Невесело начинался 1905 год.
Хотя всяких гадостей, приготовленных этим «новорожденным», еще и не могли знать, ни даже предугадать никто, кроме тех, кто подготовлял их, но все же тяжелое предчувствие омрачало умы и сердца даже жителей северной столицы, которые, как давно всем известно, менее отзывчиво относятся к судьбе своей родины, чем обитатели самой жалкой деревушки, затерянной где-нибудь в захолустьях великой России.
Да и могло ли быть весело на сердце русских людей после года войны, такой войны, какая велась на Дальнем Востоке... Правда позора еще не было, Цусимы еще никто не мог предвидеть, но горя было уже слишком много... Горьки были известия, приходящие с театра войны, хотя честь русская еще оставалась незапятнанной. С новым блеском всплывала она из моря крови и слез. Тюренчен, Чжин-Джоу, Варяг, Лайон, Шахэ, даже многострадальный Порт-Артур, все это славные имена, все это почетные раны, которыми может гордиться Россия.
Бог не судил победы многострадальной русской армии, но перед доблестью наших серых героев преклонялись враги-азиаты и завистники-европейцы. Подвиги русских солдат воспевали иностранные газеты в то время, когда так называемая «русская» печать позорила их геройство, насмехаясь над их сверхчеловеческими усилиями, над легендарной выносливостью страстотерпцев, радостно умиравших за веру, царя и отечество. Один против двадцати сражались русские солдаты без патронов, без горной артиллерии, чуть не кулаками отбивались захваченный врасплох герои от подготовленного врага, сражаясь за многие тысячи верст от родины и подмоги с японцами, которым помогала Европа и Америка, и которые были у себя дома. Одним полком задерживали целые дивизии у Тюренчена, один крейсер бился с целой эскадрой... Самодельная крепость отбивалась от трех армий. Наскоро собранная эскадра уходила как на праздник в кругосветное плавание, окруженное врагами.
Да, русская честь, военная доблесть, была еще цела... Небогатые с одной стороны севастопольские воры и изменники с другой еще не замарали ее. Русские патриоты могли еще надеяться в начале 1905 года.
Но надежды угасали. Не успев зародиться, радужные мечты осыпались подобно цветку, роль которого играла «русская» печать.
Газеты наперебой разбивали всякое воодушевление, омрачали каждое отрадное известие. Они посыпали солью больные раны сердца русского, преувеличивая каждый успех врага, замалчивая или искажая каждый подвиг родных воинов. Газеты играли роль предателя. С сатанинской ловкостью они делали все возможное и невозможное до плохо скрытой измены включительно, для того, чтобы убивать в зародыше подъем духа в русском народе, чтобы не допустить вспышки патриотизма, могущего все спасти. Газеты были лучшими союзниками Микадо. Они сделали больше для успеха японских войск, чем английские деньги и американские суда, сражавшиеся под Цусимой под японским флагом.
Проклятие изменникам и предателям, руководившим этой газетной кампанией. Стыд и позор хранителям власти, не понявшим, или не захотевшим понять, пагубности силы и влияния отравленной печати и не осмелившимся обуздать ее, пока еще не было поздно...
Да, невесело начинался 1905 год... У всех на душе точно тяжесть лежала, все точно ждали чего-то решительного и ужасного... Глухо волновались все сословия. Все круги общества, и больше всех, конечно, студенты и рабочие, как наиболее подвижные и сплоченные элементы.
В университетах занятия то начинались, то прекращались постоянными буйными сходками и шумными скандалами. На фабриках устраивались забастовки и безчинства под всевозможными предлогами, а чаще всего без всяких предлогов. По всей России как грибы росли всевозможные союзы професзиональные, раздувавшие недовольство и волнение.
И на общем мрачном фоне вспыхивали кровавым пламенем первые политические убийства, еще отдельные, еще редкие... Сипягина, Плеве, первые жертвы заговора, в существование которого тогда еще не верили одни, не хотели верить другие.
Увы, русские люди скоро должны были убедиться в том, чему они не могли верить...
Но жизнь идет своим порядком, несмотря ни на что. Люди влюбляются, женятся и разводятся, рождаются и умирают, обедают и спят, даже в гости ходят и в игры играют, несмотря ни на какие треволнения, ни на какие условия политической жизни.
И в Питере, в 1905 году, в различных кругах общества, жизнь шла обычным порядком, принося с собой обычные визиты на новый год, обычные приемы и вечера, более или менее роскошные, более или менее оживленные, смотря по богатству, положению и характеру устроителей.
На одной из полуаристрократических улиц, в которых сохранились небольшие особняки с садиками, но уже строятся многоэтажные дома – казармы, нахально возвышающаяся возле покосившихся старинных построек, очевидно готовилось большое празднество, бал или более значительный семейный вечер.
К подъезду одной из красивых новых построек был приделан полосатый тамбур, а из окон бельэтажа вырывались яркие снопы света и отрывистые звуки музыки.
Директор одного из больших столичных банков, барон Мельхиор Зильберштейн, принимал денежную аристократию столицы, с примесью родовой и приобретенной талантом.
Четыре конных городовых поддерживали порядок, очищая место для подъезжающих экипажей среди глазеющей толпы, собравшейся в довольно значительном количестве, несмотря на порядочный мороз, пощипывающий щеки и уши.
По широкой лестнице, устланной пунцовым бархатным ковром и уставленной пышными благоухающими растениями, приглашенные поднимались до роскошной квартиры известного финансового дельца, занимающего весь бельэтаж, со специальном подъездом и собственным швейцаром. Остальные обитатели пятиэтажного угольного дома пользовались двумя другими подъездами, из которых первый обслуживал нижние этажи, второй же, выходящий на боковой переулок, предназначался исключительно для вновь открывшейся лечебницы, занявшей оба верхних этажа и мансарды. Внизу, над несколькими магазинами, было всего две квартиры, занимаемые одним известным адвокатом, а наверху, между бельэтажом и лечебницей, помещалась редакция и контора большой газеты, типография которой заняла соседний старенький домик. Неуклюжее строение, приткнувшееся к красивому новому зданию.