Пролог
🔞
19:00. Квартира над книжным магазином "Между строк"
Ева Соколова стоит перед открытым шкафом в черном кружевном белье и понимает: нечего надеть.
Не потому, что шкаф пуст — он забит одеждой для другой жизни. Для владелицы книжного магазина внизу, которая улыбается клиентам и рекомендует романы со счастливым концом, не веря в них. Для разведенной женщины тридцати семи лет, научившейся осторожности.
А сегодня через два часа она увидит мужчину, в которого была влюблена пятнадцать лет назад.
Мужчину, писал ей письма каждый день целый месяц — но они не доходили, перехватывались, крались, прятались в коробке под чужой кроватью.
Мужчину, который не предавал ее молчанием, а кричал на бумаге о любви, которую она не услышала.
Телефон вибрирует: "Готова? Помни — ты богиня, он должен обосраться от твоего вида" — Катя.
Ева усмехается. Богиня. С растяжками на животе и целлюлитом на бедрах, который маскирует автозагаром.
Но смотрит на себя в зеркало честно, без жалости — и видит: тело созрело, как вино. Не юношеская свежесть, а глубина. Грудь полнее. Бедра округлились. Кожа бархатистая.
Я красивее, чем в двадцать два. Тогда была девочкой, играющей в женщину. Сейчас — женщина, знающая цену себе.
Звонок Кате:
— Еду в бутик. Через двадцать минут.
— Какой бутик? Шкаф полон...
— Нужно что-то новое. Что скажет: "Вот что потерял".
— Понимаю. Еду.
19:30. Бутик на Тверской
Продавщица видит их издалека: эти пришли не за платьем, а за трансформацией.
Ева коротко:
— Мужчина. Пятнадцать лет разлуки. Встреча через полтора часа.
Продавщица кивает:
— Месть или соблазнение?
— Оба.
Черное платье — закрытое. Катя качает головой:
— Слишком безопасно.
Белое — романтичное. Ева морщится:
— Невеста. Не то.
Красное.
Когда выходит из примерочной, Катя присвистывает:
— Если у него не встанет, он мертв.
Платье облегает как кожа. Вырез — ровно столько, чтобы воображение дорисовало. Подол на середине бедра. Спина открыта до поясницы.
— Сорок пять тысяч.
Ева не моргает:
— Беру.
— Белье нужно специальное.
Еще двадцать на кружево, которое никто не увидит, но создаст уверенность изнутри.
20:15. Отель "Метрополь", номер 507
Данила Рыбаков стоит перед зеркалом без рубашки, изучая карту жизни на теле.
Шрам на плече — Алеппо, осколок. Хирург сказал: "Повезло, в двух сантиметрах от артерии". Шрам на бедре — Мосул, пуля навылет, два литра крови потерял. Шрам на боку — Триполи, нож.
Татуировки: даты погибших коллег, координаты мест, где чуть не умер, Memento Mori вдоль ребер.
Как она отреагирует? Что, если я стал слишком жестким?
Телефон вибрирует. Профиль ее магазина: последнее фото — она над книгами, вырез открывает грудь.
У него мгновенно встает.
Неделю он сохраняет это фото, каждую ночь представляя: тридцать семь, два развода, опыт, зрелость.
Кричит ли, когда кончает?
Член дергается.
Душ, холодная вода, попытка успокоиться. Но воображение рисует: она в красном, он срывает платье, она царапает спину, кричит имя...
Черный костюм, заказ из Милана. Белая рубашка, расстегнуты две пуговицы — видны ключицы, край татуировки. Часы за двадцать тысяч евро — трофей из Дубая.
В зеркале мужчина сорока, выглядящий опасно и дорого — персонаж триллера, кого не стоит трогать, но невозможно не хотеть.
20:45. Квартира над магазином
Ева в красном платье, Катя делает макияж:
— Smoky eyes, не вульгарно. Губы нюдовые, пусть смотрит в глаза. И это, — брызгает духами, — Tom Ford, Fucking Fabulous.
Ева смотрит в зеркало, не узнавая себя. Эта женщина знает, чего хочет, и не боится взять.
— Готова?
— Нет. Но когда готов к призраку прошлого?
— Помни: он тоже нервничает. Может, больше. Мужики боятся не оправдать ожиданий.
20:50. Лифт "Метрополя"
Данила нажимает кнопку. Сердце колотится больно.
Через десять минут. Впервые за пятнадцать лет.
Лифт спускается. Напряжение нарастает — как перед прыжком с парашютом: дверь открыта, ветер бьет, сейчас прыгнешь, и либо раскроется, либо нет.
Что сказать? "Привет, помнишь?" — идиотизм. "Думал о тебе пятнадцать лет" — пафос. "Кто-то украл письма" — жалоба.
Просто правду?
"Ева, скучал каждый день. Если свободна, хочу заново".
Двери открываются.
Бар полон — выпускники, смех, объятия, воспоминания.
Но он видит только одно.
В углу, за стойкой — женщина в красном.
Ева.
Она не видит его, смотрит в телефон, нервно гладит бедро — привычка с двадцати.
Боже. Еще красивее.
Не юность двадцати двух — зрелая глубина тридцати семи. Блеск волос. Бархат кожи. Фигура женщины, знающей цену.
Она поднимает голову.
Глаза встречаются через зал.
Мир останавливается.
Пятнадцать лет — за секунду.
Он идет. Люди расступаются, чувствуя шторм.
Украденное возвращается с процентами.
Сейчас огонь сожжет все, построенное за пятнадцать лет раздельно.
Когда пепел осядет, останется правда: они всегда были друг для друга — с первого взгляда.
И ничто — ни украденные письма, ни пятнадцать лет, ни два развода, ни война, ни шрамы — ничто не могло изменить того, что было решено в тот момент.
Некоторые вещи неизбежны.
Как гравитация.
Как рассвет после ночи.
Как они.
Глава 1. Столкновение
🔞
21:05
Ева увидела его первой, и время остановилось.
Данила стоял у входа в банкетный зал, оглядывая собравшихся, и каждая клетка ее тела мгновенно вспомнила его прикосновения. Пятнадцать лет войны превратили юношу в мужчину — плечи стали шире, движения приобрели хищную грацию. Короткие волосы с серебром на висках, шрам, пересекающий скулу как отметина судьбы.
Но глаза остались теми же — серыми, глубокими, способными раздеть ее одним взглядом.
— Господи, — выдохнула она в бокал с мартини, — он стал совершенством.
— Кто? — Катя проследила ее взгляд. — О боже, Данила! Ева, посмотри на него... Он же просто воплощенный грех.
Ева молчала, сжимая бокал дрожащими пальцами. Данила медленно повернул голову, словно почувствовав ее взгляд, и их глаза встретились через зал.
Мир взорвался тишиной.
Пятнадцать лет растворились в секунду. Снова общежитие, снова ночи, когда она лежала и представляла его руки на своей коже. Снова то письмо — крик души, оставшийся без ответа.
Данила замер, и она увидела, как что-то темное промелькнуло в его взгляде. Ева в красном платье, которое ласкало каждый изгиб ее тела. Длинные волосы струились по плечам, губы цвета спелой вишни. Она превратилась в искушение во плоти — опасное, манящее, от которого невозможно отвернуться.
Он двинулся к бару, и каждый его шаг отдавался в ее груди болезненным эхом.
— Виски. Двойной, — произнес он, подойдя к стойке, голос стал глубже, хрипловатее.
— Привет, Дэн.
Слова прозвучали как признание. Данила медленно обернулся, и она почувствовала, как его взгляд скользит по ее телу — жадно, голодно, оставляя огненные следы.
— Ева. — Пауза длилась вечность. — Время тебя не испортило.
— Тебя тоже. — Она позволила себе изучить его лицо, эти новые линии, которые добавили ему мужественности. — Война сделала тебя... интереснее.
— Это мягко сказано. — Он выпил виски одним глотком. — Слышал, у тебя книжный магазин.
— Ты слышал многое, судя по всему.
— Достаточно. — Взгляд потемнел. — Два брака. Интересная статистика для женщины, которая когда-то говорила о вечной любви.
Слова ударили болезненно, но она не показала этого.
— А ты? Жена? Дети? Или только война да одиночество?
— Только война да одиночество. — Второй виски исчез в его горле. — Оказалось, трудно найти замену совершенству.
Сердце пропустило удар. Неужели он имел в виду...
— Совершенству?
Данила сделал шаг ближе, и воздух между ними стал электрическим. Она вдохнула его запах — дорогой парфюм, смешанный с чем-то первобытно мужским.
