Изучение языка политики (или, как называет ее моя жена Харпер, «темного искусства») занимает несколько лет. Я лично попал в политические круги практически по случаю и так же случайно обрел примерно половину выпавших на мою долю шансов. Но, как и с любым умением, здесь требуется время, труд и постоянное повторение пройденного – и в конце концов вы освоите неизвестную прежде науку.
С Эдом Ренделлом я познакомился на Демократической Конвенции в 1992 году. Он тогда был мэром Филадельфии (позже пошел на повышение – стал губернатором Пенсильвании). Я же, молодой парнишка, только что окончил первый курс Пенсильванского университета и каникулы проводил, подрабатывая пляжным официантом в клубе «Сэндс Бич» на Лонг-Айленде. Если кто смотрел фильм «Парень из «Фламинго», то он примерно про мою тогдашнюю жизнь – исключая торговлю «девочками» и полупрофессиональные покерные турниры.
Шесть дней в неделю я проводил, подавая праздной публике бургеры из индейки, кофе со льдом и так называемые LEO (лосось, яйца и лук, самое дорогое блюдо в пляжном меню); надувал резиновые бассейны, таскал лежаки к воде и болтал с владельцами пляжных баров. Они казались мне очень большими боссами.
Никого из мира политики я не знал. Мой отец прибыл в США прямиком из Германии, из лагеря беженцев, после окончания Второй мировой войны. И хотя моя семья жила довольно прилично, имея собственный schmata-бизнес (швейный бизнес – для тех, кто не знает идиш), никаких политиков в нашем окружении не наблюдалось. Единственное, отец был знаком с парнем по имени Брайан О’Дуайер, чья юридическая фирма обслуживала профсоюз плотников. Брайан имел некоторое отношение к нью-йоркской политике: его отец был председателем городского совета, а дядя в конце сороковых был мэром – правда, совсем недолго, потом случился коррупционный скандал, так что дядюшке пришлось мотать в Мексику. Но Брайан знал: я мечтаю попасть в те круги.
В 1992-м круги расходились вокруг Билла Клинтона. Демократическая Национальная Конвенция должна была проходить на Мэдисон-сквер-гарден, и у плотников там работы хватало: построить трибуны, подготовить место, а затем следить, чтобы все было в порядке. Профсоюзу выдали пропуска на проход туда в любое время по необходимости. Один из таких пропусков перекочевал сперва к Брайану, а от Брайана ко мне. «Если тебя о чем-то спросят, просто сделай вид, что поправляешь что-то», – напутствовал он меня.
Сейчас, повидав множество разных политических конвенций, я знаю: там абсолютно ничего не происходит, пока на трибуну на поднимаются «тяжеловесы». Вот тогда и включаются камеры национальных ТВ-каналов, но происходит это не раньше восьми часов вечера. Тем не менее в газете было написано: «Конвенция: от полудня до полуночи». Насколько я понимал, сейчас как раз полдень. Я надел костюм, по дороге захватил пропуск в конторе Брайана и направился на Мэдисон-сквер-гарден.
На трибунах, рассчитанных более чем на пять тысяч человек, я увидел максимум пятерых. Двое парней, баллотирующихся в представители от штата Монтана (такого примерно уровня), выступали перед… никем. Ряды были пусты. На них сидел лишь один человек. И я узнал его.
В первый момент я не был уверен, что подойти к нему и поговорить – нормально и удобно. В конце концов, он же мэр! Но потом я подумал: он мэр Филадельфии, а я там учусь в универе. Он еврей из Нью-Йорка, как и я. Подойду и поздороваюсь. Что тут такого? Не съест же он меня.
Эд Ренделл оказался таким дружелюбным и таким общительным, что, не подойди я поздороваться, он бы, наверное, заговорил с пустым сиденьем рядом с собой. Мы беседовали обо всем – о моей учебе, как мне нравится Пенсильванский университет, что он думает о шансах Клинтона на победу в президентской гонке… Примерно минут через десять я осознал, что, наверное, уже достаточно эксплуатировал его общительность. Я поблагодарил Эда и собрался попрощаться. И вдруг он сказал:
– Слушай, а когда начнутся занятия в колледже, ты будешь очень сильно занят?
Мгновение я думал, а потом честно ответил:
– Нет. Не особо.
– Хочешь постажироваться в нашем офисе?
Конечно же, я хотел.
Он сказал отправить письмо в мэрию, и тогда он попросит кого-то мною заняться.
