Мой издатель Джон Моргесон – тот самый почтенный господин, который сначала отказался печатать мою книгу, а теперь, движимый корыстью, делал все возможное, чтобы она выглядела наиболее привлекательно, – не был, подобно шекспировскому Кассио, прямодушным «благородным человеком». Не был он и влиятельным главой респектабельной фирмы, долгие годы существующей благодаря незыблемой системе обкрадывания авторов. Моргесон был «новым» человеком – с новыми манерами, преисполненный сил, наглости и всегда готовый перейти в наступление. К тому же он был умен, проницателен и дипломатичен и сумел добиться благосклонности прессы. Многие ежедневные и еженедельные газеты часто сообщали о его книжных новинках, оставляя в тени продукцию других, более известных издательств.
– Книга выходит на следующей неделе, – объявил он, самодовольно потирая руки и обращаясь ко мне с тем подобострастием, которое внушал ему мой банковский счет. – И поскольку вы не беспокоитесь о расходах, вот что я вам хочу предложить. Я намерен написать загадочный анонс примерно строк на семьдесят или около того, описывая книгу в расплывчатой манере как «творение новой умственной эпохи» и заверяя читателей, что «в скором времени всякий приличный человек должен будет обязательно прочесть это замечательное произведение», что «оно должно приветствоваться всеми, кто хочет разобраться в одном из самых деликатных и животрепещущих вопросов современности». Эти выражения – общие места, они, так сказать, не облагаются авторскими правами. Особенно замечательно срабатывает последнее из них, хотя оно и старо как мир. Ведь любой намек на «деликатный и животрепещущий вопрос» наводит читателей на мысль о том, что произведение попросту непристойное, и они мечтают немедленно его прочесть!
Он захихикал, радуясь собственной хитрости, а я молчал и с изумлением изучал его. Этот человек, чьих решений я смиренно и с тревогой ждал еще так недавно, сделался теперь моим орудием, готовым во всем повиноваться мне ради денег, и я снисходительно слушал, как он делился своими планами, конечной целью которых было удовлетворить мое тщеславие и набить свой кошелек.
– Реклама превосходная, – продолжал он. – Бóльшую щедрость трудно себе представить. Клиенты пока не очень спешат с заказами, но заказы будут обязательно. Моя статья будет опубликована в восьмистах или даже в тысяче газет здесь и в Америке. Это будет стоить вам, скажем, сто гиней, а может быть, и чуть больше. Вы не возражаете?
– Ничуть! – ответил я, все еще не в силах одолеть свое изумление.
Он поразмыслил, а потом придвинулся в кресле поближе ко мне и сказал тихо, почти шепотом:
– Вы ведь понимаете, что на первый раз я выпущу всего лишь двести пятьдесят экземпляров?
Столь малое число показалось мне нелепицей, и я запротестовал:
– Но это же чепуха! С таким ничтожным тиражом вы даже не окупите затрат.
– Погодите, погодите, сэр, вы слишком нетерпеливы и не даете мне возможности все объяснить. Эти двести пятьдесят экземпляров разойдутся в качестве подарков в первый же день после выхода в свет. Не важно, каким образом, но они должны быть подарены.
– Зачем же?
– Зачем? – и достойный джентльмен мило рассмеялся. – Сдается мне, мой дорогой мистер Темпест, что вы, как и большинство гениев, ничего не смыслите в делах. Мы пустим на подарки первые двести пятьдесят экземпляров книги для того, чтобы иметь возможность объявить сразу во всех газетах, что «первое большое издание нового романа Джеффри Темпеста разошлось в день публикации; второе уже готовится». Таким образом мы одурачим публику, которая, разумеется, не в курсе наших дел и не догадывается о величине тиража: составил он двести или две тысячи экземпляров. Второе издание будет к тому времени уже тайно подготовлено – еще двести пятьдесят экземпляров.
– Можно ли назвать все это предприятие честным? – спросил я негромко.
