Путь твой грядущий – скитанье…
Склонявшееся к закату лето было жарким и влажным. Все обещало изобильный год еще с апреля, и обещания эти сбывались.
Над Великим лесом тихо шумел блаженный покой. Воздух застыл, и не пели птицы. Из темной чащи неслышно вышел человек, сел на поваленное дерево, снял с плеча дорожную котомку и взглянул на небо. Человека звали Странник.
Три с лишним года прошло со времени осады Книза, и три с лишним года Адриана находилась на службе у Вельфа Аскела. Впрочем, говорить «Адриана» было бессмысленно. Адриана осталась там, в разоренном городе, полководцу служил Странник, наемный лазутчик, шпион и гонец по мере надобности. Между ним и Адрианой не было ничего общего. Настолько ничего, что за все годы никто не догадался, что в шкуре Cтранника обретается девушка. И то: Адриана была никчемным, жалким и неприспособленным к жизни существом, Странник – бесконечно ловким и умелым. Адриана была слаба, Странник – силен. Он был неутомим в ходьбе, отличный наездник, плавал как рыба. Правда, при железном здоровье с ним порой случалась лихорадка – следствие того, что два года назад он восемь дней безвылазно блуждал по Виндетскому болоту, следя за Рупертом Ронкерном, тайно сговаривавшимся с орденом. Но от лихорадки не умирают, да и редко это случалось, так что на здоровье Странник не жаловался. Впрочем, он вообще ни на что не жаловался. Давно исчезли прежние лохмотья. Ношеная, ровно залатанная куртка с капюшоном из лауданской шерсти, из той же материи штаны, холщовая рубаха, мягкие короткие сапоги – весьма поношенные, зато не трут ногу. Неизвестно, слуга ли из хорошего дома, ремесленник или паломник, но каждый при первом взгляде подумал бы: вот человек бедный, но честный, – а второго взгляда Странник обычно избегал, что никак не свидетельствовало о недостатке храбрости. Правда, Адриана тоже не лишена была смелости – тому свидетель покойный Хайнц, как говорил он покойному Арнсбату. Но Адриана воевала неумело и добросовестно, как делала бы любое порученное ей дело, а Странник был хитер и изобретателен. И крайне осторожен. Ибо основным его занятием была разведка, а он придерживался того мнения, что лучший разведчик не тот, который ушел от погони, а тот, за которым погоню не посылали.
Затем, у Адрианы было прошлое – родители, детство, дом возле площади. Странник был всего этого лишен – он жил только насущным днем, а будущее существовало настолько, насколько имело реальную опору в настоящем, следовательно, настоящее и будущее были едины. Зато Странник был одарен тем, чего начисто была лишена болезненно застенчивая и косноязычная Адриана, – умением привлекать к себе людей. Как это у него получалось – бог весть. Разумеется, сюда входил и талант в нужный момент попадаться на глаза, и то, что Странник мог заставить считать себя необычайно полезным и незаменимым. Но не это было главное. Он вызывал доверие. Временами он бывал красноречив в каком-то странном стиле – не воинском (Вельф), не купеческом (Арнсбат), и не схоластическом, и не простонародно-балагурском, но он заставлял себя слушать – и верить. И не только храбрость была причиной тому, что он из простых слуг стал одним из ближайших доверенных лиц своего хозяина, так что обращался к нему не «господин», а просто по имени. Конечно, он оставался слугой, подчиненным, но и другом в то же время. Казалось, вместо талисмана Арнсбата он получил другой, невидимый, которому трудно подобрать имя. Обаяние? Удачливость? Хитрость?
И тем не менее Адриана и Странник были одним и тем же человеком. И забывать об этом не стоило. Менять теперешний образ жизни ей очень не хотелось. Разумеется, мог возникнуть вопрос – как Адриана, столь дорожившая в нищете своей свободой, могла променять ее на рабство? Странник же говорил себе: «Если уж мир устроен таким образом, что без рабства не обойтись, я выбираю тот вид рабства, который обеспечивал бы мне наибольшую свободу». Кроме того, Странник служил Аскелу по внутреннему побуждению. Ведь Аскел служил королю. А королевство должно быть единым. Король прижмет хвост ордену, и прекратятся свары между баронами и прочая чертовня. Так думают лучшие люди государства, и Вельф в том числе. Но это дело далекого будущего, и будь Странник только Странником, на этом можно было бы и успокоиться. Однако Странник был еще и Адрианой. Когда Адриана поступила на службу к Вельфу, ей было пятнадцать лет. Теперь дело шло к девятнадцати, и в дальнейшем ее внешность не могла бы не вызвать подозрений, и было совершенно ясно, что скоро придется распроститься со Странником. Как это сделать, она еще не знала, но отчетливо представляла, что сделать это придется, и – без лишнего шума. Просто исчезнуть. Понятно, что в такой ситуации дружба Вельфа могла ей только мешать. Вообще она старалась как можно меньше думать на эту тему. Вельфа она уважала, но в ее отношении к нему был покровительственный оттенок, ибо за его полководческими талантами, быстротой ума, жестокостью она угадывала почти младенческое простодушие, абсолютно чуждое в общем-то сухой и расчетливой натуре Странника (будь она иной, Странник не прожил бы и полугода), и не раз использовала это простодушие в своих целях. Да не сочтут Странника всего лишь хитрым рабом, обманывающим своего господина! Он не мог поступить иначе. Да и корыстна была только Адриана, которая всегда знала, что ей придется уйти, и не могла не позаботиться о будущем. Странник же был абсолютным бессребреником. Ему вообще ничего не было нужно: ни денег, ни прочих милостей. Аскел же в это время начинал играть все большую роль при короле, а вместе с ним неминуемо должен был выдвинуться и Странник, а сделать это можно было только на воинской службе, чего Странник и стремился по возможности избегать. Тут объединялись и Адриана, и Странник: Адриана – по вполне понятным причинам, Странник, как разведчик, стремился остаться в стороне, огласка была ему не нужна. Для того он и отказался от службы гонца, и вообще делал все, чтобы его знало как можно меньшее число людей. До сих пор удавалось убеждать Вельфа, что в качестве разведчика Странник будет ему наиболее полезен, но что будет дальше – неизвестно. И все же Адриана постоянно отгоняла мысль об уходе, точнее, все время повторяя про себя: «Не всегда же это будет продолжаться», всячески оттягивала этот момент. Но она всегда верила в возможность выхода, и, хотя не было человека, менее склонного к иллюзиям, ее излюбленным выражением было: «Ничего, как-нибудь выкрутимся». А пока что надо делать свое дело.