— Той, что исчезла на следующий день после выпускного. Без слов, без объяснений.
— Я не исчезала. — Голос дрожал от обиды. — Это ты просто растворился в воздухе.
— После того письма? — Он наклонился к ее уху, и горячее дыхание заставило ее кожу покрыться мурашками. — После того, как ты объяснила, что я был просто экспериментом перед отъездом в Европу?
Мир покачнулся. Какое письмо? Какой отъезд?
— Я не писала никакого письма про отъезд.
Данила отстранился, изучая ее лицо с недоверием.
— Не стоит лгать. Я помню каждое слово.
— Клянусь, я не знаю, о чем ты говоришь. — Она коснулась его руки, и электрический разряд пробежал по ее пальцам. — Но я действительно писала письмо. Другое. Где призналась, что...
— Что?
— Что безумно влюблена в тебя. Что не могу думать ни о чем другом.
Данила резко втянул воздух. Его рука легла ей на талию, притягивая ближе, и она почувствовала жар его ладони сквозь тонкую ткань платья.
— Пятнадцать лет, — прошептал он. — Пятнадцать лет я думал, что значил для тебя не больше, чем случайная интрижка.
— А я думала, что мои чувства тебе безразличны.
Их лица были так близко, что она чувствовала его дыхание на своих губах. Данила смотрел на ее рот с таким голодом, что у нее задрожали колени.
— Что нам делать теперь? — едва слышно.
— Сначала... — голос стал хриплым от сдерживаемого желания, — выяснить, кто нас развел. А потом...
— Потом?
Его губы почти коснулись ее уха:
— Потом я покажу тебе, о чем мечтал все эти годы.
Дыхание перехватило. Если бы не его рука, поддерживающая ее, она бы упала.
— Здесь нельзя, — прошептала она.
— У меня номер в отеле. — Пальцы медленно поглаживали ее талию. — Этажом выше.
Она закрыла глаза, борясь с желанием прижаться к нему всем телом, почувствовать его силу, его тепло.
— Дэн... если мы сейчас уйдем, уже не будет пути назад.
— Детка, — он провел большим пальцем по контуру ее губ, и она едва сдержала стон, — пути назад не было с той секунды, как наши взгляды встретились.
И она поняла — он прав. Некоторые встречи способны перевернуть всю жизнь. А некоторые люди остаются в крови навсегда.
— Какой номер? — голос звучал как молитва.
— 1247. — Улыбка обещала рай и ад одновременно. — Пять минут.
Он исчез в толпе, оставив ее дрожать у барной стойки с сердцем, готовым разорваться от предвкушения.
Пять минут до того, как пятнадцать лет ожидания превратятся в одну ночь страсти.
Глава 2. Безумие
Номер 1247. 21:15
Дверь открылась мгновенно. Данила стоял в дверном проеме — рубашка расстегнута, обнажая загорелую грудь с россыпью шрамов. В глазах горел огонь, который мог спалить дотла.
— Думал, здравый смысл победит, — голос хриплый от желания.
— Здравый смысл — для слабых, — она шагнула в номер.
Он не стал ждать. Руки легли на ее талию, притянули к себе так резко, что воздух вышиб из легких. Она почувствовала его возбуждение сквозь ткань и едва не потеряла сознание от собственной реакции.
— Пятнадцать лет, — выдохнул он в ее волосы. — Пятнадцать лет я голодал.
Развернул ее спиной к себе, нашел молнию. Тянул медленно, целуя каждый освобождающийся участок кожи. Ева откинула голову на его плечо, тихо застонав.
— Хочу видеть тебя, — прошептала она.
Красное платье упало к ногам шелковой лужей. В зеркале панорамного окна она увидела себя — почти обнаженную, в его объятиях. Картина была настолько эротичной, что дыхание сбилось окончательно.
— Посмотри, — он говорил ей на ухо, — какая ты невероятная.
Руки скользили по ее телу, изучая каждый изгиб. От плеч к груди, сжимая ее сквозь кружево. Она прижалась к нему спиной, чувствуя его мускулы, его жар.
— Боже, как я хочу тебя, — выдохнула она.
— Чувствую, как ты дрожишь от желания, — рука скользнула между ее ног. — Каждая клетка твоего тела просит меня.
Пальцы проскользнули под шелковую ткань, нашли ее влажную готовность. Ева резко втянула воздух, ее бедра инстинктивно подались навстречу его прикосновению.
— Ты пылаешь, — он рисовал медленные круги, чувствуя, как она отзывается на каждое движение. — Скажи мне, что чувствуешь.
— Схожу с ума, — выдохнула она, двигаясь в ритм его ласк. — Ты делаешь со мной что-то невероятное.
В отражении окна она видела себя — губы полуоткрыты в безмолвном стоне, тело выгнуто в его объятиях, лицо искажено наслаждением.
— Не закрывай глаза, — его голос стал жестче. — Смотри, как ты прекрасна в этот момент.
Первый оргазм накрыл ее как ураган. Она кричала его имя, содрогаясь в его руках, пока волны наслаждения не отпустили ее.
— Мы только начинаем, — он подхватил ее на руки.
До кровати было три шага. Он опустил ее на край, опустился на колени между ее ног. Стянул трусики одним движением, раздвинул бедра.
— Дэн, пожалуйста...
Первое прикосновение языка заставило ее выгнуться, спина оторвалась от кровати. Он исследовал ее медленно, языком и губами, находя точки, от которых она теряла способность дышать.
— Ты такая чувствительная, — пробормотал он, его дыхание обжигало влажную кожу. — Мне нравится, как ты реагируешь на меня.
Он менял темп и давление, доводя ее до грани, а потом отступая, заставляя умолять о продолжении. Пальцы скользили внутрь, находя особое место, и она вскрикнула так громко, что наверняка было слышно в соседних номерах.
— Пожалуйста, не останавливайся, — умоляла она, руки вплелись в его волосы. — Мне нужно это... нужен ты.
Второй пик был еще мощнее. Она билась на кровати, зажав его голову между дрожащих ног, пока спазмы не стихли.
— Теперь я, — прохрипел Данила, поднимаясь.
Он избавился от остатков одежды, и она увидела его полностью. Тело воина — мускулистое, покрытое шрамами, готовое к бою. Протянула руку, обхватила его, и он застонал.
— Хочу попробовать тебя, — прошептала она.
— Ложись.
Он устроился над ней так, что она могла взять его в рот, а он продолжал ласкать ее языком. Ева обхватила губами его твердость, медленно погружая его глубже, чувствуя, как он содрогается от удовольствия.
— Боже, твой рот, — простонал он, его бедра инстинктивно подались вперед. — Ты сводишь меня с ума.
Она нашла ритм, используя язык и губы, слыша его прерывистое дыхание. Когда почувствовала, что он близок к краю, стала двигаться еще медленнее, растягивая наслаждение.
— Хватит, — он осторожно отстранился, дыхание сбито. — Иначе все кончится слишком быстро.
Лег на спину, притянул ее к себе. Ева медленно опустилась на него, принимая дюйм за дюймом, приспосабливаясь к его размеру. Когда он был полностью внутри, оба замерли, наслаждаясь моментом полного единения.
— Ты так плотно обхватываешь меня, — прошептал он, руки легли на ее бедра. — Как будто созданы друг для друга.
Она начала двигаться медленно, поднимаясь и опускаясь, находя угол, который доставлял максимальное удовольствие им обоим. Данила помогал ее движениям, направляя ритм.
— Быстрее, — его голос охрип от желания. — Покажи мне, какая ты страстная.
Ева ускорила темп, ее тело двигалось все более отчаянно. Каждое движение посылало волны наслаждения через все тело, каждый звук, который она издавала, заводил его еще сильнее.
— Сейчас, — прошептала она. — Боже, сейчас...
Третий оргазм был самым сильным. Она содрогалась на нем, сжимая его внутри себя, и это довело Данилу до предела. Он кончил с громким стоном, вливаясь в нее.
Лежали обнявшись, тяжело дыша. Ева чувствовала полное умиротворение, будто нашла недостающую часть души...
И тут в голове что-то сломалось.
Паника. Холодная, жестокая паника залила все сознание. Что она делает? Спит с мужчиной, который однажды исчез? Верит в сказки о любви?
— Нет, — она соскочила с кровати.
— Что случилось? — Данила сел, глядя на нее с недоумением.
— Это ошибка. Чертова ошибка.
Она хватала одежду с пола, натягивая дрожащими руками.
— Какая ошибка? — Он встал, подошел голый. — Ева, что происходит?
