Собрание сочинений в 3-х томах. Том 2 - читать онлайн

В моем незнанье – так много веры

В расцвет весенний грядущих дней;

Мои надежды, мои химеры

Тем ярче светят, чем мрак темней.

В моем молчанье – так много муки,

Страданий гордых, незримых слез

Ночей бессонных, веков разлуки,

Неразделенных, сожженных грез.

В моем безумье – так много счастья,

Восторгов жадных, могучих сил,

Что сердцу страшен покой бесстрастья,

Как мертвый холод немых могил.

Но щит мне крепкий – в моем незнанье

От страха смерти и бытия,

В моем молчанье – мое призванье,

Мое безумье – любовь моя.

Мой светлый замок так велик,

Так недоступен и высок,

Что скоро листья повилик

Ковром заткут его порог.

И своды гулкие паук

Затянет в дым своих тенет,

Где чуждых дней залетный звук

Ответной рифмы не найдет.

Там шум фонтанов мне поет,

Как хорошо в полдневный зной,

Взметая холод вольных вод,

Дробиться радугой цветной.

Мой замок высится в такой

Недостижимой вышине,

Что крики воронов тоской

Не отравили песен мне.

Моя свобода широка,

Мой сон медлителен и тих,

И золотые облака,

Скользя, плывут у ног моих.

Мне снилось – мы с тобой дремали в саркофаге,

Внимая, как прибой о камни бьет волну.

И наши имена горели в чудной саге

Двумя звездами, слитыми в одну.

Над нами шли века, сменялись поколенья,

Нас вихри замели в горячие пески;

Но наши имена, свободные от тленья,

Звучали в гимнах страсти и тоски.

И мимо смерть прошла. Лишь блеск ее воскрылий

Мы видели сквозь сон, смежив глаза свои.

И наши имена, струя дыханье лилий,

Цвели в преданьях сказочной любви.

Резнею кровавой на время насытясь,

Устали и слуги, и доблестный витязь, —

И входят под своды обители Божьей,

Где теплятся свечи Господних подножий.

И с кроткой улыбкой со стен базилики

Глядят серафимов блаженные лики.

Палач, утомленный, уснул на мгновенье,

Подвешенной жертвы растет исступленье.

На дыбе трепещет избитое тело.

Медлительным пыткам не видно предела.

А там, над землею, над тьмою кромешной,

Парят серафимы с улыбкой безгрешной.

В глубоком in pace[1], без воли и силы

Монахиня бьется о камни могилы.

В холодную яму, где крысы и плесень,

Доносится отзвук божественных песен.

То с гулом органа, в куреньях незримых,

«Осанна! Осанна!» поют серафимы.

Идут, идут небесные верблюды,

По синеве вздымая дымный прах.

Жемчужин-слез сверкающие груды

Несут они на белых раменах.

В вечерний час, по розовой пустыне,

Бесследный путь оставив за собой,

К надзвездной Мекке, к призрачной Медине

Спешат они, гонимые судьбой.

О, плачьте, плачьте! Счет ведется строго.

Истают дни, как утренний туман, —

Но жемчуг слез в сокровищницу Бога

Перенесет воздушный караван.

Страдала я – и не был ты со мной.

Я плакала – ты был далеко.

Уныл и сер лежал мой путь земной, —

Я изнывала одиноко.

Те дни прошли. Не все мы рождены

Для подвига самозабвенья.

В моей душе такие дышат сны,

Такие блещут откровенья,

Что самый мир, что самый круг земли,

Замкнутый небом, кажется мне тесен,

И нет границ для грез и песен;

Для звуков, тающих вдали.

Страдала я, когда ты был далеко.

Я плакала, что нет тебя со мной.

И в жизни я избрала путь иной,

Чтоб не томиться одиноко.

В иную жизнь, к иному торжеству

Расправил крылья лебедь пробужденный.

Я чувствую! Я мыслю! Я живу!

Я властвую душой непобежденной!

То с бурями, то с лунной тишиной

Безбрежный путь раскинулся широко…

Я не ропщу, что нет тебя со мной,

Не плачу я, что ты далеко.

Утро спит. Молчит волна.

В водном небе тишина.

Средь опаловых полей

Очертанья кораблей

Тонким облаком видны

Из туманной белизны.

И как сон, неясный сон,

Обнял море небосклон.

Сферы влажные стеснил,

Влагой воздух напоил.

Все прозрачней, все белей

Очертанья кораблей.

Вот один, как тень, встает,

С легкой зыбью к небу льнет,

Сонм пловцов так странно тих,

Лики бледные у них.

Кто они? Куда плывут?

Где воздушный их приют?

День порвал туман завес —

Дня не любит мир чудес.

В ширь раздался небосвод,

Заалела пена вод,

И виденья-корабли

Смутно канули вдали.

За нами месяц, пред нами горы.

Мы слышим море, мы видим лес.

Над нами вечность, где метеоры

Сгорают, вспыхнув во мгле небес.

Темнеет вечер. Мы ждем ночлега.

Мы ищем счастья, но счастья нет.

Слабеют кони, устав от бега.

Бессильны грезы сожженных лет.

Ленивым шагом мы едем кручей.

Над нами гаснут уступы гор.

Мы любим бездну и шум могучий,

Родного моря родной простор.

Уж близко, близко. Уж манит взоры

Огней селенья призывный свет.

За нами месяц. Пред нами горы.

Мы ждали счастья, но счастья нет.

Все спит иль дремлет в легком полусне,

Но тусклый свет виденье гонит прочь.

Тоска растет и грудь сжимает мне,

И белая меня тревожит ночь.

Смотрю в окно. Унылый, жалкий вид —

Две чахлые березки и забор.

Вдали поля. – Болит душа, болит,

И отдыха напрасно ищет взор.

Но не о том тоскую я теперь,

Что и вдвоем бывала я одна,

Что в мир чудес навек закрыта дверь,

Что жизнь моя пуста и холодна.

Мне тяжело, что близок скучный день,

Что деревцам желтеть не суждено,

Что покосился ветхий мой плетень

И тусклый свет глядит в мое окно

Ляг, усни. Забудь о счастии.

Кто безмолвен – тот забыт.

День уходит без участия,

Ночь забвеньем подарит.

Под окном в ночном молчании

Ходит сторож, не стуча.

Жизнь угаснет в ожидании,

Догорит твоя свеча.

Верь, не дремлет Провидение,

Крепко спят твои враги.

За окном, как символ бдения,

Слышны тихие шаги.

Да в груди твоей измученной

Не смолкает мерный стук,

Долей тесною наученный,

Сжатый холодом разлук.

Это – сердце неустанное

Трепет жизни сторожит.

Спи, дитя мое желанное,

Кто безмолвен – тот забыт.

Что за нравы, что за время!

Все лениво тащат бремя,

Не мечтая об ином.

Скучно в их собраньях сонных,

В их забавах обыденных,

В их веселье напускном.

Мы, застыв в желаньях скромных,

Ищем красок полутемных,

Ненавидя мрак и свет.

Нас не манит призрак счастья,

Торжества и самовластья,

В наших снах видений нет.

Все исчезло без возврата.

Где сиявшие когда-то

В ореоле золотом?

Те, что шли к заветной цели,

Что на пытке не бледнели,

Не стонали под кнутом?

Где не знавшие печалей,

В диком блеске вакханалий

Прожигавшие года?

Где вы, люди? – Мимо, мимо!

Все ушло невозвратимо,

Все угасло без следа.

И на радость лицемерам

Жизнь ползет в тумане сером,

Безответна и глуха.

Вера спит. Молчит наука.

И царит над нами скука,

Мать порока и греха.

He сердись на ветер жгучий,

Что средь каменных громад

Он забыл простор могучий

И разносит дым и чад;

Что от выси лучезарной

Он, склонив полет живой,

Дышит тягостью угарной

Раскаленной мостовой.

Взмах один воскрылий сонных —

И открыт забытый след.

Снова листьев благовонных

Потревожит он расцвет.

Заиграется на воле

С белым облаком вдали —

И всколышет в дальнем поле

Позлащенные стебли.

Восходит месяц златорогий —

И свет холодный, но живой,

Скользит над пыльною дорогой,

Над побелевшею листвой.

Колосья клонятся дремливо

О, сон! – желанный мир пролей,

Слети, как радостное диво,

На ширь взволнованных полей.

Обвей прощеньем и забвеньем

Мои отравленные дни, —

И благодатным дуновеньем

Ресниц воскрылия сомкни.

Розоватым пламенем зари

Засветился серебристый вал.

Спишь ли ты, единственный? – Смотри,

Как на море ветер заиграл.

Как цветы настурций, будто сон,

Обвили стеклянный мой балкон,

Чтоб качаться тихо, и висеть,

И сплетаться в огненную сеть.

Я смотрю сквозь зелень их листов

На свободу ветра и волны.

И поется песнь моя без слов,

И роятся сказочные сны.

И мечты нездешней красоты

Обвивают душу, как цветы,

Как цветы из крови и огня,

Как виденья царственного дня.

Ты – пленница жизни, подвластная,

А я – нереида свободная.

До пояса – женщина страстная,

По пояс – дельфина холодная.

Любуясь на шири раздольные,

Вздымаю вспененные волны я.

Желанья дразню недовольные,

Даю наслажденья неполные.

И песней моей истомленные,

В исканьях забвения нового,

Пловцы погибают влюбленные

На дне океана лилового.

Тебе – упоение страстное,

Мне – холод и влага подводная.

Ты – пленница жизни, подвластная,

А я – нереида свободная.

Мне не надо наслаждений

Мимолетной суеты.

Я живу среди видений

Очарованной мечты.

Только ангел темной ночи

Свеет к ложу моему, —

Я замру, вперяя очи

В неразгаданную тьму.

И с тоской неутолимой

В полусонной тишине

Кто-то близкий и любимый

Наклоняется ко мне.

Я шепчу ему с тревогой:

Сгинь, ночное колдовство.

Ангел ночи, ангел строгий

Бдит у ложа моего.

Но в смущении бессилья

Чистый ангел мой поник,

И трепещущие крылья

Закрывают бледный лик.

О, яви мне, Господь, милосердие въявь

И от призраков смерти и ларвов избавь,

И сойду я во ад, и сыщу их в огне,

Да смирятся – и, падши, поклонятся мне.

И я ночи скажу, чтобы свет излила.

Солнце, встань! – Будь луна и бела и светла!

Я к исчадиям ада взываю в огне,

Да смирятся – и, падши, поклонятся мне.

Безобразно их тело и дики черты,

Но хочу я, чтоб демоны стали чисты.

К неимущим имен я взываю в огне:

Да смирятся и, падши, поклонятся мне.

Их отверженный вид ужасает меня,

Но я властен вернуть им сияние дня,

Я, сошедший во ад, я, бесстрашный в огне,

Да смирятся – и, падши, поклонятся мне.

Свершится. Замолкнут надежды,

Развеется ужас и страх.

Мои отягченные вежды

Сомкнутся в предсмертных мечтах.

Быть может, в гробу мне приснится —

Кто будет склоняться над ним,

Кто будет рыдать и молиться

Над трупом холодным моим.

Но дух мой дорогою ближней

Поднимется в дальнюю высь,

Где сонмы неведомых жизней

В созвездиях вечных сплелись.

В счастливый майский день – над детской колыбелью —

В венке лавровом, с полевой свирелью,

Склонилась фея, светлая, как сон,

И молвила: «Дитя, несу тебе я звон

Весенних ландышей и ветра вздох шуршащий,

Раздавшийся в лесу над пробужденной чащей;

Улыбку алых зорь, что в небе разлита,

Весь трепет ясных звезд, все радуги цвета,

И слезы, и восторг, и ропот дальней бури,

Всю музыку ручьев, всю глубину лазури,

И все, что создает свободная мечта!»

Сказала – и, свирель вложив в персты ребенка,

Исчезла, как туман. – И птицы ей вослед

Защебетали радостно и звонко.

Ребенок спал – и видел яркий свет.

Из золота зари и пурпура заката

Горячие лучи сверкали и росли,

И вызывали жизнь из черных недр земли;

И розы, полные живого аромата,

Торжественно и гордо расцвели.

