Дом в лесу

Сегодня уже поздно, думала она, разглядывая свои босые ноги на деревянном крыльце. Пошевелила пальцами, темными от влажной земли. После обеда шел дождь, а потом она ходила сидеть под вишней, как обычно по вечерам. Сидела до вечера, перекатывала в ладони два тяжелых нефритовых шара, пыталась согреть их, но тепла в ее руках не было.

Она нашла эти шары в ящике письменного стола еще в первый день. Стол был старым, массивным, роскошным, с зеленым сукном. В его ящиках пахло хвоей, кожей и ванилью. Кроме шаров там были еще узкие очки без оправы в футляре-тубусе, пустая шкатулка с синей шелковой обивкой и стопка чистой пожелтевшей бумаги.

Здесь не было пыли, а как ее не могло быть в доме, где давно никто не живет? Но факт – ее не было нигде, и только в одном из углов под потолком свисала паутина. Каждый день она думала ее убрать, смахнуть веником, но к вечеру забывала – к вечеру она забывала не только это, а вообще все, что не касается мысли об ожидании.

В круг света вошел ежик, притормозил немного, повел носом и потрусил дальше, в кусты барбариса, шурша и еле слышно вздыхая. Каждый звук, даже падение листа в траву, она теперь различала отчетливо. Последнее время только и делала, что сидела и слушала, прислушивалась, сосредотачивалась, зажмуривалась и не дышала. Ей нужно было услышать шаги. Сначала – по траве почти невидимой лесной тропинки, которая тянется от дороги прямо к ее дому – через ельник, сквозь молодую березовую рощу, которая выглядит ночью как дрожащий сгусток белого речного тумана, мимо четырех корабельных сосен – по сухим иглам, и последние десять метров – по гравиевой дорожке прямо к крыльцу. Он – большой человек, его шаги будут слышны издалека.

Сегодня он уже не придет, думала она, – поздно, темно. Может быть, завтра с утра. Хотя…

Иногда она говорила с ночным лесом. С кустами барбариса, с нежными кремовыми чешуйками сосновой коры, с невидимыми птицами, которые после трех ночи начинали издавать нечастые горловые звуки где-то ближе к верхушкам сосен, напоминая ей о привычном утреннем действии. Бывало, что до четырех часов утра она так и не засыпала. Тогда она шла на маленькую круглую поляну между соснами и березами и ложилась там на землю, лицом вниз. Так она лежала час, а когда и больше, пытаясь услышать, что происходит в глубине земли, что это за земля и как она возможна.

Уходя спать, она привычно зацепилась бахромой шарфа за язычок замка, привычно отцепила и тихо притворила за собой дверь, оставив освещенные потолочным плафоном груши-дички горкой на лавке, пучок сухой лаванды в старой алюминиевой мисочке, клубок медной проволоки и черноглазого плюшевого медвежонка с разорванным животом.

Свет на крыльце на ночь она не гасила никогда. На всякий случай. Если проводка когда-нибудь выйдет из строя или перегорит последняя в мире лампочка, она оставит керосиновую лампу. Если кончится керосин, она разведет костер перед домом и будет поддерживать его всю ночь. Если не из чего окажется разжечь костер, она просто будет сидеть на ступеньках и смотреть вдаль.

Она не может допустить, чтобы он сбился с пути, не заметил дома в темноте, прошел мимо.

Ты сумасшедшая, сказала бы ей мама.

Ты сумасшедшая, сказала бы Нино, на всю голову, да.

Ты сумасшедшая, сказал бы муж.

Ты сумасшедшая, обязательно сказал бы тот, для кого она оставляет свет на крыльце. Только он бы сказал это иначе, так, как может только он.

Пусть придет и скажет.

Пусть придет и успокоит.

Пусть придет и заберет с собой.

Пожалуйста.

Пусть только придет.

Надя

– Поляки проводят пати на Пасху, пойдем к полякам, ну пойдем, не хочешь, хочешь, ты чего такая грустная?

Нино Гудадзе не особо утруждала себя знаками препинания в повседневной жизни. Мне хватает этого всего в текстах, сразу предупреждала она своих новых знакомых, слегка кося хитрым лиловым глазом, всех этих точек с запятыми, тире – не тире, задолбало! В прошлом главный редактор маленького убыточного издательства, а с некоторых пор гордая птица по имени фрилансер, Нино любила ворваться в жизнь Нади телефонным звонком, эсэмэской, а под настроение даже юным озябшим курьером из пекарни «Штолле» с большим рыбным пирогом наперевес. Или с брусничным пирогом, или с клюквенным. Нино просто была в курсе, что Надя любит пироги «Штолле», а Нино любила Надю. С ребятами же из Польского института Нино приятельствовала, писала для них какие-то статьи и теперь вот зазывала Надю отправиться в книжный ресторан «Бабуин» и напиться там сухого вина с веселыми поляками по случаю католической Пасхи.

– Ты никогда не переделаешь всей своей работы, выключай компьютер, пошли, я заезжаю за тобой на такси, все.

Надя подумала немного, выключила компьютер и накрасила ресницы. Не было у нее никакой работы, она сидела, уткнувшись в монитор, и читала статью Роберто Мангабейра Унгера, философа, о социальной справедливости и неограниченных финансовых возможностях для современного человека. Мысль о неограниченных финансовых возможностях казалась Наде забавной, но совершенно умонепостигаемой. Она объяснила себе это тем, что они с автором совершенно точно живут в разных мирах и там, в его мире, эта ситуация, видимо, довольно рядовая. Да и социальная справедливость там, должно быть, существует. Еще гарвардский профессор Унгер, один из консультантов Обамы, утверждал, что «множество людей с симпатией относятся к идее долгосрочного планирования, но никто не знает, что это на самом деле такое».

Вот тут Надя согласилась с автором немедленно. Совершенно верно. Никто не знает, что такое долгосрочное планирование и как оно в принципе возможно. Насмеши Бога – расскажи ему о своих планах… В ее роскошном блокноте Bruno Viskonti, специально отведенном под персональную «дорожную карту», тайной жизнью жил план на ближайшую пятилетку. Там страница к странице, как щека к щеке, мирно сосуществовали прозрачные виниры, которые идеально выравнивают зубной ряд, приобретение себе какой-нибудь маленькой шустрой машинки поновее да поздоровее ее «Ситроена», ремонт балкона, перевод сына Мотьки в престижный физмат-лицей – причем, зачем и для чего, черт его знает… И маленькими буквами в самом низу разлинованной страницы было написано короткое слово «дом». Я тебя умоляю, Надин, сказал однажды ее вечно занятой муж, я и так работаю на пределе своих возможностей, ты работаешь на пределе своих возможностей. Ну какой дом, какой? Чтобы купить что-то приличное за городом, мы с тобой еще должны поднапрячься. А строить – это не ко мне. Это, знаешь, Надин, очень, очень ресурсозатратная история.

Он любил говорить слово «история» и еще «сюжет». Теперь все уверенные в себе деловые мужики обязательно говорят: это дико затратная история. Или: сюжет с кредитом в пять с половиной миллионов в принципе возможен.

А Надя хотела строить. У нее был Образ Дома. Дом в сосновом лесу. Она видела смысл в том, чтобы превратить этот образ в осязаемую реальность. Как и где купить то, что она хочет? Она придумала себе дом, такой не продается. Он существует только в ее голове. Купить и дурак может, думала она утром, закрывая за мужем дверь, – он тут же вернулся.

– Я кофр забыл, – бросил он на бегу, устремляясь в недра квартиры. – Где кофр, Надя? Тот, синий! А, вот он стоит, в елочку, из Мосторга…

К месту и не к месту Сашка вставлял в речь цитаты из советского кинематографа, горячо любил костюмы и запонки, и Надя за все годы супружеской жизни так и не решилась признаться ему, что считает мужской костюм страшно асексуальным и мужиков в костюмах и галстуках считает асексуальными. Не то чтобы они, мужики в костюмах, противны ей, они просто не вызывают у нее никаких чувств. Как вареный лук, к примеру… Или что-то из пластика. Да, из пластика – так точнее. Что-то, что, минуя тепло человеческих рук, подверглось процедуре конвейерной штамповки, было залито в незатейливую стандартную форму, а после вытряхнуто из нее…

При этом по роду деятельности ей, как хедхантеру и управляющему партнеру крупной международной рекрутинговой компании, приходилось иметь дело преимущественно с костюмами, галстуками и какими-то невообразимо педерастическими кожаными саквояжами, которые в последнее время так полюбили карьерно-ориентированные мальчики за тридцать. Как хедхантер, за костюмами и крахмальными воротничками она пыталась рассмотреть лица, а если повезет, то и мозги.

Надя услышала звонок и сразу вслед за звонком лязг железной двери и грудное контральто Нино, которой непременно нужно пококетничать с симпатичным охранником.


Поляки были зажигательными. Пели песни, угощали чилийским сухим вином, кормили сырами и виноградом, маленькими рыбными шашлычками и всевозможными затейливыми канапешками. Многочисленные друзья Польского института в Киеве под завязку наполнили книжный ресторан «Бабуин», и к началу второго часа этой разлюли малины официанты уже засновали с подносами, уставленными стопочками с водкой, холодной даже на вид. В фуршете стали фигурировать соленья и моченья, тонко нарезанное сало с розовыми прожилками – не иначе как доставленное только что с Бессарабки. Хоровое пение крепло, вот в него влились уже и записные журналисты-тусовщики, которые нечасто приходят к началу, но всегда успевают к первой подаче горячих блюд.

В какой-то момент Надя беспричинно заволновалась о Мотьке, набрала его под укоризненным взглядом Нино. «Не умеешь ты отдыхать!» – говорил взгляд Нино. В знак несогласия и протеста подруга съела все оливки из их общей тарелки и уплыла к фуршетному столу, куда уже вынесли разноцветные десерты.

– Че? – отозвался Мотька. – Нормально. Шарюсь в Интернете. Папа тоже… А ты где?

– В Караганде, – неожиданно сказала Надя, нюхая чай с имбирем и коричными палочками.

– А, в командировке… – рассеянно прогудел Мотька.

Нос заложен который день, промывать не хочет, ничего не хочет… Им что в командировке мать, что не в командировке – потерялись совсем, бедолаги.

Надя вздохнула и взяла губами крупную виноградину с ладони Нино.

– Ну что с ними станется? – Нино чистила маленький банан. – Оголодают? Порежутся? Прольют кипяток? С такой наседкиной сущностью надо дома сидеть, а не по миру шарахаться. Сашка же нормально зарабатывает, сидела бы дома, занималась этим… Валянием! Сейчас все занимаются валянием. Не в смысле валяются, а в смысле делают такие… ну, короче, валенки всевозможные. Или вот еще есть петчворк, квилтинг, скандинавская ходьба с палками и прочий хюгге. Мыло бы варила, фотографировала и выкладывала в «Фейсбук». Вела бы нормальный мещанский образ жизни.

– Не могу. – Надя отобрала очищенный банан и откусила половину. – Неинтересно.

– А подбирать топ-менеджеров для сталелитейной компании интересно? Тогда уж как-то бы с пользой для себя. Представляю, сколько ты перелопачиваешь человеческого материала. Причем мужского. Небось и качественные попадаются? Чего ты фыркаешь? Фыркает она! Завела бы себе кого-то с годовым контрактом в миллион. Разнообразила бы свою эмоциональную сферу.

Надя подумала и поцеловала Нино в гордый грузинский нос.

– Моя эмоциональная сфера выглядит как флаг гей-движения, – сказала она. – Все цвета радуги.

Муж Сашка и сын Мотька встретили ее в предельно мрачном расположении духа.

– А что такое, зайчики? – весело поинтересовалась Надя, с облегчением освобождаясь от туфель на каблуках.

– Папа кипяток пролил, – донес Мотька. – Руку обжег. А я виноват, типа под руку лез. А я не виноват, я к мобилке бежал!

– Зачем, – произнес Сашка, – класть трубку на кухне, возле электрочайника, в самом идиотском месте, которое только можно придумать…

«Нино, ты – ведьма», – подумала Надя и осмотрела придирчиво обе руки несчастного мужа.

– Где?

– Вот, – Сашка дрожащим пальцем показывал на маленькое розовое пятно. – Не видно? А болит – капец просто.

– Пантенол, – сказала Надя и пошла к аптечке. – Пантенол! Сколько раз вам говорить, где что лежит и зачем.

– Пантенол – в жопе кол, – сообщил Сашка, получив первую медицинскую помощь, и уткнулся в компьютер.

Мотька засопел носом.

– А мне не разрешаете говорить слово «жопа». А сами…

«Петчворк, – ни к селу ни к городу уныло подумала Надя. – Мне только петчворка не хватало…»

– А мне сегодня снова Данка звонила, – сказала Надя в мужнину русую макушку. – Плачет.

– Чего плачет? – немедленно отозвался любопытный Мотька из-за своего ноутбука.

– От нее ушел муж.

– Почему? – Мотька, азартно закусив губу, стучал по клавишам.

– Объелся груш… – объяснил Сашка своему монитору.

Надя покачала головой и ушла на кухню.

Однокурсница Данка, Богдана, Бодя или Мася (для узкого круга) жила во Львове. На последнем курсе вышла замуж за львовянина Артема, красавца и бас-гитариста. По степени близости Дана была Наде даже роднее Нино, поскольку стаж дружбы солиднее. На университетском выпускном, после второй бутылки шампанского, она шептала Наде в ухо «Как он делает это! Оооо!» Под «это» попадало все, что касается юных телесных радостей, и, наверное, что-то еще, но Надя забыла, что именно. И вот теперь Артем, уже не длинноволосый гитарист, а крупный чиновник львовской горадминистрации, ушел от Даны. Без объявления войны.

И с тех пор, вот уже полтора месяца, она звонит Наде каждый день. И плачет, и почти ничего не может сказать. И с каждым днем голос ее становится все глуше, будто Дана отдаляется от нее на фотонном звездолете, отчего слабеет и рвется сигнал связи.

– Я съезжу к ней, – сказала Надя себе со всей решимостью. – Вот прямо на следующей неделе.

Прямо на следующей неделе, конечно, не получилось, и через две не получилось – только через месяц отменилась серия выездных интервью и образовалось прекрасное «окно» в целых четыре дня.

