Слабые люди - читать онлайн

–Подловил, чертяка! – и Соня довольно ткнула его локтем в бок, – Тем не менее вопрос получился более-менее сносный. А теперь…У тебя есть кто-нибудь?

–То есть?

–Ну, помимо отца? Братья, может?

–Нет.

–Не успели родиться или не планировались?

–Не планировались.

–Ты жалеешь о том, что единственный сын у своего отца?

–Нет. Иначе мне бы пришлось мыслить кардинально противоположным образом, не говоря уже о том, что я бы уже клал все силы на то, чтобы поскорее отучиться и начать работать, чтобы забрать младшего– а он точно был бы младшим, – от отца к себе на съемную квартиру. Разумеется, я вряд ли смог бы дать ему все, что мог бы отец, но… зато я бы не бил его. Ни за что на свете. Даже в том случае, когда он попытался сорваться на мне или обвинить в том, в чем я виноват лишь косвенно.

–Например?

–Например, в том, что я забрал его у отца и лишил какой-то возможности. Взять то же обучение– терпя его выходки, он бы все равно поехал в университет, в какой бы захотел, и отец бы заплатил за полное обучение. Таким образом, немного потерпев унижения и избиения по пьяни, мальчик бы пошел по тому пути, по которому мог мечтать пойти. Стать хирургом, к примеру. Со мной он вряд ли был бы счастлив и уж точно не смог бы встать на оплачиваемое место, вынужденный выбивать себе бюджетное через конкуренцию с другими абитуриентами при весьма мизерных шансах его получить. У кого-то всегда будет более высший балл, а то и квота. Если он не поступит, то обвинит меня в том, что это из-за меня. Если поступит, то моей заслуги в этом не будет. А ежели пойдет в заведение меньшего калибра, то так и будет презирать меня всю жизнь за то, что я отобрал у него шанс. Всего шанс, не гарантию.

–И, как ты думаешь, он бы в конце концов простил тебя?

–За то, что своим опрометчивым поступком, желая ему только лучшего, столкнул с правильного пути? Вряд ли. Он отказался бы понимать, что провал его мечты мог и не зависеть от моего выбора. Один случай– и вина бы пала на кого-то или что-то другое. Всегда можно найти, на кого переложить всю ответственность– был бы человек, как говорится, а статья всегда найдется.

Слушая громыхающую снизу музыку и вопли школьниц, они, не сговариваясь, отползли на пятках от кровати и раскинули руки по полу. Испытывая дурноту, глубоко дышали, широко раскрыв рты, чуть ли не зевая. Потолок больше не казался интереснейшей деталью интерьера и глаза бегали от кровати к шторам, а от штор к остальной мебели– тумбочки, вешалки для верхней одежды, полочки для хозяйственных принадлежностей. Проскользнув по окну за плотно сдвинутыми жалюзи, Филипп неожиданно спросил:

–Каково это– любить?

–Ну, дружочек, ты задал!..– в очередной раз вздохнула Соня, закатив глаза в очередном приступе дурноты, чувствуя, как дрожат кончики пальцев, – Ты ведь понимаешь, что спрашиваешь об этом у меня? Меня! Я в этой шебутне ни черта не смыслю. Все мои примеры любви ожидаемо оканчиваются разводом и таким срачом, что люди и через годы друг друга ненавидят! Годы! За столько времени можно было создать новую семью или восстановить старую, помириться, в конце концов, хотя бы ради детей! И ведь никто после этого не способен дать ответ со стопроцентной уверенностью. "Да, любил!"– но не любит больше. Как это? Я не понимаю. Любовь же должна быть абсолютной, а не на пару-тройку, в лучшем случае десять лет. То есть, ты влюбился в человека, захотел быть с ним, разделять с ним всю боль и невзгоды, а потом бац– то ли пустяк, то ли личная трагедия… и все разваливается! Разве любовь должна быть такой бестолковой? Наверное, нет. – повернувшись лицом к собеседнику, Соня встретилась с ним глазами, – Я не могу ответить на твой вопрос, потому что сама никогда не любила. Я могу, конечно, рассказать о своем папе, но я и сама, если честно, не уверена в том, что люблю его. Я привязана к нему, правда, и все еще способна испытать благодарность за все приятное, что он для меня делает, пытаясь сознавать все его поступки, как важные и заслуживающие моего внимания. В некотором роде несколько разговоров с тобой помогли мне в этом больше, чем все мамино воспитание, потому что, если бы я тебя не встретила, то не сказала бы ему защищать себя. И если бы он не последовал моему совету, я бы точно не стала его уважать. Я… я могу попробовать представить эту любовь по его примеру, если хочешь.– согласный кивок,– Несмотря на то, как сильно разосрались мои родители и как все в буквальном смысле зависло в воздухе, я точно могу сказать, что рада за него, что он смог проявить немного мужества перед такой сильной женщиной, как моя мать. Он не отступил и заставил ее пожалеть о каждом слове, которые она бросала ему в лицо больше десяти лет. Я испытываю гордость, видя этого человека своим отцом, даже несмотря на то, что его действия толкают нас к ожидаемому разрушению семьи. Как бы мне не хотелось становиться очередным ребенком, чьи родители рассобачились и разбежались, я все же считаю, что для него развод с мамой будет лучшим вариантом для него самого, позволит жить, больше не претерпевая унижений и всего остального. Если он почувствует себя после этого лучше, чем чувствовал себя всю мою жизнь, я буду… да, я буду за него счастлива. Наверное, в моем понимании это все же любовь, ведь, как бы я не хотела сохранить их бесполезный брак только для того, чтобы не считаться безотцовщиной или около того, его благо я ценю больше своего, пусть даже мнимого, не имеющего больше ценности.

–Это же похоже…

–Да. Чем-то похоже на описанную тобой ситуацию с братом, которого нет, но ты поставил более сложный вопрос. Мой случай описывает в лучшем случае одну главу из жизни отца, твой же– ее старт, от которой и зависит весь… ну, пусть будет сюжет. Ты не уверен в том, что твой выбор есть продукт любви, скорее склонен представить его как желание поступить правильно. Но я назову это любовью. Стало быть… возможно, тебе и не нужно было задавать вопрос.

–Похоже, что ты права. – и они снова умолкли.

Заиграла песня. Нежась в дурмане, они слушали слова песни и еле шевелили губами, подпевая:

"And we'll never feel safe alone

Need a spiritual shotgun to cover our souls…"

Перевернувшись на бок и подложив руки под голову, Соня уставилась на все еще глубоко дышащего приятеля, никак не могущего справиться с накатывающими волнами опьянения. Она видела, как черная роговица его глаза ползала взглядом по поверхности потолка, как закатывалась под верхнее веко в кратком зажмуривании и оголяется вновь, как поправляется плотью сползающая линза, то складывающаяся пополам, то вновь оползающая на край белесой сферы.

–А какой у тебя настоящий цвет глаз?

–Я не помню…– одними губами прошептал он.

–Не может этого быть. – не поверила она.

–Может. Я ношу их, почти не снимая уже два года. Только, когда срок годности истекает, покупаю новые и тут же меняю.

–Не снимаешь даже ночью?

–Даже ночью. Привык уже к вечному зуду, так что мне вовсе не мешает.

–А разве от них глаза не болят?

–Не сильно. – он наконец-то повернулся к ней, так же лег на бок, – Это сравнимо с хронической головной болью– несильной, вполне терпимой, а оттого теряющей свою важность. Я просто принимаю ее как свою неотъемлемую часть.

–Можно еще один банальный вопрос?

Улыбнувшись, Фил кивнул.

–Я пьяный, так что добрый, а раз добрый, то даю тебе лимит еще на один.

–Всего на один?

–Да.

–Хорошо. Ты когда-нибудь влюблялся взаимно?

–А поинтереснее вопроса не нашлось?

–Ну, уж какой есть!

–Ладно. – чуть поразмыслив, он ответил, – Я помню, что мне иногда нравились девушки в школе, но только внешне. Их манеры, поведение, самодовольство– все отталкивало. Если бы я просто смотрел на их фотографии, то, может, мог бы влюбиться в сам образ, не в человека. Узнав человека, неизбежно постигаешь разочарование. А образ… почти всегда идеален. Всего лишь внешняя оболочка, не обладающая разумом и душой, имеющая лишь запечатленную красоту юности. Я могу представить, как они постареют, как сморщатся их лица, одряблеют тела, а зная еще и характер, живо представляю, как он становится все более склочным, надменным. Беспринципным. Знаешь, я заметил, что многие женщины красивы только в молодости. Имея откровенно непривлекательные типажи, они могут быть привлекательными внешне только за счет своей молодости. Не подумай на меня плохо, я просто комментирую. Так вот, они это ценят, действительно ценят! Пытаются продлить свой вид как можно дольше, потому что сами знают, что упущенный момент будет стоить им всего и ушедшее уже не вернуть. Отсюда все эти пластики, липосакции и прочая… А есть те женщины, которые изначально непривлекательны– болезненного цвета кожа, сутулость, худоба. В них я вижу красоту иную. Например, если у них большие и грустные глаза, немного скорбное лицо. В каком-то смысле это привлекает, навевает мысли об их одухотворенности, живости. Чувствуется некая аутентичная скорбь в их виде, которая ожидаемо вызывает ответную реакцию в виде чувства нежности. Мужчина, глядя на такую женщину, почувствует желание проникнуться их эмоциями, чтобы затем вызвать улыбку и поймать тот самый момент, когда некрасивое становится прекрасным. Наверное, поэтому столь многие женятся вовсе не на красавицах– считают один миг личностной красоты куда более ценным, чем красоту природной женственности. И они счастливцы, если сумеют удержать этот момент и через год, и через десять лет. Но их очень мало. Приманенные мгновением, они теряют его не столь по своей вине, сколь потому, что… увидели лишь единичное явление, не сумевшее свернуться в петлю, так и исчезнувшее в прошлом. В итоге они цепляются за остатки воспоминания, усиленно любя тех, кого не должны были любить. То же самое касается и действительно пораженных болезнью женщин. Например, мертвенно бледные, худые наркоманки с белыми губами и черными тенями вокруг глаз. Еле живые, не знающие, вцепиться ли в жизнь или отпустить ее и утонуть в вечности. Разочарованные, погрязшие в депрессивных перипетиях, блуждающие по мужчинам в ожидании прекрасного момента, который все никак не настает, потому что и он и она используют друг друга. Но всегда найдется мужчина, сумевший найти красоту в ней, увлечься ею, загореться желанием если не поглотить ее, то сделать своею, выпестовать из призрака личности что-то куда более сильное духом, которое сумеет воспрять в его руках, загореться жизнью. Ее красота обреченности исчезнет и на ее месте может вновь возникнуть или природная, или та самая, личностная…

–Ты все это придумал сходу или действительно видишь в нас?

–Вижу.

–Но ты так и не ответил на вопрос.

–Да. Я мог бы влюбиться в любую девушку, но не влюбился. И уж точно никто не влюблялся в меня, потому что не способен увидеть во мне то же. Для вас я просто некрасивый парень, незаслуживающий внимания. А для меня вы– всего лишь девушки, с которыми я никогда не свяжу свою жизнь.

–А какой, по-твоему, выгляжу я?

Внимательный взгляд скользнул по ее скулам, стек по линии шеи, задержался на ключицах, затем вновь поднялся к глазам.

–Ты ведь и сама знаешь, что твоя красота стандартна природе. Ты никогда не забывала о том, что красива, и будешь придерживаться ее столько, сколько сможешь. Ты делаешь много фотографий, чтобы потом, когда постареешь, смотреть на себя и говорить: "Я действительно была этой женщиной."

–Но тебе я не нравлюсь?

–Нравишься точно так же, как и остальные.

Чуть улыбнувшись, Соня придвинулась поближе к лицу Фила, подперев щеку кулаком. Долго глядя на него, она улыбалась так, словно знала о чем-то, чего он сам о себе не знал. В каком-то смысле это так и было– из его ответов она выцедила для себя немножко информации.

–Значит, ты никогда…

–Что?

–Никогда… ну… Не был с девушкой.

–Да.

–Почему? Твои взгляды мешают тебе просто предаться удовольствиям?

–Не знаю. Как я и сказал, я не влюблялся в девушек, а потому не жаждал ими обладать. Я никогда толком не задумывался над тем, действительно ли хочу чего-то подобного. Как ты знаешь, мои мозги всегда загружены не тем, чем следовало. – они грустно хохотнули, – Наверное, если бы я был прямо-таки влюблен, то не мешкал бы. Бегал бы точно так же, как остальные парни, выискивая любую возможность слиться с объектом влюбленности в объятьях. И, добившись своего, был бы неимоверно счастлив от того, что утвердил себя в качестве мужчины. А там, возможно, нарисовались бы следующие перспективы. Отношения. Сожительство. Брак. Развод. – Соня нервно передернула плечами, почувствовав очередной приступ дурноты, – А, может, все было бы и по-другому. Случилась бы трагедия– она умирает, а я остаюсь с разбитым сердцем и вечной печатью на своей груди.

–Не бывать в твоей жизни счастью! – легко и просто констатировала девушка, проведя рукой по волосам Фила.

–Но, возможно, у тебя… – и он умолк, когда она приложила палец к его губам.

–Знаешь, ты не можешь утверждать о чем-то наверняка, не попробовав. Я намеревалась закинуть тебя в объятья той дурехи, чтобы ты наконец-то почувствовал, что жизнь действительно может быть приятной, но вы, как и всегда, все испортили. Должность свахи– неблагодарный труд, да и сваха из меня вышла неважная. – хитро ухмыльнулась, щелкнув парня по носу, – Ты пьян, я пьяна! Мы оба молоды и безбожно глупы. Нам с тобой по шестнадцать лет и по закону это возраст согласия. Ты ни в кого не влюблен, я ни в кого не влюблена, так что бороться за нас некому, как и нам самим– с кем-то конкурировать. Это значит, что мы абсолютно свободны в своем выборе и открыты предложениям. Я чувствую страшную усталость и вижу ее в твоем плавающем взгляде, так же как подозреваю, что завтра мы не вспомним и половины. Здесь есть кровать и перины, одеяла и освещение, которое можно как включить, так и выключить, так почему бы нам не освободиться от своей неудобной одежды и не лечь под одеяло? – встретив его улыбку, не выдержала и игриво хохотнула.

–Ты действительно этого хочешь или просто жалеешь меня?

–Есть лишь только один способ это проверить– у тебя есть руки, а моя юбочка до безобразия коротка!

