Когда я был маленьким, мне было невдомек откуда рождается этот удивительный звук. Я имею ввиду, звук, а точнее сказать стук, несущихся по рельсам, поперек шпал, колес. Что удивительно, он практически всегда был разным, в зависимости от поезда. У скорого один – сухой, трескучий, у электрички тоже суховатый, но не такой, как у скорого, товарный же стоял вовсе особняком – стук его колес был тяжелым, надрывным и заторможенным. Мы жили в старом, четырехэтажном доме, как сейчас принято говорить в «промзоне», недалеко от железнодорожных путей. Стало быть, стук колес был неотъемлемой частью моей жизни. Многие говорили, что это невыносимо, и что жить так невозможно. Что же касается нашей семьи, подобное было вполне приемлемо. Родители, за долгие годы уже привыкли и не замечали звук проезжающих поездов, сестра, выйдя замуж покинула отчий дом, так что ей было все равно, а я, я получал от этого звука удовольствие. Это был звук дома, уюта, и как ни странно, спокойствия.
От железнодорожных путей, как будто откуда-то издалека, вдоль дворовых, покрытых неровным асфальтом, давным-давно принявшим цвет окаменевшей земли, дорожек, подгоняемый ветром, летел волшебный запах. Это был запах детства, запах дома и чего-то такого, что несомненно никогда не сможет закончиться. Только спустя много лет я узнал, что это был запах креозота, а когда я был маленьким, а затем и чуть постарше, то, что прилетало даже с самым незначительным дуновением ветра, лично для меня носило название «запах рельс». Я понимал, что рельсы, скорее всего, сделаны из металла и скорее всего из стали, и пахнуть они, так же скорее всего, не могут. Но, несмотря на все это, словосочетание «запах рельс» мне нравилось гораздо больше, нежели «запах шпал». Этот запах был везде. Стоило только приблизиться к небольшому, но с весьма густой растительностью, скверу, за которым в полсотни метров стоял наш дом, «запах рельс» становился настолько ощутимым, что ни у кого не возникало сомнений в том, что где-то рядом проходят железнодорожные пути. Наверняка многие из тех, кто по той или иной причине оказывался рядом с нашим домом, например, приезжали в гости, качали головой, где-то внутри размышляя о том, что никогда бы не смогли жить в подобном месте. Естественно, никто и никогда не говорил это вслух, но подобные вещи легко читались на их лицах. Для нас же жизнь шла своим чередом.
* * *
Раздался резкий гудок, словно эхо отозвавшийся в темном птичьем облаке, поднявшимся над густыми шапками понурых тополей. Пронзительный гудок повторился, и хмурые выцвевшие вагоны, словно гигантская усталая змея, поползли вперед, оставляя позади безлюдный перрон. Сквозь грязное окно вагона, на фоне бледного бетонного забора, тщательно исписанного различными точками зрения касательно существования человечества, а так же его перспектив, виднелись полузахороненные, потерявшие форму, и от тягости, имеющего власть над всем времени, шпалы, которые в свою очередь, из последних сил выдерживали натиск бесконечных замерших составов, уже не способных передвигаться.
Я сидел на упругом боковом кресле обшарпанного плацкартного вагона, прислонившись щекой к грязном окну. Справа от меня суетилась семья, раскладывая свои многочисленные пожитки по специально отведенным для этого местам. Упитанная женщина в цветастом платье, постоянно приоткрывая то одну сумку, то другую, как будто никак не могла решить, которая из них, вероятно, понадобиться раньше, чем остальные. Не сложно было догадаться, что раньше всего потребуется сумка с едой. Судя по всему, именно ее она и не могла найти. Женщина заставляла мужа, доставать с верхних полок тюки, которые он уже успел убрать, чтобы все-таки обнаружить искомое. Высокий мужчина, с лицом запуганной собаки и свисающими с двух сторон скулами, покорно выполнял все ее указания. Вокруг родителей, словно заведенные, бегали двое детей. Пухленькая, как мама дочка и совсем не похожий на отца мальчик. Девочка была немного постарше своего брата, в коротком, но достаточно пышном розовом платье, как будто только что вернувшаяся с детского утренника. Мальчишке же было на вид не больше пяти-шести лет. Маленького роста, коренастый, с круглой, словно мяч и практически лысой головой, он постоянно перепрыгивал с одной нижней полки на другую, параллельно успевая дернуть свою старшую сестру либо за подол платья, либо за одну из жиденьких косичек, аккуратно заплетенных у нее на голове. После каждой его попытки, девочка резко отмахивалась рукой, хваталась за маму, ища убежище за ее могучей спиной. Как уже было сказано, мама и впрямь была способна выполнить роль непреступной преграды. Спустя несколько минут они все-таки, угомонились, так как брата и сестру посадили около окна, но на разные полки.