Она отдыхала, глядя на небо, и в душе ее царил мир. Но, как ни приятно было это состояние, солнце уже давно перевалило на вторую половину дня, и лишь сознание того, что оставалось меньше одного перехода, давало ей право на полчаса безделья. Она вовсе не устала. Просто ей было приятно смотреть на прозрачный колышущийся воздух, ощутить телом едва уловимый ветерок. И ни единой души…
Синие стрекозы, летевшие стайкой, почти ткнулись в ее лицо, когда она подымалась. Даже лесная тень не могла полностью победить духоту. Она без сожаления покинула прогалину. Пора было уже думать о другом.
Она легко перебиралась через поваленные стволы, уклоняясь от торчащих сухих сучьев. На палых листьях не оставалось следов. Уши ее внимательно ловили каждый звук. Она почти не отвлекалась на выискивание внешних примет, так как места были ей хорошо знакомы, могла бы не слишком таиться – шла к людям, знавшим ее в лицо – но все же предпочла бы, чтоб ее здесь никто не видел. В особенности посторонние. Да и своим лучше не знать, с какой стороны она пришла. Люди в этих краях бывают крайне редко, однако лучше соблюсти осторожность.
Никто не появился. Только заяц пробежал между деревьями, да дятлы в сосняке продолжали свою музыку.
Уже когда вечерняя роса пала на траву, Адриана приостановилась. Она учуяла еле уловимый запах дыма. К нему примешивались еще какие-то запахи, свойственные человеческому жилью. А это означало, что Странник добрался до ближайшей цели своего путешествия – дома Нигрина.
Нигрин, данник Ронкерна, вольный хлебопашец, самовольно захватил участок земли в лесу. После того он, разумеется, мог ждать от своего сеньора только худшего, что и побудило его перейти на сторону Аскела. Это произошло до поступления Странника на службу, и потому жилище Нигрина он отыскал не сам, на него указал его господин.
Странник не спешил. Он обождал, хоронясь за деревьями, пока не вернулись из леса трое сыновей Нигрина – белобрысые, с вымазанными сажей лицами, – двое взрослых парней и один подросток. Они прошли, не заметив Странника. Вышел на крыльцо сам Нигрин, сутулый, жилистый, с длинными руками и с клочковатой седой бородой, вислоусый. Он нес под мышкой точильный брус. Поставил его под навес, разогнулся. И только тут Странник, не таясь, вышел из своего укрытия.
– А вот и Странничек к нам пожаловал, – сказал Нигрин тем мнимошутливым тоном, который был лазутчику хорошо известен.
– Здравствуй, Нигрин, Бог тебе в помощь, – ответил Странник, перепрыгнув через жерди ограды.
– Здравствуй и ты. Что ж не спросил, нет ли в доме чужих?
– И без того вижу.
– Следил, что ли? Нехорошо.
– Без того пропал бы.
– Ну бог с тобой. Проходи, ужинать будем.
Они вошли в дом. Сидевшие там парни – на лавке двое и на полу один – склонили головы. Странник также поздоровался, однако капюшона не сдвинул. Он не любил, когда глазели на его седые лохмы. Это была весьма опасная примета – и без того рыжие легко запоминаются, а уж если они наполовину седые… И все же в самой глубине души Странник гордился своей сединой, считая ее вроде бы знаком своей избранности – в то же время не забывал об осторожности.
Он сел за стол, оглянулся. Все здесь было ему знакомо: низкий потолок, узкое окошко, земляной пол, запах дыма – сколько он таких домов перевидал.
– Ну, как хозяйство? Новый участок, как погляжу, выжигаете?
– Верно. Ничего, не жалуемся… только кто знает, что будет?
Разговаривал со Странником один Нигрин. Своих детей он приучил раскрывать рот только по приказу. В голосе его насмешливость мешалась с почтительностью. Таким же было и его отношение к Страннику: молокосос, а надо же, как выдвинулся!
Нигрин перекрестился:
– Благословясь, приступим. Девка, подавай!
Из угла показалась его дочь. Нигрин был вдов, и она вела дом. Странник понятия не имел, как ее зовут, хотя отлично помнил имена сыновей Нигрина: Клеменс, Мартин и Матис. Девушка поставила на стол кувшин с молоком, миску каши, вынесла каравай хлеба и кусок окорока – Нигрин был зажиточен – и села в стороне, ожидая, пока поедят мужчины.
Отужинали, как водится, не спеша, в молчании. Потом Нигрин собрал крошки с бороды.
– Теперь говори – с делом пришел или просто слушать?
– Сначала послушаю, а там видно будет.
– Думаешь, засел я в лесу и ничего не знаю? И про войну не знаю?
– Вот и славно. Только что ты про нее знаешь?
– Посылал я Мартина в Гернат на ярмарку… ну, и посмотреть чего… пусть сам расскажет. Да говори ты, не бойся! – добавил он, поскольку парень не спешил начинать.
– Мед я продавал… возле замка. На святого Никодима было дело. Ну и приезжал туда этот… барон Лотар – так?
– Королевский кравчий?
– Он.
– А Гернат с давних пор за разделение. Чуешь, Нигрин, чем дело пахнет?
– Воняет, брат.
– Это все?
– Нет. Забыл сказать – еще раньше в замок приезжал комтур Визе.
– Тоже поганец, – заметил Нигрин. – Слыхал, Странник, про такого?
– Было дело, – углы его рта растянулись. «С чего это он улыбается?» – подумал Нигрин. – И он, значит, встречался с Лотаром?
– Вроде так. Один писарь кричал в корчме, будто Визе какую-то хартию повез Великому Магистру. Хотел я еще его поспрошать, да так больше и не встретил.
– Ну, царствие ему небесное, остолопу… Хотя не больно-то они берегутся. Думают, раз король в Лауде… – Он немного помолчал. – Выходит, орден собирается в открытую пойти против короля. Теперь что?
– С Мартином все. Клеменс.
– Ходил на дальнюю вырубку. Четыре дня тому. Видел вооруженных. Сотен пять пеших и две – конных. Долго шли.
– По какой дороге?
– На Вильман. С севера.
– Знак какой на щитах?
– Кабанья голова и крест.
– Гернатовцы. Все к тому идет. У Лотара лен в горах. Там и замок его. Соединяются. Если перевал закроют, король окажется в ловушке, а коли еще подоспеет орден… Вот что, Нигрин, – вести твои важные. Но покоя тебе не будет. Завтра же снарядишь одного из парней к Аскелу.
– А сам-то?
– Моя дорога – в другую сторону.
– А работать кто будет?
– Ничего, не надорветесь. Пошли хоть Матиса. Двое твоих сыновей уже потрудились, пусть и третий не в стороне остается. А за эти вести Аскел его наградит, как бог свят.
– Наградит? Хорошо, если живым отпустит. Только кто ему поверит, щенку, молокососу?
– Поверят. Найдется у тебя в доме кусок холстины ладони в три?
– Такой-то? Эй, девка, слышала, чего гость требует?