–Ты действительно пьяна!– прошептал Филипп, укладывая ее на кровать, пока ее непослушные пальцы пытались не разорвать в клочья его рубаху,– Ты точно уверена?

–Заткнись, ни слова больше…– раскрыв его бледную грудь, она вцепилась зубами в его сосок и услышала вздох, улыбнувшись сквозь сжатые зубы, только теперь со вкусом крови почувствовав вкус победы.

Он же мягко отстранился от нее.

–Ты пьешь мою кровь. Не лучше ли мне принести нам бутылочку воды?

–Да…– она только сейчас поняла, что на ее языке залилась красными реками пустыня Сахара, – Будет в самый раз… – и он скрылся за портьерами.

Разлегшись на мягком матрасе, София стянула с себя все, что на ней было, кроме чулок и трусиков с мультяшным мишкой, и закинула ногу на ногу, раскинув руки в предвкушении того, как холодные руки Фила обхватят ее тонкую талию, вмиг прогнав по телу волну стремительных мурашек, и прижмут к себе, как она вопьется ногтями ему в спину и не только, сжав своими бедрами так крепко, что он почувствует себя в настоящем капкане. "Он вовек этого не забудет!"– возбуждаясь, она словно стала тонуть в ручье сладостного тумана, изнывая от нетерпения, чуть извиваясь на подернутых дымкой смятых простынях, кусала губы и с нетерпением глядела на расфокусированные портьеры, чувствуя, как сладкая вата облепляет изнутри ее тело и голову…

Утром она была совершенно разбита и сломлена. Горько смеясь, понимала, что ее не просто отвергли столь бесцеремонным образом, но посмеялись в лицо, использовали и бросили.

Какая жалость, не правда ли?

* * *

Она каждый день сидела на ветке у ветвей-спиралей и кормила птиц. Каждый день таскала побольше хлеба из холодильника, лишь бы дольше задержаться на дереве. Птицы за время ее нескончаемых посещений привыкли к ней настолько, что иногда садились на руки и плечи, насвистывая ей красивые мелодии, которыми она наслаждалась, коротая дни в ожидании чуда.

Возможно, она ждала друга?

С того дня все пошло не так, как Соня себе представляла. С новыми друзьями общение потихоньку сходило на нет– все больше и больше она замыкалась в себе, становясь молчаливее. Вечно, стоит посмотреть на нее, думает о своем и лицо точно такое, как у Филиппа, когда он смотрит в пустую страницу тетради. Пару раз ее вызывали к школьному психологу и оба раза она рассказывала одно и то же– правду. Их глупые советы ей ничуть не помогли, потому на третий вызов она не явилась. Иногда она могла разрыдаться прямо на уроке, но быстро брала себя в руки, опасаясь возникновения еще больше неудобных вопросов. В остальном особых проблем не наблюдалось, разве что некоторые школьники стали ее сторониться и пошли шепотки за спиной. Никто не понимал ее, попросту отказываясь понимать. Лишь один раз в столовой к ней подошли ее подружки и с целью выпытать, что с ней такое и, узнав, принялись успокаивать. Хотя как сказать "успокаивать"– скорее поносить.

–Забудь этого мудака, че ты из-за него нервы треплешь? – гундела в одно ухо Сашка– расфуфыренная брюнетка с богатым прошлым.

–Да, к черту этого ублюдка, ты себе лучше найдешь! – вторила ей Люська– подпевала Сашки во всем.

–У тебя еще столько парней будет, что этот заморыш покажется тебе дурным сном! Верь мне, я знаю о чем говорю!

–Ведь ты у нас красавица, Сонь! – наманикюренные пальцы стали утешающе шкрябать по Софьиной макушке, – Ну же, хватит грустить! Айда сегодня с нами на вечеринку, там будет Артур, ну, тот, о котором я тебе рассказывала! Ой, настоящий секси, ты влюбишься в него, как увидишь!

–Ничего вы не понимаете, девчонки! – Сонина голова все так же упиралась подбородком в руки, лежащие на столешнице, – Я сама виновата, что подумала про него лишнего! Я сначала думала, что он просто решил отомстить за что-то, но мне все больше и больше понятно, что я просто переступила его границы, вошла в пространство, куда он никого не пускает.

–Ну ни фига себе "отомстил"? Настоящие мужики, между прочим, так не поступают! – тыча пальцем и качая головой выдала Сашка, – На кой черт тебе эта тряпка, даже если он тебе и не мстит? Не будь дурой, забудь его и живи дальше! Вон, смотри!..

–Да не хочу я ни на кого смотреть, что вы пристали? Мне хочется всего-то помириться с Филом!

–Фу, ну и имечко! Филипп! – точно пробуя дерьмо, посмаковала имя Сашка, – С таким именем только ботаны и импотенты всякие ходят.

–Кстати, а я знаю одну историю про педофила, которого звать Фи…

–Да отстаньте же вы от меня! – крикнула Софья и тут же прикрыла рот рукой– вся столовая уставилась на них. Теперь ее точно будет сторонится половина школьников!

–Пойдем отсюда, она не хочет нас видеть. – тихо донесся из-за спины голос Леськи.

–Сучка. Мы к ней с душой, а она как свинья. Ну и пусть страдает из-за своего Филиппка, поделом ей!

Вскоре по всей школе разнесся слух, что некий тихоня Фил отверг Софью Волкову, когда та уже раздвигала перед ним ноги в постели. Угадайте, кто постарался? Коридоры школы превратились в живой пчелиный улей– куда бы она не пошла, отовсюду раздавалось все то же настырное жужжание: "Да, это та самая рогатка… Смотри, любительница ботанов!.. Как думаешь, она согласится со мной в толкан забраться?.. За сотку точно даст!.." Внезапно обнаружив себя в положении потенциальной жертвы травли, Соня совсем пала духом, съеживаясь сильнее прежнего, пряча лицо от насмешливых взглядов, укрыться от плюющихся оскорблениями ртов. Ей хотелось найти Фила, просто поговорить с ним, сказав, что она вовсе не винит его и хочет продолжить… просто дружбу. Прячась от бывших друзей в подвале, она так ни разу и не дождалась его появления. И на лестничном пролете, за решеткой, миллиметровый слой пыли оставался нетронут. Боясь спровоцировать новые обсуждения своими вопросами, она как могла сама искала его, никак не находя, отчаиваясь еще больше. Даже мельком, самым краешком глаза Софья не замечала его юркой фигуры, развевающихся при широких шагах волосах– ни в начале перемены, ни в вливающихся в классы человеческих рек. Это не значило, что он не приходил, но точно значило куда более худшее– Фил ее избегал всеми силами.

Теперь ее единственным другом был малыш Аврелий. Уж кто-кто, а он ее не осуждал, не обсуждал, не шептал гадости за спиной и не смеялся там же. И не избегал. Аврелий всегда был рад ее обществу– хоть с самого утра, едва продирали глаза, и до глубокой ночи, когда у обоих они слипались. Он гулял с ней по всей Птичьей улице, как ее называл Филипп,– у нее кольнуло при этой мысли,– не боясь забежать следом в лес, где день ото дня с интересом обнюхивал могильные холмики и пытался копать, пока хозяйка не видит. С ним и велись тихие беседы в неразрывном контакте с его грустными, чересчур внимательными глазками, зачастую являющимся выплесками всего накопленного в строго отмеренных дозах, чтобы не сорваться. Свою потребность в друге девушка разряжала на своем песике, прибавив ее к потребности дарить тепло. Иногда, хватая малыша в охапку, она сильно-пресильно обнимала его, отчего он тоненько пищал, прикусывая губами его вечным углом согнутое ушко и невзначай с губ срывалось: "Фил…" Как она ни пыталась отвлечься на что-то, не толкающее даже к малейшей печали, он все еще занимал прочное место в ее мыслях.

В очередной серый день Соня побежала следом за внезапно оживившимся Аврелием в лес. Несясь на визгливый лай и чувствуя странное волнение, выбежала на полянку-кладбище, которое посещала до этого чуть ранее, тут же с ужасом обнаружив, что оно было полностью разворочено, перекопано, взрыто чьей-то взбесившейся рукой. То и дело среди свежевырытых ямок виднелись белые косточки. Подбежав к одной из них, Аврелий радостно взял ее в рот и принялся увлеченно грызть. Сухой треск. Кость сломалась. Поймав щенка за лапку и пальцем заставив его раскрыть свою маленькую непослушную пасть, выудив все острые осколки, Соня молча погрозила ему пальцем и оглянулась. Кому могло помешать это кладбище? У кого, кроме самого Фила, могла возникнуть подобная дикая идея? В голову никто не лез за отсутствием мотивации. Да и сам Филипп фигурировал в списке лишь потому, что знал, где оно.

Ей казалось, что кто-то наблюдает за ней, но среди деревьев никого не было видно. Шикнув на щенка, девушка подхватила его на руки и побежала во внутренний двор. На подходе к выезду щенок нетерпеливо заскулил и вывернулся из ее рук. Едва лапы приземлились на асфальт, маленький комок шерсти пулей ринулся к дереву, перепрыгнув через мертвую птицу и даже не обратив на нее внимания. В этот раз Аврелий чересчур уж странно волновался и, едва она подошла к стволу, тут же задрал голову и затявкал.

–Что там, малыш? – грустно улыбаясь, спросила Софья у него, пока песель заливался лаем, стараясь не обманывать себя пришедшей в голову мыслью, что Филипп, возможно, там. Наверху, среди своих любимых кормушек, которые не пополнял уже несколько недель.

Но ей было так страшно лезть, что при одной только мысли ноги дрожали и подкашивались, однако желание проверить то место, где он так часто прятался в том числе и от нее и откуда вещал свои депрессивные монологи, все же возобладало над страхом и, смешно попискивая от засвербевшего в груди страха, она полезла наверх, не обращая внимания на продолжающийся лай. Это было не сложно– сложнее было не смотреть вниз. Тут же, только поднявшись наверх, она заметила разветвление на три новых поменьше, образующих собой весьма удобную ложу.

"Так вот где ты лежал, пока языком своим чесал!"– чуть улыбнувшись воспоминанию, подумала Соня.

Но Фила здесь не было, потому она полезла дальше, выше, цепляясь за ветки, лезла вверх, к свету. Взгляд наткнулся на выцарапанную на дереве надпись. "be happy crud". И вновь улыбка, уже более широкая, почти что непривычная озарила ее лицо. Ей это начинало даже нравиться! Добравшись до верхушки, девушка с удобством устроилась на толстом суку, изящно изогнувшимся в подобие сидение со спинкой-подлокотником, окидывая открывшийся взору пейзаж небольшого, но с этой точки обзора оказавшегося очень красивым города. Так уж получилось, что Птичья улица была расположена в небольшом возвышении, сама при этом практически невидимая с центра города, представлявшего собой пародию на кратер-муравейник, за счет защиты из растительности, потому с ее крыш действительно было видно гораздо большее, чем с любых других включая те, что с вышками. Если исходить из угла обзора Софьи, то она смотрела на запад, в глубокий бескрайний лес, полный живности и спелых плодов под ногами, укрытый сверху плотным белым покрывалом непроницаемого неба. Увидела и лес, во внешней полосе которого покоились бездомные животные и птицы, так старательно скрываемые от глаз людей руками Филиппа и столь бессовестно оскверненные в собственных могилках. Мимолетную радость от увиденного зрелища сменила печаль и слезы вновь навернулись на глаза, не желая давать и секунды столь нужной форы. Обращая голову влево, к востоку, сквозь листву и слезы она замечала блеск небольшого озера с парой островков посередине и дюжиной огибающих их по дуге и еле заметных в освещенной солнечной тенью водной глади лодок, которые следовали вслед яркому пятну, что уже миновало зенит и тихо стремилось к горизонту в готовности вот-вот внести свежие красочные смеси в уже засохший слой белил в полотне. На юге ловить было нечего, посему глаза устремились на север, в город. Сотни крыш, черных и белых, серых и коричневых, где-то даже кое-как раскрашенных неловкой рукой. На стенах новостроек красовались гигантские граффити– солдат второй мировой со цветами вместо ружья на оранжевом фоне, колибри среди лепестков сакуры и самолет. Остальное было трудно различить с такого большого расстояния, но Соня и не пыталась. Немного подавшись вперед, она с радостью отметила, что отсюда ей видны крыши всех корпусов. Уже больше не всхлипывая, она так и сидела, не обращая внимание ни лай Аврелия, ни на крики людей.

Внезапно грохот больно ударил по барабанным перепонкам, сразу ударная волна с силой толкнула ее прямо в лицо, отчего Соня едва не свалилась вниз, в последний момент успев схватиться за спасительный сук. И без того бабье лето решило попечь напоследок, а теперь она словно оказалась в эпицентре пожара. Задыхаясь от хлынувшего дыма, девушка крутилась волчком, стараясь уцепиться поудобнее, вовремя заприметив, как в двух метрах от нее загорелись сразу несколько хвойных веток. Страх захватил ее, мешая здраво рассуждать, и Соня стремглав понеслась по веткам вниз, только чудом попадая подошвой кроссовок в опоры. Всего через пару секунд огонь гудел над ее головой, жадными пальцами потягиваясь к волосам. Еще б только секунду! Спрыгнув на землю и выбежав на стоянку, надрывно кашляя, она смотрела как полыхает квартира в первом корпусе, как вдруг какой-то грузный мужчина больно толкнул ее. Не успела она огрызнуться, но вовремя заметила того самого мужчину, что вернул ей потерявшегося щенка, со связанными за спиной руками. Бедолагу пинками запихнули в блестящий седан и помедлив секунду, толстяк запрыгнул в автомобиль и дал газу. Где-то за домом уже выла сирена пожарной машины. Все вокруг как с ума посходили– кто-то уже стоял с телефоном наготове, кто-то орал и матерился, а две бабки рядом с Соней во весь голос перекрикивались, едва сдерживаясь от взаимных поколачиваний клюками.

В голове у Софии сразу появилась мысль, что такой пожар не может не привлечь внимание ее друга, а потому она сразу ринулась его искать. Расталкивая толпу, она всматривалась в каждое лицо, раз за разом не находя искомое. Желание увидеть его лицо затмило все мысли и даже визг маленького Аврелия не смог пробиться к ней. Она закружилась на месте и услышала другой крик.

Междусловие второе.

