– И ты поверил, что Тартищев уйдет в отставку? – Иван Вавилов тщательно обсосал куриную косточку и отложил ее на тарелку. – Да нет, боже мой! На моем веку подобных заявлений случалось уже раз пять. Я, конечно, не хочу сказать, что Михалыч делал это понарошку, чтобы на всякий случай обеспечить себе достойное отступление. Нет, все, что он ни скажет, вполне искренне. Но заметь, как он быстро забывает о своих угрозах, стоит только нам жулика хлопнуть. И начальство ему об этом старается не напоминать, потому как и Хворостьянов, и Батьянов знают, лучше Тартищева никто наши помойные делишки не разгребал и в ближайшем будущем разгребать не будет.
– Но зато Желтовский напомнил, – улыбнулся Алексей и потрогал скулу, с которой еще не сошла желтизна старого синяка – след столкновения с чрезмерно прытким репортером. – Потребовал с Федора Михайловича ящик шампанского. Помнишь, он и впрямь про это заикался, тогда, в кабинете у Тартищева, когда околоточный задержал их вместе с Куроедовым? Кажется, предлагал пари заключить, что убийца непременно хочет помешать открытию нового театра.
– А ты, что ж, от Желтка другого ожидал? Я бы подобных наглецов на верстовых столбах за язык вешал, чтобы неповадно было всякие непотребства болтать. – Вавилов вытер салфеткой губы и откинулся на стуле с довольным видом, словно после отлично исполненного дела. – Вспомни, как он в газете задержание суфлера расписал? Про Тартищева – два слова, про нас с тобой и вовсе едва упомянул, все больше про то распинался, как не позволил Гузееву на жертву броситься. Ему врать, как спать! Щелкопер долбаный!
– Дался тебе этот Желток! Не о чем больше говорить, что ли? – Алексей жестом подозвал полового в белой с вышивкой косоворотке и велел подавать чай. И вновь повернулся к приятелю, который благодушно задымил папиросой, привычно окидывая трактирный зал взглядом.
Время вечерних посетителей еще не наступило, поэтому было много незанятых столиков. Все это казалось непривычным для них и странным. И не мудрено. Сегодня они, редкий случай, позволили себе пообедать на чистой половине трактира «Три сосны», известного своей кухней и хорошими винами. И даже не взглядывали поминутно на часы, потому что впервые оказались здесь не по служебным делам. С сегодняшнего дня они числились в отпуске. И это было особенно приятно по той простой причине, что Тартищев расщедрился и подписал приказ аж на три недели отдыха. Правда, посоветовал им скрыться с глаз долой, иначе он не выдержит соблазна и отзовет их раньше времени в случае очередного громкого преступления.
Конечно, они никак не ожидали столь царского подарка от начальства. Отпуск в начале лета! Три недели! И вдвоем! Последнее обстоятельство и вовсе ввергло их в состояние щенячьего восторга, но после, поразмыслив чуток, они поняли, что Тартищев свое возьмет с лихвой. В августе и в сентябре в Североеланске пройдут сразу несколько ярмарок, на которые, помимо купцов и покупателей, по обычаю, съедется масса ворья и жуликов всех мастей.
К тому же Савва Андреевич Булавин впервые в истории Сибири проводил выставку сельскохозяйственных орудий и машин, на которую пригласил нескольких знаменитых промышленников из Германии, Великобритании, Франции. Говорят, что даже из-за океана, из Североамериканских Штатов приедут два фабриканта, выпускавшие то ли какие-то чудо-плуги, то ли паровые мельницы.
Поскольку гости на выставку ожидались из многих стран, в том числе из тех, в которых успешно работали отделения его Центрально-Азиатской компании, Савва Андреевич очень настойчиво попросил губернатора обеспечить надлежащий порядок на выставке и охрану его гостей. Просьбу быстро превратили в приказ, спустили по инстанции вниз, и в конце концов она стала причиной того, что Вавилова и Алексея отправили в отпуск летом. Тартищев заранее их предупредил, что в сентябре они возглавят летучий полицейский отряд, который будет пресекать в самом зародыше любые попытки местных жуликов и заезжих «гастролеров» испортить настроение гостям и их хозяевам.
