Каждому я рассказываю только его историю.
Клайв Стейплз Льюис – «Хроники Нарнии»
Моей семье
Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.
Нижняя соль, верхняя соль
– Что происходит?
Ванесса медленно поворачивается на мамин голос и осторожно оттягивает к середине груди половинки ночного халата. Делает шаг в сторону от стеклянного стола. В висках стучит так громко, что она не слышит собственного ответа. В голове все еще перекатывается громкое эхо удара.
– Нечего под утро за водой бегать, – мама хмурится, заглядывает за спину Ванессы. – На весь дом гремишь, имей совесть. Иди наверх.
Ванесса быстро кивает и идет к лестнице – кажется, вот-вот приподнимутся краешки халата, и она взлетит по ступенькам в спальню, где утонет в запахе чистых одеял – мгновенно, легко и с единственной четкой мыслью: мама ничего не заметила.
1
Две недели назад
Из окон спальни было видно только зеленое и серо-голубое: дом семьи Кац находился на небольшом возвышении, и каждое утро Ванесса просыпалась у огромных чистых стекол с видом на круглые деревья, словно стриженные по трафарету, серый силуэт соседского здания с узкими окнами и аккуратные пешеходные дорожки, как будто нарочно вытоптанные под углами в девяносто градусов. Ей нравилось, что кровать стояла у самого окна. Но каждое утро она просыпалась на спине и не хотела открывать глаза, потому что обязательно приходилось смотреть на потолок. Она его ненавидела и терпела, а на боку или животе засыпать не получалось. Поэтому каждый день наверху из сонных мутных силуэтов расплывались непонятные и одинаковые то ли цветы, то ли абстрактные узоры, а между ними – вечно на одних и тех же позициях – летали тройняшки и еще тройняшки ласточек. И посреди всего этого розового кошмара гордо и строго замирала крупная люстра.
Ванесса просыпалась и видела потолок. Запускала зрение и слух, включала внутреннюю программу: развернуться налево, заглушить будильник, чтобы не раздражать никого мелодией повтора через восемь минут, заставить себя подняться и опустить ноги в теплые свежие тапки. Услышать лай собаки – мама возвращается с ранней прогулки. Пройти в ванную комнату, слева крючки. Снять, повесить, оставить тапки на корзине. Душ. По порядку. Расчесать волосы. Легкий макияж, не переборщить, не намазать чересчур этого, не перестараться с тем. Она выбирала тени четыре года, чтобы избавиться от маминого взгляда поверх глаз. Идеальный оттенок, надо же, с этим получилось.
Ванесса открывает шкаф так медленно, что успевает прокрутить в голове пять кругов тугую и постоянную мысль: почему нельзя ходить совсем без одежды. В шкафу вешалки, коробки и ячейки. Одежда развешана по цветам, вся – только на весенне-летний сезон, остальное сложено в общий дальний гардероб до осени.
Синее прямое платье в клетку с белым воротником. Хорошо? Воротник давит на шею. Кажется, его стоит снова отбелить. Черная водолазка, серый пиджак – тоже в клетку, прямые классические брюки. Хорошо? Нет, какая же глупая, вчера специально перепроверила прогноз погоды, будет жарко. Бежевая легкая блузка – Ванесса меняет бюстгальтер под цвет ткани, надевает темно-серые брюки. И лучше снова расчесаться. Тугой высокий хвост – рыжие длинные волосы мягко и послушно опускаются на спину. Ванесса складывает вещи в черную прямоугольную сумку, перепроверяет, снова перепроверяет, сверяется с вечерним списком на сегодня и выдыхает – можно спускаться.
У лестницы встречает маму.
– Вечно копаешься.
Этот взгляд. Вы бы ни за что его не заметили. Он длится всего какую-то тысячную долю секунды, зато Ванесса научилась его ловить. Этот взгляд не означает ничего особенного, но в то же время он портит весь день и не думать о нем невозможно – такой оценивающий, быстро-презрительный взгляд, после которого не приходится даже сомневаться: ты снова не угодила. Лучше бы вообще не спускалась.
Семья Кац садится за широкий стол. Во главе с двух сторон – родители, Ванесса – рядом с младшей сестрой Лорой, а напротив – старший Герард.
Ванессе хочется есть, но от беспокойства и какого-то странного разочарования не получается. Она осторожно опускает и поднимает ложку, но не понимает, попадает ли что-нибудь в рот. Может, блузка помятая?
Мама наливает свежий чай, спрашивает у Герарда, заказал ли он грузовики с рабочими на воскресенье. Ванесса снова опускает ложку. Может, слишком высоко натянула брюки? Мама пожимает плечами: в выходные они берут дороже, почему Герард ничего не может решить заранее?
Время завтрака заканчивается, Ванесса замечает, что так и не притронулась к еде.
– Предупреждай сразу, если за тобой придется выкидывать еду, – мама раздраженно кивает Ванессе, чтобы та собрала за всеми тарелки.
Ванесса осторожно выливает тонкой струйкой молоко в раковину. Может быть, она выбрала не такие уж идеальные тени?
Утром папа подбрасывает на машине: Ванессу – в университет, Лору – в частную школу в той же стороне.
Через улицу Франка перелетает целый ураган птиц, и Ванесса отвлекается, наблюдает, как они выстраивают в воздухе гибкие линии, и не успевает отвернуться от розового здания по диагонали. Школы искусств. Ванесса отводит взгляд и еле заметно мотает головой, чтобы сбросить начинающие мерно стучать в воспоминаниях звуки – раз, два. Раз, два. Раз, два…
2
– Раз, два! Ты не слышишь метроном? Он для чего стоит здесь, Ванесса?
Ванессе одиннадцать, и она слышит метроном. Он отстукивает ритм, как мамины воскресные каблуки – щелк-щелк. Если слушать его слишком долго и не играть, можно сойти с ума. А если слушать и играть, то не попадешь в его ритм, и тогда с ума сойдет мама. Она так и сказала Ванессе. И ей не хочется, чтобы мама легла в то жуткое здание через пять улиц к центру.
Раз, два, раз, два. Она играет «Болезнь куклы». Надо использовать педаль, но доставать до нее тяжело, и Ванесса вытягивается в такую же струнку, как те, по которым бьют молоточки в теле инструмента. Учительница открывала фортепиано и показывала ей: молоточки бьют по нужным струнам, и те послушно откликаются на клавиши. Раз, два.
Это очень тоскливая мелодия, очень медленная, а в конце все сложнее и сложнее, все уходит вниз, нельзя потерять мысль. Ванесса представляет, что перед ней стоят ноты, и ей становится спокойнее. Ведь она сможет подсмотреть, когда ошибется. Обязательно сможет. Раз, два.
– Что с тобой такое? – мама хватает руки Ванессы и сбрасывает их ей на колени. Сжимает кисти, строго смотрит в глаза и спокойно повторяет. – Что с тобой такое? Ты ошибаешься на одном и том же такте. Соберись. До конкурса неделя. Ты же не хочешь всех подвести?
Ванесса мотает головой. Она не хочет.
Мама вздыхает, выключает метроном и кивает:
– Обедать, потом снова – с того же места.
Слишком давишь на начало такта. Не сиди, как манекен, двигайся. Метроном, слушай метроном. Грязная педаль. Давай сначала.
Кукла заболевала снова и снова с верхней соль, с нижней соль. Верхние ноты плакали, потому что устали от гостиной и хотели звучать где-то еще, но мама наклонялась и ставила ближе метроном, стучала под его ритм краем стопы и кивала, когда Ванессе удавалось попадать в его темп почти идеально.
Ванессе хотелось плакать вместе с верхними нотами, потому что она устала. Потому что нельзя играть одну и ту же пьесу под метроном с восьми часов утра в воскресный день. Ей не хотелось ехать на конкурс. Она ненавидела этого Чайковского. Зачем он написал такую грустную мелодию для детей?
В три часа был перерыв. Ванесса сидела на твердом диване напротив фортепиано и обнимала большую подушку. В голове стучал метроном, хотелось его выключить, но она не понимала как. Она тихо встала и развернулась в сторону кухни за сладким чаем. В коридоре остановилась, потому что встретила Султана. Колли моргал, Ванесса опустила ладонь к его носу, и Султан любопытно и радостно обнюхал ее руки. Она почти засмеялась, но не стала, потому что услышала, что на кухне за углом стали говорить громче. Замолчала, опустилась возле колли.
– … Что у нее 100 из 100 по всему рейтингу. У них такие оценки. Она это повторила миллион раз за нашу встречу, как будто все немного не догоняли. Это содружество у меня уже дальше печенок.
– Так перестань с ними встречаться.
– Господи, Марк, ты же понимаешь, что речь о статусе. Если я перестану ходить на эти встречи, никто не позовет меня организовывать этот… Благотворительный банкет в следующем мае. А никто его не может организовать лучше меня. Это моя работа.
Ванесса хотела уйти, но боялась, что ее услышат. Она растерянно замерла в коридоре и лихорадочно соображала, куда сделать шаг. Войти на кухню? Мама разозлится, что она подслушивала. Пойти обратно? А если залает Султан?
– Надеюсь, Ванесса хотя бы войдет в первую тройку на конкурсе. Иначе эти мамаши меня живьем сожрут. У Линды гений. У Даны сын какие-то программы пишет. Все по кругу, каждую встречу: а мой, а моя. Только вот мне нечего сказать. Одна вон даже пьесу нормально сыграть не может, Герард с Лорой тоже дурака валяют. Черт… – мама ойкнула, что-то громыхнуло.
– Все в порядке?
Ванесса сделала один за другим шаги назад в гостиную, поэтому папин голос в ответ звучал чуть тише
Через минут семь мама вернулась и включила метроном.
– Я не буду.
– Что?
Одна мамина бровь знакомо взлетела вверх. Ванесса смотрела в пол и сглатывала редкий воздух, потому что неожиданно стало тяжело дышать.
– Я не хочу участвовать в конкурсе. И я устала.
Мама выключила метроном, сложила руки и подошла вплотную к Ванессе.
– Садись за фортепиано.
Ванесса задрожала, стало жарко, в уши ударило неприятным теплом. Она замотала головой и шепотом повторила:
– Я не буду. Ни за что. Меня это достало.