На часах было два ноль пять. Филипп все еще не спал. После очередной драки с выпившим отцом все тело ломило от боли. В этот раз отец разошелся не на шутку и швырнул его как пушинку прямиком в тумбу. Филипп уцелел, но вот тумба– далеко нет, развалилась прямо под его телом, больно врезавшись краями под ребра. После падения они наконец успокоились, поняв, что самое время остановиться. Не говоря ни слова, отец принес аптечку и обработал мазью вновь открывшуюся рану– в прошлый раз Филипп неудачно упал спиной на разбитую бутылку. Повезло, что стекло порвало лишь кожу под ребрами, не вонзившись осколками туда, откуда бы их пришлось доставать при помощи хирурга. Тогда вопроса было бы не избежать.

Несмотря на пришедший временный мир, на глаза Фила наплывала пелена слез от сгорающей в груди обиды. Слишком уж сильно досталось ему от отца, что в один момент даже показалось: еще секунда и они вот-вот убьют друг друга. У обоих дрожали руки, а немигающие глаза, полные немой ярости, не желали разорвать зрительный контакт. Казалось, что зрачки отца в полумраке сузились в вертикальные полосы. Так не сказав и слова, отец и сын легли спать по своим комнатам.

В спальне было на удивление холодно. Лето кончилось относительно недавно, но ночной ветер уже сейчас пронизывал до костей, свистя в микроскопических щелях оконных рам, и даже обогреватель не спасал хрупкое положение домашнего уюта. Его мерное гудение в этот раз не убаюкивало сознание, словно враз ставшее враждебным, чужим. Слушая, как отец храпит во сне в гостиной, как аккурат над его комнатой бубнил неизлечимо больной подросток, потерявший свою игрушку, а где-то по левую стену парочка молодых люмпенов шумно спаривается в уборной, Филипп в очередной раз проклял свои зрение и слух. "Вот бы не слышать сейчас никого… это было бы прекрасно!.. Как же сильно хочется спать, но я не могу… Не могу уснуть! Не получается!"

Филипп испробовал все знакомые ему способы– и овец считал и слонов на тоненькой паутине, прибег даже к помощи успокаивающей музыки, но ничто не срабатывало– сон упорно не желал покорять его разум.

Минуты текли как часы и оттого становилось только хуже. Фил боялся смотреть в циферблат, не горя желанием в очередной раз убеждаться, что вместо так ожидаемых трели будильника и начала рассвета на часах шевельнется только одна стрелка– и та минутная. Потому он просто бездумно смотрел на узоры, изображенные на старых обоях, поклеенных во времена далекого детства, когда он, еще счастливый папа и живая мама превратили ремонт детской в настоящую игру, то в шутку гоняясь друг за другом, то измазывая старые футболки, годящиеся лишь в тряпки для швабры, в клею. Один из тех моментов, которые он берег в своей памяти, смакуя хотя бы на пять минут перед сном. На деле на этих унылых стенах ничего не было, но стоило всего лишь подключить фантазию и кое-где всегда можно было увидеть неких мистических существ, поражающих своими формами и пропорциями. В глаза сразу бросался собрат Лохнесского чудовища, имевший вместо хвоста крученый шишковатый хобот, над которым неизменно пучились диким взглядом глаза, остальных же еще предстояло найти.

Раздался тихий щелчок и обогреватель перестал гудеть. Настала полная тишина. Две минуты спустя– или десять секунд? – щелчок повторился. И еще. И еще. Снова. Опять. Он продолжает мерно отщелкивать. Из недр своего затухающего сознания Филипп улавливает однотонную мелодию, похожую на зажатую клавишу органа. Протяжная, среднего тембра заунывная трель играла без возможности завершения, а щелчки аккомпанировали ей, словно эхом отдаваясь в слуховом коридоре. Словно большая капля воды падала на гладкую поверхность воды, а звук отражался от длинных и мрачных стен, растворяясь в темноте и вновь возрождаясь в эпицентре. Щелчок, эхо. Щелчок, эхо. Щелчок, эхо. Щелчок…

И чей-то недалекий смех.

"Я так никогда не усну…"– продирая невероятно разболевшиеся глаза, он зашипел от боли, впиваясь ногтями в кожу век, будто бы жаждая вырвать их вместе с белками. Чувствуя, как мышцы спины съежились в полусудороге, Филипп на цыпочках прошел в прихожую, простоял в темноте около десяти минут, не зная, слышит ли голоса или они ему только кажутся. Решив, что кажутся, еще две минуты стоял, согнувшись над ванной, позволяя прохладной воде литься на шею, заливаясь в уши, и пропитывать насквозь его небольшую гриву волос. Выжав их до последней капли, выключил душ и вернулся в прихожую. Кое-как продевая голые ступни в стертые внутренности своих ботинок, он едва не упал, всего лишь отклонившись в сторону– хорошо, что выставленная рука наткнулась на угол тумбы, а не выше, иначе бы проснулся отец.

А Филипп этого вовсе не хотел.

Тихо выскользнув через входную дверь и как можно более аккуратно ее прикрыв, уже смелее повернул ключ в замке и пошел наверх. Взобравшись по стремянке к люку, сдвинул основные задвижки. Хитрость заключалась в том, что при захлопывании люка срабатывает еще внешняя, вроде засова, но не столь надежная. То есть, первый тычок ожидаемо натыкался на препятствие, способное выстоять перед натиском средней силы. Понадобилось еще два, чтобы произошло смещение и путь был открыт. Сразу же захлопнув люк за собой, Филипп в очередной раз краем мысли коснулся неизвестного рабочего, который придумал такую шутку наверняка уже после установки люка, когда к нему начали назревать нежелательные гости.

"Правильно– ну их всех к черту. Это– наше с тобой место."– обычно люк всегда был открыт, но Филипп взял за привычку закрывать его всякий раз, когда посещал крышу, чтобы никто не мог помешать ему спокойно наблюдать за тем, как низко свисающее покровы облаков загораются красным от свечения тысяч городских фонарей, если дело шло к ночи, либо наблюдать уже за жителями самой Птичьей улицы– за самими птицами. Ему не хотелось обманывать себя пустыми мыслями, но всякий раз, когда солнце еще должно было описывать свой полукруг над облачным щитом, укрывающий город, и когда сам Фил вышагивал по рубероидному покрытию, к нему слетались ни много ни мало свыше двух десятков птиц. Наблюдая, как кружат подле ног либо над головой жирные голуби и боевые чайки, Фил представлял себе, как однажды услышит тонкий крик и сверху, прямиком из пуховых непроницаемых толщ к нему устремится маленький, но самый настоящий сокол, прекрасно понимая, что подобной картине никогда не суждено произойти– в этом месте их не водилось. Только вороны, дерущиеся с сороками между хвойными ветками, да чайки, потрошащие голубей, а также голуби, отбирающие пищу у воробьев, сгрудившись вокруг нее у тротуара, и дрозды, никак не желающие присоединяться к маленькому костюмированному параду. Изредка заглядывали скворцы, но вот так знакомых большинству людей синиц и снегирей Филиппу так и не довелось увидеть– по каким-то причинам они избегали то ли саму Птичью улицу, то ли весь город без неба.

Как и люди, если так подумать.

Сейчас, впрочем, никого нет– только он оказался столь глуп, чтобы не спать в такую ночь.

"Жаль, что Сони здесь нет."– невольно подумал он, вспомнив настырную девчонку, которой вечно было нужно его внимание. Она всегда была готова послушать его, не переставая просить рассказать хоть что-то о себе.

И он не мог сделать этого– внезапно все слова вылетали из головы, отказываясь складываться в цельные строки. Только позже, находясь в своей комнате и вновь садясь за печатную машинку, внезапно снова находил их в себе и, не желая упустить момент, тотчас устанавливал лист, выписывая:

"Помнишь, я задал тебе вопрос: "Куда деваются городские животные и птицы, когда умирают?" Как ты знаешь, я сам стал ответом на сей вопрос, начав собирать мертвых собак и кошек, которых находил, и хоронить на той поляне. Но с птицами все куда сложнее. Их трупики словно испаряются в воздухе или поглощаются землей в буквальном что ни есть смысле– будто тонут в воде. За всю свою жизнь я видел их тщедушные тельца целыми не больше трех раз, куда в большем количестве находя лишь крылья с хрящиками и обглоданные ребрышки. Например, в детстве, вроде бы летом, я с моим тогдашним приятелем Мишаней нашли здесь, неподалеку у озера, чайку со сломанным крылом. Мы и еще пара ребятишек все пытались ее погладить, но она как всегда взмахивала своими крыльями, даже если ей было невыносимо больно, и щелкала клювом, не понимая, что нами двигали вовсе не намерения навредить, или семенила к воде и отплывала на метр, через секунду возвращаясь обратно. Она словно была заперта в ловушку– с одной стороны озеро, в котором было очень мало рыбы из-за бесконечно сбрасываемых отходов… и утопленных котят и щенков, покрытых белесой пленкой; с другой– толпа безумных малолеток, которым в любой момент могло взбрести в голову распять ее на столбе и закидать камнями. Нет, мы так не сделали. Мы были жестокими тварями, но мы так же и постигали человечность– пусть даже и своим малость ущербным путем "кротовьего щупа". До чайки мы имели дело лишь с городскими голубями, устраивающих на площади столпотворения по выходным от обилия пешеходов кто с хлебом, кто с семечками. Родители показывали нам, как кормить птиц, не пугая, а мы бестолково размахивали руками и разгоняли их, не забыв подметить, что едят они семечки и хлебные крошки. О них мы и вспомнили, когда задумались о том, чем чайка будет питаться в своем плачевном положении. Да, мы пошли в ближайший магазин, купили семечек и попытались покормить ее ими. Мы не знали, что чайка– хищник среди птиц и ест в основном рыбу. Или помои. Однако семечки, видимо, оказались вариантом похуже. Она не стала есть– знай размахивает себе крыльями и клюв воротит. Мы ее покинули, пообещав прийти на следующий же день.

Наутро мы с тем мальцом созвонились, договорились о встрече и намылились к озеру. Чайки на месте не оказалось и мы, почуяв неладное, стали ее искать. Мы звали ее придуманным нами именем, хотя знали, что она не откликнется, и незаметно для нас это превратилось в игру– насупив брови и пригнувшись, заглядывали под каждый куст и ветку, то и дело потирая подбородок с якобы понимающим видом. Долго это продолжаться не могло и наконец мы нашли ее. Вернее, Мишаня нашел.

Мишаня, Мишутка, Миша, Михаил! Этот образец детской непосредственности и невинности!

В один не очень прекрасный момент я услышал его скулеж и повернулся к нему– он стоял, смотря на меня, натужно кривя лицо в попытке изобразить плач, тыча при этом пальцем куда-то в траву. Маленький лицемер был похож на помесь свиньи и гоблина, а не на великого скорбящего. Но чайку-таки он нашел, так что это не так уж и важно, правда?

Не мы, так они.

Мертвая птица лежала перед нами с выгрызенным горлом, раскинув крылья. Можно сказать, что ее распяло, да– ирония открылась нам совершенно в ином свете, но мы этого не поняли, вместо этого смекнув, что это дело рук какой-нибудь кошки. На этом наша сообразительность дала сбой.

Не будь мы детьми, этого бы не случилось.

Что же именно случилось? А вот что– словно по мановению руки мы перевели "игру" в новый формат, наломали веток и пошли искать кошку. Мы не знали, какая именно кошка убила птицу и где она вообще находилась в данный момент. Все, что было важно– птицу убила кошка, кошку и надо наказать. Повязав банданы– в то время они были очень популярны, – и закатав штанины, мы принялись искать, на ком бы сорвать свою детскую неотесанную тягу к справедливости. Тут бы сказать, что мотивация была столь же скоротечна, сколь и проблеск мысли в наших головешках, но не все кончается хеппи-эндом– кошку мы нашли. Красивая, пушистая, с янтарными глазами и узорами на спине. Мы загнали ее в угол двора и начали лупцевать этими самыми ветками. Она пыталась убежать, но Мишаня был проворный малый и всякий раз, когда ее дрожащее от страха и боли тельце пыталось прошмыгнуть у нас между ног, молниеносно нагибался, хватал ее за загривок и швырял обратно в каменный угол. Я тоже отличился– при очередной попытке сбежать пинком отправил обратно. Не знаю, от моего ли удара ногой или от одного из ударов веткой у нее выбился глаз, да и не хочу знать. Наше "веселье" прервал жуткий крик за нашими спинами и, едва мы обернулись, хозяйка кошки, тетя Лида с третьего подъезда, накинулась на нас и вскоре забила бы до смерти, не подоспей помощь. Когда прибежал еще один сосед и отобрал у нее ковробойку, на нас живого места не оставалось. Как и на кошке. Представь себе картину– двое маленьких, избитых до крови засранцев лежат ничком и скулят от боли, а чуть поодаль лежит кошка с вытекшим глазом и кровавыми пятнами по всей шкуре. Тетя Лида в тот момент так горько плакала, как никто еще на моей памяти не плакал. Она не смела притронуться к своей питомице, боясь причинить ей еще больше боли, а потому лишь заламывала руки и прижимала их ко рту. Смотря на ее дрожащую спину, я перестал плакать. Переведя взгляд на кошку, в тот же момент понял, что натворил. Боль покрывала мое тело колючим одеялом, но я знал, что это заслуженно. Моя боль– то, что по мнению детей должно было быть самым важным для них и окружающих их людей– была несравнима с болью этого маленького существа, которого я чуть было не убил своими руками. Я чуть было не убил ЖИВОЕ, чувствующее боль и страх, существо, которое имело гораздо больше прав жить, чем я. В тот момент я осознал себя как человека, осознал окружающее себя как способное чувствовать и страдать. Мне недавно исполнилось десять лет и это был тот момент, когда ребенок стал человеком.

Какой длинный получился рассказ, а я всего лишь привел первый случай. Но не переживай, остальные очень короткие, потому я расскажу тебе их в следующий раз. Идет?"

Когда-нибудь он расскажет ей все.

Сегмент В.

"У медали две стороны. У человека их три. Не хочешь угадать, какие именно?"

Роман в очередной раз начал захлебываться слюнями. Спешно дав ему легкий подзатыльник, Кирилл схватил полотенце и вытер ему рот. Затем заботливо потрепал по голове и продолжил кормить с ложки.