Поезд медленно, на тихом ходу плелся вдоль мрачных серых построек, предназначение которых, было сложно себе представить. Я смотрел в окно, прислонившись щекой к холодному грязному стеклу. Стоящие на путях старые, словно заброшенные, вагоны, казалось, не замерли на месте, а плыли куда-то вдаль, постепенно исчезая из вида. Упитанная женщина, усевшись на край нижней полки, все еще продолжала причитать, периодически с укором поглядывая на своего мужа, который, как и его отпрыски, устремил свой тяжелый взгляд сквозь потускневшее окно, и скорее всего, ее не слышал.
Стук колес надрывно отчеканивал медленный, казавшийся ровным, с небольшой оттяжкой, как в музыке, и все-таки постепенно ускоряющийся ритм. Стоящие на соседних путях серые вагоны, те самые, которые казалось не стояли на месте, а уплывали куда-то вдаль, вместе с ритмом ускоряли движение. После длинных загадочных серых зданий, потянулась вереница замысловатых, разной формы и цветов, гаражей. Низкие, можно даже сказать приплюснутые, высокие, а где-то и вовсе двухэтажные, с угрюмого вида ржавыми воротами и висящими на них чугунными замками. Что ж, удел времени. В глаза всегда бросается то, что плохо лежит. Это многое объясняет. С каждой секундой гаражи, как и те серые здания, все быстрее и быстрее уносились вдаль. А круглолицый мальчуган, несмотря на то, что перестал донимать свою сестру, никак не успокаивался. С неподдельным любопытством в глазах, он прильнул к такому же грязному стеклу, плавными движениями головы, провожая проплывающие мимо вагоны. Упитанная женщина, с уверенным видом главы семейства, в итоге отыскав заветную сумку, постепенно выкладывала на узкий столик разную провизию, чтобы через несколько минут заполнить вагон характерным запахом вареных яиц.
Вслед за гаражами появился изуродованный бульдозерами пустырь. Неровный, с разбросанным по всему периметру мусором, он сквозь мелькающие мимо окна голые деревья, веял холодом, пустотой. А поезд все набирал ход. Лоб от долгого слияние со стеклом стал совсем ледяным. Резко оборвавшийся пустырь, в прямом смысле слова превратившийся в обрыв, понес поезд высоко-высоко над землей, меж могучих металлических оков, оставив внизу широкую пелену черной воды, как те вагоны, уходящие куда-то вдаль. Движение.
Еще совсем недавно, каких-нибудь три-четыре часа назад мои мысли были совершенно иными. Настрой решителен, взгляд и мысли непривычно уверенными. Резким движением хлопнув входной дверью, и бросив ключ в облезлый почтовый ящик, я выбежал из темного холодного подъезда, словно птенец, который с большим-большим опозданием покинул родное гнездо. Четко осознавая, что тупик, в котором я оказался сам собой не раствориться, я, наверное, первый раз в жизни решил принять хоть какое-то действие, способное, по-моему мнению, изменить мою жизнь. Несмотря на яркое весеннее солнце, временами вспыхивающее между стремительно бегущими по небу величественными облаками, на улице было прохладно. Да и не мудрено, все-таки середина марта – снег вокруг растаял совсем недавно – стояла сухая и ветреная погода.