Мама еще выше сложила руки, поджала губы и развернулась к двери.
Ванесса не сразу подняла голову. Уставилась на мамину спину. Мамина спина прямо и твердо принимала этот взгляд. Мамина спина остановилась у двери. Мамина спина четко и громко сказала:
– Не выйдешь, пока не будешь играть как положено. У меня нет времени на твои истерики.
Спина исчезла, дверь захлопнулась, замок повернулся и замолчал.
Ванесса решилась стучать в дверь только через четверть часа.
– Ну мамочка! – она хваталась за ручку и тянула ее изо всех сил на себя. – Пожалуйста.
Еще через час она перестала плакать. Через два часа заснула у дивана на полу. Когда проснулась, в комнате стало темнеть, и она зажгла лампы. Стала снова дергать дверь и стучать по полу ладонями.
– Мама! Пап! Я завтра все сыграю. Мама!
Брат принес ей воды.
Всего прошло пять часов – от головокружения Ванессу стало качать.
Она медленно, с тупым и строгим взглядом отодвинула банкетку. Дотянулась до педали. Нижняя соль, верхняя соль. Ванесса играла, снова, снова и снова. Мама пришла и включила метроном.
– Видишь, тебе всего лишь нужно было успокоиться.
3
Ванесса вздрагивает, когда папа сигналит передней машине. Лора спит, смешно опустив голову на грудь.
– Не опоздаем?
– Будем через три минуты.
Это формальность, конечно. В семье Кац никогда не опаздывают.
Ванесса кивает, затягивает на макушке хвост. После своей победы в конкурсе городских школ искусств она никогда не спорила с мамой. Она была почти идеальной дочерью. Она пыталась ей быть.
После университета Ванесса возвращается домой, прислушивается на пороге. Хорошая тишина. Мама на работе.
Она достает в спальне из ящика маленькую мятную колонку – подарок двоюродного брата Ромы. Выдыхает, выбирает в телефоне «Jailhouse rock1» и медленно двигается в такт песне. Смотрит в зеркало.
Вчера мама зашла перед сном. Ох, Ванесса снова видела его, этот мамин взгляд на зеркало. И снова вымыла. «Let's rock, everybody, let's rock2» – просит песня, Ванесса делает пару шагов от зеркала. Что же с ним не так, откуда этот взгляд. Она шевелит руками, щелкает пальцами ровно в такт и наклоняется, потом снова плавно поднимается и слегка качает бедрами. Может быть, следы от пальцев? Как она могла не заметить? «If you can't find a partner use a wooden chair3»– упрямо продолжает песня. На кульминации Ванесса представляет, как размахивается ногой и ударяет стопой в самую середину зеркала, и оно рассыпается.
Стекло разбивается всегда так громко, как будто за окном поднимается взрыв. Ванесса слышит этот звук, но плохо помнит, что это была за история?
Это было давно.
«Не можешь найти партнера для танца – бери деревянный стул…» – подпевает она и двигает плечами, опускается вниз, потом снова выгибается, шевелит губами.
Она уже не помнит, как разбила стакан.
Ей было пять, а в наборе было двенадцать стаканов. А на следующий день вечером было двенадцать гостей. О, с математикой у Ванессы всегда было хорошо. Стакан предательски и непослушно выскочил из ее маленьких рук и разлетелся прозрачными мотыльками-стеклышками по кухонной плитке.
Стакан ей снился, он вырастал до размеров исполинского купола и закрывал за собой кислород, так что Ванесса задыхалась и просыпалась. Она пыталась рассказать о стакане маме ровно тринадцать раз, но так и не решилась, только держала в себе эту мысль, несла ее, прокручивала в своей маленькой голове грохот, разворачивала перемоткой изображение и собирала стакан снова. Ждала гостей, как настоящей казни из сказок. Только там героев кто-нибудь непременно выручал в самый последний момент, а она не знала ни одного человека на свете, способного поворачивать время вспять.
Вечером мама стала доставать один за другим стаканы, чтобы всполоснуть накануне ужина. Доведенная почти до истерики Ванесса следила, как в полной тишине мама вынимала из кухонного шкафа… ровно двенадцать стаканов.
В тот день она решила, что у нее есть звезда-хранитель, как из мультфильма о принцессе. Мама ничего не заметила. А Ванесса с тех пор яро и трепетно ухаживала за стеклом.
4
Ну, кроме одного случая со стеклянным столом, разумеется.
Мама купила в кухню стеклянный стол на замену деревянному.
– Это модно. К тому же, прекрасно видно грязь. Лора, не надо опираться на него ладонями.
Лора спрятала руки в карманы.
Стол был круглым, на переплетенных между собой овальных и золотистых узорах-ножках.
– Тысяча евро за стекло, – папа пожал плечами и постучал по ножкам. – Эти ничего, крепкие.
Мама хмыкнула и выгнала всех из кухни. Ванесса догнала папу:
– Завтра выезжаем в пять?
Ежегодная и, разумеется, неизменная традиция в честь успешного окончания года – награда. Герарду дарили деньги на музыкальные инструменты, Лоре книжный абонемент. А с Ванессой папа ходил на театральную постановку.
За сутки до назначенного дня Ванесса встретила Рому в «Красном кардинале».
– Вечно ты здесь.
– А тут хороший свет… – Рома улыбается и уступает ей свободное пространство на бархатном диване. – Что нового?
Их всегда принимают за родных – оба высокие, оба рыжие. Ванесса не помнит жизнь без Ромы и тоже скучает по своей тете Ане, которая много лет назад при помощи самого настоящего волшебства сделала Рому частью их семьи – забрала из детского дома. И он получил ее девичью фамилию – Вишневская.
– Мама купила новый стол. Никого к нему не подпускает. С папой завтра идем на «Эсмеральду». Вот…
Она садится рядом, откидывается и по традиции просит:
– Можно мне рисунок?
– Конечно, Мадемуазель Кац.
Ромины карандаши стремительнее самого времени. Ванесса наблюдает за их линиями, переводит взгляд на барную стойку. Их друг Марек Флам вопросительно наклоняет голову. Она пожимает плечами и разводит руками, мол, как обычно, зачем спрашивать.
Он приносит ей кофе.
– Кокосовый ковбойский.
Садится напротив, вопросительно кивает на рисунок.
– А это Ванесса опрокидывает символ своей безраздельной покорности матери, – Рома протягивает ей комикс. Ваннеса сердито ему щурится, переворачивает листок. На рисунке она, подперев руки в бока, толкает ногой стеклянный стол.
– У него ножки другие. Но в целом мысль ясна.
– Опять не отпустит тебя к Само?
– Ну, кстати… – Ванесса повторяет знакомое мамино движение «бровь вверх». – Мама Само ей позвонила. Армине удается быть единственной женщиной на этой планете, которая не вызывает у мамы бешенство. Так что я буду. Если Марек сыграет на гитаре.
– Не бывать этому, – Марек разводит руками и направляется назад к стойке. – Мои концерты слишком дорого стоят.
– Я тебя умоляю! – буркает Ванесса вслед и опускает глаза на комикс. – И правда, грохнуть бы этот стол.
5
В театр Ванесса собиралась два с половиной часа и предложила маме выбрать с ней платье.
– Надо почаще ходить с тобой в магазин… – мама, поджав до белизны губы, перебирала зеленые цвета в шкафу. – Вот, неплохо.
Она опустила платье на кровать, выпрямилась и кивнула Ванессе на зеркало.
– Давно мыла?
В театре было классически шумно, но не особенно людно. Ванесса смотрела, как папа листает программку и удовлетворенно кивает сам себе.
– Ванесса?
Она обернулась. Бренда Мнишек, мама однокурсницы Марты.
– О, – Ванесса улыбнулась и кивнула. – Добрый вечер. Вы на «Эсмеральду»?
– Да…
Ванесса заметила, как Бренда кивнула папе. Обернулась, но ничего не сказала и снова засияла фирменной улыбкой Кац.
– Тогда приятного вечера. Пап, пойдем, а то в жизни не найдем вовремя свои места, – она засмеялась, потянула папу к лестнице в сторону балконов и через несколько метров прошептала: – Откуда ты знаешь Бренду?
– Я? – папа снова достал из кармана программку и нахмурился. – Да не помню.
Ванесса незаметно поморщилась. В семье Кац не бывает фразы «я не помню».
Бренда сидела по диагонали вверх, совсем рядом. Ванесса вздрагивала, когда та смотрела в их сторону. Случайным взглядом, который прятался и исчезал через какую-то долю секунды. Ванесса почувствовала, что ей становится душно. Она пыталась отвлечься на танец цыганок, но только сильнее вдавливала ногти в ладони. Через полтора часа после начала она вышла в туалет.
– Ванесса, что за фокусы? – папа недовольно дернулся и прошипел: – До антракта не потерпит?
– Я быстро, извини.
В коридоре Ванесса достала папин телефон.
– Так плохо следить за мобильником. Он точно Кац?
Она пролистала список контактов. Ей очень хотелось не наткнуться на любое имя, связанное с Брендой.
– Пожалуйста…
В середине списка она увидела четкую, совсем не замаскированную фамилию Мнишек.
Они ушли раньше. Если у Ванессы и не было «ярко выраженных талантов», как вечно ворчала на кухне мама, то уж притворяться она умела потрясающе реалистично, ухмыляясь потерявшим ее гений театральным вузам. Ей стало так плохо в театре. Боже мой, она правда не знает, в чем дело. Может быть, переутомление? Но ведь лучше не рисковать?
В машине было жарко. Ванесса стянула куртку, сбавила громкость на панели.
– Ты помнишь ваше первое свидание?
– В смысле? – папа включил поворотник и провел рукой по губам.
– Первое свидание с мамой.
– О… – папа на пару секунд замолчал и усмехнулся: – Да когда ж это было. Наверное, гуляли в Старом Городе.
Ванесса смотрела, как проглатывают темноту разгорающиеся фонари. Кажется, ее идеальный папа слишком хорошо знает Бренду Мнишек.
«Это только догадки. Но, может быть… Кто мне скажет, как в такой ситуации поступают правильно? Что я должна?…»
Ванесса положила обувь в ящик у двери. Вдохнула ноздрями теплый комнатный воздух, решительно, но с мелкой щекочущей дрожью, повернула к кухне.