— Мы чужие люди. Пятнадцать лет — это вечность. Мы изменились.
— Но то, что было между нами...
— Был секс! — крикнула она. — Хороший секс, да. Но не более того.
— Ты не можешь так говорить.
— Могу. — Она застегивала платье. — Потому что знаю — завтра ты улетишь в очередную горячую точку, а я останусь. Как всегда.
— Я никуда не собираюсь...
— Да? И бросишь работу ради меня? Останешься здесь навсегда?
Глава 3. Притяжение
Три дня после катастрофы. Мой магазин — последнее убежище от собственной глупости. 14:30
Я перебираю книги, как четки, пытаясь заглушить внутренний хаос. Каждый корешок под пальцами — напоминание о его прикосновениях. Каждая открывающаяся дверь — ложная надежда увидеть знакомый силуэт.
Я превратилась в женщину, которую всегда презирала. В ту, что ждет звонка от мужчины, которого сама же оттолкнула.
Звон колокольчика. Катя входит как ураган в мой хрупкий мир самообмана.
— Привет, беглец года, — она изучает меня с профессиональной безжалостностью психолога. — Выглядишь как героиня русского романа перед самоубийством.
— Какая точная диагностика. Что привело тебя в мои владения скорби?
— Любопытство и забота в равных пропорциях. — Катя садится на прилавок, как на трон судьи. — Знаешь, что твой сбежавший принц делал после твоего эффектного исчезновения?
Я притворяюсь, что каталог антикварных изданий — самая увлекательная книга в мире.
— Медитировал на тему женской непостоянности?
— Напивался до состояния философской ясности. А утром превратился в частного детектива. — Катя наклоняется ближе, как заговорщица. — Ева, он нанял настоящего сыщика.
Сердце делает сальто.
— Для чего?
— Чтобы найти того, кто украл ваши письма пятнадцать лет назад. — Пауза для эффекта. — Данила сказал буквально следующее: "Кто-то украл у нас целую жизнь. Я найду этого ублюдка, даже если придется разобрать прошлое по кирпичикам."
В животе что-то переворачивается. Он всегда был таким — если брался за дело, то доводил до конца. Даже если это дело — моё сердце.
— И что дальше? Устроит средневековый суд?
— Дальше он придет за тобой. — Катя встает, как актриса перед финальной репликой. — Вопрос не в том, найдет ли он правду. Вопрос в том, что ты будешь делать, когда он её принесет.
У двери она оборачивается.
— Кстати, детектив уже выследил одну зацепку. Елена Соколова. Помнишь нашу старосту-перфекционистку?
Лена. Образ всплывает мгновенно — блондинка с амбициями и комплексами, которая пялилась на Данилу, как голодная кошка на сметану.
— Что с ней?
— Она работала курьером в общежитии. Имела доступ ко всей почте. — Улыбка хищницы. — Занимательное совпадение для женщины, которая мечтала занять твое место в постели Данилы.
Дверь закрывается, оставляя меня наедине с осознанием. Пазл начинает складываться в картину, которую я боюсь увидеть целиком.
Вечер того же дня. Моя квартира. 21:30
Горячая ванна не помогает. Красное вино не помогает. Я лежу в постели и представляю его руки на своей коже, его губы, его язык... Рука сама скользит между ног.
Звонок в дверь разрывает мою эротическую фантазию на самом интересном месте.
Я замираю. Кто может прийти в такое время? В моем мире после девяти вечера существуют только призраки и воспоминания.
Иду к двери в шелковом халате, который едва прикрывает бедра. Смотрю в глазок — и сердце делает сальто-мортале.
Данила.
Стоит в коридоре, опершись о стену, как падший ангел у врат рая. Черная рубашка расстегнута на две пуговицы, волосы растрепаны, на лице — выражение человека, который провел три дня в персональном аду.
— Ева, я знаю, что ты дома, — голос проникает сквозь дверь, как теплый мед сквозь кожу. — Открой, пожалуйста. Мне нужно тебя увидеть.
Я колеблюсь между разумом и инстинктом. Открыть — значит сдаться всем демонам, которых я пыталась изгнать последние три дня. Но его голос действует на меня как наркотик, от которого нет антидота.
Открываю дверь, и мир останавливается.
Он смотрит на меня так, будто я — единственный источник кислорода в его вселенной. Серые глаза скользят по шелку халата, по обнаженным ногам, по влажным волосам, спадающим на плечи. Я вижу, как расширяются его зрачки, как сжимаются кулаки.
— Что тебе нужно? — голос звучит хрипло, предательски выдавая мое возбуждение.
— Быть твоим воздухом, — отвечает он с первобытной честностью. — Раствориться в тебе без остатка. Стать частью твоей души.
Я отступаю, пропуская его в квартиру. Он проходит, оглядывается — мой мир, моя территория.
— Красиво у тебя.
— Данила, зачем ты пришел?
Он поворачивается ко мне.
— Потому что не могу спать. Не могу есть. Не могу думать ни о чем, кроме того, как ты стонала мое имя. — Шаг ближе. — Не могу понять, почему ты убежала.
— Потому что испугалась.
— Чего?
— Того, что почувствовала. — Честность вырывается сама. — Того, что была готова отдать тебе все.
Он подходит еще ближе. Теперь между нами метр.
— И что в этом плохого?
— То, что ты можешь снова исчезнуть. Как пятнадцать лет назад.
— Я никуда не исчезал. Ты же теперь знаешь.
— Но можешь исчезнуть сейчас. Получить новое задание и улететь завтра же.
Данила качает головой.
— Не улечу.
— Откуда такая уверенность?
— Потому что уволился.
Мир останавливается.
— Что?
— Вчера написал заявление. Больше никаких командировок, никаких горячих точек. — Он делает еще шаг. — Только ты.
— Данила...
— Я серьезно, Ева. Хочу быть там, где ты. Просыпаться рядом с тобой, засыпать, чувствуя твое дыхание.
Слезы подступают к глазам. Он протягивает руку, гладит мою щеку.
— Не плачь.
— Ты идиот. Зачем бросил работу?
— Потому что понял — без тебя она не имеет смысла. — Его рука скользит к моей шее. — Потому что нашел то, за что стоит остаться.
Я смотрю в его серые глаза и вижу правду. Он действительно готов изменить всю жизнь ради нас.
— А если не получится? Если мы не подойдем друг другу?
— Тогда хотя бы узнаем. — Данила наклоняется ближе. — Но я не сдамся без борьбы.
Его губы почти касаются моих.
— Ева, можно я останусь сегодня? Просто побуду рядом.
Вместо ответа я встаю на цыпочки и целую его. Сначала нежно, потом все страстнее. Он отвечает с той же жадностью, руки скользят по моему телу.
Глава 4. Опасные игры
Неделя спустя. Букинистический магазин "Между строк". 14:00
Я раскладываю новые поступления, но мысли заняты только одним — как этим утром Данила превратил мою кухню в храм наслаждения. Его губы писали на моем теле поэму желания, руки сочиняли симфонию прикосновений. Когда он соединился со мной на мраморной столешнице, мы стали единым инструментом в руках богини любви.
Семь дней блаженства превратили меня в жрицу культа чувственности. Каждая клетка моего тела поет гимны его прикосновениям. Между моих бедер цветет сад желания, который орошается росой предвкушения при одной мысли о нем.
Звон колокольчика отрывает меня от эротических грез. В дверях материализуется видение — молодой мужчина лет двадцати пяти, чья красота напоминает статуи греческих богов. Атлетическое тело, дерзкий взгляд изумрудных глаз, губы, созданные для греха.
— Добрый день, богиня книжного царства, — голос звучит как дорогой коньяк, который медленно разливается по венам.
От его взгляда в глубинах моего естества вспыхивает предательский огонь. Хотя это не Данила, мое тело, настроенное на волну чувственности, откликается на мужскую энергию как лютня на прикосновение мастера.
— Чем могу помочь? — голос звучит хрипло от внезапного возбуждения.
— Ищу книгу о любви. — Он подходит ближе, и я чувствую аромат его кожи — свежий, как утренний дождь, с нотками мускуса. — Такую, чтобы научила чувствовать по-настоящему.
— Какой жанр предпочитаете? — Я встаю из-за прилавка, и платье облегает мои формы, подчеркивая изгибы, которые семь дней любви сделали еще более соблазнительными.
— Что-то... волнующее, — его взгляд скользит по моему телу, задерживается на декольте. — Чтобы кровь кипела от каждой строчки.
