Мы уходим в море. – Берем приз. – Продолжаем плавание. – Совершаем ночное нападение на усадьбу богатого плантатора. – Отступаем с значительным уроном.
Милостивая Государыня!
Согласно высказанному вами желанию, я выписал здесь для вас из дневника моей ранней молодости некоторые из моих приключений; такими приключениями в ту пору была весьма богата жизнь моряков. Когда я писал свой дневник, то передавал и изображал в нем без утайки все, что испытывал и что чувствовал тогда, и на этот раз не изменил ничего, так как знал, что вам любопытно было узнать, что я чувствовал тогда, а совсем не то, что я об этом думаю теперь. Говорят, что жизнь каждого человека, какое бы скромное положение он ни занимал, представляет собою ценный вклад морали, если изобразить ее так, как она есть; надеюсь, что и в моей скромной повести и млад, и стар сумеют почерпнуть немало поучительного и полезного, если ей суждено стать когда-нибудь всеобщим достоянием.
Без лишних слов перехожу к рассказу о плавании нашем на каперском судне «Ривендж»[1].
«Ривендж» только что вышел из гавани Испаньолы, неся четырнадцать орудий и находясь под командою капитана Витсералля, одного из выдающихся командиров-судовладельцев своего времени. Под утро, на рассвете, он увидел с марса какое-то судно и тотчас же погнался за ним. Подойдя ближе, мы убедились, что то было большое, сильно перегруженное судно, с водоизмещением в 600 тонн при двадцати четырех орудиях, шедшее из Сан-Доминго во Францию.
Оно было зафрахтовано одним французским дворянином, оказавшимся, как мы о том впоследствии узнали, весьма доблестным и благородным человеком, внушающим к себе уважение своим геройским поведением и неустрашимой отвагой. Нажив в Вест-Индии большое состояние, этот благородный француз возвращался теперь на родину, увозя на этом судне все свое имущество, жену и единственного сына-наследника, юношу лет 17 или 18. Как только он узнал, с кем имеет дело, и убедился в невозможности уйти от столь быстроходного судна, как «Ривендж», то решился биться с нами до последней крайности. Ему действительно было из-за чего биться; у него стояло на карте все его богатство, жена, сын, собственная его свобода и даже самая его жизнь, словом, все, что могло бы подвигнуть человека на самый отчаянный подвиг. Но как мы впоследствии узнали, ему было нелегко внушить такую же решимость и такое же мужество своему экипажу, и только когда он обещал выплатить им половину стоимости груза при условии, если им удастся отбить нападение и благополучно достигнуть берегов Франции, они согласились постоять за него и честно исполнить свой долг.
Увлеченные его примером, тронутые его словами, что он не требует ни от кого из них большого самоотвержения и стойкости, чем какие проявит он сам, а быть может, и движимые корыстью ввиду щедрого обещания, французы решили стеной стоять за него, весело побежали к орудиям и стали готовиться к бою. Когда мы подошли ближе, командир французского судна приказал убрать паруса и ласково упросил жену сойти вниз и ожидать там результатов сражения, от которого для нее должно было зависеть ее дальнейшее благополучие в жизни. Решительный образ действий французов заставил и нас со своей стороны готовиться к схватке, которая, судя по всему, обещала быть нешуточной. Хотя неприятель имел более орудий, чем мы, но зато мы были более приспособлены к военным действиям, менее нагружены, несравненно более быстроходны, и кроме того, у нас было гораздо больше людей. После нескольких одиночных выстрелов в то время, когда мы подходили к неприятелю, мы, наконец, став друг от друга на расстоянии не более одного кабельтова, стали обмениваться бортовым огнем в продолжение получаса, а затем наш капитан решил идти на абордаж. Но когда мы попытались пересадить наших людей на неприятельское судно, то встретили такой отпор, какого и не ожидали. Французский командир, дравшийся впереди всех, собственноручно уложил двоих здоровеннейших из наших людей и смертельно ранил третьего. Следуя его примеру, его люди дрались так отчаянно, что мы вынуждены были поспешно отступить на свое судно, потеряв человек десять товарищей.