Девушка соскочила с лавки, забегала, наконец принесла половину старого платка, поклонившись, подала Страннику. Тот в ответ взглянул ей в лицо, увидел широко раскрытые глаза. Она никогда не покидала леса, каждый захожий был для нее диковинкой. Нигрин так мало считался с ней, что не выгонял, когда решал свои дела.
«Она не старше, чем я в Книзе… или нет, чуть постарше? Что ее ждет в доме, где ее заставляют ежечасно гнуть спину и не ставят в грош? Бедняга. Ведь она же ничего не видела. Не мудрено, что на чужака она смотрит, как на апостола. Но если б у нее хватило смелости, она могла бы бросить все и уйти. Каждый решает сам за себя, а не ждет спасения. Дура». И Странник перестал ее жалеть.
– А теперь выйдите-ка все, погуляйте. Все, я сказал.
Потом он выглянул в окошко – не поглядывают ли, черт их тут знает, этих лесовиков, и на всякий случай заткнул его валявшейся на лавке курткой. Вытащил из-за голенища свое оружие – кинжал-панцербрехер, изделие испанских мастеров, взятый в Вильмане у Менассе. Снял сапог и достал из тайника в подошве небольшой круглый предмет. Печать Странник всегда прятал не только от врагов, что само собой разумелось, но и от своих – зачем лишний раз вводить людей в искушение? Он любовно провел ладонью по поверхности печати. На ней был изображен щит, поддерживаемый лежащим зверем. Предполагалось, что это леопард, хотя Страннику он больше напоминал волка. Подойдя к печи, Странник ткнул печатью в сажу, а затем приложил ее к развернутой холстине. На ткани появился непонятный зверь, только повернутый в другую сторону. Спрятав печать, кинжал и обувшись, он вытащил из пояса воткнутую в него иголку с ниткой, сложил тряпицу пополам и зашил по краям. Распахнув дверь, крикнул:
– Эй! Не уснули там еще?
Нигрин и прочие вернулись.
– На, возьми себе вместо портянки, – сказал Странник, протягивая тряпку Матису, – доберешься до Аскела – распорешь и покажешь. И не раньше. Не то худо тебе будет.
Ответил Нигрин:
– Ладно, послушаю тебя, Странник, в последний раз. Пошлю Матиса, все равно пользы от него никакой, так пусть хоть королю послужит. Вы! Ложитесь спать! Мы тут со Странником на крыльце посидим, покалякаем.
Подходила пугающая лесная ночь, полная тайной жизнью, не бывшей, однако, тайной ни для молодого, ни для старого, сидевших на приступке.
– Скажи-ка мне, Странник, ради чего ты все стараешься? Ради короля? Он, поди, и не слыхал про тебя.
– Верно. Не слыхал.
– Каждый защищает свое, кровное. Крестьянин – землю. Рыцарь – феод. Король – королевство. Ну, а ты-то бродяга, за что держишься? За Аскела?
– И за него тоже. И за тебя, и за себя, и за всех людей.
– Что-то не похож ты на святого.
– Я и не святой, хотя и странник. А хочу я, чтоб война наконец кончилась и чтоб жизнь стала полегче.
– Чья жизнь? Твоя? Моя?
– Моя жизнь и так легкая. Да и твоя не ахти как тяжела. Только разве большинство мужиков так живет? Им до тебя всю жизнь тянуться.
– Ишь ты, радетель!
– Все-то ты готов меня в юродивые записать. А я хорошо все так рассчитал. Кто может прекратить войну? Король. Но только если он будет сильнее всех в стране. А для этого ему нужен Аскел. А Аскелу – я. А мне – ты. Ну и так далее.
– Вроде как королевство стоит на Нигрине. А я-то думал – только мой надел. Нигрин – и король. – Он расхохотался. – Скажи, не смешно тебе, что мы с тобой, гольтепа, сидим здесь и рассуждаем о таких вещах?
– Нет. Это мне не смешно.
– Славный ты парень, Странник. Но не пожелал бы я себе такого сына.
– Это правильно. Я – Странник, меня к земле не привяжешь.
Они примолкли. Крик совы пролетел над деревьями.
– На рассвете уйдешь?
– Как водится.
Нигрин искоса взглянул на собеседника.
– А я ведь понял, что ты задумал, Странник. Иначе зачем тебе Матиса с места срывать?
– Ну, всего-то ты не понял. А если о чем догадался, помалкивай.
– Голову бы пожалел. Хоть дурная, а своя.
– Пустой разговор.
Нигрин не нашел новых доводов.
– Ночевать будешь опять на дворе?
– Опять. Сам знаешь, не люблю я под крышей.
– Все-таки ты блаженный. А может, наоборот, – снаружи все быстрее услышишь. И удрать легче. Нет, не разберешь, кто ты есть. Ну и не мое дело. Погоди, я тебе сейчас пожрать на дорогу вынесу. Так, говоришь, Аскел Матиса наградит? И флягу твою давай. Меду нацежу. Ладно, ладно, не спорь, кто знает, когда ты еще сюда заявишься!
Утренний туман рассеивался, когда Странник снова шел по лесу. Тогда же, ночью, Нигрин сказал ему: «Легкой дороги», а утром они не виделись. Пока не настала дневная жара, можно было, поспешая, проделать добрую часть пути.
А может, Нигрин был прав, и не стоит так рисковать? Ведь и Цицерон писал о том, что любовь к ближнему должна быть умеренной и не следует любить никого больше себя. У старика порой встречаются дельные мысли.
С другой стороны, если бы это пришло ей на ум тогда, во время осады, она осталась бы в городе, закисла там и гораздо вернее загубила свою жизнь. Так что и от любви к ближнему бывает порой польза. А за эти годы она выучилась жить среди людей, как Нигрин живет в лесу. Опасности можно было ждать с любой стороны, и человеческое уродство, духовное и телесное, пугало не больше, чем какая-нибудь коряга.
Ну, в одном-то он прав безусловно. Конечно, королевство и мир держатся на людях, которые пашут землю, строят дома, ремесленничают и рожают детей, а Странник – перекати-поле. На то он и Странник. Нет, без Странника мир бы не рухнул. Но, может, от его присутствия в мире что-нибудь переменится.
Ну-ну! Настоящая война еще не начиналась, а Странник уже думает, как ее закончить.
Нигрин. И эта дура с заискивающим взглядом. Ничего, живите. И я буду жить. И все будем делать свое дело.
А ноги уже сами несут тебя вперед. И славно ощущать свое тело, сильное и ловкое, отталкивающееся от земли без всякого усилия, – и всадник не всякий догонит Странника. Это и есть жизнь – там, где над головой сплелись ветви, а под ногами – корни. Лето, и не надо никого убивать. Я ягод поем, воды из ручья напьюсь. Но – кто знает, была бы эта жизнь сладка, если бы так продолжалось всегда? У каждой дороги должен быть конец, чтобы можно было ступить на новую дорогу. А потому – вперед, вперед, на закат, и пусть стоят долгие дни над Великим лесом, и маленькая луна катается над лиственным сводом шатром – Странник убыстряет шаг.