Я веду его к полкам с классикой, чувствуя, как его присутствие будоражит мою плоть. Данила превратил меня в сосуд страсти, и теперь даже взгляд постороннего мужчины заставляет этот сосуд переливаться через край.
— "Любовник леди Чаттерлей", — предлагаю я, доставая книгу. — Лоуренс мастерски описывает пробуждение женской чувственности.
Наши пальцы касаются, когда он берет книгу, и от этого невинного прикосновения по моему телу проходит электрический разряд. Между бедер пульсирует влажное тепло, словно мой организм не различает источник наслаждения.
— А вы сами читали? — он открывает страницу наугад, начинает читать вслух: "Ее тело пылало от его прикосновений, как сухая трава от искры..."
Голос обволакивает меня как шелк. Я представляю эти слова в устах Данилы, и желание вспыхивает с новой силой.
— Читала, — шепчу я. — Эта книга... она меняет представление о близости.
— Покажете еще что-нибудь? — В его глазах танцуют огоньки соблазна. — Может, что-то более... современное?
Я веду его к разделу современной литературы, сознавая, как мое тело движется под его взглядом. Данила научил меня чувствовать себя богиней, и теперь эта уверенность источает феромоны, которые действуют на мужчин как наркотик.
— "Пятьдесят оттенков серого", — предлагаю я, доставая трилогию. — Современная история о границах удовольствия.
— А вы практикуете что-то подобное? — вопрос звучит дерзко, но в нем нет пошлости, только искреннее любопытство.
Щеки вспыхивают огнем воспоминаний. Вчера Данила связал мои руки шелковым галстуком, и я испытала такое наслаждение, что кричала его имя, пока соседи не застучали в стену.
— Исследую границы возможного, — отвечаю я, не в силах скрыть дрожь в голосе.
Он подходит ближе, и я чувствую жар его тела. Мой организм, настроенный Данилой на высокую чувствительность, реагирует на мужскую близость как сейсмограф на землетрясение.
— А если я предложу вам... исследование? — его рука касается моей, и от этого прикосновения кожа покрывается мурашками наслаждения.
— Что вы имеете в виду? — дыхание сбивается.
— Кофе. Разговор о литературе. — Улыбка обещает больше, чем говорят слова. — Я пишу роман о страсти. Мне нужна... консультация знающего человека.
В этот момент звонит телефон. Данила.
— Алло? — голос дрожит от возбуждения и вины одновременно.
— Привет, красавица. Как дела? — его голос через трубку действует на меня как ласка.
— Нормально, — лгу я, не сводя глаз с незнакомца, который изучает книгу, но я чувствую его внимание к каждому моему слову.
— Соскучился. Хочу прийти к тебе прямо сейчас и заняться любовью до потери сознания, — Данила говорит низким, чувственным голосом.
От его слов между ног вспыхивает пожар желания. Но странно — присутствие незнакомца не гасит это пламя, а наоборот, добавляет острых ощущений.
— Я тоже скучаю, — шепчу в трубку, глядя в глаза незнакомцу.
— Буду через час. Приготовься. — Данила отключается, оставляя меня пылать от предвкушения.
— Важный звонок? — спрашивает незнакомец, и в его голосе звучит понимание.
— Мой... мужчина, — отвечаю я, не зная, зачем признаюсь.
— Счастливый, — он улыбается без тени ревности. — А предложение о кофе остается в силе. Может, втроем?
Предложение висит в воздухе как запретный плод. Часть меня ужасается собственным мыслям, но тело, разбуженное Данилой для всех видов наслаждения, откликается на эту возможность пульсацией в самых интимных местах.
— Я... мне нужно подумать, — шепчу я.
— Конечно. — Он покупает обе книги, оставляет визитку. — Дмитрий. Писатель. Звоните, если захотите расширить границы искусства.
Когда он уходит, я остаюсь одна с горящим телом и вопросами, на которые боюсь искать ответы. Данила превратил меня в женщину, жаждущую наслаждений. Но готова ли я к тому, куда может завести эта жажда?
Через час, когда он придет и будет ласкать мое тело своими искусными руками, скажу ли я ему о странном предложении? Или сохраню эту тайну как семя будущих искушений?
Через час. Моя квартира над магазином. 16:00
Я стою у высокого французского окна, сквозь которое льется медовый свет уходящего дня. Лучи играют на обнаженных плечах — платье цвета бургундского вина соскользнуло с них, пока я ждала, превращая мою кожу в золотое полотно старых мастеров. За окном бурлит жизнь мегаполиса, но здесь, в моем святилище из кожаных переплетов и старинных фолиантов, время застыло в ожидании.
Глава 5. Женские разговоры
Кафе на Патриарших — место, где время останавливается где-то между французским шиком и московской душевностью, где официанты помнят, что ты пьешь латте без сахара, а твоя подруга — капучино с двойной порцией корицы, и где можно говорить о самом сокровенном, не боясь, что кто-то подслушает, потому что здесь каждый стол погружен в свою драму, и никому нет дела до чужих секретов. Я сижу за нашим обычным столиком у окна, нервно поглаживаю край чашки и жду девочек — впервые за три недели нашего с Данилой безумия мне хочется поговорить с кем-то, кроме него, хочется выговориться, получить совет или просто убедиться, что не схожу с ума от какой-то странной пустоты, которая поселилась в груди после той ночи.
Катя врывается первой, как всегда — в развевающемся бежевом пальто, с волосами, которые выглядят так, словно она только что сошла с обложки журнала, но в глазах читается какая-то новая неуверенность, которой раньше не было. Она обнимает меня так крепко, что от нее пахнет новыми духами — не теми легкими цветочными, что она носила годами, а чем-то более тяжелым, восточным, словно пытается скрыть себя за ароматом.
— Ева, дорогая, ты выглядишь задумчиво, — говорит она, садясь напротив и изучая мое лицо с профессиональным интересом психолога. — Что-то случилось с твоим сказочным принцем?
— Все нормально, — отвечаю я быстро, слишком быстро, и понимаю, что Катя это заметила. — Просто... устала немного.
— Устала от счастья? — усмехается она, заказывая свой капучино. — Или от секса? Хотя обычно от хорошего секса не устают, а наоборот, расцветают.
Я чувствую, как краснеют щеки. Если бы она знала... если бы она знала, что происходило три дня назад, что я почувствовала в объятиях двух мужчин одновременно, и как это странным образом изменило то, что я чувствую к Даниле. Не то чтобы я разлюбила его — нет, я все еще люблю, но... словно включился какой-то внутренний переключатель, и теперь его прикосновения кажутся не такими волшебными, его поцелуи не заводят до дрожи в коленках, а когда он говорит, что хочет меня, я думаю не о том, как бы поскорее оказаться с ним в постели, а о том, не сравнивает ли он меня с тем, что видел тогда.
— Кать, а ты что-то странная сегодня, — перевожу я тему, наблюдая, как она нервно теребит сережку — новая привычка, которой у нее раньше не было. — Что с тобой?
— Со мной? — она смеется, но смех звучит натянуто. — Да все прекрасно. Работа идет отлично, клиенты довольны, деньги текут рекой. Недавно начала ходить на женский круг — там такие умные женщины собираются, обсуждаем саморазвитие, женскую силу...
— Женский круг? — переспрашиваю я, удивляясь. — Катя, ты же всегда была скептически настроена к таким вещам.
— Была, — кивает она, и я замечаю, как дрогнули уголки ее рта. — А потом поняла, что может, пора что-то менять в жизни. Мужчины, знаешь ли... они приносят больше проблем, чем радости.
Она не успевает развить мысль, потому что в кафе влетает Лена — наша третья подруга, обычно собранная, деловая, а сейчас выглядящая так, словно ее пропустили через мясорубку эмоций. Волосы растрепаны, под глазами синяки, в руках мятая пачка сигарет, хотя она бросила курить три года назад.
— Девочки, — говорит она, плюхаясь на стул и сразу же закуривая, не обращая внимания на недовольные взгляды за соседних столиков, — моя жизнь превратилась в дерьмо.
— Лен, что случилось? — спрашиваю я, протягивая ей салфетки.
— Сережка подал на развод, — выпаливает она и тут же затягивается так глубоко, что становится страшно за ее легкие. — Официально. Через суд. С разделом имущества и алиментами.
Катя и я переглядываемся. Лена и Сергей казались идеальной парой — вместе уже десять лет, двое детей, большая квартира, совместный бизнес.
— Но почему? — спрашивает Катя, тут же включая профессиональный режим. — Что произошло?
