Золотой волос.
Тогда я вызвал их только к вечеру – что-то совсем не было ни настроения, ни сил. Но Альбин сообщил, что все-таки появился почуянный новый гость – надо было хоть мельком глянуть.
Привычная уже троица выстроилась у моего стола. Мнутся, переглядываются украдкой – освоились. А вот новый гость-то у нас не гость, а гостья, боится, что-ли, глаз совсем не подымает. Ну что ж… Старик, мда…, и слова доброго не стоит, почтенная матрона еще вполне может подождать, тот худосочный прыщавый юнец – тем более. А вот у девушки – горе. Черное, неизбывное, такое – что хоть в омут с головой, и, похоже, недавнее совсем. Накрыло ее плотно, сама не вылезет.
- Вы, сударыня, останьтесь. А вас, дорогие гости, больше не задерживаю, – сказал я.
- Как же так! Я ведь здесь уже седьмицу! А она только появилась и - хоп! – вперед всех!
Этого старика я скоро окончательно перестану переваривать – от него исходит такая дурная злобища, что надо быть не в своем уме, чтобы ему помогать. Пока не утихнет, даже смотреть его не буду. И еще седьмицу у меня просидишь. А то и две. Или вообще уйдешь не солоно хлебавши.
Одного моего взгляда хватило, чтобы старик замолк и позеленел, как словами подавился. Не солоно хлебавши будет ему уже сегодня, а мне даже полегчало чуток. Гуськом гости потянулись к выходу, не говоря не слова, не прощаясь – хорошо их Альбин выстроил. Меньше слов – больше дела.
Девушка осталась стоять, где стояла, у стены, даже головы не подняла, а вроде еще ниже опустила.
- Ну, подойди поближе, что ль. Подойди-подойди. Да не бойся так, видишь же, мне не с ноги за тобой по комнате гоняться.
Она встрепенулась, голову подняла. А-а, разглядела, наконец, что сижу я не за столом, а в кресле у камина, а больная нога на скамеечку пристроена.
Подошла. Мне на нее смотреть снизу вверх пришлось, а лица все равно толком не разобрал, в тени все.
- Садись. Еще раз говорю, не бойся. Страх думать мешает, а тебе сейчас думать хорошо надо.
- Я не боюсь… - тихо-тихо, почти шепотом ответила она.
Да-а… и ведь впрямь, не боится. Уже до того выгорела, что и страха не осталось, только горе омутное.
- Сядь. – Я сказал это тоном приказным, твердо. – Лицо покажи.
Она села напротив. Подняла голову. Глаза сухи – все выплакано. Лицо хорошее, ясное, только сейчас как окаменело. А все равно красивая.
- Знаешь ли ты, что я беру плату за работу? – тихо сказал я, наклоняясь к ней. – И эта плата для каждого своя? И не всегда я могу назвать эту плату сразу?
- Да, знаю.
- Знаешь ли ты, что даже если я откажусь выполнять запрошенное, плату я возьму все равно?
- Знаю.
- Ты еще можешь отказаться и уйти. Потому что потом отказаться платить ты уже не сможешь.
- Нет. Я … мне больше ничего не осталось.
- Хорошо, ты ко мне пришла, не я к тебе. Что ты там принесла – волосы? Давай.
Она готовилась – принесла то, что надо. Ведь есть идиоты, которые несут медальоны, кольца, платки какие-то, белье…
Детская прядка – почти красная. Рыжий был. Лет… пять, наверное. Сын? Вряд ли, слишком молода, сколько ей – семнадцать?... шестнадцать? Хотя чего только не бывает…
- На стол положи. Рассказывай.
Она поднялась. Положила волосики на середину стола, погладила пальцем, как приласкала. Вернулась обратно, села. И заговорила монотонно, тускло. Она и говорить готовилась:
- Мой братик погиб. Утонул. Я не досмотрела.
Ага, не досмотрела. Я прищурился. А кто старшую сестрицу в погребе запер, чтоб не вылезла и дурить не помешала? Руки, вон, у нее до сих пор ободраны все – в дверь колотилась.
- Просишь оживить?
- Да!
- Когда утонул?
- Три дня назад.
И два из них она сюда шла. Отлично. Ко мне только пешком и ходят. И шла она от…ага, от Сердобиц. За два-то дня, да она бегом бежала всю дорогу. Эх…
- Родители живы?
- Да.
Понятно. А отпустили ее ко мне почему? Неужто, они тоже ее винят? Да она и одна себя поедом съест, без помощников.