– Привет, мам.
Мама перемывала плиту.
– Вы рано.
– Да… мне понравилось. Хорошая постановка.
«Боже мой, какой глупый диалог. Давай о главном…»
Мама обернулась к ней и снова подарила ей знакомый взгляд.
– Не облокачивайся на стол.
Ванесса не сразу сообразила. Посмотрела на маму, молча открыла рот, надеясь, что слова благополучно выкатятся из него сами, но ничего не смогла произнести.
– Да что с тобой такое! – мама грохнула стулом и, подхватив Ванессу за руку, сдвинула ее в сторону. – Ванесса, этот стол стоил тысячу евро. Ты даже зеркало в спальне помыть не в состоянии, не прибавляй мне работы на кухне, сделай одолжение. Ну, вот. Следы от ладоней. Потрясающе.
Ванесса пробормотала «извини» и пошла наверх.
6
Ночью ей снилось, как она играет на фортепиано, а Бренда все время ускоряет темп ритма метронома. И на фортепиано сидит мама, а в руках у нее точная уменьшенная копия стола.
– Стол идельный. Он из совершенного стекла. Вот бы превратить тебя в стеклянную вазу!
Ванесса проснулась от хохота мамы из сна. Ее передернуло, она быстро натянула халат и спустилась на кухню. Выпьет стакан воды и успокоится. Почему нельзя вымыть свою жизнь средством для стекол?
Она чувствовала, как в голове еще шумит бред из сна. Ночной свет отражался в глубине стеклянного стола, совершенный, словно божественный. Ванесса вдруг четко услышала, как в голове задорно и твердо заиграло: нижняя соль, верхняя соль… Она затрясла головой, попятилась назад.
– Только не фортепиано.
Нижняя соль, верхняя соль.
– Мамочка, я схожу с ума… – она отошла назад и оперлась рукой на стеклянный стол. Ойкнула. Резко отпрянула.
«Мама запрет тебя в гостиной, пока ты не отмоешь этот стол целую сотню раз, – смеялся в голове голос. Ванессе показалось, что это перекликаются ножки стеклянного столика и что это он мерзко и истчерично ей повторяет: – Помнишь, как кружилась тогда комната? Как карусееель! Как карусель!»
– Я не хочу! – Ванесса развернулась, выхватила из ящика тяжелый молоток для отбивания мяса. Размахнулась и грохнула по самой середине стола. По стеклу стремительно расплылись ломаные струйки трещин.
– Я не… – Ванесса замерла, прижала к щеке крепкий наконечник молотка. – Я не… Боже, они все сейчас придут.
Она зажмурилась, опустилась на пол и схватилась руками за голову.
– Боже мой, зачем, зачем. Какая же ты дура. Пожалуйста…
Наверху послышалось движение. Кто-то спускался на грохот. Ванесса резко открыла глаза, хотела было подняться, убежать, убежать! Но остановилась и просто уставилась перед собой.
Стол стоял на том же месте. Целый.
– Что происходит?
Мама крикнула еще с верхушки лестницы. Ванесса двинулась на ее голос, пытаясь не упасть.
– Нечего под утро за водой бегать. На весь дом гремишь, имей совесть. Иди наверх.
7
– Я думаю, мне нужно сходить к психологу. Я знаю одного, он напротив «Красного кардинала» принимает. Рома ходил к нему после похорон мамы. Я никому этого не говорила. Так что, ты понимаешь. Это секрет! – Ванесса подняла на Еву чуть влажные и строгие глаза. – Я с ума сошла, скажи?
Ева улыбнулась и выдохнула.
– Ты просто дурочка! – она встала, растормошила рукой челку и добавила: – Приснилось. Со всеми бывает. Тебе просто надо меньше нервничать и… Больше тусить!
Ева весело задвигала в такт песне из колонки.
– Чудо, что твоя мама разрешила нам! Университетская вечеринкааа! – она засмеялась, развернулась, вытащила из сумки помаду. – Последний штрих, и идем. Тебе нужно хорошенько…
Она наклонилась к зеркалу и сделала несколько движений бедрами.
– Хорошенько по-ту-сить! Ой, блин.
Ванесса смотрела на след от Евиной ладони на зеркале.
– Блин, прости! Я случано. Давай я…
Она не успела договорить. Ванесса молча выдвинула ящичек комода, достала малиновую помаду и нарисовала на зеркале яркий, жирный зигзаг.
8
– Я на кухню за водой, можно?
– Гостям можно все! – Ванесса зевнула и перевернулась на другой бок. – Только тихо.
Ева вошла в кухню. Набрала из тонкого крана-фильтра стакан воды. Султан лежал под стеклянным столом и тихо, глухо сопел. Ева подошла ближе, наклонилась к собаке.
– Красавчик, дрыхнешь?
В ответ Султан еще тише засопел и только повел носом. Ева улыбнулась и попыталась быстро подняться, но остановилась.
На расстоянии чуть меньше метра вдруг заиграли чуть размытые картинки. Ева открыла рот, сделала шаг назад и изо всех сил махнула руками влево.
– Что это, блин, такое?
Мама Ванессы, папа Ванессы. Кто-то еще. Колли. Ева снова изо всех сил замахала левой рукой, словно отмахивалась от воображаемых мошек и никак не могла попасть. Картинка остановилась. Стала четче и ярче. Ева увидела, как на полу сидит зажмурившаяся Ванесса и что-то держит в руках. И… Ева не сразу поняла, сделала неуверенный шаг вперед, чтобы разглядеть. Огромная непонятная трещина посередине стола медленно таяла сантиметр за сантиметром, словно кто-то бережно стирал ее по кругу огромным ластиком.
Ева заморгала и замотала головой. Картинка исчезла.
– Что это было?
Вторая жизнь Немца
1
Мама моет вишню в раковине.
Уже чистая вишня мнется в тарелках с восточным узором у самых маминых локтей, остальная – ждет рамочкой на дне большой раковины. Воды сегодня теплой нет, и ее рукам почти больно.
Но мама не замечает. Она вся мягкая и спокойная, такая же, как ее сказочное имя Армине: перекладывает вишню в тарелки, напевает старую детскую колыбельную. Вишня в ее саду не растет, но она нашла на рынке самую сладкую. Само в этом уверен.
Он почти сидит на столе, как в детстве. Свет в окнах желто-белый, поздневесенний. Он раскрашивает шерсть рыжей Тыковки в золотистый, и кошка довольно моргает этому майскому солнцу. Справа от раковины – рай Армине: деревянные полки со всей цветной посудой. Слева – плита, крючки под старый чугун, кудрявые растения, фотография молодой хозяйки. Армине на выпускном вечере: три темноволосые подруги улыбаются фотографу. Цвета платьев не разглядеть, но видно, что на всех них похожие туго затянутые ремешки с пластиковой застежкой и все три – с пышными плотными юбками. А еще Армине-ест мороженое.
Под этой фотографией – крупный снимок троих детей: зажмурившийся Само, Аревик и Егине. Имена подписаны маминым круглым почерком в углу – и сразу понятно: сыну имя дал папа, младшим девочкам – Армине. Впрочем, с папиной фамилией Немец все имена звучали забавно.
Эта кухня солнечная всегда, даже в грозу. Жизнь здесь какая-то отдельная, почти волшебная, от сезона к сезону со своими запахами и мелодиями: солоновато-свежим летом с клубничным пирогом, мягким звуком взлетающего теста и его глухим «пух» о деревянный стол. Жужжащим и яблочным соком без косточек осенью, еще одним – но чуть более тихим – «пух» от рассыпающейся сахарной пудры над треугольником яблочного рулета с кардамоном. Зимой скрипит крышка банки, с кухни месяцами не исчезает запах брусничного джема и исчезает уже только весной: с пылинками специй, гороховым супом-пюре, первыми брызгами сладкой вишни.
Тыковка довольно храпит, устроившись у ног Само. Он тихо смеется ей, протирает о футболку тонкие стекла очков, поднимает голову и смотрит на маму. Армине удивительная и всегда казалась Само похожей на героиню из восточных сказок: темноволосую, высокую, с широкими плечами и такими глазами, что хотя бы за них точно в нее суждено было влюбляться самым богатым и знатным вельможам. Но мама была не совсем из сказки, поэтому она вышла замуж за папу Само, австрийца со звучным именем Карл Немец, бухгалтера в венской киностудии.
Мама чувствует взгляд сына, опускает в тарелку последние ягоды вишни и оборачивается.
– Опоздаешь ведь на автобус.
– Я на месте билет куплю! Хочу еще немножко посидеть с тобой, – он чешет Тыковке живот краем ноги и добавляет: – Я ведь скучать буду.
– Мы тоже. Но это «папины выходные». К тому же, – Армине повернулась обратно к вишне и стала перекладывать часть ягод в металлический контейнер, – потом уже не придется думать о занятиях – будешь целыми днями здесь сидеть. Отдохнешь. Что-нибудь напишешь.
Само вздохнул и спрыгнул со стола.
– Задание «отдохнуть и что-нибудь написать» принято. Исполняющий отбывает за рюкзаком. Разрешаете?
– Разрешаю, – строго кивнула мама и шепотом добавила: – Исполняющий, вишни на обратном пути захватите?
2
До Вены из Братиславы почти полтора часа на автобусе.
Папа Само в Австрии устроился отлично: его просторная студия расположилась практически внутри красивого квадратика: парк Тюркеншанц, Венская обсерватория, Гюмназиумштрассе и еще несколько чистых и широких улиц. Здесь всегда пахло зеленью, и район оказался под стать характеру папы – тихий, уравновешенно-спокойный.
Само обожал папину квартиру. Еще тогда, когда папа только въехал в нее, – почти пятнадцать лет назад, через полгода после развода– бродил по ней, словно привезенный в незнакомый дом котенок, как будто каждый раз надеялся найти в ее почти скромных размерах что-то новое. Ему нравилась мебель, потому что они выбирали ее вместе: большую желтую тумбочку-стол, потолочные металлические лампы на длинной ножке (Само всегда смеялся – лампы висят ножками вверх), деревянные полки. Каждый сочельник Само привозил папе кактусы, пока они не заполнили два подоконника.
