Ирина
Ноябрьский вечер был уже морозным, хотя и бесснежным.
Ирина стояла у третьего вагона в центре платформы и чувствовала себя не то космонавтом в невесомости, не то ребёнком на том аттракционе, который ускоряется и заставляет тебя заскользить с раскручивающегося конуса и, слетев с него, шмякнуться о – желательно – мягкую обивку, идущую по кругу площадки.
Вот и Ирине казалось, что платформа под ней вспучилась и что она сейчас скатится не то к одному составу, не то к другому – хорошо хоть, с обеих сторон стояли поезда, но дыра меж вагоном и краем платформы была столь широка…
Она поднимала глаза к бледно освещённому стальному навесу высоко над платформой, в прорезях которого было видно чёрное небо – с начинающими, вроде бы, порхать снежинками, – и почему-то не могла сообразить, какую форму имеют эти отверстия в крыше: пятиугольную? Шестиугольную?
Беременность опять кружила ей голову, и Ира опускала глаза, заставляя себя неотрывно смотреть на плывущий куда-то асфальт рядом с сумкой, и думала о том, что не с невесомостью это должно быть сравнимо, но скорее с перегрузкой, которую тоже, вроде бы, испытывают космонавты!
Очень хотелось сесть – хоть прямо на сумку или на асфальт платформы, – и вокзальный шум, голоса и топот отступали: не то слух отказывал, не то начинался обморок, – и тут, наконец, она увидела Милану, которая спешила к ней так, словно уже знала всё о её состоянии, будто торопилась на помощь.
– А почему ты здесь? Ведь второй вагон!
– Я знаю, но…
Ирина не сказала ей, что никогда не ездила в вагонах «люкс» и что подошла было к их, второму – такому же красному и блестяще-зеркальному, как все остальные вагоны «Стрелы», ничем не отличающемуся от них внешне, с таким же количеством окон, – вот только взгляд проводницы…
Ирина сама, в бытность стюардессой, выработала себе и этот взгляд, и приёмы эти: в самолёте грубо отшить пассажира, который сунется из переполненного эконом-класса в полупустой бизнес-салон.
Потому она и отошла от этой проводницы и от вагона «люкс», но, с появлением Миланы, проводница стала любезностью во плоти: и к Милане, и к Ирине, и к пованивающему чем-то носильщику, который было поотстал, а теперь взял и Ирину сумку тоже, и все вещи отнёс в купе.
Милана из сумочки достала кошелёк, а из него десять евро, на которые носильщик, не двигаясь, внимательно посмотрел, словно определяя для себя, что за бумажка, или в уме переводя её ценность в рубли: семьсот-восемьсот примерно. Наконец, взял, словно одолжение сделал.
– Когда же мы научимся быть европейцами! – громко сказала Ирина первую пришедшую в голову фразу, ничего не имея в виду, а просто желая поскорее плюхнуться вон на то синее сиденье в углу у окна. Что она и сделала, иначе потеряла бы сознание. Беременность всё-таки тяжело ей давалась: третий месяц начался.
– Разрешите, я покажу, как пользоваться оборудованием… – это льстиво говорила проводница, а Милана властно оборвала её:
– Мы сами знаем! Не первый раз едем.
– Попозже! Я сама у вас позже спрошу! – слабо пискнула Ирина, давая понять проводнице, кто из двоих пассажирок за обслугу (хотя это и так было ясно), и, в то же время, прося оставить их наедине.
Щёлкнула дверь – простым дешёвым щелчком, знакомым по самым обычным купе, и Ирина увидела перед собой склонившееся заботливое широкое, прекрасное лицо Миланы.
– Ты в порядке?
И мягкие тёплые губы коснулись её лба, глаз, потом накрыли её губы дружеским поцелуем, на который Ирина ответила – слабо, как рыбка, чуть трепыхнула ротиком. И сразу – будто бросилась куда-то с разбега – в пропасть – не рассуждая, сообщила:
– Ты знаешь, я беременна!
– Опа… Поздравляю! – Милана откинулась к спинке своего кресла, с той же синей обивкой, что у сиденья, которое инстинктивно выбрала Ира, но само кресло было вдвое шире и явно рассчитано – так сказать – на основного человека, в этом блядском купе, где всё было на двоих, но неравных.
Прямо от входа ты натыкалась на кровать почти в полтора метра шириной – достаточную для двоих, но формально предназначавшуюся одному пассажиру, а для второго или для второй – где-то верхняя койка, которая, чёрт знает, как откидывается.
Преодолевая тошноту и головокружение, Ирина подошла к двери купе, потом вернулась к окошку.
– А где душ? Ага…
Зашла в другую комнату купе: душевая кабина примерно метр на метр, раковина, зеркала; два белоснежно-белых халата, полотенца, шампуни; всё дорогое и новенькое, щегольское. Вернулась туда, где Милана разглядывала этикетку на бутылке шампанского.
– Значит, ты беременна… И кто отец будущего ребёнка?
– Гена, тот самый… который устроил завтрашнюю встречу.
– Я так и подумала.
– Но он ещё не знает, – добавила Ирина. – И пока не должен знать.
– От меня не узнает, – Милана пожала плечом.
– Ты хотела спрыснуть нашу поездку? – Ирина печально кивнула на шампанское, но Милана убрала бутылку куда-то на пол.
– Нет! Это мы сейчас попросим унести. И закажем ужин с соком. А пока давай выпьем минеральной, и фрукты вот… Тебе полезно: скушай виноградика!
…Поезд плавно тронулся…
Милана Вознесенская была звездой европейского подиума – настолько известной, что лишь неотёсанностью вокзальной публики объяснялось то, что никто на перроне не подошёл за автографом.
Ирина по-прежнему находилась в каком-то полуобморочном состоянии: словно бы видела мир из-под тёмной болотной воды или сквозь солнцезащитные очки, которые были бы совершенно неуместны в эти уже очень длинные и тёмные ноябрьские вечера. И она не понимала, отчего ей хуже: оттого ли, что так тяжело начиналась эта беременность, или оттого, что призналась в ней Милане?
…Но беременность беременностью, а важным делом Ирины оставалась её работа, которая далеко ещё не была закончена… Работа заключалась в том, чтобы заснять на видео их с Миланой лесбийские постельные утехи, – в номере в Москве она с помощью своего начальника Геннадия Корчаева установила две камеры, но там почти ничего не попало в кадр. Теперь нужно было в Петербурге сработать наверняка!
Конечно, у них будет секс и здесь, в поезде, – но здесь-то уж камеры было бы ставить совсем стрёмно.
…Как я изменю своё отношение к тебе, сука, – думала Ирина, не глядя на Милану, – когда сниму тебя на видео во всей красе, и можно будет тебя шантажировать…
… Но злости надолго не хватало; злость почему-то пропадала, ведь она, действительно, успела сдружиться с этой длинноногой красавицей, хотя ничего кроме объекта спецоперации в Милане изначально не видела. Именно в качестве «подсадной утки» Гена свёл её с Миланой Вознесенской-Карью, и Гена был Ириной не очень доволен из-за того, что в Москве она почти провалила задание.
…Принесли ужин, принесли соки, – Ирина заказала гранатовый и манго, – и две женщины говорили о том, что для них было важнее всего: о материнстве.
У них обеих уже был первый ребёнок, и у обеих в каком-то смысле неудачный; теперь все надежды были – на второго.
– …Постой, тебе сколько лет? – спохватилась Милана. – Извини, конечно, за бестактный вопрос…
– Да нет, почему же… Мне тридцать четыре.
– Всего?! – Милана виновато зажала рот ладошкой, но Ирина добродушно рассмеялась:
– А что, я настолько плохо выгляжу? Как говорится, «уйди, старушка, я в печали»?..
– Семь лет это, конечно, тоже разница, – оправдывалась Милана. – Но… Тут, наверное, что-то поколенческое, в смысле – социологическое…
– Здесь именно то, дорогая, что я на третьем месяце беременности, а это, видишь ли, старит… Но не всех. Да и я вполне пока ещё рыбка.
Невысокая, но спортивная блондинка, Ирина встала в профиль к подруге, напружинив бицепсы и чуть оттопырив ягодицы, – и та среагировала правильно:
– Ой, не возбуждай раньше времени… Пусть унесёт сначала тарелки и остальное… Но скажи мне, почему ты не хочешь, чтобы Гена твой знал, что он отец?
– Сложно это, – сев обратно за столик, Ирина нахмурилась. – Нет, я ему скажу, конечно, но… Не хочу мешать в одну кучу с этой поездкой – я и тебе не хотела говорить, ведь поездка очень важная!
– Да, поездка важная, – согласилась Милана.
…Ирина помедлила: не выдала ли она себя, назвав эту поездку «важной»?
– Гена здесь большие планы строит, – продолжала Ирина. – Питерский филиал твоего «Марафона» – это для него… Свет в конце тоннеля какой-то.
– Ну и правильно, – Милана приосанилась. – Марафон «Бег для добра» – громадный международный проект. Но скажи мне… Всё-таки! – подруга уколола Ирину неприязненным взглядом. – Гена из спецслужб, так?
– Ой, он связан с ними как-то, – Ирина поёжилась. – Но я не очень понимаю, как.
– А ты связана с ним.
– Я не связана с ним! То есть… – Ирина зажмурилась и коснулась лба рукой, сморщилась как от головной боли. – Понимаешь, – нашлась она, – это раньше женщина должна была доказывать, что мужчина – отец её ребёнка, а он отрицал, если не был на ней женат. Но сейчас наоборот: они сами хватаются за отцовство!
– Это правильно, – Милана задумчиво отпила апельсинового сока из бокала тёмного стекла. – Женщина, порой, перестаёт нуждаться в мужчине после того, как произошло зачатие. Ребёнок мой! А иначе – Боже… Я так скучаю по моему Мэтью!