- Мне нужны твои волосы. Платок сними и волосы расплети.
Она стянула платок, нетерпеливо дергая, расплела косу. Я снял ногу со своей скамеечки – уже можно и постоять какое-то время. Шагнул к ней, осторожно запустил ей в волосы обе руки, перебирая пряди пальцами. Были у меня случаи… парики подсовывали, вот, дураки. Спросите, а как же тогда быть с лысыми?
Лучше не спрашивайте.
А волосы у нее роскошные, темной волной, травами пахнут… В пальцах у меня не осталось ни одного выпавшего, пришлось прядку срезать с затылка.
- Все, больше от тебя пока ничего не надо. Жди.
Она кивнула, лицо опять прячет, еще и краской залилась. Вроде бы я ее не пугал…
Ах, ты… вот ведь, глупенькая. Ей мое прикосновение неожиданно приятным показалось, вот она и испугалась теперь, и себя, и меня. Ох-ох-ох, давно уже во мне никто мужчину не видел. Чародея видели, черта хромого – сколько угодно, кто поумней – тот человека разглядел, а вот как мужчину уже давно никто не воспринимает. Дурочка, стар я для тебя, лет этак на сто пятьдесят. Хоть и выгляжу здорово моложе…
Волосы длинные, я свернул их колечком, шагнув к столу, положил на поднос. Пока пусть полежат. И не ожидая никакой пакости, я накрыл ладонью детские волосики.
Она вскрикнула, потом зажала себе ладонью рот, чуть не кинулась к столу, но остановилась. Я тоже чуть не заорал – такого от пятилетнего ребенка как-то не ждешь. Волосы, вспыхнув, выгорели дотла, прожгли сукно на столе, вони в комнате сразу набралось, а у меня на ладони - ожог солидный, сутки заговаривать. Ждал бы гадости – хоть блюдо бы подложил… А гадости много.
Я левой рукой накрыл пятно на столе – гадости, оказывается, даже больше, чем я сначала углядел. Покачал рукой туда-сюда… нет, без вариантов. Ни одного, я такого и не упомню, тем более, чтобы у ребенка так вышло – вообще не знаю ни одного случая. Но вот ведь случилось. Честное слово, если хоть бы один еще путь проглянул, пусть даже и плохонький, взялся бы делать. А тут…
Вернулся он быстро, чуть ли не запыхавшись. Я растирал ногу и привычно гадал, какого черта мне все это нужно и когда эта дрянь меня все-таки доконает.
- Устроил? Как она там, плачет?
- Нет. Молча сидит.
- Плохо. Помоги мне.
Альбин с готовностью подставил мне плечо и вместе мы доковыляли до кровати в соседней комнате. Дышать мне пришлось сквозь зубы.
- Гостям скажи, завтра никого не приму, - сказал я, валясь на кровать. - Хотят – пусть ждут дальше. Не хотят – никого не держу. Еды им в дорогу дашь, если что. А мне бальзаму принеси.
- Не бережете вы себя совсем, вот что! – выпалил Альбин, стаскивая с меня штаны. – Ну что вам эта девчонка сдалась! Пождала бы и пошла бы себе.
- Не ушла бы она далеко, Альбин, - морщась, ответил я. – Что, сам-то не жалеешь, что тогда остался?
- Нет! – он аж фыркнул. – А когда вы себя так ведете, то и пожалеть впору!
- Ладно, старина, не ворчи.
- Она что, тоже здесь останется?
- Пока да.
Альбин стоил мне тогда двух седьмиц тяжелой хвори. Если так подумать, да посчитать, не такая уж это и грандиозная плата. Судьбу ломать – это всегда дорого обходится. Судьба, она всегда сдачи дает.
Вопрос в том, кто эту сдачу на себя примет.
- Скажи Нуарси, он мне будет нужен. Пусть гостью накормит повкуснее, да проследит, чтобы съела хоть что. Голодной спать не давать, мне сны ее нужны. А как она заснет, пусть повесит ловушки, три штуки. Мне принесет первую в полночь, вторую в три, а третью в шесть, сколько наполнится. Так что ни ему, ни мне ночь сегодня не спать. А ты иди, отдыхай, только бальзам не забудь. Завтра тебе тут командовать одному весь день.
Альбин, пыхтя, уже отворачивал крышку на флаконе.
- Дай, я сам.
- Нет уж. И ногу вы сами сейчас не сможете. - Он налил бальзам на руку и принялся растирать мне колено. Я морщился и привычно давил стоны. Бальзам горел и жегся на коже, Альбину тоже сейчас не сладко.