В лучах горячих царственного света

Раскрылись пышно майские цветы —

В бессмертии могучего расцвета

Невянущей и вечной красоты.

Как хорош, как пригож мой развесистый сад,

Где узорные сосны недвижно стоят.

Весь пропитан смолой их лесной аромат.

Как хорош, как пригож мой запущенный сад.

Я устала смотреть, как струится поток,

Как глядится в него одинокий цветок.

Желтый венчик его, будто шлем золотой,

Блещет в сумраке грез непокорной мечтой.

Я пошла на лужайку, где ныла пчела,

Где разросся жасмин и сирень отжила,

Где рассыпала жимолость розовый цвет,

Где жужжанье и свет, где молчания нет.

Я бродила в тени, под навесом ветвей,

Где прохлада и тишь, где мечтанье живей,

Где по мшистой траве и бледна и чиста

Белых лилий сплелась молодая чета.

Я искала огня – и наскучил мне зной,

Но томилась душа в полутени больной.

О, как грустно одной в этой чаще глухой,

Где назойлива жизнь и неведом покой.

И вернулась я вновь в мой заветный приют,

Где сказанья, как волны, плывут и поют,

Где журча по камням, так певуч, так глубок,

О прошедшем звенит говорливый поток.

И дремлю я, и внемлю. И грезится мне

О далеких веках, о забытой стране.

И на тонком стебле тихо клонится вниз

Символ рыцарских дней – благородный ирис.

В сиянии огней

Блестящий длился бал.

Все тише, все нежней

Старинный вальс играл.

В кругу нарядных пар

Плыву я сквозь туман.

Гирляндой нэнюфар

Обвит мой тонкий стан.

Болотная трава

Скрывает мрамор плеч,

Условна и мертва

Моя пустая речь.

Чужой руки едва

Касается рука,

Ответные слова

Звучат издалека.

Этот вальс мне напомнил сгорающий день,

Золотисто-румяный закат.

На террасе акаций подвижную тень,

Майских девственных роз аромат.

В дымке алой, с весенним цветком на груди,

Я смотрю в беспредельную даль.

«Где ты, радостный мой, – я твержу, – погляди

На мою молодую печаль!»

Но была я чиста и как снег холодна,

И свободна, как ветер степной.

Никого не любя, я томилась одна.

Отчего же ты не был со мной?

От пламени огней

Устало никнет взор,

Чело теснит больней

Опаловый убор.

Затоптан мой наряд

В толпе безумных пар.

Увядшие висят

Гирлянды нэнюфар.

В чужой руке мертва

Забытая рука,

Обычные слова

Звучат издалека.

И в пестрой суете

Померк блестящий бал.

О девственной мечте

Старинный вальс рыдал.

Далекие звезды, бесстрастные звезды

Грустили на небе горячего Юга.

Наскучили звездам эфирные гнезда,

К свободе они призывали друг друга.

– Дорогу! дорогу! Раздайтесь, светила!

Свободная мимо несется комета. —

Огнистую косу она распустила

И мчится, пьянея от счастья и света.

«Свободы!» – запели лазурные луны,

На алых планетах зажегся румянец.

От солнц потянулись звенящие струны —

И тихо понесся торжественный танец.

И дрогнули хоры, незримые оку,

Что блещут в пространствах жемчужной росою. —

«Свободы, свободы! Умчимся к востоку

Вослед за кометой с огнистой косою».

Когда же для света и радости вечной

Исчезла последняя светлая пара,

Послышались вздохи во тьме бесконечной

Земли позабытой тяжелого шара.

«Завет мой, – гудел он, – нарушил я с ними.

Я скован». Закрылись небесные очи.

И грузно цепями гремя вековыми

Он ринулся в бездну зияющей ночи.

Отравлена жаркими снами

Аллея, где дышат жасмины, —

Там пчелы, виясь над цветами,

Гудят, как струна мандолины.

И белые венчики смяты,

Сгибаясь под гнетом пчелиным,

И млеют, и льют ароматы,

И внемлют лесным мандолинам.

Я хочу умереть молодой,

Не любя, не грустя ни о ком.

Золотой закатиться звездой,

Облететь неувядшим цветком.

Я хочу, чтоб на камне моем

Истомленные долгой враждой

Находили блаженство вдвоем.

Я хочу умереть молодой!

Схороните меня в стороне

От докучных и шумных дорог,

Там, где верба склонилась к волне,

Где желтеет некошенный дрок.

Чтобы сонные маки цвели,

Чтобы ветер дышал надо мной

Ароматами дальней земли.

Я хочу умереть молодой!

Не смотрю я на пройденный путь,

На безумье растраченных лет,

Я могу беззаботно уснуть,

Если гимн мой последний допет.

Пусть не меркнет огонь до конца

И останется память о той,

Что для жизни будила сердца.

Я хочу умереть молодой!

В огне зари – и ночи лунной,

И в тусклом сумраке ненастия

Под ропот арфы златострунной

Я долго плакала о счастии.

Но скрытых мук все крепли звуки,

В мольбе, к забвенью призывающей.

О, истомленные в разлуке,

Поймите мой напев рыдающий!

Как тяжело мое изгнанье,

Как пуст мой замок заколдованный!

Блажен, кто верит в миг свиданья

Душой, к блаженству уготованной.

Бледнеет день, сгорев напрасно.

О, молодость, мое страдание!

Безумна ты, но ты прекрасна

В самом безумье ожидания.

В немую даль смотрю я жадно;

Колосья нив заглохли в тернии,

И круг земли так безотрадно

Уходит в небеса вечерние.

Плывет туман. Змеятся реки.

Пылится путь, бесследно тающий.

О, разлученные навеки,

Для вас пою мой гимн рыдающий!

Остановись! – Ты быстротечна,

О, жизнь моя, мое страдание!

Блажен, блажен, кто верит вечно,

Пред кем бессильно ожидание.

Но ты далек, мой светлый гений,

Мой луч, мой ясный, мой единственный.

Оставлен храм – и нет курений,

И стынет жертвенник таинственный.

Угас мой день в лиловой дали.

Свернулся мак. Измяты лилии.

О, пойте гимн моей печали,

Вы – изнемогшие в бессилии!

Белая нимфа – под вербой печальной

Смотрит в заросший кувшинками пруд.

Слышишь? Повеяло музыкой дальной…

Это фиалки цветут.

Вечер подходит. Еще ароматней

Будет дышать молодая трава.

Веришь?… Но трепет молчанья понятней,

Там, где бессильны слова.

Власти грез отдана,

Затуманена снами,

Жизнь скользит, как волна,

За другими волнами.

Дальний путь одинок.

В океане широком

Я кружусь, как цветок,

Занесенный потоком.

Близко ль берег родной,

Не узнаю вовеки,

В край плыву я иной,

Где сливаются реки.

И зачем одинок

Путь на море широком —

Не ответит цветок,

Занесенный потоком.

Поля, закатом позлащенные,

Уходят в розовую даль.

В мои мечты неизреченные

Вплелась вечерняя печаль.

Я вижу, там, за гранью радостной,

Где краски дня сбегают прочь,

На вечер ясный, вечер благостный

Глядит тоскующая ночь.

Но в жизни тусклой и незначащей

Бывают царственные сны.

Они к страдающей и плачущей

Слетят с воздушной вышины.

Нашепчут райские сказания

Ветвям акаций и берез

И выпьют в медленном лобзании

Росу невыплаканных слез.

Горячий день не в силах изнемочь,

Но близится торжественная ночь

И стелет мрак в вечерней тишине.

Люби меня в твоем грядущем сне.

Я верю, есть таинственная связь,

Она из грез бессмертия сплелась,

Сплелась меж нами в огненную нить

Из вечных слов: страдать, жалеть, любить.

Еще не всплыл на небо лунный щит,

Еще за лесом облако горит,

Но веет ночь. – О, вспомни обо мне!

Люби меня в твоем грядущем сне.

Светлое царство бессмертной идиллии,

Лавров и мирт зеленеющий лес.

Белые розы и белые лилии

В отблеске алом зажженных небес.

Кто это входит походкой медлительной?

Веспер играет над бледным челом.

Долог и труден был путь утомительный, —

Вспомнишь ли здесь о скитанье былом?

Кто ты, несущий печать откровения,

Близкий и чуждый всегда для меня?

Вечер иль сон? – Или призрак забвения,

Светлая тень отлетевшего дня?

В черной одежде – колючие тернии…

Лик твой измучен и голос твой тих.

Грустно огни отразились вечерние

В мраке очей утомленных твоих.

Странник, останься! Забудь о скитании,

Вечную жажду навек утоли.

Арфы незримой растет трепетание,

Море и небо сомкнулись вдали.

Падают руки в блаженном бессилии,

Сладкое душу томит забытье…

Розы и лилии, – розы и лилии —

Млея, смешали дыханье свое.

О свет прощальный, о свет прекрасный,

Зажженный в высях пустыни снежной,

Ты греешь душу мечтой напрасной,

Тоской тревожной, печалью нежной.

Тобой цветятся поля эфира,

Где пышут маки небесных кущей.

В тебе слиянье огня и мира,

В тебе молчанье зимы грядущей.

Вверяясь ночи, ты тихо дремлешь

В тумане алом, в дали неясной.

Молитвам детским устало внемлешь,

О свет прощальный, о свет прекрасный!

В бессмертном царстве красоты,

Где вечно дышит утро раннее,

Взрастают белые цветы, —

Их нет прекрасней и желаннее.

Два грифа клад свой сторожат,

Как древо жизни и познания.

И недоступен тайный сад,

И позабыты заклинания.

Но чьи мечты – как снег чисты,

Тот переступит круг таинственный.

Там буду я. Там будешь ты,

О, мой любимый, мой единственный!

Тебе, отмеченный судьбой,

Цветы, бессмертием взращенные.

И грифы лягут пред тобой,

У ног твоих, порабощенные.

Расстилает метель

Снеговую постель,

Серебристая кружится мгла.

Я стою у окна,

Я больна, я одна,

И на сердце тоска налегла.

Сколько звуков родных,

Голосов неземных

Зимний ветер клубит в вышине.

Я внимаю, – и вот,

Колокольчик поет.

То не милый ли мчится ко мне?

Я бегу на крыльцо.

Ветер бьет мне в лицо.

Ветер вздох мой поймал и унес:

«Милый друг мой, скорей

Сердцем сердце согрей,

Дай отраду утраченных слез!

Не смотри, что измят

Мой венчальный наряд,

Что от мук побледнели уста.

Милый друг мой, скорей

Сердцем сердце согрей, —

И воскреснет моя красота».

Жду я. Тихо вдали.

Смолкли звуки земли.

Друг далеко, – забыл обо мне.

Только ветер не спит.

И гудит и твердит

О свиданье в иной стороне.

Я уснула, когда бушевала метель

И, тоскуя, скрипела озябшая ель.

Я очнулась – и, слышу, – открылось окно,

И горячее утро впустило оно.

Вместо вьюги мне ветер весенний принес

Ароматы согретых жасминов и роз.

Но, внимая напевам и шорохам птиц,

Я поднять не могу отягченных ресниц.

Что-то тяжким свинцом налегает на грудь,

И нет воли усталой рукой шевельнуть.

Кто-то жаркой щекой прислонился к щеке,

Чей-то вздох прозвучал – и угас вдалеке.

– О, скажи, мой любимый, что сталось с зимой?

Отчего вместо песни ее гробовой

Я вдыхаю лесных колокольчиков звон?

– Оттого что, – шепнул он, – ты грезишь сквозь сон.

И молю я в слезах: – Мой любимый, ответь,

Отчего мне так больно и сладостно млеть?

Отчего так несказанно близок ты мне?

– Оттого что, – шепнул он, – ты любишь во сне.

Ты лети, мой сон, лети,

Тронь шиповник по пути,

Отягчи кудрявый хмель,

Колыхни камыш и ель.

И, стряхнув цветенье трав

В чаши белые купав,

Брызни ласковой волной

На кувшинчик водяной.

Ты умчись в немую высь,

Рога месяца коснись,

Чуть дыша прохладой струй,

Звезды ясные задуй.

И, спустясь в отрадной мгле

К успокоенной земле,

Тихим вздохом не шурши

В очарованной тиши.

