.
Плачет, закрывает глаза. Озноб начинает сотрясать её. Я укрываю её. Много много одеял нанесли мне согревать Сигню. Озноб трясёт её так, что скрипит койка…