– Да езжай ты поездом, – в который раз говорил Сашка, – что это за поездофобия? Лети самолетом. У тебя сцепление барахлит, нет чтобы давно…

– Сам бы давно. – Надежда складывала в сумку джинсы, джемпер и любимое серое льняное платьишко. – Плащ брать? – спросила она в пространство.

– Брать, – буркнул Сашка – Виски брать. Корвалол брать. Будешь свою истеричку отпаивать.

Надежда пожала плечами. Сашка был не то чтобы равнодушен к чужим бедам, мог искренне помочь другу деньгами или подсобить куму Валере в веселом распивочном проекте под названием «покрой крышу черепицей и получи ящик пива», но в целом все люди, за исключением самых близких, находились для него как бы за стеклянной стеной. Надежда никогда не слышала в его голосе какого-то особого сострадания или участия, зато неоднократно слышала «Слава богу, что не с нами» и на это никогда ничего не отвечала. Дурацкие слова, дурацкая позиция. Сегодня не с нами, завтра, не дай бог… Не дай бог… Лучше ничего такого вообще не говорить.


Когда они с Сашкой познакомились, им было по двадцать пять, была шумная веселая компания, влажная жара, ежедневный пляж на Трухановом острове, шашлыки и пляски под луной. Круглоголовый начинающий карьерист, столичный мальчик – аспирант из института кибернетики как-то притулился к Надежде, а потом буквально вцепился в нее, и к осени они поженились. Она до сих пор не может ответить Нино на вопрос: «Ты хоть его любила, горе ты мое?» Она не знает, она уже не помнит. Наверное, любила. Дня три, может быть, неделю, определенно было какое-то томление. Совершенно точно было. «Да какое томление, еперный базар, а огонь в чреслах?!» – возмущалась Нино. Огня в чреслах не было, с чего бы? Надежда даже не очень представляла себе, где анатомически начинаются и заканчиваются эти самые чресла. Словарь Даля авторитетно утверждал, что это не что иное, как бедра и поясница. «Препоясал чресла мечом».

А теперь Сашка занимается политическим пиаром и консалтингом и с усталостью во взоре говорит: «Я работаю в сфере извращений». Он любит все оптимизировать и унифицировать, технологизировать, таймировать и что-то там еще. Он требует от подчиненных «драфты» и «брифы», а заказчиков делит на пять психотипов – астеники, гипертимы, истероиды, эпилептоиды и эмоционально неустойчивые. С эпилептоидами ему нравится работать больше всего, он и себя считает эпилептоидом – мрачной неприветливой личностью с выдающимися аналитическими способностями. Для «Фейсбука» у него есть несколько заготовок на всевозможные случаи: для дня рождения – «Счастья ежедневно и повсеместно», если кто-то умер – «RIP, поверить не могу, в голове не укладывается», для жалующихся на жизнь или попавших в беду – «Держись, все будет хорошо».

На прощание Надя дежурно погладила обоих своих мальчиков по голове и обоих поцеловала. Они сказали хором: «Угу, давай».


У Данки тряслись руки. Тряслись так, что она не могла держать чашку с чаем. Поднимала ее в который раз, расплескивала, ставила на стол.

– Давай я подержу, а ты пей, – предложила Надя.

Данка покачала головой и рванула в туалет.

Вернулась, села и сказала:

– Рвет. Все время. Желчью. Не ем ничего. Смотри.

И она подняла футболку.

Надя, конечно, видела фотографии узников концлагерей, но даже на них она не видела такого странного анатомического явления – чтобы грудь ввалилась вовнутрь.

– О господи, – только и сказала она.

История была банальной, паскудной и мерзкой. Другая баба, моложе Данки на десять лет. Сначала Артем замолчал. Просто замолчал, вообще. Уходя в туалет, брал с собой телефон и айпад. Возвращаясь, открывал планшет и бесконечно переписывался с кем-то, розовея ушами и улыбаясь в пространство. На все вопросы отвечал: «Я работаю». Когда Данка имела несчастье робко заметить, что в семь утра и после полуночи фраза «я работаю» звучит не очень убедительно, он отложил планшет и, болезненно морщась, сказал Данке, что она – параноик и истеричка и что он больше не намерен терпеть все эти ее рецидивы, инвективы, гормональные всплески и прочие глупости. «Человек должен быть предельно легок в общении, – обозначил Артем. – А ты все время требуешь к себе внимания!» – «Я не требую», – слабо возразила Данка. «Вот опять, – констатировал ее муж. – Как всегда! К чему эти оправдания, не пойму!» В его кармане зажужжал телефон, и он поспешно удалился в другую комнату, не сильно, но ощутимо хлопнув дверью. На своей странице в «Фейсбуке» он сменил обложку – теперь там вместо фотографии львовской мэрии красовались два длинногривых коня, склонивших головы друг к другу в любовном томлении, а некая Alina Leto комментировала каждый его пост, оперируя набором слов из «невероятно», «круто», «волшебно», «конечно да!» и «нам ли быть в печали?». Иногда комментарий состоял из картинки с плюшевым мишкой, фотографий каких-то лютиков и васильков или ссылок на очередную лирическую музыкальную композицию. Сама она оказалась сотрудницей городского департамента инфраструктуры, ультракоротко стриженной брюнеткой с фиолетовой прядью в косой челке. Ее фотоальбом был полон ее фотографий на роликах, на велосипеде, на сеновале, на горных лыжах и на краю неправдоподобно бирюзового бассейна с бокалом пино-колады. Все просто, банально, хрестоматийно и совершенно нелепо. По большому счету Надю не интересовало, почему Артем ушел от Данки к этой во всех отношениях неинтересной девке. Мало ли, может, у нее уникальная сексуальность, например, или – голубиная душа матери Терезы. Надю интересовало другое – почему Данка, вместо того чтобы перекреститься, выбросить его вещи в мусоропровод и уехать тусить в Лиссабон, решила вот так просто взять и умереть. Если бы такой фортель выкинул Сашка, она, Надя, уехала бы тусить в Лиссабон немедленно. Или на море в Хорватию. Или к друзьям в Хайфу. Но вот умирать она не стала бы ни за что. Потому что умирать от любви – это немного смешно.

– Объясни! – умоляла она трясущуюся Данку, у которой от истощения и пониженной температуры зуб на зуб не попадал. – Объясни, какого черта?

– Я его люблю, – отвечала Данка, заливаясь слезами.

– Не понимаю, – честно говорила Надя. – Не понимаю.

– Может, он вернется? – этот рефрен несчастная Данка произносила с интервалом в пятнадцать минут. – А? Может, вернется? Завтра, например? Как ты думаешь?

Даже в этом инфернальном состоянии полного отрицания себя Богдана была по-прежнему красивой со своими невероятными азиатскими глазами, которые достались ей от мамы – наполовину бурятки, с ярким крупным ртом и белой фарфоровой кожей. Мед, шелк, молоко и немного корицы, и все это добро угасает на глазах.

Но что с этим делать, Надя не знала. Говорить Данка могла только об Артеме. О его глазах и губах, о его пятках и щиколотках, обо всех остальных частях его тела, которые теперь достались этой крашеной сучке на роликах. Думать она могла только о том, как он в данный момент не с ней, не с Данкой, а вот с той, вот конкретно как и что. О детях, отправленных к бабушке, она вспоминала, но как-то отрывисто и отстраненно – дежурно звонила, но не рассказывала Наде о них, не реагировала на вопросы об успехах Левы в физматшколе, о танцевальном конкурсе чуть ли не всеукраинского размаха, в котором победила одиннадцатилетняя Анечка.

Данкина душа не отзывалась на детей.

Алкоголь в нее не заливался, точнее заливался, но тут же выливался обратно. Немного помогал привезенный Надей гедазепам – по крайней мере двух таблеток вечером, принятых с интервалом в полчаса, хватало, чтобы пациент забылся сном.

Данка засыпала, а Надя со слезами смотрела на нее, практически неразличимую под одеялом.

Данка просыпалась, и первыми ее словами было «О господи!». После чего она не менее часа глухо рыдала в подушку. То есть каждое утро она просыпалась и вспоминала все. Все, чего не было в ее снах. Ей снилось счастливое прошлое. Каждую ночь это ее счастливее прошлое подло и бесчеловечно обманывало ее.


На уговоры погулять она не отзывалась тоже, и Надежда в конце концов взмолилась о пощаде и на пару часов, с печального благословения подруги, вырвалась из трагического пространства Данкиной квартиры в летний изумительный Львов, в запах кофе и шоколада, под мелкий дождик, из которого можно перебежать на солнечную поляну в Стрыйском парке, в центр, на площадь Рынок, вон в ту кофейню, а потом еще вон в ту. Надя чувствовала себя сбежавшей из больничной палаты от тяжелобольного родственника, к которому все равно придется вернуться к вечеру, но хотя бы пару часов, пару часов жизни, в которой никто не плачет…


Получив кофе и круассан, она задумалась о своем нулевом КПД в вопросе спасения Данки, о том, что все равно послезавтра надо возвращаться домой независимо от того, жив пациент или мертв, потому что работу и семью никто не отменял. Подняла глаза и обнаружила за соседним столиком короткостриженую брюнетку с фиолетовой прядью, полностью закрывающей левый глаз. Девушка сияла, она широко улыбалась, и касалась пальцами волос, и передвигала салфетницу, и приподнимала подбородок. Надя смотрела на нее, а она – на того, кто уже вошел в кофейню и уже двигается к любительнице роликов и сеновала, лавируя между столиками. Вот и Надя увидела его – он был в светлом пиджаке и светлых джинсах, выглядел импозантно, и даже шарфик зелененький имелся, завязанный модным узлом. «С цветком удовольствия в петлице», – вспомнила Надя катаевский «Алмазный мой венец». Ну-ну.

– Привет, котенок, – сказал Артем и легко поцеловал любимую в губы, – я вырвался от этих скучных дядек и больше сегодня уже никуда.

– Да не очень хотел вырываться небось, я тут уже сорок минут сижу, – с выверенным, умеренным снисхождением сказала она и погладила его по шее. У нее были длинные ногти зеленого цвета – с его шарфиком гармонировали идеально. Пока она гладила его, он прижимался своей трехдневной небритостью к ее руке и урчал. Вполне натурально урчал, как кот, которого чешут за ухом. Надя подумала, что вот у кого уж огонь в чреслах, так это у Данкиного мужа, и этот огонь полыхает прямо сейчас.


И тут она почувствовала, как ее заполняет иррациональная, подростковая, вот просто-таки пацанская злость.

– Эй, Плант, – тихо позвала она его студенческим рок-н-ролльным прозвищем, и Артем обернулся на зов, да так и застыл, и рука девушки застыла, и как-то все на мгновение застыло, может быть, потому, что Надя сидела неподвижно и смотрела прямо в его добрые интеллигентные глаза. Вообще Артем всегда производил впечатление мягкого, где-то даже не по годам мудрого, внимательного человека. И сейчас мудрый взгляд серых глаз был ему к лицу значительно больше, чем в юности.

– Пойдем поговорим, Плант, – сказала Надя и сунула под блюдце деньги за кофе и круассан – возвращаться сюда она не собиралась.

– Рад тебя видеть, – пробормотал Артем, сказал девушке: – Я на пару минут, – и вышел вслед за Надей на крыльцо.

– Покурим? – Он достал из внутреннего кармана пачку «Парламента». – Ты куришь?

Надя отрицательно покачала головой, подошла к нему и положила руки на его талию, а точнее, на его брючный ремень. Он удивленно подался вперед, видимо, чтобы обнять ее в ответ на такое неожиданное дружеское прикосновение или даже поцеловать, но в этот момент Надя технично и хладнокровно, как учил ее когда-то на всякий пожарный случай тренер по спортивной гимнастике, изо всех сил заехала коленом ему в пах.

Он вскрикнул и посерел.

– Больно, котенок? – сказала Надя. – Сука ты, Плант.

И ушла, предпочитая не смотреть, как он сипит сквозь зубы и держится руками за яйца.


Свободные дни у Нади кончались. Силы тоже кончались, аргументы закончились еще позавчера, их вообще было всего ничего. Правда, Данка слегка порозовела лицом, дышала немного ровнее, во сне стонала реже и пила бульон несколько раз в день с белым сухариком, и, слава богу, еда усваивалась – и бульон, и сухарик. Надя собрала сумку с вечера, сварила Данке еще кастрюлю бульона с куриными крылышками и решила выехать не позже шести утра, чтобы уже к обеду быть дома. Потому что дома, судя по унылому звучанию домочадцев в ее трубке, не валялся конь.

Без двадцати шесть в субботу, пятнадцатого июня, она ушла, стараясь как можно тише прикрыть за собой дверь, чтобы щелчок замка не разбудил Данку.

В восемь она жевала чипсы, подпевала «Океану Эльзы» и представляла себе ванну, полную ореховой пены. Потому что гель у нее такой от «Ив Роше», даа, такой геееель, и пахнет он кофе и корицей. Да что за черт… Ее хворенький «Ситроен» вибрировал и шумел больше, чем обычно.

– Ну дотяни, дотяни, – нежно попросила Надя. – Вот приедем, я тебя полечу.

Она остановилась возле заправки, выбросила в урну два стаканчика из-под кофе, зашла в туалет. В туалете ей привиделись хот-дог и кока-кола, ну а что, никто не увидит такого позора, кроме продавца на заправке, на которую она, возможно и даже скорее всего, больше никогда не попадет. Она открыла кран, чтобы сполоснуть руки, и глянула в зеркало. Волосы заколоты кое-как, цвет, конечно, уже того… При таком беспощадном электрическом свете двух мнений быть не может – за возрождением былого персикового оттенка ей придется отправляться к своему мастеру прямо завтра, если Денис работает завтра, конечно.

– Сейчас ему позвоним, – сказала Надя сама себе, решительно купила хот-дог и колу, села в машину, еще немного поразглядывала себя в зеркало заднего вида, улыбнулась, три раза по-разному заколола волосы и включила зажигание. Педаль сцепления уперлась в пол, но передача не включилась. И что-то захрустело, как если бы она поехала по гравию, только вот она вообще больше никуда не ехала в восемь пятнадцать в субботу. Черт, черт, как сглазил кто.

Через полтора часа приехал транспортировщик. За время ожидания Надя с досады выбросила половину хот-дога в урну, иррационально усматривая в нем, в самом факте его тайной позорной покупки причину поломки, выпила три чашки эспрессо без сахара и пять раз позвонила мужу.

– Сцепление, – сказал Сашка. – Я тебе говорил. Говорил, Надин!