К полудню он добрался до реки. Перешел вброд, в омуте окунулся, не раздеваясь, – безопаснее, к тому же в мокрой одежде легче идти по жаре. Гай в этих местах петляет, и большая вода встретится еще не скоро. Луны сегодня, похоже, не будет, и, пока светло, нужно пройти как можно больше. Дважды попадались овраги – следы давнишних вырубок, где на дне мелькали гадючьи спины – лягушки летом передохли. Теперь вырубки уже заросли. Что здесь было раньше? Давно, давно, и некогда думать. Не раз и не два уже Страннику приходилось видеть покрытых мхом, гниющих на земле языческих идолов, вырубленных из стволов дуба или вяза. А самих язычников сотни лет как нет в Великом лесу. Вырубили орденские войска или иные. Разве только еще, может быть, в горах, кое-где… правда, говорят, они приносили в жертву своим богам живых людей… или врут? Духи леса и духи воды, говорили они, мы не причиним вам зла, и вы не причиняйте нам зла. Хорошая молитва, прости меня, Господи, и охрани меня святой Юлиан-странноприимец! Хорошо, что Странник пока один и может еще думать о постороннем… а глаза всматриваются, ноздри втягивают воздух, и – без остановки, пока мрак не навалится на лес.
Да, конечно, лучше леса нет ничего. Это он только для чужого страшен. И для слабого. А чужой и есть слабый, потому что нет у него знания. Да и знание – еще не все. Радость должна быть. Такая радость, как когда перейдешь горный поток по перекинутой тростинке, когда поймаешь форель руками, просто оттого, что этот дуб так могуч, что хоть укладывайся на любой ветке, что сухие листья шуршат под ногами, а по ним рассеяны пятна света, как на оленьей шкуре, под деревьями тень, а на полянах солнце бьет в глаза и до заката еще далеко. Радость для тела и души. И от нее никому нет вреда. Потому что там – радость всегда за чей-то счет. Да и здесь, стоит повстречать другого… Здесь много всякого зверья, но хуже человека нет никого. Это я знаю точно, потому что я – тоже человек. И да наслажусь я жизнью до последнего глотка, пока лес этот только мой!
…И пели рога над лесом, разгоняя утренний туман и мешаясь с лаем собак. Храпели тонконогие господские кони, пестрые куртки доезжачих мелькали между стволами. Покой уходил из чащи, отступал перед людьми.
На поляне, где дымились залитые костры, в глубине виднелись два шелковых шатра. Рядом с одним из них было вкопано копье с укрепленным штандартом с изображением солнца. Ветер был слаб, и штандарт свисал, изредка шелестя золотыми кистями. Под ним, широко расставив короткие ноги, стоял воин в легком полудоспехе. Щурясь, он смотрел туда, где слышались лай и голоса. Там на сером коне сидел невысокий всадник в коричневом плаще. Одежда его была темной и простой. Под охотничьей шляпой с пером поддета бархатная скуфейка, у пояса длинный меч. Левая рука его, затянутая в перчатку, сжимала поводья, правую он поднес к закушенным губам. Вторая перчатка была заткнута за пояс, и золотой перстень на безымянном пальце – знак комтурского достоинства и единственное украшение всадника – то вспыхивал, то тускнел, попадая в тень.
На противоположном конце поляны, посреди стаи гончих, другой всадник, склонившись в седле, хохоча, протягивал руку к вскинутым собачьим мордам. По сравнению с первым он выглядел как петух рядом с селезнем. Он был гораздо выше ростом и так широк в плечах, что голова казалась слишком маленькой. На его плаще темно-зеленого цвета были нашиты золотые бляшки, и золотое ожерелье охватывало крепкую шею. Разноцветные камни сверкали на сбруе, на ножнах и рукояти меча, и этот честный блеск намного превосходил жидковатый блеск его глаз. У него был широкий, но низковатый лоб, крупный нос и короткая темно-русая борода. Лет охотнику было около тридцати пяти. Выпрямившись, он подбоченился и галопом направился к первому.
– Чего они медлят, не понимаю! – крикнул он, подъезжая. – Неужто опять передрались? Или мало я их учил?
– Решил ты нынче или нет? – спросил Генрих Визе – это был он.
– На охоте я думаю об охоте. Может быть, в ордене вы привыкли иначе, вы ведь ни рыба ни мясо, сверху рыцари, снизу монахи, или наоборот?
– Поосторожней с достоинством ордена, граф. К тому же мы союзники.
– Это у вас называется союзом – когда я даю, а орден только получает? Как стоял, так и буду стоять на своем – Вильман переходит в мое владение. Вильман и Гернат вместе стоят иного королевства, клянусь животворящим крестом!
– Ты забываешь, что Вильман не принадлежит еще не только тебе, но и ордену. Это владение короны.
– То-то и оно! Сиди там, как и прежде, герцог Мореан, я бы сам пошел на него. Но вот уже три года, как король опередил меня, потому-то я и обратился к вам!
– Мне предстоит еще встреча с приором Восточных земель…
– К чертям ваши Восточные земли! Чего я там не видел? Леса да болота. А в Вильмане сидят жирные горожане и ждут, чтобы их пощипали… Подожди! Святой Губерт, снова рога! Эй, что там?
Подъехавший старший ловчий пояснил, что следы оленей были обнаружены еще с рассвета, а теперь извещают, что зверь обложен.
Гернат, гикнув, дал шпоры коню. Визе лишь слегка ударил своего перчаткой между ушей, и тот рванулся вперед. Со всех сторон подъезжали другие охотники – бароны, вассалы Герната и орденские рыцари, – всего полтора десятка сеньоров, но так как большинство имело собственную свиту, казалось, целое войско с шумом и треском ломит через лес. А впереди, захлебываясь лаем, неслись гончие, знаменитые гернатовские гончие, за каждую из которых ему предлагали шестерых рабов.
Вскоре всадники рассеялись между деревьями, однако Визе все время видел высокий султан на шляпе Герната и следовал за ним, зная, что такой опытный охотник, как Гернат, не собьется со следа. Если бы он мог, подобно Гернату, на охоте думать лишь об охоте… А ведь в молодости и сам Визе был страстным охотником, и тело его хранит следы медвежьих когтей и клыков вепря… Тогда он, не рассуждая, шел навстречу опасности. Теперь у него на пальце комтурское кольцо, а под кафтаном кольчуга. И, в отличие от Великого Магистра, он еще не стар. За все надо платить. За все.
Но ветер скачки развеял эти мысли, и дальше он несся, как другие, со стиснутыми зубами и пересохшим ртом. В нескольких саженях от него скакали телохранители – он сам их подбирал – молодые рыцари, недавно вступившие в орден и свято веровавшие в него и в отцов-военачальников.