– Честным? О, мой дорогой сэр! Честным? – И на физиономии издателя появилось выражение оскорбленной добродетели. – Разумеется, это честно! Загляните в ежедневные газеты! Такие объявления появляются там постоянно. Их публикация стала самым обычным делом. Я готов признать, что встречаются издатели-педанты, которые берут на себя труд указывать не только тираж, но и дату его выхода в свет. Это можно считать принципом, как считают они сами, но сколько времени занимают подсчеты, сколько это приносит беспокойства! Если публике нравится оставаться обманутой, то какая польза от педантизма? Итак, подведем итоги. Второе издание вашей книги будет отправлено «для продажи или возврата» провинциальным книготорговцам, а затем мы объявим: «Вследствие огромного спроса на новый роман Джеффри Темпеста многотиражное второе издание уже распродано. Третье издание выйдет в течение следующей недели». И так далее, и так далее, пока мы не дойдем до шестого или седьмого трехтомного издания (все по двести пятьдесят экземпляров). Возможно, нам удастся дойти и до десятого. Это всего лишь вопрос дипломатии и некоторых торговых манипуляций. Тогда мы приступим к выпуску однотомного издания, которое потребует иного подхода. Но времени на это будет достаточно. Частая реклама немного увеличит расходы, но если вы не возражаете против этого…
– Я не возражаю, – ответил я, – до тех пор, пока меня забавляет происходящее.
– Забавляет? – переспросил он с удивлением. – А я полагал, что вас влечет слава, а не удовольствие!
Я рассмеялся:
– Я не такой глупец, чтобы надеяться добиться славы рекламой. Я один из тех, кто полагает, что слава Милле как художника померкла, когда он опустился до картин с мальчиком в зеленом, пускающим пузыри из мыла марки «Пирс»[6]. Это была реклама. И именно этот случай в его карьере, каким бы незначительным он ни казался, не позволит ему достичь тех же высот славы, на которые взошли такие мастера, как Ромни, сэр Питер Лели, Гейнсборо или Рейнолдс.
– Думаю, в ваших словах есть большая доля справедливости, – задумчиво кивнул Моргесон. – С чисто художественной точки зрения вы правы, как и с точки зрения нравственной.
Лицо его вдруг приняло удрученное выражение; его явно терзали сомнения.
– Да, в высшей степени удивительно видеть, как иногда слава ускользает от людей именно в тот момент, когда им кажется, что они ее ухватили. Их проталкивают вверх всеми мыслимыми способами, и все же спустя некоторое время им уже ничто не помогает. А есть другие, которых пинают, бьют, над которыми издеваются, которых высмеивают…
– Как Христа? – вмешался я с усмешкой.
Моргесона, похоже, задел этот вопрос: он принадлежал к нонконформистской конгрегации. Однако он тут же вспомнил, как я богат, и кротко поклонился.
– Да, – кивнул он со вздохом, – именно как Христа, по вашему точному замечанию, мистер Темпест. Высмеиваемые, гонимые, враждебно встречаемые на каждом шагу и тем не менее по причудливой прихоти судьбы способные завоевать всемирную славу и власть…
– И снова – подобно Христу, – заметил я лукаво, ибо мне нравилось поддразнивать его религиозные чувства.
– Совершенно верно! – ответил он и смолк, с набожным видом потупив глаза. Потом к нему вернулись мирские чувства, и он прибавил: – Но я думал совсем не об этом великом примере, мистер Темпест. Я думал о женщине.
– Вот как, – отозвался я безразлично.
– Да, о женщине, которая, несмотря на оскорбления и обвинения в свой адрес, стремительно набирает известность. Вы еще услышите о ней в литературных и светских кругах. – И он бросил на меня украдкой вопросительный взгляд. – Но она не богата, она только лишь знаменита. Однако незачем нам сейчас заниматься ею, вернемся-ка к нашим делам. Единственный неясный для меня момент в будущей истории успеха вашей книги – это реакция критики. Среди рецензентов есть всего лишь шесть заметных фигур, и они делают обзоры для всех английских и части американских журналов, а также для лондонских газет. Вот их фамилии, – он протянул мне набросанный карандашом список, – и адреса, насколько я смог их узнать, или же адреса газет, в которых они чаще всего сотрудничают. Первым в списке значится Дэвид Мак-Винг – самый грозный из этой братии. Он пишет повсюду и обо всем. По рождению он шотландец и считает своим долгом совать нос везде, где можно. Если Мак-Винг окажется на вашей стороне, тогда не нужно будет беспокоиться об остальных, поскольку он обычно задает тон и имеет особые отношения с издателями. Это один из личных друзей редактора «Девятнадцатого века», и вы наверняка прочтете там рецензию на свой роман, о чем другие не смеют и мечтать. Ни одна рецензия на что бы то ни было не будет напечатана в этом журнале, если только автор не является личным другом редактора[7]. Вам нужно заполучить Мак-Винга, в противном случае он способен довольно грубо вас срезать – просто чтобы продемонстрировать свою значимость.