Ирина накрыла её руку своей, утешая. Милана ни от кого не скрывала, что несчастлива по причине того, что семья её мужа, англичанина Джона Карью, оставила сына в Англии, фактически, «приватизировав» его, и вряд ли отпустит в Россию к матери. «Тоже мне, пэры, богачи, а сэр Джон – мой муж – ведёт себя как последний крохобор, – так разорялась Милана уже во время первой встречи с Ириной, всего неделю назад. – Вцепились в сыночка, как будто это последний шанс для их семьи. Не отдадим, мол, русской варварке. А ведь я родная мать!»
Да, английские дед и бабка пока выиграли поединок за пятилетнего внука у русских деда с бабулей, которые, как были «никем», так ими и остались. Отец Миланы был отставным армейским подполковником – всего лишь, где ему было тягаться с семьёй английских «сэров», за одного из которых выскочила его дочь после того, как стала знаменитостью. Вдобавок к блестящим внешним данным, у Миланы прорезались ещё и деловые таланты, позволившие ей стать во главе громадного начинания – некоторые говорили, похожего на пирамиду «МММ» – под названием Благотворительный марафон «Бег для добра». Сейчас две девушки ехали в Петербург открывать там местный филиал этой благотворительной организации.
В этом вагоне «люкс» было всего четыре купе; возможно, все остальные, кроме их – не занятые. Был бар с барменом в шёлковом красном жилете: он со скучающим видом слушал стоящую перед стойкой официантку. При появлении Миланы с Ириной официантка и бармен встрепенулись, и начался ожидаемый разговор: «Чего изволите?» – «Мы не пьём».
Поезд сильно разогнался, и за стойкой что-то дребезжало. Одно незавешенное окно отражало лампы в баре, а больше ничего не было видно в ночной тьме снаружи. Хотя иногда сквозь черноту проносилась освещённая фонарём утлая избушка; или промахивала близко пустая ночная платформа с более ярким светом фонарей, круглосуточный киоск успевал зазывно мигнуть, виднелся автобус на пустой площади, полутёмные громады многоэтажных домов, – и опять ночь накрывала всё: скучные поля, облетелые ожидающие снега леса, сбитую в колтуны траву вдоль канав.
Вдоль рельс уносилась назад глухомань России, а в пустом баре Милана предалась воспоминаниям о своих путешествиях с нынешним, вторым мужем.
После развода с Джоном Карью она вышла замуж за известного продюсера Цекавого – он сейчас как раз был на кинофестивале во Франции. И именно во Францию – через Берлин – ездила с ним Милана в свадебное путешествие; в похожем вагоне «люкс», так что ей было, чем впечатлить бармена, она разбиралась в этом сервисе.
Ирина, сев за столик, листала меню и мучилась от какой-то странной раздвоенности – это кроме не уходящей пытки тошнотой, вызванной беременностью. Чем-то пахло в этом баре – очень приятным, но тем более тошнотворным.
– Мне какого-нибудь чая, – слабо попросила она официантку. – Имбирного или ещё какого-то, только не чёрного и не зелёного…
– Можем предложить кардамоновый английский чай.
– Да, это хорошо будет, – одобрила Милана. – Мне такой же принесите…
Ирина всё-таки встряхнулась и нашла гламурную тему: певец Валерий Леонтьев, с которым она недавно познакомилась. Она должна была заговорить о чём-то подобном, иначе полностью потеряла бы самоуважение и замкнулась в своём обычном самоедстве. Кто она? Нищая по сравнению с Миланой. Полная неудачница: троечница без высшего образования, вчерашняя стюардесса и обслуга, а нынче – мелкая стукачка. А у Миланы – миллионы, внимание мировых СМИ.
– Вот кто ведёт здоровый образ жизни… – усмехнулась Ирина, вспомнив Леонтьева. – Он просто помешан на спорте и на диете!
С помощью всё того же Геннадия Корчаева Ирина в прошлом году устроилась администратором в концертный зал «Октябрьский» – это, наконец, был в её жизни шаг вверх. Она теперь согласовывала концертные программы и гастрольные графики артистов и превратилась в настоящую бизнес-вуман. Вспомнив об этом, она теперь воспрянула духом.
– Артисты, актёры – это моя нынешняя любовь! – заявила Ира и, оказалось, попала в точку.
– Но ведь и меня утвердили на роль в сериале «Троцкий», – напомнила ей Милана. – Я ведь говорила тебе? Для меня это будет первый опыт в игровом кино, потому я пока об этом не очень болтаю.
– Да?! – восхитилась Ирина. – И кого же ты будешь играть?
– Любовницу Троцкого Мирру Стрелецкую.
– Это главная роль??
– Не то чтобы главная… Нет, я всё-таки закурю! Хотя понимаю, что это ломает мой имидж в спортивном благотворительном движении…
Милана пересела за другой столик и зажгла сигарету, выдувала дым в сторону от Ирины, но, докурив, вновь села напротив.
– …Ты не представляешь, что такое внимание публики, быть на подиуме и центром интереса всех! А под камерами? Фото-, видеокамерами?
Ноздри Миланы трепетали, глаза расширились, и вся она словно вдруг осветилась прожекторами, лицо её сделалось как-то подсвеченным изнутри и даже странно уродливым: это был знак власти над зрителем той, которая находится в центре внимания!
Ирина изумилась и, чтобы скрыть пришедшую на ум догадку, откинулась к спинке сиденья и опустила глаза. Она и раньше замечала в Милане, что та делалась слегка не в себе, когда говорила о своих выступлениях на подиуме, о съёмках, об интервью.
…Они вечные дети, – подумала Ирина о знаменитостях. – Какой-нибудь певец или скрипач-виртуоз, актёр – дожив до седин, всё равно остаётся ребёнком, тем самым мальчиком, которого родители ставили на табурет, чтобы он прочёл стихотворение гостям… Таков и в целом общественный идеал: он воспитывает подавляющее большинство людей – даже не актёров – в роли тех, кто повинуется указаниям невидимого режиссёра. Большинство людей всю жизнь живут, оставаясь детьми, не перестают ими быть даже в статусе бабушек и прабабушек, до самой смерти. Но настоящий человек, – думала дальше Ирина, – должен отличаться от этого насаждаемого идеала; он должен быть деятелем тайных практик. Это два типа человеческих существ, хотя тип актрисы может быть более богатым и блестящим, чем человек-режиссёр или манипулятор. Звезда богаче, но лишь потому, что мы даём ей это богатство, – подумала Ирина с гордостью, и не столько за себя, сколько, наверное, за британские спецслужбы, обеспечившие Милане её коммерческий успех.
Ирину так потрясло это открытие о своей подруге, что она не запомнила – просто не отметила сознанием, – о чём ещё они говорили в баре. Она что-то механически отвечала, улыбалась, колола шутками в ответ на подначивания бармена, вдруг осмелевшего с ними… Но думала всё о том же: Милана – сумасшедшая, манипулируемая кукла, – причём, ей нравится, когда ею управляют!
Собственно, это и так подразумевалось; на этом и основывалась Ирина роль в постели как «мужчины», овладевающего женщиной – Миланой… Но то было в постели; то было тайной; а оказывается, то же самое существовало и явно!
…Если уж на то пошло, я – богаче, влиятельнее тебя, – подумала Ирина, глядя на Милану в упор и не скрывая презрения. «Я богаче её», – сказала она взглядом и бармену, который понял её по-своему и подмигнул этак игриво: дескать, мы – якобы обслуга – на самом деле сильнее наших клиентов.
И вот они желают бармену и официантке спокойной ночи и уходят в купе.
Геннадий
Полковник Геннадий Михайлович Корчаев работал начальником «Отдела по обеспечению основ конституционного строя на телевидении, в кино и на зрелищных мероприятиях». Отдела – чего? Всего лишь Петербургского УФСБ, в том-то и видел Гена свою главную, на сегодняшний день, проблему. Командовать подразделением – всего-то – областной структуры: может, для кого-то этого бы и хватило (в конце концов, и здесь можно было настроить ловушку откатов и взяток и сколотить себе особнячок, а детям – светлое будущее), но Геннадий совершенно не видел свою успешную жизнь вне Москвы.
Поэтому он и вцепился в возможность крышевать, – а, может быть, и разрушить изнутри, – киногруппу, которой были поручены съёмки телефильма «Троцкий» – сериала явно не петербургского, но общероссийского значения.
Именно поэтому Геннадий Корчаев со своим агентом Ириной Балашовой лично поехал в Москву, там своими руками в роскошном номере «Ленинградской – Хилтон» помог ей установить две видеокамеры размером примерно с горошину перца, – и после первой же ночи Ирина, как ни в чём не бывало, рапортовала ему, что «съёмка прошла успешно». И показала видео, на котором она была в постели с некоей толстой девахой с иссиня-чёрными волосами. «А где объект?» – возмутился Геннадий. – «Она будет завтра. Это пока тренировка…»
Но съёмок Миланы не появилось ни «завтра», ни «послезавтра», а то, что получилось в итоге, никуда не годилось. Геннадий мог бы быть взбешён, если бы не одно «но»: Ирине удалось больше, чем просто заснять компромат на видео; она сумела стать подругой «объекта».
Зачем это; что будет дальше? Тут мысли полковника Корчаева начинали несколько уходить в туман, хотя общий план у него имелся и не вызывал сомнений.
Двадцатисемилетняя Милана давно имела лесбийские склонности и связи, это Геннадий хорошо знал через агентуру, хотя видео-компромата до сих пор не было. А вот её нынешний муж – продюсер Виталий Цекавый – лесбиянок не выносил, и на этом можно было сыграть. Цекавый, в свою очередь, был вхож к жене нынешнего премьер-министра, – и возникала мысль: а что, если подложить Милану в постель к жене премьера или даже к самому премьеру?