Ты не прячься в зыбь полей,

Будь послушней, будь смелей

И, покинув гроздья ржи,

Очи властные смежи.

И в дурмане сладких грез

Чище лилий, ярче роз

Воскреси мой поцелуй,

Обольсти и околдуй!

– Отчего, скажи мне, радостный,

Давит грудь неясный страх?

Затемняет дремой тягостной

Белый свет в моих очах?

По лесам вершины хвойные

Опалил полдневный зной.

Думы бродят беспокойные.

Я больна. Побудь со мной.

Боязливая, усталая

Я прильну к тебе щекой.

Если горе угадала я,

Поддержи и успокой.

– На лугу, где всходы новые

Под дождем омыли прах,

Дремлют венчики лиловые

На мохнатых стебельках.

Сила их – неразгаданная,

А дыханье – сладкий мед.

Улыбнись, моя желанная,

Это сон-трава цветет.

Ты забудь тревогу вздорную,

Взвеял ветер – и утих.

И посеял пыль снотворную

На пушок ресниц твоих.

Тише, бор. Усни, земля.

Спите, чистые поля.

Буйный ветр, приляг к земле.

Скройтесь, горы, в синей мгле.

Отгорел усталый день,

По долам густеет тень.

Почернел, как уголь, лес,

Ждет полуночных чудес.

Месяц вздул кровавый рог.

На распутье трех дорог,

Вещим светом осиян,

Распускается дурман.

Он, как ландыш над водой,

Белой светится звездой.

В лепестках, где зреет яд,

Семена его блестят.

Вихрь степной рассеет их

Меж цветов и трав степных,

По деревьям, по кустам,

Разметает тут и там.

И на крылья вольных птиц,

И на шелк густых ресниц

Бросит легкое зерно;

Пышный цвет дает оно.

Над равнинами плывет

Ядовитый пар болот.

Чуть белеет сквозь туман

Расцветающий дурман.

От дурмана три пути:

Вправо ль жребий твой идти —

В злой разлуке смерть найдешь;

Влево – милую убьешь.

Если прямо ляжет путь, —

Вихрь твою иссушит грудь,

И горя меж двух огней,

Ты погибнешь вместе с ней.

Бедный друг мой, не грусти,

Не кляни, забудь, прости!

Наша радость отжита,

День угас – и я не та.

Как тростник, поник мой стан,

Пред очами всплыл туман.

Вихрь степной меня сломил,

В сердце семя заронил.

И растет, растет оно,

Придорожное зерно;

Вспоен кровью жгучих ран,

Распускается дурман.

Алеет морозный туман.

Поля снеговые безмолвны.

И ветра полуночных стран

Струятся холодные волны.

Хрустальная башня блестит

Вознесшись над снежной пустыней.

На кровле – серебряный щит,

На окнах – сверкающий иней.

Там в шубках из белой парчи

Гадают царевны-снегурки,

Льют воду с топленой свечи,

Играют то в прятки, то в жмурки.

Их дедушка грозен теперь,

Не выйдет взглянуть на царевен;

Замкнул он скрипучую дверь,

Сидит неприступен и гневен.

Пред ним, на колени упав,

В веночке из почек березы,

В одежде из листьев и трав,

Красавица молит сквозь слезы:

«Пусти меня, грозный, пусти!

Я выйду в широкое поле,

Фиалок нарву по пути

Наслушаюсь песен о воле».

«Вот, глупая! – молвил Мороз. —

Там вьюга, не знаешь ли, что ли?

Сугробами ветер занес

И поле, и песни о воле».

«Я с вьюгою справлюсь сама,

Лишь выглянуть дай мне в оконце.

И спрячется в землю зима,

И реки оттают на солнце».

Мороз так и обмер: «Посмей!

А выглянешь если без спросу,

Я мигом отрежу, ей-ей,

Твою золотистую косу!..»

И с плачем запела Весна,

Разлилась серебряным звоном

О неге весеннего сна,

О рощах, о луге зеленом.

О солнце, о плеске весла

По глади прозрачной и синей…

И вьюга ту песнь понесла

Далеко над снежной пустыней.

Там далеко-далеко, где навис очарованный лес,

Где купается розовый лотос в отраженной лазури

небес,

Есть преданье о нежной Родопис, приходившей

тревожить волну,

Погружать истомленное тело в голубую, как день,

глубину.

И орел, пресыщенный звездами, совершая заоблачный

путь,

Загляделся на кудри Родопис, на ее лебединую грудь.

И сандалию с ножки чудесной отыскав меж прибрежных

камней,

Близ Мемфиса, в сады фараона полетел он с добычей

своей.

Под ветвями кокосовой пальмы раззолоченный

высился трон,

Где свой суд пред толпой раболепной самовластно

вершил фараон.

И орел над престолом владыки на минуту помедлил,

паря,

И бесценную, легкую ношу уронил на колени царя…

И царицею стала Родопис, и любима была – потому,

Что такой обольстительной ножки не приснилось

еще никому…

Это было на радостном Юге в очарованном мире чудес,

Где купается розовый лотос в синеве отраженных небес.

Каждый вечер, на закате

Солнца гневного пустыни

Оживает и витает

Призрак, видимый доныне.

Призрак Южной Пирамиды,

Дух тревожный, дух опасный,

Вьется с вихрями пустыни

В виде женщины прекрасной.

Это – царственной Родопис

Вьется призрак возмущенный,

Не смирившейся пред смертью,

Не простившей, не прощенной.

Скучно женщине прекрасной,

Полной чарами былого

Спать в холодном саркофаге

Из базальта голубого.

Ведь ее души могучей,

Жажды счастья и познанья

Не сломили б десять жизней,

Не пресытили б желанья.

И душа ее мятется

Над пустынею безгласной

В виде женщины забытой,

Возмущенной и прекрасной.

В узорчатой башне ютился гарем

Владыки восточной страны,

Где пленницы жили не зная, зачем,

Томились и ждали весны.

Уж солнце склонялось к жемчужной волне,

Повеяло ветром и сном.

Неведомый рыцарь на белом коне

Подъехал и – стал под окном.

Он видел, как птицы, коснувшись окна,

Кружились и прядали вниз.

Он видел – в гареме всех краше одна,

Рабыня Энис-эль-Джеллис.

Уста молодые алели у ней,

Как розы полуденных стран.

Воздушней казался вечерних теней

Ее обольстительный стан.

На солнце пушистые косы вились,

Как два золотые ручья.

И рыцарь воскликнул: «Энис-эль-Джеллис,

Ты будешь моя – иль ничья».

И солнце в ночные чертоги свои

По красным сошло облакам.

Да славится имя бессмертных в любви, —

Оно передастся векам.

Разрушена башня. На темной скале

Безмолвный стоит кипарис.

Убитая, дремлет в холодной земле

Рабыня Энис-эль-Джеллис.

О Вельзевул, о царь жужжащих мух,

От звонких чар меня освободи!

Сегодня днем тебе подвластный дух

Звенящий яд разлил в моей груди.

С утра, весь день, какой-то красный шмель

Гудел и ныл, и вился вкруг меня.

В высокий зал и в теплую постель

Он плыл за мной, назойливо звеня.

Я вышла в сад, где желтых георгин

Разросся куст и лилии цвели.

Он надо мной, сверкая, как рубин,

Висел недвижно в солнечной пыли.

Я сорвала немую иммортель

И подошла к колодцу. Парил зной.

За мной следил докучный, звонкий шмель,

Сверлил мой ум серебряной струной.

И под жужжанье тонких, жгучих нот

Я заглянула вглубь. О, жизнь моя!

О, чистый снег нетронутых высот, —

Чтo видела, чтo угадала я!

Проклятый шмель, кровавое зерно

Всех мук земных, отчаянье и зло,

Ты мне открыл таинственное дно,

Где разум мой безумье погребло!..

И целый день ждала я, целый день,

Что мрак ночной рассеет чары дня.

Но мрак растет. За тенью реет тень;

А звонкий шмель преследует меня.

Я чуть дышу заклятия без слов.

Но близок он – и бешенством налит,

Летит ко мне в мой розовый альков

И тонким гулом сердце леденит.

В глазах темно. Дыханье тяжелей.

Он не дрожит пред знаменьем креста.

Как страшный дух оставленных полей,

Раздутый ларв, он жжет мои уста.

Но с ужасом безумья и тоской

Нежданно в грудь ворвался алый звон,

Как запах роз, как царственный покой,

Как светлых мух лучистый легион.

О, Вельзевул, о царь жужжащих пчел,

От звонких чар освободи меня!

Пурпурный цвет раскрылся и отцвел,

И пышный плод созрел под зноем дня.

Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу,

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

Духи злые, нелюдимые, по земле блуждая,

Отвращают очи праведных от преддверья рая.

У окна одна сидела я, голову понуря

С неба тяжким зноем парило. Приближалась буря.

В красной дымке солнце плавало огненной луною.

Он – нежданный, он – негаданный тихо встал за

мною.

Он шепнул мне: «Полдень близится, выйдем на

дорогу,

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

В этот час мы, духи вольные, по земле блуждаем,

Потешаемся над истиной и над светлым раем.

Полосой ложится серою скучная дорога,

Но по ней чудес несказанных покажу я много».

И повел меня неведомый по дороге в поле,

Я пошла за ним, покорная сатанинской воле.

Заклубилась пыль, что облако, на большой дороге.

Тяжело людей окованных бьют о землю ноги.

Без конца змеится-тянется пленных вереница,

Все угрюмые, все зверские, все тупые лица.

Ждут их храма карфагенского мрачные чертоги,

Ждут жрецы неумолимые, лютые, как боги.

Пляски жриц, их беснования, сладость их напева

И колосса раскаленного пламенное чрево.

«Хочешь быть, – шепнул неведомый – жрицею

Ваала,

Славить идола гудением арфы и кимвала,

Возжигать ему курения, смирну с киннамоном,

Услаждаться теплой кровию и предсмертным

стоном?»

«Прочь, исчадья, прочь, хулители! – я сказала

строго, —

Предаюсь я милосердию всеблагого Бога».

Вмиг исчезло наваждение. Только черной тучей

Закружился вещих воронов легион летучий.

Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу,

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

В этот час бесовским воинствам власть дана такая,

Что трепещут души праведных у преддверья рая!

Тишина. Безмолвен вечер длинный,

Но живит камин своим теплом.

За стеною вальс поет старинный,

Тихий вальс, грустящий о былом.

Предо мной на камнях раскаленных

Саламандр кружится легкий рой.

Дышит жизнь в движеньях исступленных,

Скрыта смерть их бешеной игрой.

Все они в одеждах ярко-красных

И копьем качают золотым.

Слышен хор их шепотов неясных,

Внятна песнь, беззвучная, как дым:

«Мы – саламандры, блеск огня,

Мы – дети призрачного дня.

Огонь – бессмертный наш родник,

Мы светим век, живем лишь миг.

Во тьме горит наш блеск живой,

Мы вьемся в пляске круговой.

Мы греем ночь, мы сеем свет,

Мы сеем свет, где солнца нет.

Красив и страшен наш приют,

Где травы алые цветут,

Где вихрь горячий тонко свит,

Где пламя синее висит,

Где вдруг внезапный метеор

Взметнет сверкающий узор

И желтых искр пурпурный ход

Завьет в бесшумный хоровод.

Мы – саламандры, блеск огня.

Мы – дети призрачного дня.

Смеясь, кружась, наш легкий хор

Ведет неслышный разговор.

Мы в черных угольях дрожим,

Тепло и жизнь оставим им.

Мы – отблеск реющих комет,

Где мы – там свет, там ночи нет.

Мы на мгновенье созданы,

Чтоб вызвать гаснущие сны,

Чтоб камни мертвые согреть,

Плясать, сверкать – и умереть».

Встречая взгляд очей твоих восточных,

Я жду чудес несбыточного сна;

И близостью видений полуночных

Моя душа смятенная полна.

Я жду в преддверье тягостном и странном,

Я чувствую – немыслима борьба.

Алмазный путь к восторгам несказанным

Нам указует вечная судьба.

Спокойный взор вперяя в бесконечность,

Я вижу свет грядущей красоты.