Я был в совершенном восторге, даже не заметил, как прошел остаток дня. Письмо я написал на коленке, на салфетке из пекарни «Зарос Бред Баскет» по дороге домой в электричке «Лонг-Айленд Рейл Роуд». Наутро я его перепечатал и отправил в мэрию. Я знал, что ответ получу не раньше чем через несколько дней, поэтому регулярно проверять почту начал только к концу недели. Спустя пять дней я проверял ее уже с одержимостью. Ничего. Теперь-то я знаю то, о чем тогда даже не подозревал: правительственная почта – черная дыра. Входящая корреспонденция исчезает в ней навечно. То есть ответ никогда не придет. Но в то давнее время я оптимистично решил, что мое письмо просто где-то затерялось.
Лето закончилось. Большинство владельцев пляжных баров великодушно выплатили своим работникам «послесезонные чаевые». Только одно семейство не захотело расщедриться – они оставили меня ни с чем, хотя в самом начале потребовали оплатить мою еду. (Часто пляжные бары просят работников оплатить свою еду заранее, а потом вернуть потраченное, получив чаевые.) Должен существовать особый круг ада для людей, которые так относятся к парням, проводящим по 70 часов в неделю под палящим солнцем в надежде на чаевые, выложив последние деньги только ради того, чтобы Таненбаумы бесплатно поедали свой белковый омлет[3]. Но если забыть об этих хапугах, я все же заработал достаточно, чтобы прожить еще один учебный год, а это значило, что я могу себе позволить бесплатно стажироваться.
Я вернулся в колледж, заселился в общежитие, купил кое-какие книги, а потом сказал себе: «Но я по-прежнему хочу работать в мэрии. Может, стоит просто пойти и повидаться с ним?» В конце концов, в прошлый раз я так и сделал, и все получилось. Я запрыгнул в поезд SEPTA[4] и отправился в мэрию. До 11 сентября оставалось еще десяток лет, так что охрана там была не такой непроходимой, как сейчас. Я вошел в мэрию и стал глазеть по сторонам в поисках указателя в направлении офиса мэра. Никто меня не остановил.
Сейчас, чтобы попасть в мой собственный офис или, наоборот, выйти на улицу, я тысячи раз прохожу мимо приемных мэра, губернатора и сенатора. И теперь я точно знаю, что лишь два типа людей способны зайти с улицы, подойти к рецепции и потребовать встречи с губернатором или мэром: или сумасшедшие, или протестующие против чего-либо. Я вошел в приемную Ренделла. За стойкой сидели две немолодые дамы с подсиненными волосами, по виду из Южной Филадельфии. Я спросил, свободен ли мэр. Мне ответили не сразу. Дамы пытались понять, к какой из двух категорий я принадлежу. Молодой и наивный, но явно не сумасшедший. И в руках нет коробки с письмами протеста или стопки петиций. Я выглядел обычно – симпатичный юноша, который настолько неопытен, что не понимает: нельзя просто так зайти в мэрию, чтобы повидаться с ее хозяином.
Если бы дамы выставили меня на улицу, моя жизнь сложилась бы совершенно иначе. Но, к счастью, одна из них улыбнулась и сказала:
– Мэр сейчас очень занят. Может быть, оставите записку?
Как курица лапой, я написал свои имя и фамилию, объяснение, почему я здесь, и что господин мэр, возможно, не помнит нашу встречу на Демократической Конвенции, где он предложил мне стажировку у себя в офисе и велел отправить в мэрию письмо. Дамы очень любезно приняли записку, а я вышел на улицу и побежал в сторону метро.
Не успел я пройти полдороги до дома, как до меня начало доходить: «Ты просто полный идиот. Нельзя вот так прийти и заявить: «Я к мэру». Так не бывает». Подходя к общежитию, я уже почти выкинул из головы мечты о работе в мэрии. Но потом у меня зазвонил телефон.
– Ожидайте. С вами будет говорить мэр Ренделл.
Я ждал, может быть, секунд двадцать, прежде чем услышал хрипловатый низкий голос Эда.
– Брэдли?
– Добрый день, сэр.
– Когда ты готов выйти на работу?
– Буду на месте через двадцать минут.
Так все и началось. Понятно, что он не собирался встречать меня лично через двадцать минут – или вообще когда-либо, – но на этот раз действительно прислал человека, и в итоге я получил стажировку в офисе заместителя мэра по политике и планированию. Я чувствовал огромную благодарность за то, что Ренделл нашел для меня время, и сознавал, что на этом свете не слишком много таких щедрых и добрых людей, как Брайан О’Дуайер. Поэтому – а может, еще и потому, что работать в офисе мэра куда интереснее, чем расставлять зонтики на пляже, – да и вообще, не важно, по какой причине, я понял: мне, лично мне выпал редкий шанс. Именно тот, которого я ждал.
