– Ах ты, прохвост!
Фрайсс Камень коротко, отчетливо и заковыристо выругался. Сосед-мясник был прав: коршуны на рынке обнаглели вконец. Шмат мяса! Лучший шмат мяса с прилавка! Средь бела дня! Как не было! Ах, прохвост, птичье племя, дери его в три пера на клюв через цевку…
Отведя душу, Фрайсс покосился – направо, налево – и, не найдя ничего утешительного в скобяной лавке на колесах и тележке с творгом, уныло уставился в небо – словно надеялся: а вдруг ворюга вернет украденное? Воистину, глуп бывает человек, отдаваясь в плен несбыточному, и Камень-Покатушка знал это не хуже прожженного менялы, но вот поди ж – один удар судьбы, один прохудившийся кошелек, и вся дрянная философия улетает в Глаз Демона…
– Почем мясцо, Фрай?
Торговец подумал, поднял голову – слегка, чтобы всем было видно, насколько он видел в гробу залихватский дискант покупателя – и исподлобья уставился в бледно-голубые лужицы пресветлых очей – да-да, того самого Курца Мотыги, чтоб его сковородкой да по мягкому, да погорячее. Говоря по справедливости, что Фрайсс, что любой почтенный торговец на Золотуйке имел полное право гнать Курца от своей лавки не в три, а в столько шей сразу, что мироздание подавилось бы этой цифрой и долго кашляло вселенными и параллельными мирами. Курц был нагл, неуловим, неуничтожим и вечен. Если бы его удержала в свое время воровская гильдия, Утранту пришел бы конец за какие-нибудь два года.
Чихать с присвистом хотел Курц Моттегаус на все воровские гильдии.
О, его пытались вернуть! Половина города вспоминает эти веселые деньки с содроганием. Казалось, что кошельки, деньги, цепочки, серьги и кольца в славном Утранте вдруг решили зажить своей жизнью, предварительно распяв так называемое право владения на дыбе абсолютного отрицания. Все беспризорники города высыпали на улицы, втягиваясь в кипящую кашу бесчинств. Стража была парализована. Белую Башню заперли изнутри. Псеудмант Каурр и глава Зеленой Башни Ферзь Мозер сидели на балкончике, пили чай и наслаждались картиной всеобщего помешательства.
Воровская гильдия гонялась за Курцем четыре дня. На четвертый день гоняться было некому: весь состав группы Жангра Карася перекочевал на постой в застенки Серой Башни. Не по обвинению в погромах, боже упаси! Просто в объятия стражников регулярно попадали странные личности с четким выражением младенческого недоумения на лицах. Каждый из них, казалось, вопрошал: кто я, и что я здесь делаю, и почему у меня в кармане звенит золото той старухи, а в кулаке зажато ожерелье с сапфиром… оно ведь только что было на той визжащей девчонке, разве нет? Половину гильдейцев стража видела впервые. Капитан стражи Кархант Довгель ушел в запой. Его помощник бродил по коридорам переполненной, орущей, кипящей тюрьмы со странной нервической улыбкой. Газеты давились непережеванной информацией.
Шумно было в Утранте.
Кончилось все тем, что Жангр Карась, ворча, плюясь и нецензурно выражаясь, объявился в Утранте лично. Так и шел через площадь к Серой Башне, хромая и скрипя зубами. Неизвестно, что за разговор вышел у гильдейского главы с Кархантом Довгелем, но к вечеру камеры «Холодной Воды» опустели. А на Утрант внезапно обрушилось благословение богов в виде десятипроцентного снижения налогов и чудовищных пожертвований от городской казны в пользу культурных заведений и рыночных таверен.
– Чего тебе, Курц? – угрюмо вопросил мясник. – Опять с шуточками? Чего уже успел стырить? По глазам вижу: успел! Ну?!
– Не твое? – рот Курца разъехался до ушей, и на прилавок вдруг шлепнулся здоровенный шмат мяса. – Хо-хэй, держи веселей, виноградом запей! Фрайсс, а я по делу!
– Ку… ку… – глаза Фрайсса напонились жирными, как лещи, слезинами. – Дорогой ты мой! Нет… нет, стой, так не бывает! Ты… не может быть! Ты что, прикармливаешь коршунов, да? Чтобы они таскали тебе мясо?! Ты…
– Точно, что «куку», – вздохнул самый известный утрантский хулиган – и вдруг стал очень серьезным. Словно облако набежало на солнце: заострился нос, потускнели веснушки и померк в глазах бледно-голубой огонь, по которому сходили с ума молоденькие зеленщицы и служаночки на выходных. Что-то другое, тихое и страшное, глянуло на Фрайсса Камня – и треснул камень…
– Купить хочу это мясо, – сообщил Курц. – Нужно мне было бы переть его к тебе, а? Птичку я камешком зашиб, а мяско по доброте душевной перекупить решил. Хочешь, перышко подарю? От птички, а? На удачу в торговле? Так что – тридцатник – и разбежались, как жуки после свадьбы?
… Фрайсс Камень дотронулся до лба, глядя вслед прямой спине Курца Моттегауса. Лоб был мокрым и ледяным, как рыба из полыньи. В левой руке были накрепко зажаты новенькие золотые монеты. А на прилавке, чуть покачиваясь под теплым, дурно пахнущим ветром, лежало рябое, длинное птичье перо.
– Демон, – пробормотал он.
Таверна «Колченогий орел» не входила в первую десятку питейных заведений Утранта. Не входила она и в первую полусотню, болтаясь где-то в девяностых-сотых. Не самый низ, откуда уже некуда падать, но и не звезда первой величины – разумеется, лишь в определенном смысле. Причина была проста: в «Колченогом орле» не пили. На столиках, круглых, точеных и в меру хрупких, можно было увидеть горячий сидр, едва-едва дающее в голову оствернайхское пиво, ледяную «жженку» – и не более. Злые языки поговаривали, что рыжий Стерх, хозяин «Орла», сам капли в рот не берет, оттого и вечно зол, мрачен и судьбою обижен. Никто, впрочем, не мог засвидетельствовать момент, когда подобные выражения были бы высказаны ближе, чем за полторы мили от таверны Стерха: когда громадные хваталки рыжего сжимались в кулаки, а на тыльной стороне ладоней вспухали вены, мало кто был способен договорить заготовленную заранее гадость до конца. С другой стороны, Стерх и сам признавал частичную справедливость заявленного. Зол – конечно же. Мрачен – всегда. Но вот насчет судьбы, братец, перебор. В качестве полновесного артумента у Стерха имелась Хельза и трое постреленышей – все, как на подбор, хмурые и с немаленькими кулаками. Собственно, одной Хельзы было бы достаточно… ну да не об этом речь.