Скомпрометировать второго человека в государстве и отстранить его от власти! Вот какие цели ставил перед собой полковник Корчаев, – хотя агенту Ирине Балашовой ничего об этом, разумеется, не говорил. Плох солдат, который не мечтает стать генералом, и плох полковник, который не мечтает стать фельдмаршалом. Ему, Геннадию, сорок четыре года, и нельзя ещё считать, что его время ушло. В Ельцинскую эпоху такие операции очень даже удавались: ведь сумели же заснять на видео и убрать с должностей министра юстиции Ковалёва и генпрокурора Скуратова! Ковалёва засняли видео-камерой, установленной на полке буфета, против того стола, где он в одних плавках сидел с девушкой, одетой в купальник. Потом он же был запечатлён в бассейне, – собственно, ничего не делал, просто плескался с девчонками. Скуратова засняли в постели с двумя проститутками – более выразительный компромат.
Если Балашова закрепит свои отношения с Миланой, то уж профессионалы сумеют через неё создать нужные ситуации и их использовать. Но в Москве питерским чекистам работалось очень непросто: с большим трудом Гена сумел даже внедрить Ирину в окружение Миланы Вознесенской. Все доступы к той перекрывались какими-то непонятными подружками и друзьями, возможно, работающими на британские спецслужбы или уже на Цекавого. На вокзал в Москве Милану проводила её секретарь-референт – категорически не наша женщина, а в Питере на вокзале встретила ещё одна – совершенно чуждая и посторонняя органам особа. Хорошо, что хоть в поезде Ирина осталась с «объектом» наедине, и ещё бόльшая удача: Милана согласилась первые день-два в Питере пожить в двухкомнатной Ириной квартире на проспекте Большевиков. А уж там для видеосъёмки всё было оборудовано и не раз опробовалось. И Геннадий был в восторге, когда Ирина в первый же день в Питере сообщила ему, что видеозапись есть.
– …Когда ты успела? – ликовал Корчаев.
– Утром. После поезда.
– Ну, молодец. Выражаю тебе благодарность. Спасибо!.. А вам, что – прости, но… Поезда было мало? Прямо с утра приехали и занялись… этим самым?
– Гена, мне сейчас некогда.
– Хорошо, детали потом. Желаю тебе успешно завершить дела в Спорткомитете. Я на связи! Стоп! Подожди…
…Основную часть работы Геннадия составляло то, что можно было бы назвать текучкой или даже «бессмысленным службизмом». Такое было впечатление, что к власти в стране пришёл человек из органов, – Путин, – но он не имеет представления о том, зачем эти органы нужны. Вернее, он считает, что органы необходимы – в строгом соответствии с писаным законом – для обеспечения безопасности и для охранного сопровождения. И точка. Но что именно органы охраняют и сопровождают – не уточнялось. Это было как бы не их делом. А интересно спросить: чьим?
Геннадий не так давно слетал в Египет и там услышал, что основные позиции в бизнесе Египта вот уже полвека контролируют действующие или отставные генералы. Иногда они носят штатское платье, как кадровые офицеры Садат или Мубарак, иногда военную форму, как нынешний президент ас-Сисси, но, в любом случае, армию они рассматривают не как инструмент войны (которой, скорее всего, не будет), а как взлётную полосу для бизнеса, который в Египте работает подобно соревнованию за то, чтобы попасть в члены Генштаба или быть назначенным командующим тем или иным военным округом.
В первый срок президентства Путина примерно так же повели себя и офицеры наших органов: они отжимали бизнес у людей типа Березовского и Ходорковского и создавали свои нефтяные, строительные, промышленные, медиа- и прочие империи. А потом вдруг Путин приказал это движение остановить. Провели несколько громких дел, в итоге которых отправили за решётку некоторых генералов и просто оборотистых людей, работавших от имени и под прикрытием органов, например, Михальченко, которого Геннадий хорошо знал и с помощью которого учредил две практически карманные для себя фирмы, хотя руководили ими другие люди (одна из этих фирм занималась торговлей театральными билетами). Тому же Михальченко и другим поставили в вину нарушение закона, а главное – превышение полномочий, и вот тут Геннадий Корчаев упирался в тупик.
Кто же должен очерчивать полномочия органов, если не сами органы? Представим-ка себе генерала ас-Сисси, нынешнего президента Египта, который вдруг заявит: армия должна заниматься только своим армейским, службистским делом. А власть она, дескать, должна отдать – но кому? А этот вопрос президент не уточнит, как бы вынесет его за скобки!
Полушёпотом сообщали, что Путин не любит, когда офицеры органов становятся очень богатыми; так же негромко говорили и то, что В.В. не терпит и «шпиономании», а уж о политических процессах в сегодняшней России или о какой-то «охоте на ведьм» и помыслить не смей. Что же нам, офицерам ФСБ, теперь делать – неужели, и правда, только охранять? Но кого и от кого? И во имя чего?
Впрочем, такие вопросы Геннадий старался отгонять. Только разреши себе думать о большой политике – и неудача обеспечена. А он всё-таки числил себя по разряду людей удачливых. Важнее было решить другое: в «деле Цекавого» (так он уже для себя окрестил операцию, связанную с сериалом «Троцкий») ему нужно решить задачи коммерческие или политические? Как вообще добиться того, чтобы начальство, санкционировавшее минувшим летом создание следственной группы по сериалу «Троцкий», не распустило её и не закрыло это дело?
По опыту последних лет Геннадий знал, что упирать на идеологию бессмысленно. Допустим, он напишет в рапорте, что в сценарии сериала «Троцкий» очерняется история России – такой рапорт ему вернут с резолюцией типа: «А кто доказал, что их цель – очернение?» – А вот если приложить бумажку о перерасходе съёмочной группой бензина, ну хотя бы на 100-200 литров, – это даст результаты, даже если ты не уточнишь: перерасход по сравнению с чем, с какими нормами?
…Само слово «перерасход» имеет для Путина и его людей какой-то очаровывающий эффект, – думал Геннадий. – А что там «очернительство»? Это они отметут как пустую болтовню.
В общем, так: уже начались съёмки, и уже началось так называемое «дело оперативной разработки», возбуждённое по сигналу одного из работников съёмочной группы. И режиссёр, и сам продюсер, Цекавый, об этом знали, но Геннадий ещё летом их обоих притворно успокоил: это, мол, рутинная процедура и формальность, которая ничего за собой не повлечёт. Но на съёмочной площадке уже появлялся следователь, который беседовал с людьми – агентами и просто вызываемыми в качестве свидетелей, – и Геннадий более или менее знал, что происходит на съёмках сериала. Это уже был некий доступ в съёмочную группу и вообще в империю Цекавого, а лисе, как известно, дай только положить лапу на повозку, потом уже она сама запрыгнет. Это не раз удавалось раньше.
…Теперь Геннадий успешно сделал следующий ход: с помощью своего агента и близкого ему человека Ирины Балашовой получил компрометирующее жену продюсера видео. Но на этом не только нельзя было ставить точку, а наоборот, теперь-то и требовалось решить: начинать ли серьёзную драку с Цекавым? Нажимать ли на следователя и добиваться обыска и чьего-то ареста, то есть дело оперативной разработки превращать в уголовное? Одним словом, обострять ли борьбу или делать вид, что «слегка напугать» Цекавого – это и была его цель, она достигнута, и на этом – конец истории?
***
Геннадий принял звонок от Ирины, сидя за столом в своём кабинете по адресу: Литейный проспект, дом 3. Это невысокое, но обширное здание стоит аккурат против легендарного гранитного куба – так называемого «Большого дома», Литейный, 4.
Люди с юмором, бывало, обыгрывали схожесть этого адреса со знаменитым «Литейный, 4», ставшим такой же легендой, как и московское сочетание «Петровка, 38». «Я приглашаю вас на беседу и прошу записать адрес… Литейный проспект… дом 4…» – после этого, рассказывали, наступала ошеломлённая пауза и даже слышалось, как из оцепеневших пальцев выпадает карандаш. Но, во-первых, это бывало давно, а, во-вторых, какой толк Геннадию-то был в адресе «Литейный, 4», если сам он работал по адресу «Литейный, 3»? Скорее, смех у кого-то могло это вызывать: мол, то, да не то, одного дома-то, мол, не дотянул… Теперь к органам относились порой и без страха, и без уважения.
…Ирина позвонила ему из Спорткомитета на Миллионной улице, быстро сообщила, что видео есть, и уже хотела давать отбой, но он её задержал:
– …Подожди… В Спорткомитете вы чего добились? Бумаги г-жа Вознесенская все подписала?
– Да, подписан договор и поручение твоей фирме, «Первый тайм», зарегистрировать филиал.
– А доверенность?
– Подписала и доверенность, и «Договор-поручение».
– Так… Скажи председателю Спорткомитета… Впрочем, я сам его наберу, – я к нему подъеду после обеда. Сам заберу документы и обговорю детали. У вас какие планы дальше?
– Сейчас нас поведут обедать куда-то, – ответила Ирина. – Потом ток-шоу на ТВ с четырёх до семи, потом Милана хочет поужинать со мной в ресторане «Садко»… Не знаю, выдержу ли я… Плохо себя чувствую.
– Что с тобой? Простудилась?
– Не совсем. Голова болит.
– В «Садко» мы закажем вам столик – на семь, да? И там будет наш человек, он тебя найдёт – а может, ещё и раньше… Ты поедешь с ней на телевидение?
– Да, мы будем вместе. Целый день.
– Смотри не простудись… Отбой, до связи!
Что-то в этом разговоре Геннадия насторожило… Какая-то странная интонация, с которой она сказала, что плохо себя чувствует? Все мы подвержены болезням – даже олимпийские чемпионы… И всё же необычным был тон Ирины… Уж не подозревает ли она, что Милана больна СПИДом? Не может быть! Звезда такого уровня? Но у этих лесбиянок всякое случается, и, как бы там ни было, надо решать что-то с Ириной. Если у него с ней серьёзно, то надо переводить её на серьёзную работу – хватит использовать её в качестве «осведомителя через постель».
