Наталья Гармс Сколько нужно мужчин, чтобы…

Шампанское в пять утра

Звонок вспорол подушку сна с плавно опавшими перьями. Смахнув их с лица, я глянула на часы: что за блажь – звонить в пять часов в день рождения?

Первыми всегда поздравляли, ответственные за мое появление на свет, родители. Проснувшись, я находила на коврике у кровати книжку «Пеппи Длинныйчулок», надписанную четким, учительским, маминым почерком. Или нарядные туфли на металлическом подносе из-под самовара – это хулиганил папа. А однажды он возник в дверях с полотенечным тюрбаном на голове и, фокусником, выкинул из-за спины белый чешский мяч (о таком мечтали все девчонки из нашей волейбольной секции!). И мяч запрыгал по комнате – звонким обещанием вечности жизненных даров.

И когда родители отбыли на историческую родину, а я осталась в Кишиневе, они по-прежнему спозаранку названивали в этот день. Хотя не в такую же рань!

Я отвернулась и укрылась. И меня накрыл памятный до мельчайших деталей кровавый сюжет.

Как недавно обнаружила, чтобы не забыть впечатлившее тебя сновидение, нужно, не открывая глаз, мысленно прокрутить его заново. Однако этот сон хотела бы забыть! В нем – раз за разом – стреляли в моего мужа, и он падал мне на руки, заливая кровью сорочку, а я – снова и снова – пыталась удобнее устроить его на диване да уговаривала потерпеть до приезда «скорой» и не осознавала, что врачи здесь уже не помогут. Причем средства, способного избавить от бесконечных просмотров кошмарного этого ролика, не существовало.

А телефон продолжал звонить. И я, наконец, сняла трубку.


– Привет, Манон! – так называл меня только одноклассник Вася Драган. – С рождением, красавица!

– Откуда ты знаешь? – вяло удивилась я.

Выехавший сколько-то лет назад в Штаты, Василий никогда и ни с чем меня не поздравлял. Так, позванивал иногда – с годами все реже.

– Что, знаю? Что ты красавица? – рассмеялся он за океаном.

– Что у меня день рождения. Ты обычно не помнил знаменательных дат.

– Таки проснулась! Но, давай, для начала выпьем. У тебя ведь, наверняка, в холодильнике стоит бутылка «Брюта»?


«Брют», конечно, был. В студенчестве – когда уже родилась Глашка, и муж искал себя в чужих объятьях, а я разрывалась между садиками-поликлиниками и лекциями-семинарами по судьбоносным предметам, вроде, «Ленин о журналистике» – по вечерам, оставив уснувшую дочку на попечение свекрови, уезжала на дискотеку в политехнический. Васька там был диджеем, по тогдашней терминологии. И я плясала себе, вытанцовывая за ночь и экс-мужа, и противную докторшу из детской поликлиники, и третировавшего меня профессора, с которым первокурсницей, по недомыслию, заспорила на экзамене о том, что, в действительности, в таком-то году и по такому-то случаю Ленин изрек о журналистике то-то и то-то. Память у меня отличная, но это же не повод для публичного диспута с главным факультетским идеологом, пусть даже он и подзабыл фактуру придуманного им самим предмета! Так выговаривал Василий, когда, по завершении дискотечного действа, мы оставались выпить в его каптерке с веселым преподавателем физики и летучей красоткой-стюардессой. Физик, впрочем, он мог быть и химиком, мастерил коктейль из водки, шоколадного ликера и шампанского. И я сначала потягивала припасенный Васечкой благородный «Брют», а затем вместе с народом потребляла многослойную взвесь. «Истина гласит, что природа не терпит пустоты порожнего бокала. И мы не пойдем против естества!» – вещал физик-химик. И, точно, не противился природе. И стюардесса заоблачно смеялась.


– Ну, что достала бутылку? – прервал мои воспоминания Василий. – Теперь открой. Только спокойнее, не рви стоп-кран.


Хотя я давно научилась открывать шампанское. Конечно, не столь виртуозно, как свекровь (так и оставшаяся в моей жизни без приставки «экс-«), которая для начала ласково поглаживала запотевшее бутылочное тело. Но в пять утра подобные изыски представлялись чрезмерными. И я плеснула в стакан из кувшина с кипяченой водой. Чокнулась о трубку и глотнула. Благо, батюшка сызмальства приучил по утрам выпивать воды натощак.


– С днем рождения! А теперь садись! – строго сказал Василиса.


Иногда я и так его называла. Бывший до девятого класса хрупким красавчиком с длинными темными ресницами вокруг карих, с золотыми блестками у зрачка, глаз, он вдруг, за одни летние каникулы, вымахал в здоровенного балбеса, в котором только и сохранился этот призрачный блеск да привычка веселить публику на уроках. Мы сидели за одной партой, и учителя нередко выставляли меня из класса – за неуставной смех.

С именами нам обоим не повезло. Его родители нарекли лапотно-деревенским «Васей». А меня прозвали на старорежимный манер – Милица. Так, вроде бы, именовали сербскую царевну, в честь которой моя прабабка Евгения, петербургская аристократка с внешностью звезды немого кино, назвала свою дочку. Царская дочь и потомственная дворянка – это ладно. Но причем тут я? Во избежание лишних вопросов, представлялась «Милой». Хотя и этот именной огрызок раздражал. И Васька звал меня «Машкой» или «Маней», а в минуты особого благорасположения – «Манон».

Имя моей дочки, правда, тоже выбивалось из тогдашнего общего ряда. Я придумала его, будучи беременной, и держала в кулачке, никому не раскрывая. Хотя после родов, глядя, как Аглая теребит красными лапками пеленку, пытаясь приподнять пушистую головку, забеспокоилась: не излишне ли весомое да увесистое имечко выбрала для своего ребенка? Хотя «Аглаюшка» и «Глашенька» – очень нравились! А отсюда недалеко оказалось и до «Глафиры». Откушав, Глафира отдыхала чинной старушечкой в кружевном чепчике, несколько сварливо даже поджав губы в «скобочку». Тогда как у Глашули не устоявшаяся еще улыбка разъезжалась-растекалась по лицу, как яйцо по сковородке. А Аглае – в пару – я хотела еще родить брата Глебушку. Глеб и Аглая – замечательно б звучало!

С мужскими именами вообще любопытно вышло: например, с Сережами я была обречена на романы, а с Димами у нас выстраивались исключительно теплые дружеские отношения, Миши в меня влюблялись без взаимности, тогда как с Генами происходили одни неприятности. Всякого нового знакомого я встречала не по одежке даже, а по имени. Правда, теория эта давала сбой при появлении обладателя нового – не встречавшегося прежде – имени. И в самом деле, чего следовало ожидать от Радомира, скажем, или Перри?

Или от Вольдемара? Так звали моего второго мужа. Матушка величала сына «Воликом», друзья-приятели – «Демой», а я – «Волькой» или «Дэмом».

Кукиш под подушкой

– Ты помнишь, как убили Дему? – вдруг окликнул из трубки Василий, сопровождая вопросительным знаком каждое слово. – Ты? Помнишь? Как? Убили? Дему?


Помнила ли я, как однажды ночью кто-то выстрелил через дверь в моего мужа, и он пригнулся и длинно взмахнул руками, как будто готовился к прыжку, но, не удержал равновесия и вдруг стал падать, а я потянула его через порог в квартиру и дальше, путаясь в тапках, к дивану? И губы на бледном его лице вмиг стали напряженно-синюшными, как обычно, когда он нервничал. «Не переживай, сейчас вызову доктора!» – бормотала я, укладывая его. Когда вдруг поняла, что он уже не переживает и вызывать надо не врачей, а полицию. Подвывая, кинулась на кухню к телефону. И переодеть испачканную в крови ночную сорочку сообразила только, когда прозвучал дверной звонок.

Потуже затянув накинутый на голое тело халат, потом несколько часов отвечала на вопросы бестолкового юноши, похоже, впервые составлявшего протокол, а также подошедшего позднее мордатого дядьки. Вновь и вновь прокручивала картинку: мы уже ложились спать, но заспорили (на самом деле, затеяли очередную дурную ссору), когда вдруг позвонили в дверь и муж, выйдя в «предбанник», громко спросил: «Кто?». (Он всегда так говорил – вместо «кто там?» – и я заранее злилась, по возвращении, протягивая руку к дверному звонку.) В ответ мужской голос прокричал: «Открывай, пацан!» Разгоряченный ссорой, Дэм выругался, хотя обычно избегал ненормативной лексики, и, было, развернулся, но тут из-за тамбурной двери раздались выстрелы. Когда я выскочила на площадку, не понимая, что происходит, он обвис у меня на руках. Мы давно предлагали соседям поменять эту хлипкую дверь, но не преуспели в переговорах, а сами так и не собрались.

– И вы не знаете, кто убил вашего супруга? Хотя голос одного из нападавших вам показался знакомым? – переспросил мордатый. – Странное какое-то убийство – через дверь! Впервые о подобном слышу!

– А, может, это вас хотели убить? По причине, так сказать, зловредной журналистской деятельности! – оживился следователь.

– Но убийцы слышали только голос мужа, – напомнила я, лязгнув зубами.

Давно уже надо было переодеться – меня била дрожь.

– А-а, если недоумок за дело взялся, он и сделает все по-идиотски!

– Так, наверное, это и были какие-нибудь обкуренные наркоманы? Тем все равно, куда и в кого палить! – подал голос юноша, которому давно следовало заняться прыщами на своем лице – хотя бы для того, чтобы так не краснеть под взглядом собеседника.

– Но как рассказала соседка, когда подъезд оборудовали домофоном, наркоманы отсюда вывелись. И после того, как в подъезде хлопнула входная дверь, прозвучали быстрые шаги, а вскоре раздались крики и выстрелы, и кто-то убежал. То есть, убийцы пришли с конкретной целью, – уточнил мордатый, успевший уже, оказывается, переговорить с соседями. – А что, если вы сами «заказали» своего супруга?

– Скорее, это у него был повод меня прикончить! – пробормотала я.

– Да, наслышан – монашеский образ жизни вы не вели. Ну, что ж, не знаете, кому ваш муж или вы так насолили?


Но я не знала. И думала, что, если бы мы опять не поссорились, Волька, наверное, сдержался и не выругался бы, и остался жив. Если, конечно, дело было в оскорбленной душевной деликатности стрелявших. Их, очевидно, было двое: один потребовал открыть дверь, а когда прозвучали выстрелы, второй выдохнул испуганное «ох!». И почему-то это восклицание показалось знакомым.

И еще я думала: хорошо хотя бы, что Глашка сейчас у бабушки с дедушкой. Аглая очень любила Дэма – в отличие от родного отца, тот с ней возился, водил по кино-театрам и баловал подарками.

Разумеется, потом все приехали. И отстояли рядом траурную церемонию. Прибывшие из украинского Закарпатья тетки причитали: «Спасибо, Анечка этого не видит!»

Несколько месяцев назад мы уже собирались на кладбище в похожем составе. Давно страдавшая от высочайшего давления, Анна Васильевна, мать Вольдемара, вдруг умерла. И Волик на похоронах совсем потерялся, кричал и метался у могилы – осиротевшим птенцом. Наблюдая нестойкое поведение племянника, его закарпатский дядька кряхтел и хмурил густые черные брови.

Поженившись, мы съездили разок в гости к мужниным родичам-«западэнцам». У них все было крепким: хозяйства, трехэтажные дома и собственные желудки. По случаю нашего приезда, наверное, день здесь начинался с зажаренных свиных ломтей и водки. Мое стремление – держаться с новыми родственниками на равных – обернулось, пардон, поносом.

А само свадебное путешествие – в Сочи – началось с тошноты. Замуж я выходила беременной. Но поскольку рождение ребенка не вписывалось в наши ближайшие планы (в сентябре я должна была приступить к занятиям в Высшей комсомольской школе в Москве, где Дэм доучивался на геологическом факультете Университета дружбы народов), по возвращению из сочинской поездки предстояло идти на аборт.

Меня мутило и тошнило. И отпускало только в море. Мы много купались и, дурачась, ныряли и показывали друг дружке под водой кукиши. И смех всплывал пузырьками воздуха к лазурной поверхности. Вот тогда отчетливо осознала, что Волька для меня, скорее, товарищ, с которым я и в постели чувствую себя так, как будто держу под подушкой фигу.

А потом была больница, где моя мама, ранее зарезервировавшая для нас номер в сочинской гостинице «Приморская» у самого берега моря, теперь договорилась об аборте под наркозом. В те времена такие операции делали только «по показаниям». И мне рекомендовали отвечать любопытным, что недавно попала в аварию и получила сотрясение мозга. Я так всем и говорила, но бабы, с тяжелыми подозрительными взглядами, похоже, не верили. На что, в общем, было плевать. Глашку рожать я совсем не боялась, а тут заколотило: пока стояла в коридоре в кошмарной этой очереди, в безразмерной рубашонке и белых бахилах с завязочками, все уговаривала себя не думать о ребенке, которого вот-вот не станет. В операционную меня вызвали последней.