Роман был болен ДЦП. Груз, нежданно-негаданно свалившийся на еще юные плечи, явивший собой вместо прелестного человечка его бездумную пародию, неведомо зачем спасенную из пуповинной петли. Отвращение на грани братской любви. Их мать была религиозной фанатичкой, яро стоявшей против терапии и прочих "дьявольских происков", предлагаемых докторами, считая, что вся медицина от лукавого и поможет только молитва. Да и, честно говоря, она не поверила ни единому слову, включая начальному диагнозу. Даже тогда, когда ей пообещали, что на этом все не завершится, эта женщина не нашла ничего умнее, как плюнуть в лицо врачу и выгнать из палаты угрозами подать в суд, вновь обращаясь вниманием к своему ребенку, уверяя, что с ним все будет хорошо– бог поможет, не бросит ее одну, не позволит всем этим сволочам сделать больно ее малышу. Упорно сохраняя оптимистичный настрой, она не желала сознавать, что его процесс его развития шел в разрез с нормой, отличаясь уже в самом начале от ее первенца. Младенец не проявлял должной ему активности. Шли дни, недели, затем и месяцы, но его скрюченные ножки шевелились лишь чуть, а из обеих рук поднималась только правая. Малыш не смог поднять головы, когда рожденные в один день с ним дети уже вовсю переворачивались на живот, затем смог, но только лишь тогда, когда они сумели усесться на своих крошечных задах. Едва его левая нога начала дергаться, его мать ликующе кричала и благодарила всевышнего за то, что благословил ее мальчика. Но на этом все и застопорилось– в вечном рёве, размахиваний единственной рабочей конечностью и упорной неспособности сделать следующий шаг. Дальше стало хуже и она была вынуждена лишь наблюдать, как крушатся ее хрупкие надежды. Мыслительная и моторная деятельности были надломлены на корню– мальчик проявлял крайнюю степень умственной отсталости, не сумев продвинуться по ступени дальше самостоятельного сидения, не выказав ни малейшей речевой способности, все так же мыча то ли от боли, то ли потому, что никак иначе не мог выразить свою нужду в чем угодно. Несмотря на заверения докторов, что необязательно все должно остановиться на этом, что ее сын еще может проявить пусть и ограниченные, но все же способности к частичной вербальной активности, мать все еще не желала признавать очевидного, крутясь как курица-наседка с человечьими руками вокруг него. Когда даже родственники и знакомые наперебой в неутомимой тяге вернуть ее с небес на землю указывали, что ее сын– калека и это не исправить, она заводила уже выбрившую плешь на их головах пластинку: "Он еще ребенок, это нормально!"

Даже живой пример в лице ее первого сына, весь опыт по взращиванию и воспитанию здорового умственно и физически ребенка не убедил ее и вскоре желающих надоумить полоумную женщину больше не оказалось. Неоткуда было ждать помощи– оставшись единственным взрослым в семье с двумя детьми, она рассорилась со всеми, оборвала связи и замкнулась на Роме, проклиная его отца и инфаркт, забравший непутевого мужа в могилу сразу же после рождения младшего, считая, что вся вина за недуг сына целиком лежит вместе с ним в могиле. Так она оказалась совершенно одна, неведомо каким образом справляясь со свалившимся на нее грузом ответственности. Впрочем, это никого и не интересовало.

Кирилл, еще будучи зеленым подростком, неожиданно был поставлен перед обязанностью быть кормильцем и защитником, предоставлен самому себе решать все проблемы семейного и финансового характера, так как мать не отходила от младшего сына, обстирывая его одежду, выкармливая с ложечки, с невероятным упорством молясь у его кровати. Только по достижении им шести лет, когда он все еще мычал, как младенец, и гадил под себя, неуклюже дрыгая конечностями, упорно хватаясь единственной рабочей рукой за ее волосы только затем, чтобы болью притянуть поближе к себе ее лицо, она наконец-то признала то, что висело над ней все эти годы. Что до тех пор было в голове у этой женщины, почему она была так глупа, никто не знал и вряд ли хотел знать. Диагноз обрел суровость лаконичность– четвертый уровень, триплегия . До сих пор стоял вопрос о реабилитационных методиках, не оглядывающихся даже на откровенное пренебрежение банальными упражнениями на гибкость мышц, вылившихся в повышенную спастичность и как следствие крайнее мышечное сопротивление, но эта женщина, в конец испугавшись за сына, приволокла в церковь и досаждала святому отцу с просьбами излечить его сына. Не нужно быть прорицателем, чтобы с точностью до слова угадать, что ей было насоветовано. Молясь денно и нощно, молясь неистово и самоотверженно, сузив весь дневной досуг до часовых простаиваний на коленях перед кроватью сына и иконой святого, забросив даже работу и сон, она медленно сходила с ума. Зная о тяжелой ситуации, прочно укрепившейся в этой семье, на помощь приходили соседи– приносили горячую еду, долго пытались с ней заговорить и отвлечь от молитв, вернуть в реальный мир и помочь сделать первый шаг к настоящей борьбе. Когда женщина наконец соизволила посмотреть им в глаза, они содрогнулись– в них больше не было жизни.

Кирилл же, остро нуждавшийся в общении и материнской заботе, которые у него столь бесцеремонно отобрали, все свободное время проводил на улице вместе с такими же сорванцами, как и он сам, упиваясь так желанным им вниманием к себе. Улица приняла и воспитала его, вытесав из необработанного, чрезвычайно податливого материала то, чего ей и хотелось– свое очередное детище, воплощение настоящего городского быдла. Знакомый до боли сценарий– сперва невинные игры, за ним знакомство с "плохой компанией" и дальше, дальше, дальше! Дело быстро перешло от мелких гадостей соседям и точечному вандализму к настоящему хулиганству. Занимаясь вымогательством, уже молодой, налитый силой и выпестованной в груди злобой ко всему, что отличалось от него, Кирилл вместе с толпой таких же отбросов терроризировал либо школьников из тех, что послабее и менее скученнее, отбирая мобильники и деньги на завтраки, либо более взрослых, но забитых студентиков, чьих единственным желанием было спрятаться ото всех у себя дома прежде, чем кто-то заметит и прицепится к ним. Не обошлось и без неоднократных стычек с "пацанами из другого района"– таких же компашек лютующего биомусора. "Биомусор", к слову, был в их рядах куда более любимым выражением, чем набившие оскомину "пацан" либо "мужик", не говоря и о других не менее оскорбительных эпитетов. То ли в тяге к самоиронии, то ли исходя из подсознательного понимания собственной ничтожности, но "биомусором", от которого так и веяло сладковатым запахом интеллектуальной подколки, они были горазды зваться хоть по двадцать раз на дню. Сакральное значение данного обращения отличалось лишь по интонации и непосредственного адреса– если по отношению к "своему" оно выражалось в дружеском оскорблении, не имеющим под собой подоплеки вроде намерения задеть за живое, то в адрес "чужого" это слово бросалось не просто в качестве концентрированного плевка в рожу, но как агрессивный выпад, призыв начать драку. Для Кирилла это слово было любимым в своей мнимой универсальности. До тех пор, пока его собственного брата так не назвали.

Что и стало причиной раскола– неосторожная шутка в адрес Романа, которую проронил один из кирилловых дружков, обернулась сиюминутным последствием в виде пары выбитых зубов, сплющенного нос и выбитого глаза. И это только в первую минуту, ведь Кирилл был неистов, разгоревшись неожиданной для себя ненавистью по отношению к "уличному брату". Вбивая свои костяшки в его мерзкое лицо, парень чувствовал, как сильно ему хочется выдавить эти глаза, сломать все зубы, заставить пожалеть о том, что посмел не просто прикоснуться к запретной теме, но выбить ее дверь ногой. Продолжая его избивать, Кирилл впервые за всю жизнь испытал момент– краткая минута, во время которой его разум внезапно завис в паузе, вцепившись всего в одну мысль: у него нет и никогда не было братьев, кроме немощного Романа. Все эти уроды, в ряды которых он так стремился влиться, на самом деле были ему никем, не имеющие и малейшего права встать хотя бы в паре метров от места, которое занимал его младший брат. Они не имели права звать Кирилла своим братом, а он не имел права отвернуться от своей крови.

Его обозвали "эмоционально неустойчивым", вменив нарушения в социальном взаимодействии. Сразу после постановления на учет в полиции было решено назначить обязательные посещения психиатра, беседы с которым не получилось с самого начала– на любой вопрос ответом было молчание. Разбирательства, перспектива колонии для несовершеннолетних с последующим отфутболиванием в областную тюрьму. Все вокруг свидетельствовало о том, что жизнь пришла к ожидаемому концу, не успев начаться. Вокруг Кирилла сновали люди, которые вечно чего-то хотели, чего-то требовали от него, вымаливая или, наоборот, вымогая то, чего он не мог дать, то не понимая ни слова в сплошном реве сотен голосящих наперебой глоток, то слыша лишь бессвязную, лишенную логики тарабарщину. Ну и хер со всем этим дерьмом– ему было так на все насрать, как никогда до этого не было, хоть он и прекрасно сознавал, что ничего хорошего после захлопнутой решетки уже не дождется.

Потом случилось то, чего Кирилл никак не мог ожидать, даже предположить, что подобное когда-нибудь произойдет– мать отказалась от сына. Ревя от ярости, едва сдерживаясь, чтобы не придушить одного из своих дядьев, пришедшего с этой новостью, Кирилл метался по комнате переговоров и впервые за многие годы не сдержал слез, которые всегда душил в присутствии другого человека.

–Выпустите меня! Выпустите меня! – только и мог кричать он.

Его бы ничто не спасло, если бы парня, которого он избил, не "зачмырили" свои же, вынудив забрать заявление.

Очень короткий период Кирилл провел тише воды ниже травы. Даже устроился на подработку разносчиком почты благодаря знакомству матери с почтовым начальством, которое обычно никого, кроме женщин, брать отказывалось, параллельно выхаживая своего младшего брата, так как мать все так же отказывалась что-либо делать, в отчаянии сбежав из города и вернувшись в плачевном состоянии только через несколько недель. Она вернулась на работу и на этом все закончилось. Рома впервые в своей жизни прознал прелести полного игнорирования единственного человека, который о нем заботился, и ничего не мог понять, плача каждый раз, когда вместо нее подходил старший брат, до недавнего времени не обращавший на него и малейшего внимания. Прекрасно сознавая, что мать ненавидит своего сына-инвалида, не в состоянии ничего с этим поделать, Кирилл стал ее заменой, краем глаза наблюдая, как она все чаще прикладывается к бутылке, ожидая долгими ночами ее прихода, пока она пропадала непонятно где. Взбешенный ее поведением в особенности потому, что сам был таким же, старший сын ругал женщину как мог, почувствовав свою силу и право. Будучи еще совсем юным, Кирилл часто получал от матери скалкой, удар которой всегда означал конец спора. Ему доставалось так и до рождения Ромы, но после все ее внимание к нему обращалось только в виде очередного удара по спине или ногам. Но он быстро рос, набирал вес, неизбежно становясь злее и в один прекрасный момент обоим стало понятно, что время безнаказанного насилия в качестве аргумента безвозвратно ушло. Конечно, женщина вовсе не собиралась останавливаться и признавать поражение, все так же не оставляя упорных попыток уже морально подмять старшего под себя, с негодованием встречая яростный отпор. Он ненавидел ее всей душой. И правильно– такая мать только такого и заслуживает. И когда его лицо нависло над ее хрупкой, согнувшейся в испуге фигуркой, Кирилл ожидал почувствовать себя так же прекрасно, как когда вбивал нос в лицо очередному терпиле, но вместо этого появилась лишь гнетущая пустота в груди.

Перед своим восемнадцатилетием Кирилл начал помышлять мелким воровством. Воровал все, что плохо лежало– еду, побрякушки, деньги и прочая. Но в основном еду, потому как сбыть краденное без риска быть снова пойманным не всегда получалось. Иногда приходилось вновь опускаться до вымогательств, при этом следя за тылами– бывшие "братаны" наверняка были готовы с ним поквитаться на равных условиях. Так оно и вышло– однажды за делом застукали и слово за слово началась разборка. Когда прибыла полиция, его мутузили толпой, нанося удары ногами по всему, докуда только можно было доставать. В больнице так и сказали– два сломанных пальца и трещина в ребре, не говоря уже о множественных кровоподтеках и легком вывихе в колене. К счастью, операции не потребовалось– простая шина на кисть руки, обхватывающая и запястье, а также курс новокаина с предписанием носить циркулярную повязку. Пролежав с месяц по стандартной страховке и питаясь лишь одной манной кашей, Кирилл в конце концов плюнул и решил снова вернуться в строй, лишь бы вернуться домой и убедиться, что все в порядке– за все время его так никто не навестил.

По возвращении домой, к семье, Кирилл застал свою квартиру в ужасном виде: словно за весь месяц так и не переставший реветь Роман с до сих пор обгаженными штанами, разбросана кухонная утварь по всей квартире, а мать нашлась в пьяном угаре сгорбленной над унитазом. Он пытался, правда пытался решить все спокойно– вымыть брата, убраться в квартире, позвонить соседям с просьбой помочь совсем немного с наблюдением, пока он снова ищет работу. А начать стоило с мамы– ее стоило вывести и уложить спать. Но, стоило ему в притворной, но столь необходимой нежности прикоснуться к ее плечам и попытаться приподнять, как она завизжала и вытолкнула из ванны. Едва не крича от боли в сломанных пальцах на руке, которую бессознательно выставил назад, чтобы смягчить падение, Кирилл в приступе бешенства выгнал ее из квартиры и не впускал до глубокой ночи, слушая, как она истерически голосит под дверью и грозится зарезать их обоих.

Он ненавидел всех. Ненавидел мать за ее мракобесный фанатизм и некстати проснувшийся эгоизм, ненавидел отца за то, что умер, ненавидел сверстников, которые в этот момент спокойно себе доучивались и готовились к экзаменам, за то, что им досталась беззаботная жизнь, ненавидел и взрослых. Этих уже просто так– ему и не нужна была никакая причина, чтобы ненавидеть кого бы то ни было. Роман был единственный, кто только из-за своего положения невольно избежал этого. Остальным же приходилось сторониться Кирилла, учась на собственных ошибках издалека распознавать его настрой и действовать в соответствии ситуации. Например, убегать с воплями прочь, как то сделала одна из многочисленных теток, едва завидев своего ненаглядного племяша. Уже несколько лет прошло с того момента, как он видел ее в последний раз. Как и остальную родню.

Утерев уделанный подбородок слюнявчиком, старший брат включил младшему телевизор, подложил под слабую кисть руки висевший на шнурке пульт и, уйдя на кухню, стал усеивать торт свечами, при этом прижимая к уху телефон.

* * *

–Ну, не морщи так свой лоб, Кирюш. – промурлыкала Наташа, легонько хлопнув его по лбу.