— А произошло то, что я пошла к психотерапевту, — Лена смеется горько, стряхивая пепел в пустую чашку. — Помните, я вам рассказывала? После того как поняла, что хочу Сережку убить каждый раз, когда он забывает загрузить посудомойку.
— Ну да, и что? — подсаживается ближе Катя. — Терапия — это здорово, что ты решилась.
— Здорово, блядь, — кивает Лена с сарказмом. — Только эта психотерапевт такое во мне раскопала... Знаете, что она мне сказала на втором сеансе? "Лена, а когда вы в последний раз испытывали к мужу желание? Не долг, не привычку, а именно желание?" И я поняла, что не помню.
Мы с Катей замираем. Такого поворота никто не ожидал.
— То есть как не помнишь? — осторожно спрашиваю я, и мне становится не по себе, потому что я вдруг понимаю — а помню ли я, когда в последний раз смотрела на Данилу и млела? Когда думала о нем и возбуждалась? Была ли такая жажда после той ночи?
— А вот так, — Лена затягивается снова, и руки у нее дрожат. — Мы занимались сексом по расписанию, девочки. По вторникам и субботам, после душа, потому что так удобно, потому что дети уже спят, потому что завтра рано вставать. И я лежала и думала о том, купить ли завтра молоко или хватит до выходных.
— Лен...
— Не лен меня! — прерывает она меня, и слезы начинают течь по ее щекам, смешиваясь с тушью. — Знаете, что хуже всего? Что я думала, будто так и должно быть. Что страсть — это для кино и книжек. Что нормальные люди в браке занимаются сексом, как идут к зубному врачу — нужно, но не особенно приятно.
Катя протягивает ей салфетки, и я вижу, как что-то болезненное промелькнуло в ее глазах — узнавание, что ли.
— А что сказал Сережка, когда ты ему призналась? — спрашиваю я тихо.
— Сказал, что всегда это чувствовал, — Лена вытирает лицо и выглядит теперь как панда с размазанным макияжем. — Что годами жил с женщиной, которая терпела его в постели. Что это унижает его как мужчину, что он чувствует себя насильником.
— И он сразу подал на развод?
— Не сразу. Сначала мы пытались... ну, вы понимаете. Работать над отношениями. Я купила красивое белье, мы ездили в отели, пробовали... — Она замолкает, докуривает сигарету. — Представляете картину? Я лежу в кружевном боди, которое стоит как моя месячная зарплата, он старается изо всех сил быть нежным и страстным, а я все равно думаю о том, что надо не забыть купить Маше новые колготки.
Глава 6. Архивы памяти
Рабочий день в университетском архиве тянется как резиновая нить — медленно, с предсказуемой монотонностью, под аккомпанемент шуршания старых бумаг и скрипа деревянных полок, которые помнят еще советские времена, когда здесь хранились совсем другие документы и совсем другие секреты. Мария Сергеевна, главный архивариус факультета журналистики, сидит за своим потертым столом и методично разбирает коробки с документами двадцатилетней давности — студенческие дела, курсовые работы, переписка деканата, все то, что когда-то казалось важным, а теперь превратилось в пыльные свидетели ушедшего времени.
Сегодня на столе перед ней коробка с пометкой "2009-2010 учебный год, общежитие №7" — та самая коробка, которую она откладывала уже месяц, потому что разбор студенческой почты всегда вызывал у нее странное чувство вторжения в чужие жизни, словно она становилась невольной свидетельницей историй, которые не предназначались для ее глаз. Но сегодня деваться некуда — завтра комиссия по архивному делу, и все должно быть разложено по полочкам, каталогизировано и подшито в соответствующие папки.
Мария Сергеевна открывает коробку, и первое, что бросается в глаза — толстая пачка писем, перевязанная красной ленточкой, с припиской сверху: "Невостребованная корреспонденция, комната 237". Она развязывает ленточку осторожно, словно боится потревожить чей-то сон, и видит первое письмо — конверт кремового цвета с аккуратным женским почерком: "Данилe Олеговичу Рыбакову, общежитие №7, комната 237".
Обратный адрес: "От Евы Николаевны Соколовой, общежитие №12, комната 89".
Мария Сергеевна хмурится — эти имена что-то говорят ей, но она не может вспомнить что именно, пока не замечает дату на штемпеле: 15 июня 2010 года. И тогда память выдает нужную информацию — конец учебного года, время выпускных экзаменов, последние недели студенческой жизни для тех, кто заканчивал университет. Наверное, прощальные письма, записки, может быть, признания в любви — ничего необычного для того времени года.
Но когда она берет в руки всю пачку и видит, что писем много — не меньше двух десятков, все с одними и теми же именами отправителя и получателя, все датированы одним периодом, и все помечены как "невостребованные" — у нее возникает странное чувство, что она держит в руках не просто корреспонденцию, а кусок чьей-то разбитой судьбы.
Первое письмо она открывает случайно — конверт оказался надорванным, и содержимое выскользнуло само. Глаза скользят по строчкам, написанным торопливым, взволнованным почерком, и Мария Сергеевна понимает, что читать не должна, но остановиться уже не может:
"Дорогой мой Данила, блять, капец как стремно писать это письмо! Руки трясутся, как у алкашки, а в башке такая каша, что не могу связать двух слов. Но не написать не могу — взорвусь к чертям собачьим. После вчерашней ночи я поняла, что полностью, безвозвратно, до беспамятства влюблена в тебя. И это пиздец как страшно. Я думала, что знаю, что такое влюбленность — ну там, бабочки в животе, мечты о принце, вся эта девчачья муть. А оказалось, что вообще ничего не рубила. С тобой я превращаюсь в полную дуру, которая не может думать ни о чем другом, кроме твоих рук, твоих губ, того, как ты смотришь на меня. Это просто жесть какая-то, я реально крышуюсь..."
Мария Сергеевна останавливается, складывает письмо обратно. Это слишком личное, слишком интимное для чужих глаз. Но любопытство берет верх — почему все эти письма помечены как невостребованные? Почему они лежали в архиве пятнадцать лет, вместо того чтобы попасть к адресату?
Она берет следующий конверт — от того же отправителя, но датированный тремя днями позже. Этот тоже надорван, видимо, кто-то уже пытался его читать. Содержимое заставляет ее нахмуриться еще сильнее:
"Данила, что за лажа происходит?! Уже третий день жду хоть какого-то ответа, а ты ведешь себя так, словно я тебе нафиг не нужна. Сегодня столкнулась с тобой в коридоре — ты смотрел на меня, как на пустое место. Может, я что-то не то сделала в кровати? Может, разочаровала по полной? Скажи хоть что-нибудь, а то я схожу с катушек от неопределенности! Прикольно же было, или мне одной показалось?"
А вот письмо, датированное неделей позже, почерк уже не такой ровный, чувствуется волнение, может быть, слезы:
"Данила, я в полном пиздеце от происходящего. Лена вчера сказала, что ты спрашивал про мои планы на лето, но сам со мной даже поздороваться не можешь. Что я такого сделала? За что такие понты? Если я тебе надоела, если хочешь, чтобы я отвалила — скажи прямо. Я же не маленькая, переживу. Но эта хрень с молчанием убивает меня. Правда убивает. Я уже сама не своя от этого беспредела."
Мария Сергеевна откладывает письма Евы и берется за другую пачку — письма с мужским почерком, от Данилы к Еве. Первое письмо, датированное тем же июнем 2010 года:
"Ева, бля буду, если рублю, что происходит! Не знаю, дойдет ли это письмо до тебя, не знаю, читаешь ли ты мои записки вообще, но должен написать, иначе крыша съедет окончательно. То, что было между нами — это самое охренительное, что случалось в моей жизни. Я думал, что знаю, что такое любовь — ну, встречался с телками, целовался, спал. А оказалось, что это была детская игра в песочнице по сравнению с тем, что творится со мной сейчас. С тобой я понял, что значит реально не мочь дышать от одной мысли о человеке. Это просто капец какой-то..."
И еще одно, написанное явно в отчаянии:
"Ева, ну что за лабуда творится?! Почему ты меня избегаешь? Уже неделя прошла с той ночи, а ты не отвечаешь на мои записки, не берешь трубу, каждый раз сваливаешь, когда я пытаюсь подойти. Что случилось, блядь? Что я такого сделал? Если я был полным отстоем в кровати, если разочаровал — скажи в лицо. Я же мужик, не маленький, переживу. Но эта хрень с играми в прятки меня добивает. Хочется прийти и тебя потрясти, чтобы ты хоть что-то сказала! Ну нельзя же так, это просто жесть!"