Тихонечко отлежавшись потом в шумной палате, я вышла в больничный холл и увидела Вольку – бледного, с напряженно-синюшными губами. С убийства началась наша супружеская жизнь – им и закончилась.

Серьга на барабане

– А ты отчего вдруг вспомнил о Деме? – переспросила я. Но Васька шкрябал и звякал чем-то в своей свихнувшейся пупер-державе и не отвечал. Вероятно, откупоривал очередную банку с пивом. Или, в самом деле, корпел над шампанским.


Не то, чтобы они с Дэмом соперничали. Но знаете, как это бывает в школе: мальчики из класса «А» не любят, когда на их одноклассниц посягают «бэшники». Дэм учился в «Б». И потом рассказывал, что обратил на меня внимание на каких-то школьных соревнованиях, когда я отжалась от пола больше всех, обойдя даже гребчиху Люду Швецову, с мозолистыми шишками-наростами у большого пальца – от весел.

А может, дело было в Сереже Чудном? Высокого худого Серегу – при такой-то расчудесной фамилии – ребята из музансамбля, игравшего на городской танцплощадке, прозвали «Гвоздем». А стоявшего рядом, с гитарой наперевес, крепыша Олега Ярошевского и вовсе «Кирпичом». Своими длинными руками Серега, играючи, вколачивал в вечер ритмы – по самую шляпку. Он гордился тем, что мог с одного замаха произвести восемь ударов. И когда после праздничной барабанной дроби на гулкое эхо большого барабана-«бочки» цикадами откликались тарелки, у меня внутри тоже начинало что-то радостно дребезжать.

Барабанщик Гвоздь не очень подходил на роль кавалера для девочки из хорошей семьи, вероятно, поэтому мы не афишировали своих встреч перед общественностью. В основном, они проходили в экстремальном режиме. Например, поздним вечером в лифте, где все время надо было нажимать кнопки-клапаны, напрочь спятившей, «гармошки», чтобы не вывалиться в открывшиеся дверцы – на площадку этажа. Или в лесу. Леса, помню, было много: когда нагнувшись, ты вдруг поражалась бодрой зелени молодой травки или лоскутам снежной тафты на черных прогалинах. И еще помню пол в квартире его бабушки – выше мы там не поднялись.

А однажды, когда родители уехали, он пришел ко мне домой. С выпивкой и консервами закуси – как большой. Утром, проснувшись, я задергалась в постели – что дальше делать-то? И не придумала ничего лучше, как начать подметать. Он лежал и таращился из-под одеяла, а я мела по комнате веником – взрослой и самостоятельной женщиной.

Чудный играл джаз-рок и я звала его Суржиком. Или Сережечкой. Потом он так и подписывал свои письма из Нарвы, куда его мать решила вернуться к родителям после развода: «Твой, лишившийся пары, одинокий Серьга!». И однажды, получив очередное горячечное послание, я отчаянно напилась с Василием в привокзальной кафешке. Васька знал о нашей истории. И не то, чтобы одобрял, полагая нас разнопланетными людьми, но все же покрывал.

– Вася, ты меня понимаешь?! Ты ведь знаешь, что такое настоящая любовь? – гундосила я, в соответствии с классикой жанра.

И потрясая сердечным приветом с Балтики, смахнула со столика Васькин стакан. При этом я еще норовила закинуть ноги на дерматиновое сиденье и порывалась сплясать под концерт симфонического оркестра, гремевший по радио. А под занавес намертво застряла в туалете, пока, наконец, Василий, презрев приличия, не вытащил меня из кабинки к раковине. Вытер мое опрокинутое лицо клетчатым платком и рассмеялся: «Тоже мне, падающая звезда!»

А потом выгуливал по улицам, чтобы я могла вернуться домой в кондиционном состоянии. На следующий день моя голова раскалывалась от всякого движения, и я носила ее на плечах осторожненько, как аквариум, чтобы не выплеснуть воду с рыбками.

С той поры стараюсь избегать публичных драм и подворовываю у приятелей носовые платки.

Водоплавающие часы

Родителям в то время было не до моих сердечных переживаний. Тогда одновременно слегли Милица и дед Гриша. И мама с папой мотались между Лугой, что под Питером, (там они некогда встретились и там родилась я) и молдавскими Бендерами, где мы тогда жили. И больше тревожились не за меня, уже вполне самостоятельную девицу, а за младшего брата Андрюшу, оставленного на мое попечение. Заставить Дюшу что-либо сделать, против его воли, и, правда, было нельзя, но договориться и сторговаться – возможно. И мы, в общем, ладили.

Дед героически отвоевал в первую мировую войну, а затем ушел в Красную армию и был тяжело ранен. После чего закрепился в мирной роли развеселого умельца-сапожника. Моей матушке он изготовил к выпускному вечеру замечательные туфельки. А вот с бабушкой Паней (по паспорту, Прасковьей) вдруг рассорился. Услышав, как она кудахтала на кухне с соседками, что, мол, устала стоять у плиты, а Гриша, ну, очень любит вкусно покушать, дед вдруг рассердился и стал питаться отдельно. И теперь, когда я бывала у них, то сначала ела знаменитые бабушкины щи с квашеной капустой, а потом дедушкину «Кильку в томате».

В дедовой будке-светляке, освещавшей по вечерам наш темный двор, вкусно пахло сапожным клеем. В своем скрипучем кожаном фартуке он остругивал косым ножичком подметку и на «лапе» лихо приколачивал к ботинку. При этом часто выполнял заказы в долг да за чекушечку. В будке вечно толпился народ. Выскочив однажды, разгоряченным, в мороз, дед заболел. Долго надрывно кашлял и все никак не мог прокашляться да продышаться. Задохнувшись, и умер. С бабушкой, уже в больнице, дедушка помирился, и она исправно доставляла туда завтраки-обеды-ужины.

А Милицу "бабушкой" никто не звал – ее именовали "Мошечкой". У нее обнаружили рак и сначала это скрывали. Но после операции она попыталась вернуться к прожаренным бараньим ребрышкам и маринованным грибкам – под водочку да с непременной сигареткой. И тогда Мошечке сообщили истинный диагноз. Тем самым, ее рассчитывали мобилизовать на борьбу с недугом. Но она, вообще, махнула рукой на лечение. А когда становилось совсем плохо, глотала все лекарства подряд и травилась от передозировки. Врачи из «Скорой» ругались. И папа с мамой сокрушались, что Мошечка не оказалась бойцом.

Я им поддакивала. И не понимала: в значительной мере, родительские сентенции о том, что надо "бороться до конца», были адресованы мне самой. А теперь думаю, что у Мошечки, пережившей революцию и разорение старинного благополучного дома, а потом Отечественную войну и Ленинградскую блокаду, уже просто не осталось сил на преодоление очередного бедствия.

Помимо бесполезного дворянского титула, она унаследовала от своей матери и красоту, смягченную неизбывным веселым тяготением к мужскому полу. Ведущие инженеры предприятий и красавцы-вице-адмиралы, многочисленные мужья и поклонники помогали Мошечке выжить в те смутные времена, когда мужчины из ее собственной семьи – отец, брат, дядюшки (почти все они были Сергеями) – один за другим бесследно, без вести, пропали. Из всех ей удалось сохранить только моего папу – Павлушечку. Что это тоже было непросто, я узнала много позже. А тогда отец срывался и кричал на Мошечку, не желавшую обременять себя системным лечением, и всякий раз паниковал, вызванивая «Скорую помощь».


Ну, что, красотка, выпьем еще? – вдруг обозначился Васька.

И забулькал. И я пробулькала водичкой в ответ.


Родители мои оба питерские – с Васильевского острова. А встретились за 131 километр от «северной столицы», в рубежном для устремленных в нее зэков, городе Луга – на танцплощадке. Однажды, возвращаясь с танцев, они не захотели делать крюк до моста и рванули напрямик через реку. И когда плыли светлой летней ночью, держа над водой парадную одежду, папа утопил фамильные золотые часы, подаренные Мошечкой. Что она легко простила сыну, которого безмерно любила и баловала. Парадоксальным образом, после истории с часами мою матушку приняли в папиной семье как свою. Хотя высокородное это семейство вовсе не мечтало, понятно, породниться с сапожниковой дочкой, пусть даже прехорошенькой, с блестящими из-под перманентных кудряшек глазами и вьющейся вокруг ног модной юбкой солнце-клеш.

И потому я всегда искренне праздновала день октябрьской революции, который в советские времена торжественно отмечали 7 ноября, а затем стыдливо задвинули за задники путанных исторических декораций. Ведь не случись этого эпохального события, потрясшего основы мироустройства, мой папа, вряд ли, женился бы на моей маме. И не родилась бы я.

Дитя революции

Кстати, именно после ноябрьской демонстрации в Кишиневе, где я училась на журфаке, мой однокурсник Пашка, Глашкин отец, был исключен из комсомола. За то, что, промаршировав в колонне по площади, затем, в подпитии, проволок по земле доверенный красный флаг. И кто-то увидел и донес.

Мне долго пришлось дожидаться в коридоре, пока не закончилось заседание комитета комсомола университета, где припомнили Паше все. И что на предыдущей, первомайской демонстрации он уже совершил недопустимую выходку – перед трибуной с руководством республики вдруг поднял на руках сокурсницу (то есть, меня), и что взамен раскритикованной факультетским начальством стенгазеты «Перегиб» выпустил не менее скандальный «Недогиб» (где я дебютировала со стихотворением об инфузории-туфельке), а недавно сыграл подозрительного Бегемота из произведения сомнительного автора (Булгаков еще не был возвращен широкой публике). Совокупность деяний определила приговор.

По тем временам, изгнание из комсомольских рядов ставило крест на дальнейшей карьере. И кто, как не я, должен был поддержать Пашу в трудную минуту? В эту самую минуту и оказалась зачата Глашка. Тоже, стало быть, дитя революции.


Хотя, по правде сказать, поддержать Пашку рвались многие девицы с нашего факультета. Героическим борцом с системой и диссидентом он не был. А слыл бретером, наповал сразившим несколько курсов журфиксных дам. Между прочим, в паспорте он значился Поликарпом. «Папаня в честь деда назвал – тот священником был! Но как пацану жить с таким именем?» – возмущался Павлов. И когда во дворе, не подобрав для него подходящего прозвища, остановились на «Пашке», был только «за».

«Можно называть просто «Пашей». Так друзья прозвали – у меня фамилия Павлов. И когда парашюты в небе раскрываются, тоже будто окликают – «П-паш!» Тут он резко взмахивал руками перед носом собеседницы, салютуя расцветшим парашютным куполом. Грудь колесом, улыбка разбойничья, а глаза ласковые – и все, очередной жертве каюк!

Отслуживший в ВДВ, высокий крепкий Паша сочинял на лекциях брутальные чернушные сказки. А на прогулках зачитывал километры стихов Вознесенского, Окуджавы, Цветаевой. И на вечеринках громче всех смеялся – над своими и чужими анекдотами. Большое красное яблоко, подаренное им на день рождения моей подружке Ленке Сосновской, та, кажется, запомнила на всю жизнь.

Возможно ли было устоять? Я и не устояла. Но уже на свадьбе, в лаконичном белом платьице, бродила одиноко между разудалыми гостями, понимая – это не мой праздник! А ведь мама, как водится, пыталась отговорить от скоропостижного брака. И интеллигентно смущаясь, вопрошала: «Ну, на что вы будете жить? И на какие деньги собираетесь отпраздновать свадьбу? У него, кажется, и приличного костюма нет?» Костюма и денег, точно, не было. Но уже случилась Глашка. А против Глашки, разве, попрешь?

Фонарики в фонтане

– Вась, а ты про Дему, почему спросил?

– Мано-о-он, – протянул он. – А что это за история была про то, как ты с ним в грузинской командировке распрощалась?

– Не в грузинской, а в армянской. А ты откуда об этом знаешь?


О случившемся я рассказала, то есть не рассказала даже, а так, обмолвилась, только Ленке. В ту ночь мы с ней шастали по летнему Кишиневу из ресторана в ресторан и в одном из них даже сплясали, «шалашиком» составив свои сумочки на полу. И я только начала радостно отрываться – от мозаичного пола с сумками – как Ленка потянула к выходу. Мол, на нас уже стали оглядываться, а мы без мужчин – неудобно. На соседней терраске коротал одиночество осоловевший официант. Да кто-то из знакомых проходя мимо, окликнул нас из темноты. Но мы строго прокричали в теплую звездную ночь, что заняты деловым разговором. Вот тогда, глядя на отражение пестрых фонариков в воде выключенного фонтана, я заметила на Ленкины расспросы о Деме, в последнее время пропадавшем в разъездах, что, собственно, уже распрощалась с ним в своей армянской командировке.