Я шел по улице в расстегнутом пальто, полы которого небрежно, резкими, хаотичными движениями развивались на ветру. Не знаю почему, но мне казалось, что расстегнутое настежь пальто, непременно должно добавлять уверенности. Я солгу, если скажу, что мне не было абсолютно холодно, но даже в этой, пусть и миниатюрной борьбе с самим собой, теперь я видел то, что, несомненно, придавало мне сил. Все начинается с малого. В голове, четко соблюдая принципы движения одного всем известного физика, мелькали мысли, воспоминания, какие-то не знакомые до сели процессы. Я тщетно пытался зацепиться хотя бы за одну из них. Мне непременно казалось, что любое, даже самое безрассудное действие, как не крути, все же должно быть сопряжено хотя бы с каким-нибудь мысленным процессом. В этот момент я всем нутром, всем своим сознанием приветствовал безрассудство, которое, как мне казалось, поглотило меня с головой, но вот так сразу отключить голову я не мог. Чувство страха, неопределенности, точнее нет, чувство неполной определенности не давало вздохнуть полной грудью. Но мысль о том, что для меня это уже «что-то», маячила на горизонте, словно клочок долгожданной земли после затянувшегося плавания. В беспросветно дрейфующую льдину северных морей, вот во что превратилась моя жизнь – в обреченное бессмысленное скитание, без надежды растаять.
Я уже практически год, как жил один. Сначала не стало мамы, а спустя несколько месяцев и отца. Как показывает жизнь (не помню, где я это услышал), мужская часть населения планеты в подобных случаях гораздо менее стойкая, чем их визави. Вот и у нас получилось ровным счетом так же. Признаться, на протяжении всей жизни отец никогда не проявлял особых чувств по отношении к матери. По крайней мере, я этого не замечал. Только сейчас я начал понимать, что, скорее всего, это было связано с его характером. Отца никогда нельзя было назвать открытым. По большей части молчаливый, без резких движений, не вспыльчивый, одним словом человек, мало проявляющий интерес к окружающим, но и не требующий ничего взамен. К сожалению, жизнь так устроена, что о многих вещах мы можем судить лишь, как сторонний наблюдатель. Так было и у меня. Глядя на маму, независимо от происходящего в семье, я был уверен, что и она, в свою очередь уверена в том, что дело лишь в характере отца. А так, он естественно любит ее, как и прежде. Опираясь исключительно на свой затянувшийся юношеский максимализм, подкрепленный отсутствием какого-либо жизненного опыта, а так же приправленный теми непростыми отношениями, которые я волей неволей наблюдал в период становления семьи свой сестры, во мне присутствовала четкая уверенность, что мама, безусловно, заблуждается. Все рано или поздно должно заканчиваться, обрываться, приходить к своему логическому завершению. Как я уже говорил, в тот период своей жизни, я никак не мог понять, ощутить и тем более признать, существование бесконечности.
Лишь спустя некоторое время после того, как мы лишились опоры в виде мамы, я впервые в жизни увидел отца таким, каким не видел никогда в жизни. Взрослый, проживший нелегкую, пусть не особо разнообразную жизнь, человек выглядел абсолютно растерянным. Спина сгорбилась, лицо похудело, осунулось. Длинные, когда-то очень крепкие руки, висели словно две плетки. Лишь широкие, шершавые ладони, напоминали о минувшем. Обычно в таких случаях горят, что человек сдал. Теперь у меня была возможность наблюдать это воочию. За считанные дни отец изменился не то, чтобы до неузнаваемости, но абсолютно кардинально. Тяжелые выпирающие веки грузно нависали над впалыми потухшими глазами. Мне казалось, что отец даже изменился в размерах – плечи стали уже, ноги короче, лишь только спина, все больше и больше напоминающая коромысло, в самой верхней своей точке переходила в тонкую шею, на которой возвышалась большая голова. Могло показаться, что лишь она оставалась неизменной, и как было сказано, две свисающие плетки.