Мария Сергеевна садится в кресло тяжело, чувствуя, как ее охватывает странное волнение. Перед ней лежат два десятка писем — страстных, отчаянных, полных любви и недоумения, писем двух людей, которые явно любили друг друга, но по какой-то причине не получали ответов на свои послания. Все письма помечены как невостребованные, все лежали в архиве пятнадцать лет, и теперь она начинает понимать масштаб трагедии.
Глава 7. Тихое угасание
Октябрь пришел незаметно, принеся с собой первые холода и ощущение того, что лето окончательно осталось позади, как и многие другие вещи, которые казались вечными всего несколько месяцев назад. Я сижу за прилавком своего магазина, перебирая новые поступления и наблюдая, как за окном падают первые желтые листья, и понимаю, что происходящее за стеклом — точная метафора того, что творится в моих отношениях с Данилой, хотя я боюсь себе в этом признаться даже мысленно.
Утром он ушел на работу, как обычно поцеловав меня в лоб и сказав "увидимся вечером", и этот поцелуй в лоб — боже, как же я ненавижу эти поцелуи в лоб — как будто я его сестра, его тетя, его бабушка, кто угодно, только не женщина, которую он когда-то хотел так, что руки тряслись, когда он расстегивал мне блузку, а теперь что — теперь я заслуживаю только этого покровительственного чмока в лоб, как собачка, которая хорошо себя вела, как ребенок, которого родители хвалят перед сном, и я стою на кухне в своем шелковом халате, который покупала специально для него, чтобы он сходил с ума от того, как ткань обтягивает мою грудь, а он целует меня в лоб, в лоб!, как будто я его больная тетка, которую нужно пожалеть.
Поцелуй в лоб — это поцелуй жалости, поцелуй снисхождения, поцелуй "ты милая, но я больше не хочу тебя", и самое отвратительное, что он даже не понимает, что делает, не понимает, что каждый такой поцелуй — это маленькая смерть для женщины, которая еще месяц назад чувствовала себя богиней в его объятиях, а теперь превратилась в удобную соседку по квартире, которую можно похлопать по голове и пойти дальше по своим делам.
Когда мужчина целует женщину в лоб, он говорит: "Ты хорошая, но не возбуждаешь меня больше", он говорит: "Я забочусь о тебе, но как о домашнем животном", он говорит: "Ты в безопасной зоне, где нет места сексу и страсти", и я хочу схватить его за плечи и закричать: "Целуй меня в губы, сукин сын! Целуй меня так, чтобы у меня подкашивались колени! Целуй меня так, как целовал в первую ночь, когда мы оба задыхались от желания!"
Но вместо этого я улыбаюсь и машу ему рукой из окна, как примерная жена, как хорошая девочка, и ненавижу себя за это, ненавижу за то, что принимаю эти крохи внимания, эти объедки нежности, которые он швыряет мне, как кость голодной собаке, и самое страшное — что я уже начинаю привыкать к этому, начинаю думать, что так и должно быть, что страсть — это временное помешательство, а поцелуи в лоб — это зрелая любовь.
Нет, это не зрелая любовь, это смерть любви, медленная, вежливая, с улыбками и заботой, но смерть, и я не знаю, что хуже — эта вежливая агония или честный разрыв, который хотя бы имел бы вкус настоящих эмоций, а не этой пресной каши из привычки и удобства. Мы живем вместе уже два месяца, и если бы кто-то спросил меня, счастлива ли я, я бы ответила "да" без колебаний, потому что формально все прекрасно — у нас есть общий быт, общие планы, мы заботимся друг о друге, смеемся над одними шутками, обсуждаем книги и фильмы, и любой посторонний человек сказал бы, что мы идеальная пара.
Но если быть честной с собой — а честность стала для меня чем-то вроде навязчивой идеи после разговора с девочками в кафе — то я вынуждена признать, что между нами исчезло то электричество, которое заставляло меня дрожать от одного его взгляда, та магия, которая превращала обычные прикосновения в откровение. Теперь, когда он обнимает меня на кухне, пока я готовлю завтрак, это просто объятия любящего мужчины, а не тот космический взрыв, который раньше происходил от малейшего соприкосновения наших тел.
И самое страшное — я не знаю, когда именно это произошло, в какой момент страсть превратилась в привязанность, а желание — в привычку. Может быть, это случилось постепенно, как уходит лето — сначала ночи становятся прохладнее, потом дни короче, и вдруг оказывается, что на дворе уже осень, а ты и не заметил перехода.
Звон колокольчика отрывает меня от размышлений. В магазин входит молодая пара — он высокий, темноволосый, она миниатюрная блондинка, и между ними искрит такое напряжение, что воздух почти потрескивает от электричества. Они ищут подарок для ее мамы, но очевидно, что книга — это лишь повод побыть вместе, потому что каждое случайное прикосновение их рук заставляет обоих вздрагивать, каждый взгляд длится на секунду дольше, чем нужно, и я понимаю, что смотрю на себя и Данилу трехмесячной давности.
— Вам что-нибудь конкретное? — спрашиваю я, стараясь не выдать своей грусти.
— Что-то о путешествиях, — отвечает девушка, но глаза ее при этом не отрываются от лица молодого человека. — Мама любит читать про другие страны.
Я показываю им несколько книг, и все это время наблюдаю за их игрой — как он "случайно" касается ее спины, указывая на полку, как она "невзначай" задевает его руку, передавая книгу, как они оба краснеют и смеются от собственной неловкости. Мне хочется сказать им: "Цените это. Запомните каждую секунду. Потому что через полгода вы будете целоваться в лоб и говорить друг другу 'увидимся вечером', как коллеги по работе".
Но я молчу и улыбаюсь профессиональной улыбкой продавца, а сама думаю о том, что было время, когда мы с Данилой точно так же не могли пройти мимо друг друга, не коснувшись, когда электричество между нами было настолько сильным, что мы занимались любовью прямо на кухне, не дождавшись спальни, когда он мог прижать меня к стене посреди разговора о том, что купить на ужин, просто потому что не мог больше сдерживаться — и где все это теперь, куда испарилось то волшебство, которое заставляло нас забывать о времени, о приличиях, о том, что соседи могут услышать наши стоны блаженства?
А теперь что теперь происходит между нами, когда мы обсуждаем планы на выходные, сидя каждый на своем конце дивана, как деловые партнеры, планирующие корпоратив, и между нами не просто физическое расстояние в полметра — между нами целая пропасть равнодушия, которую мы старательно заполняем вежливыми разговорами о погоде, о работе, о том, что показывают по телевизору, словно боимся тишины, в которой станет слышно, как громко стучит пустота там, где раньше жила страсть? Он читает новости на планшете, я листаю журнал, между нами подушка безопасности, и никому из нас не приходит в голову ее убрать, приблизиться, прикоснуться просто так, без повода, просто потому что хочется почувствовать тепло любимого человека — а может быть, мы уже не любимые люди друг для друга, а всего лишь соседи по квартире, которые по привычке называют друг друга "дорогой" и "любимая", хотя эти слова давно опустели, как театральные декорации после окончания спектакля?
Глава 8. Это что, блядь, средневековье, когда письма перехватывали в пути?
Данила стоит у окна и курит, как проклятый, потому что когда письмо взрывает твою жизнь похлеще гранаты Ф-1, остается только курить и пытаться собрать мозги в кучу, которые разлетелись по всему кабинету от одного абзаца на качественной бумаге.
На столе лежит конверт — самый обычный, самый безобидный конверт в мире, который только что превратил его существование в дымящиеся руины. Почерк женский, аккуратный. Штемпель московский. Ничего подозрительного. Ничего, что могло бы предупредить: "Осторожно, мина!"
Хорошо, — говорит он сам себе, затягиваясь так глубоко, что легкие начинают подавать сигналы бедствия. — Давайте-ка разберемся с этой хренью по порядку. Что мы имеем?
Имеем письмо от архивариуса университета. Имеем упоминание корреспонденции 2010 года. Имеем имя Ева Соколова, которое долбанулось в мозг, как кувалда по стеклу.
Он перечитывает письмо еще раз, и каждое слово ложится в сознание отдельным ударом:
"Речь идет о письмах, которые вы писали студентке Еве Соколовой и которые по определенным причинам не были ей доставлены. Также у меня есть письма, которые она писала вам и которые, соответственно, не получили вы..."
Стоп-стоп-стоп, — мозг включает режим аварийного торможения. — Письма не были доставлены? Какого хрена письма не были доставлены? Это что, блядь, средневековье, когда письма перехватывали в пути?