Само почти не видел его новую жену – она уезжала к родителям, и каждые вторые выходные стали полностью «папиными» – даже тогда, когда это папа приезжал к Само, а не наоборот: забирал его в пятницу вечером из детского сада, и они ехали на машине в Вену.
Само помнил годы детского сада, и, как бы сильно он ни любил маму, этот период почему-то запомнился ему папой.
Например, из-за истории с медузами.
3
В детский сад привезли новые разноцветные шкафчики, и молодая воспитательница купила большие наклейки с животными, чтобы малыши всегда смогли различить где и чей. И пятилетнему Само, конечно, единственному достался цветок. Под его именем красовалась дурацкая роза. Девчачья роза с крупными лепестками.
Само терпеливо посопел, но вещей своих в шкафчик не положил – так и протаскался с рюкзаком целый день. И только когда за ним приехал папа, Само позволил себе расплакаться.
В Вене на кухне папа предложил Само хитрый и требующий настоящей научной подготовки план.
– Ты когда-нибудь был в огромном аквариуме?
В субботу папа повез его в какое-то волшебное место. Вроде венского зоопарка, только с водой за стеклами – от пола до потолка. За прозрачными перегородками плавали черепахи с гладкими животами, акулы с глупыми пустыми глазами, смешные скаты, похожие на сказочный ковер из «Аладдина», только черные.
В одном окне в каменной рамке толкались, двигались, как утонувшие в воде пакеты, бело-розовые медузы.
– Папа! – Само восторженно замер перед стеклом, и медузы плыли над его темным силуэтом, тихо, плавно, словно просто дышали в подвижном сне. – Но у них же ничего нет: ни глаз, ни ушей, ни рта. Почему? Как они вообще живут?
– Они живут на земле уже очень-очень давно. Они даже старше динозавров. И очень опасные.
– Почему?
Несколько медуз перевернулись своей «шапочкой» вниз, и Само разглядел их рюши и щупальца. Они то двигались, то замирали в воде, а за стеклом справа от Само выплыла темно-оранжевая, огромная медуза, за которой тянулись тонкие щупальца и растущий из купола хвост, похожий на салат-латук.
– Многие из них очень ядовитые. Люди даже могут умереть, если медуза их ужалит.
– Как осы? – Само вдохнул, вздрогнул и подошел почти вплотную к стеклу.
– Да, – папа засмеялся, – есть даже медуза, которая называется «морская оса». Это я сегодня прочитал, перед поездкой. Жутковато, правда?
Само его почти не слышал. Медузы перекатывались, их тела сжимались и разжимались.
– Если хочешь, посмотрим еще на дельфинов! – папа перелистал программку и неуверенно почесал нос. – Через час будет какое-то шоу. М?
Само повернулся к нему.
– Я хочу медузу на свой шкафчик.
Весь следующий вечер они рисовали медуз восковыми мелками. Папа опускал на них капли воды, и рисунок не исчезал, не размокал, словно нарисованная медуза была и правда настоящей.
Чтобы не вырезать слишком тонкие щупальца, они оставили вокруг медуз голубые рамочки по контуру тела. В понедельник Само наклеил на шкафчик поверх розы бело-голубую, посеребренную специальным жидким маркером медузу. И сложил свои вещи.
4
– Я давно считаю время не днями, а выходными.
– Скорее, каждыми вторыми? – Само деловито раскладывал по тарелкам папину кесадилью.
– Точно, – Карл улыбнулся и закинул руки за голову. – Это ведь лучшее. И зачем тебе понадобилось вырастать?
– Я не хотел, – серьезно кивнул Само и придвинул высокий стул. – Оно как-то само. А что Беата?
– А… – папа придвинулся ближе. – В порядке. Но ты все-таки сын… Вот черт, надо было сразу бумаги убрать…
На один из папиных документов опустилась капля белого соуса.
– А что это?
Папа вздохнул и развернул бумаги.
–Геморрой на мою душу. Твой дядя попросил помочь провести им аудит компании.
– Это когда проверяют, как дела с финансами? – Само неуверенно рассматривал черно-белые значки документов и тихо жалел, что спросил.
–Вроде того. И я обнаружил что-то очень интересное. Смотри, – папа вытащил один лист и провел пальцем по какому-то списку. – Это юридическая компания, называется «ФондГуру».
Само усмехнулся.
– Название – это не самое дурацкое, поверь. Эти самые «гуру» включали в ведомости сотрудников, которых уже сто лет как уволили. А иногда тех, кого и в помине не было. То есть, грубо говоря, получали за них зарплату, которая им не принадлежит. Обычно в крупных компаниях можно провернуть такую дурацкую аферу, но им не повезло столкнуться с твоим папой, – Карл улыбнулся и подмигнул сыну. – Так что больше никакие мошенники не получат чужие деньги.
– Их посадят? – Само задумчиво рассматривал логотип безответственных «ФондГуру» – собранный из шести сине-красных частей квадратный пазл.
– Не знаю, может, оштрафуют. Довольно иронично: юридической компании придется самой судиться из-за нарушений. Думаю, после этой истории все у них рухнет. Странная и непонятная мне людская жадность. Вот так, – папа сложил бумаги в стопку, стукнул ей о стол, чтобы сравнять уголки и убрал в ящик. – Как кесадилья?
Вечером смотрели «Супермена». Папа уснул, смешно упершись подбородком о подушку. Само накрыл его пледом и улегся в другом конце дивана.
Когда он был маленьким, папа рассказывал сказки. И дома, и после развода с мамой. Сначала читал из книжки «Избранные сказки для детей», а потом стал придумывать свои. О замках, которые меняли цвет. О девочке, которая каталась на месяце, как на лодке. О бессмертном еноте, ледяных деревьях, принце-осьминоге. О медузах, в которые превращались души умерших, о парне, который проскакал тысячи городов, чтобы повидаться со своим другом-драконом.
Заснуть без этих сказок было невозможно, и Само всегда умудрялся дремать к самому их финалу, чтобы заснуть уже тогда, когда папа щелкнет кнопкой лампочки, а Само сможет продолжить все истории во сне.
Уложить его в Братиславе после папиного переезда было невозможно: Само ревел, выпрашивал у мамы телефон и под ритм собственных всхлипов набирал Вену. Мама пыталась ворчать, что он только бесконечно тратит деньги,но сердиться почему-то не получалось. Само засыпал с телефоном под щекой.
Через пару месяцев всеобщего страдания на день рождения сына Карл подарил ему диск с синей подписью маркером: «Секретные сказки Самуэля Немца». И все наладилось.
Это было почти пятнадцать лет назад – Само тогда исполнялось пять.
Через месяц и неделю ему будет двадцать. Само смотрел, как папа тихо похрапывает и хмурится во сне. На стене напротив дивана у телевизора стояла фотография Само и сестер в строгой рамке – мама сфотографировала за полгода до развода: дети – почти по плечи в высокой траве. Само держит младшую двухлетнюю Егине за руку, она морщится, ей на глаза спадает мамин венок из мелких белых цветов. А крошечная Аревик сидит на земле, примяв под собой траву, и вытягивает голову вверх. У нее на футболке нарисован желтый лев. Само почему-то этого льва помнит.
Он не мог не думать обо всех невозможных «а если бы…» – такова невеселая и обязательная участь любого ребенка из распавшейся на неравные части семьи: Армине с детьми в Братиславе, Карл в другой стране.
Сестры не хотели проводить выходные у папы: почти не помнили его и поэтому побаивались. Он приезжал на их дни рождения, каждый год провожал в школу, но они держались с ним, словно он был маминым знакомым, с которым нужно обязательно здороваться. Папа каждый раз становился таким грустным, что у Само не хватало дыхания и хотелось накричать на сестер, хотя и понимал, что, наверное, и не за что. Он молчал и только подходил чуть ближе к папе. Всю свою безответную любовь к дочерям папа изо всех сил направил на старшего сына – его внешнюю копию, точный юношеский портрет. Только характер Само принял отчего-то у мягкой и спокойной Армине. И обожающий сына Карл так и не заметит никогда, что его характер нашел такое идеальное и очаровательно-женское отражение у Егине.
Все непонятное в детстве становилось еще более запутанным в юности: Само до конца так и не узнал, почему прервалась история его родителей и кто был во всем виноват. Ему очень хотелось думать, что не он. Не сестры. Не дети – разве они не должны были все спасти, всех уберечь? Таким непонятным, таким мягким был развод родителей – без скандалов, без переживаний, словно так и было всегда: Братислава, Вена. Но все равно Само казалось, что всего в мире стало как будто меньше. И между своими потрясающе идеальными родителями не мог найти жертву для детского обвинения. Поэтому он мудро и честно одинаково их обожал.
И сейчас в автобусе домой Само написал первые страницы нового рассказа: о медузах и австрийском волшебнике.
5
– Как насчет космической тематики?
Егине задумчиво разложила перед собой цветные коллажи – три крупных листа картона с наклеенными распечатками. На первом были вырезаны фигурки кактусов, жирафов, фрагменты леопардовой шкуры. Справа в углу был аккуратно изложен список идей для стола: виноград, бананы, капкейки с зеленым кремом. Второй коллаж Егине посвятила супергероям: изображения молочных коктейлей с крупной буквой S на желтом фоне, синие и красные шары, маски Халка и Железного человека. На третьем листе чередовались планеты, надписи «Как сделать, чтобы звезды светились?», «А планеты поместятся на торт?», пакеты с фотографией Млечного пути и серебряные фигуры.
– Ты в курсе, что мне двадцать, а не тринадцать? – Само посмотрел на творения сестры через ее плечо. Та обернулась и бросила на него взгляд такой суровый, что Само быстро ретировался на кухню.
– Нужно выбрать что-то одно, – Егине расстроенно перекладывала картонки. – У меня всего неделя!
– У тебя целая неделя! – Само грохнул чем-то и ойкнул. – Зачем мне вообще этот праздник? Нормальные люди просто заказывают пиццу на семью и шутят про четверть жизни. Можно мне тоже так?
– Доверься мне. Ты получишь лучший праздник от будущего лидера топ-десять организаторов праздников в Словакии, – она туже затянула хвост темных волос и добавила: – Когда-нибудь все это будет тебе не по карману.