– Там столько всего произошло! Я еще Мошечкину сережку потеряла. Ту, серебряную с лунным камнем, помнишь?

Здесь, я знала, Ленка, как сорока, падкая на все яркое, встрепенется. Однако сама воздержалась от продолжения, молча прихлебывая далее холодное шампанское.

Разочарованно выждав, она поведала собственную грустную историю. И как всегда, рассказывая, увлеклась, так что в итоге вышла с большой буквы История о любви, пусть даже и недооцененной в должной мере ее объектом.

«Он занимается джазом. Необычайно талантлив! И я специально сшила платье, такое, пронзительно-раскованное, посвященное нашей встрече. Хотя этого он, кажется, не понял. Мы ходили на концерт, а потом долго гуляли. И говорили. У нас столько общего! Но у него роковой роман. Из-за этой женщины он ушел из семьи. А теперь не может с ней расстаться. Но и вместе жить оказалось невозможно. Представляешь?» – живописала Ленка. Как хороший репортер, она умела увидеть удивительное в обыденном, а в унылом вислоусом саксофонисте разглядеть романтического героя.

Сама Елена порой выглядела Фекла-Феклой. Но стоило ей нацепить какой-нибудь странный сюртук с оборками да слегка причесаться-подкраситься, и ее огромные врубелевские серо-сине-зеленые глаза маяком манили заблудшие мужские души. Причем их цвет менялся не только в зависимости от тона платья, скажем, но и от того, на какого именно мужчину в данный момент был обращен Ленкин взор. Скажем, Мишане поначалу она сигналила таким отчаянным голубым!

Востроносый востроглазый пузатенький Мишаня немаленькой Ленке едва доставал до плеча, но был строг. Застигнутый врасплох в мастерской – на диванчике с пучеглазой натурщицей, изображаемой им в жизнеутверждающих изумрудных тонах эдакой царевной-лягушкой (для Лены же он приберегал невнятные бурые разводы) – Мишаня устроил разнос за внеурочный визит. Кричал и топал ножками 37-го размера. И тут, наконец, подруга рассвирепела. Рвала холсты в опоганенном любовном гнездышке и швыряла в неверного баночки с краской. И, жаль, не сумела достать кисточками укрывшуюся за диваном перепачканную полуголую лягушонку!

Ленкин муж, рыжий здоровяк Яша тихо любил супругу. Будучи по образованию инженером, он вытачивал на заводском станке уникальные экспериментальные образцы. Но этот сюжет, увы, был давно Еленой отработан.

К тому же, с началом перестроечных времен всегдашние внушительные Яшины заработки стремительно начали уменьшаться. Одновременно как-то подусох и он сам, утратив привычное добродушие большого мужчины, довольного жизнью и собой. Напротив, стал раздражителен и желчен, и начал подчеркнуто дистанцироваться от супруги, отдавшейся ветру перемен.

«С Яковом – нехорошо! Я пробовала по-человечески поговорить! Но он отмалчивается. А если настаиваю – выходит скандал!» – жаловалась Ленка.

На сцену же, как раз, выдвинулись новые герои. Наш приятель и коллега, всегдашний полуголодный гурман Костя Нардов вдруг открыл первый в Кишиневе статусный ресторан. А обретенный в турецких челночных поездках новый Ленкин знакомый Рома, в одночасье разбогател, завалив союзное еще пространство пакетиками с пайетками – маленькими блестящими кружочками, которые нашивались на национальные и концертные костюмы. «Он рассылал по республикам предложения о поставке пайеток. И сам шлепал их на купленном, по случаю, старом станке. И сделал на этом капитал!» – восхищалась Елена.

Хотя это, кажется, было потом. А тогда, взглянув на посеревшее небо, она опечалилась: «Дорогая, похоже, мы уже не можем много пить – теряем форму!» И я, заметив, что в потускневшей воде погасли даже фонарики, рассмеялась: «Сосновская, уже утро скоро! Да, мы в отличной форме!»

Разбудив официанта, мы расплатились. И бодренько потопали по домам.

Тбилисские красавицы

На самом деле, редакция отправила меня в Армению – на годовщину землетрясения, устранять последствия которого также помогали строители из Молдавии. Они базировались в районе, граничившем с Грузией, и потому туда было проще добраться через Тбилиси. Хотя, в действительности, в ту предзакатную советскую пору простым в Закавказье уже ничего не было, что прочие жители страны еще не вполне осознавали. И я решила задержаться на пару дней в грузинской столице.

О номере в гостинице «Аджария», по просьбе замечательного московского журналиста и фотохудожника Сергея Сударушкина, договорился известный грузинский актер Давид Чантурия. Я как-то встретила его у Сударушкина: царственной наружности красавец, а глаза Пашкины! И парашют в запасе, наверняка, имелся – для восторженных дам. Из-за пузырившегося в небесах парашютного купола их ритуальная беседа с Сударушкиным – о способности сынов грузинского народа превратить банальный прием пищи в трапезу и всякое рутинное действо в празднество – быстро утратила изначальное благодушие. Они даже несколько разгорячились и заспорили, в пылу дискуссии еще более возвысив ее предмет. И конечно, на этакие чудеса захотелось посмотреть. Хотя к тому, что обыденное распитие вина может стать знаковым событием, меня уже приучили молдаване.

– Из аэропорта сразу топай на автобус, ни в какие машины, такси не садись! – напутствовал Сударушкин.

Но мы прилетели поздней ночью: наш самолет неожиданно посадили на дозаправку в Ростове-на-Дону, где часа через три-таки отыскался необходимый керосин.

По прибытии, игнорируя окрики из авто, я направилась к автобусной остановке. Но увидела там только мужчин. Обратилась к самому молодому приятной наружности парню. Как объяснил студент Нико, автобус скоро подойдет, правда, чтобы добраться до «Аджарии», надо будет сделать пересадку, и мне очень повезло – он едет в том же направлении. Однако, вопреки словам Сударушкина о том, что гостиница находится в центре города, наше такси заколесило по окраинному микрорайону с многоэтажками.

Выйдя из машины, Нико предложил зайти в гости к его сестре. «Конечно, жаль, что ваш прославленный актер Давид Чантурия сейчас на съемках и не смог меня встретить. Но Давиду, точно, не понравится, что его гостью завезли не туда, куда обещали! Ты ведь не хочешь его огорчить?» – строго выговорила я.

Слегка изменившись в лице, Нико велел таксисту разворачиваться. И уже у самой гостиницы аккуратно переспросил: «А ты, правда, знакома с Давидом, как его…?»

– Чантурией? Да, мы встречались в Москве! – небрежно бросила я. – Он и забронировал для меня номер в «Аджарии».

Нико поднес мою сумку к стойке администратора. И поднимаясь в лифте, я подумала: «Какое счастье, что грузины знают и чтят своих актеров!»

Утром, поглядев в окно на разноцветный многоуровневый город, я радостно отправилась знакомиться с ним. Но на улице мое приподнятое настроение быстро растрепалось, как неуместно нарядная прическа. Какие-то типы беспрестанно дергали меня за пальто. Это дутое финское пальто 52-го размера тетя Катя, лужская мамина подружка, приобрела на полученные за макулатуру талоны. На меня оно было огромным. Но я купила размахайку, прельстившись ее воздушной легкостью и необычной салатной расцветкой. И шапочку с кисточкой потом нашла – в тон.

Но даже если в Тбилиси подобного не носили, это ведь не повод – бесцеремонно задирать незнакомую даму – не правда ли? И когда очередной встречный парень намеренно налетел на меня (и я едва успела отпихнуть его угрюмую щербатую рожу!), поняла, что нужно срочно разыскать ребят, с которыми училась в ВКШ: армянина Лешу Гаспаряна, работавшего в республиканской «Молодежке», и Кетеван – с нею мы жили в одной комнате вместе с азербайджанкой Раминой.

То есть, на самом деле, мы с Дэмом и Глашкой обитали у станции метро «Кировская» (теперь – «Чистые пруды»). Здесь мужу, подрабатывавшему дворником, выделили убитую служебную квартиру на первом этаже, где нас считали своим долгом навестить все родственники-друзья-знакомые. А комплекс ВКШ располагался в конце линии метро – на Ждановской, впоследствии переименованной в «Выхино». Перед экзаменами я иногда оставалась там ночевать. Корпя над билетами, мы с девчонками еще успевали поговорить «за жизнь», и по утрам от переизбытка чувств пели, взявшись за руки, пугачевскую «Без меня тебе, любимый мой…»

В первой же попавшейся в Доме печати шумной компании – на мой вопрос «Не подскажете, как найти Алексея Гаспаряна?» – обернулся незнакомый бородач. «Вы меня ищете?» – спросил зачем-то отрастивший бороду Леша. В нашей группе он был одним из заводил – наряду с Левоном Арутюняном из Еревана и Валерой Мардарем из Кишинева. Съездив домой на новогодние праздники, Валерка вернулся с новеньким портфелем-дипломатом, заполненным бутылками «Букета Молдавии». И в зимнюю сессию, выскочив утром из спального корпуса, парни рассовывали по сугробам опорожненные за ночь бутылки «Букета», которым по весне предстояло расцвети пышным цветом.

Мы вспоминали об этом и хохотали в подвальчике, где подавали много вина и мясо, и где совсем не было женщин, и грузные грузины сурово взирали на меня. Потом поехали к Лешиному другу. Опять пили вино и смотрели фотографии. И худой светловолосый фотокор козырял новым словечком «эксклюзив», потрясая фотосвидетельствами нараставшего грузино-абхазского противостояния. А Леша жаловался, что у него начало болеть сердце.

Я сидела на кровати с металлическими шишечками. Заиграло танго. И когда фотограф излишне нервно прижал меня к своему штативу, Леша прокричал от окна: «Слушай, а как поживает твой муж Дэм?»

Школяры, как называл их муж, пару раз собирались у нас на Чистых прудах, и тогда все, что можно было съесть и выпить, мгновенно сметалось подчистую. После чего какой-нибудь подвыпивший школяр, вспомнив о собственных детишках, что ожидали его на просторах необъятной родины, вязался к Глашке с дурацкими сказками. И та снисходительно пережидала сей сентиментальный порыв.

Глашуля спала за перегородкой во второй комнате. Там стоял найденный Волькой на свалке огромный шкаф – с дырой на дверце. Мы смеялись, мол, это даже удобно: пришел муж домой и сразу заглянул в смотровое отверстие – не прячется ли там любовник жены?

Перед командировкой я случайно нашла свои старые письма, которые писала Дэму еще до замужества. Я вышла за него не по любви – просто боялась остаться одна. Но очень надеялась жизнь наладить и стать счастливой. И детишек еще хотела нарожать! Возможно, если б я не приехала в Москву, где соперниками Вольки оказались мужики совсем другого калибра, со временем все как-то и сладилось бы? Хотя, если муж, засыпая, пристраивает свою голову на твоем плече, а ты вовсе не относишься к типажу жены-матери, поневоле начинаешь раздражаться.

А тут еще он забредил отъездом. Один из его дядек на западной Украине совсем сбрендил, мечтая выбраться на «настоящий Запад». И все затевал какие-то невероятные проекты, и даже плот построил. И, вроде, попытался на нем переправиться, но бдительные советские пограничники задержали беглеца. И когда все вокруг стало рушиться, а точнее, когда возникло предчувствие грядущей разрухи, Дэм тоже засобирался. Возобновил переписку с одноклассницей Агатой, выехавшей пару лет назад в Германию. Куда-то бегал, хлопотал. Но вдруг сообразил, что в этом деле мы с Глашкой для него обуза. И начал ссориться из-за пустяков, а по ночам засыпал на моем плече.


Кажется, башню у меня снесло в метро. Вино закончилось, и мы решили сгонять в «Аджарию» за оставшейся в моей дорожной сумке бутылкой молдавского коньяка. Это последнее, что я четко запомнила. А в подземке все в голове перемешалось: какие-то вагоны и потом перрон, и бледный Волька с синюшными губами – сначала оттолкнул нас и, было, рванул прочь, но вдруг вернулся и стал тянуть меня из-за решетки, а Глашка, с другой стороны, вцепилась в мою руку и заревела, и я зарыдала, и Дэм. И Лешино плечо промокло от моих соплей и слез.