Когда он повторил это в пятый раз, Надя измученным голосом послала его к черту.

– Сцепление, – сказал водитель транспортировщика, которого вызвал откуда-то, непонятно откуда, кассир заправки. – Садитесь, девушка, поехали в город.

– В город? – удивилась Надя. – В какой еще город?

– Так в ближайший. Полчаса езды. Чинить вас будем. Садитесь в кабину, поспите хоть. Вон вы какая бледненькая с недосыпу.

Надя, сцепив зубы, встала на подножку со стороны пассажирского сиденья зеленого грузовичка, одновременно открывая дверь, и тут ее сумка плавно соскользнула с плеча. Она попыталась поймать сумку в воздухе, схватила не за ручки, а за боковую пряжку, и планшет, серебряно сверкнув, упал на асфальт. Шмякнулся. Или швердякнулся, как сказал бы Санька, большой знаток украинских диалектов.

Надя вздохнула, подняла планшет и провела рукой по снежной паутине трещин на диспелее.

– Везет как утопленнику! – весело крикнул мужик, звеня цепью. – Уж везет так везет! День у вас, видать, не задался. Не сложилось у песни начало…

И тут Надя заплакала. И плакала сразу обо всем – о Данке, о своих загубленных выходных, о сцеплении и планшете, а пуще всего о том, что в нем, в этом пластиковом самоубийце, находится письмо от Кристиана Тоффлера с четырьмя прикрепленными файлами, которые он просил просмотреть не позднее вечера субботы, ну вот и… Вечер субботы она проведет в незнакомом и скорее всего совершенно неинтересном городе в ожидании ремонта сцепления, и это ей за то, что злобно била Артема коленом в пах, или за то, что бросила истощенную Данку, или еще за что-то, о чем там, наверху, в курсе, а она, может, и значения не придала…

Муж, выслушав краткое содержание очередного акта Надиной дорожной трагедии, глубоко вздохнул и замолчал.

– Ну что ты молчишь, – закричала Надя в трубку так, что водитель транспортировщика неожиданно смутился и нервно сунул в рот сигарету.

– Я же тебе говорил, купи смартфон! – голосом, радостным от подтверждения своей правоты, заметил муж. – Я же говорил!

– Как будто смартфон не может выйти из строя.

– Может, все может, но не одновременно же, Надя!

Они ехали вдоль лугов и полей, и что-то звенело в воздухе, будто где-то высоко над землей кто-то невидимый размешивал чай тонкими ложечками в тонких, почти прозрачных фарфоровых чашках.

– Да вы не огорчайтесь, – дружелюбно сказал водитель после долгого молчания. – Посмотрите наш город, погуляете. У нас там парк, развалины замка. Вдруг вам понравится.

– Черт бы побрал ваш город, – горько прошептала Надя. – Мне домой надо срочно.

Водитель хмыкнул, включил радио, и оттуда неожиданно для Нади в салон вдруг ворвалась забытая песня детства:

Я виходити буду щодня на поріг,

Сподіватися буду, що прийдеш колись ти,

Та навколо мене тільки сніг, тільки сніг,

Білий сніг на зеленому листі.

Позвонил Сашка, сказал:

– Не дергайся, все будет хорошо. Я осетринки купил, копченого сулугуни, клубнички, ждем тебя. Я стейки пожарю, уже замариновал, Наденька. И в интернет-магазине устрицы продаются – наши, украинские, и недорого! А к ним можно купить шираз. Или что купить? Пино гриджио? А ты найди какую-то контору с Интернетом и посмотри свою почту. В интернет-кафе какое пойди, там, в провинции, могли остаться эти осколки старой цивилизации. Или в почтовое отделение. Или в библиотеку. Есть же в этом селе библиотека?

От автосервиса до местной гостиницы она доехала на такси, которое любезно вызвал ей мастер. Не глядя на убранство номера, забросила сумку и отправилась гулять – убивать время, искать Интернет и раздумывать по пути о различных известных ей форматах человеческой самоорганизации. Вот и самостоятельный она вроде бы человек, и с карьерой все слава богу и более чем, но случается какая-то гигантская флуктуация, и земля налетает на небесную ось. И ничего по большому счету от тебя не зависит. «Нога попала в колесо», – говорит в таких случаях ее муж.

Вот какой-то симпатичный домик. Желтый, двухэтажный, на втором этаже одно окно – полукруглое, за светлой шторой виднеется настольная лампа с зеленым абажуром. Ну конечно, «Зеленая лампа». Библиотека же, елы-палы.

– Библиотека такая библиотека, – сказала Надя закрытой двери с круглой бронзовой ручкой. – Ну что, библиотека, есть у тебя Интернет или как?

И потянула дверь на себя.

Дверь открылась неожиданно тяжело, туго, со скрипом и немедленно гулко захлопнулась за Надиной спиной. Замешкайся Надя на пороге – тотчас получила бы обидную затрещину в районе лопаток.

Справа просматривался абонементный зал, слева – отдел иностранной литературы. Визуально они мало чем отличались друг от друга по стандартному библиотечному интерьеру, но об их функциональном различии сообщали распечатанные на принтере надписи на листах А4. Табличка «абонементного зала» висела криво, на одной полоске скотча. Вверх уходила деревянная лестница – на второй этаж, к полукруглому окну, к зеленой лампе. Наде захотелось туда – к зеленому ситцевому абажуру и к чаю с имбирными пряниками. Покопайся она в подсознании – без особого труда выудила бы звуки и запахи детско-юношеской библиотеки в почти таком же маленьком городке своего детства. В райцентре Новгород-Северский. Там были литературный кружок, чай с пряниками, шумное украшение новогодней елки и чтение стихов, разумеется при свечах. Еще там, разумеется, был мальчик-старшеклассник, она была безответно в него влюблена, страдала и томилась, писала стихи. Мальчик был изящен, как матадор с настенного календаря за 1986 год, длинноногий и узкобедрый, густые брови вразлет, косая челка на глазах. Он беззлобно подтрунивал над влюбленной семиклассницей и даже один раз поцеловал ее в щеку, провожая домой по просьбе руководительницы кружка, – в тот раз они закончили занятие позже обычного. Надя знала, что он встречается со своей ровесницей из кружка «Умелые руки», в облике которой в глаза бросались две вещи – взрослая грудь и крупная родинка под нижней губой. То есть Надя прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее первая любовь абсолютно безответная, вот буквально несчастная, но отравиться или утопиться по этому поводу ей ни разу в голову не пришло – она всегда была образцом эмоциональной устойчивости, редко грустила и почти никогда не плакала.

Спустя двадцать лет бывший любимый мальчик нашел ее, вызвонил зачем-то и позвал на кофе. У него были железные коронки – Надя уже и забыла, что такие встречаются в природе, дурной запах изо рта, нестриженые желтые ногти и пустой кошелек. За плечами – многолетняя служба главредом гарнизонной газеты Забайкальского военного округа и непонятная гордость от того, что так и не научился пользоваться компьютером. Он обмолвился вскользь, что голоден и не при деньгах, но так хотел ее видеть, вот просто вдруг стало невтерпеж. Тут он попытался погладить ее по руке со словами «сколько лет, сколько зим, давай вспомним нашу юность, наш литкружок…» Окончательно заскучав, Надя накормила его обедом, напоила коньяком – он окосел стремительно – и с трудом удержалась, чтобы не ударить в лицо на прощание за попытку пьяного слюнявого поцелуя.

– Ты стала стервой, – он сплюнул под ноги, – а я-то думал… Все вы стервы, нах…

Надя тогда вернулась домой с желанием немедленно принять душ и с размышлениями о том, как жизнь-злодейка обходится порой с красивыми юными мальчиками. Сашка полулежал на шелковой китайской софе с планшетом на солидном животе. Не меняя позы, послал ей воздушный поцелуй и, по обыкновению, уткнулся в родной монитор, как в материнскую грудь. Надя посмотрела на него с тихой родственной нежностью. Вот он в юности, наверное, не разбивал сердца отроковиц, на фотографиях выглядел круглолицым крепышом с тонкими, капризно поджатыми губами, и его круглые глаза не были приспособлены к романтичному прищуру. И все его попытки романтично прищуриться всю жизнь вызывали у Нади безудержное веселье.


Надя потопталась в маленьком фойе библиотеки и нерешительно двинулась в абонементный зал. И тут прямо ей в бедро щекотно зажужжал телефон. Звонил муж, с которым она говорила совсем недавно, не прошло и получаса. Как раз он же и порекомендовал ей поискать компьютер с Интернетом в какой-нибудь библиотеке или же, к примеру, на почте. На ее пути первой встретилась библиотека, а не почтовое отделение. Только и всего. Больше у нее никаких новостей для него нет. И вообще такая активность очень нетипична для Сашки – сам он звонит редко, предпочитает, чтобы звонили ему.

– Как у тебя дела? – спросил он. – Все в порядке? Все хорошо?

– Все хорошо, – подтвердила Надя. – Вот, нашла библиотеку.

– И?

– Не знаю пока. Тут пусто совсем. Заходи, бери, уноси…

Сашка тихо засмеялся.

– Да ладно, мать, что можно вынести из провинциальной библиотеки? Рухлядь всякую? Пожилую библиотекаршу? Ты знаешь, Наденька, ты там, это… береги себя.

Надя пожала плечами и оглянулась. Когда он в последний раз называл ее Наденькой? Все Надин да Надин…

Действительно никого, если не считать канарейки в клетке. Желтая канарейка прыгала вдоль деревянной палочки и самозабвенно заливалась серебристой трелью. Почти как ее телефон. Снова Сашка, не прошло и минуты. Да что такое!

– Саш, ты чего? – почему-то шепотом спросила Надя. – Забыл что-то сказать?

– Хочешь, я приеду к тебе? – предложил муж с непривычной тревогой в голосе. – А то ты там совсем одна…

– А Мотька? – Надя смотрела на развеселую канарейку и решительно не понимала причины его беспокойства.

– Мотьку к маме отвезу.

– Да Сашка, ну что за фигня? – вдруг разозлилась Надя.

Не хочет она, чтобы он приезжал. Она хочет пойти вечером в кино или в городской парк, например, и купить себе в гостиницу какой-нибудь простой вкуснятины из местной кулинарки. Котлету по-киевски, оливье, кусок торта «Наполеон». И бутылку мартини. И провести вечер в полном одиночестве, чего она себе почти никогда не позволяет. С телевизором. Именно к такому формату безнаказанного разврата стремится последний час все ее существо. Раз уж так сложилось… Что за повышенная забота, пьяный, что ли?

– Саш, ты пьяный, что ли?

– Да нет, – тускло сказал он. – С чего бы это. Ну ладно, пока.


– Вам нравится моя птица?

Надя повертела головой и никого не увидела. Детский голос доносился откуда-то снизу.

– Ау, – сказала Надя неуверенно. – Выходи.

Из-под широкого экспозиционного стеллажа, на котором были выставлены фотоальбомы «Мой родной край», «Реки и озера малой родины» и «Полесье. Эхо партизанского края» показалась худая попа в джинсовых шортах. Попа могла бы принадлежать мальчику не старше семи лет. Или девочке. Стеллаж скрипел и подрагивал. Ребенок, кряхтя и пятясь попой вперед, вылез наконец полностью. Мальчик. Его светлые волосы были в густой библиотечной пыли и торчали в разные стороны, как у героя мультфильма «Антошка» в Надином детстве. В руке он сжимал желтый теннисный мячик. У Нади в хозяйстве таких было целых пять, хотя теннисной ракетки никто из членов семьи отродясь в руках не держал. С такими мячиками положено по инструкции стирать невесомые австрийские пуховики сына и мужа. Там гагачий пух, если без мячиков стирать – собьется.

– Вот, – мальчик с довольным лицом подбросил мячик на ладони. – Закатился.

– Ты в теннис играешь? – вежливо спросила Надя.

– Не, у Таньки выменял, – мальчик сморщил нос и чихнул. – Выменял на бычка.

– На кого?

– На сушеного бычка. Стащил у деда с балкона и выменял.

– То-то я бычков недосчитался, – прозвучало от двери.

Надя оглянулась.

«Если бы мне встретилась первой почта, я бы и вовсе не зашла сюда», – думала она потом.

«Если бы не полетело сцепление», – думала она.

«Если бы я не поехала к Данке во Львов…»

Если бы, если бы.

Если бы да кабы.


– Что? – резко спросила она.

Человек подошел и серьезно, даже как-то печально посмотрел на нее сверху вниз, сдвинув очки на середину носа. С оттенком сочувствия.

– Здравствуйте. Пашка, давай отсюда. Прощаю тебе бычка, только больше не бери. Они не готовы еще.

– Теперь у Таньки понос будет! – удовлетворенно произнес Пашка и, одну за другой перекинув худые загорелые ноги за подоконник, вылез на улицу через окно.

– Что? – переспросила Надя и сжала левую руку правой. – Я не… вайфай у вас есть? То есть не вайфай, ну в смысле, мне компьютер с Интернетом… Почта. Посмотреть там… документы… Здравствуйте.

Видели бы ее сейчас топ-менеджеры, с которыми она проводит глубинные интервью в лобби-барах отелей, в аэропортах, а иногда и прямо в самолетах. Их бы очень заинтересовала та стремительная перемена, которая вдруг произошла в этой женщине. От высокой искрометности к полному косноязычию. От мегауверенности к полной растерянности. От тренированной благоприобретенной силы к настоящей, архетипичной, первобытной слабости. От неуязвимости к странному испугу.

Человека, который стоял перед ней, бояться не стоило. Это было понятно сразу. Она испугалась не его. Чего-то другого. Чего-то, чего еще не было в природе.

– Здравствуйте, – повторил человек и слегка улыбнулся. – Компьютер вон там, за фикусом. Однако давайте мы с вами сначала заполним формуляр.

– Что? – снова переспросила Надя и вдруг испытала паническое состояние. Вероятно, она производила впечатление сбежавшей из дурдома. По крайней мере, у нее к себе была масса вопросов. Но первый и главный: что, собственно, происходит?

Он глянул мельком на ее стиснутые руки и сказал:

– Давайте я сам заполню. Присаживайтесь.

Она проследила за движением его головы и присела на краешек дивана. Человек сел рядом, в полуметре от нее, положил ногу на ногу, пристроил на колене какой-то журнал, а сверху – формуляр.