–Эй, полегче! – постоянное раздражение медленно вскипало у него внутри, не зная, взбурлить ли кипятком или остыть.

Они лежали на большой скатерти, расстеленной у люка, ведущего вниз, в подъезд. Рядом валялись початые бутылки из-под пива и пара пачек чипсов. Кирилл положил голову на колени своей девушки и смотрел ей в глаза, пока она оглаживала его усеянную шрамами голову, пробегаясь пальцами по миллиметровым иголочкам волос, которым не был дан шанс произрасти в нечто более приличное. Хотя бы в подобие прядей ее плохо покрашенных в цвет растительного масла волос, что приятно щекотали его лицо каждый раз, когда она наклонялась к его лбу, чтобы звонко чмокнуть очередную шишку прямо у темени.

–Ну серьезно, хватит морщиться. Мне не нравится, когда ты так делаешь!

–А что тебе вообще нравится? – безучастным тоном спросил он, скосив глаза на зажигалку в руке, в очередной раз прокатив ее между указательным и средним пальцами. Его любимая зажигалка, старая «зипповка», всегда покоилась у него в кармане, дожидаясь момента, когда совершит бочку в ловких и сильных пальцах, довершив маневр скинутой при встряхе крышкой. Кирилл редко курил, но если и начинал, то выкуривал всю пачку, которая так же все это время покоилась в другом кармане, зачастую слеживаясь и сминаясь неделями, отчего почти все сигареты были поломаны и выкуривались сжатыми в ногтях. Вот и в этот раз, вспомнив о них, Кирилл вытащил пачку и кивком предложил одну Наташе. Они вместе прикурили.

–Эх, музыку бы…– протянул Кирилл.

–У меня есть плеер, можем послушать, если хочешь.

–Валяй.

На самом деле ему не нравилась ее музыка. Ее музыка всегда ограничивалась роком и блюзом, которых он терпеть не мог за слишком громкие вопли в микрофон, отдавая предпочтение репу с его почти жизненными текстами. Чуть агрессивный речитатив, обилие матерных и не очень оборотов, навеваемые словами картинки о богатой, лучшей жизни в окружении молодых чик, восседавших на долларовых кучах, для него всегда были предпочтительнее депрессивных песен о любви, потерях и сводящих с ума мыслей. И все же он взял предложенный наушник, не зная, как отказаться от него, не спровоцировав своими неловкими отговорками очередную ссору, которую девушка всегда была готова раздуть и поддержать– только дай повод и ее будет не остановить! Ему не хотелось в очередной раз проходить через стандартный обмен ругательствами, не хотелось получить в итоге по лицу, зная, что никогда ей не сможет ответить– не так он был воспитан. Не хотелось сидеть потом в одиночестве в раздумьях, стоит ли извиниться прямо сейчас непонятно за что, или же потерпеть еще немного и уж только потом прийти к ней с цветами. Вариант потерпеть всегда выглядел более выигрышным, потому он воткнул капельку в ухо и закрыл глаза. Заиграла мелодия. Опять Тито с его тарантулами, чтоб его! Незаметно шевельнув головой, Кирилл оттянул свое ухо и наушник выпал, тут же скрытый обратным поворотом. Закрыв глаза и сделав вид, что наслаждается музыкой, Кирилл приготовился к короткой дреме. Шли минуты, тишина вокруг него стала навевать скуку. Наташа как ни в чем ни бывало тихо подпевала очередному рокеру, чуть покачивая пальцами рук и ног, а ему было жутко скучно. Хотелось о чем-то поговорить, но о чем, он не имел понятия, так же не имея понятия, нужен ли ему, а уж тем более и ей очередной пустой перечес языками, изначально не имеющий в себе смысла. Вокруг них не было ничего и никого, кто мог бы заявить: "А давайте тусить!" и утащить послушные тела в очередной клуб, где все уже через каких-то десять минут умудрились бы раскачаться, раскрепоститься, внезапно отыскать темы для разговора, кажущиеся очень даже интересными, чтобы запивать каждую дюжину слов очередной стопкой дешевого коньяка и вскоре двинуть на танцпол, прижимаясь промежностью к ее заду. Ему хотелось с ней общения, но никаких вариантов он не видел, потому просто лениво повернулся со спины на живот и медленно приблизил свое лицо к Наташе, хитро глядя на нее и медленно расстегивая пуговицы на ее рубашке в горошек. Улыбнувшись, она принялась за его пряжку ремня.

–Я люблю тебя.

«Началось!»

–Я тебя тоже. – без запинки солгал он, сунув ей в руку салфетку, которой она тут же и подтерлась.

Они все так же в ленивой истоме лежали на крыше "коробки". Смеркалось, но влажный дух тепла все еще витал над Птичьей улицей, вовсе не собираясь развеиваться вечерней прохладой.

–Так что решили твои родители? – спросил он ее, проводя пальцем по приятной мягкости ее оголенной груди.

–Да не знаю. Мне плевать, что они там удумают, я останусь с тобой! – пылко ответила Наташа, лишь крепче прижав к себе его руку.

Его пальцы продолжили скользить по ее ребрам, чуть ущипнули кожу на твердом животе и переползли за талию. Несмотря на ее явную глупость и порой бесячий голосок, он был привязан к ней не только как к способу забыться, укрыться от повседневных забот, но и как к человеку, который просто не доставлял ему проблем. Даже ее дурацкая привычка внезапно менять беспрестанный трындеж ни о чем на беспричинное молчание таила в себе все то, чего ему не хватало в обычные дни– внимания, ведь он отлично понимал, что она делает, когда с немым укором следит за тем, как он передвигается в пространстве перед ней, сознательно не обращая внимания на явную провокацию. Даже в свете приближающейся ссоры с ней он забывал про суку-мать, утырнутого брата, от которого не мог отказаться, ненавистную работу, на которую шел лишь из крайней нужды. И одиночество.

Даже такой человек, как Кирилл, не избежал бича современной молодежи, как бы сильно не старался зарыться лицом в общение и развлечения всякий раз, как подворачивалась свободная от обязанностей минута. Сознавал ли он факт своего одиночества? Нет. В филистерском мировосприятии среднестатистического люмпена подобному понятию не было места в описании непосредственно его жизни– одиночество клеймилось точно так же, как влечение к мужчинам или стремление прожить жизнь исключительно для себя.

–Тут же тебя ничего не ждет, Нат. Впустую годы просрешь.

–Я знаю. – она запнулась и явно о чем-то задумалась.

"Явно о чем-то неприятном."

Кирилл приготовился ретироваться, соврав о том, что нужно на работу, но, глядя на ее серьезное лицо, не проронил и слова. Было бы правильным поинтересоваться, о чем же именно она думает, что прервала разговор, но ему это было не интересно. Он просто ждал, слабо надеясь на то, что услышит хоть что-то более-менее приятное.

–Наверно, я уеду ненадолго. – наконец выдала Наташа, снова посмотрев в его глаза.

–На сколько?

–Этого я сказать не могу. Все было бы проще, если б тут было где учиться.

–Но тут есть. – просто ответил он.

–Да тут все не то! Какие-то технари и прочая чушь! Я бы хотела пойти на дизайнера… или художника! Буду рисовать иллюстрации к детским журнальчикам, там особо таланта не нужно ведь! А ты точно уверен, что не хочешь поехать со мной? – тут же вкрадчивым голосом поинтересовалась она.

Вздохнув, он посчитал до десяти. Один. Нет, хочу, но не могу! Два. Потому что это ничего не исправит. Три. Стоит мне уехать и все пойдет псу под хвост. Четыре. Потому что мать убьет Рому! Пять. Не собственными руками, но сидя перед ним, пока он умирает от голода! Шесть. Не переставая при этом реветь, будто она и правда его режет! Семь. И я даже не знаю, хорошо ли это. Восемь. Не знаю даже, расстроит ли меня его смерть! Девять. Не хочу об этом думать, понимаешь ты или нет?!

Десять.

–Нет. Я не могу оставить брата на мать. – тихим голосом подтвердил ее опасения Кирилл, представляя, как взрывается прямо на этом самом месте.

–Но… но может… может, поговорить с ней?– в ее голосе слышалась обида,– Она же его мама, она обязана понять, что это ей нужно за ним ухаживать, а тебе уже пора строить свою жизнь, разве нет?

–Моя мать, Наташа, та еще курва. – из бурлящего бассейна выплеснулся первый фонтан кипящих брызг, – Неужели ты не понимаешь, что, если б не она, я давно бы отсюда сбежал?! Мы столько раз с тобой уже это обсуждали, какого ляда ты мне продолжаешь компостировать мозги? Нет значит нет, баста!

–Ну, не злись, пожалуйста! – Наташа тут же прижалась к его груди и заканючила, покрепче обхватив за плечи, стесняя его движения.

Вполне ожидаемая, более того закономерная реакция– когда Кирилл злится, страдают все. Из памяти еще не выветрилась очередная массовая потасовка, устроенная ее любимым в день ее же рождения, когда в ответ на колкость потенциального тестя он швырнул в него стулом, а затем раскидал всех ее младших братьев, чересчур ретиво бросившихся защищать честь отца. Это была настоящая катастрофа– полностью разнесенная квартира, две сорванные женские глотки, и дюжина опухших физиономий без единого зачатка интеллекта. После этого ее родня всячески способствовала разрыву их отношений, стараясь особо не злить Кирилла, ведь было неизвестно, чем бы в итоге все закончилось. Запреты переступались, советы отвергались, попытки отвадить дочь от ее психованного парня предоставлением более выгодной партии так же не увенчались успехом, а вскоре и вовсе прекратились всего после одного его визита. "А коль хотите, чтобы у вас сгорел дом– продолжайте в том же духе."– мрачно пошутил под конец своего не так чтобы продолжительного монолога Кирилл и ушел восвояси, отметив, что они нехотя согласно кивнули.

–Не говори мне не злиться! От этого еще больше злюсь. – он все равно попытается успокоиться, лишь бы только она молчала.

–Прости, я дура, я не хотела тебя разозлить. – она взяла его руку в свои, – Если хочешь, поговорим о другом. Идет?

–Не хочу я ни о чем говорить. Пошли лучше ко мне, тут жарко. – ответил Кирилл, встал и начал собирать бутылки.

–Да брось ты их тут!

–Не пойдет. Подо мной живет псих, который тут ошиваться любит. Устроит с ними такое, что остальные соседи взбесятся и, как всегда, все на меня свалят, а мне подобной херни на хрен не надо, уж поверь. Убери за собой!

–Ладно. – она сложила скатерть и положила ее в сумку.

Дома Рома сидел в коляске и смотрел в окно. Услышав, как щелкнул замок, радостно завыл, тут же пытаясь развернуть одним колесом сидение. Быстро подбежав к нему и закрыв рот ладонью, Кирилл погладил младшего по голове и шепнул: "Не кричи." Брат тут же притих, на радостях продолжая шлепать пальцами по его небритой щеке. Махнув подруге рукой, чтоб проходила на кухню, Кирилл поднял младшего на руки и отнес в ванную, где, проведя все необходимые процедуры по гигиене, надел на него заранее подготовленные чистый комплекс подгузников и штаны с его старой футболкой, которая брату очень нравилась– скашивая свой взгляд на грудь с принтом человеком-пауком, малой неизменно цеплял обрывки поистершегося изображения ногтями . Вновь потрепав брата по голове, Кирилл отнес его в комнату и спросил, чего тот хочет, внимательно выслушивая мычание: со времени, когда стал ухаживать за ним, старший брат сумел разобраться в понимании того, что ему пытался сказать младший, по сути став единственным, кто все понимал. Кирилл сразу понял, что его брат не настолько отстает в развитии, как ему думалось прежде, и способен понимать понятные слова, не зная лишь, как отвечать, потому первый год целиком прошел в обучении его сигналам при помощи одной лишь правой руки, вроде того же знака "о'кей", заставив лежать который можно было дать понять о срочном желании посетить туалет. Рома не мог контролировать свое испражнение, далеко не сразу научившись хотя бы просто распознавать первые позывы, и его чистота целиком зависела от быстроты брата, а так же, что вовсе прискорбно, от календаря– если Кирилл находился на работе, никто не мог предотвратить извержение каловых масс прямиком в штаны. Кирилл лишь надеялся, что его брат не настолько сознателен, чтобы познать такое чувство, как стыд, и осознать свою беспомощность, все пятнадцать лет жизни сопровождавшей на протяжении всей бытийной паузы, в которую он попал– вокруг него ничего не происходило. Совсем. Все так же работал телевизор, редко звонил домашний телефон, брат иногда приходил и крутился возле него, а затем уходил снова– засыпать ли с наступлением темноты или на работу вслед за рассветом. Иногда появлялась его девушка, Наташа, а иногда на пороге квартиры слышались слезные упрашивания его матери, которую он все еще помнил и по-своему любил, выражая любовь в призывном мычании. Но она так и не подошла к нему больше.

Указательный палец вытянулся и сделал полукруг влево– что значило "хочу есть". Усадив Рому обратно в кресло, Кирилл подвел его к столу и попросил подождать. Перерыв всю кухню и с тихим раздражением отметив, что в очередной раз забыл купить смеси для каши, старший по-быстрому сварил заныканную матерью в духовке овсянку с давно истекшим сроком годности, мысленно прося прощения, шмякнул получившуюся жижу в тарелку. Не успел он вернуться в комнату, как его остановила рука Наташи.

–Ты еще долго? – шепотом спросила она.

–Ты не видишь, что я его кормить собрался? – со злобой в голосе ответил он ей, – Терпение, твою мать!

Не обращая внимания на реакцию оскорбленной в лучших чувствах девицы, он прошел в комнату и положил тарелку на стол. Вложив в слабую руку Ромы ложку, попытался заставить его поесть самостоятельно, раз от разу надеясь, что уж теперь-то ложка благополучно допутешествует в рот. Как и тысячу раз до этого попытка оказалась тщетной, что стало своеобразным ритуалом, этакой традицией в худших ее проявлениях. Тренировки пальцев не помогали– было слишком поздно пытаться что-то сделать после того, как они безвольно висели несколько лет кряду, с надеждой на скорейшее улучшение. Процесс грозил затянуться еще на несколько лет вперед, если только внезапно не сойдет с небес святой и не благословит несчастного Романа, одним касанием вылечив обширные недуги. Но никакого святого за окном не наблюдалось, и Кирилл сам начал кормить младшего с ложки, медленно помешивая кашу в ожидании, пока он посмакует и проглотит очередную порцию. В этот раз с едой было покончено в два счета– едва последняя ложка была съедена, Рома вновь замычал, шевеля пальцами в попытках зацепиться за шнурок.