Совсем еще недавно, я и представить себе не мог с чем мне придется столкнуться. Тихие, размеренные и при этом совершенно однообразные дни, преследующие меня на протяжении всей жизни, по сути остались неизменны. Разница была лишь в том, что ощущение их непоколебимости, в сочетании с многократно возросшим бессмыслием всего происходящего, завешивали разум мутной пеленой бессилия. Я не мог ничем помочь, я не мог ничего исправить. Человек, имеющий сложный, я бы даже сказал тяжелый характер, в обычной-то жизни далеко не всегда идет в ногу с окружающими, а уж если он подвергается ударам судьбы, надежда хоть на что-то, рассыпается словно песочный дом – не спеша, последовательно и навсегда. Мне оставалось только наблюдать – сидя в густой чаще леса, на тонком трухлявом бревне, как затухает последняя искра, когда-то считающая себя огнем. Подбросить в пепелище было нечего, а встать, и примкнувши ближе лицом, попытаться раздуть из искры хоть какое-то пламя, не было сил, а может желания. Вероятно, это всего лишь оправдания, но положа руку на сердце, с уверенностью могу сказать, что я просто не знал, как это сделать. Может не хватало рассудка, а может дело в том самом течении, которое несло меня с тех пор, как я впервые увидел свет. Сестра жила обособлено, время от времени напоминая о себе. Безусловно, это было естественно. С виду вполне обычная, вполне сносная жизнь ее семьи, хранила в себе вполне естественные подводные камни, а где-то и вполне осязаемые. В полном безветрии пламени разгореться не суждено. Повторюсь, я не знал, как это сделать, а не всегда объяснимые силы природы, не желали меня обгонять, предпочитая все-таки право выбора оставить за мной. Только спустя какое-то время я понял, что выбора-то на самом деле никакого и не было. По крайней мере для меня. Все было предопределено. Увы, в жизни часто бывает так, что человек вынужден мириться с ролью наблюдателя, пусть даже и не всегда осознавая это. И не всегда сказанное определяется, как оправдание.
Итог всему был один – заранее подготовленное место, вскоре перестало пустовать. Огонь затух.
* * *
Уверенность в том, что мой внешний вид абсолютно точно излучает несокрушимую решительность присутствовала, так же, как и желание все-таки поплотнее застегнуть пальто. Ложка дегтя в бочке меда. Причем если ложка была вполне реальная, то бочку легко можно было сравнивать с миражом. Все тело под рубашкой покрылось мурашками, дыхание сбивалось от резких порывов ветра. «Сейчас или никогда» – говорил я себе, судорожно шевеля замерзшими губами. И опять где-то в подсознании ощущал, что уж чего-чего, а уверенности в моих мыслях не было ни на йоту. Но тем не менее ноги несли меня вперед, гонимые мыслями, по нелепой закономерности ведущие борьбу с самими собой. Пройдя вдоль серых, обшарпанных, потасканных от времени домов, я резко свернул в сторону, чтобы спустившись по отвесному, поросшему болезненного вида травой оврагу, спуститься к железнодорожным путям. Ветер на мгновение стих и в нос ударил резкий, являющийся частью моей жизни запах рельс. Сам того не осознавая, не оглядываясь по сторонам, я на одном дыхании миновал несколько стальных полотен, уперся ногой в широкий выступ серого бетонного забора и выскочил на узкий перрон, чем-то всегда мне напоминавший заброшенную взлетную полосу.
Пальто по-прежнему развивалось в разные стороны. Но, тем не менее, кровь в груди потеплела, постепенно передавая свою энергию в остальные части тела. Не останавливаясь, я широким шагом пересек пустой перрон, чтобы в его конце упереться в обшарпанную кабинку билетных касс. Из-за тусклого, отмеченного разводами неизвестного происхождения стеклышка, на меня посмотрели два печальных, с оттянутыми нижними веками глаза.
– Мне… – неуверенно пробурчал я.
Глаза вопросительно напряглись.
– Мне бы билет.
Печальное лицо небрежно приоткрыло задвижку окошка и замерло в ожидании.
– Билет… – пробурчал я, параллельно пытаясь поймать ритм своего дыхания.
Печальное лицо, чуть шире приоткрыв задвижку, оголило два земельного цвета пальца и снова замерло в ожидании.
– Куда-нибудь подальше. Точнее, как можно дальше.
Два грузных глаза бросили осудительный взгляд, а через минуту, все те же земляные пальцы протянули в узкую щель клочок бумаги с синим квадратиком внутри.