– А вы кто? – заторможенно спросила Надя, – Вы – библиотекарь? Вот тут – библиотекарь?

– Да-да, – покивал человек, снял очки и на мгновение задумался – библиотекарь.

Библиотекарь был в джинсах, рукава бело-голубой клетчатой рубахи закатаны до локтей. Росту он имел под метр девяносто, отметила Надя, и, даже сидя, был выше ее почти на голову.

– Пожалуйста, назовите свою фамилию, имя и отчество. Такой порядок, извините.

– Ага… – сказала Надя. – Понятно. И тут надо чекиниться…

– Как вы сказали? – Человек снова надел очки, уже знакомым ей движением сдвинул их ниже переносицы и посмотрел на нее спокойными светлыми глазами. Нос был длинным. Губы…

– Ничего, – сказала Надя, прервав свое внутренне бормотание, – это я так, мысли вслух. Меня зовут Надежда Максимова. Максимова Надежда Леонидовна.

– Год рождения?

– Вы смеетесь? – беспомощно спросила Надя.

– Нет. Так устроен формуляр. Но мы можем пропустить, если вам религия не позволяет.

– Отчего же. Тысяча девятьсот семьдесят пятый. Третье октября.

– Ваш адрес еще, пожалуйста, и все.

– Киев. – Надежда вдруг заметила, что светлые глаза библиотекаря постоянно меняют цвет из-за того, что за окном облака периодически набегают на солнце. При солнечном свете глаза становятся ярко-голубыми, а когда солнца нет – просто серыми.

– Киев, – повторила Надя, – Чеховский переулок, 25. Квартира сто один. Группа крови вторая положительная. Замужем. Сыну двенадцать лет…

Человек улыбался и слегка покачивал ногой.

– Распишитесь вот здесь.

И подал ей журнал с формуляром.

Надя наконец расцепила руки, отметив, что они холодные и влажные, взяла ручку и кое-как расписалась.

– А вас как зовут? – спросила она. – Вы тоже представьтесь тогда уж.

– Ой, простите… – он неожиданно смутился. – И то верно.

И он встал. И склонился перед ней в полупоклоне.

– Маркиян Вегенин.

– А отчество? – Надя так и сидела с формуляром на коленях и смотрела на него снизу вверх.

Он снова сел рядом.

– Отчество по-русски произносить неудобно. Марчинович. Можно, конечно, Мартинович. Но Марчинович – это точнее. Мой отец был болгарским политэмигрантом, отсюда и фамилия, но мама его, моя бабушка Христя, была полькой. Отсюда его имя – Марчин.

– Маркиян… – сказала Надя. – Не Марчин, конечно, но тоже непривычно.

– Можно – просто Марк. Так меня все, в общем-то, и зовут. Ну что, включить вам компьютер?

Надя отметила, что противоестественный узел в животе немного ослаб.

– А год рождения? – Надя, почувствовав себя спокойнее, решила для разнообразия немного повыделываться.

Библиотекарь хмыкнул. Подошел к компьютеру и нажал кнопку на системном блоке. Компьютер загудел так, что Наде сразу стало ясно – вентилятору системного блока осталось жить всего ничего.

– Я родился в пятьдесят восьмом году, – донеслось из-за фикуса. – В августе. В городе Гродно.


Пол-литровая бутылка мартини вечером была как нельзя кстати. Распитая в полном одиночестве на гостиничном балконе с видом на местный замок, наутро она напоминала о себе легкой головной болью и сухостью во рту.

Собственно, почту можно было и не смотреть. Как выяснилось. Материалы митинга управляющих партнеров на Мальте, на который она не попала из-за неожиданно закончившегося шенгена, Надя уже видела. Она-то думала, что там что-то новое. Значит, неправильно поняла Кристиана Тоффлера, своего друга и собутыльника, с которым она могла общаться круглосуточно – с ним можно было беспрестанно ржать и обсуждать всевозможные глупости. Они и при каждой встрече мгновенно сливались в экстазе, и были неразлейвода. Нино когда-то, еще не зная о Крисе почти ничего, сказала с пониманием: ну да, геи – лучшие друзья!

– Он не гей! – удивилась Надя. – У него третья любимая жена, которая пришла на смену двум предыдущим, тоже любимым. Просто он такой человек.

– Но у тебя есть к нему хоть что-то?

У Нади к Крису не было ничего такого, как и у него к ней. Они действительно вели себя как сбежавшие с уроков одноклассники, товарищи по играм и шалостям. Однажды в гостинице в Барселоне, напившись виски до полной невменяемости, они уснули в одной постели, крепко обнявшись, как на краю пропасти, и с утра, глянув друг на друга, обессиленно сползли по обе стороны широкой двуспальной кровати. Плакали от смеха и передавали друг другу бутылочку «Перье», до обидного маленькую. Крис спустился в бар и принес еще пять бутылок воды, белого калифорнийского и корзинку круассанов. В другой раз в Стамбуле они вдруг передумали лететь по домам после очередного митинга с обилием речей и корпоративных приколов, включая неожиданный тимбилдинг с хождением по раскаленным углям. И махнули вдвоем на Принцевы острова, где упоительно пахло морем, рыбой, конским навозом и бараньими кебабами с пылу с жару. Даже Сашка не ревновал Надю к Кристиану, другой вопрос – не очень понятно, умеет ли он в принципе ревновать при своем вечно сниженном эмоциональном тонусе?

Что сказал ей вчера Марк Вегенин, библиотекарь и сын болгарского политэмигранта? Что же он такое ей сказал, что она чуть не упала с двух ступенек на библиотечном крыльце?

Он сказал ей тихо:

– Пока. Удачи.

И она, запнувшись за несуществующую преграду, стала падать куда-то вниз, но не упала. Он подхватил ее поперек спины, развернул к себе, взял под локти и приподнял. И осторожно переставил со ступенек вниз, на ровную и безопасную поверхность.

– Берегите себя, Надежда Леонидовна, – сказал он и некоторое время внимательно наблюдал, как она, скосив глаза, старается не встретиться с ним взглядом, роется в сумке, выуживает мобильник и зачем-то запихивает его в задний карман брюк. И промахивается. И мобильник, падая на ребро, стремительно уходит к праотцам, следом за раздавленным планшетом. Кто бы мог подумать, что он такой хрупкий, зараза.

Марк вздохнул, присел на корточки, поднял телефон и медленно разделил на две части, как раскрывают надвое грецкий орех.

– Ну надо же, плата треснула. – Он огорченно покачал головой и снизу вверх посмотрел на Надю. – Неубиваемая «Нокия» насмерть убилась прямо на наших с вами глазах. Особым везением вы, Надежда, похвастаться не можете.

Надя вздохнула. Сцепление, планшет и телефон за два дня. Как сглазил кто.

– Чинить дороже, – улыбнулся библиотекарь. – Проще новый купить.

– Ну конечно, – немедленно согласилась Надя. – Мне бы голову новую купить заодно…

Он легко поднялся, вытащил сим-карту и, почти не глядя, бросил погибший аппарат в железную урну.

– У меня в столе валяется трубка бесхозная, тоже «Нокия», только старая модель, – сказал он. – Подобрал на остановке, думал – Пашке пригодится, но ему родители поновее подарили. Забирайте, звонить-то надо.

– Спасибо вам, – прошептала Надя. – А вы можете мне ее принести? Я покурю пока…

Руки, заполняющие библиотечный формуляр.

Поднимающие ее над землей.

Раскрывающие грецкий орех.

Достающие маленькую красную сим-карту.

В таких ладонях мог бы целиком поместиться небольшой новорожденный младенец.

В ходе серийных манифестаций своего прогрессирующего дебилизма Надя ни разу не уловила на лице Марка Вегенина, библиотекаря, ни досады, ни нетерпения. Только спокойствие, неторопливое, возможно, несколько флегматичное, и простое человеческое дружелюбие. С дурами вроде нее, наверное, только так и надо, думала Надя, удаляясь от библиотеки по узкой дорожке мимо тихого частного сектора, спящего в дырчатой тени лип и каштанов. Из-под длинного забора, вдоль которого она медленно брела со старой «Нокией» в руке, в диком беспорядке выбивались растрепанные недавним ветром георгины и майораны. Густо жужжали шмели, собаки дворовой наружности сонно грелись на солнышке, и слева, на зеленом пустыре шумно и весело носились мальчишки. Они пытались поднять в небо маленького воздушного змея. Змей был явно магазинный, китайский и вставать на крыло не хотел. Наде показалась, что среди них и внук Пашка, дерзкий похититель сушеного бычка, и она вдруг снова испытала то чувство, когда ее на секунду подняли над землей. В тот момент, когда он поднял ее, сердце упало вниз. А когда она ощутила под ногами твердую поверхность, сердце медленно вернулось на место и, беспокойно ворочаясь, приняло прежнее положение. Такое сложное физиологическое ощущение она испытала впервые и не очень понимала пока, как к нему относиться.


Наутро машина была готова. Сцепление заменили, залили масло и помыли в качестве бонуса. Взяли по-божески, Надя предполагала больший масштаб катастрофы.

После мастерской она заехала в салон мобильной связи, не раздумывая купила «Нокию», точно такой же модели, как та, что была, – она не любила привыкать к новым примочкам и к другому расположению клавиш. Подъехав к библиотеке, принялась переставлять карточку и с удивлением заметила, что руки слегка дрожат.

В тот момент, когда сим-карта успешно активировалась в новом теле, Марк Вегенин вышел на крыльцо и закурил.

Надя закрыла за собой дверь машины. Не глядя, нажала на кнопку брелока и пошла через библиотечный дворик. Он смотрел на нее поверх очков и молчал.

И только когда она подошла почти вплотную к ступенькам, он затушил недокуренную сигарету и сказал:

– Здравствуйте, Надежда.

– Я пришла трубку вернуть. – Она смотрела, как он держит между пальцами правой руки – средним и указательным – затушенный только что бычок.

– Урну сперли, – сказал он, усмехнувшись. – Вот, сначала курю, а потом уношу в корзину для бумаг. Это, конечно, неправильно. Ну а что делать?

– А если завернуть в бумажку, то и запаха не будет. – Надежда вытащила из кармана старую «Нокию», так и держала ее в руке. И чувствовала, что ладонь снова вспотела и трубка явно влажная. И это нехорошо как-то…

– Чайник вскипел, – сказал Марк, – кофе есть. Растворимый. Будете?

Когда он наконец повернулся к ней спиной, чтобы открыть дверь, она сунула трубку в карман и вытерла ладони о джинсы.


Марк поставил перед ней синюю чашку с танцующим Санта-Клаусом. Сегодня он был в льняной рубахе с длинным рукавом, обметанным по обшлагу грубой нитью. Неожиданно стильный хендмейд для районного библиотекаря. Неожиданно брендовые синие лоферы на босу ногу. Совсем недешевая оправа. И видавший виды черный рюкзак – местами порванный и со сломанной молнией на кармане.

– Покажите мне город, – вдруг, неожиданно для себя, попросила она, глядя в чашку.

Он открыл ящик стола, достал початую пачку печенья и несколько карамелек.

– Местная кондитерская фабрика… Город покажу с удовольствием.

– И замок.

– Конечно. Только пойдем пешком.

О каждом доме он знал все. О прошлых владельцах, о годах постройки и реставрации, о каждой улочке и о каждом дореволюционном канализационном люке. И о каждом дворе. Такого количества дворов она в жизни не видела. В этом городе дворы были сонные, безлюдные, от прохожего они скрывали аккуратные клумбы с флоксами, старые скамейки, качели и скворечники, скромное исподнее на бельевых веревках. В одном из дворов обнаружился приоткрытый старый холодильник. Заглянув вовнутрь, они увидели на его ржавых полках книги и журналы. Видимо, холодильник исполнял функцию коммунального книжного шкафа.

– Жизнь происходит за фасадами, – заметил Марк. – В любом незнакомом городе я первым делом отправляюсь во дворы. И в подъезды, если нет кодовых замков. Заходишь в подъезд, а там мозаика, например, старые перила и даже старые зеркала в деревянных рамах. Или кот какой-нибудь сидит симпатичный. Вот смотрите – дверь как дверь. Можем зайти.

Они зашли и немного постояли в прохладном полумраке на первом этаже. Лицо Марка попало в луч света, и Надя засмотрелась на его профиль. Он повернулся к ней и поймал ее взгляд, она смутилась, зачем-то открыла сумку, но раз уж открыла, достала из нее пачку бумажных салфеток и сунула в карман.

– Ищете кого?

Дверь квартиры номер четыре приоткрылась. На них смотрела пожилая женщина, не подозрительно, как можно было бы ожидать, а просто с интересом.

– Мы просто так зашли, – сказал Марк. – Гуляем.

– А я на базаре была, – сообщила женщина, вытирая ладони о фартук. – Клубнику купила мятую. Мятую дешево отдают. Так компоту наварила ото. Хотите компоту?

– Мы хотим компоту, Надя? – Марк легко коснулся ее плеча и не убрал руку.

Она кивнула, и он провел рукой по ее предплечью, как бы дружески одобряя такое решение.

– С удовольствием, – сказал женщине Марк, и та вынесла им две щербатые чашки теплого розового клубничного компота со словами:

– На здоровьичко, люди.


У подножия замковой насыпи он взял ее за руку и сказал:

– Потихоньку поднимаемся, здесь одни камни, тропинки нет.

Она встала на какой-то камень и снова оступилась. Как вчера.

Он подхватил ее, и Надя почувствовала, как его губы коснулись ее уха. И замерла. Потому что он не отстранился, тоже замер, а потом тепло прикоснулся губами к ее уху. И тут же отстранился. Снял очки, сунул их в карман джинсов зачем-то и посмотрел ей в глаза.

– Извините, – сказал он.

Пытаясь справиться с головокружением, она посмотрела на его рот.

Он вздохнул и поцеловал ее. Сомкнутыми губами прижался к ее губам. Но крепко.

– Надя, – сказал он, – будем считать, что это случайно. Хорошо?

Она молча кивнула. Случайно так случайно. Привычно рухнувшее вниз сердце еще немного потрепыхалось в животе и нехотя, спотыкаясь на каждом шагу, вернулось на место.

Возле ее машины ошивался внук Пашка с ослепительной блондинкой восьми примерно лет.

– Я фотографировал Таньку на фоне «Ситроена», – заявил он. – Машина желтая и у Таньки платье желтое – красиво!