Они вылетели на заросшую цветами поляну, посреди которой поднималась раздвоенная сосна. Гернат придержал поводья, махнул правой рукой, сжимавшей дротик.
– Чертова обедня! Эти гончие слишком быстро бегут, я уже не слышу лая. И загонщики точно заснули. Или этот проклятый олень бросился в реку?
– Река должна быть в другой стороне.
– А, один черт. Вот что я предлагаю, комтур. Давай направимся в разные стороны. Кто первым настигнет оленя, тому и честь. И прикажи своим не стрелять, стрелы – не для нас, точный удар – достоинство рыцаря!
– Пусть так.
Затрещали под копытами сухие ветки, валявшиеся на земле. Всадники ехали неторопливой рысцой, глядя вперед. Отъехав на значительное расстояние, Визе снял рог, висевший у пояса на серебряной цепочке, и затрубил. Мгновение спустя издалека отозвалось еще несколько рогов. Звук был слышен слабо, но явственно.
– Туда! – указал Визе в направлении звука. И они поскакали напролом, пригибаясь под ветками, хлещущими по головам. Пение рогов утихло, но вскоре они услышали отдаленный лай. И вновь началась бешеная скачка. Визе не подозревал, что он еще способен так увлекаться. Он не забывал ни о чем, но и соперник его, Великий приор, и богатый город Вильман, и ненавистный тезка – король Генрих – все это был один олень, убегавший олень! А лай все ближе, ближе, и вот уже он различает бегущего оленя, закинувшего назад голову с тяжелым венцом рогов, и почти повисающих у него на ногах гончих.
Лай звенел не умолкая, а сзади рыцари подбадривали себя громким гиканьем, и эта музыка горячила кровь лучше вина. Визе несомненно опередил Герната, и почетный удар должен был достаться комтуру.
В лицо ударил свежий ветер – значит, река рядом. За кустами боярышника шла небольшая прогалина, дальше берег круто обрывался. Добежав до обрыва, олень повернулся, нагнул голову, выставив вперед рога. Теперь это был уже не венец, а оружие. Зверь был еще силен и готов продолжать борьбу. Собаки припадали к земле, бросались с лаем вперед и, рыча, отскакивали. Визе вытащил меч из ножен, готовясь нанести удар – меч был его излюбленным оружием, он владел им в совершенстве, но внезапно уловил близкий шорох и увидел между деревьями высокую фигуру Герната. Мгновенный холод коснулся души комтура. Он опустил руку и сделал своим спутникам знак не двигаться.
Гернат метнул дротик, вонзившийся оленю в голову. Тот тяжело рухнул на землю. Собаки заливались. Гернат спешился, вынув кинжал, подошел к оленю, чтобы собственноручно его добить, но этого не понадобилось. Подождав, пока не соберутся люди Герната – они наперебой славили силу и меткость своего сеньора, – Визе выехал из-за кустов, слегка склонив голову.
– Ты и вправду, как сказано в Писании, великий охотник перед Богом.
Гернат устало огляделся – псари растаскивали собак, слуги собирали хворост для костра. Он утер пот со лба.
– Ну, дьявол с этим Вильманом… Думаешь, я тебя не заметил? Мы, Гернаты, умеем ценить благородство и благородны сами. Пусть будут Восточные земли.
Возвращались в лагерь уже к вечеру. После обильной закуски соревновались в стрельбе из лука, многие отличились, но героем дня оставался, естественно, граф Гернат. Он уже успокоился, и, сидя в седле, ругал сегодняшнюю жару, вспоминал прошлые охоты и радовался предстоящему ужину. Визе ехал за ним и улыбался. Всего лишь одно движение, даже отсутствие движения, выгода же огромна. А гордость? Гордостью можно и поступиться. Разве не бежал он когда-то от аскеловской конницы? Приняв бой, он бы непременно погиб, а так – он жив, и силен как никогда. Впрочем, Гернат был ему пока что нужен, и Визе не собирался высказывать свои мысли вслух.
Их встретили радостными криками. Тут же поднялась беготня, любопытствующие разглядывали огромные рога, ахали, восхищались. Гернат, уже уставший рассказывать о своем подвиге, поискал взглядом Визе и неожиданно увидел, что тот, все еще верхом, остановился у своего шатра и куда-то смотрит. Гернат подъехал поближе.
– Эй, что с тобой, комтур? – крикнул он и осекся. Штандарт с изображением солнца валялся на земле. Рядом на коленях стоял стражник.
– Я не виноват! – с ужасом в голосе повторял он. – Здесь никого не было, только я! Никто не проходил! Собака не пробегала! Ветер…
– Упал… – прошептал Гернат. Как многие богохульные на словах люди, он был суеверен. – Плохое предзнаменование, – сказал он несколько громче и перекрестился. Визе сошел с коня, отпихнул ногой стражника, приподнял край полотнища, молча выпрямился. Он увидел то, в чем был уверен, – витые шнуры не перетерлись и не оборвались – они были перерезаны.
С наступлением темноты знаменитого оленя зажарили на вертеле, выкатили бочки с вином, доставленные из ближайшего монастыря. На ужин набросились с тем же воодушевлением, с каким шли в бой или травили зверя. Гернат восседал на почетном месте и пил без передышки, остальные, расположившиеся прямо на траве, старались не отставать. Музыкантов и дураков здесь не было – это возбранялось уставом ордена, да они и не были нужны. Каждый во весь голос повествовал о своих былых приключениях, охотничьих или иных, не заботясь о том, слушают ли его. Среди общего содома задумчивость сохранял один Визе. Как и все, он потягивал вино, которое на него почти не действовало, но довольство, вызванное удачной сделкой, ушло бесследно. Подозрительность с годами стала подавлять все прочие чувства в душе комтура, и перерезанные шнуры не выходили у него из головы. Он уже успел допросить всех часовых. Никто не заметил не только постороннего, но даже слабого признака его присутствия, и все-таки он приказал удвоить охрану.
Луна светила особенно ярко, как редко бывает летом. Голоса становились все тише. Многие уже спали или просто лежали, упившись до бесчувствия. Трещали поленья в костре. У тех, кто сидел ближе к огню, лица были красные, лоснящиеся, а у тех, что в сумраке, синевато-бледными, и по всем лицам скользили неуловимо быстрые тени. Визе думал о предстоящей встрече с приором, о том, что, очевидно, придется пообещать Вильман ему, благо город все равно пока не взят. Внезапно он услышал громкий хохот, напоминающий рыдания. Смеялся Гернат, задрав голову и глядя на луну. Плечи его вздрагивали. Визе удивился, что вначале не узнал его голоса. Луна! Говорят, в такие лунные ночи люди сходят с ума или умирают, и луна будто бы в этом виновата. Глупости и ересь. Выдумки, недостойные человека, – а естественным состоянием человека Визе считал воинское и монашеское, прочие служили ему подспорьем, – все от Бога. И в лунную ночь удобнее целиться во врага. И все. Он поднялся, крикнув телохранителей, приказал провести себя в шатер.