У Геннадия с его первой женой Татьяной родилось двое детей: сын и дочь. Сын – старший – в этом году заканчивал одиннадцатилетку. Казалось бы, семейная программа выполнена, и надо было успокоиться – но уж так его начала доставать супруга… Года три назад он окончательно с ней разругался, развелись. Теперь жил в съёмной однушке и пару раз уже чуть не женился – женщина, глава фирмы, до сих пор числила его кандидатом в мужья. Потом подвернулась Ирина, с которой они сошлись в прошлом году, и он даже соблазнился переездом в её двухкомнатную квартиру – ту самую, где она сейчас остановилась с Миланой. Правда, у этой квартиры был совладелец, родной брат Ирины; он жил за границей, но мог нагрянуть.
…Геннадий остановил себя: забыть к чёрту об этой Ирине! Выбросить её из головы и вытравить из души; в качестве агента передать кому-то и перестать о ней думать! У него есть задачи поважнее: задачи национального масштаба!
Он набрал номер председателя питерского Спорткомитета и спросил его, как прошла встреча с Миланой. Тот был впечатлён мировой супер-звездой, и Геннадий не стал его расхолаживать, но напомнил, что учредить филиал – не главное, а всё будет зависеть от повседневной работы, которой и займётся его, Геннадия, фирма, ООО «Первый тайм». И сказал председателю, что хочет приехать к нему сегодня до конца рабочего дня. Тот заколебался:
– Может быть, завтра утром? У нас тут проблема с итальянцами… Хотя полчаса найдётся, мы успеем?
– Успеем, – ответил Геннадий. – Я приеду с директором моей фирмы или с бухгалтером. Посмотрим документы и заберём их, главное, я попрошу вас помнить, что всю работу будет делать фирма «Первый тайм»…
– Да, но…
– Зато Спорткомитету и городу отдадим всю честь и славу этого проекта…
Геннадий был рад, что настоял на встрече именно сегодня: надо было дать понять городским властям, что это не их, а наш, эфэсбэшный проект. Наверняка на нём удастся заработать.
Он только напомнил себе, что в преследовании Миланы и Цекавого – если, конечно, он решится на судебное преследование, – нельзя разбрасываться, а нужно сделать выбор: или фильм «Троцкий», или филиал Марафона. И главным объектом всё-таки был фильм, филиал же возник лишь потому, что в Москве Ире надо было чем-то охмурить Милану, доказав ей свою влиятельность. И она доказала: в четверть часа всё решилось. Она позвонила Гене, который тогда тоже был в Москве, он связался со Спорткомитетом, и уже председатель Спорткомитета отзвонил на мобильный Милане и обещал ей всё решить, пригласил её в Петербург, – поэтому она сейчас и приехала.
Но если этот филиал станет «дойной коровой» для фирмы Геннадия, тогда и проверки, и уголовные дела исключались… В общем, фильм и ещё раз фильм!
Геннадий достал папку с материалами на съёмочную группу «Троцкого» и вчитался в рапорт агента «Горячева», который к этой разработке специально приставлен не был, но по касательной сообщал, что, находясь в канцелярии Петербургской Духовной Академии – что в Невской лавре, на Обводном канале – он слышал телефонный разговор со съёмочной группой сериала «Троцкий». Оказывается, те подыскивали объект Русской православной церкви для осквернения. Якобы Троцкий, по сценарию, приезжает в храм Александро-Невской лавры и приказывает иконы со стен сорвать и сжечь, крест на куполе зацепить канатом и сорвать, – в общем, осквернить храм вдоль и поперёк. А потом, дескать, в бывшем храме устроят не то конюшню, не то гараж для броневиков. Вопрос их к канцелярии СПбДА состоял в том, есть ли в Невской лавре «церковь, которую не жалко»; вернее, есть ли какой-то не используемый сейчас храм, в котором можно было бы снять такую сцену вандализма, – без настоящего вандализма, но так, чтобы всё было похоже.
Агент «Горячев» писал, что секретарша канцелярии попыталась звонившего отфутболить, но тот всё-таки добился имени и координат управделами и обещал прислать официальный запрос от съёмочной группы. Далее, по словам «Горячева», разговор в канцелярии превратился в болтовню сотрудников о том, мог ли Троцкий такое приказать и когда состоялись основные акты вандализма большевиков против Церкви. Агент «Горячев» заканчивал рапорт предупреждением, что, возможно, найдутся недобросовестные администраторы в епархиальном управлении, и произойдёт разрушение какого-то исторического объекта.
Перелистнув рапорт, Геннадий задумался об этом «Горячеве», худеньком молодом человеке с жидкими светлыми волосёнками и каким-то лисьим выражением лица; настоящая фамилия его была Иевлев, и был он не то монахом, не то священником; впрочем, как вспомнил Геннадий, его уже давно из Петербурга отправили в какую-то дальнюю командировку.
Геннадий заложил закладку на эту распечатку и, выйдя из кабинета, запер дверь. Ведь и ему надо было отчитаться за командировку в Москву, из которой он вернулся, а для этого зайти в их собственную канцелярию и бухгалтерию этажом ниже. А возле лестничной площадки – как по заказу – вдруг увидел этого самого «Горячева» – Иевлева, в длинном чёрном монашеском одеянии и чёрной скуфейке. Его фигура сразу обращала на себя внимание всех, кто был в коридорах и на лестнице, и Геннадий поспешил его перехватить:
– Алёша? Отец Алексий? Так, кажется, вас… величают?
Тот смотрел, не узнавая.
– Я полковник Корчаев, Геннадий Михайлович, вы меня помните?
– Что-то припоминаю… товарищ полковник. А в чём, собственно?..
Монашек сделал оскорблённое лицо или, действительно, чем-то был обижен, но Геннадий решил не упускать его:
– Зайдём ко мне в кабинет. Очень важное дело.
– Но… У меня встреча сейчас.
– Это быстро. Пять минут всего.
Геннадий ввёл его к себе и без предисловий открыл перед ним папку на заложенной странице.
– Вот. Сам Бог тебя послал именно сегодня. – Потом пояснил: – В отношении съёмочной группы сериала «Троцкий» начата оперативно-следственная разработка, в связи с нецелевым расходованием и перерасходом средств. Уже на первом этапе съёмок – а что будет дальше?! Если бы ты мог…
– Простите, товарищ полковник, я не люблю, когда меня «тыкают»…
– Извините. Буду на «вы».
– Теперь так. Я ведь живу в Тихвине, а это, простите, 215 километров от Питера.
– Но… Вы сейчас здесь…
– Я хлопочу перевестись назад в Питер. Не то что хлопочу, а у меня нет иного выхода: надо поступать в аспирантуру.
– И когда вы переведётесь?
– Это зависит от многих факторов.
…Они договорились, что монах – Сергей Иевлев, он же агент «Горячев», он же отец Алексий – узнает у своих контактов в СПбДА о том, какой именно храм планирует осквернить съёмочная группа – может быть, даже органы «помогут» киношникам найти этот храм, чтобы в нужный момент схватить их за руку. В обмен Геннадий пообещал устроить перевод Алексия из Тихвина в Петербург. Они договорились о связи.
– Ну идите… Я задержал вас!
– Благослови вас Бог! – монах осенил Геннадия крестом и торопливо вышел.
…Геннадий едва успел закончить дела в Управлении, как пора было ехать в Спорткомитет. И он постарался полностью переключиться на мысли о петербургском филиале Марафона «Бег для добра».
Хотя всё время, как неизлечимая болезнь, его мучила одна и та же мысль: фильм! Сериал «Троцкий»! Вот на чём можно и нужно было прихватить Цекавого!
Милана
Затуманенный мозг Миланы Вознесенской реагировал только на один тип раздражителей: связанных с властью.
Она была убеждена, что в извечной борьбе мужского и женского полов ей отведена роль вождя восстания порабощённых женщин. Наверное, она погибнет в первых рядах восставших, но её жертва вспыхнет кровавыми каплями и обессмертит её имя в веках.
Она знала, что в текучке быта есть эти островки или поворотные рычажки власти, с помощью которых угнетают девушек и женщин, но которые могут быть повёрнуты против самих же мужчин.
И она поворачивала эти рычаги и дёргала стоп-краны, понимая, что за каждый из этих поступков её ожидает кара. Жертвенная гибель могла прийти в любой час, и Милана всегда была к ней готова.
Преследовали её самые разные маньяки, но она подразделяла их на действующих и бездействующих. Вторые только слали грязные письма и эсэмэски, а если нападали, то так, чтобы их сразу обезвредили. То есть это была скрытая форма бездействия.
Маньяки действующие стлали мягче, но в итоге выходило больнее, – кстати, к этому типу она относила и обоих своих мужей.
Брак с английским молодым лордом, сэром Джоном, был мимолётен, оставил сыночка Мэтью, которого, в свою очередь, семья мужа оставила в Англии.
Тоска обманутой матери сделала Милану лишь загадочнее и желаннее, и она, недолго побыв одной из самых завидных невест Москвы, уже попала в цепкие лапки второго мужа, Виталия Цекавого, чёрненького колобка, который покорил её тем, что она не понимала: числить ли его на вражеской стороне или всё-таки на своей – порабощённых женщин?
Продюсер Виталя Цекавый, ещё в период ухаживания, сам прочёл ей из «Повести» Пастернака: «Как бы в объяснение безотчетной доверенности, которая влекла их к нему, одна из них сказала, что он словно чем-то похож на них самих». То есть герой повести похож на женщин и этим их привлекает, но неужели небритый и сальный, с жирными чёрными волосами, себе на уме эгоист Цекавый тоже имеет с женщинами что-то общее? Скорее, он хорошо умеет обманывать; но, раз так, то он хорошо должен нас понимать, а значит…
Запутавшись, Милана бросала рассуждать. Всё равно скоро она забеременеет от Цекавого так же, как Ирина от своего Геннадия, и тогда станет не до теорий.
