Секция D, стр. 26!
Это было написано на конверте, который соседка, миссис Джански, опустила в наш почтовый ящик утром в воскресенье. В конверте лежала газета. Вчерашний номер «Нью-Йорк таймс». Мои родители «Таймс» не читают. Они читают «Нью-Йорк пост», причем только по воскресеньям. Так что если бы не любопытная миссис Джански, которой давно пора оторвать нос на базаре, то у нас дома никто бы и не заметил этой статьи про портрет. И он бы остался висеть, где ему полагалось. Над камином в гостиной.
Конверт нашла Грета. И Грета же прочитала нам эту статью. Она позвала всех в гостиную. Я была у себя, одевалась к выходу. Неожиданно мне позвонила Бинз. Сказала, что они с подружками собираются прошвырнуться по торговому центру, и спросила, не хочу ли я пойти с ними. Я сразу подумала, что без мамы тут не обошлось. Наверняка она поговорила обо мне с мамой Бинз. Разумеется, я не хотела никуда идти. Но мама стала меня убеждать, что мне будет полезно развеяться, а если я буду все время отказываться, когда меня куда-нибудь приглашают, то меня перестанут приглашать и я останусь вообще без друзей. Поэтому я перезвонила Бинз и сказала, что пойду. Просто я знаю маму. Если бы я не пошла, она бы потом вспоминала об этом еще очень долго. И было еще кое-что, что подвигло меня на выход. По воскресеньям у нас в кинотеатре проходит ретроспективный показ фильмов, получивших «Оскара» за последние несколько лет. На этой неделе шел «Амадей», который мы дважды смотрели с Финном. Собственно, поэтому я и сказала «да».
После той репетиции в день отменившейся вечеринки Грета еще больше замкнулась в себе. Мне очень хотелось узнать, что ей сказал мистер Небович, когда они уединились у него в кабинете, но я знала, что спрашивать бесполезно. Если ей захочется рассказать, она сама заведет об этом речь, когда сочтет нужным. То есть, скорее всего, никогда. И вряд ли ее собеседницей буду я.
В то воскресное утро Грета усадила нас всех на диван, а сама встала перед портретом, повернувшись лицом к нам. Кстати, Грета оказалась права. Теперь, когда портрет висел в гостиной, действительно стало немного страшновато туда заходить. Мы перестали сидеть вечерами перед камином. Никому не хотелось находиться поблизости от портрета. Теперь мы сидели на кухне или расходились по своим комнатам. Папа обычно скрывался в маленьком кабинете, оборудованном в смежном с кухней чуланчике. А маме вообще никогда не сиделось на месте. И до портрета, и после.
Но в то утро Грета позвала нас всех в гостиную, и нам пришлось сесть прямо напротив портрета. Грета стояла, слегка наклонившись влево и уперев левую руку в бок. А в правой держала газету.
– Ладно, Грета, что там у тебя? Давай, только быстро. У меня полный завал с работой, – сказал папа.
– У меня новость. – Голос у Греты был раздраженным и злым. – Так, ерунда. Ничего особенного. Просто мы теперь… знамениты.
– Давай, Грета, начинай уже, не тяни. – Мама сидела, нетерпеливо притопывая по полу ногой.
– Хорошо. – Грета перевернула газету, так чтобы нам было видно. И мы увидели. Нас. Наш портрет. Портрет, написанный Финном. Цветной снимок на полстраницы. А потом Грета прочла нам вслух:
«Если ты не выставлял ни единой картины уже десять лет, а твое имя – Финн Уэйсс, публика просто обязана проявить жгучее любопытство, когда появляется возможность увидеть твою последнюю работу. Финн Уэйсс, недавно ушедший из жизни (по непроверенным данным, умер от СПИДа)… – На слове «СПИД» Грета запнулась, но тут же продолжила чтение: – Очевидно, увлекся портретной живописью, если судить по его последней работе. На картине, которую художник назвал «Скажи волкам, что я дома», изображены две девочки подросткового возраста, одна блондинка, другая брюнетка. Их лица настолько живые, а взгляды так проницательны и глубоки, что возникает пугающее ощущение, будто они проникают тебе прямо в душу. Словно девочкам на портрете известны все твои темные тайны.