Быть может, – завтра, может быть, – чрез вечность,

Но, знаю я, меня полюбишь ты!

Я хочу быть любимой тобой

Не для знойного, сладкого сна,

Но чтоб связаны вечной судьбой

Были наши навек имена.

Этот мир так отравлен людьми.

Эта жизнь так скучна и темна.

О, пойми, – о, пойми, – о, пойми!

В целом свете всегда я одна.

Я не знаю, где правда, где ложь,

Я затеряна в мертвой глуши.

Что мне жизнь, если ты оттолкнешь

Этот крик наболевшей души?

Пусть другие бросают цветы

И мешают их с прахом земным.

Но не ты – но не ты – но не ты!

О, властитель над сердцем моим.

И навеки я буду твоей,

Буду кроткой, покорной рабой,

Без упреков, без слез, без затей.

Я хочу быть любимой тобой.

О божество мое с восточными очами,

Мой деспот, мой палач, взгляни, как я слаба!

Ты видишь – я горжусь позорными цепями,

Безвольная и жалкая раба.

Бледнея, как цветок, склонившийся над бездной,

Колеблясь, как тростник над омутом реки,

Больная дремлет мысль, покинув мир надзвездный,

В предчувствии страданья и тоски.

Бегут часы, бегут. И борются над нами,

И вьются, и скользят без шума и следа, —

О божество мое с восточными очами, —

Два призрака: Навек и Никогда.

Лучистым роем несутся мимо

Неуловимые мгновения.

Как будто счастье – недостижимо,

Как будто в мире нет забвения.

Вдали безвестно, вдали туманно,

И безотрадно ожидание.

Да, я безумна, но постоянна

И в наслажденье, и в страдании.

И вновь зову я мой холод прежний,

Покой неверный, бесстрастье ложное,

Чтоб недоступней, чтоб безнадежней,

Чтоб дальше было невозможное.

Но призрак светлый, блеснув нежданно,

Манит так властно мечтой таинственной.

Да, я безумна, но постоянна.

Я верю, близкий! Я жду, единственный!

Так долго ждать – и потерять так скоро.

Что может быть ужасней и больней?

И без надежд, без вздоха и укора

Смотреть вослед непоправимых дней.

Бессмертника цветами золотыми

Моей любви зацвел нетленный сад.

В нем – бледных роз и лилий аромат,

И блеск зарниц над чащами густыми.

Лишь захоти – и я тебе сплету

В один венок двойную красоту:

Земной любви земное упоенье

И гимн души, раскрывшейся едва.

Но ты молчишь. – И жизнь моя мертва.

И в заблужденьях я ищу забвенье.

Жестокость, власть – и силу без названья,

Бесстрашную, хранят твои черты.

Как велико, как странно обаянье

Законченной и строгой красоты.

Я помню дни. – Измучена истомой,

Под бременем таинственного сна,

Я жду тебя, – как солнца ждет весна, —

Таясь в толпе чужой и незнакомой.

Но сложат крылья дерзкие мечты, —

Но ты войдешь… Скажи мне, знал ли ты,

Что призрак твой во сне меня тревожит,

Что там, в тени, бледнея от стыда,

Я жду тебя – и буду ждать всегда,

Пока рассудок мой не изнеможет?

Нет, не совсем несчастна я, – о нет!

За все, за все, – за гордость обладанья

Венцом из ярких звезд, – за целый свет

Нe отдала бы я мои страданья.

Нет, не совсем несчастна я, поверь:

Лишь захочу – и рушатся преграды

И в странный мир мучительной отрады

Откроется таинственная дверь.

Пусть я томлюсь и плачу от томленья,

Пусть я больна от страсти и любви,

Но ты меня несчастной не зови,

Я счастлива в безумии забвенья!

Не вечен день; я не всегда одна.

Оно блеснет, желанное мгновенье,

Блаженная настанет тишина, —

И будет мрак. И будет царство сна.

И вот, клубясь, задвигаются тени…

То будет ли в мечтаньях иль во сне,

Но ты придешь, но ты придешь ко мне,

Чтоб целовать мои колени,

Чтоб замирать в блаженной тишине.

О, пусть несет мне грустный час рассвета

Все униженья мстительного дня.

Пусть ни единый луч привета

В твоих очах не вспыхнет для меня. —

Воскреснет мир колеблющихся теней,

И призрак твой из сонма привидений

Я вызову, тоскуя и любя,

Чтоб выпить чашу горьких наслаждений

Вдвоем с тобой, далеко от тебя.

Зимнее солнце свершило серебряный путь.

Счастлив – кто может на милой груди отдохнуть.

Звезды по снегу рассыпали свет голубой.

Счастлив – кто будет с тобой.

Месяц, бледнея, ревниво взглянул и угас.

Счастлив – кто дремлет под взором властительных глаз.

Если томиться я буду и плакать во сне,

Вспомнишь ли ты обо мне?

Полночь безмолвна, и Млечный раскинулся Путь.

Счастлив – кто может в любимые очи взглянуть,

Глубже взглянуть, и отдаться их властной судьбе.

Счастлив – кто близок тебе.

Не мучь меня, когда, во тьме рожденный,

Восходит день в сиянии весны,

Когда шуршат в листве непробужденной

Предутренние сны.

Не мучь меня, когда молчат надежды

И для борьбы нет сил в моей груди,

И я твержу, смежив в томленье вежды:

Приди, приди, приди!

Не мучь меня, когда лазурь темнеет,

Леса шумят – и близится гроза;

Когда упасть с моих ресниц не смеет

И очи жжет слеза.

Когда я жду в безрадостном раздумье,

Кляну тебя – и призываю вновь.

Не мучь меня, когда я вся – безумье,

Когда я вся – любовь.

В густом шелку твоих ресниц дремучих

Рассудок мой потерян навсегда.

И там, где блещут в молниях и тучах

Два черных неба, грозных и могучих,

Я не найду его следа.

Но в сердце спят невольные укоры.

Мне радостно, немое божество,

Впивать твои расширенные взоры,

Где чуждых дум сгорают метеоры

В огне безумья моего.

Когда средь шепотов ночных,

Проснувшись, ты откроешь очи —

И в сумрак летней полуночи

Вопьется мрак очей твоих;

Когда желаний присмиревших

Воспрянет злое торжество

В виденьях снов неотлетевших

И в безднах сердца твоего;

Когда из рощ хрустальным звоном

Застонут чьи-то голоса,

Заблещут на лугу зеленом

Его цветы, его роса;

И будет месяц златорогий,

Пылая заревом костра,

Томить тебя земной тревогой,

И жечь, и нежить до утра;

О, заклинаю! – для мгновенья

Не запятнай вершин любви.

Ее сверкающие звенья

Для лунных чар не разорви.

Угаснет ночь. За дымной тучей

Заря небес проглянет вновь.

Всегда с тобой твой щит могучий,

Моя покорная любовь.

Я люблю тебя, как море любит солнечный восход,

Как нарцисс, к воде склоненный,

– блеск и холод сонных вод.

Я люблю тебя, как звезды любят месяц золотой,

Как поэт – свое созданье, вознесенное мечтой,

Я люблю тебя, как пламя – однодневки мотыльки,

От любви изнемогая, изнывая от тоски.

Я люблю тебя, как любит звонкий ветер камыши,

Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души.

Я люблю тебя как любят неразгаданные сны:

Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны.

Моя любовь – то гимн свирели,

Ночной росы алмазный след,

То – золотистой иммортели

Неувядающий расцвет.

Твоя любовь – то свет вечерний,

Далеких лир прощальный звон,

Возросший царственно меж терний

Багрянородный анемон.

Моя любовь – то ветер вешний,

С полей неведомой страны

Несущий аромат нездешний

И очарованные сны.

Твоя любовь – то омут спящий

Под мягкой тенью тростника,

То – смерч могучий, смерч клубящий

И прах земной, и облака.

Моя прелестная жена,

Вы так печальны, так унылы,

Как дух, не ведающий сна,

Встающий в полночь из могилы.

Умолк певцов весенних хор,

Цветы июльские завяли,

Но осень сладко нежит взор

Улыбкой, полною печали.

Под вами – золотой ковер,

Пред вами – огненные дали,

А вы – бледны, и цвет ланит

О муках скрытых говорит.

Сегодня видела я сон,

И душу мне наполнил он

Неизъяснимою тоской;

Мне снова снился тот покой.

Мне снилось, будто ночью я

Иду, дыханье затая,

Вдоль гулких стен и меж колонн,

Где каждый шаг мой повторен.

В портретном зале тишина.

Камин погас – и я одна.

И вот, разлился бледный свет,

И, вижу я, скользит из рам

Толпа в одеждах прошлых лет

Прекрасных рыцарей и дам.

И, темной двигаясь стеной,

Они склонились предо мной.

Пред вами?

Да. И все они

Меня молили: «Не вини,

Прости! Все движется судьбой.

Страданья кончены, – взгляни,

Преступник плачет пред тобой. —

И кто-то близкий и родной

Упал и плакал предо мной.

«Здесь все понятней, все ясней —

Он говорил. – Тебе я дал

Лишь горечь одиноких дней,

Тоску среди пустынных зал.

Но я любил тебя! О, да!

В с е г д а любил!»… И сонм теней

Беззвучно повторил: «В с е г д а».

Так предков доблестные тени

Вас умоляли? – Странный сон!

Но кто ж виновный? – Кто был он,

Смиренно павший на колени,

Вам не открыл ваш странный сон?

Был темен наш старинный зал,

И глаз преступник не поднял,

Не отнял рук от головы.

Но трепет сердца мне сказал,

Что этот призрак… были вы.

О, я – конечно! Кто же боле

Воспламенит ваш чистый сон?

Любовь – ваш догмат, ваш закон.

Вы – верная жена, доколе

Весенней ночью у окон

Не дрогнет цитры нежный звон.

Когда мы любим поневоле, —

На помощь нам приходит сон.

Опять укор, опять тоска!

И недоверие все то же.

Пусть прав мой сон, – любовь близка, —

Но жалость мне была б дороже.

Я с состраданьем незнаком;

Потерян путь к былому раю.

Я вас открыто презираю,

Вы ненавидите тайком.

Я ненавижу вас?

Довольно.

Слова бессильны. Свет угас.

Что было скорбно, было больно,

Теперь уж не встревожит вас.

К чему? – Из всех речей былого,

Как вековечная вражда,

Стеной из камня гробового

Одно меж нами встало слово,

И это слово – «Н и к о г д а».

Забудьте вздорное виденье, —

С безумьем ваш граничит сон…

Откуда слышится мне пенье

Двух голосов и струнный звон? —

Развеселитесь на мгновенье,

Вот миннезингеры идут, —

Они вам песнь любви споют.

Граф Бертран в чужие страны

Путь направил на войну.

Паж графини Сильвианы

Вяжет лестницу к окну.

Бьется граф, как лев в пустыне,

Три пробоины в щите.

Паж сидит у ног графини

И поет о красоте.

И направо, и налево

Рубит смело графский меч.

После нежного припева

О любви ведется речь.

На войне грохочет звонко

И трубит победный рог.

Спит графиня сном ребенка,

Дремлет паж у милых ног.

Но во славу Сильвианы

Граф устал рубить и сечь;

На груди зияют раны,

Притуплен отцовский меч.

Тих и мрачен замок темный,

В спальне светится огонь.

Въехал граф на мост подъемный,

Тяжело ступает конь.

И предчувствием встревожен,

Скрыв плащом лицо свое,

Граф Бертран из тесных ножен

Выдвигает лезвие…

ОН

Постой! Зачем же в песне этой

Вы изменили имена?

Но, господин, ведь неодетой

Лишь ходит истина одна.

Так песня будет недопетой?

Ступай! Я знаю песнь твою

И сам конец ее спою.

Молчать и прятаться – напрасно,

Пронзает всюду наглый взор;

Любой мальчишка ежечасно

Нам может спеть про наш позор.

Исход – один.

О, я готова

От этих мук, от этой лжи

Уйти навеки. Но скажи

Одно лишь слово, только слово!

И ты увидишь… Я тверда…

Я плакать и молить не буду…

Мне сон открыл… Я верю чуду…

Одно лишь слово!