…А беременность закончится тем, – обречённо понимала она, – что у неё опять отнимут ребёнка, сделав её второй раз лишь кем-то вроде суррогатной матери, но не дав стать матерью настоящей. Как первого сына отобрал английский клан, так и вторым ребёнком завладеет львовско-одесский, что ли, из которого происходил Виталя Цекавый. Он сам уже прочно осел в Москве и перевёз сюда свою маму Ребекку Леонтьевну, которая теперь тянула к Милане свои потные лапы: девушка чувствовала их, содрогаясь, на своём теле: и тогда, когда горячо трогал её груди и всё прочее сын Ребекки Леонтьевны, и даже тогда, когда его не было рядом, – но мёртвую хватку свекрови всё равно уже было не разорвать.
Однако, спрашивается: если её, Миланы, цель – возглавить восстание женщин, то почему бы ей не принять как своё, родное всё это семейство Цекавых-Валевичей (девичья фамилия её свекрови)?
Главный враг женщин всего мира – русский мужчина как тип личности: Милана всосала это убеждение с молоком матери, унаследовала от своих русских матери и отца.
Русский мужик угнетает женщину! Как ни искореняли великорусский шовинизм, а уничтожить так и не смогли, он по-прежнему влияет на мир и неприметно рулит во всех делах.
Но не бывать тому! Она, Милана, сделает всё, чтобы это прекратить. Она уже подняла до облаков самооценку сэра Джона и маленького сэра Мэтью, своего сына; теперь она так же поднимет небольшую рогульку – простите, самооценку! – Витали Цекавого…
И уж не её ли влияние помогло ему замахнуться на отважный международный проект: телесериал «Троцкий»?
Отсняли пока только первую серию, но Милана листала сценарий второй и третьей (сама она появлялась, начиная со второй серии, в роли любовницы Троцкого) и ужасалась: в сериале были и массовые расстрелы, и разорение храмов, и даже «сатанинская месса» в православном монастыре!
Зная вороватость своего нынешнего мужа и какую-то дырявость его только на вид цепких ручонок, она не сомневалась, что на основные сцены фильма денег не хватит, и вместо массового расстрела покажут, допустим, беседу о нём двух свидетелей на фоне фанерной стенки, якобы воплощающей антураж тех дней. На хорошие костюмы и декорации, конечно, тоже не хватит средств, но если хотя бы процентов на тридцать сценарий удастся экранизировать… Это будет ещё одним мощным ударом по русскому мужику!
Её, впрочем, интересовало пока другое: как будут происходить постельные сцены между ней и «Троцким», которого играл популярный актёр, появляющийся нынче чуть ли не во всех ролях: от юного двоечника до престарелого академика и от Черчилля до Дон Кихота.
***
Со второй серией «Троцкого» что-то не заладилось, и режиссёр сказал Милане, что её сцены репетировать рано. Образовалось свободное время, которое она проводила с девочками из модельного бизнеса, успевая параллельно заниматься и своим благотворительным спортивным проектом.
Как всегда бывало в благотворительных делах, проявлялась и ярко сверкала другая часть души Миланы: её любовь к России.
Как уживались в ней заточенность на борьбу с русским мужиком и любовь к России, она сама не смогла бы объяснить. Быть может, дело в том, что у России – женственная, женская душа?
Кроме того: обязан ли талантливый человек быть во всём соразмерен и даже просто – понятен? Отнюдь нет! Сегодня она вот такая, завтра – прямо противоположная, и что тут чем обусловлено, поди разберись.
Пожалуй, в модельном бизнесе русский патриотизм был теперь и не в моде… Он был естествен и даже незаменим тогда, когда модели из России впервые вырвались на мировые подмостки. Водянова, Семанова, Завьялова и Пантюшенкова, – вот четыре русские звезды, которые в 90-х годах прошлого, ХХ века вспыхнули почти одновременно и поразили весь мир как особенной русской красотой, так и громадными гонорарами, которые, оказалось, можно за неё получать. Иногда, правда, выстраивали другой ряд, говоря о «трёх эс»: Семанова, Селезнёва, Садовская. Чуть позже заблистала и «Мисс Вселенная» Оксана Фёдорова, покорила всех и теннисистка Мария Шарапова.
Переход к капитализму временно вверг Россию в нищету, полоса которой продлилась всего одно десятилетие, но кто же знал, что газовые и нефтяные доходы столь быстро сделают страну богатой по любым меркам? В точке миллениума русская смута ещё казалась нескончаемой, и красивые девочки готовы были на всё. Оказалось даже – слишком на всё: букерам (так называются агенты в модельном бизнесе) приходилось поправлять неопытных в западной жизни русских моделей. Учить их, как добиваться высоких гонораров и как менять стиль жизни, не позволяя столкнуть себя на уровень «девочки по вызову». Но, наоборот, возвышаться до звезды благотворительности.
Эту школу и Милана прошла. «Ты светская дама, и ты всегда на виду; заснять могут, где угодно, а поэтому и бывать надо лишь там, где выгодно тебе».
…Если всмотреться в лица тех четырёх первых отечественных звёздных моделей, то можно заметить в них всех нечто похожее. Есть это и у Водяновой, и у Завьяловой, и у Пантюшенковой. Особенно в очертаниях нижней губы присутствует нечто избалованное, отнюдь не капризное, но – роскошное. Словно девочка росла в убеждении, что перед ней раскрывается, у её ног лежит весь мир, за признание которого ей не надо бороться, оно даётся даром и едва ли не слишком щедро. Такого подтекста не встретишь в лицах западных звёзд, по которым бывает видно, что они «сделали себя сами», годами упорной и жестокой борьбы и экономии. Как бы ни «звездила» такая западная красотка, от её действий всё равно пахнет скупостью. «Я беру под защиту детей Африки или – скопом – всю дикую природу мира; это значит, что мой собственный банковский счёт в порядке». Такое содержание вкладывают они в свои рекламные акции, и именно так его все понимают.
Русские звёзды выросли в иных условиях. Как правило, такая девушка – единственный ребёнок в семье, и для демографии России это плохо, но зато – как красиво… Неумение и нежелание бороться за деньги порой превращало такую русскую принцессу в дешёвую проститутку; это же равнодушие к деньгам заставляло успешных моделей сбивать цены, чему в профессии не радовались и объясняли русской неофитке, что поступать так не следует. В высоких гонорарах заинтересованы были одинаково и сами девушки, и их западные букеры, и наши «органы», охраняющие «королев красоты» у себя дома, а заодно и на выезде в заграничные валютные края.
В таком вот мире жила Милана; в мире, где, чем выше ты летаешь, тем это выходит практичнее и выгоднее для тебя и для всех, кто вокруг тебя.
***
Муж Миланы Виталя Цекавый уехал в Канны продавать свои сериалы, в том числе – ещё не снятого «Троцкого», а Милана осталась в Москве во временном простое. И заинтересовалась предложением своей новой знакомой Ирины из Питера: организовать в Петербурге клон её московского марафона «Бег для добра».
Грядущей весной марафон этот должен был проводиться в Москве во второй раз, и почему бы, действительно, не продублировать его в Питере? Ира была энергична и убедительна, в её манере общаться было нечто от старинных барышников или прасолов, с которыми, конечно, Милана никогда не сталкивалась и даже о них не читала, но, тем не менее, что-то узнаваемое сразу почувствовала. Напор красивых, хотя не очень понятных обещаний и выбор, перед которым тебя неизменно ставят под предлогом якобы богатства выбора: можешь, дескать, так, а хочешь – так, а ещё лучше – вот этак; и все выгоды бесстыдно преувеличиваются, а потребные усилия так искусно преуменьшаются, что думаешь: а и правда, грех упустить такой шанс.
И Ирина уговорила её на следующей же неделе съездить в Питер на три денька: подвернулось и участие в питерском ток-шоу, причём с гонораром; и мгновенно назначены была встреча с руководителем местного спорткомитета, который, дескать, «всё устроит» для марафона грядущей весной; и, в конце концов, нужно было посмотреть на антураж для сериала «Троцкий», революционные сцены которого, естественно, будут сниматься в Питере. А Милана в этом городе давненько уже не бывала.
***
Поездка в Петербург для Миланы оказалась сказочной.
Ей нравилась Ирина, нравились её бесстыжие ласки…
В поезде они занялись сексом ночью перед сном, повторили утром и не хотели открывать купе, вопреки стукам проводницы. Поезд уже стоял у перрона.
Наконец, Ирина приняла решение:
– Сейчас быстро в такси и продолжим у меня дома!
Так они и сделали…
Милана краешком сознания отметила странность в поведении подруги. У себя в квартире Ирина вначале не пустила её в спальню, заставив ждать на кухне, пока она что-то приготовит: перестелет постель, что ли. Потом, когда они уже разделись и легли, Ирина странно подтаскивала её к одному краю кровати, глядя вбок и словно соизмеряя с чем-то.
– Вот сюда, поближе! Видишь, сюда печка достаёт, а туда нет…
– Ой, ты такая заботливая, – Милана поняла, что Ирина подтаскивает её туда, где их тела откроются для жарких лучей обогревателя. – Милая, нежная… – и Милана отдалась бесстыдным ласкам и одновременно тёплым лучам электропечки – отнюдь не лишней в стылое ноябрьское утро. Батареи в квартире тоже грели, но как-то слабо.
– Как приятно… О-о… Хочу тебя… – бормотала Милана в полузабытьи, хотя её угасающее сознание вдруг отметило прозвучавшую в голове фразу: «Идёт съёмка».
«Идёт съёмка?» – ну да, она же готовится сниматься в сериале «Троцкий»; она здесь, в Питере, должна посмотреть на город свежим взглядом и увидеть, быть может, не замеченное сценаристом и режиссёром, какое-нибудь историческое здание, где мог бы по-новому заиграть, повернуться сюжет.
…Почему её так возбуждает Ира именно сейчас? – подумала вдруг Милана. – Наверное, потому, что она призналась в своей беременности, и это сразу сделало их секс каким-то правильным, материнским, что ли.