–Что, мультиков хочешь? – от долгого молчания Кирилл малость охрип.

–Уогу!– последовал утвердительный ответ и брат мотнул головой назад. Таким образом он кивал– не так, как нормальные люди.

–Ладно. Как на счет "Кошмара перед Рождеством"? – на самом деле никакого значения это не имело, но Кирилл предпочитал создавать видимость возможности выбрать.

Вставив диск в дисковод проигрывателя, он нажал "Пуск" и отправился на кухню. Наташа уже изнывала от скуки, выкуривая третью подряд сигарету и невольно морщась от накатившей на нее дурноты, все равно радостно улыбаясь, едва он объявился.

–Ну, теперь можем и чаю попить. – со вздохом сообщила она и, выбросив окурок в форточку, принялась за приготовления, кружась по помещению как у себя дома.

Поставив чайник на плиту, Наташа тут же полезла за чайными пакетиками и ее коротенькое платьице оголило весьма аппетитную попку. Протянув руку, Кирилл ущипнул ее, заставив ойкнуть. Из рук тут же выпала сахарница, которую она в этот момент решила переставить на полку повыше. С грохотом достоинством в размер шкафа посудина приземлилась на пол и весь сахарный песок зашуршал, рассыпаясь по полу.

–Ах ты, черт! – ругнулись оба в унисон и засмеялись.

Уборка не заняла и пяти минут и вот они уже сидели друг напротив друга и пили крепкий цейлонский чай, то и дело пихая друг друга пальцами ног под столом. Молчание вновь затягивалось и вновь Кирилл хотел о чем-то поговорить, но чувствовал, как все мысли выдуваются из него с каждым выдохом, так и не обретя вербальную форму. Ему хотелось сказать, что она красивая, пусть это была б не совсем правда. Хотелось рассказать какую-то смешную историю из своей жизни, но вместо веселого воспоминания о каком-то забавном моменте детства не возникало даже лица отца, чья усмешка была похожа на издевку, нет– тишина продолжала царить в его мыслях.

–О чем ты думаешь? – последовал скользкий вопрос.

–Ни о чем. В голове абсолютная пустота. – она все равно не поверит, а ему лень выдумывать очередную банальность.

–Что-то не так?

–Нет, все как обычно– нормально. – солгал он.

Нет. Вовсе не нормально, однако исправить это никак нельзя– такова уж сама жизнь и ее приходится терпеть. Он не сказал этого вслух, а Наташа сразу поверила в его ложь, немедленно перейдя к спасительному рассказу о своей очередной подруге, в очередной раз попавшейся по причине отсутствия способности в конспирации на измене и тут же вылетевшей из очередной квартиры своего очередного мужика. Особым умом Наталья не отличалась, зато среди других молодых женщин ее выделяла способность сохранить преданность: в то время, как все ее подружки дружно кричали, что их тела– их дела и ни у кого нет права решать, как им жить, сразу же перейдя от громких заявлений к скачкам по парням, меняя их как перчатки, сама же Наташа не позволяла себе опуститься до такого. Однажды встретив Кирилла, Наташа сразу же нутром почуяла, что он ее мужчина мечты. Сильный, высокопримативный, с широкой спиной, чуть смуглой кожей, усеянной вечными боевыми отметинами, и тяжелым взглядом, довершенный грубым басовитым голосом. Своей внешней пуленепробиваемостью он представлялся ей не иначе как узко-определимым идеалом. Сладкие мальчики, внимательно следящие за своей внешностью и манерами, ее не прельщали. Самодовольные мужчины, считавшие выше своего достоинства знакомиться с ней, вызывали лишь тихое негодование. Но вот в Кирилле была та природная грубость, от которой сходят с ума почти все женщины. Он был не тем, кого любят, но тем, с кем грешат по полной программе, хотя Наташа все же именно любила его в том понимании, в каком вообще может любить женщина, путающая возбуждение с влюбленностью. В общем, сама природа благоволила их связи, она же их и соединила в тот же день.

Позже они смотрели какой-то сопливый фильм-мелодраму. Вернее, смотрела Наташа, а он бездумно глядел в потолок, не интересуясь ни фигурками на экране, ни формами под ее платьем, ни братом, которого они устроили в спальне перед планшетом, чтобы не мешал. Время пролетело быстро, фильм кончился и тут же она, устроившись поудобнее под пледом, мягко прижалась к нему, прося обнять.

Спустя десять минут бестолкового лежания в неудобной позе Наташа внезапно решила поговорить:

–Ты не кажешься себе порой странным?

–Не-а.

–Я имею в виду, что все разговоры на серьезную тему ты стараешься игнорировать, словно они тебя не интересуют. А любой разговор о брате ты просто саботируешь, будто!..

–Давай не будем о нем! – резко ответил он, тут же покосившись на дверь в спальню.

–Вот, о чем я говорю– ты становишься просто жутким, едва речь заходит о твоем брате.

–А может, я просто изображаю себя жутким, чтоб ты глупых вопросов не задавала? Может, на самом деле внутри я плаксивый маленький засранчик, которому только титьку пососать вовремя давай? – мрачно отшутился он.

–Может, почему нет?

–Только вот значения это никакого не имеет.

Последовала долгая пауза, но ей не суждено было растянуться.

–А знаешь, я ведь смотрю на наши отношения с двух точек зрения!

–И с каких же?

–Ну… с одной точки зрения тебе наплевать на меня как на человека и личность. Типа ты со мной лишь потому, что тебе так удобно, а меня ты ни во что не ставишь. А вторая– ты считаешь меня хорошей, счастлив вместе со мной. Вот только боишься этого показать!

–Разве я должен с тобой сейчас общаться, если мне на тебя наплевать, нет? Или я просто вежливый?

–Вежливый? Смешно шутканул!– она улыбнулась, – Скорее ты со мной, потому что тебе скучно. Или одиноко.

–Нет. Точно нет. – кисло ответил Кирилл, – Мне не нравятся подобные разговоры, так что завязывай и спи– мне завтра рано на работу вставать.

Он сразу же пожалел о том, что оттолкнул ее тогда, когда она могла дать ему желанное, но его мужикская гордость взыграла сильнее.

* * *

Ночью в дверь постучали. Прерванный сон был прекрасен, а потому Кирилл твердо решил показать кузькину мать тому, кто прервал его воспоминания о том, как… Забылось! Откинув с себя колючую ножку спящей рядом Наташи, он прошел в прохожую и прильнул к глазку, тут же стиснув зубы в беззвучном рыке, едва увидел свою мать, вернувшейся с очередной попойки в компании таких же деградировавших уродов, как она сама. Зашипев сквозь дверь: "Уходи!", он вернулся в комнату и через щель во второй двери проверил, не проснулся ли Рома. Тот спал сном младенца. В дверь снова постучали с удвоенной силой. Брат замычал и заворочался, негромко забормотала Наташа, выплывая из сна, все еще вполовину в него погруженная. Этого Кирилл уже стерпеть не мог, потому выбежал из квартиры и отвесил женщине сильную пощечину. Жалкая пьянчуга кубарем покатилась по ступенькам и распласталась на пролете между этажами. Жалобный стон ничуть не тронул сердце ее сына– вместо того, чтоб поинтересоваться у нее, цела ли она, он закрыл дверь. Подумав с полминуты, все же решил позвонить более удачной подруге по бутыли, у которой та часто ночевала. По-быстрому описав ситуацию, он заявил, что не впустит мать в таком состоянии домой. В ответ послышались упреки в "бесчувственности", но на этом все и закончилось. Подруга жила на другом конце города, потому попросила посидеть рядом с мамой, пока она не приедет и не заберет ее.

–Ладно, как скажете. Посижу с ней. – буркнул он недовольно и бросил трубку. Все, ночь накрылась медным тазом и на работе вместо чая придется пить кофе.

Вновь выйдя в коридор, он запер за собой дверь и спустился к той, из-за которой, как сам считал, вся его жизнь пошла по пизде. Стареющая, рано поседевшая женщина так и не встала с места, куда упала, так и оставшись лежать с задранной юбкой. Презрительно скривившись, Кирилл носком тапка прикрыл срам и уселся на третью ступеньку подле нее, оценивающе наблюдая затем, как ее мутные глаза-пуговицы снуют от его лица наверх, к двери, и обратно. Нижняя губа дрожала, обнажая ряд кривых зубов с парочкой недостающих. Она, что, улыбается?!

–Вот скажи мне, на кой хер ты опять приперлась? – да, она точно улыбается.

–Как ты с матерью говоришь, Кирюша…– икнув, ответила мать, – Дай денег.

–Денег нет. – он снова лгал ей, не собираясь давать и копейки.

Она захихикала.

–Врать, мальчик мой, ты так и не научился, как погляжу. Точно, как твой папаша.

"Как твой папаша!"– эхом отдалось у него в голове и кулаки тут же сжались.

–Еще раз посмеешь сказать нечто подобное и я прокачу тебя по всем лестницам в этом доме. – и она вновь засмеялась, – Смешно тебе, тварь, да? Хочешь пересчитать все зубы?

–Господи, какой же ты, в самом деле, у меня хмурной, Кирюша, а я и забыла… пока…

–Пока бухала и еблась со всякими пидорасами, да? Это ты хочешь сказать?

–Не-е-ет, что ты, я бы никогда… я не какая-то шлюха!

–Лжешь, сука, все вы такие! – не выдержав, он приблизился к ней вплотную, – Не смей мне врать! Это я вытащил твое бухое тело пять лет назад из-под очередного жирного борова, я и никто другой! По всем сральникам тебя искал, потому что Рома хотел тебя видеть, но тебе до пизды все, что его касается, потому что ты… старая лживая мразь!– слово за словом, плевок за плевком прямо в ее лицемерную упитую рожу,– Почему бы тебе не сдохнуть наконец-то и не перестать доколебывать мне, мать, м?

Даже стекающая по лицу слюна не смогла сделать эту женщину еще более мерзкой, чем она уже была– настолько она была ему отвратительна. И еще улыбается!

–Ты ничего не знаешь о том, что мне пришлось пережить. – подцепив пальцами рукав, вытерла лицо, – И я ничего не обязана тебе говорить. Мне не за что оправдываться ни перед тобой, ни перед Ромой. Как он там, кстати?

–Ему куда лучше без тебя, чем с тобой.

–Неправда. Я его мама и ему всегда было со мной хорошо– с этим даже ты не в состоянии спорить. Я– мать, не ты! Я его выносила, родила от твоего скота-отца! Это я его выхаживала многие годы, пока ты шлялся со своими обрыганскими дружками, трахая всяких спидозных шлюх, не задумываясь о последствиях! Чудо, что я до сих пор не стала бабушкой, хотя, возможно, одна из твоих лярв все-таки от тебя залетела и родила, просто не помнит твоей побитой рожи, потому что за этот день успела дать еще десяти другим таким же уродам, как ты! Пока ты отлынивал от учебы и развлекался, кто выхаживал мальчика? Я, не ты! Пока ты позорил нашу семью, портя жизнь всем остальным, кто подтирал Ромочке зад, кто ему готовил, кто убирал за ним весь его срач? Ты, может? Может, кто-то из моих сестер? А, может, очередная твоя шлюшка?! Нет! Это всегда была я!

–Ты не сделала ничего, чтобы ему помочь. – усмехнувшись, Кирилл качнул головой, – Все, что ты делала, это молилась своему богу, которого даже нет. Тупо молилась, как тупая скотина, чтобы он дал тебе то, что ты сама должна была сделать! Ты всего лишь простаивала перед своими погаными иконками, надеясь на чудо, пока твой сын– да, твой сын! – скулил от боли, находясь всего в двух метрах от тебя! Ты никого не слушала, отказывалась принимать помощь врачей, ведь зачем же вся эта хуйня, если у тебя, блять, есть твой, сука, бог?!– услышав грохот мебели в квартире под своей, он ненадолго отвлекся, прислушиваясь. Повисшая тишина нарушилась очередным маминым хохотком.

–Опять, что ли, его колотит?

–Не твое собачье дело– ты на свою семью смотри, на себя саму! – отрезал Кирилл, вновь повернувшись к ней, – Тебе русским языком было сказано, что и как нужно было сделать, чтобы помочь Роме хотя бы на ноги встать, но ты и этого не сделала! Ни терапий, ни осмотров, даже проконсультироваться не додумалась, а все почему?

–Давай, просвети меня!

–Потому что ты и не собиралась его спасать. Тебя устраивало то, что на него поступают выплаты и можно не работать, изображая из себя хер пойми кого, и сидеть дома, вставая у кровати каждый раз, как только кто-то входил в квартиру! Тебе не нужно было, чтобы Роме стало лучше, ни хрена подобного. Зуб даю, тебе даже нравилась твоя трагическая роль мамаши-одиночки, которую все бросили!

–Нет.

–Что нет?

–Нет, мне это не нравилось, и ты это знаешь, потому что сам испытываешь то же самое.– она улыбнулась еще шире,– Мы оба с тобой ненавидим его за то, что он вошел в нашу жизнь и сразу же ее разрушил, и тебе нет смысла даже отрицать это– все твое отношение было видно, пока я с ним сидела! Ты никогда не любил меня, а только делал мою жизнь еще хуже, но это понятно, почему– из-за Ромы! Если бы не Рома, я бы не отвела от тебя глаз и не позволила стать таким, какой ты сейчас!

–И какой же я?