Если бы в команде Ренделла мне отвели почетную роль копировать документы и приносить кофе, я бы не возражал. Я уже занимался чем-то вроде этого. Но, по счастью, мне решили поручить несколько проектов, которые, правда, значились в самом конце списка необходимых дел.
Один из проектов заключался в том, чтобы найти способ привлечения в правительство Филадельфии больше талантливых людей. В Нью-Йорке в то время уже существовала похожая программа, так что во время подготовительной работы над проектом я пообщался с некоторыми чиновниками из Нью-Йорка. Примерно в середине разговора кто-то из собеседников посмотрел на меня и спросил:
– А сколько вам лет?
Я объяснил, что сейчас на втором курсе. И тогда один из них сказал:
– Знаете, вы могли бы подать документы к нам. У нас даже есть летняя программа для студентов, переходящих на старшие курсы.
Я тогда собирался провести семестр в Мадриде, чтобы поучиться и за рубежом, поэтому быстро заполнил форму претендента и немедленно забыл об этом. Спустя несколько месяцев я получил письмо, сообщающее, что я принят, и через несколько недель познакомился с человеком по прозвищу Старквест.
Сегодня «звездность» Генри Стерна в политических кругах уже померкла, но тогда, двадцать пять лет назад, в Нью-Йорке его считали легендой. Он вырос в семье иммигрантов в Инвуде, в Верхнем Манхэттене, пробился в Сити Колледж (который тогда считался Гарвардом для бедных – белых евреев из Нью-Йорк-сити), далее поступил в Гарвардскую юридическую школу и успешно ее окончил (по некоторым мнениям, он – самый юный выпускник за всю историю университета), а затем ринулся в дебри политики Нью-Йорка. Работал на бывшую «Мисс Америка» Бесс Майерсон, ставшую видным политическим деятелем города. В конце концов, Генри избрали в городской совет: он придумал особую стратегию фандрайзинга, которая основывалась на телефонном справочнике – Генри листал страницы, обнаруживал знакомые или просто еврейские фамилии, звонил и просил помощи или денег. Странно, но это срабатывало.
В 1983 году мэр Эд Коч назначил Генри директором Департамента парков и отдыха – для этой должности Стерн просто был рожден[5]. Он относился к деревьям, как к своему электорату, к животным – как к своим друзьям, а к паркам – как к своей собственной территории. Всякий раз, прогуливаясь по парку, он наклонялся и подбирал мусор, как в своей гостиной. А если боссу не стыдно собирать мусор, то не стыдно и никому[6].
Правительственная учебная программа давала возможность работать в любом из городских департаментов. У большинства студентов были далеко идущие цели – например, они собирались, стажируясь в правительственных организациях, бороться с обездоленностью и нищетой. Время, проведенное в мэрии Филадельфии, научило меня другому подходу, более верному: не важно, чем занимается департамент, важно, какие там люди. Нет смысла работать на лентяев, бездарей или закоренелых бюрократов, какой бы благородной ни была миссия их конторы. В общем, я слонялся от агентства к агентству, и когда Генри сказал: «Если придешь ко мне, я дам тебе настоящую работу» – я понял, что нашел подходящее место.
Я не слишком хорошо знал себя самого в то время, чтобы делать осознанные выводы, но интуитивно чувствовал, что в работе мне нужны две вещи: много действовать и ощущать свою значимость. Слова, сказанные Генри, обещали и то, и другое.
Как и большинство политиков, Генри обожал общественное признание. Это был его кислород. Популярность у публики и прессы делала его существование осмысленным, доказывала его ценность, продлевала жизнь в политике. К тому же он прекрасно понимал, что парки – с точки зрения бюджета занимавшие далеко не первое место в городе – тем не менее постоянно обсуждаются в новостях, а это значит, у него есть веский козырь против других политиков, тоже жаждущих рекламы и признания. Почему? Потому что, если член городского совета часто появляется на телеэкранах, где, скажем, доходчиво и с умом рекламирует игровую площадку, которую он создал, у него гораздо больше шансов вкладывать средства из своего дискреционного бюджета в те вещи, которые он считает важными.