– Нет, что ни говори, а славно летом отдохнуть! – Иван мечтательно уставился в потолок и пустил в него струю папиросного дыма. – Завтра сядем мы с тобой на пароход и ту-ту! Только нас Тартищев и видел!
– Смотри, сглазишь, – усмехнулся Алексей, – пока пароход от берега не отвалит, ни за что не поверю, что отпуск состоится. Федор Михайлович за пять минут до отхода может нас с борта снять, если случится что-то из ряда вон выходящее.
– И вправду лучше не зарекаться, – вздохнул Иван и потушил окурок о дно пепельницы. – Даже если пороги пройти успеем, он нас в Сорокине на пристани достанет. При условии, что верховых вовремя пошлет. После Сорокина сплошные горы вдоль реки пойдут, там уже дороги нет, и ему до нас не добраться.
Шустрый мальчонка в длинной полотняной рубахе – помощник полового – подал чай и пирожные и выложил несколько газет, которые по просьбе сыщиков только что купил у газетчика, торговавшего ими вразнос недалеко от трактира.
Первым делом Алексей развернул «Взор», и Иван, заметив это, скептически усмехнулся:
– Выходит, я тебя все же кое-чему научил. Помнишь, как я советовал? Начинай читать с самой поганой газетенки. В ее домыслах и сплетнях нередко столько полезного обнаружишь! Вроде враки все, полнейший вздор… – Он засмеялся: – И то правда! Не «Взор», а «Вздор»! Надо бы Желтовскому подсказать, а то слишком жеманно его поносный листок называется. А «Вздор» – в самое яблочко! – Он посмотрел на пирожное и поморщился: – Что-то мы с тобой совсем по-барски расселись, Алешка! Пирожные лопаем, чаи гоняем! Того гляди, привыкнем отдыхать, а после ох как труднехонько будет к службе возвращаться.
Алексей рассмеялся:
– А мы еще и не отдыхали с тобой. – Он вытащил из кармана жилета часы и весело констатировал: – Всего-то два часа в отпуске, а ты уже забеспокоился, как к службе приступать будем. Смотри, точно накаркаешь, и завтра пароход отчалит без нас.
Иван в деланом испуге замахал руками.
– Все, все, молчу! – Но, отхлебнув пару глотков из чайной чашки, все же не выдержал и с сомнением в голосе произнес: – Не верю я, Алешка, и все тут, что наконец-то смогу с удочкой посидеть, на хариуса поохотиться, а то и таймешонка поймать. – Он склонил голову к уху приятеля и таинственно прошептал: – Знаешь, какая у меня мечта? Уже который год ее, как дитятю, вынашиваю? – Он обвел взглядом заговорщика зал, словно проверяя, не подслушивает ли кто. И когда Алексей навострил ухо, произнес и вовсе едва слышно: – Тайменя хочу поймать! С меня ростом! Говорят, на Кызыре и побольше водятся, чуть ли не с плоскодонку длиной.
– Тогда это уже не таймени, а крокодилы какие-то, – засмеялся Алексей, – и зубов у них, видать, не меньше, чем у акулы. Б-р-р! – Он повел плечами. – Какие страсти ты замышляешь, Иван? Лучше вон газетки почитай! В Америке подобный аллигатор двух фермеров в одночасье сожрал и не подавился.
– Все насмехаешься, да? – Иван с обидой посмотрел на Алексея. – А я вот намеренно газет читать не буду! В отпуске я или нет? – Он отодвинул пустую чашку и тарелочку с крошками от пирожного и приказал половому: – Неси счет!
Пока Иван расплачивался, Алексей торопливо пробежал глазами газетные страницы, ничего стоящего внимания не обнаружил, поэтому быстро допил чай и поднялся из-за стола, не дожидаясь, пока приятель уличит его в чрезмерной медлительности. Он знал за собой такую слабость и старался не давать Ивану повода для очередного зубоскальства.
Они намеренно не взяли извозчика, ведь так приятно было пройтись по городу без определенной цели, без назойливой мысли, как убедительно составить рапорт, или отчитаться перед начальством за потраченные на доверенных людей деньги, или написать объяснение, почему жулик, за которым ты ходил целый день, улизнул от тебя самым непонятным образом. Тартищев любил ясность во всем и терпеть не мог подобных казусов. И особо не выносил, если проштрафившийся агент не признавал своей вины, сваливая всю ответственность на непредвиденные обстоятельства или, того хуже, на сослуживцев. С такими сотрудниками начальник уголовного сыска не слишком церемонился, расставался быстро и без всякого сожаления.