Милана сосредоточилась: сейчас она кончит… Она подумала о Виталике: она ждёт не дождётся его возвращения из Канн, чтобы скорее стать матерью… Съёмки нужно будет успеть закончить до беременности или, по крайней мере, на ранних сроках, на тех, которые сейчас у Ирины и которые – как хорошо чувствует Милана – отнюдь не мешают женщине выполнять определённые полезные действия. Или, если мешают, то не критично… Не критично… Не кри… – И Милана вслух застонала, переживая разрядку, – так что Ирина закрыла ей рот ладошкой: не услышали бы соседи!
***
Умиротворённая, г-жа Вознесенская затем отдалась спокойному течению этого дня – его заранее расписанным встречам.
Сначала в вызванном к подъезду такси они приехали на Миллионную улицу – в Спорткомитет, занимающий небольшой особнячок, удививший Милану своими чёрно-белыми полосатыми колоннами у входа: они были похожи на вставших на дыбы зебр.
Колонн было всего четыре, и, входя в здание, Милана пригляделась к ним. Время и ветры с Балтики, дыхание близкой Невы оказали своё влияние на этот, наверное, более чем трёхсотлетний мрамор, выщербив его и сделав пористым. Но камень был оригинальным, с почти правильными серо-чёрными слоями.
Внутри здания она увидела и другие, более толстые колонны, на этот раз коричнево-жёлтые, пятнистые: тоже из необычного мрамора… А всё-таки в этом особнячке проводить пресс-конференцию не стоило: слишком маленький и не соответствующий грандиозности «Благотворительного марафона Миланы Вознесенской».
У входа их встретил седоволосый, но явно спортивный мужчина, представившийся как Валентин Перловский, помощник председателя, и Ирина правильно с ним законтачила, переключив на себя его мужское обаяние и оставив Милану свободной, чтобы обаять председателя комитета.
Он оказался маленького росточка и худеньким, чем-то похожим на парикмахерскую машинку: желвачки на скулах и острые зубки. Эти зубки прямо-таки почувствовала Милана на своём теле!
Но она взяла себя в руки: только дело! Благотворительный глобальный проект!
Председатель Спорткомитета подхватил её настрой. Усадил «милых дам» на диванчик в углу кабинета, сам сел на краешек кресла самым краешком «пятой точки»: готовый немедленно что-то делать и куда-то бежать.
Милана принимала решения, Ирина и помощник записывали. Правда, Ирине вдруг сделалось нехорошо – затошнило, и она взялась за голову, потом за живот…
– Моя коллега плохо себя чувствует… – пояснила Милана… Но и это оказалось кстати: председатель вызвал свою секретаршу, потом ещё одну девушку-референта, которая и сделала всю работу. За два часа подготовили и распечатали договора, письма, приказы, доверенность на ведение дел фирмой «Первый тайм»…
– Я должна познакомиться с твоим Геннадием, – громко заявила Милана Ирине, к некоторому удивлению председателя Спорткомитета.
– Он тоже этого хочет, – быстро ответила Ирина и опять сильно побледнела, бедняжка: наверное, все, кто здесь был, физически почувствовали её тошноту.
Потом Ирина попросила разрешения сделать важный звонок, и её оставили в кабинете, а председатель и помощник повели Милану с экскурсией по зданию.
Лакированный паркет так блистал, что на него страшно было соступить с ковровых дорожек…
– Вот здесь мы переходим из одного здания в другое, – объявил председатель в коридоре с видом из окон на унылые жестяные крыши под ноябрьскими тучами.
Оказалось, небольшой фасадный особнячок соединялся с ещё одним или двумя строениями; внутри всё было гораздо обширнее, чем можно было подумать, глядя снаружи. Все вместе здания занимали, наверное, площадь побольше гектара и выходили другим, более широким фасадом на набережную Мойки.
Овальный зал, Белая столовая, Большая столовая… Да, запутаться можно: комнат в этом дворце, расположенном в сотне метров от Зимнего, оказалось очень много, хотя их вид немного портили везде расставленные спортивные кубки за стеклом. А зальчик для пресс-конференций был романтичным, с удобными креслами и изящными современными микрофонами за столом президиума. Милане всё больше нравился Петербург, хотя…
– После Лондона, честно говоря, хочется чуть большего простора, масштаба…
– Ну да, по сравнению с Англией у нас… не столь просторно, – как-то странно согласился с ней председатель.
– Я к тому, что члены Наблюдательного совета Марафона – наши британские спонсоры – люди тёртые… А вот это интересно! – Милана встала перед ветвистым золочённым деревом, выше её роста. – Канделябр, да?
– Он, конечно, электрический, зажигается, – похвалился председатель. – Хотите, включим?
– Да нет, я вам верю…
– Если вам нужно что-то совсем масштабное, то Мраморный дворец – по соседству с нами – вам подойдёт. Валентин вас проводит – это совсем близко. Там, кстати, и пообедать можно.
…Мраморный дворец внутри, действительно, был похож на некий стадион: это было то, что требовалось британцам.
Помощник председателя соблазнял их шампанским, но Ирине было нельзя, а Милана тоже преодолела искушение: ей через два часа предстояли съёмки на телевидении. Поэтому пообедали – в ресторане Мраморного дворца – без алкоголя, но тем более вдохновенным каким-то сделалось настроение обеих молодых женщин. Они шли вдвоём через Неву по Троицкому мосту, и Милану вдруг осенило:
– Какой вид для фильма! Какие кадры… Может быть, Троцкий прямо вот здесь, на мосту, насилует фрейлину императорского двора!
– О Господи… – Ирина отвернулась, возможно, чтобы скрыть какое-то странное выражение лица.
– Я так и вижу это! – импровизировала Милана. – Лицо Троцкого, когда он трахает её… И смотрит вон на тот собор, на шпиль с ангелом… Может быть, это будет даже моя героиня, – скромно добавила Милана.
– Тебе всё мало, да?
– Ну не ревнуй, не ревнуй, моя хорошая…
Алексий
Отец Алексий, – Сергей Иевлев, – несмотря на монашеское звание, постоянно жил в состоянии сексуального возбуждения, блуда или мечты о блуде.
Разумеется, он считал это собственной виной: следствием того, что плохо соблюдает посты, что любит сбежать с долгого и занудного богослужения, что не всегда рано встаёт, и так далее.
Хотя иногда мелькала догадка: такая постоянная тяга к греху, блуду, сексу – есть состояние многих, если не большинства монашествующих, и это искушение специально даётся дьяволом, – а, может быть, и Господом, – как особое испытание для избранных.
Никто так, как монахи, не любят поесть, выпить, потрахаться, да и сунуть врага носом в дерьмо, унизить его, поставить ему ногу победителя на затылок, – просто монахи умеют и контролировать эти желания, так как знают: мало получать эти удовольствия только в нынешней жизни, ты можешь наслаждаться всем этим и вечно, в жизни райской до бесконечности… Но для этого нужно, чтобы окончательно победила Церковь как организация, как общественный институт, – а ей нынче не просто далеко до победы, но она так отброшена и унижена, как, возможно, никогда не бывала в своей истории!
Отчасти и поэтому тоже приходится терпеть, смирять себя… Но не только поэтому, а ещё исходя из того, что самоконтроль есть высшее удовольствие в жизни. Как спортсмен находит своеобразное блаженство в тренировках изнуряющих, но дающих в итоге полный контроль над собственным телом, над увеличенной силой мышц, – так и монашествующий, умерщвляя себя постами, бдениями и молитвой, добивается одновременно самоконтроля и увеличения всех возможностей духа. Увы, при этом растут и греховные желания, которые, пожалуй, даже превосходят желания обычных городских импотентов, – но увеличиваются и возможности духа весьма праведные и уже «чисто духовные», связанные с преодолением материальных преград, с возможностью твоего духа быть прозорливым и действующим: касаться молитвой, если надо, самых далёких людей, останавливая и поворачивая вспять молитвой даже и мысли президентов, если понадобится!
«Многое может молитва праведника…» А что такое президент по сравнению с праведником? Букашка.
В меру твоей праведности тебе даётся и сила влияния на других людей; но для усиления праведности – увы – приходится преодолевать всё усиливающиеся искушения.
Его работа осведомителя тоже была сильнейшим искушением, поскольку так называемые спецслужбы – отец Алексий всё лучше это понимал – состоят из людей какого-то пограничного типа: нельзя сказать, чтобы извращенцев и извращенок, но близко к этому.
Как монаху, ему был практически закрыт путь обычного флирта: пригласить девушку в ресторан, и так далее, – но тем сильнее искушали некоторые воцерковлённые дамочки, которые – Алексий чувствовал – одной ногой (так же, как и он) стоят в праведности, а другой – в грехе.
Как бы там ни было, лишняя выплата от полковника Корчаева – пусть это будут деньги нерегулярные и даже не гарантированные – ему отнюдь не помешала бы. И он был очень рад, что дела службы занесли его на Литейный, 3, и что он, так сказать, взял подряд на информирование о сериале «Троцкий». Вот только как ему-то получше узнать о сериале? И где? Только всё в той же СПбДА.
Но туда он сегодня решил не возвращаться. Из Тихвинского монастыря он отпросился на два дня и утром уже был в СПбДА, – ведь он хлопотал о поступлении в аспирантуру на будущий год, – а теперь, после дел на Литейном, 3, он поспешил в Металлострой, где подвизался в тюремном служении его однокашник отец Георгий.
***
Отцу Алексию, как и отцу Георгию, перевалило за тридцать, а это значило, что пора было принимать какие-то поворотные для жизни решения.
После Петербургской семинарии Господь сподобил Серёжу Иевлева получить постриг, а также направление в Тихвинский мужской монастырь, в штате которого он и состоял уже восемь лет.