Само улыбнулся, посмотрел на сестру. Егине была красивой: маленькая мама с упрямым взглядом. Армине всегда улыбалась и кивала – дочка забрала у далеких армянских родственников лучшее: большие темные глаза, длинные брови, широкие и кругленькие губы, прямую шею. Прибавились еще надменный и вечно строго-вопросительный взгляд, красивая стройность, лихо обгоняющий среднестатистическую семнадцатилетнюю девочку рост.
Егине была категоричной перфекционисткой и во всем стремилась быть, как мама. Поэтому у нее получилась строгая и почти жесткая версия Армине: дочка благополучно соединила равнодушие с предприимчивостью, уверенность с отсутствием раздражавшей ее импульсивности, усердие с замкнутостью.
– Все-таки супергероев, – Егине удовлетворенно кивнула, положила один картонный лист сверху и достала блокнот. – Само! Какие у тебя любимые персонажи?
– Да я вообще комиксы не читаю. Только знаю… так, на слух.
– О, это ничего, – сестра провела ладонью по чистой странице блокнота. – У тебя же есть целая неделя.
В следующие ежегодные выходные Само не поедет к папе, но тот обязательно будет на его празднике.
6
Свои двадцать лет Само ждал: ему нравилась эта цифра, такая круглая, как пузатые красно-синие свечки на торт среди покупок Егине. Активная подготовка сестры к его собственному празднику не раздражала Само – они с Аревик усаживались за кухонный стол, подпирали щеки и следили за хаосом запахов, советов, указаний и цветов. Аревик хмыкала, толкала Само локтем под бок, и они дружно хихикали. Со скуки переставали наблюдать за хозяйками будущего торжества и переключались на морской бой и споры том, кто круче: Шерлок Холмс или Эркюль Пуаро.
Вечером накануне праздника мама и Само остались на кухне вдвоем: Армине вернулась с работы – они держали что-то вроде барахолки и сувенирной лавки в двадцати минутах езды – и стала бережно, почти с придыханием заканчивать узоры на торте.
– Обязательно становиться прям по-настоящему взрослым? – Само почти улегся на стол, вытянул руки и водил пальцем у носа замершей Тыковки. Кошка вздрагивала, мигала и пыталась за него ухватиться.
– Конечно, нет. Но немножко придется, – мама пыталась закрепить в середине крупный зеленый кулак Халка из марципана. – Не слишком. Иначе я не смогу делать такие торты.
Само фыркнул:
– Это Егине.
– Ей хочется быть важной, – мама кивнула и улыбнулась. – Мило, что ты ей это позволяешь. И здорово, что из тебя вышел отличный старший брат. Мне всегда хотелось такого.
На бока торта она прицепила белые и красные звездочки.
– Ты хорошо помнишь себя в двадцать?
– Чем старше становлюсь, тем менее отчетливо все помню, конечно. Помню, как много гуляла в детстве. И выпускной! – мама засмеялась и добавила: – И папу твоего.
– А как вы познакомились?
Мама прищурилась и подняла глаза на Само.
– Сделаю вид, что не рассказывала тебе это сто раз, – она ловко, словно мгновенно, сделала рисунок теплым белым шоколадом – сетку паука. – Банально. На танцах, когда приехала к подруге в гости.
– Я похож на него? – Само задумчиво коснулся пальцами носа кошки.
– Да. – мама развернула и подвинула торт. – Очень похож. Он был такой же в двадцать. Красаавец!
– Когда взрослеешь, праздников становится меньше, – Само подмигнул кошке и повернулся к маме: – Как будто одно вытесняет другое. В смысле…
Он помялся. Поправил очки.
– Одно перестает быть важным, а другое… То, что казалось раньше глупостью или вообще каким-то чужим, – это занимает первое место. Как в рейтинге! Есть детский, есть взрослый. Вот в детстве на первом месте были стихи, футбол, друзья. Сейчас будет: закончить университет, устроиться в компанию. Какую-нибудь хорошую. Чтобы…
Само замолчал и пожал плечами. Даже в двадцать он не мог до конца объяснить себе это «чтобы».
– Ну, программисты везде нужны. А расставлять свои приоритеты и формировать этот самый рейтинг… Это тебе решать. Захочешь – бросишь все и рванешь путешествовать. Не захочешь – будешь работать. Решишь писать или снова учиться – валяй. Без ответственности, конечно, никак – иначе было бы слишком уж хорошо. Но… – мама взлохматила ему волосы. – Хочу, чтобы ты не думал, что мы от тебя чего-то ждем. Просто гордимся. Оба. И ты это знаешь.
Само кивнул.
– Тогда… Хочу быть супергероем!
Армине засмеялась. Оконное стекло проглотило солнце, и в Братиславе засинела теплая ночь двадцатого года жизни Само.
7
День Рождения – ежегодная акция ускоренного времени. Если ваши недели тянутся медовой тягучей струйкой и бесят своим всегда далеким финалом, вы должны обожать день рождения. Ждать его остервенело и наслаждаться этим ощущением «встал и, кажется, тут же лег».
Само это знал хорошо. Поэтому встал раньше, попал под ворчливую раздачу тумаков Егине, сбежал к Аревик, и они устроили на улице бои с металлическими ведрами на головах. Вернулись мокрые и гордые.
По не терпящим любых реакций (кроме тихих кивков) указаниям Егине Само надел свою синюю толстовку под ожидаемые вопли младшей сестры о том, что никогда в этой самой и до того трагической жизни она не снизойдет до красного платья. Егине зарычала, Аревик чем-то в нее швырнула (пух… кажется, все-таки чем-то мягким), Егине снова зарычала. Мама разняла их, и они пришли к компромиссу: взять красную футболку у Само и надеть желтые брюки. Такое «цветовое решение» – как проворчала Егине – устроило обе стороны, и Само облегченно вздохнул.
Единственное, за что ему удалось побороться, так это за список гостей.
Вообще, Само нравился почти всем – у него просто не было причин не нравиться. Умный, даже симпатичный (Егине нарекла это лаконичным: «нормальный»), спокойный, категорически неконфликтный. В школе ему досталось только по классике – за очки, да и то как-то лениво, почти незаметно, потому что очки в качестве повода для драк уже давно не в моде. Он давал списывать – его не трогали. А еще ему повезло: его одобрил глава всех школьных банд и нервный тик учителей, с которым Само оказался за одним столом в средней школе – Марек Флам. Если сможете представить самого неэмоционального человека на свете и умножить это на сто, получится Марек. Никто другой не мог показаться ровесникам таким некрасноречивым, не произносящим больше нескольких слов за день, таким наглым и уверенным лидером.
Дневник Марека Фама был похож на доску почета маленьких бандитов: разные учителя выводили «запер девочек в туалете», директор через пару страниц добавлял «сжег словарь», чуть дальше – «нарисовал карты, позвал играть весь класс». От всех нормальных хулиганов Марека отличало одно, незаметное почему-то учителям качество: он никогда и никого по-настоящему не обижал.
Однажды Марек прочитал стихи соседа по парте на полях, нахмурился, задумался о чем-то и в тот же вечер кивнул после школы Само и указал рукой в окно. Это означало: «Футбол. Сейчас».
Так они стали друзьями – только Само и не знал никогда точно почему.
А третий их друг появился, когда они в очередной раз возвращались с вечернего футбола: Само – к маме, Марек – в большую квартиру через три улицы. Рыжий мальчик чертил на противоположной от них стороне классики.
Марек вдруг остановился, быстро повернулся и кивнул Само, мол, давай за мной. Они встали у нарисованных мелом картинок: из клеточек классиков выглядывали пираты в полосатых тельняшках, выплывали рыбы с розово-голубой, почти объемной чешуей, спускались вниз лианы и крупные цветки, возле белых рамочек прятали головы в песок смешные страусы. Марек прищурился и, не меняя выражения лица, кивнул мальчику.
– Марек.
Рыжий художник поднял голову, опустил на асфальт мел.
– Рома.
Марек почти улыбнулся, спрятал руки в карманы и с расстановкой сказал:
– В понедельник мы играем в футбол. Нужен вратарь. Справишься?
Рома радостно закивал.
Марек назвал ему адрес, снова удовлетворенно кивнул и махнул новому другу рукой. Тот проводил их взглядом – непонимающим и счастливым. И только Само прекрасно знал, что место вратаря у них занято давным-давно. Но ничего не сказал. В понедельник под строгим взглядом Марека старый вратарь сменился Ромой.
Они дружили с того самого футбола: вечно веселый Рома, молчаливый Марек и добряк Само. Втроем они составили неожиданную, но крепкую компанию.
Марек и Само после школы поступили, не сговариваясь, на факультет менеджмента в Коменского, а Рома через год – в высшую школу изобразительных искусств.
8
Егине развесила красные, синие и зеленые шары по периметру гостиной, передвинула стол, расставила на нем маленькие тарелочки с кексами, сэндвичами и фруктовыми узорами. Само молча наблюдал за ней и подмигивал Аревик, которая каждую пару минут закатывала глаза и тянула футболку вниз.
– Аревик, оставь кофту в покое, – мама зашла в гостиную, втягивая голову в плечи, чтобы не задеть заросли из цветных шариков. – Милая, отличное платье.
Егине почти улыбнулась и кивнула. Мама вздохнула.
– Выйду наружу. Встречу первых гостей. Аревик, кофта!
Младшая сестра почти взвыла, но Само ее перехватил.
– Завтра наберем в оставшиеся шары воду и устроим бои. Тебе точно конец! – он легонько толкнул ее локтем под бок и засмеялся.
– Что за детский сад! – Аревик сморщилась, но потом сжала зубы и прошептала: – Это тебе конец, Немец.
Гостей было немного, зато пришли все вовремя: Марек даже почти улыбнулся, Рома, запыхавшийся и радостный, протянул Само традиционный и, пожалуй, самый лучший подарок – сборник нарисованных комиксов. На обложке плавали медузы, а Само ловил их навороченным сачком с разными кнопками и проводами. Папа подарил новый ноутбук.
– Только для тебя нужно компьютер по клавиатуре выбирать, честное слово! Ужас. Надеюсь, угадал.