Н и к о г д а!

Жизнь кончена… Какое счастье!

О, сколько скорбного участья

В твоих очах!.. Как ты мне мил!..

Откуда этот вихрь несется? —

Он дышит холодом могил…

И сердце замерло, не бьется…

И нет ни страха, ни стыда…

Теперь все ясно, все понятно, —

Ты говоришь, – я слышу внятно, —

Что ты… любил меня… в с е г д а!…

Я изнемог.

Смелее, Гиацинт.

Приляг сюда, на этот камень мшистый,

И отдохни в прохладной тишине.

А мы пока взберемся на утес

И будем ждать, когда пошлют нам боги

Спасительный корабль.

Я изнемог!

Я от потери крови обессилел,

Я падаю!

Мужайся, Гиацинт.

Пойдем, старик. В туманной полосе,

Сливающей морскую даль с небесной,

Я, кажется, заметил белый парус.

Он вынырнул, как чайка, из волны.

Быть может, это – облако, иль пена?

Нет, нет! Спешим взобраться на утес.

Там яркий плащ мы к дереву привяжем.

Скорей, скорей!

Мужайся, Гиацинт.

Они ушли, и я один в пустыне…

Колышутся вокруг меня цветы…

Их аромат пьянит и усыпляет,

И с музыкой вторгается мне в душу

Предчувствием таинственного сна.

Сюда прийти должна царица Юга,

Премудрая Балькис. Я ей светил

Моим копьем во тьме ночей безлунных

И вел ее усталый караван.

А вечером я облаком жемчужным

Скользил пред ней по зареву небес,

Невидимый, не разлучался с нею,

Как повелел великий Саломон.

Он мне сказал: «Спеши на юг далекий,

Где зыблются горячие пески.

Там, вижу я, пятнистой вереницей

Качаясь мирно, движутся верблюды:

То – южная ко мне идет царица,

Моя любовь, прекрасная Балькис.

Лети, Ифрит, лети, мой светлый гений,

Веди ее ко мне прямым путем,

Не покидай в опасных переправах,

Блюди над ней всечасно, днем и ночью,

И сон храни возлюбленной моей».

И вот минуло время испытанья;

В последний раз пристанет караван,

В последний раз здесь отдохнут

верблюды.

Близка, близка божественная цель.

Тяжел и труден путь ее тернистый,

Но он ее к блаженству приведет.

К блаженству ли, страданью ли, не знаю,

Но думаю, что мудрую Балькис

Возлюбленный еще не скоро узрит,

Не скоро, нет, вернее, – никогда.

Кто ж помешает этому? Не ты ли,

Коварный дух, отверженный Ивлис?

Ответствуй!

Я! Я мщу людскому роду,

Всем этим бедным призракам земли.

И прав мой гнев: ты знаешь, о Ифрит,

Что в первый день от сотворенья мира —

Из пламени тончайшего огня

Бог создал нас, – бесплотных и бессмертных,

И лишь потом из слепка красной глины

Был сотворен ничтожный человек.

И повелел собраться Вседержитель

Всем гениям, воздушно-лучезарным,

Всем ангелам, безгрешным и святым,

И рек созданьям, сотканным из света:

«Вот человек, – простритесь перед ним!»

И гении простерлись все послушно

И поклонились ангелы ему,

Но не было Ивлиса между ними,

Один Ивлис стоял с челом поднятым,

Один из всех осмелился сказать:

«Нет, Господи, не поклонюсь вовеки

Комку земной презренной, жалкой персти

Я – созданный из тонкого огня!»

Ты был неправ; мы кланялись не плоти,

Не оболочке тленной человека,

Но вечному божественному духу,

Что благостно вдохнул в него Господь.

За то и был я проклят между всеми.

Но внял моим молениям Творец,

И полное возмездие мне будет

Лишь в страшный день последнего суда.

С тех пор меж мной и семенем Адама

Идет незримо вечная вражда.

Пренебрегая слабыми душой,

Я избираю сильных и великих,

Отмеченных божественным перстом,

Влеку их к бездне, скрытой за цветами,

За сладостью запретного плода,

И радуюсь. – Пусть видит Вседержитель,

Перед каким ничтожеством земным

Он повелел смиренно преклониться

Нам, духам чистым, созданным из света,

Из пламени тончайшего огня.

Будь дважды проклят гений-возмутитель,

Ты, сеющий страдание и зло!

Уйди, исчезни! Слышу я вдали

Поют, звенят серебряные звуки.

То близится сюда царица Юга,

Спешит вздохнуть усталый караван.

И отдых будет сладок, о, так сладок,

Что, может быть, премудрая Балькис

Забудет здесь и радостную цель,

И блеск, и трон, и славу Саломона.

Не верю, нет! В душе ее живой,

Подобно чистой лилии Сарона,

Тянущейся к божественным лучам,

Стремящейся, как голубь, в высь лазури,

Не погасить небесного огня.

Иль ты забыл? – Не я ли затемнил

Ее сознанье верованьем ложным;

Премудрая не ведает Творца,

Единого Создателя вселенной,

И молится Его творенью – солнцу,

Источнику сиянья и тепла.

Давно, давно за нею я следил,

Я был ее сопутник неразлучный,

Всегда, везде, повсюду, неизменно,

И путь ее тяжелый оживлял.

Я вслед за ней то гнался черной тучей,

То ураганом грозным налетал,

То, свив песок гигантскими столбами,

Свистящий смерч вздымал до облаков.

Но тщетно я страшил царицу Юга;

Не замечая ужасов пути,

Под мерный шаг на корабле пустыни

И медленно, но твердо и упорно,

Стремился вдаль усталый караван.

И вот тогда, поглубже заглянув

В бесстрашную и девственную душу,

Я стал дразнить желания царицы

Игрой неверной солнечных лучей;

Я ткал пред ней цветущие долины,

Пурпурные от блеска алых роз;

Свивал ей горы в лозах виноградных,

Ломавшихся под тяжестью кистей;

Манил ее прохладой темной рощи,

Бросающей таинственную тень;

И зноем дня измученное тело

Прельщал волнами призрачной реки.

Но к сладостно-пленительным обманам

Она была бесстрастно-холодна.

Над ней иные реяли виденья,

Нездешние над ней витали сны.

И медленно, но твердо и упорно

Стремился вдаль усталый караван.

И в бешенстве хотел я отступить,

Но, пролетая с бурею над морем,

Заметил я обломки корабля

И увидал на мачте уцелевшей

Трех человек. Два первые из них

Ничем мой взор к себе не приковали.

Но юноша с кудрями золотыми,

Обрызганный морской жемчужной пеной,

Измученный, усталый и больной,

Был так хорош, так женственно прекрасен,

Что я, заране празднуя победу,

Велел волнам примчать его сюда.

Он здесь?

Вот он лежит перед тобой.

Как он хорош! О боже, все погибло!

Но нет, я спрячу, унесу его,

Иль обращу в цветок, в растенье, в камень…

Сюда, ко мне! Подвластные мне духи!

Слетайтесь все!

Молчи! Не заклинай.

По власти высшей, данной мне судьбою,

Я искушал мудрейшую из жен.

Теперь в последний раз, клянусь,

в последний,

Как жгучую, сладчайшую приманку,

Я юношу с кудрями золотыми,

Прекрасного, ей бросил на пути.

Не велика была б ее заслуга

Соблазнами слабейших пренебречь,

Но пусть теперь останется бесстрастной —

И я, я первый преклонюсь пред ней.

Да будет так. Но стану я на страже;

Невидимый, я все же буду с ней.

Я огражду ее.

И ты увидишь,

В какое море зла, страданья, страсти

Повергну я премудрую Балькис.

Разбейте здесь походные шатры.

Я здесь хочу остаться до рассвета,

Дождаться блеска утренней звезды.

Но для меня ковров не расстилайте;

Пусть белая верблюдица моя

Оседланной пробудет эту ночь.

Я возвращусь под сень узорных тканей,

На мягкий одр меж двух ее горбов,

И там усну. Когда же в путь далекий

Потянется с рассветом караван,

Чтоб ни трезвон бубенчиков певучий,

Ни крик погонщиков, ни спор рабынь

Не разбудили сон мой легкокрылый.

Я спать хочу спокойно, как дитя,

Под мерный шаг на корабле пустыни

В виденьях сладких грезить долго, долго,

И в волнах грез, как в бездне, утонуть.

Когда же диск пурпурового солнца

Пройдет свой путь обычный над землей,

И яркими багровыми лучами

На склоне дня окрасятся пески,

Тогда меня будите, но не раньше.

Осмелюсь ли напомнить я царице,

Что в зной полдневный тяжек переход.

Медлительней тогда идут верблюды

И падают невольники от стрел,

Низвергнутых велением Ваала

На дерзостных, вступивших в храм его,

Нарушивших безмолвие пустыни.

А ночью мы…

Довольно! Я сказала.

Я так хочу, и повинуйся, раб!

Постой. Когда к стране обетованной

Передовой приблизится верблюд,

И зоркие глаза твои увидят

Среди смоковниц, кедров и маслин

Блистающий дворец многоколонный,

Останови на время караван.

И пусть набросят лучшие покровы

На белого, священного слона

И утвердят на нем мой трон великий,

Мой пышный трон, сияющий, как солнце,

Под куполом из страусовых перьев,

Колеблющих изменчивую тень.

Тогда в одеждах радужных, сотканных

Из крылышек цветистых мотыльков,

Воссяду я, превознесясь над всеми,

На славный мой и царственный престол,

Под балдахин мой, веющий прохладой.

И так явлюсь пред взорами того,

Кому нет тайн ни в прошлом, ни в грядущем,

Кому послушны гении и ветры,

Чей взор – любовь, чье имя – аромат.

О солнце Востока!

На духом смятенную свет твой пролей.

К тебе я спешу издалека

От дышащих зноем полей.

Да буду я жизнью, зеницею ока,

Жемчужиной лучшей в короне твоей.

Да буду я счастьем твоим и покоем,

И сладостной миррой, и крепким вином.

Двух мантий мы пурпуром ложе покроем,

И трон твой пусть троном нам будет обоим,

И будем мы двое в величье одном.

И спросят народы: о, кто это, дивная ликом,

Что делит и власть, и сиянье царя?

И скажут народы в восторге великом:

Пред солнцем зажглась золотая заря.

Мы слуг изберем из жрецов просветленных,

Нам будут петь гимны, курить фимиам,

И слава о нас пролетит по волнам.

И тьмы чужеземцев из мест отдаленных

Придут и смиренно поклонятся нам.

О солнце Востока!

На духом смятенную свет твой пролей.

К тебе я спешу издалека,

Несу тебе нард и елей,

Бесценных несу я тебе благовоний,

Алоэ и смирну, аир и шафран,

И ветви душистых лавзоний,

Усладу полуденных стран.

Но лучший мой дар – это дар сокровенный,

Расцветший, как лотос, в прохладной тиши, —

Блаженство любви совершенной,

Сокровище девственно-чистой души.

Да минут навеки мои испытанья,

Возлюбленный мой!

Прими утомленную в долгом скитанье,

В разлуке земной.

Прими ее с миром, о солнце Востока,

И радостным взором приветствуй ее.

Далеко, далеко

Да будет прославлено имя твое!

Что вижу я? Красивый, бледный мальчик…

Он крепко спит, и кудри золотые

Рассыпались на золотом песке.

Проснись, проснись, дитя!

О чудный сон!

Мне грезилось, что по небу катилась

Лучистая и яркая звезда;

Я протянул к ней жадные объятья,

И женщиной она очнулась в них.

Не ты ль со мной, воздушное виденье,

Окутанное в призрачный покров?

Да, это ты!

О нет, мой мальчик милый,

Я не из тех, минутных жалких звезд,

Что падают в объятия ребенка,

Уснувшего в мечтаньях о любви.

Я – та звезда, что светит неизменно,

Всегда чиста, незыблемо спокойна,

Как первой ночью от созданья мира,

Зажженная над вечностью немой.

Я – та звезда, которая, быть может,

Сама сгорит в огне своих лучей,

Но не падет в объятия ребенка,

Уснувшего в мечтаньях о любви.