Харриет Барр, главный редактор журнала «Искусство», сказала, что творчество Финна Уэйсса было поистине многогранным. «Уэйсс обладал поразительным даром работать с любым материалом. В этом смысле он был настоящим художником Возрождения: мастерски создавал яркие, незаурядные произведения не только акрилом и маслом, но также в камне и дереве. И даже посредством концептуальных художественных инсталляций».
Однако десять лет назад Уэйсс внезапно ушел в подполье и скрылся от мира, так что лишь ближайшие родственники и друзья знали, где он живет. Критики и собратья-художники до сих пор недоумевают, почему это произошло. Одни одобрили его добровольное отшельничество, посчитав это смелым и дерзким шагом. Другие, более циничные, заявили, что Уйэсс просто пытается показаться загадочным, и его нелюдимость – это хитрый способ взвинтить цены на собственные картины. Последнее предположение подтверждает тот факт, что последние работы художника из его личной коллекции продаются по очень высоким ценам, когда изредка появляются на аукционах».
– Ладно, Грета. Достаточно. – Мама потянулась за газетой, но Грета быстро убрала ее за спину.
– Пусть дочитает, – сказала я. – Интересно послушать.
– Да, Даниэль. Пусть читает, – поддержал меня папа, кладя руку маме на колено. – Все же нормально.
– Нет, не нормально. – Мама отодвинула ногу. Потом резко встала и вышла из комнаты. Когда она ушла, папа кивнул Грете, мол, читай дальше. Грета прочистила горло, легонько похлопала себя по груди и продолжила:
«Несмотря на разногласия о причинах странного шага Уэйсса, все единодушны в одном: этот портрет позволяет представить, как художник работал все эти «пропавшие» годы. Барр считает, что это, возможно, лучшее произведение Уэйсса.
В подобных работах ощущается тесная связь художника с предметом изображения – интеллектуальная связь и, что гораздо важнее, эмоциональная. Когда смотришь на эту картину, возникает стойкое ощущение, что можно обжечься, прикоснувшись к холсту. Что эти девочки на портрете – живые. И если ты подойдешь слишком близко, они могут и огрызнуться».
В кухне хлопнула дверь. Как я поняла, мама вышла из дома. Грета подняла глаза и потеряла место, где остановилась. Но быстро нашла, проведя пальцем по строчкам.
«На данный момент нам неизвестно, где находится этот портрет. Слайд прислали в редакцию анонимно, без всякого сопроводительного письма. Была только записка с указанием имени художника и названия картины…»
Грета уронила руку, хлопнул газетой себе по ноге.
– Мне это не нравится, – сказала она.
– Что не нравится? – спросила я.
– Все не нравится. Мы с тобой, я… в статье о человеке, который умер от СПИДа.
– О человеке?! Это же наш дядя Финн, Грета!
– Да все равно, кто он! Я не хочу, чтобы моя фотография маячила над словом СПИД. Тебе самой это нравится? – Она швырнула газету на журнальный столик. – Я вообще не хотела, чтобы он писал мой портрет. Но вы все так на меня наседали: «Твой дядя Финн то, твой дядя Финн се». Черт. Не будь он уже мертв, я сама бы его убила. Значит, он знаменитость? Известный художник и все дела? И он даже не соизволил нам об этом сказать.
– Да что ты так разволновалась? Это всего лишь статья в газете. – Папа взял в руки газету и сложил ее несколько раз. – Причем даже не передовица. Просто статья на последних страницах раздела «Искусство». Кто вообще читает этот раздел? А если и прочтет, тут же забудет.
– Это крупнейшая газета в стране!
– Там же не говорится, что СПИД у тебя, – сказала я.