Танька в лимонном сарафане в это время, скосив глаза, делала селфи уже на фоне ствола шелковицы.

– Бери Таньку и иди домой, – скомандовал Марк, – там котлеты в холодильнике и черешня. Давайте, бегом.

– Черешня фу, – сказала Танька. – Мы по дороге чипсов купим!

– Валите, – подытожил Марк и коротко глянул на Надю.

Когда дети, поднимая клубы пыли, скрылись за углом, он снова снял очки и теперь вертел их в руках. Лучше бы он держал руки в карманах – Надя теряла мысль, наблюдая за его жестикуляцией, моторикой, мельчайшими движениями. Почему это все – все, что связано с его руками, так ее завораживало, она понять не могла, хотя, если бы она подумала, то нашла бы этому вполне внятное психоаналитическое объяснение, буквально лежащее на поверхности, буквально кричащее о том, что… Но думать она не могла, потому что постоянно теряла мысль.

Но одну мысль она все-таки додумала до конца, хоть и криво, и решила, что ее надо сообщить Марку – вот прямо сейчас, здесь, не после в письме, не по телефону, потому что важно, чтобы он знал:

– У меня такое странное чувство, как будто здесь какое-то другое место и я попала в это место, но при этом совершенно выпала из своего мира. И знаете, даже почти не вспоминаю его. Я здесь – не как там. Это очень странно. Но мне нравится. Почему вы улыбаетесь? Я вот уверена, что существует много миров. Бесконечное множество. Потому что представить конечное множество еще сложнее, чем бесконечное. А вы что думаете?

Марк молча смотрел на нее. С любопытством. С еще большим любопытством, чем минуту назад. Сквозь его густые волосы с сильной проседью, которые он в задумчивости пятерней зачесывал назад, а они все равно нет-нет да и падали на лоб, мягко просвечивало медленное предвечернее солнце.

– Я не показал вам дракона, – вдруг сказал Марк с сожалением. – А зря. Нехорошо от вас скрывать дракона, если он есть.

– Какого дракона? – Надя с непонятной болью в груди смотрела в его глаза, спокойные, сейчас светло-голубые, беззащитные без очков.

– Знакомый дракон, живет в пещере… за городом. Что вы так смотрите, Надя? Обычное дело. Позвоните мне, пожалуйста, когда доберетесь до дома.

И поцеловал ее в щеку.

– Поехали к дракону, – попросила Надя и отметила, что, видит бог, это не она сказала, это за нее кто-то говорит, даже не советуясь с ней. – Пожалуйста. У меня завтра выходной.

– Нет, – Марк покачал головой и надел очки, – давайте не сегодня. Давайте вы приедете еще раз. Мне надо понять…

– Что понять?

– Ничего… Не важно… Надя, садитесь уже в машину.


Она отъехала за черту города, встала на обочину и заплакала. И тут позвонила Нино.

– Что у тебя с голосом? – вскричала она. – Что случилось?

– Я не знаю, – сказала Надя.

– Здравствуй, Марья! А кто знает?

– Нино, мне не показали дракона. А ведь могли бы… Один дракон знакомый, за городом живет… Обычное дело…

– Ты пьяна, моя курочка?

– В лоскуты, – сказала Надя и уткнулась лбом в руль.


– Так это ты того-о, – почти пропела Нино на следующий день. – Влюбилась.

– Да? – удивилась Надя. – Вот так это называется?

– А что, никогда раньше не?

– Не…

– Бедная…

– Я позвонила ему вчера ночью. Извинилась, что поздно. А он сказал: «Говори, я не сплю».

– И что ты ему сказала?

– Сказала, что скучаю. По телефону не страшно. А он сказал, что… что же он сказал… он сказал: «Я целую тебя и обнимаю». Вот что. А ведь мы были на «вы». Мы вчера еще были на «вы», правда, он меня поцеловал один раз. Ну как поцеловал…

Нино подозвала официанта и, не советуясь с Надей, заказала бутылку брюта и сырную тарелку с белым виноградом.

– Красивый? – поинтересовалась она, сощурившись.

– Не знаю. Необыкновенный. Не… Не знаю…

– Ну да, ну да. Молодой?

– О нет, – засмеялась Надя. – Ему пятьдесят семь.

– Не вижу ничего смешного, – насупилась Нино и постучала длинным перламутровым ногтем по столу. – На фоне прочих сексуальных перверсий геронтофилия выглядит наиболее безобидной, но если разобраться…

Надя приложила ладони к щекам. Ладони были холодными, а щеки горячими.

– Ладно, ладно. Я однажды влюбилась в одного дедушку, – Нино закинула за ухо вьющуюся каштановую прядь, улыбнулась и интимно приподняла бровь. – Лучший секс в моей жизни, не в плане темперамента, а как бы это объяснить… Но тебе про меня сейчас, конечно, не интересно.

– Он не дедушка! – возмутилась Надя. – Вот совсем не…

– Сестра, – сказала Нино, скручивая жгутом синюю салфетку, – меня что-то смущает. Что-то очень меня смущает, но я пока не понимаю что.

– Что?

– А скажи, был момент, когда ты испугалась?

Надя вздрогнула и уронила зажигалку.

– Значит, был, – кивнула Нино. – Я так и знала.

– И что это значит?

– Это значит, что он тебя убьет.

Надя оглянулась непроизвольно, за ее спиной официант звенел фраже и мама говорила малышу за соседним столиком: «Я заказала тебе учебные палочки для суши, они такие, с резиночкой».

– Что значит – убьет? – спросила она Нино.

– То и значит.

– Почему?

– Да откуда я знаю почему! – вдруг закричала Нино на всю ресторанную площадку, отчего официант уронил вилки на пол, а мама с мальчиком стали испуганно смотреть на них одинаково круглыми карими глазами.

– Сестра, – тихо сказала Нино, – я нормальная окультуренная ведьма. Жаб не варю, приворотами не промышляю, сижу на попе ровно. Но я очень тебя люблю и поэтому все вижу. Он убьет тебя, но будет что-то взамен… Что это – я должна понять.

– Я должен понять.

– Вот-вот.

– Это он так сказал на прощание: «Я должен понять».

– Старый дом, – сказала Нино, глядя в белое летнее полуденное пространство, в котором сверкали и переливались мелкие брызги из ресторанного распылителя, – лампочка, которая горит всю ночь, плюшевый мишка с разорванным животом…


Всю неделю Надя не выпускала трубку из рук. Она брала ее с собой в туалет и в ванную, клала на ночь под подушку, а не на тумбочку, как обычно. И еще она теперь все время смотрела на телефон. А когда она смотрела на телефон, то забывала слова. Начинала фразу и не заканчивала ее. Или заканчивала, но каким-то парадоксальным для собеседника образом. Первой это, конечно, заметила Нино.

– Ты не напрягайся, – посоветовала она. – Смело говори короткими предложениями. Размером в слово. А то у меня от тебя ощущение, как от текста Андрея Платонова – начинаешь об одном, вводишь в заблуждение, а заканчиваешь вообще двадцать пятым. Завораживает, конечно, но понимать сложно.

– Платонова мне не обижай, – попросила Надя. – Я его люблю. Особенно «Ювенильное море».

– Не звонит? – Нино не позволила увести себя в сторону разговорами о русской литературе.

– Не звонит. А сказал, что позвонит. Что делать?

– Капееец, – простонала Нино. – Теперь у меня подруга с задержкой психического развития, и эта песня надолго, если я чего понимаю в человеческих взаимоотношениях. И, вместо того чтобы говорить с тобой о всякой интересной ерунде, например об антропотоках, я теперь буду вынуждена с терпением сиделки отвечать на идиотские вопросы «Что делать?», «А если он не позвонит?» и прочую хрень. Потому что тебя не интересуют больше антропотоки и сетки коммуникации тебя не интересуют, потому что ты теперь баба бабой, а не консультант и не психолог ни разу!

– Так я и не психолог ни разу, – вяло реагировала Надя. – Я антропотехник.

– Один хрен.

– Вовсе нет. Так что делать?

– Позвони сама.

– Я не могу.

Разговор заходил в непроходимый тупик, Нино с остервенением складывала самолетики из ресторанных салфеток и за это время создала уже целый воздушный флот. А Надя смотрела на телефон.

В пятницу вечером она сливала воду из кастрюли со спагетти и обожгла руку.

– Пантенол! – радостно вскричал опытный Мотька и достал баллончик из кухонного шкафчика.

– Ты чего, мать? – спросил муж. – Ты какая-то странная. Случилось чего?

– Ничуть не странная, – вяло возразила Надя. – Задумчивая просто.

– Я к Демьяну! – сообщил Мотька, хлопнул дверью, и через минуту хлопнула дверь этажом выше.

Друг и одноклассник Демьян был верным боевым товарищем в бродилках в четыре руки и в поедании пиццы, которую они, конечно, сейчас закажут, вместо того чтобы поесть спагетти с сарделькой, как люди.

– Вот, вместо того чтобы как люди поесть! – Надежда в сердцах хлопнула крышкой кастрюли и посмотрела на телефон.

Сашка подошел сзади и залез обеими руками к ней под футболку.

– Пока ребенка нет… – прошептал он и принялся мять ее грудь холодными пальцами.

Надежда вывернулась и одернула футболку. Идея Сашки вдруг показалась ей совершенно дикой и неприличной, будто перед ней сейчас, вытаращив глаза, стоял не муж, а совершенно незнакомый человек, и у этого человека медленно опадала восставшая было плоть под клетчатыми шортами.

– Я не могу, – сказала она.

И тут зазвонил телефон.

Надежда схватила трубку и унеслась в глубины квартиры. Она даже не смотрела на экран, пока звенел звонок, она совершенно точно знала, кто звонит. И, конечно, она не ошиблась.

– Привет, – тихо сказал Марк, и его голос был таким, как будто, тихо шурша, перекатывалась галька на берегу моря.

– Привет, – прошептала Надя. – Привет.

– Ну как ты?

– Нормально, а ты?

– Ничего…

И замолчал.

И она замолчала.

– Ты тут? – издалека спросил Марк, и она снова услышала этот шорох и тихий рокот приморского пляжа. – Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что сказать.

– Ты приедешь?

– Да! – сказала Надежда. – Да! Завтра.

На кухне Сашка дулся, как мышь на крупу, и выдавливал из пакета кетчуп в тарелку с остывшими спагетти.

– Данке совсем хреново, – с порога доложила Надя. – Я поеду завтра утром.

– Не вопрос, – пробурчал Сашка. – Трижды флаг в руки.

Она выехала в шесть утра, ехала с открытыми окнами среди цветущих полей в одуряющем запахе невозможного, неправдоподобного лета. Она не хотела, чтобы этот ее полет кончался и с ним кончалось самое лучшее время, самое сладкое и самое дорогостоящее на рынке времен, когда еще ничего нет, но все вот-вот случится. Именно это время, наверное, люди и вспоминают и только в него хотят вернуться, а ведь оно не повторится больше никог-да, вот в чем дело-то…

В половине девятого она въехала в город, и в девять уже поселилась в знакомой гостинице. Приняла душ, переоделась в пестрый сарафан, обнаружила неработающий фен и просто расчесала волосы перед зеркалом. Открыла окна настежь и увидела разноцветные мальвы и зеленый газон. Летнее утро влилось к ней из распахнутого окна жужжанием шмелей, криками детей и птичьим гамом. Где-то вдалеке кричал петух.

Дальше все слилось в непрерывный видеоряд такого рода и такой необычной динамики, будто кинопленка попала в руки к сумасшедшему монтажеру и подверглась монтажной склейке, которая взорвала изнутри и свела на нет естественный ход событий. Надя не смогла бы восстановить последовательность, хотя даже пыталась, даже взялась через несколько дней на листочке написать, что за чем следовало, но не осилила эту задачу, потому что сумасшедший монтажер штрих-пунктиром, оперируя только тонким пинцетом и микронами целлулоида, двадцать пятым кадром вклеил образы и ощущения новорожденного двуглавого существа. Существо было единым и неделимым, иногда неповоротливым, иногда невероятно пластичным, оно проникало в самого себя и все время превращалось во что-то другое, и вокруг все было теплым и влажным, прохладным и нежным, и у оператора, который со своей немыслимой высоты смотрел в видоискатель, слезились глаза.

Но сначала Надя увидела Марка. Он стоял на углу возле библиотеки, немного сутулясь, смотрел, как она идет к нему, и сделался для нее не просто центром композиции, а центром всего видимого и невидимого пространства, горнего и дольнего мира. И она шла, не касаясь земли, а когда подошла, он протянул руку и коснулся ее щеки.

Они, конечно, пошли к дракону не сразу. Сначала они пришли в какую-то квартиру в пятиэтажке, сравнительно недалеко от библиотеки. Марк открыл дверь ключом, пропустил Надю вперед и закрыл дверь изнутри. Некоторое время они стояли молча, не глядя друг на друга, прижимаясь друг к другу плечами, всей поверхностью руки, пальцами – молча и почти не дыша. А потом Надежда сделала то, о чем беспрерывно думала все предыдущую неделю. Она принялась расстегивать пуговицы на его рубашке – одну за другой, трогала пальцами его грудь и дышала ему в солнечное сплетение. И чувствовала, как он ощупывает пальцами ее затылок с осторожностью слепого, читающего незнакомый текст, написанный шрифтом Брайля.

Надя никак не могла дотянуться до его губ, а вот целовать грудь и слегка вспотевший под рубашкой живот как раз очень даже могла.

– Так нечестно, – сказал он. – Я тоже хочу.

Он смог только раз.

Вторая попытка не удалась, пришлось прервать и перейти ко всем видам тактильных нежностей, оральных радостей и глупостей, которые только приходили на ум. В результате и родился телесно неудовлетворенный двуглавый кадавр, который только и делал, что склеивался еще не склеенными частями, был облизан с ног до головы, зашептан, заласкан и заглажен, распят и заговорен странными словами, которых не было ни в одном языке, но только они и приходили им на ум. Только этот язык они и понимали и только на нем могли тогда говорить.

Но чаще всего прочего – после, уже в дороге и дома, Надя вспоминала, как он сказал: «Я посплю, хорошо?» – и, повернувшись к ней спиной, уснул часа на полтора, тихонько постанывая и посапывая во сне. А она смотрела на его спину, просто смотрела – на обычную незагорелую спину Маркияна Вегенина, пятидесяти семи лет, на бледную россыпь веснушек на шее, на три родинки на плече, на круглый шрам чуть выше поясницы. Смотрела, пока сама не уснула, уткнувшись носом в его лопатку, а проснулась от того, что он смотрел на нее.