Постриг в монахи происходит по-разному. Есть путь, которым шли Сергий Радонежский и Серафим Саровский, и многие тысячи других юношей из богатых или, во всяком случае, не последних семейств. Сергий Радонежский происходил из боярского рода, Серафим Саровский – из купеческого. В миру они играли бы видную роль, но ушли в монахи, и, если бы такого послушника поставили безвыходно на тяжёлую монастырскую физическую работу, то он бы из обители сбежал или сошёл бы с ума. Но спасала мудрость церковных начальников. Да, конечно, и Сергию, и Серафиму дали и пострадать, и умалить себя, и помучаться в лесу на комарах, и покопаться в огороде, а всё-таки их подняли к большим делам и к церковной политике. На Западе похожая судьба была у Святого Бенедикта, чьи родители принадлежали к верхнему слою Римской империи, а сам он стал одним из вождей нарождающегося католичества – создателем Ордена Бенедиктинцев.
Это один путь монаха, который можно назвать «из князей мирских в князья церковные». Есть и другой, сильно от него разнящийся, который можно назвать «из грязи в князи». Этой дорогой и хотел бы идти Серёжа Иевлев, выходец из простой ленинградской рабочей семьи. Отучившись в школе на «хорошо» и «отлично», он поступил в семинарию и в самых смелых мечтах видел себя одним из тех церковных выдвиженцев, которые уже в юные годы начинают активничать в каком-нибудь из епархиальных отделов, а там, глядишь, в возрасте лет двадцати предложат и постриг вкупе с назначением на должность в этом же самом или другом отделе.
Конечно, Сергей догадывался, что выдвиженцев возвышают не «просто так», а через «продажу дьяволу души», то есть через подписку о сотрудничестве с органами. И он был на это готов, и это случилось; вот только вместо взлёта в Москву или хотя бы в епархиальный отдел Петербургской митрополии его отправили в глухой городишко Тихвин на востоке Ленинградской области. Там, правда, в монастыре собирала толпы потемневшая старинная икона Тихвинской Божьей матери, но всё-таки – после Петербурга – уж слишком захолустно!
И отец Алексий хватался за любую возможность побывать в Питере.
***
С другой стороны, в первый же год жизни в Тихвине Алексия очаровал, поразил, да что там – сбил с ног волной красоты Тихвинский монастырь, основанный ещё при Иване Грозном. Белые крепостные стены с узкими бойницами, с большой надвратной башней, в которой торговали теперь монастырским квасом и сдобой, – всё, конечно, пришло в запустение, но, стоило выкосить разок полянку возле этих стен с их выступающими из-под осыпавшейся штукатурки древними кирпичами, стоило поймать взглядом куст бузины с её резными тёмными листьями и ярко-красными ягодами на фоне белого крепостного контрфорса, стоило прислушаться к шуму июльского ветра в вершинах громадных клёнов и лип, и прочих деревьев в парке перед монастырём, с его мощёнными камнем дорожками… И всё: как говорится, ты «поплыл». Ни уходить, ни уезжать отсюда не хотелось.
Удивительно было, как христианство делает любую местность похожей на средневековую Европу! Конечно, географически Тихвин – и есть Европа, но в современной жизни отличия велики, а услышь-ка звон колоколов там, наверху, на стальных балках, вделанных в белёную кирпичную кладку, подними голову и взгляни на древние арки (а иногда и опусти голову, чтобы не удариться лбом о низкую притолоку), посмотри на булыжник монастырского двора, на то, как женщины насадили розы и прочие цветы – вертоград земной – перед храмом, – и ты перестанешь понимать, где ты, в Авиньоне, Лейпциге или Тихвине. И река Тихвинка с её кустами ивы и жёлтыми кувшинками покажется Луарой, Сеной или верхним Рейном.
В общем, жить бы там и жить, спасаться вдали от мира, – но душу-то спасать и не давали! Не было ни уединения, ни настоящего – великого – безмолвия, а были мелкие дрязги… Да теперь уже и не мелкие, усилившиеся с назначением нового наместника, молодого епископа Мефодия, привёзшего с собой в Тихвин небольшую, но сплочённую команду. Главным в ней, пожалуй, был Стронский Иван Вилович, одно только отчество которого верующего человека могло ужаснуть. «Вилович» – это значит, отца его в своё время назвали «Вилом», по инициалам вождя: «Владимир Ильич Ленин», «В.И.Л.».
Поверить в это поначалу было трудно, но этот Стронский ловил кайф именно на том, чтобы «доставать» и даже прямо пугать людей верующих, для чего все средства шли в ход, включая даже его внешность: не столько низенькую, округло-пузатенькую фигурку, сколько гигантские какие-то усы. Они не имели стандартных разлётных концов, как у Будённого, но отрастали вперёд, завешивая губы и даже представляя собой некую крышу над подбородком. Пищу Стронский должен был просовывать слегка снизу вверх, как бы под застреху этой крыши. Всё это Алексий разглядел в первую же встречу с ним – едва ли не самую тяжёлую. Причём этот «китовый ус» (такая фраза у Алексия родилась для усов нового управляющего) не был непрозрачен, и губы Стронского были видны сквозь толстые, но редкие волосы его усов. И было видно то непередаваемо-насмешливое, тонкое выражение, которое мелькнуло на его губах при первом разговоре.
Дескать: что, мальчик, мечтаешь повторить святых? Не бывать тому! Не позволю!
…Об этом хотел бы рассказать Алексий отцу Георгию, но… Что-то подсказывало, что изливать душу даже близкому другу не нужно, – по крайней мере, начинать с этого не нужно. Лучше разговорить отца Георгия о его проблемах.
***
Он застал отца Георгия готовым к поездке в колонию Металлострой, в его двухкомнатной квартире в высотном доме, на Советском проспекте в Рыбацком. Матушка Ольга, жена отца Георгия, тоже была дома и занималась с двумя их детьми – семи и пяти лет. К ужину она ждала мужчин назад, а вначале они по-быстрому должны были съездить в тюремный храм в Металлострое – благо, отец Георгий был автомобилистом, и вполне довольным своим не новым, но пока ещё безотказным «Рено». Он, как всегда, начал укорять отца Алексия за то, что тот ещё не сделал этот шаг современного человека, а именно, не купил машину.
– Тогда меня вообще из Питера не выгнать будет, – отвечал, тоже, кажется, не первый раз одно и то же, отец Алексий. – Так хоть в Тихвине я от рейсовых автобусов завишу, а иначе – прыгнул за руль и вперёд, как вот ты.
– Я без машины никуда, – гнул своё отец Георгий. – Вот как бы мы сейчас эти посылки в тюрьму отдали? Через кого, на чём?
В багажнике они везли килограммов семьдесят разной всячины – часть подготовки к предстоящему в начале декабря церковному празднику. По будним дням отец Георгий служил в Гатчине, а по воскресеньям – в тюремном храме Металлостроя, до которого от его дома, на Советском проспекте, было всего минут десять езды.
Отец Георгий был хорошо знаком с начальником колонии в Металлострое, и их пропустили без досмотра. Храм выглядел довольно внушительно: с одной круглой чёрной главкой над главным зданием белого цвета и с отдельной колокольней с чёрным шатром, тоже с круглой главкой наверху. К храму примыкал ещё и «Культурно-просветительский центр», куда отец Георгий вызвал двоих заключённых – один из них был старостой прихода, второй тоже из числа активистов – и отдал им посылки. Здесь же имелась и кладовая с решёткой, куда сложили пачки с книгами и не портящуюся еду.
Алексий, почти не прислушиваясь к их разговору, думал о своём, но мимоходом отметил разницу отношения к миру людей, живущих в колонии и только что приехавших с воли. Вроде бы, у этих з/к было и радио с телевидением – мобильные телефоны, правда, были в колонии запрещены, как и интернет, – но письма на бумаге доходили, и всё-таки отрезанность их от мира чувствовалась. Как жадно дрожали их руки, когда они перебирали пакеты с подарками, и как этот здоровяк-староста упрекал отца Георгия, что тот не привёз шариковых ручек…
– Ну что же вы так? – здоровенный детина, староста говорил неестественно тонким, плаксивым голосом. – Нам же писать нечем! Хорошо, что бумагу не забыли. А конверты?
– Конверты вот.
– Слава Богу! Хоть письма ребята напишут, а то ведь нечем писать и не в чем отправлять!
Пока эти трое разбирались со списками заключённых на получение подарков, отец Алексий побродил по культурному центру. Довольно большой зал со столами для чаепития – наверное, человек на двести, если очень плотно всех посадить. Всего в колонии Металлостроя содержалась одна тысяча заключённых, церковь была рассчитана человек на сто-двести, но, как говорил отец Георгий, по воскресеньям приходило всего человек тридцать.
Основная проблема этого тюремного храма состояла в том, что у з/к не хватало денег, иными словами, служение здесь было для священников только послушанием, местом не хлебным. Это вблизи от Питера, а что говорить о нищете Тихвинской тюрьмы! Там тоже организовался приход, но священники в него не торопились, ибо и сами-то оба тихвинских монастыря – мужской и женский – отнюдь не процветали, а в тюрьмах з/к смотрят на церковь как на источник обогащения. Вот эти самые посылки для них очень важны, а кроме того – освобождение от работ и всякие послабления в режиме для тех, кто назовёт себя «активом церковного прихода». Печально всё это было; таким ли представлялось церковное будущее, когда, например, этот храм в Металлострое открывал сам тогдашний патриарх Алексий в 1992 году? С тех пор этот храм так и остался едва ли не единственным специальным церковным сооружением в местах лишения свободы всей России. В остальных колониях и тюрьмах церковь представляла собой закуток, часть помещения или, в лучшем случае, специально отведённую для неё комнату.
Однако отец Георгий ничего печального в положении Церкви не видел; он бодрился и укорял Алексия за «грех уныния». И на обратном пути из Металлостроя в Рыбацкое Алексий коротко пожаловался ему на нововведения епископа Мефодия… Мог бы долго изливать душу, да поездка была короткая.
Суть конфликта в монастыре была проста и безнадёжна, и именовалась «заменой команды». Почти восемь лет Алексий проработал с нынешним наместником, престарелым уже отцом Иваном Байковым, и все эти годы они никак не могли закончить простую, казалось бы, вещь: заставить съехать прежних жильцов с монастырских площадей в предоставляемое им качественное жильё. Две семьи держались за домики с участками, и ещё три семьи занимали первый этаж монастырской «зимней» гостиницы, не позволяя её, как следует, отремонтировать.