- Дома новости какие есть?
Хитрый огонек мелькнул у Альбина в глазах, видимо, старикашка и ему уже поперек горла:
- Господин Шмуль от ужина изволили отказаться, не вышли. Говорят, с животом у них чего-то. Ума не приложу, с чего это. Все то же самое ели.
То ли от новости, то ли от альбиновых растираний, но колено отпустило немного. Пустяк вроде, но приятно. Альбин уже бинтовал мне ногу.
- Штаны дай.
- Нечего вам ночь сидеть. Не дам.
- Будешь спорить, в жабу превращу, - равнодушно бросил я.
- А, вы только грозитесь. Хоть бы разок и отвели душу, глядишь, и поздоровели бы… Да вот, вот ваши штаны, чтоб вам пусто было.
Я хмыкнул.
Раз так настаивает, пусто будет.
Но не мне.
Альбин насторожился. Он все мои хмыканья знает наизусть, не зря насторожился. Стрельнул на меня светлым глазом, быстренько собрался и за дверь шуранул, чуть поклониться не забыл. Интересно, про что именно он первым делом подумал?
Мне даже смешно стало. Я же не зверь какой, Альбин-то это знает.
Колено ненадолго притихло и я начал работать. Ночь мне предстояла длинная. Я смог сползти с кровати, пересесть к окну и, распахнув створки, вызвать Кра-ака.
Тот долго не появлялся. В ответ я слышал, что очень-очень ему не хочется никуда лететь на ночь глядя. Придется, дружище. Это важно. А то мне тут на следующей седьмице только ватаги с дрекольем не хватало.
Кра-ак прилетел, сел на подоконник весь встрепанный, каркнул на меня сердито. Не иначе, с супругой клевался только что.
- Полетишь в Сердобицы. Завтра до обеда там будешь. Скажешь весть трижды и будешь свободен. Шестой дом со стороны реки, черная лента над дверью. Хочешь, стаю свою возьми для сопровождения. Чем больше там шуму будет, тем лучше.
Кра-ак повел крыльями.
- Кра-сиво. Что прро-каркать надо?
- Скажешь так: «Мертвые не поднимутся, обратной дороги нет. Милана до срока останется в доме моем на холме.»
- В сер-редине хор-рошо. А дальше «р» нет.
- Ничего, как-нибудь выкрутись.
Стихами говорить, конечно же, не обязательно. Но почему-то они лучше западают в память, особенно всяким непонятливым и нервным. Для этого, собственно, я и шлю Кра-ака. Он очень доходчиво умеет сообщать неприятные вести.
А перед его появлением придется еще поработать, обеспечить стае должное внимание. Жалко старую яблоню, но ее все равно в следующем году сильно поломает ветром. А удар молнии с ясного неба – это почти что мой коронный номер.
Кра-ак вполклюва картаво повторил свою речь, встопорщил перья, каркнул и рванул в синеющий сад - поднимать стаю на крыло. Он любит эффектные появления, почти как я.
Ну вот, самые неотложные дела я запустил, теперь можно и подумать. А думать есть над чем. Девять вариантов – теперь уже восемь – и все настолько дрянные, что можно решить, будто эту девицу кто-то нарочно проклял.
Я, кусая губы, вернулся к столу, проверил – нет, волосы и впрямь золотые. Редко так бывает, чтобы волос в золото обращался. Песок бывает светлый или темный, уголь, гранитная крошка, медь, железо, земля случается (и это не плохой случай, между прочим), а то и грязь из канавы, болотная гниль… Один раз бабочка у меня вылетела – легкой, смеющейся, детской души был человек. Мда. Но чтоб сразу – и в золото, даже не в серебро! Что же мне с тобой делать, Милана из Сердобиц? Таких, как ты, не проклинают – не за что, да и не липнут проклятия к тебе.
Два варианта – смерть от чумы. Одна смерть через два года, вторая через год всего. Выдадут замуж за проезжего купеческого сына, сын так себе, батюшка его не лучше. Они увезут ее в город, портовый какой-то… нет, не вижу. Чума всегда с портов приходит. Нас не зацепит, все уйдет на юг. Да и я еще тут заслон выставлю. А вот город прорядит основательно. Милана будет либо в первых ее жертвах, либо… ага, муженек ее уедет, а жену оставит. Правильно, чего ее с собой тащить, если можно золотом телегу нагрузить. А она будет с лекарями работать, в самом конце уже погибнет.