Пришли еще двое приятелей из университета, двоюродная сестра Ромы – Егине уговорила ее одеться по теме вечера, поэтому Ванесса, как всегда, выглядела ярче и эффектнее всех присутствующих: в красном костюме с высокой талией и черными рукавами. Егине внимательно и нервно наблюдала за гостями. Само улыбнулся ей. И она сначала неохотно, но потом счастливо и хорошо заулыбалась в ответ.
День рождения прошел и правда почти идеально: много смеялись, открыли «Alias» для вечеринки и разбились на две команды, как в детстве, почти слезами уговорили Марека сыграть на гитаре и даже спеть. А потом подпевали все вместе. Разожгли на улице небольшой костер, румянили крупные кусочки зефира и сосиски с хлебом – любимая мамина часть. Болтали о вечеринках времен родительской юности, смеялись дурацким и добрым шуткам Ромы, поднимали бумажные стаканчики за Само с неловкими, но искренними и короткими тостами. Тянули за уши. Разобрали на части красивый супергеройский торт.
Есть такое ощущение ненормального, почти сумасшедшего счастья, от которого кружится голова и хочется вопить – радостно, задорно, на полную громкость. Это и чувствовал Само в свой первый день двадцати – такое огромное счастье, что казалось невозможным, что этот вечер закончится, потому что такое должно длиться вечно. Все, что было в нем, даже то, о чем он и сам не догадывался, вдруг обрело форму этих неожиданно сильных эмоций. Само обнял сестру и прошептал:
– Эй, ты и правда самый лучший организатор. И не только в Словакии. Спасибо тебе.
9
Не спалось ни в эту, ни в следующую ночь. Само подключил новый ноутбук и записал папе минутное голосовое сообщение, где восторженно описывал клавиатурные клавиши. Карл посмеялся над ним, убедился, что ноутбук нечто большее, чем обычный «улет» и пообещал, что через выходные обязательно сделает Само в Blockhead4.
Ночь была такая черная, что комнатный свет казался бесконечной желтой вспышкой. Само приглушил его, устроился на подоконнике в теплом свитере и начал печатать. Тыковка улеглась в ногах – пыхтела, вздрагивала, пока не превратила свои глаза в узкие щелочки. Тихо задышала.
Само запустил браузер. Сегодня у него не было маломальски приличных идей для истории, поэтому он открыл подборку братиславского кинофестиваля. Запустил какую-то жутко скучную короткометражку с рекламными цветами и светом.
– Тыковка, это же тоска, согласна?
Кошка беспокойно дернула носом и еще больше зажмурилась.
– Эх, тогда… – Само откинулся назад и закрыл глаза. – Дай подумать.
На полках противоположной стены стояли Ромины комиксы. Само усмехнулся и запустил мысленное слайд-шоу дня рождения: гитара Марека, папины истории, неожиданно искренний хохот Ванессы, марципановые звезды и счастливая боль в раскрасневшихся ушах.
Компьютер булькнул звуком уведомления, Само кликнул, вздохнул и запустил текстовый редактор. «Окей, какие мысли?»
Компьютер снова булькнул, побледнел и опять набрал экранную яркость. Само нахмурился и уставился в монитор. Открылась почта – иконка замигала, потом остановилась и открыла новую вкладку с письмом.
– И откуда ты взялось? – Само наклонился ближе и пролистал вниз.
«В рамках нашего договора… Встретиться лично»
Какие-то цифры. Суммы – крупные, запутаешься в нулях. Справа внизу у аккуратной подписи стояла папина фамилия и инициалы. Рядом – незнакомые имена.
– Папа включал мой ноут? Хотя…– Само вздохнул и выделил строку ниже. – Вчерашняя дата.
Он снова пролистал письмо наверх и вдруг остановился. Он уже однажды это видел. Но почему…
В верхнем правом углу документа был разноцветный пазл. Шесть частей. Синие и красные. Под ним равнялись буквы знакомого названия – «ФондГуру».
– Подождите, что за… – Само лихорадочно дернул движок и сглотнул так, что казалось, у него заложит уши. – Бред.
Он отпустил колесико мышки и провел ладонью по шее.
«Включали в ведомости сотрудников… судиться…» – неужели все папины слова оказались бессмыслицей?
Он увидел, что это не одно сообщение – целая цепочка. Он открыл несколько предыдущих.
– Он обещал им молчать… – Само непонимающе нахмурился и замотал головой. – За деньги. Он просто… Стал их сообщником? Не подал на них в суд за мошенничество.
В голове Само отчаянно и упрямо собирались оправдательные пункты папиного списка, но рушились и исчезали перед скучным юридическим документом, черт знает откуда взявшемся на экране нового ноутбука. Он снова мигнул экраном, документ рассыпался на неровные пиксели и исчез.
Само смотрел на пустой экран, не понимая этого странного, такого скучно-жадного и лицемерного папы, которого он никогда не знал. Его папа рассказывал сказки, обожал детей, рисовал с сыном медуз и всегда вовремя забирал Само из школы. Его папа готовил лучшие итальянские обеды, хранил семейные снимки, был честным финансистом и в юности танцевал ночи напролет. Смеялся, рассказывал добрые истории и всегда приезжал на дни рождения. Был всегда ласковым с их мамой, учил кататься на велосипеде и плавать в реке за городом, носил сестер на руках из машины и не засыпал, когда они болели.
Его папа никогда не заключал договоры с теми, кто должен сидеть в тюрьме. Его папа не брал денег у тех, кого считал обманщиками. Потому что его папа никогда не мог ради денег перестать быть папой Само.
В такие моменты почему-то выключаются фоновые звуки. Остальные становятся ненормально громкими – урчит кошка, тикают тонкие стрелки. Само закрыл ноутбук и выключил лампы.
Одна лампочка – щелк. Само не приедет через выходные к папе. Щелк – мама попытается поговорить, но не получит ответов и только тревожно замолчит. Последняя: щелк – Само отправит на сорок папиных звонков два слова, соединенных в ненавистное одно. И за синим хвостиком сообщения будет только белая пустота.
10
– Я понял. Но… Ты мне объясни главное: как ты вообще это письмо получил?
– Не знаю, Ром. Какой-то глюк, наверное. – Само опустил голову вниз и уткнулся лбом в край стола. – Папа не отрицал.
Рома сжал губы и резко пожал плечами:
– Не бывает таких глюков.
Само в ответ тоже пожал плечами, вытянул руки вперед и стал отстукивать кончиками пальцев медленный ритм по столу.
– Слушай, давай кое-что проверим.
Рома открыл ноутбук и придвинул его к Само.
– Так, давай. Попробуй снова.
– И что мне делать? – Само не поднимая головы поднял кисти ладоней вверх и медленно опустил назад.
– Ну, подумай. Вот, подключись и запусти мой редактор.
– Бред, Ром. Я не хакер, это просто…
– Сосредоточься. Представь хорошенько.
Само устало приподнялся и уставился в экран. Стало еще тише. Рома задержал дыхание и наклонился ниже, боясь все пропустить.
– Ничего. – Само встал, закинул голову назад и опустился на кровать. Снял очки, шумно выдохнул и улыбнулся. – Никаких суперспособностей.
Рома продолжал стоять в той же позе, потом подошел ближе к столу и, не поворачиваясь, прошептал:
– Уверен?
На экране ноутбука загоралась яркая иконка с загрузкой данных Роминого редактора.
Братиславские комиксы
1
– Наверное, мне вообще не стоило соглашаться.
– Новая работа, еще и в Старом Городе. Тебе определенно стоило соглашаться. Что не так?
– Просто… Я никого там не знаю. И все накануне моего дня рождения! А я даже не представляю, нужно ли что-то покупать, чем-то всех угощать. И никому вообще до меня дела не будет, я же новенькая. Кошмар.
Марта подняла глаза от бокала и жалостливо посмотрела на Рому. Он сидел на диване, обхватив рыжую голову руками. Ткань тепло дышала ему в шею, и он едва чувствовал струйки холодного братиславского воздуха за кухонным окном. Марта болтала, возмущалась, строила миллион безумных испуганных предположений, но Рома знал: на новую работу ей хочется, хочется ужасно. Но она боится. То ли огромного лифта, то ли встречи с симпатичным дизайнером – кто ее знает. Может быть, люди всегда боятся нового, на простом и почти инстинктивном уровне, и их мозг выстраивает баррикады страхов и предупреждений: «Война, черти! Враг неизвестен, а потому опасен вдвойне! Караул!»
Рома улыбнулся, представив мозг в железных доспехах.
– Как думаешь, что будет, а? Если я не освоюсь? И в день рождения? А?
Почему люди вообще склонны ему доверять? Потому, что художник? Или потому, что рыжий, а рыжие безобидны по своей природе? Или потому, что кухня удобная, лампа теплая и диван отличный? Рома не знал, но всегда точно понимал, что сказать гостям. И Марте что–то ответил: ободряющее, светлое. Она заулыбалась, закивала, расцвела почти и через час умчалась в своем сливовом пальто покорять офисные вершины.
А Рома – рисовать. На этот раз будет маленький набросок маркерами: Марта стоит у белого офисного стола, а коллеги, как в комиксе, танцуют напротив с целой связкой вытянутых шаров, и выкрикивают слова невозможной любви, и повторяют поздравления. Марта раскраснелась, схватилась за лицо, и вокруг нее, словно маленькие колибри, летают искорки неподдельного счастья.
Набросок получился таким забавным, что Рома рассмеялся и прикрепил его прямо на кухне к огромной пробковой доске – пусть они с Братиславой любуются друг другом сквозь стекло.
Минут через семь Рома снова услышал звонок.
– Ты уже знаешь? – прямо с порога выдохнул Оскар.
– И тебе привет.
– Ой! – Ромин приятель с далеких школьных времен закатил глаза и быстро зашел. – Рита замуж выходит! Понимаешь? Об этом в «Братиславском наблюдателе» кто-то написал. И самое дурацкое… – он стянул ветровку и встал перед зеркалом, тормоша непослушную челку. – Самое дурацкое, что она все–таки выбрала твоего Лелика. Имя как из мультика, честно. Кошмар!
Он заворчал, закрыл ладонями глаза и шумно выдохнул.
– Вообще, зря я разделся. Просто ты трубку не берешь, зараза такая.