На памяти Алексия, человек пятьдесят благополучно съехали, но эти последние представляли собой типичных склочников, верящих в то, что они смогут содрать с монастыря запредельные суммы. Год за годом тянулись суды, этим людям предлагались разные варианты переселения. Последним предложением был целый обновлённый дом в другом районе Тихвина, но они и в нём нашли недостатки. Дескать, дом этот когда-то был административным зданием закрытого ещё в советскую эпоху мясокомбината, а по соседству есть якобы старый скотомогильник. Силиконовая кирпичная кладка дома якобы пришла в негодность и лишь поверхностно зашита новым красивыми панелями.
Что ж, в предложенном жилье, действительно, можно было найти изъяны, но несомненным было и то, что эти люди сопротивлялись из принципа, желая сделать монастырю пакость.
Алексий чувствовал, что ещё год, максимум два, и монастырь бы их «дожал», но новый наместник вдруг распорядился отозвать судебные иски. И Вилович ему вторил: «Зачем вы людей кошмарите? Пусть живут, где живут, а предлагавшееся им новое здание монастырь возьмёт себе».
На первый взгляд, это был христианский поступок: закончить всё по любви. Но Алексий понимал, что новая команда принесла с собой тот дух презрения к христианской вере, который под видом любви разрушает церковь. Например, новый наместник распорядился не препятствовать женщинам приходить на богослужения без платков. «У нас что, средневековье? Надо соразмеряться с духом времени».
Вот и владельцу одного из участков, оставив его на месте, придётся «в духе времени» разрешить открыть автосервис и автомойку. Прямо на монастырском дворе, там, где крепостная стена была когда-то разрушена. И как возразишь: авторемонт – это же не рассадник греха, не винный магазин и не ночной клуб!
Кто же были эти «сопротивлянты», как называл их Алексий, то есть люди, отказывающиеся переехать из монастыря?
Среди них задавали тон две семьи – Букреевых и Мицкевичей. Сергей Иванович Букреев был кандидат исторических наук, автор нескольких книг, мужчина собой видный, но крикливый и чуть ли не припадочный. На одном из судов монастырский юрист уличил его в том, что в квартире в монастыре, которую он отказывается освободить, он живёт редко; тот вскочил и заговорил как в бреду, с пеной в уголках губ:
– Я по президентским грантам езжу, я веду исследования! Если вы не понимаете, если ничего не понимаете… – он рванул галстук и воротник рубашки. – Я не могу сидеть на одном месте! А тут всегда остаётся моя жена!
Жена его тоже присутствовала на суде – русоволосая и нарочито скорбная. Она представлялась «частным экскурсоводом». До 1991 года, действительно, работала экскурсоводом в государственном историческом музее, расположенном в монастыре, потом музей закрыли, и она теперь называла себя экскурсоводом частным. Шила разноцветные сумки и продавала их паломникам, стояла возле храма Иконы Тихвинской Божьей Матери – не прогонять же её?
У этой парочки был сын – учился в Питере или уже работал. Светлана Букреева как-то всегда ходила на полшага сзади мужа, изображая полную покорность, и Алексий, вглядываясь в эту семью, никак не мог понять: что же его в них раздражает? Наверное, они просто остались в том времени, когда монастырь ещё не был возрождён, а в его помещениях находился исторический музей. И Алексию иногда становилось страшно: не окажутся ли правы эти Букреевы, не желающие изменяться? Время как бы опишет петлю и вернётся назад к их ногам.
В церковь монастыря Букреевы, конечно, не ходили: он потому, что в принципе был атеистом, а она говорила, что причащаться ездит в Петербург. А ходить в Тихвинские храмы ей, мол, «душа не позволяет».
Ещё одна семья, Мицкевичей, в 70-е годы переехала в Тихвин из Эстонии. Они всё время подчёркивали, что они – «переселенцы из Эстонии»; зачем они это делали, какой вкладывали в это смысл? Глава семьи, Артур Мицкевич, чем-то напоминал Сергея Букреева: какой-то… из другого измерения, что ли. С жёсткими морщинами, весь жёсткий, теперь уже совсем седой, хотя во время переезда Алексия из Петербурга в Тихвин Артур Мицкевич ещё был брюнетом с проседью. Довольно большая семья: четверо детей. Этих Мицкевичей в позапрошлом году выселили по суду, с судебными приставами конвоировали их в другой район Тихвина, но они тайно, ночью, вернулись в монастырь и поселились в кухне семьи Букреевых. Через пару дней после этого из Петербурга приехали представители Международной Хельсинкской группы, которым Мицкевич и Букреев давали интервью. Вместе с Хельсинкской группой приехал и корреспондент Русской службы Би-Би-Си – и ему они давали интервью перед храмом монастыря, обличительно жестикулируя в сторону этого храма.
Алексий хорошо запомнил тот суд с участием Мицкевичей: они оправдывали свой отказ выехать из гостиницы тем, что «тут жить красиво», «соответствует их эстетическим чувствам», а переезд в новое жильё «оскорбит их эстетическое чувство».
Эти две семьи занимали первый этаж гостиницы, не давая сделать в нём ремонт, хотя на втором и третьем ремонт уже был сделан. Тот суд монастырь проиграл, так как Мицкевич загнал судью в логический тупик: монастырь требовал выселить их на том основании, что помещения гостиницы «нежилые», но Мицкевич представил доказательства, что в верхних этажах живут, следовательно, и всё здание – «жилое». Что ж, монастырю пришлось смириться с поражением, но вскоре после этого Алексий, дождавшись, пока Мицкевичи протопят печку, лично открыл водопроводные краны в верхних этажах и залил их квартиру, в неостывшей печи лопнул чугунный щит, составили акт «о нежилом состоянии помещения», и вскоре было новое судебное заседание; тогда-то Мицкевичей и выдворили с помощью приставов. Но они вернулись и засели на кухне Букреевых…
А между тем комфортабельное новое здание в другом конце Тихвина стояло пустым. Тихвинцы, живущие в домах барачного типа, ругались: мол, эти Мицкевичи и Букреевы «с жиру бесятся». И Алексий был убеждён: монастырь заставил бы их переехать… Но Стронский объявил, что борьбу монастырь прекращает, то здание берёт себе, а Мицкевичи и Букреевы пусть живут там, где и жили.
Похоже обстояло дело со всеми остальными «сопротивленцами». Во всех них было что-то нехристианское; они были как представители иной расы или иной, внеземной цивилизации – так казалось Алексию. Но теперь прибыла команда родственных им людей – епископ Мефодий, Стронский, новый бухгалтер Пахталова…
Обо всём этом Алексий кратко рассказал отцу Георгию, пока ехали назад из тюрьмы, потом уже в квартире священника они продолжили этот разговор.
Разговор был вполне себе бессмысленным, ибо Алексий и Георгий находились, что называется, «в противофазе». Ровесники, они смотрели на мир совершенно по-разному, и ни один из них не собирался менять свои взгляды в унисон другому. Отец Георгий был, как говорится, «крепким хозяином», отцом семейства; он имел квартиру, машину, кажется, имелась и дача; основной его доход шёл из Гатчинского прихода, но, наверное, что-то удавалось наваривать и на гуманитарной помощи в эту колонию в Металлострое. Его жена, матушка Ольга, имела музыкальное образование и трижды в неделю преподавала музыку на курсах церковных певчих. Наверное, и это делалось не бесплатно и пополняло семейный бюджет. В общем, это была церковная семья, но успешная даже по мирским оценкам.
А что у Алексия? Ни семьи, ни карьеры; куча проблем в Тихвине, и при этом характер отнюдь не похожий на тот тип «Иисусика», который часто видят в монахах.
Поэтому, рассказывая о проблемах в Тихвине, он сдерживал себя, чтобы отец Георгий не начал над ним откровенно подшучивать. А всё-таки пожаловался на жизнь и матушке Ольге тоже – кстати, она-то, пожалуй, поняла бы его лучше, чем её муж.
Матушка Ольга – костлявая и очкастая, с блестящей, бледной и жирной кожей лица – отнюдь не была красавицей, и всё-таки было в ней что-то даже романтическое. Между прочим, отец Алексий никогда бы не остался у них ночевать, ибо то, что происходило в этой супружеской спальне, его странным образом интересовало и «заводило», и даже служило неким вызовом его аналитическим способностям. Кто «сверху» в этом браке? Он никак этого не мог понять, да и можно ли в настоящей семье однозначно сказать, кто «главный»?
У них он ночевать вряд ли остался бы, да в их двухкомнатной квартире постороннего человека и негде было положить, разве что – на раскладушке в кухне или в детской. А отца Алексия сегодня ждала его собственная мама, которая, кстати, и ужином его хотела накормить. Так что от ужина у отца Георгия он отказался; попили чайку втроём и всё-таки сверили свои христианские «часы».
Отец Георгий – не без подколки – попросил Алексия повторить для жены рассказ о «страшных усах нового управляющего» – и откровенно хохотал над этим рассказом. Но матушка Ольга взяла сторону Алексия, особенно в вопросе о семьях Букреевых и Мицкевичей.
– Это просто сумасшедшие, – пожал плечами отец Георгий, но жена с ним не согласилась:
– Нет, Жора: они сумасшедшие, когда им это удобно, а так они очень даже всё понимают. Убивают, потом разыгрывают невменяемость.
– Ой, Господи! – остановил её муж. – Про убийства-то не надо!
– Раба Божья Ксения выступала у нас в семинарии недавно, – Ольга повернулась к Алексию, не обратив внимания на слова мужа. – Ксения Волкова. Ты её знаешь?
– Что-то слышал… Из Америки?
– Да. Замужем за американцем русского происхождения Волковым. Рассказывала об убиении мученика Иосифа – «брата Хозе».