Судорожно пошарив по брюкам, и ничего там не обнаружив, я переключился на пальто. В одном из внутренних карманов мне удалось нащупать несколько смятых купюр, включая мелочь. Собрав все содержимое в горсть, я высыпал деньги перед двумя тусклыми глазами и взял бумажный отрывок в руки.
– Хватит?
Вдруг подул сильный ветер. Смятые, засаленные купюры, словно замерзшие воробьи, затрепетали, норовя сорваться и исчезнуть, но два неторопливых пальца земляного цвета успели медленно прижать их к небольшому деревянному выступу, выполняющему роль монетницы, чтобы затем утащить в тонкую щель. После этого створка кассы захлопнулась. Крепко сжимая в кулаке клочок желтоватой бумаги, я уверенно зашагал по платформе, подгоняемый в спину леденящим ветром.
* * *
Раздался резкий гудок, словно эхо отозвавшийся в темном птичьем облаке, поднявшимся над густыми шапками понурых тополей. Пронзительный гудок повторился, и хмурые выцвевшие вагоны, словно гигантская усталая змея, поползли вперед, оставляя позади безлюдный перрон. Сквозь грязное окно вагона, на фоне бледного бетонного забора, тщательно исписанного различными точками зрения касательно существования человечества, а так же его перспектив, виднелись полузахороненные, потерявшие форму, и от тягости, имеющего власть над всем времени, шпалы, которые в свою очередь, из последних сил выдерживали натиск бесконечных замерших составов, уже не способных передвигаться.
Я сидел на упругом боковом кресле обшарпанного плацкартного вагона, прислонившись щекой к грязном окну.
* * *
Время утратило свои грани. Стук колес, словно загадочный часовой механизм, чеканил свои никому непонятные интервалы. Взмокший, покрасневший от холодного стекла лоб, будто врос в грязное окно вагона. Уставшие глаза закрылись, напряжение спало, не спеша унося остывающий разум куда-то очень далеко-далеко, туда где когда-то было хорошо. Туда где когда-то просто что-то было.
Острый, угловатый, постоянно меняющий свою форму косяк неуправляемых воробьев, то резко поднимался, то так же молниеносно опускался за полу-облезлые кустарники шиповника и черемухи. Солнечные блики, такие же солнечные зайчики, рожденные путем отражения лучей от начищенных стекол, еще не успевших облупиться четырехъэтажек, как своеобразное солнечное сияние, добавляли всему окружающему ни с чем несравнимое чувство праздника и торжествующей весны. Дул теплый апрельский ветер. Весело размахивая тряпичным мешком крепко затянутым толстой капроновой веревкой, я в расстегнутом пальто уверенно вышагивал вдоль тех самых кустарников, ловя прищуренным взглядом все, что меня окружало: набухшие почки, готовые вот-вот разорваться феерверком свежей маслянистой листвы, блестящую дорожную пыль, чем-то напоминающую то, что обычно остается после налета старателей, короткие, а может быть даже и кроткие, только-только увидевшие белый свет побеги молодой зеленой травы, имеющие возможность появиться на Божий свет лишь там, где им позволило это сделать время и асфальт; теплый, а местами даже кажущийся горячим воздух, насквозь пропитанный запахом того, что наполняло каждый мой день – запахом рельс.
Вдруг земля неожиданно начала уходить из-под ног, словно палуба небольшого суденышка, попавшего в неожиданный шторм. Меня резко закачало, тряпичный мешок практически молниеносно превратился в отцветший гигантский одуванчик, и начав резко подниматься вверх, потянул меня за собой. Ладонь пришлось разжать. Легкое клетчатое пальтишко, подаренное мне на десятилетие, да-да точно, на десятилетие вдруг осыпалось, как пепельное, а затем и вовсе превратилось в сотни маленьких мотыльков, в мгновении ока собравшихся в небольшое, но очень дисциплинированное облако, чтобы подхватив меня, последовать вслед за гигантский мешком-одуванчиком. Куда-то вдаль, куда-то ввысь, абсолютно не имея никакого смысла, подгоняемый потоком упругого теплого ветра, насквозь пропитанного до боли знакомым запахом.