Он не раздевался на ночь – привык спать в кольчуге. Сейчас спать не хотелось. Не спать ночами он тоже привык. У порога, подобрав босые ноги под коричневую рясу, сопел отец Рональд, но Визе не был уверен, что он спит, хотя кто его знает… Ему было известно, что духовник, как и предыдущий, следит за ним по приказу Великого Магистра, но не делал ничего, чтобы это изменить. Визе не был болтлив, не собирался изменять ордену, и старик его устраивал. Уж если орден полувоенный, то лучше иметь под рукой человека проверенного и привычного.
Сидя на постели, Визе продолжал прислушиваться. Видимо, в лагере не спал не только он. Слышались шаги, где-то фыркали кони – обычный лагерный шум. У костра несколько голосов горланили охотничью песню, – отсюда, издалека, она звучала как-то жалко. Переговаривались стражники у входа в шатер. Визе удвоил внимание.
– …и вот я его ясно увидел, как тебя вижу. Он на дереве стоял, в развилке, во весь рост.
– И голова волчья?
– Волчья, верно. А тело человечье. Только голову он повернул, – а луна светит, – вижу, уши торчком, углами, и шерсть седая на морде. Перекрестился я, и он исчез.
– Откуда ж он взялся?
– Не знаю… По лесу много всякой нечисти бродит, еще со времен язычников. А это тоже в лесу было, возле Старых болот.
– А отец Рональд говорил, будто у черта рыло, как у свиньи.
– Нет, у этого была волчья морда, я разглядел. Может, это и не черт был – оборотень, для них волчье обличье милее всего. Луна тогда тоже была, как нынче…
Они умолкли. «Вот подходящая минута, чтобы появился тот, кто сбросил штандарт, – думал Визе. – И человек это, надо сказать, чрезвычайно осторожный, раз ни один из стражи его не заметил… а если он так осторожен, зачем ему обращать на себя внимание? Если только это не дурацкая шутка кого-нибудь из гернатовцев… Сам граф вряд ли замешан, испугался, и все же… если так, он пожалеет об этом. А если без его ведома – найду и душу выбью!»
Если, если, если… Он поймал себя на том, что невольно ожидает чего-то. Дотронулся до перевязи с мечом, лежащей поверх одеяла. Прикосновение к оружию обычно успокаивало, но теперь этого не произошло, наоборот, холод металла еще больше раздражал. Тут новая мысль пришла ему в голову – если (опять если!) в лагере побывал чужой, по следу можно было пустить собак! Как же он сразу не догадался! Это просчет, сейчас следы почти наверняка затоптали. Хотя чужой еще может обнаружить себя. А если свой – и собаки не понадобятся. Мысли сделали круг. Обнаружить – как? Опять ждать? И рассвет уже скоро… Худшие часы – перед рассветом.
Странный озноб проник сквозь теплоту ночи. Он ворочался без сна, ожидая – чего? Явления? Знака? Но вот солнечные пятна, пронизав ткань шатрового полога, упали на ковер. Визе взглянул на них, потом на свою руку с кольцом. Солнце. Это и есть знак.
Визе едва успел подняться, как появился Гернат, мрачный, с опухшим лицом. Отец Рональд крикнул служку, тот разлил по кубкам вино.
– Радуешься небось? – спросил Гернат, опрокинув содержимое кубка себе в глотку. – Отхватил жирный кусок?
– Я всего лишь смиренный слуга ордена, граф.
– Слуга… Что дальше думаешь делать?
– Поеду в приорат Восточных земель.
– А мне что-то тошно… И охота не веселит. А! Вот мысль! Послушай, комтур, я буду не я, если не сделаю налет на Вильманский край, благо вассалы со мной! Ударим, и… Как бог свят! Подпалю деревеньку, порадую свою душу. И не сердись – на вашу долю еще останется. Я ведь так, для веселья… Я тоже бескорыстный. Рыцарю не пристало быть корыстным. Он берет, но не копит. Вот сейчас коней оседлаем…
– Удачи тебе. Только вначале мы с тобой подпишем договор.
При слове «договор» отец Рональд быстро достал спрятанную в изголовье постели серебряную шкатулку и вынул из нее свернутый в трубку пергамент.
– Какой еще договор?
– О передаче Восточных земель.
– А может, я передумал?
– А как же «рыцарю не пристало быть корыстным»?
– Ха! Он испугался! Ну, пошутил, люблю пошутить, особливо со святыми отцами…
Вопреки его утверждению, Визе вовсе не выглядел испуганным. Он вообще крайне редко испытывал страх, хотя был подозрителен и осторожен. Но сейчас он понимал, что Гернат куражится, по обыкновению.
– Прочти, – сказал он коротко. Обращался он, разумеется, к отцу Рональду, так как Гернат был неграмотен.
«In nomine patris, et filii, et spiritus sancti.
Орден рыцарей святого Маврикия, заключая военный союз с высокородным Готфридом графом Гернатом, обязуется передать ему в бенефиций приорат Восточных земель по условиям, обговоренным заранее. Названный же граф Гернат, со своей стороны, обязуется поставить под знамена ордена две тысячи пехотинцев и пятьсот всадников, а также, в случае начала военных действий, самому выступить на стороне ордена, со своей дружиной. Равно так же и орден берется помогать названному графу, в чем поручителем выступает комтур Генрих Визе. Gloria tibi, domine. Amen».
– И обязательно тебе нужно марать пальцы в чернилах, комтур? То ли дело старый обычай – поклялся на мече, а того, кто усомнился в слове твоем – этим же мечом – по черепу. Я ведь не Лотар, которого вы обвели вокруг пальца и теперь держите с потрохами. «Обязуется»… Никому я ничего не обязан! Захочу – поставлю, захочу – при себе оставлю.
– Я ведь знаю, рыцарь, что семьсот из этих двух с половиной тысяч уже идут на соединение с нами.
– И все-то он знает, этот монах! Ну, послал я их, так ведь я и назад повернуть могу.
Гернат еще поломался немного, потом приказал принести свою печать. Затем долго сравнивал обе копии договора (одна была для него, другая оставалась у Визе) – не умея читать, сличал каждую букву, чтобы обнаружить возможный подвох, наконец поставил вместо подписи крест, прибавив: «Если ты думаешь, что эта закорючка меня к чему-нибудь обязывает…» – и скрепил пергамент своей печатью. После этого, разумеется, полагалось выпить, что и было сделано, и в ритуальных заверениях в преданности и пожеланиях удачи прошло еще полдня, после чего лагерь свернули и воинство с треском и топотом снялось с места.
Визе не забыл своей мысли и успел вызвать старшего псаря. Но усилия его оказались тщетными, так же как и допросы – собаки не брали следа. Ни одного свидетеля так и не выискалось. Решив отправить вслед за Гернатом соглядатая, Визе простился с ним весьма дружелюбно. Того уже не мучили тяжелые предчувствия, он радовался предстоящему набегу. Но Визе ничего не забыл.