Данила садится в кресло, и сигарета дрожит в пальцах, потому что до него начинает доходить масштаб катастрофы.
Значит так, — внутренний голос включает режим полной боевой готовности. — Если эта тетка не врет, получается следующая картинка: ты писал Еве, она тебе не отвечала. Не потому что забила на тебя, а потому что не получала писем. И она писала тебе, а ты не отвечал. Не потому что забил на нее, а потому что не получал писем.
Получается, — продолжает сам с собой, и голос становится все злее, — что кто-то играл с вами в куклы. Кто-то очень конкретно решил вас развести, как последних лохов.
Вопрос: кто?
Ответ: кто-то, кто имел доступ к почте.
Вопрос: зачем?
Ответ: чтобы вы не были вместе.
Вопрос: нахрена это кому-то было нужно?
Ответ: ревность, зависть, или просто потому что могли.
Данила встает, начинает ходить по кабинету, как тигр в клетке. С каждым шагом злость нарастает, превращается из тлеющих углей в настоящий пожар.
А теперь, — думает он, — самое интересное. Помнишь, гений, как месяц назад ты нанял частного детектива? Помнишь, как сказал ему: "Найди, кто украл наши письма"? Помнишь, сколько денег заплатил?
Помню, — отвечает сам себе мрачно.
И что этот профессионал тебе доложил?
Что следов нет. Что прошло слишком много времени. Что письма, скорее всего, уничтожены.
А что он НЕ сделал?
НЕ проверил университетский архив.
Данила останавливается посреди кабинета, и тишина вокруг становится такой плотной, что ее можно резать ножом.
Частный детектив, — произносит он вслух, и голос звучит так тихо и опасно, что даже комнатные растения начинают нервничать. — Частный блядский детектив, которому я заплатил как за новую машину, НЕ ДОДУМАЛСЯ проверить архив того места, где мы учились.
Профессионал, мать его!
Данила достает телефон, находит номер, набирает.
— Алло, Петр Семенович? Данила Рыбаков беспокоит. Помните, вы искали информацию о перехваченных письмах?
— Конечно помню, — отвечает голос в трубке. — А что, есть новая информация?
— Есть, — говорит Данила, и в голосе столько яда, что змеи позавидовали бы. — Письма нашлись. В университетском архиве. В том самом месте, которое ЛЮБОЙ нормальный сыщик проверил бы в первую очередь.
Молчание в трубке длится так долго, что можно успеть выкурить целую сигарету.
— Данила Олегович... — начинает детектив.
— НЕ СМЕЙТЕ, — перебивает его Данила, — называть меня по имени-отчеству. Вы провалили самое простое задание в мире. Вы не нашли письма, которые лежали в АРХИВЕ УНИВЕРСИТЕТА, где мы учились. Это как не найти слона в комнате.
— Я могу вернуть часть гонорара...
— Можете засунуть свой гонорар себе в задницу, — говорит Данила спокойно. — Вместе с лицензией частного детектива. И больше никогда мне не звоните.
Он бросает трубку и понимает, что злость — это хорошо. Злость дает энергию. Злость заставляет думать ясно.
Ладно, — решает он. — С этим клоуном покончено. Теперь главное.
Главное — это то, что где-то в московском архиве лежат письма, которые могут объяснить самую большую загадку его жизни. Письма, которые могут ответить на вопрос: почему женщина, которая говорила ему "я люблю тебя", вдруг исчезла из его жизни без объяснений.
И еще, — добавляет внутренний голос, — есть шанс, что она получила такое же письмо. Есть шанс, что завтра вы встретитесь.
А есть шанс, — возражает скептическая часть сознания, — что она замужем, счастлива, и ей не нужно ворошить прошлое.
Тогда узнаем, — отвечает он. — Хуже уже не будет.
А может и лучше не станет, — предупреждает внутренний пессимист.
А может, — парирует он, — станет лучше, чем ты можешь себе представить.
Данила звонит Марии Сергеевне, договаривается о встрече на завтра. Голос у архивариуса осторожный, деликатный — голос человека, который понимает, что ворошит чужие жизни.
— Ева Николаевна тоже придет? — спрашивает он.
— Я отправила ей такое же письмо, — отвечает Мария Сергеевна. — Но не знаю, решится ли прийти.
Решится, — думает Данила. — Если она та же Ева, которую я помню, она обязательно придет. Любопытство у нее было сильнее страха.
Вечером он сидит в пустой квартире с бокалом виски и думает о том, что завтра увидит женщину, которую не видел пятнадцать лет, но которая все это время жила в его голове, как заноза в пальце — не смертельно, но постоянно напоминает о себе.
Глава 9. Ешь, пей, охуевай
Понедельник тянется как неудачный фильм, который смотришь из вежливости, но хочется выключить уже с первых минут, и я сижу в магазине, перебираю счета и понимаю, что не могу сосредоточиться ни на чем, кроме мыслей о том письме, которое пришло вчера и лежит дома на кухонном столе как нераскрытая граната — стоит потянуть за чеку, и вся привычная жизнь разлетится в куски. Письмо от архивариуса университета, письмо о каких-то найденных документах, письмо, которое может объяснить, почему пятнадцать лет назад Данила исчез из моей жизни без объяснений.
Катя прислала сообщение утром: "Девочки, встречаемся сегодня в семь в том же кафе. У меня новости". Новости у Кати — это всегда что-то экстремальное, от покупки нового вибратора до решения кардинально изменить жизнь, поэтому я жду вечера с тем же чувством, с каким ждут результатов медицинских анализов — с надеждой на лучшее и готовностью к худшему.
К семи вечера я добираюсь до кафе в состоянии, близком к неврастении — весь день думала о том, что написано в том письме, стоит ли звонить по указанному номеру, готова ли я узнать правду о том, что произошло между мной и Данилой пятнадцать лет назад, и самое главное — хочу ли я вообще эту правду, если она может разрушить то хрупкое равновесие, которое я с таким трудом выстроила в отношениях с ним сейчас.
Лена уже сидит за нашим обычным столиком и выглядит как женщина, которая приняла важное решение — спина прямая, плечи расправлены, в глазах новая решимость, которой не было месяц назад, когда она рыдала над разводом. Рядом с ней сумка с документами — толстая папка, которая, судя по всему, содержит результаты переговоров с адвокатами.
— Привет, как дела? — спрашиваю я, целуя ее в щеку и замечая, что она пахнет новыми духами — не теми сладкими, семейными ароматами, которые носила в браке, а чем-то более резким, более независимым.
— Дела движутся к развязке, — отвечает она с улыбкой, в которой больше нет горечи. — Сережка согласился на все мои условия. Дети остаются с ним, я плачу алименты, квартира делится пополам. Через месяц я свободная женщина.
— Лен, а ты уверена насчет детей? — спрашиваю я осторожно, потому что тема болезненная, но нужно понимать, что происходит в голове у подруги.
— Абсолютно, — отвечает она без колебаний. — Знаешь, что я поняла за эти месяцы терапии? Что я никогда не хотела быть мамой. Хотела быть успешной, независимой, строить карьеру. А дети появились потому, что "так положено", потому что "часики тикают", потому что все вокруг говорили, что женщина без детей неполноценная.
Она достает сигарету, хотя в кафе курить нельзя, просто вертит ее в пальцах как четки.
— И что теперь? — интересуюсь я.
— Теперь я буду приходящей мамой, — объясняет Лена спокойно. — Буду видеться с детьми по выходным, возить их в театры, музеи, на дачу. Буду дарить подарки, помогать с уроками, слушать их проблемы. Но без этой ежедневной рутины — завтраков, обедов, стирки, уборки, бесконечного "мама, а можно", которое сводило меня с ума.
— А Сережка как к этому относится?
— Сережка рад, — улыбается она. — Оказывается, он всегда хотел быть главным родителем. Ему нравится возиться с детьми, готовить им, читать сказки. А я всегда делала это через силу и ненавидела себя за то, что не испытываю материнского восторга.
В этот момент в кафе влетает Катя — как всегда эффектно, в развевающемся пальто и с сияющими глазами человека, который либо принял судьбоносное решение, либо только что выиграл в лотерею, либо купил что-то безумно дорогое в кредит.
— Девочки! — восклицает она, целуя нас обеих. — У меня невероятные новости!
— Рассказывай, — говорю я, заказывая свой обычный латте и мысленно готовясь к очередной катиной авантюре.
— Я лечу на Бали! — объявляет Катя торжественно. — На месяц! На духовный ретрит "Найди, полюби, отпусти"!