Наш капитан, не ходивший с нами на абордаж, пришел в бешенство он нашей неудачи; он ругал нас трусами, малодушными бабами, позволившими прогнать себя с судна, на которое мы успели уже вступить, и призвал нас к вторичному абордажу, став сам во главе отряда, и первый вступил на борт французского корабля. Командир-француз встретил его, и они сразу схватились грудь с грудью. Как ни был смел, отважен и ловок наш капитан Витсералль, но он на этот раз наскочил на достойного, быть может, даже более чем достойного, соперника; он был слегка ранен и, кажется, ранил француза; вероятно, плохо бы ему пришлось, если бы весь наш экипаж, который успел теперь перебраться на французское судно, не устремился вперед, как лавина, и не оторвал борющихся друг от друга силой своего натиска. Несмотря на громадный перевес численности наших людей, французы дрались отчаянно; однако, несмотря на их мужество и геройство их доблестного командира, нам все-таки удалось оттеснить их к квартердеку, где бой закипел с новой силой. Французы старались отстоять эту последнюю позицию, а мы добивались всеми силами окончательной победы над ними. Французам некуда было больше отступать, и они дрались с бешенством отчаяния, тогда как наши, озлобленные их упорным сопротивлением, дрались с остервенением, сшибаясь в кучу, так как не было места, чтобы разойтись и сразиться, как следует. Сбившись в кучу, мы едва могли различать своих от врагов и падали вместе в одну общую груду, спотыкаясь на убитых и раненых, которых не успевали убирать.
Наконец мы осилили и одержали дорого стоившую нам победу; теперь мы были хозяевами на судне и подняли свой флаг. Изнемогая от утомления, мы рады были вздохнуть, наконец, свободно, полною грудью в отрадной уверенности, что теперь судно в наших руках, но оказалось иначе. Старший лейтенант и шестеро из наших людей сбежали вниз по лесенке, ведущей в кают-компанию, в расчете поживиться добычей, но здесь им преградил дорогу доблестный француз со своим юным сыном, капитан судна и пять человек французских матросов, оставшихся еще в живых. За ними находилась жена владельца судна; все эти люди решились пожертвовать своей жизнью для ее защиты. Наш лейтенант предложил им сдаться, но обезумевший от отчаяния и опьяненный кровью француз кинулся на лейтенанта и готов был пронзить его своим палашом, когда я выстрелил ему в голову, спасая жизнь своего офицера. Француз упал замертво; почти в тот же момент под ударом абордажного топора свалился и его сын. Тогда оставшиеся еще в живых французы сдались. Но наши люди до того озверели, что лейтенанту стоило громадного труда заставить их удержаться от возмутительного избиения этих несчастных, переставших уже защищаться.
Кто в состоянии описать, что испытывала в эти минуты несчастная женщина, бывшая свидетельницей этой страшной, кровавой сцены? На ее глазах убили мужа, а ее единственный сын утопал в крови на полу, и она оставалась совершенно одна, разом лишившись всего, что ей было дорого в жизни.
Утратив все богатства, которые она еще вчера считала своими, утратив мужа и, быть может, даже и сына, став бесприютной, неимущей и беззащитной вдовой, пленницей человека, не знающего ни жалости, ни чести, не признающего никаких законов, ни человеческих, ни божеских, руки которого были замараны кровью ни в чем не повинных людей, она предвидела для себя все ужасы, грозящие прекрасной, благородной женщине, у которой нет защитника ее чести и красоты, и мне было вполне понятно, что в припадке отчаяния она кинулась на наши окровавленные мечи и палаши, ища смерти, которая одна могла избавить ее от всех ожидавших ее ужасов. Немало труда стоило нам помешать ей в этом, но напряженные до крайности нервы ее не выдержали и, лишившись сознания, она упала на тело своего мужа, пачкая свои светлые волосы и одежду. Как ни были наши молодцы привычны к виду кровавых сцен, разбоя и грабежа, но на этот раз и они остались неподвижны, опершись на свои мушкеты и глядя на прекрасную женщину, сраженную горем и отчаянием, распростертую на полу перед ними.