В гостиницу нас не пустили. И парни отправились к администратору, а я осталась у входа. Но не успела взглянуть на звезды, как меня с обеих сторон подхватили под руки и потащили по ступенькам вниз. Я орала и лягалась, а на стоянке сумела вырваться. И бросилась к отъезжавшему авто, выкрикивая «Меня зовут Милица Берсенева!» Тут, наверное, меня и пристукнули.

Очнулась уже за городом, на каком-то холме, по подолу которого вилось шоссе с бисеринами светящихся автомобильных фар – так красиво могла бы написать в иной ситуации. Двое похитителей вытащили меня из машины, и в темноте нарисовался силуэт третьего: «Говоришь, Милицией зовут? Что ж, порадуй-ка. Милиция, хорошим минетом!»

– Не могу! Не умею! Не стану! – дернулась, было, я.

Но он коротко тюкнул меня по лицу и, когда я запрокинулась назад, ударил под дых. Я согнулась, хватая воздух, и тот ловко вставил в рот пенис, как будто всегда проделывал это только таким способом. Пенис был, что называется, роста ниже среднего, и надолго не задержал.

Отплевываясь, я выпрямилась, и то ли меня сзади подтолкнули, то ли сама рванулась. Пролетела кубарем по склону, завершила последний кульбит на обочине и кинулась к проезжавшему такси.

– Быстрее! Уезжаем! Давай на Малую Бронную, 13! – выкрикивала я московский адрес Сударушкина и дергала таксиста за рукав.

– Куда едем? – мрачно переспросил водила.

– Я ж говорю – на Малую Бронную!

– А это где?

– Послушай, в Москве все таксисты Малую Бронную знают!

– Так то в Москве. А мы в Тбилиси.

– Останови! – еле выговорила я и выскочила из авто. Потом меня долго тошнило-выворачивало на придорожные кустики. А когда вернулась в салон, таксист протянул огромный клетчатый платок.

– Я вчера прилетела. Встречалась со здешними друзьями. А возле «Аджарии» меня похитили.

– Похитили? Кто?

– Они не представились. Хорошо еще, не сломала шею, пока скатывалась с насыпи!

– Впервые слышу, чтобы у нас в центре города людей выдергивали! А ты кто?

– Я журналист. Меня отправили в Армению написать про землетрясение. То есть, про нынешние восстановительные работы. А я попутно решила Тбилиси посмотреть. Посмотрела! И что вы тут все за уроды такие?

Я вцепилась в него, затрясла и, кажется, хотела укусить. Остановив машину, он обхватил меня и стал поглаживать, приговаривая: «Успокойся-успокойся!» Я попыталась вырваться, но потом затихла. А он продолжал поглаживать – все более энергично и настойчиво, шумно задышав.

Мы стояли где-то на окраине, кругом было темно и безлюдно. Разве, по близости могли колесить те бандиты, что умыкнули меня от гостиницы. И водила попался огромный – ручища обхватом в придорожный столб. Такого не одолеть, пожалуй!

Я попыталась перехватить инициативу: «Давай завтра встретимся. Хотя бы приведу себя в порядок!»

Он запыхтел и потянул за кофточку.

– Подожди! – неминуемое насилие следовало превратить в паритетный половой акт, минимизировав проявление агрессии. – Расстегни лифчик. Теперь погладь, вот здесь. Поцелуй, ох, пожалуйста, поцелуй! Нет, больно не надо делать. Ведь приятнее, когда нежно-нежно. Давай покажу – расстегни ремень.

И слегка куснула его за толстое ухо.

«Милица, Милица!» – рычал он, вдруг обнаружив в моем имени раскатистые «р-р», и так раскачивал машину, что она грозила перевернуться. И, наконец, рванул с горы своего живота – в пропасть.

Черт знает что!

Потом мы заснули даже. Но поутру, когда в окна забило солнце, он уже буравил меня неприязненным взглядом. И было видно, как в мохнатой его башке скрежещут шестеренки мыслей про то, что его обманули, конечно, и, на самом деле, я обычная проститутка и просто не поладила с клиентами. И самое смешное, я сразу загундосила в тон: «Отчего мы скуксились? Рули в гостиницу, дорогой! Ой, а где моя перчатка? Ты не сидишь ли на ней?»

И между ног у него пошарила.

Так бывает: если кто-то рассказывает о своих печалях, высматривая ответную насмешку или злорадство, и тогда злодейский отблеск-таки проскальзывает по твоему лицу. Хотя ты и не относишься к разряду людей, которых радует, что у соседа корова сдохла. Со мной такое тоже случается, вероятно, из-за профессиональной привычки эмоционально подстраиваться под собеседника.


В гостинице, едва войдя в номер, услышала телефонный трезвон.

– Наконец! Нашлась! Куда ты вчера пропала? – закричал Леша.

– Меня похитили! Увезли куда-то за город. Но потом удалось сбежать.

– Бли-и- ин! А мы переговорили с администратором и вернулись, а тебя уже нет! Бли-и-ин! – повторил он. – Хотели в милицию заявить, но решили подождать до утра. Вдруг ты сама куда-то намылилась! А потом жена дома устроила скандал. Но ты главное, сейчас не исчезай, я скоро приеду!

Леша бросил трубку.

Вымывшись под душем, я ощупала себя – все, вроде, цело. Правда, подраспух от удара нос и болит плечо – видимо, ушибла, пока кувыркалась по косогору. Да пропала старинная Мошечкина сережка. Вторую, уцелевшую, я решила пока не снимать. «Твой, оставшийся без пары одинокий Серьга!» Как он там? Давно ничего не слышно!

Переоделась. Осмотрела пальто: молодцы – финны! «Размахайка» осталась целехонька, хотя и испачкалась немного. «Но это мы застираем. Спокойно, Берсенева. Спокуха! Без истерик!» – настраивалась я перед Лешиным приходом. Но вдруг заметила, что стараюсь не смотреть на себя в зеркало.

Присела на край голубенькой ванны и крутанула посильнее кран. Вода хлынула в раковину, обрызгав лицо.

И пока звенящая струя, как в шпионских романах, заглушала все прочие звуки, слывшая более праведной, одна моя часть донимала другую.

– Сама виновата! Рассиропилась и устроила сцену! – прошипела первая.

– Так ведь переживала из-за семейных неурядиц! Носила в себе. И вдруг прорвало! – заступилась вторая.

– Прорвало! – передразнила оппонентка. – В самом неподходящем месте!

– Ну, да, в чужом городе! Но это не причина, чтобы набрасываться на женщину без повода!

– Вот именно – без повода! Не безобразничала! Не хватала за рукава прохожих! И не распевала неприличных песен, растянувшись на клумбе под окнами! – встряла и я. – Вообще, шага ступить не успела у гостиничного входа, как меня умыкнули.

– Как будто поджидали заранее, – тихо заметила вторая.

– Еще скажите, что, и в самом деле, поджидали! – съязвила первая.

– И что теперь? – спросила другая.

– А ничего! – зло ответила я.

Как зачастую отвечают мужчины на упреки случайных попутчиц: даже если у нас что-то было, это ничего не значит. И считают вопрос исчерпанным. Но сами обычно не готовы услышать подобное от женщины. И если ты говорила вчерашнему ухажеру, мол, прости, это ничего не значило, он негодовал – как, не значило, когда было то и это! И в доказательство пересказывал подробности окружающим.

Хотя изначально дело было вовсе не в нем, а в том, допустим, что заходящее светило воссияло напоследок над ресторанной терраской и вдруг окатило золотым блеском твоего собеседника, который, как раз, приподнял бокал и изрек … О, гигант мысли, бесспорно! И всего остального гигант – с огромной медлительной тенью. Так что в обрушившейся разом темноте хотелось не прислониться к нему даже, а просто побыть рядом, позабыв о пигмеях!

А потом, оказывалось, что и вспомнить нечего. Кроме солнца!


В номер забарабанили. Махнув рукой невидимым спорщицам, выключила воду и посмотрела в зеркало. Мы взглянули друг на друга в упор – я и мое мокрое отражение. И вдруг оно подмигнуло – странненько скривив лицо – как маленький Дюша, когда впервые попытался подморгнуть мне в ответ.

Открыв дверь, я, первым делом, спросила: «А из-за чего твоя жена вчера устроила скандал?»

Потом мы в кафешке ели хачапури. Хозяин, с которым Леша, войдя, долго здоровался, угостил нас чачей.

– Большое спасибо! Чачу здесь еще не пробовала, – поблагодарила я.

– Как вам Тбилиси? – поинтересовался он.

– О чудесный город! Я в полном восторге!

Дружески похлопав меня по ушибленному плечу, хозяин удалился, дабы не мешать нашей «приятной беседе».

Я вкратце пересказала свои приключения, опустив излишние детали. И Леша лишь спросил: «Может, обратиться в милицию? У меня хороший знакомый в горуправлении работает».

– И что там скажу? Что, встретилась с друзьями, набралась, и кто-то уволок меня от гостиницы? Я даже лиц ничьих в темноте не разглядела! – вздохнула и выпила чачу также из Лешиной стопки. – А потом отсюда отправят запрос в мою газету, которая, между прочим, является органом ЦК компартии республики. Помнишь, какой скандал вышел в ВКШ, когда декан застукал меня за чтением книжки?


(Подкравшись сзади во время лекции, декан застал меня за чтением «Одного дня Ивана Денисовича». И пригрозил из Школы исключить. Спас тогда Сударушкин. Надел ватник и отправился в ЦК ВЛКСМ к наипервейшему секретарю, с которым сошелся в какой-то поездке. После чего из ЦК дали отмашку и порекомендовали ограничиться тем, что я осознала всю пагубность своего проступка.

– Точно, осознала? – разочарованно переспросил декан.

– Точно-преточно! – я радостно закивала головой.)


– И что будешь делать дальше? – вернул меня на грузинскую землю Леша.

– Поеду на автовокзал за билетом. Расскажи, как добраться.

– Может, лучше тебя проводить?

– Брось! В одну воронку снаряд дважды не попадает! А тебе давно пора на службу.

Мои слова подтвердил фотокор, передавший наказ от начальства – немедленно прибыть на рабочее место. Уже распрощавшись, Леша вдруг обернулся: «Да, а что с твоим мужем-то стряслось?»

– В каком смысле?

– Ты вчера из-за него так плакала!

– А, ерунда, дамская истерика! Забудь!

Пообещав себе впредь воздерживаться от публичных драм, я потом еще пару раз, наверное, срывалась – в общем-то, терпимый результат при нынешней непростой действительности. Но всякий раз убеждалась, что лучше было обойтись без исключения, лишь подтверждавшего справедливость установленного правила.


На автовокзале ко мне, как к родной, кинулся все тот же тип – с угрюмой щербатой рожей. «Да что же такое делается? Порядочным женщинам проходу не дают!» – погромче возовопила я.

– У вас проблемы? – спросил носатый рыжеватый парень.

– Вот, он меня преследует!

Носатый что-то сказал на грузинском щербатому, и тот исчез.

– Спасибо огромное!

– Чтобы такую красивую девушку кто-то обидел! – причмокнул он толстыми губами. – Слушай, у меня есть немного свободного времени. Хочешь, я тебя подброшу, куда надо, и заодно город покажу?

Я отказалась, было, но затем согласилась: ведь города, и в самом деле, толком не увидела. Да и что он мог мне сделать – среди бела дня!

Для начала Дато (как он представился) растолкал очередь и купил для меня билет на завтрашний рейс. А затем, прихватив по дороге букетик фиалок, покатил на раздолбанной «девятке» по грузинской столице, чтобы продемонстрировать традиционный открыточный набор – вот дворец царицы Дариджан, вот храм Метехи и крепость. Попутно Дато пересказывал исторические легенды, сыпал анекдотами и громко приветствовал встречных: казалось, он знал всех – от продавца цветов до гаишника на площади. Мимоходом разъяснил и причины возникших проблем с абхазами.

– Представь, ты из милости временно пустила человека в свою квартиру. А потом тот заявляет, мол, теперь это его комната, поскольку он здесь давно живет.

– В Абхазии иначе описывают эту ситуацию.

– Э, не слушай – все врут!

И заодно объяснил также, почему местные мужчины так странно реагируют на приезжих женщин.

– Понимаешь, за иной тбилисской красавицей ухаживаешь-ухаживаешь, но та остается неприступной. А русскую женщину в ресторан сводил, шампанским угостил – и она на все готова!

Подбросил меня до гостиницы и пообещал проводить на автобус.

Из номера я позвонила Кетеван. Но она быстрым полушепотом проговорила, что очень занята – и сегодня, и завтра.

– Не печалься, в следующий раз увидимся! – ободрила я.