–Унылый, жалкий мудак, который, как и я, не нашел в себе силы признать очевидное сразу! А я признала, но так и не нашла в себе силы сделать все, что требовалось! Я оставалась рядом с ним столько, сколько могла, но мне была невыносима мысль, что моя жизнь разрушена! То, что из меня вышло, не было человеком– это было наказание от бога за то, что я не совершала! – воздев глаза к потолку, она заголосила, – Потому что бог хоть и всемогущ, но за всем сразу уследить не может– столько нас тут, уродов, расплодилось, в самом-то деле! Я не должна была страдать, потому что всегда следовала его заветам, но он наказал меня… наказал Ромой… и тобой.– и настоящая ненависть вспыхнула в ее глазах,– Сначала я думала, что это Рома не заслуживает такой жизни, но ты… Я тебя родила, собственной грудью вскормила, мыла, одевала, играла с тобой, все свое внимание– и одному тебе!.. А стоило родиться Роме, как все пошло кувырком– папаша умер, младший сын– физический урод, а старший– моральный. Едва я обратила свое внимание на того, кто в нем нуждался, как ты тут же распустил нюни и был таков! Ни единого хорошего словечка от тебя я не слышала, никак ты мне не помогал, а еще защитник, что называется! Когда ты был мне нужен, тебя никогда не было рядом, потому что, как только становилось трудно и появлялись пусть даже малейшие проблемы… Кирюша у нас берет и проваливается сквозь землю– хоть кишки рублями нашпигуй и металлоискателем вооружайся! Ни слуху, ни духу! Знаешь, как сильно я волновалась, ночами не спала, когда ты не приходил, думала, что тебя похитили, избили, изнасиловали и убили, каждый раз надеясь, что ты все-таки вернешься домой– целый и невредимый… да пусть даже и избитый– лишь бы живой! А ты не приходил, никогда не приходил, когда я ждала, никак не давал о себе знать, ночуя у своих "друзей" или в подворотне какой, как самый настоящий бомж! Ты не был мне тем сыном, которого я хотела, ты не был моей поддержкой!– ее рот содрогнулся и она разрыдалась,– Надо было… убить вас обоих… просто утопить, ей-богу, просто окунуть лицом в воду и держать, пока не прекратите сопротивляться! Видит бог, я была бы вынуждена сделать это! Он бы простил мне это, я знаю, что обязательно простил!

Утирая рукавами свисающие с носа сопли, женщина продолжала изливаться слезами, уже не столь смело глядя на своего сына, так и не нашедшегося с ответом. Кирилл даже и не подозревал, что она думала о подобном, потому что сам несмотря ни на что не допускал и близко подобных мыслей. Он вспоминал, как ему самому было трудно с братом по всем пунктам, особенно в общении, но он никогда не допускал мысли о том, чтобы убить его, даже не рассматривая сей акт как избавление от страданий. Одно время, предавшись кратким мечтаниям, Кирилл вознамерился найти какую-нибудь компанию, которая могла бы сделать что-то в рамках физиологии с его братом– экзоскелет какой-нибудь спроектировать или еще чего покруче, но рекламные баннеры на сайтах, предоставляющих не те услуги, что были нужны, а затем и постоянно присутствующая в карманах и зарплатном конверте реальность быстро убедили в невозможности исполнения его большого желания. Роману так и суждено было остаться в коляске, прибегая к помощи всего одной руки, а ему самому как старшему брату предстояло просто быть тем, благодаря которому жизнь братца не превратилась б сплошной кошмар. Однако мысль, что мальчик уже в нем, не возникала в мыслях Кирилла. Должно быть, требовалось слишком много времени на формирование подобной чересчур большой для среднего обывателя мысли и сейчас просто был не тот срок. Но до чего б он точно не дошел, так это до его убийства. Кого угодно, но только не Рому!

–Молчишь, скотина такая? – покачав головой, продолжила мать, – То-то же! Сам все прекрасно понимаешь, что это все такое! Не тебе осуждать меня, не тебе меня учить, как жить. Бог не помог Роме, значит, я тоже не могла. Следовало сделать все правильно, но я… оказалась слишком слабой. Бог не дал мне сил сделать это, значит, не мне предстояло совершить это. Для него я– уже все, отбывший свое материал, не оправдавший ожиданий. За что мне было еще цепляться, за тебя что ль? Ну уж нет. Я слишком долго жила ради кого-то, полностью игнорируя себя, не понимая, что с самого начала была любить себя и только себя, делать все для себя любимой и не позволять никому это изменить! Да, я стала алкашкой, да, я трахаюсь с мужиками и что? Небеса разверглись? Нет. Может, кто-то умер? Опять нет? Может, я хотя бы почувствовала себя поганою скотиной и измучилась угрызениями совести? Снова нет, представь себе! Вот и скажи мне, сыночек мой ненаглядный, а на кой, собственно, черт мне нужно страдать, если по итогу я ничего-то и не получу? Вот именно!

Кирилл чувствовал, как тошнота тихим сапом приливает к его горлу, и закачал головой, стараясь дышать глубже. Страшная усталость навалилась на его плечи, упираясь в спину, заставляя хотеть наконец разогнуться и просто лечь, пусть даже и на этих ледяных ступенях– какая, в самом деле, разница? Кто его увидит, осудит? Здесь только пьяная мать, в очередной раз пришедшая вымогать деньги! Позвонки захрустели, соприкасаясь с уголками ступеней.

–Ты и сам знаешь, что я права, сынок. Он не позволяет тебе жить, вечно удерживает на месте в этом несчастном городишке. Ты даже пойти бить морды теперь спокойно не можешь, потому что знаешь– случись что с тобой и он обречен. Но он всегда обречен, пойми ты это! Упираясь в своем нежелании признать очевидное, ты лишь навредишь себе! Не смотри на меня, что я старая и пьющая– я уже была старая, когда он родился, и постарела за шесть лет на целых двадцать шесть! Так худо мне еще никогда не было и не будет и… я рада, что бросила его. Жить в свинарнике с каким-то храпящим хреном под боком доставляет мне куда больше удовольствия, потому что это мой свинарник, мною учиненный, мною же и будет убран! Что хочу, то и делаю… и никто мне не указ! Знаешь, мне даже кажется, что я гораздо счастливее, чем когда у меня был только ты и твой отец. Даже так! Оказалось, что мне от жизни многого и не надо– всего-то подходящий член, побольше пива или водки, да денег. Дай денег.

–Не дам.

–Ох, не дашь? Стало быть, они у тебя все-таки имеются, правда?

–Ты их не получишь. Я на них кормлю своего брата.

–И моего…

–Он не твой сын, а ты ему никто. Мне глубоко срать на все, что ты мне сейчас наговорила, потому что я знаю, какая ты. Тебе лучше уйти отсюда.

–Денег, значит, не дашь?

–У своей собутыльницы проси– она скоро приедет.

–Да неужели? Сдается мне, наколола она тебя, как простака. – мать снова засмеялась, хлопнув себя по макушке, – Ты всегда был доверчивым дурачком. Помню, папа тебе как-то сказал, что купит машинку, а ты весь загорелся, радостный такой… Так вот, наступает следующий день, у него в руках коробка, а ты визжишь сразу же, как видишь его!– новый приступ смеха продрал ее легкие,– Но не это было смешно, а то, с каким видом ты снял крышку и увидел всего лишь фиг!– расползаясь по полу, женщина и не думала прекращать смеяться, шлепая уже по полу,– Такое непонятливое, удивленное личико, а эти глазищи!.. Ух, такие яркие, под смешно задранными бровками– и тут же заливаются слезами. Весь момент испортил!

–Если ты сейчас же не заткнешься, я выбью тебе зубы.

–Валяй, тряпка. Я все равно сказала все, что хотела, а денег ты мне так и не дал, скопидом!

Не успел Кирилл встать, как снизу раздалось металлическое эхо от хлопнувшей двери. Всего через минуту запыхавшаяся тетка уселась на ступени пониже его матери и, отдышавшись, крикнула:

–Чего расселась, овца? Вставай– в бар едем!

Они обе ушли, но Кирилл так и остался сидеть на ступенях до самого утра, обдумывая все, что услышал. Ему хотелось ужаснуться материнским словам, но они не вызывали внутреннего отторжения, раз за разом прокручиваясь в голове точно кассеты, перематываемые назад по одинаковому отрезку, с сопутствующими щелчками.

"Мы с тобой его оба ненавидим…"– щелчок, гудение, щелчок, – "Мы с тобой его оба ненавидим…"– щелчок, гу…

"Неправда! Я вовсе не ненавижу его. Мне тяжело, это правда, но я не ненавижу его! Он– мой брат, единственный по крови, а братьев ни за что не бросают!"

Но он и сам не был уже так сильно уверен, как, к примеру, прошлым днем.

Скорее услышав, чем увидев в оконном отражении, как отворяется соседская дверь снизу, Кирилл тихо, но быстро поднялся к своей. Запершись внутри, из любопытства приник к дверному глазку, видя, как не особо-то и знакомое лицо поднимается наверх. Еще один любитель посидеть на крыше, ничего особенного.

* * *

-Я ему это так не спущу! – запоздалая злость внезапно хлынула из Кирилла, будто с прорванной плотины, и руки, вырвавшись из крепкой хватки Натальи, тут же обрушились на мебель. Стул разлетелся о дверной косяк и затем сразу же с грохотом разбивающихся стаканов перевернулся стол. Вступив ногой в осколок, Наташа крикнула от боли и только этот еле слышный писк, пробивший насквозь вой, остудил его пыл. Немедленно же хлопнув Рому, громко ревевшего от страха, по губам и вытерев лицо от слез, смешанных со слюнями, Кирилл развернул его к Наташе, тут же растянувшей губы в притворной улыбке.

–Гляди, Ната! Смотри, Ната пришла к тебе в гости, а я просто дурачусь, видишь? Никто не пострадал, а я всего лишь уронил стол и стаканы, так что прекрати плакать и помаши ей ручкой… Вот так, да! Привет, Ната, привет! – ни капли злобы больше не было в этих глазах и лицо наконец разгладилось, перестав хмуриться.

–Н-на… на! – улыбнувшись, Роман помахал ей одними пальцами, тем не менее радостно улыбаясь, немного жутко пуча глаза. В уголках его щербатого рта снова собирались пузырьки слюны и пришлось их опять вытирать. Потряхивая рукой, младший брат вытянул указательный и средний пальцы, указывая на девушку.

Поймав ее взгляд, Кирилл пояснил, что так брат показывает свое желание прикоснуться к ней, и предложил их просто пожать– он будет и этому очень рад. Заметив, как поблекла, но не исчезла полностью улыбка с ее лица, взглядом указал сделать то, что нужно. Иначе брат расстроится и начнет плакать снова. И ее тонкие пальцы схватились за худую ручку подростка, потрясли и тут же отпустили. Уходя на кухню, она вжала голову в плечи, с отвращением слушая чуть басовитое: "Уы-ы-ы."

–Ну вот, Ната поздоровалась, пошла на кухню– делать что-то полезное. А мы сейчас сделаем полезное сами, правда? – снова склонившись к брату, Кирилл попытался улыбнуться и сам, но не мог, даже когда его рука привычно пошлепала по щеке, – Я смотрю, твой фильм уже закончился, да? Прости, надо было поставить что-то более длинное. Спать хочешь? – мычание в ответ и вновь движения пальцами, – Хорошо, сейчас я тебя покормлю. Курочку будешь?

Пока курица с обычной гречей разогревалась в микроволновке, Кирилл вновь отмыл брата от испражнений и переодел в чистую пижаму, которую купил на днях у рыночного торговца. Затем, то и дело отвлекая младшего от созерцания вертолетиков на синеве новой одежонки, неспеша покормил и вытер подбородок от налипших кусочков. Принеся закрытый стакан с полуметровой трубочкой, поставил его в угол сидения, чтобы неловкое движение брата не смогло опрокинуть его.

–Смотри, Ром! – щелчком привлекая внимание к себе, шепнул Кирилл, – Захочешь водички– просто подцепляешь пальцем во-от так… и спокойно пьешь. Ну, попробуй! – и Роман тут же исполнил просьбу, сделав первый глоток, – Умница! Вода у тебя есть, теперь держи пульт. Сейчас поставлю тебе "Мулан" и отойду, лады? – согласное мычание.

Вновь погладив уставившегося в телевизор младшего по голове, Кирилл вернулся на кухню, где его дожидался уже его ужин. Глядя в скучающие глаза Наташи, качнул головой и зло буркнул:

–Я его достану.

–Забудь о нем. Он всего лишь пьяный школьник. – заявила она, усадив его за стол и встала у раковины, – Он того не стоит, правда! Я же говорю– замухрышка, каких поискать! Такой от одного удара ляжет и после уже не встанет, я точно знаю. Не забывай– тебе ж потом отвечать, не ему! Прошу, милый, не надо трогать его– не хочу видеть твое лицо за решеткой! Мы оба знаем, что ты остаешься на свободе только до тех пор, пока снова не проколешься, потому что они только этого и ждут. Не оступись и дай им повода себя забрать! Не позволь этому случиться, любимый, я очень тебя прошу! Ты же не хочешь оставить меня одну, ведь так? Вот и не поддавайся на провокации всяких лошков. Ведь ты и я знаем, чего такие стоят, правда?

Он знал. Но перед глазами стояли все те же черные глаза, не мигающие и странно давящие. Впервые за всю короткую историю зрительных контактов от его собственных глаз не отвернулись, но напротив– заставили отвести взгляд его самого. Никто еще не выдерживал взгляда Кирилла больше пяти секунд, но этот любитель линз был не из их числа. Чертов сукин сын никак не вылезал из головы, терзая самолюбие Кирилла, не оставляя в покое. Ему во что бы то ни стало захотелось спуститься этажом ниже, выбить дверь в квартиру и свернуть ему шею. Зная, что этот попутавший берега щенок сейчас спокойно сидит у себя в квартире и в ус не дует, Кирилл напрягался еще сильнее, в непроизвольном спазме быстро сжимая и разжимая пальцы, представляя в них лицо патлатого недомерка, но, как ни пытался превратить самодовольное выражение в гримасу страха, оно неизменно сохраняло спокойствие. Кирилл замотал головой, отгоняя наваждение.

–Я спокоен, Нат, не переживай. – но про себя решил, что достанет паршивца и заставит пожалеть.

На следующее утро Роман был необычайно тих. Спросив его, в чем дело, Кирилл по знакам понял– брат опять хотел на улицу.

–Ты же понимаешь, что я не могу тебя туда выпустить.– на самом деле ему не хотелось попадаться на глаза хоть кому-то, зная, что любой косой взгляд, даже полный жалости, подействует как прямая провокация,– Может, я лучше быстро сбегаю, куплю тебе какой-нибудь новый мультик?– протестующее ворчание,– Не хочешь?

Брат битый час не прекращал стонать, упрашивая его сказать "да", начал капризничать, отказываясь завтракать, упорно нажимая на кнопку выключения старого проигрывателя кассет, не давая пройти даже начальным заставкам, обиженно пыхтя каждый раз, когда Кирилл отбирал пульт и, не смочь выдержать обвиняющего взгляда, возвращал на место. В конце концов старший брат сдался, зарубив себе на носу, что всю прогулку не будет смотреть по сторонам– только в затылок малого да себе под ноги.