Теперь угар битвы прошел, страсти понемногу улеглись, и теперь нам становилось стыдно за эту победу, купленную такой ужасной ценой. На шум схватки, происшедшей у дверей каюты, наш капитан спустился вниз; он приказал немедленно поднять бесчувственную женщину, осторожно отнести ее в его каюту и уложить в постель, приказал тут же перевязать рану ее сыну и с величайшей осмотрительностью перенести его в каюту врача, а пленных отвести, куда следует.
Я вышел на палубу, и при виде груды тел убитых и раненых, победителей и побежденных, лежащих и умирающих вместе, при виде этих луж и ручьев крови, людей двух разных наций, но братьев во Христе, во мне невольно родился вопрос: неужели справедливо и закономерно путем стольких убийств, путем такой резни и бойни добывать имущество, не принадлежащее нам? Мой разум, мое религиозное чувство и чувство гуманности ответили: «Нет»!
И я почувствовал себя нехорошо; я был недоволен собой и другими и мысленно называл себя убийцей. И я думал об этих деньгах, которые, если бы они остались в руках их законного владельца, могли бы принести немало пользы людям, тогда как теперь они пойдут на кутеж, разврат, дикий пьяный разгул и на оплату новых преступлений. Будь я тогда в Англии, я, вероятно, никогда бы больше ногой не ступил на палубу частного судна. Но вскоре меня призвали к исполнению служебных обязанностей, и за делом мне некогда было предаваться дальнейшим размышлениям: надо было убрать палубы, убитых выбросить за борт, а раненых отнести в лазарет, смыть кровь с палуб, все прибрать и очистить, все повреждения на судне исправить, снасти привести в порядок. Когда все было снова в полной исправности, мы пошли на Ямайку, ведя за собой свой приз.
Наш капитан, который умел быть столь же милым и ласковым к побежденным, как свирепым и решительным в бою, старался всеми зависящими от него способами смягчить участь несчастной женщины, по его вине ставшей нищей и вдовой. Ее наряды, драгоценности и всевозможные лично ей принадлежащие вещи, – все это было не тронуто и оставлено в ее распоряжении. Мало того, он хотел отдать ей также и все вещи, принадлежавшие лично ее мужу; но экипаж завладел ими и не соглашался расстаться с этой их долей грабежа. Мне стыдно сказать, что часы и палаш покойного ее супруга пришлись на мою долю, и потому ли, что я носил этот меч, или же потому, что она видела, как я выстрелил в ее мужа, но только эта барыня неизменно выражала чувство глубочайшего отвращения ко мне, где бы я ни встретился с ней. Сын ее, хотя и медленно, но все-таки оправлялся понемногу от своей раны, и когда мы пришли в Порт-Рояль, был с разрешения адмирала помещен в королевский госпиталь, а матери его, безумно привязанной к своему единственному ребенку, было разрешено съехать на берег и остаться при сыне, чтобы ухаживать за ним. Я был рад, когда она покинула наше судно, так как внутренне сознавал, что она вправе была меня ненавидеть, и вид ее скорбного, убитого горем лица всегда вызывал во мне упреки совести.
Как только мы пополнили свои запасы пищевых продуктов и воды, тотчас же вышли в море и продолжали свое плавание, но на этот раз менее удачно.
Недель пять или шесть мы плавали безуспешно, и наши люди начинали роптать, когда однажды утром наши шлюпки захватили маленькое судно вблизи берегов Испаньолы. В числе пленных оказался один негр, предложивший проводить нас лесом к усадьбе одного богатого плантатора, расположенной приблизительно в трех милях от маленького залива и довольно далеко от соседних плантаций. Он уверял, что там мы найдем, чем поживиться, не говоря уже о том, что будем иметь возможность потребовать очень крупный выкуп за самого плантатора и за любого из членов его семейства; кроме того, можно было увести с плантации сколько угодно негров-невольников.