То был лишь сон.

Во сне иль наяву —

Не все ль равно? Действительность и сны —

Не звенья ли одной великой цепи,

Невидимой, что называют жизнью?

Не все ль равно, во сне иль наяву?

Нет, слов твоих неясно мне значенье,

Но голос твой, как нежной арфы звон,

Меня чарует музыкой небесной.

О, говори!

Испытывал ли ты

Когда-нибудь в твоей короткой жизни

Весь ужас смерти, всю тоску разлуки,

Так глубоко и полно, как во сне?

Нет, никогда. О говори еще!

Ты чувствовал ли негу наслажденья

С безмерностью нерасточенных сил?

Любил ли ты с такой безумной страстью,

Так глубоко и нежно, как во сне?

Нет, никогда!

Ты видишь, я права.

Мы днем – рабы своей ничтожной плоти,

Принуждены питать ее и холить,

И погружать в прохладу водных струй.

И лишь во сне живем мы жизнью полной,

Отбросив гнет докучливых цепей,

Свободные, как гении, как боги,

Спешим испить от чаши бытия,

Спешим страдать, безумствовать, смеяться,

Стонать от мук и плакать от любви.

Зачем, скажи, небесные черты

Скрываешь ты ревнивым покрывалом?

О, подними туманные покровы,

Дай мне узреть таинственный твой лик.

Да, это ты! О радость, о блаженство,

Блеснувшее в волшебно-сладком сне!

Да, это ты! И быть иной не можешь…

И я любил и ждал тебя давно;

Я чувствовал, я знал, что ты прекрасна,

Ты – красота, ты – вечность, ты – любовь!

Но, вижу я, уста твои змеятся

Холодною усмешкой. На челе,

Увенчанном блестящей диадемой,

Надменное почило торжество.

Богиня ты, иль смертная – кто ты?

На юге радостном, в Аравии счастливой,

В трех днях пути от Санаа,

Раскинулась в оазис прихотливый

Моя волшебная страна.

Там все блаженно без изъятья,

Все тонет в море красоты;

Друг другу там деревья и кусты

Протягивают жадные объятья,

Сплетаясь звеньями лиан,

И в спутанных ветвях, над вскрывшейся

гранатой,

Порой колеблет плод продолговатый

На солнце зреющий банан.

Там не знаком смертельный вихрь самума;

Мои стада пасутся без тревог,

Лишь веющий без шороха и шума,

Дыханье мирт приносит ветерок

И, чуть дыша, колышет знойно

Лазурный сон прозрачных вод.

Из века в век, из года в год

Там благоденствует спокойно

Благословенный мой народ.

Я та – чье имя славится повсюду,

Под рокот арф и лиры звон;

В сказаньях вечных я пребуду

Певцов всех стран и всех времен.

За разум мой, могущество и силу

Мне служат все, познавшие меня.

Я – Саба. Я молюсь светилу

Всепобеждающего дня.

Так это ты, премудрая царица!

Звезда моя!..

Зови меня – Балькис.

Три тысячи дано мне от рожденья

Прославленных и царственных имен,

Три тысячи, из коих лишь одно

Чарует слух гармонией чудесной.

Так мать меня звала. И это имя,

Слетевшее с любимых уст ее,

Останется в пленительных преданьях,

Родясь со мной, переживет меня.

Царица я народам мне подвластным,

Но ты, дитя, зови меня – Балькис.

Моя Балькис, я знал тебя давно;

От жарких стран до берегов Эллады

Дошла молва о мудрости твоей.

Прекрасною зовут тебя поэты,

Великою зовут тебя жрецы.

Ты родом грек? Так хорошо и внятно

Ты говоришь на языке моем.

Но я еще твое не знаю имя.

Скажи его.

На севере Эллады,

В тенистых рощах родины моей,

В ущельях гор и на лесных лужайках,

Везде, где бьют прохладные ключи,

Благоухает синий колокольчик,

Клочок небес в зеленой мураве,

Он любит тень и полумрак вечерний,

И близость вод, журчащих по камням.

Перед тобой – дитя весны цветущей,

Лазурноокий Гиацинт.

Мой Гиацинт, должно быть, долго, долго

Ты любовался голубым цветком.

И засинел он, слился с лунным блеском

И отразился ласковым мерцаньем

В лазурной мгле изменчивых очей.

В твоих очах – лучи и трепет звезд!

И вся ты, вся, пронизанная светом,

Мне кажешься виденьем лучезарным…

Ты в сумраке сияешь, как звезда.

Падучая звезда!

Как в сновиденьи.

О, если бы я мог обнять тебя!

О, за твое единое объятье

Пошел бы я на муки и на смерть!

За влажный зной медлительных лобзаний,

Сладчайший дар надменных уст твоих,

Я заплачу тебе ценою жизни!

Обнять тебя – и после умереть…

Пора идти. Еще сияют звезды,

Но в воздухе уж чудится рассвет.

Пора, пора! Тяжел мой путь тернистый,

Но он меня к блаженству приведет.

О, погоди! О, выслушай, царица!

Там, далеко, на родине моей,

Осталась та, которую любил я,

Иль думал, что любил. И лишь теперь

Я понял вмиг, как страшно заблуждался,

И что тогда я называл любовью,

То не было и призраком любви.

Люби ее, будь счастлив с ней, мой мальчик,

Меня зовет божественная цель.

Прощай, мой друг.

Нет, нет, еще мгновенье!

Ты знаешь ли, как счастлив я теперь,

Как я судьбу свою благословляю,

Благословляю море, ветер, бурю,

Принесшую меня к твоим ногам!

Пусти меня!

Еще, еще мгновенье!

Дай мне упиться красотой твоей,

Дай наглядеться в звездочные очи,

Дай мне побыть в тени твоих ресниц!

Уходишь ты? Так знай, что за собой

Холодный труп оставишь ты в пустыне.

Я буду биться головой о камни,

В отчаянье разлуки и любви…

С проклятием тебе сорву повязку

С моей ноги, – и, кровью истекая,

Умру один. Будь проклята! Ступай.

Я остаюсь.

Балькис!

Ты ранен, милый?

Случайно я ударился о щебень,

Когда на берег бросили нас волны,

Принесшие меня к твоим ногам.

Как ты дрожишь, как бледен! Ты страдаешь?

Дай рану я твою перевяжу.

Так хорошо? Не больно? Что с тобою?

Обнять тебя – и после умереть!

Ты будешь жить. Приблизь твои уста.

Люблю тебя!

Как ты прекрасен, милый!

Мой Гиацинт, скажи мне, – ту, другую,

Ты, может быть, любил сильней меня?

Небесных молний режущее пламя

Сравню ли я с болотным огоньком?

И обо мне ты часто, часто думал?

Ты представлялась мне совсем иной —

Такой же юной, гордой и прекрасной,

Но мужественной, рослой, чернокудрой,

С бесстрастием богини на челе.

И как я рад, как счастлив, что ошибся.

Но мог ли я тогда предугадать,

Что гордость, власть и мудрость воплотилась

В таком воздушно-призрачном созданье,

В таком виденье облачном, как ты?

Мой бледный мальчик, – надо ли иметь

Высокий, пышный стан, чтоб быть великой?

Ты посмотри: мой рост не превышает

Иных цветов на родине моей,

Но имя Сабы вечно и бессмертно,

И знаю я, что слава обо мне

Собой обнимет землю до полмира!

Не странно ли, – я думал, ты смугла, —

Но матовым оттенком нежной кожи

Походишь ты на жемчуг аравийский.

И мягкий цвет волос твоих волнистых

Подобен шерсти лани полевой,

Иль скорлупе ореховой, когда

Она блестит и лоснится на солнце.

Как сладостно они благоухают!

От одного прикосновенья к ним

Возможно опьянеть. О, дай мне их,

Обвей меня, засыпь, запрячь под ними,

Меня всего окутай, как плащом!

И под душисто-знойным покрывалом

Я на груди твоей усну…

В моем саду есть тихий уголок,

Где не слыхать докучных попугаев,

Ни пенья птиц, ни рокота ручья,

Где высится лишь тамаринд печальный

Да ветки ив склоняются к волне.

Там нет кричащих красками цветов,

Удушливых и резких ароматов:

Жасминов, роз, левкоев, анемон, —

Звездой жемчужной в темных камышах

Там прячется стыдливо лотос белый

И тихо льет свой тонкий аромат.

И вот теперь, я чувствую, ко мне

Доносится его благоуханье,

Как под крылами ветерка ночного

Протяжный вздох натянутой струны.

И, заглушая нежным ароматом

Все благовонья крепкие земли,

Оно растет, растет и наполняет

Дыханием своим весь мир земной,

Как мощный гимн неведомому Богу,

Как торжество ликующей любви.

Меня ты любишь, дивная, скажи?

Люблю ли я?.. Ах, слышишь эти звуки?!

Мой караван ушел… Они забыли,

Они в пустыне бросили меня!

О, горе нам, Балькис!

Не бойся, милый,

Они придут, они придут за мной.

А если нет?

Оторваны от мира,

Мы будем здесь блаженствовать вдвоем.

Но мы умрем от голода и страха,

Погибнем мы!

Вернется караван.

Пойми, дитя, царица – не былинка;

Теперь ли, днем ли, вечером, – но все ж

Рабы мое отсутствие заметят.

Не бойся, друг, они придут за мной.

И мы тогда предпримем путь обратный,

В мою страну я увезу тебя.

Я разделю с тобой мой трон великий

И возложу на кудри золотые

Бессмертием сияющий венец.

Но ты меня не видишь и не слышишь?..

Мой Гиацинт, взгляни же на меня!

Ты – женщина, я слаб и безоружен…

Мои друзья забыли обо мне…

Мы здесь одни в пустыне беспредельной,

Где дикий зверь нас может растерзать.

Погибнем мы!

Они придут, мой друг!

Виновна я. По моему веленью,

С рассветом в путь собрался караван.

«Вы для меня ковров не расстилайте, —

Сказала я. – Верблюдицу мою

Оседланной оставьте эту ночь.

Я возвращусь под сень узорных тканей.

На мягкий одр, меж двух ее горбов,

И там усну». – И думая, что я

Спокойно сплю в шатре моем походном,

С рассветом в путь собрался караван.

А я…

Как ты была неосторожна!

А я, склонясь на жаркие мольбы,

На красоту твою залюбовалась,

Заслушалась твоих речей волшебных

И, все забыв, осталась здесь, в пустыне,

Любить тебя и умереть с тобой.

О женщина! Меня ты упрекаешь.

Опомнись, друг!

Нет, не ошибся я,

Упрек звучал в твоих словах так внятно.

Я чувствую, меня ты ненавидишь…

Скажи, я прав?

Безумец, замолчи!

Твоя тоска мне сердце разрывает…

О, если бы ты знал!..

Спасение! Свобода! Боги, боги!

Прости меня, будь счастлива, Балькис…

Иду, бегу!

А я? Ты шутишь, милый?

Иль хочешь ты меня покинуть здесь

Одну, среди песков необозримых!..

Не правда ли, ты шутишь, Гиацинт?

Бежим со мной, моей женой ты будешь.

Твоей… женой?.. Иль ты забыл, кто я?

Ты для меня останешься царицей.

Бежим, моя Балькис!

Бежать с тобою мне… царице Юга?

Ты надо мной смеешься, Гиацинт!

Могу ли я оставить мой народ,

Мой край родной, завещанный отцами,

И странствовать развенчанной царицей,

Утратившей и царство, и престол?

Так оставайся. К вечеру, наверно,

Твой караван вернется за тобой.

О, да, мой друг, я верю, он вернется, —

Но ждать его беспомощной, одной,

Затерянной в пустыне бесконечной,

Ужасно мне. О, подожди со мной!

Прости, идти я должен,

Ты слышишь зов товарищей моих? —

Корабль уйдет, и если я останусь,

А караван замедлится в пути

Иль, может быть, и вовсе не вернется,

То…

Ты меня здесь бросишь умирать?

Прощай, Балькис нет времени мне больше.

О милый друг, взгляни, как я слаба!

Смотри, тебя молю я на коленях,

Великая, склоняюсь пред тобой.

Царица, встань!

Я больше не царица!