– Я боялся тебя разбудить, – сказал он, – хотя очень хотелось.

– У тебя щека помялась, – Надя обняла его затекшими от сна руками, прижалась к теплому телу и уснула еще на час с небольшим.


А к дракону они пошли только на следующий день.

Шли по узким улочкам, усыпанным абрикосами, мимо низких заборчиков, из-за которых буйные цветущие кустарники всех видов и расцветок свешивались, вываливались, выламывались на дорогу. Под шелковичными деревьями, по старой брусчатке, мимо заросших плющом старых особнячков в стиле модерн, в которых никто не жил уже лет сто, так что теоретически в каждом из них мог поселиться небольшой дракон.

Шли, взявшись за руки, гладя пальцами пальцы друг друга, постоянно тормозили и останавливались, чтобы целоваться и немножко, если остановка случалась на совсем уж безлюдном участке пути, трогать друг друга за всевозможные места, которые сладко ныли от этих касаний, и от предчувствий касаний, и от одних только взглядов.

– Я сейчас только посмотрю, – говорил Марк, легко касался ее плеча, и опускал бретельку сарафана, и смотрел на ее грудь темнеющими в тени шелковицы глазами так, что она терпела-терпела, потом начинала тихонько стонать и в конце концов судорожно выгибалась в его объятиях и только просила: «Держи меня крепко, пока я не…»

Из-за этих остановок путь к дракону был долог и разнообразен. Надя не хотела нарушать это их полусонное движение, плавное, как течение реки, всякими дурацкими вопросами, но не удержалась в какой-то момент, вот просто-таки не удержалась.

– Почему ты библиотекарь? – спросила она.

– Что значит – почему? – удивился Марк. – А кем я, по-твоему, должен быть?

– Ты какой-то странный библиотекарь. Я таких не видела раньше.

– Вот много ты встречала библиотекарей, – усмехнулся он, и она отметила, что еще ни разу не видела, чтобы он смеялся, только вот усмехался, как сейчас, или просто улыбался, иногда грустно.

– В детстве – немало… А так, конечно, в библиотеках не была сто лет.

– Борхес был библиотекарем, – задумчиво сказал Марк. – И, говорят, неплохим… Но ты права. Это у меня каникулы Бонифация. Каждое лето я приезжаю сюда и работаю в библиотеке. А настоящий библиотекарь Татьяна Ивановна в это время уезжает к внукам в Ивано-Франковск. Такая у нас с ней договоренность.

А в остальное время, оказывается, Марк Вегенин преподает философию в Черновицком университете и даже заведует там кафедрой. И даже написал несколько книг о возможных мирах в философии.

– Но в принципе и там я в основном сижу в библиотеке, – сказал Марк. – Я, можно сказать, живу в библиотеке. Пишу там и читаю. Мне нравится смотреть на книги и нравится, когда они со всех сторон. Они согревают мне сердце. Ты никогда не замечала, что в помещении с книгами всегда теплей, чем там, где их нет? Например, зимой.

– А дома у тебя тоже большая библиотека?

– И дома большая…

– Ты женат? – вдруг неожиданно для себя спросила Надя.

– Я очень давно разведен, – без тени удивления или раздражения, спокойно сказал он, будто ждал этого вопроса, ну или не усмотрел в нем ничего предосудительного. – Сто лет назад. Бывшая жена живет в Риге. Видимся редко. Иногда к детям приезжает, конечно…

Его дочь окончила львовский мединститут, проходила практику в местной больнице и очень быстро, буквально к концу практики, вышла замуж за заведующего отделением отоларингологии Лешу – человека серьезного и правильного во всех отношениях. У них, у детей, дом, сад и огород, и каждое лето, уже восьмой год, то есть с момента рождения Пашки, Марк приезжает к детям, выращивает в огороде спаржу и рукколу, пишет и читает в беседке в саду и заменяет Татьяну Ивановну в районной библиотеке.

– Чудесный город, – сказал Марк, взялся было задумчиво за бретельку Надиного сарафана, но передумал и просто погладил ее по плечу. – Волшебный. Я еще и половины о нем не знаю.

– Ты же о каждом доме рассказываешь! – удивилась Надя. – Я вообще думала, что ты здесь вырос!

Марк покачал головой и провел подушечкой указательного пальца по ее губам.

– У настоящего города есть много слоев существования, – сказал он. – Кальки, наложенные друг на друга. Под одним рисунком проступает другой. Под другим – третий. В прошлой жизни я сказал бы – система, нарисованная на системе. Но теперь я так не скажу, потому что не уверен, что существование обладает признаками системности. Оно скорее сферно… Извини, это что-то меня далеко занесло.

– А дракон – живой?

– Смотря как у тебя устроено зрение, – улыбнулся Марк. – И слух. И чувство другого.

И наконец они пришли.

– Смотри, – Марк отодвинул заросли кустарника, и Надя увидела узкий проем, за которым было черным-черно.

Марк порылся в рюкзаке, достал фонарик и посветил им в пещеру.

В этот момент Надежда отчетливо осознала, что Марк Вегенин сумасшедший. И удивилась, что не понимала этого раньше. Он не дал ей подумать, понаблюдать, он заморочил ей голову, он влюбил ее в себя и заставил глотать воздух только при одном взгляде на него. Но он сумасшедший. К сожалению.

«Он убьет тебя», – говорила Нино. Говорила же? Говорила! Он убьет ее. Прямо здесь.

– Что с тобой? – озадаченно спросил Марк.

Заглянул Наде в глаза и присел перед ней на корточки, сцепив руки в замок.

– Что с тобой, Надя?

– Я тебя боюсь, – она сказала это и почувствовала, что у нее сел голос. Получилось как-то сипло и невнятно.

Он смотрел на нее – теперь снизу вверх. Смотрел и смотрел. И его глаза наполнялись слезами.

Надя так удивилась, что забыла о своем страхе. Она практически никогда не видела плачущих мужчин. Только в кино и еще на собственной свадьбе, где свекор напился пьян и рыдал от умиления, обнимая молодых. Но тут перед ней на корточках сидел совершенно трезвый Марк Вегенин, спокойный и рассудительный Марк Вегенин, библиотекарь-доброволец и автор книг о возможных мирах в философии, и плакал настоящими слезами. И губы у него дрожали.

– Не плачь! – сказала Надя и тоже села на корточки. – Не плачь!

– Все, – сказал он и поднялся. – Все, я больше не плачу.

После чего он взял Надю за плечи и силой поднял на ноги. И еще слегка встряхнул.

– Так нельзя, – сказал он. – Ты или веришь мне, или не веришь. Или боишься, или не боишься. Если не веришь и боишься, мы сейчас выйдем на дорогу, поймаем такси, и я довезу тебя до твоей гостиницы.

В этот момент Надя в глубине души поклялась себе, что никому не расскажет о том, что почувствовала. Нино не расскажет, внукам не расскажет, врагам под пытками не выдаст. И Марку Вегенину, взрослому дядьке пятидесяти семи лет, не расскажет тоже. Потому что это чувство, острое, как перец чили, и одновременно сладкое, и горькое, как недавние его слезы, должно принадлежать только ей. Ничего более ценного ни разу в ее душу не залетало. Родство. Перед ней, слегка злясь и недоумевая, стоял самый родной человек. Роднее не бывает. Роднее и не было никогда. Она могла бы успеть состариться и тихо уйти из жизни в окружении скорбящих домочадцев, но так и не ощутить этого укола в сердце, из-за которого она только что умерла и сразу родилась снова, в каком-то новом, неожиданном для нее мире, возле пещеры, за которой ждет дракон.

– Верю, – сказал она, и, видимо, сказала так, что он выдохнул. – Веди меня к своему дракону.

«Просто у него есть игра, – думала Надя, осторожно ступая в полумраке длинного узкого тоннеля. – Он же философ в конце концов. Они же сказочники, по сути. И теперь я вместе с ним…»

– Здравствуй, – вдруг сказал Марк. – Познакомься. Ее зовут Надежда.

И вдруг левая стена тоннеля зашевелилась и поплыла, освобождая тусклое пространство, как бы проявляя его, и Надя увидела, что вместо узкого прохода они стоят в широкой пещере, края которой не видно, а перед ними сидит дракон. Или лежит. Или сидит и лежит одновременно. Обыкновенный, антрацитовый, огромный и совершенно живой. После невероятного открытия, которое она сделала возле пещеры, после осознания очевидного факта, что она умерла и снова родилась, ничего нелогичного в том, что перед ней сидит и одновременно лежит дракон, она не усматривала.

– Здравствуй, Марк, – сказал дракон обычным человеческим голосом. – Здравствуйте, Надежда. Очень приятно.

– А можно вас потрогать? – спросила Надя.

– Можно, – снисходительно разрешил дракон и положил голову на массивные лапы.

Марк

Три года назад Маркиян Вегенин вдруг осознал, что жизнь обязательно кончится. Как ни растягивай удовольствие, сколько ни экспериментируй со временем, преодолевая его линейность, пробиваясь ко множеству божественных времен, она кончится – тупо и навсегда. И не то чтобы он боялся этого неизбежного конца, но то, что он так ничего и не понял ни о себе, ни об окружающих, ни о причинах почти бесконечного разнообразия флоры и фауны, рассветов и закатов, текстов и человеческих историй, удручало его все больше. Да что там удручало! Он впал в грех уныния. Он понял, что при всем разнообразии мира ограничен в маневре – он не сможет по большому счету реализовать больше одного полноценного сценария за то время активной жизни, которое ему осталось. Да и что это будет за сценарий – книга? новый учебный курс? кругосветное путешествие?

– Можно отправиться в кругосветное путешествие и за это время написать книгу, – его приятель Эдик Ривкин изо всех сил пытался выжать все возможное из гипотетического ближайшего будущего Марка. Они сидели у него на кухне и пили чай с чабрецом. Недавно завязавший художник Ривкин, который раньше, не стесняясь, приходил к непьющему Марку с пол-литровой бутылкой коньяка, теперь постигал радости неспешного холостяцкого чаепития. Он даже чайную доску купил – китайскую, лакированную – и подарил ее Марку на день рождения.

– А еще можно, – воодушевлялся Ривкин, – поехать в кругосветку, написать там книгу и влюбиться в британку, специалистку по разведению крокодилов в неволе.

– Почему в британку? – вяло поинтересовался Марк.

– То есть против крокодилов ты ничего не имеешь! – довольно заржал Ривкин. – Ну не в британку, в японку. С маленькими ножками. Хотя тебе ли париться на этот счет? Ты же от них отбиваться не успеваешь.

– Успеваю, – так же вяло возразил Марк. – Не преувеличивай.

Его коллега по кафедре Люда Вагнер сказала ему однажды:

– Ты нравишься тем женщинам, которые устали надеяться на чудо и вдруг видят тебя – умного, спокойного, внимательного, на первый взгляд очень терпеливого и снисходительного мужика. Красивого к тому же. Вот этих смущенных улыбочек не надо, ты каждое утро видишь себя в зеркале и, по-моему, всем доволен. Есть, конечно, и другие, которые не поведутся, просто потому что чудо пришло к ним несколько раньше, чем они увидели тебя. Вот я, например, ни за что не поведусь, ты же в курсе.

– Я старею, Людочка, – сказал Марк.

– И что? Не стои́т?

– Скажем так – раньше было лучше.

– Ну слушай, дорогой. – Люда нахмурилась и потащила сигарету из пачки. – Раньше все было лучше, вот у меня, например, жопа была круглее и сиськи имели более товарный вид. Но мне нравится жить, а ты как бледная тень в последнее время. Пойди трахни какую-нибудь студентку, или вон бедная Божена на тебя все смотрит… Нет, не та Божена, которая в приемной комиссии, а та, которая с медиакафедры… Ну умная такая, из Гарварда, слова в простоте не скажет, ты еще жаловался, что половины не понимаешь из того, что она говорит. Интеллектуалка. Может, она думает, что если ты философ, то надо непременно казаться умной? Успокой деву, дай ей понять, что у философов, как и у остальных мужиков, одно на уме. Ну вот, ты хотя бы улыбаешься, Марик…

За исключением двадцатилетней давности истории с одной девушкой – допустим, ее звали Мартой, – никакими другими случаями романтических отношений с юными девами младше двадцати Марк похвастаться не мог. Так он Людке и сообщил.

– О! – удивилась она. – А чего так? Смотри, какие газели бегают по нашим средневековым коридорам, какие дивные оленята в черных гольфах и мартенсах. Просто – ах! Ты странный.

Марк пожал плечами. Разговор стал его тяготить. Спасение одной газели добавило ему пару седых волос. Два года назад мокрым октябрьским вечером он возвращался к себе домой и уже за университетской стеной обнаружил сидящую на корточках барышню. Барышня отчаянно икала и стонала, держась за голову. То икала, то стонала. Поочередно.

«Да что ж вы пьете как не в себя, дурочки», – в очередной раз подумал Марк. Чем младше курс, тем больше и бестолковей они надираются на этих своих студенческих вечеринках.

– Что пили? – спросил Марк, тронув ее за плечо.

Девушка посмотрела на него глазами, мутными от слез и алкоголя, в черных кругах размазавшейся туши.

– Пиво, – сказала она и ее вырвало.

«Литра три», – оценил Марк, достал из кармана пачку влажных салфеток и вытер бедняге лицо, а потом трясущиеся холодные ручонки, похожие на птичьи лапки.

– О-о-о, – простонала дева, – меня комендант в общагу не пустит. Или настучит.

«Господи, – подумал Марк, – спасибо тебе, что в моей жизни уже давно нет никаких комендантов…»

Разумеется, он привел ее к себе, отпаивал сладким чаем, запихал в душ, предварительно выдав ей махровую простыню, и сопроводил полуживого мокрого воробья на диван в кабинете, сам же, даже не включая в спальне свет, настолько его измотала эта акция спасения, кое-как разделся, рухнул поперек кровати и мгновенно уснул. А проснулся в пять утра, о чем сообщило ему электронное табло будильника, от того, что рядом тихонько пыхтел и сопел совершенно голый человеческий детеныш женского пола, и если бы просто пыхтел и сопел, так еще и гладил Марка по плечу, одновременно совершая поползновения лизнуть его в шею.