– Лелик не мой, да и с Ритой мы просто учимся вместе. Но сочувствую… – Рома пожал плечами и облокотился к стене у зеркала. – Состриги челку, а?
– Ага, побежал… – Оскар помялся. – Просто… Ром, она же еще несколько месяцев назад была от меня без ума. Ей, правда, тоже челка не нравилась… Ну вас!
Он быстро набросил ветровку и обернулся в дверях.
– Я даже фотографии с этой свадьбы смотреть не стану…
Оскар честно и благородно страдал полтора года. Рита была яркой, словно искрящейся. Она смеялась, и белые зубы светились на фоне ее темной гладкой кожи, так что от этого смеха сходили с ума почти все братиславские парни. Она собирала кудрявые непослушные волосы в низкий хвост и носила крупные серьги. Самым бессовестным образом прогуливала пары в университете и знала лучшие места Старого Города для ночных вечеринок.
Так вот, Оскар страдал. Замучил всю компанию своими вздохами и охами, подружился со всеми Ритиными друзьями. И в конце концов год назад та благосклонно сдалась и пошла с Оскаром на свидание, потом – еще на одно. Под общее справедливое недоумение они стали парой: яркая и невероятная Рита рядом с вечно смешным, почти беловолосым шутником. Их странный и контрастный союз продлился год, но несколько месяцев назад прекратился, и только Рома (благодаря своей кухне) и Марек (по долгу бармена) знали, что произошло.
И теперь эта свадьба.
– Кажется, стоит изобразить.
Новый комикс. Говорящие картинки – как и любая история – напоминали Роме, что он жив и все происходящее – это не понарошку, а прямо здесь, прямо сейчас – как снимки мгновенной печати. Комиксы были смешными или с ноткой почти таинственной депрессии – это после песен «Сплин». Рисунки рассказывали о своих, братиславских супергероях и ворчали Ромиными обидами на мир. Запоминали что–то теплое, сохраняли цветные рамочки важных дней. Рома рисовал, наверное, всегда, потому что не помнил точно, когда начал. В интернате выстраивалась веселая очередь в игровой комнате к Роминому столику, где тот рисовал каждому по маленькой картинке. С тех пор это было частью дня – наверное, самой лучшей и самой привычной. Вот и сейчас.
Снова маркером: Рита, какой он ее запомнил, – худая, с высокой макушкой и хитрыми пухлыми губами – оборачивается на Оскара. Тот стоит, раскрасневшийся и счастливый, сжимая в неестественных и смешных тисках ее невыносимого сожителя джек–рассел–терьера. И Рита чему–то улыбается. Рома сам не знает, кому или чему, но ему эта улыбка нравится, за эту самую улыбку Риту любили почти все с потока.
Рома как раз закончил, когда услышал телефонный звонок.
Он вздрогнул, схватился за телефон, несколько раз шумно выдохнул. Ева, конечно!
–Да?
2
Они познакомились три недели назад, но стоило бы вам решиться напомнить об этом Роме, он бы запротестовал от души: казалось, он знает ее с десяток лет. Впервые он встретил ее в общежитии – «на Млинах», где существовало большинство всех студентов Братиславы.
Туда вели все дороги, правильные и не очень, и самые непростительные истории обязательно начинались там. Каждый знал другого всего через пару знакомых, и Рома оказался на Млинах с Ритой.
Какое–то место силы – нехорошей, непостоянной. Летом здесь отдыхали, растянувшись на теплой земле, и никогда не планировали ночь. Рома по себе знал прелесть братиславской юности: утром никогда не знаешь, где и с кем будешь дружить вечером.
Ева сидела, свесив ноги с бетонной террасы и покачивая кроссовками в такт песне из колонки.
– Эй! Опять слушаешь свою попсу на все Млины?
Рита махнула Роме рукой и лениво прошла вперед.
– На вкус и цвет, красотка! – Ева подмигнула и сделала тише. – Какая честь видеть вас в краях разврата. Ищите компанию на вечер?
Она с любопытством склонила голову набок, спрятав за уши короткую темную прядь волос, и посмотрела на Рому; он смутился и стал коситься на Риту в поисках спасения. Та фыркнула и выхватила у него последнюю сигарету из пачки.
– Я обещала показать ему, – она почти презрительно кивнула на Рому, – что здесь за место. Пропускает все самое «студенческое».
– Ну и? Напоминает преисподнюю?
– Бывал в местах похуже, – он равнодушно отвернулся, но, когда Ева потащила их к автобусной остановке, смеясь и болтая без умолку, понял, что пропал.
Ева в августе переехала в общежитие, как только оказалась зачисленной на факультет управления, расписанный на годы вперед ужасно скучными предметами с невыносимо сложными названиями. Ева морщила нос, беспрестанно заправляла волосы, а Роме почему-то чудилось, что в ее глазах отражается необъятный вид на Землю из открытого космоса.
Через неделю ежедневных теплых вечеров вместе они сидели на цветном ковре в чьей–то комнате, и Рома с каждой секундой все отчетливее понимал, что влип – определенно, по самые уши влип! Ему казалось, что весь мир вокруг проглотила тишина и этот ковер замер в звездном небе, потому как – что тут скажешь – как вообще это еще можно описать?
– Ну-ка, признавайся: о чем ты мечтаешь? Хочу узнать тебя получше, – Ева придвинулась ближе и с любопытством заглянула ему в глаза.
– Я… – Рома смутился. Кажется, веснушки проступили еще ярче и выдали его всего целиком вместе с красными щеками. – Не знаю, я как-то не могу так сразу сказать…
– Ну, давай! Я тоже расскажу.
– Ладно, – Рома пожал плечами и опустился еще ниже, так что они уже почти лежали на ковре. – На самом деле, о многом.
Шум голосов превратился в тихую ночную серенаду, а комнату переполнил золотистый свет крохотных настенных ламп.
– Наверное, было бы классно стать настоящим художником, – Рома улыбнулся и неожиданно для самого себя посмотрел Еве прямо в глаза. – Я с детства рисую комиксы. На школьных досках, в тетрадках на полях. В интернате я чертил для девчонок классики и в каждом квадратике рисовал маленькую историю, которая приходила в голову. Другие парни, конечно, посмеивались, но почему–то не издевались. Нам вообще в этом смысле повезло, что уж там… Даже дрались не очень часто. И у нас преподавала Анна. Она занималась со мной в дополнительные часы. А на Рождество подарила краски.
Рома улыбнулся самым добрым своим воспоминаниям и чуть приподнялся на локтях.
– Когда мне было одиннадцать, она забрала меня к себе. Это было непросто, но получилось. Она мою жизнь изменила. По–настоящему. Записала в академию и вообще делала все, чтобы я рисовал постоянно. И только благодаря ей я оказался в своем университете. Поэтому… Я всегда очень мечтал, чтобы она мной гордилась. И даже сейчас… Ничего важнее, получается, нет.
Он неловко усмехнулся и тихо спросил:
– А твоя мечта?
Ева обхватила руками колени и положила на них голову.
– Так. Я мечтаю уехать в Париж… – кончики ее губ невольно приподнялись, и она посмотрела перед собой. – Ты не думай, это не потому, что в Париж хочется всем. Я не такая глупая, чтобы мечтать обежать все магазины или рассмотреть пресловутую Джоконду за головами китайских туристов.
Ева фыркнула и запрокинула голову назад.
– Там теперь живет мой папа. Где-то через два месяца после того, как я поступила здесь в университет, папе предложили в Париже какую-то невероятно хорошую работу. Ну, это я так думаю, потому что иначе он бы не уехал. Он был со мной от роддома до экзаменов, все мое детство – это только папа, папа… Он, мне кажется, сам не представляет, как мы можем друг без друга. Но все же он уехал, – в глазах Евы на секунду вспыхнуло беспокойство, но она снова внимательно посмотрела на Рому и, наверное, убедилась: ему можно. – Я с первого дня просила: давай я буду учиться во Франции. Но понимала, что это безумно сложно. И вот! Представляешь, как раз несколько недель назад папа сказал, что все можно устроить. Нужно подать какое–то заявление, как обычно, переоформить все. Но он нашел кого-то, кто сможет мне помочь, а главное – взять меня к себе жить. Кажется, он там один в Париже. И ждет меня. Это было бы просто… представляешь? Я думала, это невозможно, а тут… Кажется, и правда получится.
Ева просияла. Она видела это так ясно, как будто все это уже произошло. Роме стало тоскливо – он даже нахмурился, но быстро опомнился, встряхнулся и осторожно спросил:
– Значит, ты скоро уедешь?
– Я надеюсь… – Ева засмеялась и придвинулась чуть ближе. От ее волос пахло сладкой дыней, и они щекотали Роме щеку.
– Вот влип, – быстро понял он. – Кошмар…
3
На следующий день они по ночной договоренности отправились на самый запад Словакии в Малацки, чтобы забраться на крышу жилого дома в паре километров от синагоги, а потом – удирать от истеричной бабушки с последнего этажа, клянущейся всеми богами, что она уже вызвала полицию. Они утешились фисташковым мороженым и улеглись на еще теплую траву.
Ева считала веснушки на Роминых ладонях, а он – на сколько недель можно отложить ее мечту. На две? На пять? А если папа передумает? Заявление не примут? Может случиться что угодно, верно? Что угодно.
Он рисовал в отдельном блокноте комиксы с Евой, как будто надеялся обмануть Парижское будущее. Комиксы самым бессовестным образом выдавали Ромину безнадежную влюбленность. На самом крупном комиксе он нарисовал Еву и маминого кота – смешного неуклюжего уродца с рыжей полосой через всю мордочку и недостающей половинкой уха. Еще на одном – Еву в «Красном кардинале», украшенном к Рождеству.
Рома вздрагивает. Кажется, он слишком долго молчал с тех пор, как поднял трубку. Ева повторила:
– Так ты можешь сейчас встретиться? Ром?
Он почувствовал, что она расстроена – голос был каким–то низким, почти незнакомым.
– Да, конечно! Давай в «Красном кардинале» минут через сорок?
«Красный кардинал» – на повороте с Обходной на Высокую – был Евиным любимым местом; они неизменно занимали столик между переполненными книгами стеллажами: здесь их укрывали полки, они всегда могли поговорить.
– Что?