Я – женщина. Не покидай меня!

Я не могу остаться.

Будь счастлива, забудь, не проклинай!

Хоть что-нибудь скажи мне на прощанье,

Что я могла бы в сердце сохранить!

Ты дорога мне.

Только-то, не боле?

Мне никогда не позабыть тебя.

И это – все? – Довольно, о, довольно!

Да сбудутся веления судеб.

Ты прав, дитя. Подай мне мой венец.

Ах, лучший перл потерян в нем.

Так что же?

Возлюбленный заменит мне его

Сапфиром ясным, синевы небес,

Иль мало у него сокровищ ценных?

Как ты смешон. Подай мне мой венец.

Прощай, Балькис.

Как ты назвал меня?

Моей Балькис.

Перед тобой царица.

Простись же с ней, как требует того

Ее высокий сан – прострись пред нею

И должную ей почесть принеси.

Целую прах у ног твоих прекрасных.

Вот так лежат презренные рабы,

А так

царица мстит за униженье!

Остановись! Что хочешь делать ты?

С руками ли, обрызганными кровью,

Предстанешь ты пред взорами того,

Кому нет тайн ни в прошлом, ни в грядущем?

Иди, но помни: если вновь судьба

Тебя отдаст мне в руки, как сегодня,

То я не пощажу тебя. – Ступай.

смотрит на нее и убегает.)

Возлюбленный, простишь ли ты меня?

Ты высшего блаженства не достойна.

Твой караван вернется за тобой,

Но я, Ифрит, тебе повелеваю,

От имени пославшего меня,

Неконченым оставить путь кремнистый

И возвратиться вновь в свою страну.

Возлюбленный, тебя я не увижу!

Великий Ра! Я пропустила час

Предутренней молитвы. Лучезарный!

Невольный грех тоскующей прости!

О солнце! Животворящее,

Жизнь и дыханье дарящее

Слабым созданьям земли,

Всесовершенное,

Благословенное,

Вздохам забытой внемли.

Я была тебе верной в скитании.

Я хранила твой кроткий завет,

Злым и добрым давала питание,

Всюду сеяла радость и свет.

Открывала убежище странному,

Не теснила ни вдов, ни сирот,

Не мешала разливу желанному

На поля набегающих вод.

Не гасила я пламя священное,

Не лишала младенцев груди матерей.

О великое, о неизменное,

Не отвергни молитвы моей!

И хваленья бессмертному имени

Возносить не престанут уста.

О, согрей меня, о, просвети меня,

Я чиста, я чиста, я чиста!

Мне тяжело, Алави, я больна.

Сгораю я от мук неутоленных,

От жгучей жажды мести и любви.

О, эти кудри нежно-золотые!

В лучах луны они казались мне

Подернутыми дымной паутиной.

Они вились, как тонкие колечки

Иль усики на лозах виноградных,

И обрамляли бледное чело —

Не золотым, о, нет, я помню ясно,

Совсем, совсем серебряным руном.

Забудь его.

Забыть? А месть моя?

А сколько я терзалась в ожиданье!

Год, месяц, день иль много долгих лет…

Иль миг один, кто знает, кто сочтет,

Когда мгновенье кажется мне веком?

А дни бегут и тают без следа,

Бесплодные в слезах проходят ночи.

И жизнь плывет, торопится, спешит,

И вечности холодное дыханье

Мой бедный ум и сердце леденит.

Твои рабы найдут его, царица,

Лишь подожди. Разосланы гонцы.

Иль хитростью, иль подкупом, иль силой,

Но будет он в цепях у ног твоих…

В цепях? В цепях, сказала ты, Алави?

Не так бы я его хотела видеть!

…И местью ты натешишься над ним.

Отмстить ему? Он так хорош, Алави,

Он так хорош!

Но не один на свете;

Твой верный раб, красавец Гамиэль,

Хорош, как день, как дух арабских сказок,

Он меж других, как месяц между звезд.

Его глаза – два солнца стран полдневных,

Две черные миндалины Востока

Под стрелами ресниц, густых и долгих,

Как у газели. Губы – лепестки

Цветов граната. Голос, рост, движенья…

О, замолчи! – что мне твой Гамиэль,

Что мне весь мир? Мне больно, я страдаю,

Сгораю я от муки и любви!

Он мне сказал: «Прости, идти я должен,

Ты слышишь зов товарищей моих.

Корабль уйдет, и если я останусь,

А караван…»

О низость, о позор!

И я его молила на коленях,

Великая, склонялась перед ним!

И это все простить ему! Подумай!

Теперь я здесь тоскую, я одна,

Из-за него отвергнута навеки

Царем царей, возлюбленным моим.

А он, наверно, счастлив и доволен,

Живет в усладах низменных страстей

И, может быть, как знать, в чаду похмелья

Товарищам не хвастает ли он,

Что был на миг любим царицей Юга,

И подлым смехом страсть мою грязнит!

Как тяжело на сердце! Я страдаю.

О, скоро ли они найдут его?

Тоска, тоска! Утешь меня, Алави,

Спой песню мне, иль сказку расскажи.

Стара я стала, голос мой ослаб;

Но прикажи, я кликну Гамиэля,

Тебе споет он песню о любви.

Мне все равно, зови его, пожалуй.

О, ласковый и ненавистный взор!

Как он глядит мне в душу и волнует,

И пробуждает спящие желанья,

И мучает, и дразнит, и манит.

Я пред тобой, о лилия Дамаска,

Твой верный раб, покорный Гамиэль.

Зачем ты здесь? Ступай, ты мне не нужен.

Нет, погоди, останься, спой мне, друг.

Утешь меня арабской нежной песней.

Мне тяжело. Утешь меня, мой друг.

Послушаем старую сказку,

Она начинается так:

За смерчами Красного моря

Есть остров Ваак-аль-Ваак.

Там блещут янтарные горы,

Там месяц гостит молодой;

Текут там глубокие реки

С живою и мертвой водой.

Там ива плакучая дышит

Невиданным гнетом ветвей, —

Не листья, а юные девы

Колышутся тихо над ней.

Поют они: «Слава, Всевышний,

Тебе, победившему мрак,

Создавшему солнце и звезды,

И остров Ваак-аль-Ваак!»

И гимн их несется в лазури,

Как сладостный жертв фимиам.

И падают девы на землю,

Подобно созревшим плодам.

Послушаем старую сказку,

Она нам расскажет о том,

Как прибыл на остров волшебный

Царевич в венце золотом.

Прошел он янтарные горы,

Целящей напился воды,

И в чаще у райского древа

Его затерялись следы.

Тоска, тоска!

О, лотос белоснежный,

Я не могу ничем тебе помочь?

Ты можешь ли в эбеновые кудри

Вплести сиянье утренней зари?

Ты можешь мрак очей твоих восточных

Зажечь лучом зеленовато-синим,

Подобным свету лунного луча?

Не можешь, нет? Уйди же прочь, мне больно!

Оставь меня одну с моей тоской.

Его нашли, его ведут, царица!

Он здесь, твой раб, окованный в цепях.

Как будет он теперь молить и плакать,

И пресмыкаться, ползая во прахе,

Уж то-то мы натешимся над ним!

Но что с тобой, моя голубка, крошка,

Дитя мое? Иль радостною вестью

Тебя убила глупая раба?

Он здесь! И я не умерла, Алави?

Я не во сне?

О, посмотри, царица,

На пленника; ведь он точь-в-точь такой,

Каким хотела ты меня увидеть.

И вместе с ним закована гречанка,

Красивая, как молодая лань.

Собраться всем. Начнется суд. Ступайте.

Моя любовь, мой милый, бледный мальчик,

Как я слаба, как я тебя люблю!

Скажи мне, друг, куда нас привели?

Узнаешь сам. Вот, погоди, царица

Сейчас придет свой суд произнести.

Ответь мне, друг, одно, я умоляю:

Кто та, кого зовете вы царицей?

Царица Сабы, мудрая Балькис.

Ты слышала? О, Комос! мы погибли!

Мы у нее, в шатре царицы Юга.

И это имя нежное. Балькис, —

Теперь звучит мне смертным приговором, —

Она клялась не пощадить меня.

Она могла забыть тебя. Здесь много

Невольников красивых, юных, стройных.

Смотри вокруг. Они тебя не хуже.

Она могла забыть тебя давно.

Ты рассуждаешь здраво, как гречанка;

Под солнцем юга женщины не те. —

Они в любви так странно-постоянны

И в ревности не ведают границ.

Но если я скажу ей откровенно,

Как мы с тобой друг друга крепко любим,

Я, может быть, разжалоблю ее,

И нас она…

О, глупое созданье!

Молчи и знай, что если… Вот она!

Привет тебе, премудрая Балькис.

Где пленный грек? А это кто же с ним?

Он говорит – она его невеста.

Невеста? А! Боюсь, что никогда

Его женой бедняжечка не будет.

«Красивая, как молодая лань!»

Длинна, как жердь, черна, как эфиопка.

Ты, право, глуп, мой смуглый Гамиэль.

Ты знаешь наш язык? Иль мне с тобой

По-гречески прикажешь объясниться?

Немного знаю.

Подойди ко мне,

Поближе стань и отвечай толково:

Откуда ты и как тебя зовут?

Ну, говори.

Я – Комос.

Что за имя?

Противный звук! – Но, может быть, зато,

Гордишься ты своим происхожденьем?

Кто твой отец?

Отпущенник из Фив.

Теперь торгует овцами и шерстью.

А мать твоя?

Рабыня черной крови,

Невольница.

Достойное родство!

Теперь понятно мне, откуда эта

Широкая и плоская спина,

Назначенная матерью-природой

Не для одежд пурпурных, а для носки

Вьюков, камней и рыночных корзин.

От Солнца я веду свой древний род!

И потому, не только по рожденью,

Но каждым взглядом, словом и движеньем —

Царица я от головы до ног.

А дочь раба останется навеки

Рабынею, хотя б ее хитон

Весь соткан был из камней драгоценных.

Но все равно ты это не поймешь.

Итак, увы, ни именем, ни родом,

Ни красотой похвастать ты не в праве,

Но, может быть, в искусствах ты сильна?

В искусствах?

Да. Играешь ты на арфе?

Я музыки не знаю, я – фиванка.

Фиванка? А! Ты этим все сказала.

Твои отцы прославились издревле

Отсутствием и голоса, и слуха.

И хоть в душе сгораю я желаньем

Из уст твоих услышать гимн любви,

Но страшно мне, что на высокой трели

Испустит дух мой лучший попугай.

Так подождем с опасною забавой,

Не будем петь, возьмемся за стихи.

Ты можешь ли чередовать легко

Шутливый ямб с гекзаметром спокойным,

Произнося торжественные строфы

Под рокотанье лиры семиструнной? —

Ведь все же ты гречанка, хоть из Фив.

Нет, не могу.

Так, значит, уж наверно

Вакхической ты нас потешишь пляской?

О, будь мила! Что ж медлишь ты, скорей!

Заране я с восторгом предвкушаю

Всю грацию пленительных движений.

Смелей, дружок!

Я пляскам не училась.

Как, тоже нет? Что ж можешь делать ты?

Прясть, вышивать, считать и стричь баранов.

Мне жаль тебя, мой бедный Гиацинт!

Твой вкус, мой друг, поистине ужасен.

Но все же ты мне нравишься. Поди

И поцелуй, как прежде.

Что с тобою?

Ты, кажется, ревнуешь? Ха-ха-ха!

Она ревнует, слышите ль?

О, боги!…

Оставь его! Он мой жених.

Потише!

Держи себя учтивей, мой дружок.

Не забывай, что говоришь с царицей,

А не с торговкой шерсти иль овец.

Но, отвечай, его ты очень любишь?

Люблю, царица!

Любишь глубоко?

Как жизнь мою!

О, в самом деле, крошка?

Я тронута до слез твоим признаньем.

Но, видишь ли, и я его люблю.

Он миленький и презабавный мальчик.

Он мой, он мой! Оставь его, он мой!

Нет, девочка становится прелестной.

То «да и нет», «не знаю», «не умею»,

И, вдруг, теперь приобрела дар слова,

И требует, и молит, и кричит.