Впоследствии и другие сокурсники из братских совреспублик будут ссылаться на чрезвычайную занятость, сделавшую невозможной нашу встречу. Как, например, Марет Пак в Таллине, где я тоже оказалась в командировке. А Валера Мардарь, издали завидев меня на кишиневской улице, и вовсе стал переходить на другую сторону.

С Валеркой я впервые попала на хоккей. Кажется, играли ЦСКА с «Ротором». Мы решили болеть за «Ротор» и так кричали, что мужики, сидевшие поблизости на скамейках, начали нехорошо посматривать. Мардарь сказал, что мы журналисты и готовим материал о психологии болельщиков. «К примеру, вы какие испытываете чувства, когда наблюдаете за матчем?» – порадовал он остроумным вопросом дядьку, беспрестанно хлопавшего себя газетой по колену. Тот сдвинулся по скамейке – от нас подальше. Но взамен прильнул коротко стриженый мордоворот и начал длинно описывать Валерке свои чувства.

«Ротор» проиграл.

В отличие от взрывных южан, Марет поражал пуленепробиваемой невозмутимостью. И способностью сохранять, если и не трезвость ума, то хотя бы вертикальное положение тела, когда остальных тяжкий груз потребленного спиртного уже валил с ног. Иной раз в комнате у мальчиков дым стоял коромыслом: крики, хохот, звяканье стаканов, гитарные всхлипы – и над всем этим, скрестив руки на груди и рассеянно улыбаясь, непоколебимо возвышался Марет.

Под стать ему по росту в нашей группе был только Фархад из Ташкента. Он даже в 30-градусный мороз носил шляпу, хотя я и предлагала одолжить вязаную шапочку Дэма. На мой день рождения Фархад оставил в нашей комнате подарок. С порога я увидела на кровати что-то большое и серое, в крапинку, как будто в подушку уткнулся носом еж. Это была дыня. Как раз выпадали выходные, и родители предложили устроить празднество дома, поскольку Дэм отбыл в Мурманск на практику. И мы с Аглаей улетели в Кишинев (билет на самолет тогда стоил 21 рубль и папа пообещал компенсировать расходы). Поглядывая в окошко на облака, поддерживавшие под крылья наш самолет, дочка поглаживала лежавшую на коленях дыню, словно та была живая.

Вообще-то, Фархаду нравилась Кетеван. А та, по-моему, вздыхала по Марету, хотя и уверяла, что ее никто не интересует – в Тбилиси ждет жених. В нашей шумной компании Кетеван держалась несколько особняком. И зимой очень мерзла. Мы вместе отправились покупать для нее теплое пальто. Изделия совпрома висели тусклыми рядами, и я подумала, что дело наше безнадежно.

Однако же, нашли! Такое длинное пальто с большим воротником и хлястиком, болтавшимся сзади едва ли не на уровне колен. И когда тоненькая Кэт бежала в нем на занятия, прикрывая поднятым воротником медальный профиль, то даже стильно смотрелась. В ответ на «Кэт», она придумала называть меня «Ликой». «Ликой» я потом представлялась редко – держала про запас.

Лестница в небеса

Дато, разумеется, первым поднялся в автобус, проигнорировав прочих пассажиров. Громко поприветствовал водителя и бросил мою сумку на сиденье. После чего велел присматривать за мной устроившемуся рядом дядечке.

– Спасибо тебе! Большое-пребольшое! – я с чувством погладила кармашек на его рубашке.

– Слушай, а почему все-таки ты согласилась со мной покататься? – небрежно спросил Дато, но при этом наклонился к моему лицу и заглянул в глаза.

– Город не успела посмотреть, А ты, как раз, предложил экскурсию. Кстати, с чего бы? – переспросила я.

Он рассмеялся и продиктовал номер своего телефона: «Если возникнут проблемы на обратном пути, звони!»

– Экий разбойник! – проворчал сосед. Дато и, в самом деле, менее всего походил на галерейщика, торговца картинами, каковым отрекомендовался при знакомстве. «А почему вы его зовете «Дато»? У грузин, вроде бы, есть имя Дата. К примеру, роман Чабуа Амирэджиби о грузинском Робин Гуде называется «Дата Туташхиа», – блеснул свойственной советским инженерам начитанностью Алексей Ильич.

Рязанец, он тоже ехал в Армению – восстанавливать коммуникации. С коммуникациями там дело обстояло прескверно. Когда мы добрались до гостиницы (автобус опоздал на несколько часов, причем высадили нас не в центре городка, как обещали, а на окраине, под горой, по которой мы долго тащились в темноте – Алексей Ильич впереди, а я сзади, уцепившись за его сумку), так вот, когда, наконец, мы очутились в гостинице, оказалось, что в ней нет ни света, ни воды, ни тепла.

– Отчего у вас так темно? – спросила я у полной усатой дежурной.

– Гора упала, – сонно откликнулась она.

– А воды почему нет?

– Гора упала, – повторила та.

– Ну, а холодно так почему?

– Я ж говорю, гора упала! – удивилась моей непонятливости дежурная.

Подсвечивая фонариком, Алексей Ильич довел меня до номера. Но поскольку у него еще имелась фляжка водки, а у меня оставалась пачка печенья «Домино», мы употребили провиант по назначению. Глотнув раз-другой из фляжки и похрустев печенинками, решили, что в этаком промозглом склепе разумнее будет спать вдвоем. Завернулись каждый в свое одеяло, и тут же заснули, прижавшись друг к дружке. Я так в джинсах и свитере и спала, да еще «размахайку» сверху набросила. От инженера не вышло никаких неприятностей – одна только польза. Утром, высунув голову из-под пальто, я увидела, что изо рта идет пар. Но мой попутчик уже принес в ковшике воды и даже договорился о чае. В подсобке у дежурной была маленькая плитка с баллоном и что-то в ней разладилось, а Алексей Ильич сумел починить. Я всегда мечтала о таком муже – спокойном, надежном и мастеровитом. А влюблялась в других. То-то и оно!

Вечером Роберт, коллега из районной газеты, повел меня в гости к своим родственникам, некогда жившим в Турции. Тетушка Армела достала пухлый альбом. На фото из той, прежней, жизни, она была молодой, в белом платье с бантом, а мужчина в светлом костюме с «бабочкой» держал над нею зонтик. Угощали бастурмой и кизиловой самогонкой. Говорили, что по крепости она «чистый спирт!». Кизиловой самогонкой я и спасалась от холода в этой поездке.


С начальником отряда молдавских строителей Виталием Тамащем мы мотались потом по горам, где меж деревьев порой проскакивали поросшие шерстью поджарые свиньи: как объяснили, не дикие, а домашние, отпущенные на вольный выпас. А когда приходило время, из них делали, к примеру, отличные шашлыки. Шашлыками нас угощали местные начальники. Но их возвышенные тосты не очень воодушевляли Тамаша, так как, несмотря на успешно налаженные личные контакты, дело продвигалось медленно. «То стройматериалы, присланные центром, где-то застряли, то людей не успели собрать. Затор за затором!» – сердито цедил Тамаш, сминая сигарету в серебристой пепельнице-рыбке.

Пепельницу ему сунула в чемодан жена. Вместе с термосом, домашними бахилами и большим овчинным жилетом. И даже томик любимых Стругацких положила.

– Раз, случилась такая беда, и понаехали мы сюда на подмогу со всей страны, так давайте, ребята, дружно впряжемся в работу. Тем более, что армяне очень трудолюбивый народ. Иной здешний крестьянин расчистит на горе площадку, снизу на себе земли натаскает и потом небывалые урожаи на своем поднебесном огородике выращивает! – Тамаш с досадой махнул рукой. – Но хозяевам, будто, не до того сейчас. И все сроки летят! Только об этом не нужно писать.

По национальности Тамаш был чех и родился в чешском селе Голубое, что на юге Молдавии. Я писала когда-то о его отце, директоре сельской школы, о котором наезжавшие из Кишинева практикантки отзывались исключительно в восторженных тонах. Он так же сминал сигареты в пепельнице, держа ее в руке. И когда ты задавала вопрос, переспрашивал, слегка наклоняя голову: «Пожалуйста?». А после того, как СССР развалили и все принялись драть на себе косоворотки, стеная про империю, превращенную тоталитарным режимом во всеобщий лагерь, Тамаш-старший очень переживал: получалось, он всю жизнь увлеченно преподавал совсем другую историю.

С группой спасателей, прилетевших сюда сразу после землетрясения, мы съездили в разрушенный Ленинакан, где дома топорщились, будто разбросанные хулиганами книжки – с покореженными переплетами и выдранными картинками. У остова здания с уцелевшим лестничным пролетом спасатели Юра и Витя заспорили – не отсюда ли они вытаскивали намертво вцепившуюся в перила жену Самвела? И тут, как в кино, рядом возник Самвел. Все зашумели и захлопали друг друга по плечам. Год прошел! Какая встреча!

Самвел зазвал в стоявший неподалеку вагончик. Под кизиловую самогонку вспоминали, как хозяин, ухватив за руки обоих сыновей, выбежал в тапках из обрушившегося следом подъезда. А жена Лиана решила вынести хоть что-то ценное и замешкалась. И когда все затряслось и посыпалось, она застыла на лестнице, сжимая под мышкой это что-то – мохеровую кофту, подаренную мужем на день рождения.

– Когда дом обрушился, подумал, все, нет моей Лианы! Но пыль осела немного, и я вдруг увидел – жена стоит на ступеньках – а они в небо ведут! Потом ее, едва живую уже, спасатели оттуда сняли. За вас, ребята. Дай вам Бог здоровья!

Как рассказывали, спасатели затем еще не раз поднимались на этаж за уцелевшими остатками имущества. И даже документы почти все нашлись!

– Нам очень повезло! – сказала Лиана.

И мы опять выпили, разумеется. Чтоб вся семья в живых осталась – так, мало кому, повезло! И конечно, уверяли хозяева, землетрясение было в 9-10 баллов, оттого все враз и рухнуло. А в Москве почему-то не захотели этого признать, подчеркнул Самвел. Спасатели выслушали его с вежливыми лицами. И все опять выпили – за тех, кому не повезло.

На обратном пути я спросила, что это за история с заниженными баллами?

– Так говорят! Когда тряхануло, то многие здешние дома, которые, между прочим, строились, как сейсмостойкие, вмиг обрушились. Как мы потом посмотрели, у иных стены пальцем можно было проткнуть, и вместо цемента оказался песок! – поморщился Юра. – Только ты не пиши об этом.

Однако я все-таки написала. Хотя и постаралась подобрать такие формулировки, чтобы не поставить под сомнение значимость дружбы народов и интернациональной взаимопомощи, да и героев своих не подставить. При этом не была уверена, что мой репортаж, вообще, напечатают. Но текст опубликовали и даже отметили на редакционной «летучке».

Кстати, когда наш редактор подписывал командировку в Армению, то передал презенты для однокашника из ВПШ (Высшей партшколы), рулившего в Ереване республиканской партийной газетой. Выпущенные молдавским издательством, дефицитные по тем временам, томики – Булгакова. Платонова и кого-то еще – я долго таскала с собой по горам.

Ереван в пол-накала

И если б не книжки, то, возможно, уже не поехала бы в Ереван, в котором пару лет назад побывала с двумя подружками.

Обе они были блондинками: Ира – чуть светлее, а Света – потемнее. И водители ереванских автобусов отказывались брать с нас деньги за проезд. А в ресторан при гостинице мы сами вскоре перестали ходить потому, что тамошний управляющий тоже норовил угостить нас задаром.

Света забыла купальник и в бирюзовом Севане купалась в длинной голубой футболке. И когда, скульптурно облепленная мокрой тканью, Светлана вышагивала из сияющей на солнце бирюзы, Серж, приятель нашего однокурсника Левона Арутюняна, бухнулся на колени и воздел руки к небу, ниспославшему нам такую красоту!


(К слову, и от армян, и от грузин не раз слышала, что их предки были светловолосыми и голубоглазыми. И в этом же далее попытался уверить жгучей кавказской внешности азербайджанец.)


Видимо, под впечатлением от Светкиного явления, Серж затем устроил вечер армянской кухни для девочек из Молдавии. И позвав на долму. Это оказались родные молдавские голубцы из виноградных листьев. Тогда как здешний коньяк, казалось, не допускал сравнений. Сколько-то его употребив, подружки растянулись рядышком на диване. При этом у Иры свешивались с подлокотника ножки в беленьких носочках.

Перед поездкой Ирина вышла замуж. Ее муж Боря не смог оставить свой рабочий пост и каждое утро присылал из Кишинева в Ереван телеграммы: «Пятый день нашего медового месяца провел нормально. Выпил пива со Стариком!».

Вслед за девчонками, и прочие выбывшие из строя бойцы уже улеглись в соседней комнате. А я осталась за столом, дабы воздать должное гостеприимству хозяина. Хотя, возможно, дело было еще и в том, что чувствовалось – он хочет о чем-то рассказать.