Часть своих людей, слуг и всех собак он отослал в монастырь, а сам отправился со свитой в пятнадцать всадников, рассчитывая через неделю быть у цели. Дорог в лесу, конечно, не было, кроме главной, Вильманской, проложенной еще при римлянах, но она лежала в другой стороне. Ехали по утаенной охотничьей тропе. Зря не спешили. Парило, и застежки на одежде расстегивались сами собой. Время тянулось, и все было тихо, даже слишком, так что, когда ехавший впереди дозорный слегка приподнялся в седле, а потом сделал движение рукой, точно отмахиваясь, Визе удовлетворенно хмыкнул.
– Что там?
– Так… глупость какая-то…
Подъехав, Визе увидел торчащее впереди, на тропинке, небольшое подобие креста.
– Дай мне это, – приказал он. Слуга спешился и с поклоном подал ему странный знак. Визе взял его в руки. Это оказалась сломанная пополам стрела. Обломки были связаны крест-накрест пучком сухой травы. На блестящем острие темнела земля. По оперению Визе тотчас узнал стрелу, какими были вооружены все его воины – конечно, подобрали во время вчерашней охоты.
– Обыскать все кругом, – произнес Визе устало. Он сказал это скорее по привычке, и пока воины прочесывали ближайшие заросли, продолжал разглядывать стрелу. И младенцу ясно, что ее воткнули в землю не просто так. Визе кое-что слышал о лесных обычаях и о тайном языке здешних обитателей. Сломанная стрела – это он знал точно – означала предложение мира.
Отозвав людей, он приказал располагаться на ночлег. На сей раз – еще более по-походному, чем предыдущей ночью. Шатер не раскладывали, тем паче что жара продолжала держаться. Развели костер. После ужина, проверив стражу, Визе улегся спать. Невдалеке журчал ручей. Постанывали ночные птицы. Обычные разговоры уже иссякли, и ночь склонялась к середине, когда тишину прорезал тоскливый волчий вой. Он прозвучал вдали, но так, что его пронзительные переливы услышали. Кони рванулись с привязи, били копытами, храпя, кое-кто из конюхов бросился их удерживать, остальные вскакивали, пытаясь понять причину замешательства, а вой все звенел, постепенно отдаляясь, и, дойдя до самой высокой ноты, оборвался и смолк.
Визе тоже приподнял голову, стряхивая сон. Один из его телохранителей сидел, все еще прислушиваясь.
– Ни разу, истинный крест, не слыхал, чтоб они летом так выли.
– Он здесь, – сказал Визе.
– Кто? – отец Рональд повернулся в его сторону.
Визе не дал себе труда ответить. Он вновь был бодр после краткого отдыха, и голова ясна, как никогда. Человек с волчьей головой? Нет, скорее волк с человечьей. И внятно было его немое обращение. Поверженный штандарт говорил: «Я твой враг», сломанная стрела – «Но я ищу с тобой мира». И вот теперь он напоминал: «Я здесь, я рядом, я жду твоего ответа». И он был один, этот человек, бродящий вокруг стоянки по темному лесу, несомненно один, иначе ему не удавалось бы так легко скрываться. Одному легче спрятаться, нежели многим. Итак, посланец. Посланец врага. Что ж, врагов и у ордена, и у комтура Визе достаточно. Но кто из них может желать с ним союза? Граф Лонгин? Вельф Аскел? Может быть, сам король? Или принц Филипп – говорят, у него в последнее время нелады с отцом… Короля, пожалуй, следует сразу же исключить – к чему ему эта комедия, хотя, как всем известно, старый негодяй любит посмеяться… Но он сам себе голова, а тот, кто послал этого невидимку, вынужден скрывать свои намерения… И вряд ли это Аскел – тот всегда лезет напролом, полагаясь только на свой меч, переговоры – не его стихия. К тому же давно известна ненависть Аскела к нему, Визе. Однако желание выгоды способно пересилить любую ненависть… Он размышлял, еще кривя душой – вот еще забота разгадывать загадки, неведомо кем заданные, и все-таки ему нравилось, как это было задумано: дурные знамения, крест на тропе, волчий вой – то, что устрашило бы глупца, но оказалось понятно умному и знающему, а за всем этим уже шел по пятам азарт старого охотника.
Он взглянул на небо, начинающее светлеть. «А что, если все это – ловушка?» – подумалось ему.
Ловушка?
– Ильмер, – негромко сказал Визе. Телохранитель тут же встрепенулся. – Оседлай коня и следуй за мной.
Вслед им, не мигая, смотрел отец Рональд. Потом вздохнул и улегся.
Они тихо прошли мимо ворочавшихся на земле людей. Ильмер вел коня в поводу. Визе прислушивался, вспоминал. Часовой, узнав их, что-то пробурчал в знак того, что не спит, и не тронулся с места.
Миновав густой орешник, они очутились у ручья. И цепкий глаз Визе сразу приметил то, на что иному понадобился бы час – следы. Они отчетливо выделялись на сыром песке между зарослями и водой. Не просто следы. Ровно посредине песчаной полосы. Начинаются и обрываются неожиданно. И трава не смята. Но Визе, надо отдать ему честь, сразу понял, в чем дело. Он – чужой – спрыгнул вон с того дерева. Сделал несколько шагов, подтянулся на ветку и удалился, перебираясь с дерева на дерево – они здесь одно к одному. Опять какие-то уловки? Или просто хотел показать, что он один? Потому что следы оставлены намеренно.
Следы были рядом – небольшие и темные. Визе перешел ручей, перечеркнув своими сапогами цепочку старых следов. Ильмер ступал за ним. Визе не двигался, ожидая. Но лес молчал. Может быть, чужак стоит там, в чаще, и тоже ждет? Или ушел, потеряв надежду на встречу? Завыл бы он, что ли… Нет – опять всех разбудит. А это ему ни к чему.
Собственно, какой ловушки ждать? Он вооружен. Под одеждой кольчуга. И конь при нем, а у седла – боевой топор. И светает. Даже если он ушел, то следы он в состоянии оставлять. И ступни у него без копыт.
– Коня.
Ильмер помог ему сесть в седло.
– Теперь ступай. Я иду на охоту.
С тем и отправился на поиски. Ехал медленно, но сам он был напряжен до предела. Не замечая ничего достойного внимания, Визе уверился, что неизвестный, не дождавшись его, скрылся, и продолжал искать его отчасти из того же азарта, отчасти из нежелания отступать. И, кроме того, у него нет времени ждать, он хотел разрешить все разом.