Марк осторожно снял ее руку со своего плеча, встал, собрал по всей квартире ее вещи, да-да, те самые черные гольфы, трусишки шириной с полоску лейкопластыря, футболку и свитер. Принес ей и велел одеваться и валить со скоростью сверхзвукового самолета. Как ее звали, он вспомнить не мог.

Юница, косо поглядывая на Марка, нетвердо бродила по квартире, натыкаясь на мебель, и бормотала:

– Где же юбка, мать твою, ебаныврот…

Марк, ощутив приступ тошноты, ушел в ванную и принялся тщательно чистить зубы. Когда вернулся, несчастное создание уже сидело в кресле – в клетчатой юбке, черных колготках с дырой на острой коленке и в неровно натянутых гольфах.

– У меня болит голова, – сообщила малолетняя пьяница.

Марк принес ей таблетку спазмалгона и стакан воды.

Она запила таблетку, отдышалась и сказала:

– Спасибо. Ты классный. Ну иди сюда.

Марк взял ее за плечи и вывел на лестницу. Ему хотелось поступить более радикально, например дать ей подзатыльник и вынести за шкирку прямо во двор, чтобы наверняка, но он сдержался. И держал себя в руках каждый раз, когда она подбегала к нему в университете и упрекала его в холодности и бесчеловечности после того, как они провели ночь вместе. Вот тогда-то к Марку, видимо в качестве антидота, стало возвращаться воспоминание давнего польского католического Рождества, радостные детские вопли во дворе и Марта в струящемся зеленом платье и в венецианской маске. Марта, надо сказать, ведь тоже тогда обманула его. Но она воспользовалась карнавалом, а значит, действовала строго в рамках правил игры. Да и вообще, она была другой. Она была безупречно воспитанной лесной феей, она читала ночи напролет, в конце концов, это она придумала план спасения Гришки…

– Вот ты снова улыбаешься, Марик, – сказала Людка. – Улыбайся, душа моя, у тебя такая хорошая улыбка, а ты так редко…

Он улыбался доброй веселой Людке, пил с ней кофе, провожал до дома, а потом возвращался в свою квартиру, задергивал шторы в спальне и прямо в одежде валился на застеленную кровать. И спал долгим беспокойным сном, несколько раз за ночь просыпаясь от страха удушья. Откашливался, ждал, когда успокоится сердце, пил воду и засыпал снова.

А потом наконец наступил теплый душистый июль, и он уехал к детям, пришел в свою маленькую районную библиотеку, открыл все окна и полил фикус. «Например, это возраст, – сказал он себе, глядя на старый абрикос за окном, – проще говоря, мужской климакс или что-то в этом роде. Но я же живу еще!» Аргумент показался ему дохлым. Никаких других аргументов в голову не приходило. И только одно утешало – наверное, подобное уныние посещает не только его, он не уникален, есть и другие, их много – тех несчастных, которым так не по себе.

Он сидел за столом, положив перед собой обе руки, и ощущал свою досадную ничтожность и досадную слабость перед непонятой, безразличной и бесконечной жизнью, в которой почти не сказывается его присутствие, не скажется и отсутствие. Дети радостно орали за окном, люди целыми семьями выдвигались на сельскохозяйственную ярмарку – нарядные, будто шли не за покупками, а на воскресную службу. Женский голос перечислял:

– Возьму абрикосу на компот и яблочек, а сало что, сало у меня еще есть в морозилке, а вот голяшек возьму на холодное, и меда пол-литровую баночку, и куру…

– Мне букет для засолки нужен, а так больше и ничего, – говорила другая.

– Кто я такой, если я не могу снова создать мир? – вдруг сказал себе Марк.

И удивился. Потому что совершенно не собирался себе этого говорить. И думать об этом тоже не собирался. Но именно с этого момента болезненное стеснение в груди, которое так мучило его весь последний год, вдруг стало растворяться, как кусок льда под неожиданным мартовским солнцем, и за считаные минуты растворилось совсем.

И буквально через полчаса нарядные горожане могли наблюдать, как обычно молчаливый долговязый библиотекарь оживленно торгуется у дощатых прилавков с мясом и рыбой, шутит и говорит комплименты румяным веселым торговкам.

– Папа, да ты пол-ярмарки скупил! – радостно удивлялась дочь Вера, наблюдая, как он разбирает пакеты на кухне.

Этим же вечером Маркиян Вегенин взял каримат, сунул бутылку минеральной воды в рюкзак и ушел на окраину города, на границу леса и поля, как можно дальше от оживленной междугородной трассы. Постелил каримат на траву и впервые за много месяцев уснул крепко и спал с удовольствием.


Его разбудила птица. Еще все молчало, еще травы и деревья, оторвавшись от земли, плавали в белом тумане, и только безумная сойка вдруг взвилась над поляной с криком – исчезала и снова появлялась. Может, что-то случилось с ее гнездом, или похитили птенца, или у птиц тоже бывают ночные кошмары, полусонно думал Марк, пока сойка носилась прямо над его головой. Лес и луг проснулись, все зашелестело, зажужжало и запело. Перед глазами Марка качался стебель с каплей росы на конце травинки. Он сел, потер лицо, нашел воду в рюкзаке и сделал глоток.

– Так, – сказал он себе. – Очень хорошо.

Ничего так не хотелось ему в детстве, как найти тоннель в другой мир. Не в какой-то абстрактный и неизвестный другой, а в свой собственный. И даже повзрослев, более-менее благополучно миновав подростковый период, он не потерял ни самой остроты этого желания, ни острой горечи от его неосуществимости. Однажды это уже получилось. Но тогда он был не один, их было несколько – людей, которые неожиданно, одновременно, опираясь лишь на нечеловеческую совместную волю и желание выйти за границу понимаемого, вывалились в иное – каждый в свое. Двое остались в другом мире, один – близкий друг и главный собеседник, вернувшись с ним сюда, через пять лет уехал в Индию, и с тех пор нет с ним никакой связи. Решительно никакой.

Марк разделся. Вокруг не было ни души, и он был уверен, что никто сюда не забредает, разве что случайно, и поэтому маловероятно, что посторонний глаз с удивлением и живым интересом обнаружит голого пятидесятипятилетнего мужика среди луговых трав. Голого и в очках.

Он усмехнулся, снял очки, и все вокруг стало слегка смазанным, акварельным, отчего и луг, и поле, и стена леса как бы отслоились от реальности и, плавно покачиваясь, принялись дрейфовать в сторону медленного рассветного детского сна, когда ты слышишь мамин голос из летней кухни, звон посуды и лай собаки, но в то же самое время передвигаешься в своем собственном мире, скользишь по траве и летаешь невысоко над землей, и – море, обязательно море на каком-то участке пути. Чудо картезианского сна, знакомого Марку с детства, милосердно вернулось к нему на окраине маленького города, на границе луга и леса, утром первого июля 2013 года.

Ему уже приходилось потом много раз отвечать на вопросы «Как ты это сделал?» и «Что ты при этом чувствовал?» и на множество других, откровенно нелепых по звучанию, но необходимых для понимания вопросов. После ему придется путем нечеловеческого усилия рационализировать чудо, и это будет во сто крат сложнее, чем само действие, которое он осуществил в то лето, сделал то, на что уже не надеялся, – он построил себе мир, в который впоследствии мог уйти, чтобы не умереть. И каждый день, при желании, мог уходить, чтобы не умирать. Ибо время там было иное, и совершенно иные горизонты, и дороги, о которых ничего нельзя сказать заранее, потому что неизвестно, что там, за поворотом, – вот такие дороги ждали его.

Как ты сейчас это сделал, Марк?

А вот так.

Если есть архитектура пространства, то должна быть и архитектура времени. Где, как не в воображении архитектора, родился, например, католический храм с пилонами и вытянутыми кверху окнами и с длинной, длиною в жизнь, дорогой к алтарю? Земная вертикаль пространства, пересекающаяся с горизонталью человеческого времени, под определенным, специальным углом зрения превращается в устремленную вверх ось божественного времени, жестко противопоставленную поверхности Земли.

Если встать в ортогональ к поверхности и ощутить, как сквозь тебя движется и устремляется вверх основное время, ты получаешь весь набор инструментов для строительства – все возможные пространства и все возможные времена. Стой, создавая раскрытый на 45 градусов циркуль, крепко стой босыми ногами на земле – так ты можешь построить дугу, прочную, как китовый ус, а потом, сдвинувшись по оси на десять градусов от первоначального своего положения – еще одну дугу.

И так, двигаясь по часовой стрелке, ты способен построить купол, и это самое простое действие из всех возможных. Так ты научишься создавать вогнутое и выпуклое, закрытое и раскрытое, временное и условно бесконечное. Еще немного – и у тебя получится тоннель. А теперь ступай по этому тоннелю вперед и знай, что там, на другом его конце, тебя ждет твое море, но прежде, чем ты дойдешь до него, ты встретишь того, с кем можно разговаривать По Существу. Того, кто никогда не спросит у тебя о твоей не сложившейся личной жизни, а также о состоянии твоего банковского счета и твоей предстательной железы, потому что ему наплевать и на то, и на другое, и на третье. Он – дракон, и его волнуют совсем другие вещи, очень похожие на те, которые на самом деле волнуют тебя. Немного усилий в коммуникации, немного слегка укачивающей синхронизации смыслов и мыслеформ, логики и семантики, и вот ты уже не всегда доходишь до моря, потому что увлекся беседой, или вы доходите до моря вместе, обсуждая по дороге космос как лучшее место для строительства миров. Человек способен осваивать космос как архитектор времени и пространства, и ему для этого не нужны дополнительные ресурсы, протезы и костыли в виде фотонных звездолетов – вот о чем говорите вы по дороге к твоему теплому сине-белому морю.

А тут и в личной жизни наконец появилось приятное разнообразие – приехала провести мастер-класс в их университетской киношколе звезда украинского кино и театра Зоя Малазония, красавица и умница. Грузинский папа, светлоглазый русоволосый мегрел, и украинская мама, статная кареглазая шатенка из Мариуполя, – и вот получилась чудо-девочка, которая с детского сада начала сниматься в кино. Историю про маму и папу Марк Вегенин услышал в кофейне, куда повел гостью, которую ему поручили как человеку, который всегда готов показывать город гостям, друзьям друзей и совсем незнакомым людям, не жалея собственного времени, всегда подробно и с удовольствием. Зоя была высокой, тонкой и ослепительно-рыжей. Она была такой же рыжей, как Марта. В кафе, где они договорились встретиться, чтобы оттуда взять старт на экскурсию по Черновцам, она, как назло, пришла в длинном зеленом льняном платье, а рыжие волосы заплела в две косы каким-то удивительным плетением. Она смотрела на него своими слегка выпуклыми, как у Сьюзан Сарандон, медовыми глазами и красиво опускала светлые ресницы, когда задумывалась. Марк сразу вспомнил «Зеленые рукава» и подумал, что уж кого играть Зое, так это чистопородного ирландского эльфа.

В тот вечер прогулка закончилась у нее в номере, причем по ее инициативе. Вечер с бокалом чилийского белого с видом на костел увенчался недлинным прохладным сексом – она не любила, чтобы к ней прикасались, «когда уже все», ее это раздражало, но, впрочем, Марка как раз это устраивало вполне, поскольку не требовало от него дополнительных усилий. Все складывалось как нельзя лучше. Зоя полюбила сидеть у него дома на ковре, обложившись со всех сторон альбомами по искусству, она грызла соленый миндаль и бесконечно пила кофе.

Приезжала она примерно раз в два месяца, далеко не сразу рассказала, что в первом браке у нее было три выкидыша из-за какого-то сложного генетического конфликта с мужем, и она уже ничего не хочет, а только покоя, кофе и книжек вокруг. И чтобы он, Марк, был рядом. Он уже было решил показать ей дракона, и даже открыл рот, чтобы… Но она – так странно совпало – почему-то ровно в этот момент сказала:

– Я развелась с мужем не потому, что у нас не получались дети, а потому, что он идеалист и выдумщик. Художник, понимаешь. Выдуманные миры заменяют ему реальность.

– Но ведь и ты играешь выдуманных людей, – возразил Марк и почувствовал горечь под языком.

Зоя, взмахнув ресницами цвета крыла бледной ночной бабочки, сказала сухо:

– Я исполняю волю режиссера и являюсь частью его замысла. И никогда не забываю, какая сумма прописана в моем контракте. А мой муж писал картины, которые не мог продать. До поры до времени это мило, а потом, знаешь, начинает бесить.

«Ничего, ничего, – подумал Марк тогда, – люди и должны быть разными. Главное, что у нас с ней все получается, мы не ссоримся и у меня уже целый год не болит сердце».

Однажды, забравшись на колени к Марку и погладив его по щеке длинными молочно-белыми пальцами – дело было на укромной парковой скамейке, – она сказала:

– Давай родим ребенка.

– Можем попробовать, – согласился Марк со сложным чувством – ему нужно было время, чтобы осознать весь объем предшествий и последствий этого предприятия. Но желание Зои показалось ему в целом замечательным, и она была в целом замечательная, вот только не нужно ставить телегу впереди лошади.

– Сначала давай поженимся, – сказал Марк.

Зоя недоверчиво слезла с колен и пристроилась в некотором отдалении.

– Ты шутишь? – спросила она, и он впервые почувствовал в ее голосе неуверенность.

Марк в глубине души терпеть не мог вот этого лицемерного «Ты шутишь?», «Да неужели?», «Да ладно!» и подобных неискренних конструкций, которые якобы помогают сохранить лицо и выиграть время, а на самом деле ставят человека, их применяющего, в дурацкое положение. Марк всегда считал, что простота и прямодушие заслуживают ответного прямодушия. И ответной простоты. Мы любим друг друга? Отлично. Давай поженимся. Я не шучу в этом вопросе и тебе не советую.