Лена чуть не поперхивается кофе.
— "Найди, полюби, отпусти"? — повторяет она медленно, как человек, который не может поверить в услышанное. — Серьезно? Это реальное название?
— Да! — кивает Катя восторженно. — Круто звучит, правда? Там еще есть дополнительная программа "Дыши, медитируй, худей" и мастер-класс "Чакры, карма, целлюлит".
— Боже мой, — стонет Лена, и я вижу, как в ее глазах загорается тот особенный огонек, который появляется у нее перед убойными комментариями. — Катюш, это звучит как реклама стирального порошка. "Отстирай, отбели, освяти"!
— Лен, не будь такой злой, — обижается Катя.
— Я не злая, я в ахуе от современного маркетинга, — отвечает Лена, входя в раж. — Знаете, что меня просто убивает в этом мире? Эти тупые маркетологи открыли формулу успеха: три слова через запятую, и теперь лепят ее везде, где только можно!
— Что в этом плохого? — не понимает Катя.
— Да все плохо! — Лена начинает загибать пальцы. — "Ешь, молись, люби" — фильм про кризис среднего возраста. "Живи, мечтай, люби" — реклама крема от морщин. "Дыши, медитируй, радуйся" — йога-студия за углом. "Танцуй, пой, дерись" — фитнес-клуб. "Читай, думай, развивайся" — курсы английского!
— Может, потому что это работает? — предполагает Катя неуверенно.
— Работает, блядь! — Лена уже не может остановиться. — Потому что люди тупеют! Им нужно все разжевать и в рот положить! Вместо "приходите в наш спортзал" пишут "потей, жги, побеждай"! Вместо "купите наш йогурт" — "ешь, наслаждайся, стройней"!
Я начинаю хихикать, потому что Лена, когда входит в раж, превращается в стендап-комика.
— А самое охренительное, — продолжает она, — что теперь даже говно можно продать, если правильно назвать! "Какай, радуйся, очищайся" — и вот тебе уже не туалетная бумага, а "система комплексного духовного очищения"!
— Лена! — возмущается Катя, но сама еле сдерживает смех.
— Что "Лена"? — не унимается подруга. — Я права же! Скоро будет "Плачь, страдай, исцеляйся" — курсы для разведенных. "Пей, блюй, трезвей" — реабилитация алкоголиков. "Рожай, воспитывай, стрелись" — курсы для молодых мам!
Глава 10. Пятьдесят оттенков растерянности
Дорога домой после встречи с девочками тянется как дурная бесконечность, и я еду в автобусе, уставившись в окно на мелькающие огни города, но мысли мои крутятся вокруг одного — того разговора о контракте, который они так весело высмеяли, а я теперь не могу выбросить из головы, потому что где-то в глубине души понимаю, что идея не такая уж дурацкая, если отбросить весь этот сарказм про планерки и аттестации. Мне вдруг очень хочется вернуться домой, достать с полки ту самую трилогию "Пятьдесят оттенков серого" и перечитать не ради похотливых сцен, а ради того, чтобы понять — как они это делали, как учились говорить друг с другом о вещах, о которых обычные люди предпочитают молчать.
Я помню, как читала эти книги несколько лет назад — сначала из любопытства, потом затянуло, и в итоге я перечитывала некоторые сцены по несколько раз, и меня поразило не столько описание всех этих плеток и наручников, сколько то, с какой детальностью Кристиан и Анастасия обсуждали свои потребности, границы, ожидания от отношений. Помню тот контракт, который он предложил ей подписать — да, там было много странного, но между строк читались вполне разумные принципы: честность, открытое обсуждение желаний, четкое понимание того, что каждый готов дать и получить.
А что мы знаем друг о друге с Данилой? Он знает, что я люблю кофе по утрам и не выношу фильмы ужасов. Я знаю, что он курит, когда нервничает, и читает новости в постели. Но что мы знаем о наших потребностях в близости? О том, что каждый из нас считает проявлением любви, а что — обязанностью? О том, чего нам не хватает, но мы боимся попросить?
Автобус останавливается у моего дома, и я поднимаюсь по лестнице, размышляя о том, что в той книге Кристиан мог прямо сказать Анастасии: "Мне нужно знать, что ты чувствуешь в каждый момент", а она училась быть честной, говорить "да" или "нет", не притворяться ради того, чтобы угодить. И хотя их отношения были довольно экстремальными, принцип оставался правильным — никакой близости не может быть без честной коммуникации.
Дома меня встречает Данила с ужином и улыбкой, и я смотрю на него и думаю: когда в последний раз мы говорили друг с другом о том, что действительно важно? Не о работе, не о планах на выходные, не о том, что купить в магазине, а о том, что происходит между нами, о том, счастливы ли мы, удовлетворены ли нашей близостью, есть ли что-то, чего нам не хватает?
— Как прошел вечер с девочками? — спрашивает он, целуя меня в лоб, и этот поцелуй снова напоминает мне о том, как я ненавижу эти покровительственные чмоканья, но я молчу, потому что не знаю, как сказать ему об этом, не обидев.
— Весело, — отвечаю я, и в голове сразу всплывает мысль: вот оно, начинается. Вместо честного ответа я даю дежурную фразу, потому что боюсь сказать правду. А правда в том, что вечер заставил меня задуматься о нас, о том, что мы делаем не так, о том, почему между нами нет той искры, которая была раньше.
Мы ужинаем и говорим о повседневных вещах, и я наблюдаю за ним и думаю: если бы я была Анастасией Стил, а он — Кристианом Греем, мы бы не сидели сейчас молча, жуя курицу с рисом. Мы бы обсуждали, что каждый из нас чувствует, что хочет получить от вечера, есть ли желание близости или лучше просто посмотреть фильм. Мы бы не играли в угадайку, а говорили прямо.
Конечно, я понимаю, что сравнивать реальные отношения с выдуманными — это глупо. Но принцип-то правильный! В той книге самые запоминающиеся сцены были не те, где они занимались всякими странностями, а те, где разговаривали — когда Кристиан объяснял Анастасии, что его возбуждает и почему, когда она училась формулировать свои границы, когда они обсуждали, подходят ли друг другу.
А мы с Данилой что делаем? Живем в режиме "само собой разумеется". Само собой разумеется, что мы будем заниматься любовью по вторникам и субботам. Само собой разумеется, что он будет сверху, а я снизу. Само собой разумеется, что оргазм у меня будет или не будет, но я не буду об этом говорить, чтобы не расстроить его. Само собой разумеется, что если мне чего-то не хватает, я буду молчать и терпеть.
После ужина мы переходим в гостиную, и он включает телевизор, а я думаю: что, если попробовать быть честной? Что, если сказать ему то, что думаю? Не про контракт, конечно — девочки правы, это прозвучит дико, — но про то, что мне не хватает в наших отношениях?
— Данила, — говорю я вдруг, и сама удивляюсь решительности в своем голосе, — можно поговорить?
— Конечно, — отвечает он, убавляя звук. — Что случилось?
— Ничего не случилось, — я сажусь рядом с ним, стараясь подобрать слова. — Просто... мне кажется, нам нужно больше говорить друг с другом.
— О чем говорить? — он поворачивается ко мне всем телом, и я вижу в его глазах настороженность. — У нас же все хорошо.
Вот оно — "все хорошо". Универсальная отмазка от любых серьезных разговоров. Но разве все хорошо? Разве он не чувствует ту же пустоту, что и я? Разве его устраивает наша размеренная близость без искры, без страсти, без желания оторвать друг с друга одежду прямо посреди дня?
— А что, если не все? — спрашиваю я осторожно.
— Что ты имеешь в виду? — голос становится еще более настороженным.
Я смотрю на него и понимаю, что стою на краю пропасти. Сейчас нужно либо прыгать, либо отступать. И если отступлю, то мы так и будем жить дальше — в красивой, безопасной, мертвой имитации отношений.
— Данила, — говорю я, набираясь храбрости, — скажи честно, ты доволен нашей близостью?
Он молчит так долго, что я начинаю думать — может, не стоило начинать этот разговор. Может, лучше было оставить все как есть. Но потом вспоминаю сцену из книги, где Анастасия спрашивает Кристиана о том, что его беспокоит, и он отвечает честно, несмотря на то, что это больно.
— Что значит "доволен"? — спрашивает он наконец.
— Ну... получаешь ли ты от наших отношений то, что хочешь? Или есть что-то, чего тебе не хватает?
— Ева, откуда эти вопросы? — он хмурится. — Что-то случилось?