Приятели миновали несколько улиц и вышли к скверу возле здания нового театра, выстроенного Булавиным в подарок городу и в память примадонны Полины Муромцевой, погибшей от руки маньяка-убийцы в прошлом году.
Скверик был знаменит еще и тем, что рядом с ним располагался единственный в городе фонтан, возле которого не было стоянки извозчиков, поэтому в воздухе витали запахи свежескошенного газона и детские голоса. Ребятня визжала и хохотала, плескалась до одурения в крохотном бассейне, хотя вода в нем была ледяная и наполовину с мусором. Покрытые пупырышками тела, синие губы, перестук зубов – мальчишки, как воробьи, облепили чашу фонтана, пытаясь согреться под палящими лучами июньского солнца.
– Слышь-ка, Алеша, давай посидим в тенечке, – расслабленно произнес Иван. Его худое лицо сильно раскраснелось. На лбу и носу выступили капельки пота. Он отдувался и беспрестанно вытирал пот носовым платком. Видно, давали о себе знать недавно выпитые пара стопок водки и горячий чай.
– Давай посидим, – покорно согласился Алексей. Ему и самому не слишком хотелось тащиться по пыльным, без малейшего присутствия зелени, улицам к управлению полиции за денежным содержанием и проездными документами, которые им обещали выдать к вечеру.
Мимо задумчиво продефилировал продавец сельтерской, а мороженщик принялся на все лады расхваливать свой товар. Его расписную тележку сразу облепила детвора с медяками в потных ладошках, а Иван в очередной раз приложился влажным платком ко лбу и пожаловался:
– Не выношу жару! По мне лучше мороз! От него хоть под шубой спрятаться можно, а от жары и в кустах не укроешься! – Он сердито посмотрел на небо. – И что ж это солнце так жарит? Лето не успело наступить, а, гляди, вся трава уже пожелтела. Скоро опять тайга полыхнет, как солома! – И вздохнул: – Никита, правда, сказывал, что в их краях подобной жары отродясь не бывает, и дожди в горах, почитай, каждый день идут.
Никита Шаньшин был атаманом казачьей станицы Пожарской и давним другом Ивана. Уже который год он приглашал Вавилова погостить в его краях, порыбачить или поохотиться, но Ивану все было недосуг: то Маша очередного сына рожала, то банда новая объявлялась, а то и с деньгами бывало туговато… Но в этот раз, кажется, все складывалось как нельзя удачно: Савва Андреевич на радостях, что убийца схвачен, а премьера в новом театре прошла успешно, лично вручил каждому сыщику, принявшему участие в поимке преступника, по двести рублей премии, да от губернатора досталось всем по сотне, да от Тартищева, как и обещал, по пятьдесят на брата.
Так что Иван неожиданно разбогател и по этой причине уговорил Машу отпустить его на пару недель из дома. Жена скрепя сердце согласилась, и только по той причине, что ее неугомонный супруг сговорил себе в компаньоны Алексея Полякова. Его она считала воспитанным молодым человеком, не способным на дурные поступки. И умоляла Алексея не спускать глаз с ее Ивана, чтобы тот не встрял в какую-нибудь заварушку и вернулся домой живым и невредимым.
– Ты откуда Никиту знаешь? – спросил Алексей.
– А, это долгая история! – Иван вяло махнул рукой. – Лет пять или шесть назад мы с ним познакомились. Он своего старшего сына Гаврилу отправил в Североеланск по казачьим делам к наказному атаману, а попутно велел кое-какого товару прикупить. С Гаврюхой еще три конных станичника были, охрана, так сказать. Только они, как в город попали, про все на свете забыли. Остановились в номерах на Разгуляе, а там «деловые» приметили, что казачки при финажках, ну и началось! Девки срамные, катран… Словом, пришлось Гаврюхе в одних исподниках в окно сигать, а бандиты за ним в погоню, сапогами стучат, по матушке кроют, из револьвера палят… Загнали его на чердак, но он – парень здоровый, двух с крыши спустил, одному челюсть набок свернул… Драка исключительная получилась, только Гаврюхе так бы на чердаке и остаться, если бы дворник полицию не вызвал. Доставили всех в участок, разобрались что к чему. А я по делам туда заглянул, смотрю, сидит на полу детина с айдаром[1] на голове. Сам – косая сажень в плечах, руки в цепях, и слезы вперемешку с соплями по роже размазывает. Тут и выяснилось, что батя у него станичный атаман, в первый раз поручил ему серьезное дело, а он, вишь, не только деньги продул, но и бумаги важные в тех поганых номерах оставил. Словом, потерял Мартын отцов алтын, потому и сопли пускал.