Машинально сжимая рукоять меча, он нагибался в седле. Если бы можно было разобрать следы – уж эти-то он хорошо запомнил! Но было еще недостаточно светло, и трава под деревьями не росла, а на палой листве трудно что-либо заметить, когда не было дождя. А его не было. Сильнее, чем когда-либо, Визе пожалел об отосланных собаках, хотя в прошлый раз собаки ему не помогли.
Проклятье! Кажется, он заблудился. Ну, дорогу назад он найдет… Но неужели поворачивать?
В это мгновение ему показалось, что между деревьями что-то мелькнуло. Может быть, просто глаза устали? Нет. Снова. Это явно человек. Но скрылся слишком быстро, чтоб его можно было рассмотреть.
Визе хлестнул коня, понимая, что это бесполезно – чаща была слишком густа. Он спрыгнул на землю, крикнув:
– Эй, ты, остановись! Стой, тебе говорят! – и поскольку тот больше не показывался, зашагал вперед. Зря он, что ли, сюда добирался? Споткнулся. Выругался. Успел почувствовать, как дохнуло свежестью – снова река! И тут он его увидел.
У старого платана, заложив руки за спину, стоял невысокий юноша. Он молча глядел на Визе, и на лице его застыла неподвижная улыбка. И чем ближе комтур подходил к нему, тем сильнее ему казалось, что это лицо он уже когда-то видел. Да! Видел! Он никогда не забывал ни одного встреченного человека, уж такое свойство было у его памяти. А с этим лицом в его памяти связывалось нечто неприятное. Обидное. Солнце стояло уже достаточно высоко, и Визе мог хорошо его рассмотреть. Тогда его смуглое лицо было бледным, и в рыжих волосах не заметно седины, но стоял он так же, глядя на комтура в упор пронзительно карими глазами. Он вспомнил! В ту ночь казнили конокрада, и рыжий парень с ободранными в кровь руками назвался конюхом брата Альбрехта. Горели факелы, галдела солдатня, а из толпы на него смотрели из-под рыжих косм эти самые глаза. Брата Альбрехта Визе увидел только через сутки и, по всегдашней подозрительности, спросил его о рыжем конюхе. Тот ответил, что не помнит такого, верно, комтур ослышался, а впрочем, черт его знает, может, и есть рыжий, станет он себе голову забивать… А потом из-под Вильмана явилась аскеловская конница, и брат Альбрехт был убит. А рыжий – теперь уже сивый – был лазутчиком и стал наемным убийцей. Он хитер – этого у него не отнять, но он не мог предвидеть, что Визе запомнит его в лицо.
В то краткое время, когда эти мысли возникали в его мозгу, Визе продолжал идти. Он не остановился перед рыжим: на ходу легче рубить – вот так, от плеча и наискось. Но едва он выхватил меч из ножен, как рыжий отскочил в сторону, в руке у него оказался длинный нож, и Визе пришлось самому развернуться, чтобы тот не оказался у него за спиной. Снова меч свистнул в воздухе, и снова рыжий уклонился, на этот раз отступив назад. И дальше продолжалось все так же – Визе рубил воздух, а рыжий кружился вокруг него, нырял под руку, прыгал в сторону, словно исполнял какой-то дьявольский танец, а комтур, взмокший в своей кольчуге, не поспевал за ним. Никогда еще ему не приходилось иметь дело с противником, который не принимал бы ни одного удара – хотя с его оружием это было бесполезно. Он явно изматывал комтура, чтобы достать его ножом. «Негодяй, негодяй», – мысленно повторял комтур. Защищенный, он был уверен в себе, но ему надоело это нелепое топтание. Наконец рыжий не успел увернуться достаточно быстро, конец меча полоснул его по руке. Впервые металл коснулся живой плоти, брызнула первая кровь, и рыжий согнулся от боли. Настал момент, которого ждал Визе. Он размахнулся, но тот вдруг прыгнул, искаженное смуглое лицо оказалось совсем рядом, что-то сверкнуло, и это было последнее, что увидел Визе. Рыжий ударил в глаз, как делают опытные охотники, не желающие портить шкуру. Лезвие входит в мозг, и смерть наступает мгновенно. Визе тяжело рухнул на землю, и прямо на него свалился Странник, выдохшийся и истекающий кровью.
Немного погодя он слез с тела Визе – тот был явно и несомненно мертв – и осмотрел руку. Она была прорезана до кости с тыльной стороны от локтя до запястья наискось. Рана не опасна, но кровь нужно остановить немедленно. Он оторвал кусок плаща Визе и, кусая губу, наскоро перевязал руку. Ничего… это всего лишь рука… и кость цела, и ладонь не задета… и левая рука, а не правая… могло быть хуже… найдем подорожник… Ничего, как-нибудь выкрутимся. Вытащил кинжал, вонзил, вытирая, в землю, спрятал. Затем быстро и умело обыскал труп. Нашел договор, который Визе, не доверяя никому, носил на груди под кольчугой. Стащил с пальца золотое комтурское кольцо, спрятал и то и другое к себе в сапог. Подхватив тело под мышки, поволок его к реке. Боль в руке была так сильна, что хотелось орать, однако он не мог медлить – люди Визе могли появиться в любую минуту. Дотащив труп до обрыва, Странник попробовал вырвать у него меч, но мертвые пальцы прочно вцепились в рукоять, и Странник оставил свои усилия. Он спихнул бывшего комтура с высокого обрыва в воду, и облаченное в кольчугу тело камнем пошло ко дну. Глядя на расходящиеся в черном омуте круги, Странник подумал: «Тебя следовало бы живым разрезать на куски и скормить воронам. Но мне некогда». Он вернулся назад, кое-как присыпал листьями кровь и следы. Подобрал валявшуюся на земле шляпу Визе, нахлобучил на голову, с тем чтобы бросить где-нибудь подальше, – здесь ее оставлять, конечно, нельзя. Теперь нужно было забрать коня комтура – Странник видел, что он все еще бродит за деревьями. Странник был готов к тому, что придется его ловить, но конь оказался спокойного нрава, и только мотнул головой, когда разведчик подошел к нему. Странник погладил его по морде, и, удостоверившись, что животное принимает его, вскочил в седло. С удовольствием заметил висящее у луки оружие. От потери крови у него кружилась голова, но он был доволен, ибо вовсе не был уверен в успехе затеянной им игры. Все было слишком рискованно, слишком неправдоподобно, однако все получилось именно так, как он рассчитал. Нужно было только угадать, какая сторона натуры комтура возьмет верх. Разумеется, Визе был осторожен. Но, к собственному несчастью, привык считать себя умнее всех. Этим и воспользовался убийца, заманив его в западню, в которую кто-нибудь попроще ни за что бы не попался. А теперь пусть думают, что лесные черти уволокли комтура Визе! Да, Странник поработал хорошо, на совесть – для собственного удовольствия. А главное еще впереди, и пора оставить свои дела. Удерживая раненую руку на весу, правой он натянул повод. Нужно было ехать к берегу и искать брод.