И тот начал со своего начальника, главы архитектурного бюро, которому поступали заказы даже из Питера и Москвы. «Он чудовищно талантлив! И столь же чудовищно безобразен!» – живописал Серж, артистично взмахнув длинными руками – по замаху не соответствовавшими его невысокому росту. Так вот, когда «чудовищный» архитектор пригласил на ужин даму, то ради куража вышвырнул в окно ресторана свои фамильные часы. Но в этот раз раритет не пропал и не ушел камнем на дно! Часы своими длинными руками перехватил Серж, предусмотрительно поставленный начальством подежурить в кустах под ресторанным окошком, благо, осень была теплой.

Размявшись на руководстве, собеседник перешел к более волновавшему его предмету – а именно, не в меру бойкой жене прапорщика из соседней военчасти.

– О, это потрясающая женщина! – заверил Серж, возвысив голос так, что я оглянулась на спящих подруг. – Однако, у меня проблемы!

– Как, уже?

– Нет, с моим потенциалом (букву «е» тот произнес, как «э») все в порядке! Но она едва прибегает, сходу начинает расстегивать мою ширинку! А мне нужно сначала поговорить, пообщаться. Короче, важны отношения. Понимаешь? – поведал о наболевшем Сержик.

И я уже не помню, под какой возвышенный тост мы все-таки завершили наше застолье. Но сразу с разбега нырнула на диван – под теплый Ирин бок.


А теперь, пока тряслась в автобусе по дороге в армянскую столицу, вдруг приснилось, как чья-то огромная тень с треском выдрала антикварные напольные часы и вывалила их в окно. И те полетели прямо на меня! Но в последний момент Серж успел часы перехватить: да так и застыл, атлантом, напряженно удерживая тяжкий груз, а в это время шустрая прапорщица уже начала стягивать с него штаны…

– Приехали! Просыпайся! – потряс за мое плечо водитель автобуса, который, хотя и безбожно опоздал, но, наконец, добрался до Еревана.

Все давно были в сборе – Левон, Серж, Ашот, Карен и кто-то еще. Причем Сержик, первым делом, показал мне фото своей молодой жены с почтительно округленными глазами. И этим глазам, наверное, можно было поведать обо всем! Ну, кроме прапорщицы, разумеется.

Я строго наказала себе – воздержаться от каких бы то ни было публичных терзаний. Но без эксцессов и тут не обошлось.

Веселье было в самом разгаре! И Левон уже смеялся своим особенным «мультяшным» смехом, щедро отсыпая в пустую кастрюлю пестрые фасолины – их звонкую россыпь Чудный бы, точно, изобразил на своих тарелках! Когда, еще в первый раз, собирались с подружками в Ереван, я пообещала: «Познакомлю вас с Левоном – он потрясающе смеется!»

Но затем кто-то упомянул о Ленинакане и заниженных Москвой баллах. А потом о Карабахе. И Левон, наш веселый дружелюбный Левон, вдруг отчаянно прокричал: «Проклятые турки! Ненавижу!» Стукнул рукой по столу: стопки подпрыгнули, одна скатилась на пол и разбилась. Собирая осколки, Левон порезался и вновь выкрикнул, размахивая окровавленной рукой: «Проклятые турки!»

Его сестра влюбилась в карабахца. Хотя родители отговаривали, вышла замуж и уехала в Карабах. И ее убили. К тому времени в обострившемся карабахском противостоянии уже появились жертвы и с армянской, и с азербайджанской стороны.

Утром я долго бренчала ключами у двери гостиничного номера, пока ее не помог открыть сосед. Он приехал пару месяца назад из Львова, в составе сборной следственной бригады, вроде бы, расследовавшей карабахское дело. Впрочем, чем конкретно он здесь занимается, Олег не уточнил. И очень-очень просил ничего не планировать на вечер, поскольку непременно будет ждать меня на чай с тортом.

Днем доставила редакторскую посылку адресату.

– О, Булгаков и Платонов? Благодарю! Отличный подарок! – ереванский главред пошелестел страницами. Привычно заложил пальцем книгу и повернулся к окну. Довольно долго в него смотрел. «Да, как быстро все меняется!» – выдохнул он, громко захлопнул томик и побарабанил по корешку.

Чтобы вывести главреда из оцепенения, уже решила, было, попроситься к нему на работу. Но тот, наконец, вспомнил обо мне и в завершение аудиенции вручил толстенный каталог картин современных армянских художников – в качестве «алаверды» моему начальнику. Похожий альбом, правда, не такой увесистый, мне уже подарил Левон – на память о совместном посещении здешнего музея современного искусства.

Утратив надежду на облегчение ноши, я также приобрела в знакомом магазинчике парочку кофейных турок – в презент. А еще механическую кофемолку, предназначенную для перемалывания новых идей – под неспешное вращение ручки. В прошлый приезд купить ее не успела. Хотя во всяком симпатичном месте, наверное, неплохо оставить некую примечательную вещицу, чтобы потом за ней можно было вернуться. Так, в одном болгарском городке на черноморском побережье, к примеру, меня дожидался маленький темного дерева сундучок.

Возвратившись с покупками в гостиницу я, к тому же, смогла принять душ и вымыть голову – с коммуникациями здесь пока не было проблем. Разве что, лампочки горели в пол-накала. Как и сам Ереван, который, казалось, уже не так сиял, утратив былую праздничную безмятежность.

Не дождавшись соседа Олега, отправилась, в расположенный под крышей, гостиничный ресторанчик. Добираться до него пришлось путанными полутемными коридорами. Но дорогу показал Сурен, севший затем за мой столик на правах старого знакомого. Смуглый, коренастый, крепко сбитый – еще один торговец картинами?

– Нет, вино пить не буду – мне уезжать завтра рано утром! А вы надолго тут остановились? – поинтересовалась я.

– Я здесь живу.

– Понятно, вы остановились в этой гостинице – надолго?

– Я здесь живу! – повторил он. – Мы из Карабаха. Сейчас ждем визы, чтобы выехать за границу.

И все-таки заказал вино.

– Вы выезжаете с семьей?

– Все уезжают: родители, и братья, и моя жена и сын. Я не хочу. Но что делать?!

Вино оказалось тягучим и сладким.

– А почему у тебя в ухе только одна серьга? – вдруг спросил он.

– Так, попала в неприятную историю в Тбилиси!

– Ну, да, сейчас у всех неприятности! И каждый вынужден защищать себя сам.

– А милиция?

– А что, милиция! – Сурен махнул рукой.

И в ней каким-то образом появился нож, из которого, посверкивая, мягко выплыло лезвие, как диск из DVD. Хотя, вру – дисков с DVD тогда еще не было.

– Какой ножичек! Продай. Может понадобиться!

– И выйдет еще одна неприятная история? Нет, не проси! К тому же, нож самому нужен.

Сурен попросил еще вина. Но официантка сердито ответила, что заведение закрывается, и ему давно пора вернуться в семью.

Так и сказала – «вернуться в семью». На русском. То есть, в первую очередь, для меня. Тот отмахнулся: «Ты же знаешь, родные уехали в Москву, договариваться начет виз. Дай еще бутылку, и мы пойдем!»

У номера я пожелала Сурену всяческих удач. Но не успела раздеться, как в дверь постучали.

– Я подарю тебе нож. Только дай за него, хотя бы рубль! – прошел в комнату Сурен.

– Рубль?

– Ножи нельзя дарить. Слушай, давай еще немного посидим? Вино есть.

Конечно, разумнее было бы его отправить, но человек подарил такой нож.

– Только недолго и без глупостей! – предупредила я.

– Да, ладно! У меня жена молодая! Поговорим, и я пойду.

Он налил вино в стаканы, стоявшие рядом с графином на тумбочке. Опять постучали. Я выглянула – это был сосед Олег.

– Прости. Задержался на выезде. Думал, ты уже спишь. Но свет горит. Пошли, я купил торт!

Прокурор потянул меня за руку. А за спиной молчал Сурен и на столе лежал нож.

– Сейчас приду. Подожди меня в номере.

Сурен развеселился: «Ты сходи, конечно. А я пока винца попью, альбомы полистаю!» И ткнул пальцем в каталог с образцами творчества соплеменников.

Олег уже разлил вино и чай, и торт нарезал крупными кусками. Он улыбался, но серые глаза глядели устало и сумеречно.

Я не вижу в темноте – «куриная слепота», знаете ли. И начинаю терять ориентацию в пространстве именно в сумерках – среди вязких и смутных предметов.

– Что, веселая выдалась командировка?

– Веселая! – он махом опрокинул в рот вино, как водку. – Такое ощущение, словно землетрясение не закончилось, а только набирает обороты.

Я погладила его по затылку: коротко стриженные светлые волосы мягко пружинили. И сам он был весь такой ладный и готовый спружинить в любую секунду! Олег поцеловал мою руку у запястья: «Останься, пожалуйста!» Притянул к себе – его била дрожь. А это заразная штука! Вот так замрете, прижметесь друг к другу, и уже обоих заколотит в пароксизме… – да, в пароксизме чего?

Я бы осталась, вероятно, и тогда постаралась, чтобы мы, забывшись, да и позабыли б о чем-нибудь, а потом вспоминали это, уже как пережитое! И в ушах, хотя бы перестал звучать звонкий выкрик Левона – «Ненавижу! Проклятые турки!».

Но в номере ждал Сурен, и не было уверенности, что он чего-нибудь не выкинет.

– Я не в форме сегодня. Прости!

Поцеловала его и вышла.

Свет горел, мой гость на кровати спал. Попыталась тихонечко его разбудить, но он лишь повернулся к стенке, натянув на голову одеяло. Пристроилась рядом «валетиком» и, поднапрягшись, отвоевала себе кусок одеяла. В этой поездке я весьма увлекательно проводила время с мужчинами!

Нас разбудил звонок походного будильника – маленького и голосистого. Мои ноги пригрелись у Сурена под мышкой. Он погладил пятку: «Я, кажется, заснул. Ладно, сейчас незаметно выйду и подожду тебя у входа. Посажу на такси».

Но незаметно не получилось. Едва тот вышел в коридор, как уборщица подняла крик: «Ты что тут делаешь? Вот я твоей жене расскажу!» И далее мне, снова застрявшей с замком: «Постыдилась бы водить к себе чужих мужей!» На шум выглянул Олег.

– Ты хотел записать свой номер телефона! – стараясь заглушить вопли уборщицы, я прикрикнула даже.

Глянув вмиг похолодевшими глазами, Олег что-то чиркнул в моем блокноте. И я отступила под бранный аккомпанемент техперсонала.

Уже в автобусе, неспешно трусившем обратно – из армянской столицы в грузинскую – обнаружила, что прокурор зафиксировал в блокноте дату нашей встречи.

В моей жизни случались мужчины, которым я напрасно сказала «да», о чем они потом не позволяли забыть окружающим. Но бывало и так, что я сожалела об отказе. С Олегом, очевидно, мы совпали в потрясении от сотрясения незыблемых основ. А переспали бы с ним, и, возможно, среди львовских прокуроров впоследствии оказалось б одним недоброжелателем москалей меньше.

Хотя веселую версию о том, что Союз можно было спасти стараниями блудниц из летучих батальонов «черных колготок», все же придется исключить. Но, кстати, если катаклизмы последних лет проанализировать с гендерной точки зрения, неизбежно приходишь к выводу о разрушительной безответственности, пребывавших на ответственных постах, мужчин. Тогда как, традиционно обвиняемые в легкомыслии, дамы не стали бы надеяться на то, например, что смогут благополучно переждать в своих суверенных квартирах – заполыхавший с их подачи – пожар в большом общем доме.

Русская месть

Приближаясь к Тбилиси, я также подумала о том, что мое тамошнее похищение не мог организовать ночной попутчик Нико или, как, там, его, на самом деле, звали! Ведь ему, также сраженному моим имечком, я поведала по дороге и про сербскую царевну, и про бабушку-дворянку. И он, разумеется, не назвал бы меня «Милицией», как тот – любитель минета.

А, скажем. Дато с вездесущим ряборожим, оказавшись у гостиницы, вполне могли меня похитить. Но далее, прослышав, что я гостья известного актера Давида Чантурии, допустим, решили подстраховаться. После чего Дато появился на автовокзале в образе благородного рыцаря. И затем демонстративно разъезжал со мною по городу, всячески выказывая дружественное расположение.

Насторожил его прощальный вопрос о том, почему, мол, я согласилась с ним покататься, ответ на который – при всей небрежности тона – был для Дато важен. И еще – запах. Когда на школьных вечеринках выключали свет (а как же иначе!), мальчиков, приглашавших танцевать, я обычно сразу вычисляла по запаху. А у Дато, похоже, был тот же дезодорант, что и у «минетчика».