– И, что ж, ты помог ему? Пожалел?
– Прямо пожалел, – скривился Иван, – я б ему рожу начистил до самоварного блеска, если б допрыгнул до нее, конечно. Меня Сверчок разозлил. Огудала,[2] каких свет не видел. От Валдая до Алтая слава по пятам за ним летает. Его и в реке топили, и горло резали, и спину ломали, а сколько раз на нож сажали за дела его поганые, то даже господу богу неизвестно. Кажется, все, пропал: кровью харкает, ноги не ходят… Нет, смотришь, отлежался на блатхате неделю-другую и опять за свое – лохов чесать. Я ему строго-настрого приказал из города убираться, а он у своей марухи пару месяцев отсиделся, рожу поперек себя шире наел и вновь во все тяжкие пустился. Только мне сразу шепнули, от чьих ручонок станичники пострадали. Взял я этого поганца прямо на катране, и загремел он у меня в Нарымские края ягель косить. До сих пор в тундре на вачуге[3] живет и аргишит[4] помаленьку. К тому ж на тунгуске женился и прорву карымов[5] народил.
– А бумаги вернули?
– И бумаги, и деньжата! Уехал казачок шибко довольный, все порывался мне в ноги упасть и сапоги облобызать. А месяца через три батя его заявился. Маше лисий салоп подарил, мне шапку бобровую, а еще сала, сохатины, окорок копченый приволок. Теперь каждый год без подарков не обходится. Говорит: «Ты не только мою честь спас, но и Гаврюхину». Дескать, через десяток-другой годков должен тот прийти на его место не замаранным.
– Смотри, кто это к нам пожаловал? – внезапно перебил его Алексей и кивнул головой на странный обоз, который выполз из-за угла и остановился возле недавно выстроенной гостиницы «Кандат».
Несколько телег с грузом, укрытым брезентом и тщательно перевязанным джутовыми веревками, десяток лошадей с объемистыми тюками, в которых угадывались пехотные палатки, сопровождали больше дюжины верховых. Они-то и обратили на себя внимание Алексея. Это были никогда не виданные им вживую, разве что на книжных и журнальных картинках, индусы. Но он сразу же узнал их по смуглым, словно закопченным лицам, пыльным чалмам на головах, шароварам и длинным белым, но сейчас серым от пота и пыли рубахам навыпуск. На боку у них болтались короткие кривые сабли, на поясах висели кинжалы в ножнах, на плечах – английские карабины.
В центре обоза двигалась легкая коляска. У подъезда гостиницы всадники спешились, а из коляски вышел высокий мужчина, судя по прямой спине и четкой походке – бывший военный. На нем были парусиновый френч, клетчатые бриджи, пробковый шлем, тяжелые походные башмаки с толстой подошвой и крагами. Он нервно ударил зажатыми в руке перчатками по бедру и коротко бросил несколько слов через плечо всадникам, видимо, что-то скомандовал. Один из индусов, выше всех ростом и заросший густой черной бородой по самую чалму, последовал за ним в гостиницу, остальные остались у входа в нее.
– Ишь, налетели басурманы, точно кошка на сметану! – Иван привстал со скамьи и даже вытянул шею, чтобы рассмотреть, что происходит возле гостиницы. Но пыльные заросли акации мешали обзору, и он предложил: – Давай-ка ближе подойдем. – И пояснил: – Слышал я, что должна к нам прибыть экспедиция какого-то англичанина. Говорят, то ли руды какие ищет, то ли букашек изучает.
– Стража у него сердитая, – усмехнулся Алексей, – явные головорезы. И вооружены тоже не против букашек.
– Да, винтовочки у них знатные, – согласился Иван, – только в наших краях, сам знаешь, без хорошей охраны вмиг без головы останешься.