Наш капитан, которому наскучили его неудачи за последнее время и который к тому же рассчитывал пополнить из запасов плантаций наши судовые запасы, подходившие к концу, согласился на предложение негра и, зайдя в залив, указанный последним, бросил якорь, как только стемнело, почти у самого берега. С десантом в сорок человек мы направились под предводительством негра лесом к плантации. Негра мы крепко-накрепко связали с одним из наших первейших силачей, из опасения, чтобы он не дал тягу, заведя нас в лес.
Ночь была ясная, лунная; мы вскоре прибыли к месту; оцепив дом, мы проникли в него, не встретив сопротивления. Захватив негров во дворовых строениях и приставив к ним стражу, мы расставили повсюду часовых, которые должны были своевременно предупредить нас о малейшей грозящей нам опасности, затем принялись грабить усадьбу.
Семья плантатора, состоявшая из старика, его жены и трех дочерей, из которых две были настоящие красавицы, была захвачена нами разом в одной из комнат дома. Трудно описать ужас этих людей, когда они вдруг так неожиданно увидели себя во власти шайки негодяев, от которых, судя по всему, трудно было ожидать чего-либо, кроме злодейства и злоупотреблений. И действительно, отвратительные эксцессы, неизбежно совершаемые экипажами каперов[2] всякий раз, когда они сходят на берег, вполне оправдывали их опасения. Но подобное мародерство считалось самым постыдным способом войны, и потому им не было никакой пощады, когда каперов ловили на месте преступления. С другой стороны, и команда каперских судов также не давала никому пощады во время своих разбойничьих экспедиций.
Старики безмолвно и неподвижно сидели на своих местах с выражением непомерного ужаса на бледных, вытянувшихся лицах, а молодые девушки, утопая в слезах, кинулись в ноги капитана и, ухватившись за его колени, молили о пощаде и защите от насилий его людей. Капитан Витсералль, который, как я уже говорил раньше, был человек великодушный и гуманный, поднял их с земли, ручаясь своим словом, что никто не посмеет их оскорбить, а так как его присутствие было необходимо для дальнейших действий, то он избрал меня, как одного из самых юных и менее грубых людей своего экипажа для охраны молодых девушек и всей семьи, угрожая мне смертью, если я допущу кого бы то ни было войти в эту комнату до его возвращения, и, приказав мне защищать их в случае нападения даже ценою своей жизни от всякого оскорбления. Я в ту пору был молод, мягкосердечен и чист душой и сердцем, по сравнению с остальными моими товарищами, и был в восторге от возложенной на меня обязанности.
Я всячески старался успокоить встревоженное воображение девушек и разогнать из страхи. Но в то время, как я был занят этим благим делом, один из наших матросов, грубый ирландец, славившийся даже среди наших отчаянных молодцов своими зверствами и безобразиями, подошел к дверям и хотел ворваться в комнату. Я, конечно, воспротивился, крикнув ему строжайший наказ капитана. Но ирландец, заметив красоту девушек, совершенно освирепел и заявил, что он посмотрит, как такой мальчуган, как я, помешает ему войти, и видя, что я не соглашаюсь пропустить его, с бешенством накинулся на меня. Мне, однако, посчастливилось на этот раз оттолкнуть его, но он возобновил свое нападение. Девушки, дрожа и замирая от страха, следили за исходом этой схватки, от которой для них должно было зависеть все: и честь, и жизнь.
Наконец я был ранен в правую руку; тогда я выхватил левой рукой из-за пояса пистолет и выстрелом из него ранил ирландца в плечо. После этого, чувствуя себя не в полной силе и боясь, что на звук выстрела к нам мог явиться капитан, не любивший, чтобы с ним шутили, негодяй поспешил удалиться от двери. Тогда я обернулся к молодым девушкам, бывшим свидетельницами нашей схватки, и принялся успокаивать их, обещая защищать их ценой своей собственной жизни. Заметив, что из моей раны сочилась кровь, они все втроем принялись утирать ее своими платочками, полагая, что этим сумеют унять ее.