Это было в конце февраля, за три месяца до того, как у Надежды Максимовой, семьдесят пятого года рождения, проживающей по адресу: Киев, Чеховский переулок эт сетера, полетело сцепление в километре от въезда в его город. У нее полетело сцепление, у него – тормоза. Он вообще-то сначала ничего не понял. Просто поймал ее в падении на крыльце библиотеки и почувствовал запах ее кожи. А потом поцеловал в ухо и почувствовал вкус ее кожи. Оказывается, с ожиданием этого запаха и вкуса он родился и пятьдесят семь лет жил, испытывая непонятную, необъяснимую жажду. И не головой, а осязанием, обонянием и прочими своими рецепторами, всеми своими сенсорными настройками ощутил, что раньше у него просто не было ничего, а теперь у него есть все. Ну как ничего… Была Женя, и это было в прошлой жизни. Была Марта, которая так и не смогла привыкнуть к нему, когда он вернулся оттуда, и только говорила: «Ты другой». И маялась, и плакала, и все-таки уехала от него, и сейчас живет в штате Коннектикут с каким-то учителем биологии, играет в теннис, пишет картины маслом и довольна вполне. И слава богу, думал Марк, слава богу, ничего уже давно не нужно, и не вернуться туда, она превратилась в отшлифованное памятью воспоминание, да и вспоминается, надо сказать, все реже и реже…

И вот свалилась на голову Надежда, случайная, незапланированная Надежда, непонятно откуда, непонятно зачем и в рамках какого сценария, и теперь он только и делает, что дышит через раз, когда говорит с ней по телефону, и вообще не дышит, когда видит и обнимает ее.

Она смогла пока только увидеть дракона и поговорить с ним. Она спросила у дракона о том, что он думает об антропотоках, и дракон сказал ей, что горизонтальные потоки – это не так интересно, как вертикальные. И пусть она не думает, что он говорит о смерти, – вовсе нет. Пройдет совсем немного лет, и она сможет наблюдать удивительную миграцию.

– Миграцию куда? – спросила Надя.

Дракон улыбался.

Дальше они пройти не смогли – то есть Марк с драконом могли, а ее не пускало и держало что-то – мягко, но крепко.

Не все сразу, понял Марк.

– Не отпускай меня, – попросила она беспомощно, когда он провожал ее.

– Не все сразу, – сказал Марк и прижался губами к ее шее. – Мне придется тебя еще немного поотпускать…

Этим же вечером позвонила Зоя, сказала, что только что прилетела из Канн и едет к нему. И что фестиваль был прекрасен – ну ты видел, я тебе посылала фотки. Он не видел. Он обо всем забыл за эти несколько дней. И еще она сказала, что купила платье.

– Какое платье? – рассеянно спросил Марк.

– Свадебное, Вегенин, – расслабленным голосом с эротическими нотками сказала Зоя, – цвета слоновой кости. С баварским кружевом.

Марк сидел в доме детей, в своей комнате и сжимал телефон обеими руками. У него зашумело в ушах.

– Папа, иди ужинать, – позвала дочь.

Он сослался на усталость и не пошел. Хотел позвонить Наде и не смог. Удовлетворился ее эсэмэской, что она доехала нормально и скучает. «Я тоже», – написал он в ответ.

Надя все же перезвонила, услышала его глухое «привет» и спросила:

– Что у тебя с голосом?

– Ничего, – сказал Марк.

– Точно? – переспросила она. Не поверила, значит.

И тут он разозлился. Вдруг, внезапно и сильно.

– У меня может быть разное настроение, у меня могут быть дела, послушай, я не должен отчитываться.

– Хорошо, извини, – сказала она и отключилась.

Марк увидел, как она медленно встает со стула на кухне, медленно идет в спальню и ложится там на кровать. И лежит зажмурившись. Просто увидел, и все. Может, и кухня, и спальня были несколько другими, чем те, которые возникли перед его глазами, но в том, что Надя совершила именно эти действия, он был уверен на сто процентов. И самое лучшее было – позвонить ей и сказать, что он ее целует, целует и сто раз обнимает, и хочет, и любит. Но он не смог, он вдруг понял, что его жизненные силы не бесконечны, что их надо бы попридержать и поднакопить для того, чтобы встретить Зою с ее платьем цвета слоновой кости и сказать ей все как есть, потому что говорить по телефону такие вещи не годится. И если он сейчас провалится в свое бездонное чувство, то станет беззащитным и слабым, а ему нужно выстоять, и не сойти с ума, и не сгореть от стыда, и не потерять лицо. А как все это сделать одновременно? Вот же черт побери…

Надя

Зачем я позвонила, повторяла она, зачем я позвонила. Господи, зачем, что делать, это так неожиданно и страшно, он не перезвонит, он рассердился, впервые рассердился на меня, неожиданно, сильно, на ровном месте. Я позвонила не вовремя, неуместно, он был не рад мне, оказывается, он может и не радоваться мне, он поставил меня на место, потому что кто я действительно и зачем ему нужна, я придумала все себе, я поверила в него и в дракона, нет никакого дракона, и этого городка в мальвах и георгинах тоже нет, и того человека, который тепло и влажно дышал мне в висок теплой летней ночью, нет и никогда не было, вместо него есть другой, которого я не знаю, а ведь думала, что уже знаю…

Надя сидела на полу, прислонившись спиной к дивану, и ей очень хотелось пить. Но встать и пойти на кухню она не могла. Она не могла себя поднять – ни усилием воли, ни усилием мышц. И тут позвонила Нино – как почувствовала что-то.

– Послушай, – сказала Нино, выслушав Надино закольцованное «зачем я позвонила», – послушай, мать, ведь ничего не произошло. Абсолютно ничего. Просто попала под горячую руку. Уверяю тебя, такое случается.

– Он больше не позвонит, – сказала Надя. – Никогда.

Нино молчала.

– Он больше не позвонит, – повторила Надя.

– А если и так? – вдруг согласилась Нино, и Надя зажмурилась. – Если и так? Что, умирать теперь?

– Я позвоню ему завтра, – сказала Надя. – Проведу завтра интервью с кандидатом и позвоню. Сама.

– С кандидатом в президенты? – неудачно пошутила Нино.

– С кандидатом в управляющие филиала агрохолдинга. И позвоню.

– Так, – сказала Нино. – Бери такси и дуй ко мне. Я иду за коньяком.

Надю ждал не только коньяк, но и накрытый с грузинским размахом стол – долма, чахохбили, лобиани, ачма и дымящийся шашлык.

– Мы в прекрасном мире живем, моя курочка, – сказала Нино и крепко обняла Надю. – Все привозят в любое время суток. Обожаю. И за это мой первый тост. За этот прекрасный заботливый мир.

Надя выпила первый бокал залпом и попросила налить еще. И заплакала.

– Ешь, – приказала Нино. – Ешь мясо. И пхали. И бажи. Вот я тебе бажи сейчас на хлеб намажу. Баааажи на хлеб намааажу… Бажи лечит душу, чтоб ты знала. И веточку кинзы сверху. Кинза тоже лечит. И мясо я тебе порежу маленькими кусочками. Ешь, любимая. Жизнь – боль. Плачь и ешь, одно другому не мешает.

После третьего тоста, который был за Илона Маска, создателя электромобиля, Нино заметила:

– Несоразмерная реакция.

Надя ела бажи чайной ложкой. Бажи действительно лечил, или ей просто хотелось в это верить.

– Несоразмерная реакция у тебя, – повторила Нино, – избыточная. Так могла бы реагировать пятнадцатилетняя дурочка с гормональной революцией в организме. Но ты взрослая женщина сорока лет и не дурочка. Хоть отворот делай, ей-богу.

– Я позвоню ему завтра, – сказала Надя.

– Выжди три дня, – посоветовала Нино и наполнила бокалы вновь. – Лучше четыре. Успокойся. И он пусть успокоится, если он вообще о чем-то волновался. Везде, где появляется сверхценность, все рвется по швам в итоге и летит к черту. Ты сделала из него сверхценность, а он просто мужик предпенсионного возраста и, похоже, со странностями. И вся эта психофизиологическая композиция меня очень беспокоит.

– Ты права, – сказала Надя. – Через три дня.

Нино резала для Нади мясо маленькими кусочками. Отложила нож, налила и выпила рюмку коньяку в одиночку, не призывая Надю в компанию, сказала, жуя веточку кинзы:

– Жизнь только и говорит нам, что зарекаться не стоит, все пытается с регулярностью курьерского поезда донести до нас эту простую мысль, но мы, конечно, не слышим, не слышим…

Марк

Зоя приехала спустя два с половиной часа после своего звонка, совсем ночью, одарила полусонных детей Марка французскими сувенирами и влетела к нему на второй этаж.

Он увидел ее, сияющую и благоухающую, и понял, что он все скажет ей завтра. Потому что у него сегодня нет сил.

Зоя стремительно высвобождалась из невесомых одежд.

– У меня нет сил, – сказал Марк чистую правду, – я отвратительно себя чувствую.

– Да бог с тобой, дорогой, – легко засмеялась Зоя, – я сейчас рухну рядом и засну.

Так она и сделала – уже через минуту спала, перекинув через него свою длинную ногу, разговаривала и смеялась во сне. Марк не заснул вообще, и наутро его мутило, будто с похмелья, хотя не пил он уже сто лет, а вот лучше бы напился вчера, чем бесконечно прокручивать в голове фразы будущего разговора – одну глупее другой.

Утром к Пашке прибежала Танька и заставила друга фотографировать их с Зоей и так и эдак. Таньке тоже достался подарок – розовый чехол для телефона, и они с Пашкой унеслись со двора с деньгами на пиццу, выданными Пашке заботливой будущей бабушкой. Я ничего не имею против, чтобы ты, малыш, называл меня бабушкой – веселилась тридцативосьмилетняя звезда кинематографа, взбивала в блендере ягодный смузи, жевала какой-то невообразимо душистый нормандский камамбер и периодически гладила Марка по голове.

– Какие у тебя волосы! – восхищалась она.

– Какие? – тупо спрашивал Марк.

– Мягкие, теплые…

– Пойдем в ресторан, – решился Марк.

– Зачем? – она засмеялась. – Давай валяться, сегодня же воскресенье. Я сейчас покажу тебе платье!

– Пойдем в ресторан, – угрюмо повторил Марк. – Одевайся и пойдем.

Зоя подошла к нему близко и заглянула в его глаза.

– Так-так… – сказала она. – Ну хорошо, пойдем в ресторан.

И тут позвонила Надя.

– Я не могу сейчас говорить, – сухо сказал Марк, – я перезвоню позже.

Три часа спустя он проводил Зою в гостиницу, – она не хотела садиться за руль, но и не хотела оставаться в его доме. Зоя была ровной, спокойной и вопреки его ожиданиям обошлась без всех присущих моменту женских спецэффектов. Единственное, что она сказала:

– Взял свои слова назад однажды, значит, и в следующий раз поступишь так же.

Марк вернулся домой, не чувствуя тела. Он решил, что позвонит Наде, вот сейчас прямо и позвонит, только успокоится немного. Он бы пошел к своему морю, но уже не мог никуда идти.

На кухне шумно возились Пашка с Танькой – поедали малину из миски.

– Деда, привет! – сказал Пашка. – А мы эту женщину видели, которая на желтом «Ситроене». – Она тебя нашла?

Марк почувствовал, что его изо всех сил ударили тяжелым тупым предметом в район солнечного сплетения.

– Где видели?

– Ну в городе, она сказала, что приехала к тебе, а мы сказали: «Так вы ему позвоните!»

– А она?

– А она сказала, что сейчас позвонит. А Танька сказала, что к тебе невеста приехала, знаменитая артистка. И показывала ей фотки на телефоне.

– И что вы поженитесь! – вставила довольная Танька.

– А она? – проговорил Марк, опускаясь на табуретку.

– А она сказала, что ей срочно надо домой, в Киев. И уехала. Вот.

– Когда это было? – спросил Марк, с трудом шевеля резиновыми губами, и прижал пальцем пульсирующую точку в уголке глаза.

– Вот недавно было! – Пашка сосредоточился. – Пятнадцать минут назад! Или семнадцать?

Марк позвонил зятю Леше и попросил дать ему машину. В Киев и обратно.

– Ты сколько за руль не садился? – мрачно поинтересовался зять. – Года четыре?

– Примерно. – Марк понял, что почти не может говорить.

– И ты собираешься ехать по этой трассе? Не дам.

– Леша!

– Я сам отвезу тебя, – сказал Леша. – Сейчас сдам дежурство и приду, потерпи.

– Что случилось? – спросил зять, когда они уже выехали на трассу.

– Можно курить? – Марк вертел в пальцах сигарету. – Курить можно?

– Да кури! – Леша открыл окно. – И пристегнись. Ехать же будем быстро, правда? Я дежурством поменялся, чтоб ты знал.

– Спасибо. – Марк закурил, набрал Надю и слушал гудки, пока они не оборвались. Еще набрал. И еще.

– Догнать желтый «Ситроен», – задумчиво сказал зять и поскреб подбородок. – С бабой за рулем. Ну че, реально…

– Я твой должник, – пробормотал Марк, с ненавистью глядя на телефон. – Я с тобой на рыбалку пойду…

– Не мое дело, ясен хрен, но кто она, та, которую мы должны догнать? А? – Леша обогнал фуру и тоже закурил. – Хотя я понимаю кто. В общих чертах… А что будет, если не догоним?

– Ничего не будет, – сказал Марк. – Больше не будет ничего.

– За Житомиром трасса идеальная, не волнуйся. – Леша улыбнулся сочувствующе. – Догоним и перегоним, пиздюлей надаем!

– Это не ей надо надавать пиздюлей, а мне. – Марк выбросил окурок в окно.


На идеальной трассе стояла мертвая километровая пробка.

Водители машин, стоящих впереди, периодически выходили и пытались рассмотреть, что там, вдали.

– Ну что? – крикнул Леша в открытое окно.

– ДТП, – сказала дама в красной бандане. – У меня сын там впереди стоит. Говорит, какая-то коза на «Ситроене» въехала в отбойник. Теперь нам не меньше часа тут париться. Как вы думаете, когда пойдет дождь?

Марк вышел из машины и пошел вперед.

Шел медленно, вслепую, на ощупь. Почти не видел ничего впереди, кроме вереницы автомобилей, слившихся в один разноцветный рукав.

– Отец, ты ок? – окликнул кто-то из машины. – Водички дать?

«Это не ты, – говорил он, – это не ты». За один его шаг сердце успевало сделать три удара, и пот катился за воротник рубахи, и резкая боль в диафрагме почти не давала дышать.

Это не ты.


В отделении нейрохирургии Житомирской областной больницы, возле двери в реанимацию, Марк сидел на корточках, потому что только так он и мог сидеть, сжавшись и обхватив колени руками. Леша же пристроился на длинной железной скамье с аптечным пакетиком, в котором была упаковка корвалола, одноразовый пластиковый стаканчик и бутылочка минеральной воды.