– Это не имеет никакого влияния, – ответил я, поскольку мне претила идея «заполучить Мак-Винга». – Небольшое количество брани только способствует продажам книги.
Моргесон принялся в замешательстве теребить свою редкую бородку.
– В некоторых случаях так действительно бывает, – ответил он. – Но не всегда. Если произведение исполнено решительной и смелой оригинальности, то отрицательные рецензии даже более предпочтительны. Однако произведение, подобное вашему, требует благосклонности и доброжелательности. Другими словами, оно требует похвалы…
Я почувствовал раздражение и сказал:
– Понятно! Значит, вы не считаете, что моя книга достаточно оригинальна, чтобы стать популярной без всякой поддержки?
– Мой дорогой сэр! Неужели вы действительно думаете… Что я могу сказать? – И он виновато заулыбался. – Вы излишне резки. Я полагаю, что ваша книга показывает завидную ученость и тонкость мысли. И если я придираюсь к ней, то только по недостатку ума. Единственное, чего не хватает этому произведению, по моему мнению, так это того, что я назвал бы, за неимением лучшего выражения, притягательностью – того качества, которое удерживает внимание и не позволяет оторваться от книги. Но это распространенный недостаток современной литературы: немногие авторы чувствуют так глубоко, что могут заставить других испытывать то же, что они сами.
Я ответил не сразу: мне вспомнилось сходное замечание Лусио.
– Ну что ж, – ответил я наконец, – если мне не хватило чувств, когда я писал книгу, то сейчас их уж точно нет. Но знаете ли, ведь я прочувствовал, мучительно и напряженно, каждую ее строчку!
– Да, действительно! – успокаивающе заговорил Моргесон, – а может быть, вы думали, что чувствуете, – это еще одна очень любопытная фаза литературного темперамента. Видите ли, для того, чтобы убеждать людей, надо сначала убедить самого себя. Результатом обычно является особое магнетическое притяжение между автором и читателем. Однако я плохой спорщик, и, возможно, при беглом чтении у меня сложилось ложное представление о ваших намерениях. В любом случае книга будет иметь успех, если мы этого добьемся. Все, о чем я осмеливаюсь вас просить, – постарайтесь лично заполучить Мак-Винга!
Я обещал сделать все возможное, и на этом мы расстались. Я осознал, что Моргесон гораздо проницательней, чем я думал раньше, и его замечания дали мне пищу для не совсем приятных размышлений. Если моей книге, как он утверждал, недостает «притягательности», то как она может укорениться в сознании читающей публики? Ее ждет эфемерный успех на один сезон, один из непродолжительных литературных «бумов», к которым я испытывал полнейшее презрение, а слава останется по-прежнему недостижима, если не принимать за нее фикцию, которую обеспечили мои миллионы.
В тот день я был в дурном расположении духа, и Лусио это заметил. Вскоре он выведал содержание и итог моей беседы с Моргесоном, после чего долго хохотал над предложением «заполучить» грозного Мак-Винга. Потом взглянул на список имен пяти других ведущих критиков и пожал плечами.
– Моргесон совершенно прав, – сказал он. – Мак-Винг дружит со всеми этими господами. Они посещают одни и те же клубы, обедают в одних и тех же дешевых ресторанах и держат в любовницах похожих накрашенных балерин. Они составляют маленькое братство, где один угождает другому в журналах, как только представится случай. О да! Я бы на вашем месте постарался заполучить Мак-Винга.
– Но как это сделать? – спросил я.
Имя Мак-Винга было мне знакомо, поскольку оно до отвращения часто мелькало во всех газетах в виде подписи под литературными статьями, однако я сам никогда не встречал этого человека.
– Не могу же я просить об одолжении газетного писаку!
– Разумеется, нет, – снова весело рассмеялся Лусио. – Если бы вы прибегли к столь глупому приему, можно представить, какую брань вы получили бы взамен! Нет более приятного развлечения для критика, чем извалять в грязи автора, который совершил подобную ошибку: обратился с просьбой о благосклонности к тому, кто стоит гораздо ниже его в умственном отношении. Нет-нет, мой дорогой друг! Мы поступим с Мак-Вингом совсем иначе: ведь я его знаю, а вы нет.