Вот вам и один из главных законов политики. Подавляющее большинство людей, баллотирующихся на высокие посты, отчаянно не уверены в себе, а иногда относятся к себе просто с отвращением. Им нужно завоевать внимание других, стать значимыми – любой ценой. Борьба за кресло, а затем стремление удержаться в нем – для них единственный способ добиться признания (в обычной жизни они в большинстве своем полностью лишены талантов, дающих шанс преуспеть). Заполнить чем-то эту душевную пустоту для них важнее всего, поэтому первое, к чему они стремятся, – сохранить свою власть и увеличить шансы на переизбрание.
Чем больше о нас говорила или писала пресса, тем больше Генри мне доверял. И чем больше он доверял, тем более безумные идеи мы придумывали[7]. А чем безумнее были наши идеи, тем сильнее представители прессы, в свою очередь, верили в мои способности. (СМИ должны освещать как можно больше событий в сжатые сроки. Если им известно, что у парня из Департамента парков всегда есть что-то интересное, к нему они и помчатся в первую очередь.) В итоге получился замкнутый круг, но в положительном смысле: заботясь о Генри, о том, чтобы привлечь к нему максимальное количество прессы и, соответственно, местных политиков, я добивался того внимания общественности, которое помогало претворять в жизнь наши политические идеи.
Конечно, некоторые наши акции создавались только затем, чтобы привлечь прессу и публику (а точнее, чтобы сделать Генри счастливым). Например, в День сурка мы выкопали яму в парке в Квинсе и посадили в нее Генри, естественно, в костюме сурка. Когда газетчики с телевизионщиками явились, чтобы, по традиции, осветить в медиа этот день, Генри рывком высунул голову прямо из-под земли. Назавтра на обложке «Ньюсдэй» красовалась голова Генри с заголовком: «Прогнозируются необъяснимые природные явления».
Некоторые наши акции были направлены на то, чтобы привлечь внимание корпоративных партнеров к тем инициативам, которые мы не могли себе позволить финансировать из денег налогоплательщиков. Так мы раскрутили компанию «Эрслинк» на 125 тысяч долларов, сделав ее «Официальным поставщиком интернет-услуг Департамента парков и отдыха». На эти деньги мы создали новый сайт, который дал жителям Нью-Йорка возможность пользоваться всеми услугами, предоставляемыми нашим парковым хозяйством. Мы, в свою очередь, обеспечили «Эрслинк» постоянную пиар-поддержку, в том числе и в СМИ. Например, сконструировали на Таймс-сквер гигантскую паутину размером 12 на 12 метров. Генри на этот раз облачился в блестящий серебряный костюм и шляпу, мы поставили его на высокий постамент, окруженный клубами дыма из сухого льда, и врубили на полную громкость тему из «Космической Одиссеи: 2001» через гигантские колонки, которые обычно устанавливают в канун Нового года. Под музыку Генри полез вверх по паутине, чтобы объявить о запуске нового сайта Департамента парков, созданного на деньги «Эрслинк».
Такой же подход применялся и в отношении политических инициатив. Мы устраивали «похороны деревьев, убитых людьми» – незаконно спиленных строителями или уничтоженных с помощью химикатов местными жителями, которым казалось, будто деревья «закрывают им обзор». Однажды, чтобы предотвратить гибель дерева, Генри даже приковал себя к нему цепью – а было это, к слову, на Юнион-Сквер. Именно эти действия помогли принять в городе закон о том, что арборицид – преступление.
Разумеется, многие «фишки», которые помогали Департаменту парков так забавляться, вообще никак не влияли на общественность. Прозвище Старквест (Stern – по-немецки «звезда», а квест – потому что он всегда задавал массу вопросов) Генри придумал сам. И у него в запасе было еще двадцать тысяч прозвищ для сотрудников, друзей, политиков, гражданских лидеров, слепней и всех остальных обитателей экосистемы парков: нравится – берите себе имя[8]. Он пытался пропихнуть своего золотого ретривера Бумера в Книгу рекордов Гиннесса как «самую ласковую в мире собаку» и обошел десять тысяч домашних животных, но чемпион – дворняга из Мэриленда по имени Джош – так и остался недосягаем. Врожденная изобретательность Генри иногда превращала Департамент в сумасшедший дом для тех, кто там работал. Но все вместе это доказывало, что правительство и политика могут быть прибежищем талантливых и творческих людей, слишком не упорядоченных, чтобы расцветать в стабильной корпоративной среде.
Урок, вынесенный мною из Департамента парков и работы с Генри, таков: никогда не надо недооценивать свою способность влиять на политика, если он верит, что ты можешь настроить медиа в его пользу (или против него). Если вы контролируете поток внимания публики и прессы, вы можете заставить людей делать (или не делать) много разных вещей. И этот урок повлиял на все, чем я занимался впоследствии, возможно, больше, чем все остальные уроки.