– Ладно. Хорошенького понемножку. – Папа бросил газету в камин и достал зажигалку. – От этой бумажки всем одно расстройство, а значит… – Он наклонился, щелкнул зажигалкой и поджег уголок газеты, – ее больше нет с нами.
Настоящий портрет висел прямо над крошечным костерком. Нарисованные мы с Гретой наблюдали за тем, как настоящая Грета и настоящая я наблюдают за тем, как сгорает еще одна наша копия – на газетной бумаге.
Я ничего не могла сделать. А мне так хотелось прочитать статью до конца! Ведь там говорилось о Финне. Мне хотелось прочесть о нем больше. О том, каким он был хорошим художником. О том, почему забросил живопись. Я знала, что Финн – человек известный. Вернее, догадывалась. По тому, как люди смотрели на нас, когда мы ходили в художественные галереи. По тому, как люди улыбались Финну и подходили, чтобы пожать ему руку. Я все это видела, все понимала. Но для меня это было неважно. Со мной Финн не строил из себя знаменитость, и я никогда не задумывалась о том, насколько он знаменит.
Бинз с ее мамой заехали за мной на машине сразу после обеда. Я сказала Бинз, что ничего не имею против, если меня посадят спереди, с ее мамой. Мне не хотелось садиться на заднее сиденье, втиснувшись между девчонками, которых я едва знала. Когда мы приехали в торговый центр, я сказал Бинз, что встречусь с ней позже, в кафе. Соврала, что мне нужно забрать папин заказ из «Сирса». На самом деле я сразу спустилась на минус первый этаж, где был кинотеатр. И где в тот день шел «Амадей». Я люблю кинотеатры. За то же, за что люблю лес. Кинотеатр – это еще одно место, которое подобно машине времени.
Бинз лишь пожала плечами.
– Делай что хочешь, – сказала она. – Я же знаю, что ты бы вообще никуда не поехала, если бы мама тебя не заставила.
– Нет… я…
– Да все нормально. Я все понимаю. Встретимся в кафе в три часа.
«Амадей» – один из моих самых любимых фильмов. Финн его тоже любил, хотя и ворчал, что они все переврали в истории с «Реквиемом». Все давно знают, что Сальери не заказывал «Реквием» и не травил Моцарта. И все-таки, если бы Финн был жив, мы, может быть, и пошли бы с ним на «Амадея» еще раз. Просто ради музыки. И ради того, чтобы погрузиться в атмосферу другой эпохи. И еще потому, что мы оба любили фильмы с трагической концовкой.
Мама вернулась домой сразу после меня. Как раз вовремя, чтобы успеть приготовить ужин. Макароны, тефтели и чесночный хлеб. За ужином мы в основном говорили о том, кто мог передать слайд портрета в редакцию газеты. При каждом упоминании имени Тоби я настораживалась и слушала очень внимательно, жадно впитывая информацию. В конце концов все согласились, что это наверняка был Тоби. Все – это я, Грета и папа. Мама не произнесла ни слова. Она всем своим видом давала понять, что не желает говорить о статье – и о Тоби, – но, похоже, смирилась с мыслью, что у нее не получится запретить нам вести разговоры на эти темы.
– Это мог быть мистер Траски, – сказала я. – Мы же оставляли ему портрет.
– Нет, это точно не он, – ответила Грета. – С чего бы вдруг мистеру Траски ударило в голову явить миру какой-то портрет?
– Может, он просто любит искусство. Может быть, он хотел, чтобы все увидели картину Финна.
– Ну, да. Как же я не догадалась?!
Я пожала плечами, хотя понимала, что Грета, скорее всего, права. Это мог быть только Тоби. Из-за названия. Мы и не знали, что Финн назвал эту картину «Скажи волкам, что я дома». Мы даже не подозревали, что у нее вообще есть название. Если кто-то и мог знать об этом, то только Тоби.
– И вообще, что это значит? «Скажи волкам, что я дома»? – спросила Грета.
Никто не знал, что ответить. Это была еще одна тайна, которую оставил нам Финн. Еще одна вещь, о которой я уже никогда у него не спрошу.