– Ах вот как, это прекрасная новость! – воскликнул я. – Честное слово, Лусио, похоже, вы знакомы со всеми на свете!
– Полагаю, что я знаком с большинством из тех, с кем стоит знакомиться, – отвечал он спокойно. – Хотя я ни в коем случае не отношу этого критика к числу стоящих людей. Мне довелось лично познакомиться с ним при весьма интересных и примечательных обстоятельствах. Это было в Швейцарии, на опасной скале, называемой местными жителями Опасный Шаг. Я приехал туда по делам и провел там несколько недель. Поскольку я уверенно чувствовал себя в горах и не испытывал страха, то часто предлагал другим свои услуги в качестве проводника. Капризная судьба доставила мне удовольствие сопровождать робкого и желчного мистера Мак-Винга через пропасти Ледяного моря. Я обращался к нему на изысканнейшем французском языке, в котором он, несмотря на похвальбы ученостью, был прискорбно слаб. Должен вам сказать, я интересовался ремеслом, которым он занимается, и давно знал о нем как об одном из критиков, которым общество доверяет убийство честолюбивых гениев. Когда я повел его на Опасный Шаг, у него закружилась голова. Я крепко взял его за руку и обратился к нему на чистом английском: «Мистер Мак-Винг, вы написали оскорбительную и непристойную статью о творчестве некоего поэта, – я назвал его имя, – статью, лживую от начала до конца, статью жестокую, которая отравила жизнь подававшего блестящие надежды человека и сокрушила его благородный дух. И если вы не пообещаете опубликовать в известном вам журнале по возвращении в Англию – если только вы вернетесь! – покаянную статью об этом преступлении, дав оскорбленному вами человеку самый высокий отзыв, которого он по праву заслуживает, то вы полетите вниз! Мне стоит только отпустить руку!» Джеффри, видели бы вы Мак-Винга в этот момент! Как он ныл, как скулил, как цеплялся за меня! Никогда еще корифей литературной критики не находился в таком неподобающем его статусу состоянии. «Убивают! Убивают!» – пытался он крикнуть, но у него пропал голос. Над писакой возвышались снежные скалы, подобные вершинам той Славы, которой он не смог достичь и потому завидовал другим. Внизу сверкающие ледяные выступы зияли в глубоких впадинах опаловой синевы и зелени, а вдалеке эхом раздавался звон коровьих колокольчиков, оглашая неподвижный и безмолвный воздух и напоминая о покое зеленых пастбищ и счастливых жилищ. «Караул, убивают!» – задыхаясь, прохрипел он. «Нет, – ответил я, – это мне нужно кричать об убийстве. Ибо моя рука держит настоящего убийцу! Ваш способ убийства хуже, чем у разбойников, ибо они убивают только тело, а вы стремитесь убить душу. Правда, вы не способны ее уничтожить, но сама попытка это сделать – уже величайшая гнусность. Здесь вам не помогут никакие крики и всякая борьба окажется бесполезной. Мы наедине с Вечной Природой. Итак, как я уже сказал, покайтесь перед человеком, которого вы оклеветали, или вам конец!» Одним словом, он уступил и поклялся сделать то, что я велел. Тогда, обняв его, как дорогого брата, я благополучно свел его с Опасного Шага. Когда мы оказались внизу, он упал на землю, горько плача – то ли от испытанного страха, то ли от последствий головокружения. Однако прежде, чем добраться до Шамуни, мы стали лучшими друзьями, можете ли вы в это поверить? Мак-Винг раскаялся в своем плутовстве, а я его благородно простил. Мы даже обменялись визитными карточками. При расставании этот хитрец, расчувствовавшись и находясь под воздействием виски (он ведь шотландец), объявил, что я величайший человек на свете и что он всегда готов к моим услугам. К этому времени он уже знал о моем княжеском титуле, но хотел поставить меня еще выше. «А вы не пишете стихи?» – пробормотал он, кладя голову мне на плечо, когда уже засыпал. Я ответил, что нет. «Как жаль, как жаль! – с пьяными слезами бормотал он. – Если бы вы были поэтом, я занялся бы рекламой ваших стихов – совершенно бесплатно!» Когда я ушел, он благородно похрапывал. Больше я его не видел. Но думаю, он узнает меня, если я приду к нему сам. Боже правый! Если бы он только знал, кто был тот, кто держал его между жизнью и смертью на утесе Опасный Шаг!