Вдруг мы услышали новую тревогу. Как оказалось, один из негров успел бежать и поднял тревогу по всей окрестности. Собрались люди со всех соседних плантаций, а так как наши часовые, как это почти всегда бывает во время грабежа, меньше думали о могущей грозить всем нам опасности, чем о том, чтобы не остаться как-нибудь внакладе, и потому были крайне небрежны в исполнении своих обязанностей, то они были застигнуты врасплох и едва успели бежать, предупредив наших об опасности. Командир судна успел собрать своих людей; нельзя было терять ни минуты, надо было отступить в строгом порядке: в этом было теперь наше единственное спасение.
Старый плантатор умолял меня остаться с его семьей и клялся сохранить мне свою дружбу до конца жизни. Но я, горячо поблагодарив его, поспешил присоединиться к своим товарищам. Однако прежде, чем я успел уйти, старуха схватила меня за руку и надела мне на палец кольцо, которое сняла с своей руки и, поцеловав меня в голову, как сына, сказала: «И впредь поступайте так, как сегодня, относитесь к людям сочувственно и доброжелательно и оставайтесь так же благородны и доблестны, как в эту ночь!»
Сделав прощальный жест рукою по адресу молодых девушек, простиравших ко мне руки, я выбежал из комнаты глубоко растроганный и едва догнал своих, которые уже начали отступать, обмениваясь одиночными выстрелами с преследующей нас толпой. К счастью, эта беспорядочная толпа, состоявшая из негров, мулатов, молодых и старых плантаторов, наполовину безоружная и совершенно недисциплинированная, легко могла быть отбита всякий раз, когда она отваживалась на нападение или начинала теснить нас. Но движимые злобой и ненавистью к нам, они продолжали преследование, рассчитывая осилить нас подавляющим большинством, так как к ним с каждой минутой подходили новые подкрепления, и толпа росла.
Это, конечно, не ускользнуло от внимания нашего капитана, который изо всех сил спешил к тому месту, где нами были оставлены шлюпки. Если бы неприятель догадался захватить их, то всякий путь к отступлению был бы окончательно отрезан.
Между тем, несмотря на усилия капитана, несколько человек из наших отстали и были отрезаны от нас, отчасти потому, что густая лесная чаща мешала свободно двигаться, отчасти также и потому, что вследствие полученных ран они не в силах были поспевать за нами. Отбив одну за другой несколько атак, из которых каждая последующая была более серьезной, чем предыдущая, мы наконец добежали до своих шлюпок и, не теряя ни минуты, стали грести изо всех сил к судну. Взбешенные нашим бегством плантаторы громадными толпами устремились к берегу, и мы слышали, леденея от ужаса, как наши отбившиеся товарищи взывали о пощаде, но вместо пощады их тут же постигла дикая расправа.
Капитан Витсералль был до того возмущен гибелью своих людей, что отдал приказание немедленно грести к берегу и атаковать толпу, ко мы не послушали его и продолжали изо всех сил грести к судну, невзирая ни на его гнев, ни на его угрозы.
Нас охватила паника, и эта беспорядочная стрельба с берега, которая в другое время вызвала бы у нас только смех, вселяла в нас суеверный страх. Судно наше стояло на якоре всего в каких-нибудь двухстах ярдах от берега, и мы в несколько минут подошли к нему. С берега продолжали стрелять по нас, но пули или не долетали или пролетали над нашими головами, не причиняя нам вреда. Едва мы вступили на палубу, как бросились к орудиям и, зарядив их картечью и шрапнелью, ответили неприятелю огнем по всему борту. Крики ужаса и отчаяния, вопли и смятение на берегу доказали, что наши заряды не пропали даром. Экипаж хотел вторично зарядить орудия и повторить потеху, но капитан воспротивился, заявив, что мы и так уже позволили себе слишком много, и, чтобы положить конец пререканиям, приказал сниматься с якоря. Благодаря свежему ветру с берега мы стали быстро уходить в открытое море и вскоре оставили далеко за собой злополучную плантацию.