Я решила перед вылетом в Кишинев встретиться с ним и постараться все выяснить. И если мои подозрения подтвердятся – хорошенько потрясти перед его большим носом Суреновым ножом, чтобы в следующий раз подумал, прежде чем на русскую-то бабу нападать!

Такой вот возник замысел – в духе Даты Туташхиа. Я даже потренировалась в тесной туалетной кабинке, чтобы незаметно и быстро вытаскивать нож из бокового кармана сумки.

Впрочем, мы со спасателем Витей (Юра сгинул в толпе у кассы) уже слегка ошалели от гулкого многоголосья и многолюдья в тбилисском аэропорту, когда к нам, ледоколом рассекая волны, подрулил Дато.

– Что, опять проблемы?

– С билетами полная ерунда!

Он вопросительно взглянул на Витю.

– Это Виктор, спасатель из молдавского отряда. Они с Юрой приехали сюда сразу после землетрясения. А сейчас тоже возвращаются в Кишинев.

– Спасать людей благородное дело! – Дато потер заросший к вечеру подбородок. – Попробую и я вас спасти.

В этот раз он не стал протаранивать очередь, но тихо исчез. А когда вернулся, к нам уже присоединился обескураженный безуспешным штурмом кассы Юра.

– Когда объявят посадку, скажете, что вы от Гогии, и вас пропустят. У кабины летчиков остались свободные сиденья, – сказал Дато.

– Гогия – это кто? – напряглась я.

– Какая разница! – он склонился к моему уху. – Время еще есть. Хочешь, Милица, я тебя на прощанье покатаю?

Да, запах был тот же! И теперь наступил мой черед. Когда мы сели в машину, я пылко воскликнула: «Ты так нас выручил! Не знаю, как тебя и отблагодарить!»

– Есть идеи?

– Ну-у, – неопределенно протянула я и погладила его по правому колену.

– Так и я не против! – усмехнулся он.

Развернулся посреди дороги и влетел в какую-то подворотню, проскочив мимо детской песочницы и гаражей в самый дальний угол, в кусты. В темноте было затруднительно определить подлинность, предъявленного для опознания, достоинства. «Что же ты? Самолет улетит!» – поторопил Дато.


И я вспомнила неудавшуюся статью об элитных кишиневских проститутках, которую попробовала написать на волне перестроечного увлечения интердевочками. Встречу с ними организовал знакомый ресторанный барабанщик. Девушек было две. Ухоженные, дорого одетые, они сидели за столиком, чинно сложив ручки, и так же чинно отвечали на мои вопросы.

Да, у них много мужчин. Но это же лучше, чем, если б их не было вовсе, заметила зеленоглазая «ночная бабочка». И похлопала крыльями ресниц, тщательно подкрашенных дефицитной французской тушью. (Отечественная же за рубль, продавалась в черной картонной коробочке, в которую сначала следовало поплевать, чтобы затем нанести щеточкой содержимое, стараясь не допустить образования комочков.)

Замуж? Когда-нибудь. Когда наскучит нынешняя жизнь, то почему бы и не обрести тихую гавань с достойным партнером. Главное, у них есть средства, чтобы прилично выглядеть и быть востребованными! И, между прочим, свои деньги они честно отрабатывают! Хотя, разумеется, и в «древнейшей профессии» многое зависит от уровня профессионализма.

«Элементарный минет тоже можно по-разному исполнить – я в этом случае всегда представляю вкусное эскимо. А вы любите мороженное?» – откровенно забавлялась собеседница.

Статья в итоге вышла растрепанной и растерянной. Мне не хватило тогда самодисциплины иронии. И понимания того, что при всех своих аксессуарах эти дамы были лишены главного – возможности выбора, как позднее разъяснил демократически подкованный Сударушкин. По жизни же порой попадаются такие уроды, что никакое мороженное не спасет!


Но, кстати! Там, на косогоре, было не до примерок, однако сейчас, пожалуй, я имела дело с иными размерами, еще более увеличившимися к финалу. Дато застонал. Потом застегнулся. И выпятив полную нижнюю губу, изрек:

– Ты показалась такой раскованной! И сама предложила секс. Но когда дошло до дела, вдруг затормозила. Неужели закомплексовала?

– Но я ничего не предлагала! Тем более, тогда, в первый раз!

– В какой первый раз? В прошлый приезд ты, вообще, не заводила подобных разговоров! – удивился он.

Поглядел на меня, хлопнул по уже отболевшему плечу и великодушно добавил: «Не переживай! Приедешь еще в Тбилиси, я и город покажу, и всему научу, как следует!»

И расхохотался.

– Точно, не он! – заключила я.

И тоже расхохоталась. И продолжала смеяться до тех пор, пока мы не взлетели. Так и прошла контроль: смеясь и позабыв про спрятанный в сумке нож. Лишь на прощанье успела спросить у Дато, каким он пользуется дезодорантом?

– Названия не помню. Сказали, самый крутой!

Возможно, что и придумала, но как мне потом казалось, в том самолете я подсознательно уже распрощалась и со своим мужем, и с Советским Союзом. То есть, СССР, конечно, еще существовал, но как заметил в Ереване львовский прокурор, землетрясение набирало обороты. Да и супруг еще в моей жизни присутствовал и встречал меня в аэропорту. Разумеется, он не нес ответственность за то, что в Тбилиси я вдруг распереживалась из-за семейных неурядиц, и далее все произошло, как произошло. Хотя, наверное, в том, что наши взаимоотношения так запутались, была и его вина. В любом случае, чтобы в одиночку не отвечать за развал семьи, решила: сама инициировать развод не буду, но предоставлю Дэму свободу ухода.

Утро в сосновом бору

– Слушай, Вась, а у тебя есть родина? Страна, которую ты сегодня считаешь родной? – вспомнила я встречу с коллегой, с которым мы сидели как-то на террасе окраинного кишиневского ресторанчика «Бутояш» в душещемящую, лучшую здешнюю пору «бабьего лета».

Мы пили правильное молдавское вино – сухое и сдержанно терпкое – «Негру де пуркарь». И бокастые бокалы пунцовели в лучах нежаркого солнца. Коллега приподнял свой и, вместо привычного «За наше безнадежное дело!», вдруг сказал: «Эти гады лишили меня родины!» Будучи русским, он родился в Казахстане, а вырос в Глодянах, на севере Молдавии, где его отец, между прочим, провоевавший до Берлина, служил военкомом. Да, когда Союз развалили и молдаване объявили республику своей, а Москве оказалось не до соотечественников, где теперь была его родина?

– Ты, Берсенева, в своем издании совсем заработалась и без политики уже не можешь? – поинтересовался Василий. – Ну, откуда ж в наше время у порядочного человека взяться родине? Был «наш адрес Советский Союз», но его давно нет. А все остальное, это место проживания и оно может быть хуже или лучше, но не более. Вот я вожу с собой по миру подаренный матушкой молдавский коврик, такой полосатый, из шерсти. Иногда думаю, а не встать ли на него на колени, чтобы помолиться на восходе солнца, подобно мусульманину? И этот коврик стал бы моей родиной!


К слову, в Ереване, когда Света проснулась ранним утром, после памятного застолья, и вышла на балкон, то впереди в размыто-голубом небе нарисовалась сахарная голова Арарата. Она потом объясняла: «Девочки, Арарат это мираж. Видение». Кто не знает, священная для армян гора Арарат находится в современной Турции. В Ереване ее можно увидеть в ясную погоду, поднявшись с восходом солнца, как Светка.

У меня, вместо коврика в чемодане, хранилось в голове собственное видение. Когда я приезжала в Лугу (куда родители вернулись из ставшей негостеприимной Молдавии) и выходила на разбитый перрон, в конце его, то есть, наоборот, в начале, меня поджидали мама с папой. Обычно моросил дождь. Папа держал зонт, а мама стояла рядом и улыбалась. Вот на этом пятачке привокзального перрона, слабо защищенном папиным зонтом, для меня и сконцентрировалось то, что прежде занимало одну шестую суши.


– Мы выросли с картинками из букваря в сердце – со всеми этими мишками-шишками и елками-палками! И теперь, лишившись реального объекта, нуждаемся, хотя бы в символе. Сегодня же пришпилю на стенку иллюстрацию «Утра в сосновом бору»! – ерничал наш общий с Ленкой друг Костя Нардов.

– Но родина и есть символ. И становится чем-то реальным, если обеспечивает человеку точку опоры. Картинку на стенку повесить можно, а опереться ведь не на что! – возразила я.

– Смешные эти русские! – заметил Нардов, в жилах которого, как и у многих здешних жителей, смешалась кровь различных славных народов. – Как будто ваша огромная территория могла служить опорной точкой! Возможность обрести убежище – подальше от слуг очередного режима, да, обеспечивала. Пространство для маневра и изматывания сил агрессора-супостата – француза или немца – тоже предоставляла. Опорой же для человека должна служить государственная система, гарантирующая благополучное проживание гражданина в границах собственной страны.

– Но когда прежняя система координат разрушена, а новая еще не создана, на что опереться?

– Этот вопрос каждый решает самостоятельно. Кто-то бежит в церковь. Она для многих сегодня превратилась в опорный пункт. А кто-то рассчитывает на собственные силы. Я сам для себя и есть точка опоры. Точнее, у меня их две! – он рассмеялся и похлопал поочередно по правому и левому колену.

У Кости, при хронически больном сердце, поздно обнаружили сахарный диабет. Он собирался на лечение в Израиль, но не успел. Ноги гангренозно распухли. Их предстояло отрезать. Мы с подружкой Галкой наперебой живописали, какие замечательные теперь делают протезы. И я пригрозила, что если тот не встанет на эти чудо-протезы и не появится на предстоящем моем первом значимом юбилее – настоящего праздника не выйдет! Когда его переложили на каталку, он попытался улыбнуться. А после операции умер.

Мы этого еще не знали, и по предложению Гали, условились в одно и то же время помолиться за его выздоровление. В назначенный час я зашла в церковь, Аглая осталась ждать на улице. «Главное, сосредоточиться и настроиться на единую волну, чтобы совместными усилиями донести наверх нашу просьбу!» – разъяснила Галка. Я поставила свечку, перекрестилась и запросила Бога о помощи. А когда вернулась домой, мне позвонили. «Не успели!» – подумала я.

На поминках мы пересказали множество, связанных с Нардовым, замечательных историй. А потом пошли танцевать, сообразив, что это, непременно, порадовало бы человека, который, когда у него украли навороченный «джип», взял и купил дом. В долг, так как денег на тот момент не оказалось Он, кстати, хотя и стал владельцем первого в Кишиневе статусного ресторана (после того, как не один год проработал в редакции газеты «Юный ленинец» в нашем Доме печати), нередко бывал не при деньгах, и тогда соглашался сыграть в карты, в которых ему везло. Его жена и сын проживали в отстроенном Нардовым хаусе в статусном, опять же, районе близ Комсомольского озера. Озеро один из прежних комсомольских лидеров далее затеял, было, осушить, чтобы соорудить там очередной торгово-развлекательный центр, но, спасибо, ему не разрешили это сделать. Тогда как Костя с красавицей-любовницей арендовал квартиру – и если б успел, то, вероятно, подогнал бы и эту часть своей истории под типовой новодел.

Кстати, именно с Нардовым мы с Еленой отметили начало собственной новой жизни.


После августовского путча в 1991 году кишиневские правители постановили закрыть нашу газету – русскоязычный орган ЦК компартии республики, однако, сохранив молдавский аналог. Мы с Леной первыми узнали об этом, вечером в пятницу спустившись на третий этаж Дома печати – в информагентство АТЕМ. А когда я надиктовывала по телефону эту новость в Москву, дверь распахнулась, и на пороге возник Петруша, так мы звали коллегу из «Вяца сатулуй» («Сельская жизнь»). Кудрявый и улыбчивый Петруша любил ненароком прижаться к даме в лифте. Но теперь вдруг разгневался, потрясал кудрями и размахивал кулаками. А затем сбегал на первый этаж за дежурным милиционером и уже в его присутствии подступил ко мне вплотную, грозя выкинуть «русскую гадину» в окно с четвертого этажа. То есть, милиционер ему понадобился в качестве свидетеля этого патриотического поступка. Или в качестве защитника, на крайний случай?