С Романом на одном плече и коляской в другой руке он спустился во двор и посадил его тщедушное тельце на подстеленное на сидении полотенце с подложенным под него пакетиком на случай, если он описается, после для надежности закрепив все обычными старыми ремнями отца, которые спрятал от матери еще после его смерти. Все во дворе тут же прекратили свои дела: дети перестали играть и толпой сгрудились у ограждения, обратив все свое неуемное внимание на братьев, а бабки, занятые громкими сплетнями, тут же перешли на шепот, зная буйный нрав старшего. На секунду забыв о данном себе же уговоре и поймав слишком пристальный взгляд одной из старух, Кирилл рявкнул:

–Чего уставилась, старая сволочь? – и она спешно потупила взгляд, тут же засеменила прочь от старых подруг, боясь отхватить свое.

Колеса коляски мерно отстукивали по столетним трещинам на асфальте, то и дело запинаясь некстати выворачивающимися передними колесиками. Достигнув выезда, миновав помойку, у которой все так же толпились дворовые птицы, Кирилл остановился, решив позволить Роме полюбоваться на птиц. В этот раз к привычным голубям примешались еще и разные виды чаек– от мелких озерных с черными головками до крупных хохотуний, подобным галеонам среди бесчисленных бригов, лавирующих по твердой земной глади в поисках "ромовых бочек"– разбросанных известно кем орешек,– и "шлюпок без экипажа"– хлебных корочек без мякоти. "Ничего такая аллегория!"– сам себе хмыкнув, отметил Кирилл и, подобрав одну из них, вручил брату. Тут же с одного из карнизов сверху прилетел старый голубь, очень сильно смахивающий на сельского алкаша– такой же худой, во всех местах подранный, с почти что голой шеей и болезненно-розовой плотью. Пока остальные птицы заметно сторонились незваных гостей, он как птица, которой уже нечего было терять, приблизился к коляске и завертелся возле нее, делая вид, что ищет пищу. Негромко засмеявшись, Рома бросил ему корочку и голубь тут же ее склевал.

В город Кириллу ох как не хотелось– одно дело шпынять своих соседей, которые уже привыкли к нему, но совсем другое пытаться сохранять спокойствие в окружении малознакомых, а то и вовсе незнакомых лиц. В прошлый раз он едва не погнался за мальчиком, осмелившимся бросить камушек в брата, пока сам Кирилл отвлекся, расплачиваясь с кассиром ларька. Тогда он кинул этот самый камушек вслед убегающему голодранцу и попал точно в затылок, отчего малявка упал и пропахал асфальт коленями, тут же разревевшись на всю улицу. Разбираться с дето-защитницами и всеми остальными было не с руки, потому Кирилл спешно сунул брату бутылочку воды и как мог быстро выкатил коляску с улицы, лишь бы больше не наталкиваться на людей– случись потасовка, он не смог бы сосредоточиться на драке, боясь упустить малого из виду. Глядя на дорогу, ведущей к магазину, он уже заметил сомнительные лица. Двое– лучше, чем трое, а он не из пугливых. Расправив плечи, Кирилл сильно толкнул коляску и двинулся широким шагом, не забыв уставиться брату в затылок и все же, проходя мимо идущих навстречу ребят, не удержался от того, чтобы смерить каждого своим фирменным взглядом. Как ни в чем не бывало они прошли мимо, не обратив на братьев и толики ожидаемого внимания.

Со свойственным ему восторгом младший наблюдал за непроницаемым небом, то и дело провожая взглядом пролетавшего мимо воробушка. Кирилл невольно улыбнулся, слушая, как он хихикает– так этот непосредственный смех, однако, смахивал на злодейский. Купив ему мороженное, Кирилл вывел коляску на тротуар и развернул к себе. Присев на корточки, поднес фруктовый лед к самим губам, терпеливо наблюдая, как младший старательно откусывает по кусочку и рассасывает во рту. Его мороженное уже начало подтаивать и капать на штаны, тут же впитывающие фруктовую влагу, расползаясь большими пятнами. Перехватив фруктовый лед поудобнее, зубами откинул верх сигаретной упаковки. Теперь они оба не сидели без дела. Решив пошутить, Кирилл мазнул мороженым прямо по Роминому носу, как и ожидал, получив в ответ очередной смешок. Елозя языком по губам, стараясь достать до кончика, Рома не переставал смотреть на него с улыбкой. Усмехнувшись бесплотным попыткам, Кирилл не стал дожидаться, пока брат испачкает лицо полностью, и вытер ему лицо салфеткой, снова поднеся мороженое ко рту.

Озеро в качестве одного из немногочисленных вариантов выглядело куда предпочтительнее того же города и братья отправились по внешнему двору к гаражным рядам, расползшимся на сотни метров в округе, за которыми скрывались немногочисленные пристани и само озеро. Для человека непосвященного, если и вовсе впервые забредшего в этот район, это был целый лабиринт из кирпичных построек с просмоленными крышами, торчащими печными трубами и бесконечными лентами стальных ворот. Изредка между рядами притуливались "железки" или, как их еще называли, "ящики" с погнутыми стальными листами с приделанными ручками и замками, стоящие впритык к деревянным сарайчикам с утварью для уборки проезжей территории от стекла и мелких камней. Чуть дальше, по крайнему левому ряду гаражей, располагался заболоченный пруд– обиталище любителей шашлыка и романтических посиделок. С этой стороны озеро можно было достичь через лесополосу, если не хотелось возвращаться в лабиринт. Кирилл частенько зависал с разными девушками, заманивая их за деревья с одной лишь целью. Вспоминая непристойности, которые с ними вытворял, он не заметил, как ошибся с поворотом и обнаружил это только когда оказался перед сваленными вокруг горящего костра бревнами. Увидев компанию алкашей, узнал среди них двух братьев-близнецов с противоположного корпуса. Те еще кадры, с ними шутки плохи. Спешно развернув коляску, собирался было уйти, как его позвали:

–Э! Слышь! Иди сюда! – он не обращал внимания на зов и упрямо толкал коляску по гравию, – Да ди-те сюда, чего вы! Мы вас не обидим, пивасом угостим. Хошь? – сзади уже прошлепали ноги в сланцах, затем крепкая рука хлопнула Кирилла по спине и немного мерзкое лицо дыхнуло на него перегаром, – Давай, пацан, посиди с нами!

–Мне брата надо домой отвести.

–Да ла-на, не ссы, все с ним нормик будет. Ты его вот здесь поставь и скажи, чтоб не двигался, а сам к нам иди! А чтоб он тут не скучал, пива дадим!

–Ему нельзя пива. – в голосе близнеца вроде не слышалось угрозы и Кирилл спокойно посмотрел прямо ему в глаза, – Он еще ребенок.

–Ребенок, знач? Слышал, Тяпчик?– обращаясь к своему брату,– У нас ж водицы-то нема совсем, реально?

–Ваще нема, братан. – покачал с ухмылкой тот и сделал то, за что его так и прозвали– тяпнул за грудь рядом сидевшую женщину.

–Ну, знач, или пива подгоним или придется твоему братцу потерпеть, сечешь? – не обращая внимания на довольные визги подружки, продолжил близнец, – Ну, мы все понимаем– твой брат, все дела, родная кровь и так далее. Настаивать не будем– нельзя пива, так нельзя, тут уж ничего не попишешь. Проходи, садись.

Развернув Рому в сторону лесополосы и наказав смотреть на птичек, Кирилл перешагнул через бревно и присел напротив двух из ларца, одинаковых с лица, тут же приняв еще непочатую бутылку пива и глотнул, тогда же и кивнув, показывая, что ему нравится. Тот, что Тяпчик, наконец оттолкнул от себя женщину и пересел к нему поближе, протягивая уже сигарету.

–Спасибо.

–Да не, не, без балды, кури! – оба закурили, – Ну, давай, рассказывай!

–О чем?

–Да похер, о чем хошь! – ответил так и не назвавшийся близнец, занявший прежнее место Тяпчика.

–Не, парни, не знаю я, о чем базарить. – качнул головой Кирилл и снова отпил.

–Ладно, не напрягайся так. – ухмыльнулся Тяпчик, – Мы как бы знаем, кто ты типа такой, но чисто ради интереса давай начнем с самого начала! Короче, чтоб все красиво было– это!..– указав на брата, – Мой братан по самой что ни есть крови! Вованом звать! – “Вован” тут же отсалютовал бутылкой и шлепнул по бедру женщины, – А это– Маришка! Толковая телка, таких уже не делают! – и она тоже махнула рукой, не переставая хихикать, – А я– Тяпчик!

–Тяпчик, значит? А имя-то у тебя есть?

Вопрос был встречен дружным смехом. За Тяпчика ответил его брат:

–Мать у нас не особого ума была, фантазией не обладала, так что обозвала нас обоих Владимирами, вот!

–Потому я теперь-то Тяпчик и никто боле. Ну, а вас-то как звать?

–Я Кирилл, это– Рома, мой брат.

–Выгуливаешь, знач, братца своего? Это дело правильное! Своих бросать– тяжкий грех, это я те точно могу сказать. Ну, тост за братьев! – чокнулись, – А теперь смотри– с началом мы разобрались. Имена знаем, по улице вроде знакомы. Теперь давай о другом. Женат?

–Нет.

–Баба есть?

–А то как же! Наташка! – Кирилл чуть приободрился.

–Детей еще не завели?

–Не до того сейчас.

–Хорошо… Дети, типа, конечно, чудо, цветы жизни и все такое, но вместе с тем и большая проблема! Маришка вот…– указав на живот женщине, заявил Вова, – На втором месяце. Кто там у нее внутри сидит, я понятия не имею, но зуб даю, что мальчик. А я типа папка.

–О, поздравляю! Как назовешь?

–Да какая, на хер, разница? Главное, чтоб пацаном вышел, а имя мы ему потом придумаем! Мы тут с Маришкой-то покумекали малость и решили, что нам неплохо бы ипотеку взять и квартирой обзавестись– мелкому-то комната своя нужна будет, кроватки-хуятки всякие, игрушки эти… Там щас распродажи всякие в "Детских мирах" проходят, вот я и пытаюсь уговорить ее пойти и закупиться, а она ни в какую не хочет. Мож, подскажешь по-братски, как ее туда завлечь, а то я, чесслово, уже все испробовал.

–Так, может, вам сначала подождать, на узишку сходить, чтоб точно знать?

–Да говорю тебе– пацан будет, эт стопроцентно! К чему мне ходить на эти "у-узи" и лишними деньгами разбрасываться? Ну так как, че посоветуешь?

–Я могу сказать, что вам не стоит спешить с игрушками. Купите лучше обои в комнату, ремонт сделайте, а игрушки никуда не сбегут. Глядишь, еще дешевле станут. – и его слова вновь были встречены одобрительным смехом.

–Дело говоришь! – снова встрял Тяпчик, – Слышал, Вован? Ты сначала мелкому квартирку побогаче обставь, а то ж так и будет, как мы с тобой, в говне расти. Я те ток так скажу– не покупай ему всякую муйню с мишками, это не по-мужски. Вот тачки– во-о-от дело! Тачки всегда выглядят круче, особенно те, что формуловские.

–Чего?

–Не тупи! Я про "формулу-один"!

–А, ну это-то да. Слышь, а ты неплохой вариант подвернул, да, Мариш? – но она только согласно кивнула, так ничего и не говоря, но все еще не сводя взгляда с Кирилла, – Значит, с мелким решили. Ты работаешь где, нет?

–Приходится.

–А где?

–В магазине. Я грузчик, но иногда собираю мебель, если покупатели решают не заморачиваться со сборкой.

–И че собираешь?

–В основном шкафы всякие, иногда столы. Знаешь, купешки всякие, или со створками зеркальными? Их потом перетаскивать приходится да в машины грузить.

–Тяжело?

–Не особо. Я за день таких шкафов только три-четыре выношу, остальное загружаю так. Они не такие уж тяжелые, скорее больно большие– не всегда удобно их нести. То перчатки соскальзывают, то края неудобные. А так вполне себе нормально.

–А по бабкам сколько выходит?

–На нас с братом хватает. – оглянувшись на Рому, ответил Кирилл.

–А, че, мамка те не помогает?

Кирилл покачал головой и нахмурился, снова вспомнив разговор с ней той ночью. Ее слова до сих пор гремели в его ушах.

–Матери до него никакого дела нет. Знай себе бухает в подворотнях, насрав на меня и на Рому.

–Ну не, приятель, давай ты не будешь так о мамке говорить– святое ж, как-никак! – выдал тот, который Владимир, – Они нас в муках рожают, мы им жизнями своими обязаны!

–Я свой долг выплатил сполна. – буркнул в ответ Кирилл, снова оглянувшись на брата, – Ладно бы, если она осталась с нами, но она ушла, так что все ее заслуги пошли по нулям.

–И все-таки она– твоя мать! Ты должен быть ей благодарен! – "Ну уж нет."– Ведь жизнь прекрасна! Вот, смотри– смог бы я сидеть здесь и лясы с тобой точить, если бы моя мамка меня абортировала? А ни с хера подобного! Я бы не пил пиво, не трахал б баб, да что там– я б никогда не узнал, что у меня племяшик будет! Ты должен понимать, что мы ради этого и рождаемся– чтобы дать жизнь своим детям и, типа, будущее им обеспечить! Похер, что, к примеру, наша мать с этим не справилась– она тоже, как твоя, нас одна поднимала! Но она нас воспитала, как настоящих мужиков, и бы ей, уж будь уверен, по гроб жизни благодарны!

–А где она сейчас?

–В санаторий на юга укатила– у нее кости больные, а врач как раз предложил бесплатную путевку по какой-то там благотворительной акции… не помню, короче, как она называется, но мамка укатила и даже не звонит– наверняка кайфует сейчас, пока ей какой-то хмырь массаж делает!

–Ему лучше держать свои руки при себе, не то я приеду и ему их переломаю!– вновь подал голос Вова,– Выверну их и затолкаю ему в жопу, чтоб знал, как мамку нашу лапать!

–Бля, не заводись! – чуть замахнулся Тяпчик,– Никому наша мамка не нужна– она же старая!

–Че ты меня затыкаешь, если я прав? Мало ли, каких уродов Земля носит– слышал же, что там банда насильников со старушками в Иркутске вытворяла?

–Да я те уже в сотый раз повторяю, дурья твоя башка, что это все– звиздеж и никто этих бабушек и пальцем не трогал! Тебе палец покажи да говном обзови– поверишь. Не, можешь поверить в этот бред?

–Да, слабо верится. – подтвердил Кирилл, вновь сделав глоток.