Я был озадачен.
– Но ведь он знал, – возразил я. – Вы ведь упомянули, что обменялись визитными карточками?
– Верно, но это было потом! – рассмеялся Лусио. – Уверяю вас, мой дорогой друг, что мы сможем «заполучить» Мак-Винга!
Мне очень понравилось, как он рассказывал: это была настоящая сценическая манера речи, и жесты его помогали представить всю сцену наглядно, как картину. Я не удержался и сказал:
– Из вас определенно вышел бы великолепный актер, Лусио!
– Откуда вам знать, что я не актер? – спросил он, сверкнув глазами, и тут же добавил: – Но нет. Чтобы достичь театрального величия, нет нужды краситься и скакать по доскам перед рампой, как делают платные лицедеи. Лучший актер – тот, кто в совершенстве сыграет комедию жизни, и это моя цель. Надо уметь хорошо ходить, говорить, улыбаться, плакать, стонать, смеяться – и надо уметь хорошо умирать! Все это чистая игра, потому что в каждом человеке гнездится безмолвный и ужасный бессмертный Дух, совершенно настоящий. Он не может действовать, но он есть, и он постоянно выражает бесконечный, хотя и безмолвный протест против лжи тела!
Я ничего не ответил на это внезапное откровение, поскольку уже начал привыкать к его переменам в настроении и странным высказываниям: они усиливали мое таинственное влечение к нему и делали его характер загадочным, что было не лишено тонкого очарования. Время от времени я осознавал с некоторым испугом и долей самоуничижения, что нахожусь полностью под властью князя, что он управляет всей моей жизнью и способен внушить мне что угодно. Однако, уверял я сам себя, это ведь хорошо, все так и должно быть: у моего друга гораздо больше жизненного опыта и влиятельности, чем у меня.
В тот вечер мы ужинали вместе, как это часто случалось в последнее время, и разговор наш был целиком посвящен денежным и деловым вопросам. По совету Лусио я совершил несколько крупных вложений, и это дало нам почву для многих разговоров. Вечер был погожий и морозный, подходящий для прогулок, и около одиннадцати часов мы направились в частный игорный клуб, куда мой спутник вызвался ввести меня в качестве гостя.
Клуб располагался в конце таинственного тупика, недалеко от респектабельных кварталов Пэлл-Мэлл. Снаружи он выглядел довольно неприхотливо, но внутри был обставлен роскошно, хотя и безвкусно. Судя по всему, заведением руководила дама – женщина с подведенными глазами и крашеными волосами. Она встретила нас в освещенной электричеством великолепной англо-японской гостиной. Ее внешность и манеры безоговорочно выдавали принадлежность к полусвету. Это была типичная дама «с прошлым», которых принято изображать жертвами мужских пороков. Лусио что-то шепнул ей, после чего она почтительно поглядела на меня, улыбнулась и позвонила. Явился вышколенный слуга в строгой ливрее и, повинуясь едва заметному знаку своей хозяйки, поклонился мне и проводил нас наверх.
Мы шли по ковру из мягчайшего войлока, и я заметил, что в этом заведении все было сделано так, чтобы производить как можно меньше шума, и даже двери были обиты толстым сукном и бесшумно поворачивались на петлях. На верхней площадке лестницы слуга тихо постучал в боковую дверь, ключ повернулся в замке, и нас впустили в длинную залу, ярко освещенную электрическими лампами.
Зала на первый взгляд казалась битком набитой людьми, игроками в rouge et noir[8] и баккара. Одни, завидев входящего Лусио, улыбались и кивали, другие вопросительно посматривали на меня, но в целом наше появление почти не было замечено. Лусио увлек меня за собой и сел так, чтобы было удобнее смотреть спектакль. Я последовал его примеру и вскоре обнаружил, что мне передается волнение, которое было буквально разлито в этой зале, словно напряжение в воздухе перед грозой. Я узнал лица многих известных светских людей, известных политиков и общественных деятелей. Нельзя было и вообразить, что они способны своим присутствием и авторитетом поддерживать существование игорного клуба. Однако я позаботился о том, чтобы не выказать никаких признаков удивления, и спокойно наблюдал за ходом игры и игроками почти с таким же бесстрастным видом, как и мой спутник. Я был в настроении играть и проигрывать, но не мог предвидеть той странной сцены, в которой я вскоре по воле случая оказался одним из главных участников.