Тут, наконец, мы с Ленкой опомнились и пошли вперед грудью (на которую, на которые, тот прежде вожделенно поглядывал), да выставили за дверь наглеца. После чего, в виду угрозы закрытия редакции и появления в ней посторонних лиц, решили, первым делом, избавиться от скопившихся в шкафу бутылок – их приносили забредавшие на огонек почитатели наших талантов. Лена, к слову, потом сокрушалась, какими мы оказались дурами: бутылки в туалет вынесли, а что-нибудь полезное и ценное, вроде печатных машинок, словарей или хотя бы аквариума, забрать из кабинета не догадались! (В понедельник утром все редакционные помещения были опечатаны и их бывшие хозяева растерянно бродили по коридору.)

Между тем, по завершению пятничного очистительного действа вдруг появился Нардов. Перебивая друг друга, мы стали рассказывать, что газету закрыли, а Петруша спятил – лез в драку и грозился выкинуть в окошко. Костя утешил: «Не грустите, девчонки! Начнете новую жизнь. Завтра это отметим – я вас гуляю!»

Назавтра мы обошли несколько заведений, пока не осели все в том же «Бутояше». Там мы с Ленкой напрочь заплясали подтанцовщика-цыганенка, а Нардов, в конце концов, уснул, уютно расположив свое румяное круглое лицо на опустевшем блюде. И Лена так громко рассуждала о значимости чувства радости, вообще, и сексуальной, в частности, что к нам придвинулась поближе парочка из-за соседнего столика – оказалось, молодожены.

– Между прочим, секс – одна из главных движущих сил нашей жизни! В том числе и потому, что в результате на свет появляются дети, – наставляла молодежь Елена.

А я съела оставшийся бутерброд с икрой и запила водичкой из стоявшей рядом стопки. После чего поинтересовалась:

– Нардов сказал, эти бутерброды полагаются к водке. А где она, собственно?

– Ну, даешь, Берсенева, ты же водку-то сейчас и пьешь! – подивилась Ленка.

Ночью ей было плохо, и она все бегала на кухню, где в холодильнике стоял арбуз. И моя мать не ругалась, а лишь периодически высовывалась из своей комнаты и переспрашивала, не надо ли еще чего?

– Нет, спасибо. Ничего не нужно! – вежливо отвечала подружка и через какое-то время вновь кралась к арбузу.


Вот про все про это – про родителей на лужском перроне, бутылки с аквариумом, угнанный «джип» и замученного нами цыганенка – я добросовестно пересказывала Доре, нелегкомысленного возраста сестре Эрика, в доме которого мы оказались после Костиных похорон. Дора мерно кивала головой и все подкладывала еду на наши тарелки. А Галка, бросившая курить, красивыми длинными пальцами вытягивала сигаретки из чужой пачки (ей периодически названивал супруг, Лену же Яша увез еще с поминок). И Саша, панически боявшаяся собак после того, как на нее напала новомодная злобная псина, бесстрашно заигрывала с Эриковым ротвейлером. А певунья-плясунья Вероника тихо посапывала на плече доселе незнакомого ей хозяина. Обычно же они с Галкой, порадовав публику исполнением современных шлягеров и русских романсов, любили завершить вечер пионерскими и комсомольскими песнями.

Хотя, возможно, потом и это проделали, но я уже ничего не помнила. А по утру, проснувшись в постели Эрика, не очень удивилась – все к тому шло. Правда, в иные постели легче попасть, чем из них выбраться. Эрик принес шампанское. Холодное. Я люблю начинать день с шампанского. Но мне это редко удается – красивая жизнь, знаете ли, не совместима с напряженным трудом.

Облокотившись на подушки, я отпивала маленькими глоточками отличное полусухое, хотя и не «Брют». А Эрик, меланхолично окропив мою грудь и живот из своего бокала, щекотными каплями торил липучую дорожку далее. Гурман!

Эрик дружил с Нардовым, который вовсе не был легким человеком и нередко своей надменной желчностью угнетал собеседника. А мы с Ленкой, в действительности, не так уж много с Костей и общались. Почему-то к нам он относился любовно-снисходительно. И когда возникал в нашей жизни, это становилось событием. По крайней мере, для нас.

А Эрика недавно убили. Забрались ночью в дом и убили вместе с ротвейлером. Дора как раз уехала в Израиль. Говорили, он одолжил кому-то большую сумму, что не всегда способствует долголетию.

С Эриком у меня тоже вышла занятная история. При случае потом расскажу. Кажется, в Германии запустили новый «поминальный» телеканал, по которому крутят видеосюжеты с рассказами близких об ушедших. Это правильно, люди должны знать, кого утратил мир.

Моя бабушка Паня, которая к 93 голам практически ослепла, но продолжала поддерживать в своей квартирке поразительную чистоту (выбеленные и накрахмаленные ею салфетки до сих пор хрустят в комоде моей матери), помню, сокрушалась: «После знаменитых ученых, писателей, архитекторов сохранятся их открытия, книги, здания или мосты. А что останется после меня?» Я, может, эту книжку и села писать, в том числе и из-за своей бабушки – Прасковьи Васильевны.


– Вась, а давай выпьем за мою бабушку Паню! И за Мошечку. И за дедушек тоже! И за твоих!

– Подходящий тост для дня рождения! – одобрил Василиса и вкрадчиво прибавил, – ты ведь не открыла еще шампусик, так теперь откупорь, не жмись!

И я послушна начала сдирать фольгу.

– Не чокаясь. – предупредил Василий. И мы выпили шампанское.

То есть, я начала день именно так, как люблю. В холодильник стояло две бутылки «Брюта». Должно хватить!

Татарский «звонок»

На самом деле, первый звон колокола по Союзу прозвучал для меня двумя-тремя годами ранее, еще в «школярский» период. В Геническе. По заданию союзного молодежного издания я отправилась туда, чтобы написать о крымских татарах, активно закреплявшихся в Херсонской области – на подступах к Крыму. Уже вовсю цвела перестройка. И когда я вошла в кабинет первого секретаря горкома партии, тот стоял у окна, так что вырисовывались сжатые в карманах брюк кулаки.

Как напомнил собеседник, в войну крымских татар выслали с полуострова, но затем они начали возвращаться, стремясь обосноваться поближе к родным местам. В том числе, в Геническе. И в последние годы этот процесс активизировался. «Разумеется, мы принимаем меры. Стараемся воспитать молодое поколение в духе интернационализма и дружбы между народами. Но, к сожалению, случаются и инциденты – между коренными здешними жителями и вновь прибывшими представителями крымско-татарского населения», – тщательно подбирал формулировки партсекретарь.

На воспитание в духе социалистического интернационализма упирали и в местной школе. Завуч (яркая, полная, в широком пестром платье) показала стопку сочинений на заданную тему. «Очень порадовало, что никто из старшеклассников не допустил негативных выпадов в адрес представителей другой национальности!» – также дипломатично сформулировала она. Агрессии и нетерпимости в сочинениях и, правда, не просматривалось.

Хохлушка Тая, живущая рядом с татаркой Розой, пожала плечами: «А у нас и повода не было ссориться с новыми соседями! Люди они оказались спокойные и работящие!»

– Мы даже у них передовой опыт перенимаем! – засмеялась, опершись о забор, Таина мать. – У татар особое умение фрукты-овощи выращивать. И вроде, ты так же все делаешь, но урожай не тот! А Роза, кажется, даже если простую палку в землю воткнет, так и та расцветет и заплодоносит.

– Они и сами такие: уж если корни пустили, не выкорчевать! – неожиданно добавила дочка.

По словам Розы, ее дом и, в самом деле, пытались выкорчевать экскаватором. И, конечно, разрушили жилище.

– Но мы отстроили новое, – Роза с гордостью оглядела свой большой и светлый дом. – Напишите обязательно, что нас по-прежнему не пускают в родной Крым! И даже по близости селиться не разрешают!

И она рассказала о брате Рустаме, чье семейство пару лет назад вывезли вместе с вещами на грузовике из Геническа.

– Да еще пригрозили, мол, если будет упрямиться, найдут – за что отправить в тюрьму. Он уехал в Тюмень. Денег подзаработает и опять попробует вернуться.

Марат, дядя мужа Розы, после того, как в очередной раз порушили его дом, засобирался в Москву – жаловаться.

– Так его вызвали к здешнему милицейскому начальству. В результате у человека случился сердечный приступ, и он не смог вылететь в столицу. Если хотите, покажет тот самый билет на самолет и справку от врача!

Поздним вечером, через заднюю калитку, со двора, чтобы не потревожить «гэбэшников», присматривавших за домом, по убеждению хозяев, мы отправились к Марату – поглядеть на билет со справкой. Как пояснил по дороге Розин муж, простые люди им не особо докучают.

– Бывает, прокричит какой-нибудь глупый мальчишка вслед, что я фашистский прихвостень и предатель, и что из Крыма нас, татар, не зря выселили, но это редко, – уточнил он.

Было темно. Я старалась ступать осторожнее. Но все равно, споткнулась и провалилась в какую-то яму. «Мила. Мила? Куда вы подевались?» – растерянно окликнул попутчик. В голосе его нарастала паника – наверное, подумал, что меня каким-то образом все же утащил КГБ.

– Да, тут я! В яму упала! – пробухтела в ответ.

Он помог мне выбраться. И далее крепко придерживал под руку.

– Ну, скажите, – произнес в заключение Марат, покачав круглой седой головой, – почему нас на родные земли не пускают? В крымских горах пустуют наши старинные поселения. А мы бы там все отстроили заново и сельским хозяйством занялись, как прежде. И кому от этого стало бы плохо?

Он записал в блокноте названия пустующих горных селений. Листок с этим перечнем несколько лет хранился в моем кошельке. А потом в Крыму начались земельные конфликты между татарами и другими обитателями полуострова. И кошелек выкрали в московском метро.


Но в тот вечер я вернулась в геническую гостиницу не одна. Следом за мной в маленький сумрачный холл вошел крепкий мужчина в темно-коричневом кожаном плаще и кепке.

– Это вы, что ли, журналист? – весело спросил он, впрочем, не сомневаясь в ответе.

Сергей Иванович Буйволов был из того самого КГБ, от бдительного ока которого мы пытались ускользнуть с мужем Розы. Он пригласил на кофе с коньяком, и я согласилась. Во-первых, в соответствии с известным журналистским правилом, всегда стараюсь выслушать мнения различных сторон, задействованных в конкретной истории. К тому же, во-вторых, прежде у меня не было возможности пообщаться с функционерами из названной организации. Как поговаривали сокурсники, на слывшем «идеологическим», журфаке, конечно, были осведомители Комитета. И в нашей группе их, вроде бы, даже вычислили. Не знаю, насколько верно.

Присутствие стукачей, разумеется, никого не радовало, однако в те времена повсеместного хождения анекдотов про Брежнева они воспринимались, скорее, как обязательный, но не страшный атрибут системы. Стукачество мы полагали занятием зазорным. Но понимали: если студенту из простой рабочей семьи скажут, что, отказавшись сотрудничать с комитетчиками, он весьма затруднит свою дальнейшую карьеру, парню сложно будет ответить «нет».

Причем противоречивые эти тезисы без излишнего драматизма уживались в наших головах.

Однако, когда уже в нынешние дни молодой многообещающий коллега, желая закрепить собственные позиции, нашептал московской редактриссе обо мне какую-то хрень, то чрезвычайно поразил этим поступком! В то же время, поражали и неустанные воители с бывшими агентами спецслужб: которые столь яростно требовали всеобщего очищения и перетряхивали некие закрытые списки, что невольно возникал вопрос – а отчего, собственно, ребята так волнуются?

Наверное, небезынтересно было бы узнать, к примеру, кто из сокурсников попутно трудился на КГБ, но не могу сказать, что эта проблема представлялась первоочередной и не давала покоя. А что до всеобщего покаяния, то я всегда была против коллективной ответственности. И если вдруг кто-то начинал упрекать, мол, все вы, журналисты – продажные писаки, обязательно уточняла, что не отвечаю за других, а только за себя. А ко мне – какие, конкретно, имеются претензии?

Да, в-третьих, Буйволов (самый молодой полковник в управлении, как не без гордости сообщил на следующий день его шофер) и внешне вполне подходил на роль агента 007 с бесчисленными киношными победами. Глубоко посаженными синими глазами, под прикрытием опущенных вниз густых ресниц, он исподволь разглядывал собеседника. И «ямочку» на твердо очерченном подбородке позволял обнаружить только, когда улыбался. В этот редкий миг его, плотно сжатые, губы вдруг распускались ярким цветком кактуса. К цветку знойной пустыни и надлежало припасть с восторженным поцелуем – в полном соответствии с образом журналисточки, радостно постигающей жизнь.

С молодости сопровождавший меня этот образ уже стал привычной маской, впрочем, не слишком противоречившей естеству. Я продолжаю радостно познавать жизнь и по-прежнему достаточно весела и легкомысленна для того, чтобы не утомлять ново обретенных знакомых непременной демонстрацией глубин собственного внутреннего мира.

Загрузка...