– Отменяется моя мечта. Вот что.
Рома со стыдом почувствовал, как в самой глубине сердца кольнула радостная надежда: не уезжает! Останется!
– Я все расскажу, ты… Сейчас, я на минуту отойду, – она быстро встала и исчезла в другом конце кофейни. Рома не успел задуматься, как телефон начал отчаянно вибрировать в заднем кармане.
– Оскар, ты не совсем вовремя… – он опустил голову и провел ладонью по глазам.
– Ой, прости! Я сам на секунду, просто ты не поверишь! – Рома как будто увидел его счастливую безумную улыбку. Интересно – еще пару часов назад готов был плакать. – Это все слухи, друг! Это все были слухи, представь, а? Я не выдержал и позвонил Рите – чтобы с помолвкой поздравить, а помолвки–то и не было, ага! Твой идиот Лелик просто жалкий алкоголик и не менее жалкий выдумщик, запомни это, Рома!
– Ничего не понимаю. Они не женятся?
– Да они даже не общаются! Глупые сплетни «Наблюдателя». А я вот… – Оскар сделал паузу, а потом добавил тише. – А я вот, кажется, женюсь!
– Чего? – Рома поднял голову и попытался сосредоточиться. Слова Оскара перебил пронзительный лай.
– О, кто пришел! – голос Оскара запыхтел, как будто он наклонился. – Извини, это Риткина собака поговорить спокойно не дает. Ну, я подумал, раз уж такое дело… И сделал предложение. Вот. Класс?
– Дружище, ты большой молодец, я тебя от всей души… Но у меня тут разговор важный. Я перезвоню, ладно?
Рома спрятал телефон, придвинулся поближе к Еве и осторожно положил руку ей на плечо.
– Папа вчера звонил, – она сглотнула и выдохнула. – Я толком не поняла, знаешь… Но он все объяснял, почему с Парижем ничего не выйдет. По крайней мере, в этом году – ничего. Может, с ним теперь кто-нибудь живет? Не знаю. Просто… Сказал, что мне стоит доучиться здесь хотя бы этот год. Вот.
– Ева, я… Мне жаль. Правда.
– Да уж… Не судьба нам с мечтой. А вот с чашечкой какао, за которой я тебя сейчас отправлю, очень даже судьба! – она тихо, почти беззвучно засмеялась.
Комната быстро проглотила этот грустный смех.
4
Рома вернулся домой около восьми. Кухня терпеливо прислушивалась к его шагам.
Рома думал. Во–первых, про Париж. Точнее, о том, что никакого Парижа, стало быть, не предвидится, а Рома–то и рад, бессовестный такой. А во–вторых… Что–то его беспокоило. Как будто он что–то упустил, чего–то не заметил. Он уселся на низкий диван напротив стены, снизу доверху обклеенной рисунками.
Стена эта стала похожа на огромный коллаж, потому что была единственной в квартире, на которую обоев почему–то не хватило – загадка природы или бывших хозяев. Сначала на стене появился один комикс, за ним – целая серия. Так и получилось. Рома привык к ним – своим историям, своему утешению. Прекрасная стенка.
Вот этот комикс он нарисовал, когда прошло полтора года после смерти Анны; тогда боль можно было уже пережить, чтобы вспомнить, почему они так друг друга любили: удивительная учительница-мама и рыжий мальчик с комиксами. А вот этот – недавно, когда они с Евой провели особенно хороший вечер: он нарисовал, как они гуляют в парке, и за ними гонятся утки, для которых они совершенно зря раскрошили крендель с голубикой. А вот один сегодняшний, после быстрого визита Оскара…
Рома вздрогнул. Отвернулся, а потом снова посмотрел на стену. Надо же, какое совпадение. Стоило ему нарисовать Оскара с этой визгливой собакой рядом с Ритой, как у ребят все сложилось замечательно.
Рома улыбнулся, как будто почувствовал себя капельку причастным к их будущему «долго и счастливо» и улегся спать.
Четверг оказался днем бесконечных лекций, а в пятницу выдалось свободное утро. Рома проспал до победного, а потом решил, что физкультура все равно никогда не была его коньком, так что едва ли стоит портить такой прекрасный день на «еще пять, сынок, тут нет мамочки».
Рома поставил чайник. Уперся лбом в холодное стекло, вытащил мобильник и бегло просмотрел уведомления: пара сообщений банка, фотографии от тети Яны, напоминание о… «Точно! День рождения Марты. Заодно узнаю, как прошел второй день в новом офисе, а то вчера вконец забегался».
Марту было ужасно плохо слышно, но Роме все–таки удалось пожелать ей всякой банальной ерунды.
– А что у тебя так шумно? Рабочий день же.
– А, это! Ты был так прав, Ромка! Все гораздо лучше, чем я думала! Меня тут как раз поздравляют, ты представляешь, не забыли, даже шаров накупили. И откуда они знают, что я сумасшедшая фанатка фиолетового? Тут, наверное, целая палитра оттенков!
Она засмеялась.
– Короче, все путем, Роман! Не переживайте за меня, я готова лопаться от радости. Спасибо, что позвонил, скоро увидимся!
Рома закинул телефон в рюкзак и, представляя в голове все знакомые ему названия оттенков фиолетового, поехал завтракать к Мареку.
Автобус с невеселым номером 13 должен был прийти только через пятнадцать минут, и Рома отправился длинным маршрутом через Нижний Рынок к западу от набережной. От тепла нагревалась макушка, и от нее солнце разливалось струйками по всему телу.
На рынке воздух стал плотнее и насыщеннее от непрестанного, почти оркестрового гула выкриков и шуршания. Рома остановился у длинной лавки с клубникой, когда почувствовал, что кто–то тянет его за штанину.
– Дядя! А у меня котята.
Над огромным деревянным ящиком сидел толстощекий мальчишка. Прищурившись, он наклонил голову и прибавил:
– По двадцать евро.
Рома посмотрел на забившийся в угол комочек нагретой весной шерсти.
– А вон тот?
– Этот… – мальчик лениво ткнул в него кончиками пальцев. – Этот вроде бы бракованный. Уступлю за четырнадцать!
Рома сунул ему пятнадцать и осторожно поднял котенка обеими руками.
Сквозь ярко–рыжую диагональ на шерсти на Рому уставилась точная копия маминого котенка.
Рома не помнил, как вернулся домой. Котенок сидел на столе и молча наблюдал за странным новым хозяином.
– И как ты такой получился, а?
Котенок не отвечал, только чихал и щурился. Рома засмеялся, но как-то нервно, недоверчиво, потому что не привык еще к таким совпадениям. И вспомнил про маму.
Вечером они с котенком рисовали вместе. Рома лаконично назвал его простой кличкой «Бой» и хохотал, когда тот забирался в шуршащий пакет из «Икеи» и пытался запрыгнуть на низкий холодильник.
– Есть идеи по новому комиксу, Бой?
Рома нарисовал Еву на фоне Эйфелевой башни.
– Если что, Бой, нам с тобой этого совсем не хочется. Всех этих Парижей. Чем плохо здесь?
Котенок почти понимающе моргнул и начал самозабвенно играть с краешком Роминых брюк.
– Это Ева. Она нам с тобой очень нравится. Ну… Точнее, мне она уже нравится, а тебе – понравится. Вроде бы она все же не улетит… Надеюсь.
Рома прекратил рисовать и быстро спрятал бумагу. Как перестать надеяться на простое, человеческое чудо?
5
Потому что с Парижем все получилось. Теперь уже точно.
Кажется, все было как–то быстро. Вам знакомы такие сны, которые приходят под самое утро? Особенно после того, как просыпаешься и засыпаешь снова: сны-полубред, затуманенные, болезненные. Роме казалось, что следующий месяц был одним из таких снов.
С Парижем все было решено оперативно и отлично – Ева светилась, разговаривала, словно мурлыкала, даже подпрыгивала, когда рассказывала, как там все будет устроено, притащила университетские брошюры. Рома не стал придумывать причину, чтобы оттолкнуть Еву, он просто знал, что легче от этого не станет. Он тихо тонул в своей боли и боялся, что однажды сорвется. Но удавалось держаться.
Он содрал все комиксы со стен. И завел пустой блокнот.
Вечером накануне своего отъезда Ева приехала к нему.
– Тук–тук! Здесь живет самый очаровательный парень Братиславы? – она оперлась плечом на дверной косяк и наклонила голову. – Привет, Ром.
На ней было голубое платье с яркими ананасами.
– Здравствуй. Платье красивое.
– Правда? Это как в той книге, которую ты мне подарил – «Две встречи в Париже». Там героиня купила себе такое платье, и я подумала… Короче, – она опустилась на диван, – мама одной моей подруги владеет своей линией одежды. Жаль, я не успею вас познакомить…
Она осеклась и замолчала. Потом чуть тише и быстрее добавила:
– В общем, они мне сшили такое на заказ. Со скидкой. Я рада, что нравится.
Ева снова помолчала.
– А зачем ты убрал свои рисунки?
Перед ними была голая стена с ободранной местами штукатуркой. Рома устало ухмыльнулся.
– Да так. Надоели. Во сколько рейс?
– В два часа, завтра. Ром… Можно я останусь?
Утро было солнечным, тепло проходило сквозь окна и ложилось световыми пятнами на дощатый пол и ободранную стену. Ева уселась у Ромы в ногах и задумчиво смотрела, как он спал. Ей казалось, что его веснушки вздрогнут от его дыхания и станут сыпаться на наволочку с простыней.
«Не повезло мне с ними»
«Хватит глупости пороть. Это твой Млечный путь, Ромка»
Веснушки беспокойно дышали вместе со своим рыжим хозяином. Ева впервые почувствовала то, чего так боялась. Сглотнула. Поджала под себя ноги. Через несколько минут выскользнула наружу к такси.
6
Таксист – веселый и до ужаса болтливый чех – начал говорить еще до того, как она села в машину.
– Значит, в общежитии живете? Как прекрасно. Нет, честное слово, всегда мечтал жить в общежитии! Сам–то я не закончил ничего, не до того было. Только колледж недалеко от Праги, но это все была скука смертная, понимаете? А потом–то, чего, оно–то быстро вышло: женился, сын, дочка.
Они плавно свернули на следующую улицу.