Так как же, Комос, мы его поделим?

Уж разве мне придется уступить?

Всю жизнь, всю жизнь мою не перестану

Благодарить тебя!

Иль, может быть,

Ты сжалишься и мне его оставишь?

О, пощади, не смейся надо мной!

Так пусть наш спор решает сам виновник, —

Так будет справедливее и проще.

Ты, милая, согласна ли со мной?

Согласна ли? О, с радостью, царица!

Я вижу, ты – мудрейшая из жен.

Что скажешь ты, мой милый, мой любимый?

Она иль я – подумай и реши.

Что ж медлишь ты и что тебя смущает?

Царица, он дрожит за жизнь свою

И высказать тебе не смеет правды.

Но если б в кроткой милости твоей

Он был, как я, уверен, – то, конечно,

Явил бы он свою любовь ко мне.

Ты думаешь? – Увидим. Слушай, милый,

Когда ее ты любишь глубоко,

Будь счастлив с ней, я жизнь тебе дарую.

Я повелю вам хижину построить

В тени олив на берегу ручья.

Работой вас, коль будете покорны,

Клянусь тебе, не стану изнурять.

Да и к тому ж немного друг для друга

Двум любящим и пострадать легко!

И вместе с ней, запомни, с нею вместе,

Всю жизнь, – ты понял ли? – всю жизнь свою

Вдвоем ты будешь

О, какое счастье!

Но если я тебе мила, – тогда

Я ничего тебе не обещаю,

Быть может, я замучаю тебя,

Быть может, стану я твоей рабою.

Скажу одно: и день, и ночь ты будешь

Со мной – моим рабом иль властелином,

Мной презренным, иль мной боготворимым,

Но будешь ты и день, и ночь со мной.

Я твой.

Ты слышишь?

Гиацинт, возможно ль?

Отступник, будь ты…

Увести ее.

Да чтоб о милом крошка не скучала,

Ее вы развлеките. Как и чем —

Вы знаете. И вы ступайте все.

Любовь моя, звезда моя, Балькис!

Я вновь с тобой, у ног твоих прекрасных

Как счастлив я!

Тебе не жаль ее?

Кого – ее?

Твою невесту – Комос?

Могу ль теперь я вспоминать о ней?

Я помню ночь в безмолвии пустыни

И отблеск звезд в таинственных очах…

И на плечах трепещущие тени

Далеких пальм, и долгий поцелуй,

Твой поцелуй, медлительный, как вечность.

О, дивная, твои уста из тех,

Что тысячу восторгов несказанных

Умеют дать в одном прикосновенье

И могут длить лобзанье без конца.

Прими же мой бессмертный поцелуй.

Ах, что это?

Твоя невеста, милый.

Что с ней? Что с ней?

Пустое, мой дружок.

Немного кожи с ног сдирают, верно,

И жгут слегка на медленном огне.

Целуй меня. Да не дрожи так сильно.

Прости ее, царица, о, прости!

Простить ее? Когда на ней, быть может,

Еще горят лобзания твои!

Ведь ты ласкал ее? Как ты бледнеешь!

ГИАЦИНТ

Да… нет… не знаю… я тебя люблю.

Так пусть ее стенания и крики

Не охладят восторга ласк твоих.

Мне жаль ее.

А! Ты ее жалеешь.

Ступай же к ней, возлюбленной твоей.

Ты можешь ей желанную победу

Купить ценою собственной крови.

Как, умереть теперь, сейчас?

Решайся.

Я жить хочу! О, милая Балькис,

Уйдем со мной, уйдем от этих криков!

Тебя одну люблю я…

Лжец и трус!

Скажи мне! Есть в тебе, о, нет, не сердце,

Но хоть намек ничтожный на него?

Хоть искра правды, слабый отблеск света,

Что просвещает каждое созданье,

Носящее названье – человек?

И я тебя любила! Но – довольно,

С тобой я кончила.

Балькис, Балькис!

Молчи и жди. Теперь посмотрим снова

Избранницу достойную твою.

Ввести ее.

Да, кстати, я, желая

Твою любовь к несчастной испытать,

Лгала тебе, выдумывая пытки.

На деле же ее лишь бичевали.

О, смилуйся!

Как скоро ты смирилась!

У ног моих? Вот это я люблю.

О, смилуйся и отпусти, царица,

Меня домой, на родину мою.

Соскучилась ты очень по баранам?

Нет, милая, ты пленница моя

И ею ты останешься навеки.

И будешь ты каменьями цветными

Мне волосы красиво убирать,

Плоды мне подавать, вином душистым

Мой кубок наполнять, ходить за мной

Услужливой, покорной, робкой тенью.

Согласна ты?

О, да, царица, да!

Но я еще не кончила, – ты будешь

Мне каждый вечер ноги умывать.

Согласна ты?

Исполню все, царица,

Покорна я.

Еще бы нет! Рабыня!

Ты посмотри, какая красота,

Какая прелесть женственных изгибов.

Я вспомнила: однажды некий царь

Невольно внял злокозненным наветам.

Мои враги, оклеветав меня,

Ему сказали: знай, колдунья – Саба,

До пояса лишь женщина она,

А ноги сплошь покрыты красной шерстью

С копытами козлиными. И, вняв

Наветам хитрым, повелел Премудрый

В своем дворце хрустальный сделать пол

И в тот покой ввести меня. Мгновенно

Раздвинулись пурпурные завесы,

И я увидела великий трон,

Как посредине озера стоящий,

Где восседал в роскошном одеянье

Возлюбленный и звал меня к себе.

И вот, движеньем смелым и стыдливым

Приподняла я легкий мой наряд

И обнажила стройные две ножки,

Подобные жемчужинам морским,

Сокрытым в недрах раковин цветистых

Иль лепестком благоуханных лилий,

Белеющих в волнах дамасских вод.

Но возвратимся вновь к малютке Комос.

Согласна ты покорной быть рабой,

Но я еще не все договорила.

Не мне одной, а нам служить ты будешь —

Ему и мне; присутствовать всегда

При наших играх, ласках и забавах,

И сказками наш отдых услаждать.

Ты будешь нам ко сну готовить ложе,

До утра бдеть над нашим изголовьем

И опахалом, веющим прохладой,

Нам навевать блаженные мечты.

Что ж ты молчишь?

Я слушаю, царица.

Ты, может быть, не поняла меня?

Все поняла, и я на все готова.

И ты зовешься женщиной! И ты

Не бросилась и в бешенстве ревнивом

В мое лицо ногтями не впилась?!

Но неужели там, у вас, в Элладе,

Все женщины так тупы и мертвы?

Иль недоступны низменным созданьям

Ни ненависть, ни ревность, ни любовь?

Но, может быть, ты умысел коварный

Таишь с кинжалом, скрытым на груди?

Хитришь со мной, чтоб лучше провести

И отплатить за униженье смертью?

Скорей, сейчас же обыскать ее!

Нет ничего. Гречанка безоружна.

Нет ничего? Тем хуже для нее.

О, жалкое и слабое созданье,

Бессильна я пред низостью твоей!

Тебя страшат лишь мелкие страданья

Ничтожной плоти. Рабская душа

Все вынести безропотно готова,

Чтоб только плоть ничтожную сберечь.

Будь я тобой, – я и в цепях сумела б

Соперницу словами истерзать,

На пытке ей в лицо бы хохотала,

Я б ей кричала: жги и мучай тело,

Хранящее следы любимых ласк,

Ты не сожжешь о них воспоминанья.

Оно живет и будет жить во мне,

Пока последний, слабый луч сознанья

Не отлетит с дыханием моим.

Будь я тобой! О, жалкое созданье,

Скажи, чем ты могла его пленить,

Что он, узнав восторг моих лобзаний,

Остановил свой выбор на тебе?

Ты, может быть, чудесно обладаешь

Каким-нибудь незримым обольщеньем?

Откройся мне, в чем сила чар твоих?

Вот эти чары, вот они, царица!

Как… это твой волшебный талисман?

Нет, это – золото.

Не понимаю.

Прошу тебя, толковей объяснись.

Понять легко, – он беден, я богата.

А, вот в чем дело! Бедное дитя!

Так он тебя обманывал и клялся

В своей любви не прелести твоей,

А этим веским, жалким побрякушкам?

Царица, я…

Что скажешь, Гиацинт?

В твоей я власти…

Знаю. Что же дальше?

Тебя одну люблю я!

Верю, да.

Теперь, конечно, любишь ты царицу.

А если б я была на месте Комос,

Рабыней пленной, связанной, избитой,

Тогда, мой друг, любил бы ты меня?

Ты жалок мне. – О мудрецы мои,

Какой совет дадите вы царице:

Убить ли мне или простить его?

Ты мудрая, от нас ли ждешь ответа?

Мы все – твои покорные рабы.

Твой ум велик, твои веленья святы,

Что ты решишь, – тому и быть должно.

Так я убью его?

Убей, царица.

Он лжец и трус, он должен умереть.

Иль отпустить их вместе?

Милосердье

Есть лучшая великих добродетель.

О, верный мой и преданный народ!

Всегда, во всем согласен он со мною,

Хотя бы все мои желанья были

Причудливей скользящих облаков.

Да будет так. Свободны вы отныне,

Безвольные и жалкие рабы.

Дарю вам жизнь, когда зовется жизнью

Бесцветное, тупое прозябанье

Без ярких чувств, стремлений и страстей.

Ты нам даешь свободу, о царица!

Не я, а вы вернули мне ее.

Я шла вперед к блаженству светлой цели,

На зов любви, на радостный призыв, —

Но юношу с кудрями золотыми

Лукавый дух мне бросил на пути.

С тех пор, под властью чар неодолимых,

Страдала я, томилась и любила,

Моя душа была в плену постыдном,

В цепях тяжелых низменных страстей.

Но миг настал, – глаза мои открылись;

Свободна я, – сокрушены оковы,

Прозрела вновь бессмертная душа

И радостно, как лебедь пробужденный,

В моей груди трепещет и поет,

И расправляет блещущие крылья.

Готовься в путь. Возлюбленный зовет,

Он ждет тебя. Смотри!

О сколько света!

Направь туда, о лебедь, свой полет, —

К сиянью дня… Что вижу? – ты ли это,

Возлюбленный!..

Ты говоришь, в народе ходит слух,

Что я терзаю дочь мою Морэллу,

Что я держу ее как птичку в клетке,

Томлю ее неволей взаперти,

Как пленную рабыню? Так ли, шут?

Так, повелитель. Говорят в народе,

Что женихов ты к ней не допускаешь

И всем велишь отказывать заочно,

Что никогда ее ни за кого

Не выдашь ты – и для себя оставишь.

Как ты сказал? Оставлю для себя?

Не я, не я сказал, мой повелитель!

Передаю лишь я тебе о том,

Что говорят и что ты знать желаешь.

Я знать желаю, как и почему

В толпе могло возникнуть подозренье,

Что мне она не дочь. Я знать желаю,

Кто этот раб, что смел так дерзновенно

Мутить народ и мир мой нарушать?

Молва идет неведомо откуда,

Молва растет. Но выслушай меня,

Великий маг. Еще не все погибло —

Дозволишь ли продолжить?

Говори.

Великий маг, когда из стран далеких

Сегодня к нам прибудут женихи —

Ты их прими открыто и радушно,

И перед всем собраньем многолюдным

Пусть дочь твоя, принцесса, даст ответ.

Но это бред, безумье! Кто же может

За сердце женское ручаться? Нет!

Я никому не покажу Морэллу,

Я не могу ручаться.

О, король,

Принцесса лишь тобой живет и дышит!

Она с тебя порой не сводит глаз.

И кто ж из всех искателей влюбленных

Ее руки сравняется с тобой

По мужеству и царственному виду,

Не говоря о силе тайных чар

И о твоих чудесных волхвованьях?

На этот раз, мне кажется, ты прав.

Ты видела, какое ожерелье

Вчера король принцессе подарил?

Жемчужное, из крупных белых зерен,

А в середине, будто капля крови,

Блистает ярко-красный альмандин.

Да, видела. И за такой подарок

Не жалко душу было бы отдать,

Не то что…

Нет. Жемчужины красивы,

Но камень мне не нравится. Он страшен!