Работой в американском сенате я обязан рулону туалетной бумаги. Если честно, это был не просто рулон. Одна из сложнейших задач в системе жизнеобеспечения парковой системы – функционирование туалетов. Преступность, насилие, огромное количество бездомных, множество проблем, которые случаются в Нью-Йорке ежедневно, – все это, конечно, отнюдь не способствует содержанию парковых туалетов в чистоте и порядке. Миссия всегда казалась невыполнимой. И десятилетия назад город просто перестал строить новые туалеты.
Но в переговоры о реконструкции парка Ист-Ривер, который граничит с районом Ист-Ривер на Манхэттене от Чайна-тауна до Ист-Вилледж, каким-то волшебным образом оказалась включенной тема об установке новых туалетов. Такое иначе как праздником не назовешь! А раз праздник, значит, на открытии нового объекта надо перерезать ленточку.
Но постойте: почему именно ленточку? Почему не что-то ближе к теме? О да. Вместо ленточки у нас был большой, красивый рулон туалетной бумаги – его торжественно развернули, бумагу торжественно перерезали, событие отпраздновали и, естественно, пропиарили по полной программе. Действо произвело впечатление на всех – от Стивена Рубинштейна, нью-йоркского пиар-гуру, до таких магнатов, как Джордж Штайнбреннер и Руперт Мердок. В общем, когда Чаку Шумеру понадобился новый директор по коммуникациям, ему рекомендовали меня.
Чак всего два года назад прошел в сенат, вытеснив давно засидевшегося там Эла Д’Aмато. Чак всегда был (и есть) профессиональным политиком, причем высококлассным. По окончании Гарварда и Гарвардской юридической школы он, к разочарованию своей еврейской мамы, решил бороться за место в Ассамблее штата Нью-Йорк, вместо того чтобы устроиться в престижную юридическую фирму. (И как я его понимаю!) Приемы его избирательной кампании казались одновременно гениальными и безумными – он буквально стучался в дверь каждого избирателя в округе. 99 процентов из них вообще мало интересовало, за какое именно место он там борется; но серьезный молодой человек, который нашел время лично явиться к ним домой, казался им вполне резонным выбором. Тот же трюк он повторил через несколько лет, чтобы попасть в палату представителей (правда, в основном уже заменяя личный контакт широким освещением в прессе), а в 1998 году тем же способом прорвался и в сенат.
Если бы Чак был футболистом, то непременно полузащитником, который на каждой игре стремится пройти вперед. Всего три метра – а клубы пыли до небес! Его энергия, профессиональная этика и невероятный драйв на практике выливались в бесконечные пресс-конференции на любую мыслимую и немыслимую тему (например, завышенные цены на хлопья к завтраку) – и все для того, чтобы ньюйоркцы видели, как напряженно он трудится. Чак понимал: избиратели на самом деле не знают, чем целыми днями занимаются законодатели. И если внедрить им в головы мысль, что он «настоящий трудяга», большинство будут полностью удовлетворены. К тому же, завоевав такую репутацию, он мог бы заниматься тем, что любил больше всего, – привлекать внимание. Мир Чака всегда вращался вокруг общения с прессой – день за днем, с утра до вечера.
Главным событием недели была воскресная пресс-конференция. Она объединяла в себе все, что привело Чака к успеху, а именно: в отличие от коллег, он был готов трудиться и по воскресеньям; воскресные вечерние новости традиционно имели самый высокий рейтинг, а газеты, выходящие в понедельник, жаждали новостей – какую бы глупость вы ни вытворили в воскресенье, будьте уверены: в понедельник об этом непременно напишут, ведь надо же чем-то заполнять газетные полосы.
В то время Чак обладал довольно незначительными полномочиями. Он был всего лишь младшим сенатором, чья партия представлена в меньшинстве – не то что сейчас, когда он считается самым влиятельным демократом в Вашингтоне. Поэтому мы должны были постоянно создавать информационные поводы, чтобы привлечь к нему внимание, – например, придумали комиссию «Голубая лента», противостоящую опасности разрушения зубов, или написали петицию в компанию «Форд Моторс» в знак протеста против роста стоимости стеклоочистителей. И если бы пресса не явилась на события, инициированные Чаком, он сам бы к ней пришел – никаких проблем. Как только телеканалы осознали, что могут запросто завлечь Чака в студию, чтобы провести специально для них пресс-конференцию, мы стали тратить добрую половину рабочего дня на путешествия по Манхэттену, снова и снова повторяя одни и те же слова перед телекамерами.