Беверли
Пять лет назад
Когда я очнулась, я думала, что мертва. Но даже ад не был бы таким стерильным.
Пахло лекарствами и кислородом, кожа была холодной, как кафель под ногами, а мысли — вязкими, медленными, будто кто-то налил в голову сироп. Я не сразу поняла, что лежу привязанная. Только когда попыталась пошевелить рукой — почувствовала натяжение ремня и тупую боль в запястьях. Надо мной склонилась женщина в голубой форме. У нее были тонкие губы и взгляд, которым обычно смотрят на грязное окно: спокойно и без надежды.
— Вы в безопасности, — сказала она.
Безопасность. Забавно.
— Где я? — язык ворочался, как чужой.
— Клинфорд Хилл. Частное реабилитационное учреждение. Вы поступили к нам две ночи назад после… инцидента. Ваше имя — Анет, верно?
Я моргнула. Имя ударило по черепу, как молоток.
Это не мое имя.
— Я хочу уйти, — прошептала я.
— Мы поговорим об этом позже. С вами будет работать доктор Маркс. Он все объяснит.
Меня развязали только через час. Я сидела на койке, в белой ночной рубашке, с перевязанными запястьями, глядя в окно, где не было ни деревьев, ни неба. Только решетка. Как в клетке. Через некоторое время вошел врач. Высокий, лысеющий, с аккуратной бородой и блокнотом в руках. Его голос был мягким, почти отцовским, и от этого только хуже.
— Доброе утро, Анет.
— Не называйте меня так.
— Прости, но это имя в твоем деле. Тебя доставили с документами, оформленными на это имя. Ты говоришь, что оно тебе не принадлежит?
Я молчала. Он сел напротив, не слишком близко.
— Расскажи, что произошло.
Я посмотрела на него. Долго. Потом тихо выдохнула:
— Это он. Он сделал это.
— Кто?
— Лоренцо Савелли.
Он записал что-то в блокнот.
— Кто это?
— Он привел меня туда. В часовню. Это было ритуалом. Он стоял там. Он смотрел на меня, когда я это сделала. Он даже не подошел. Он просто… позвонил кому-то. Он знал, что это я. Он знал, что все это случилось из-за него.
Доктор поднял брови. Без осуждения, но с легкой тенью недоверия.
— Мы проводили проверку. Мы не нашли такого имени. Ни среди выпускников твоей школы, ни в списке персонала. Ни в фонде, о котором ты говоришь.
Ты уверена, что это реальное лицо, а не образ?
— Вы, сука, думаете, я его выдумала?! — мой голос сломался, он хрипел, как рвущийся шов.
— Это был он. Я помню его глаза. Его голос. Он сказал, что я знала, куда шла.
Он оставил меня на обочине умирать, потому что я больше не была ему интересна. И теперь он хочет, чтобы я замолчала. Вот зачем я здесь.
Доктор не сдвинулся. Он только перелистнул страницу.
— Ты действительно считаешь, что тебя сюда поместили, чтобы заставить молчать?
Я смотрела на него, как на врага. Мне хотелось сорваться с места, ударить его этой чертовой тетрадкой. Разбить ему лицо, крикнуть, заставить поверить. Но я знала — это будет только подтверждением диагноза.
— Он заплатил, — сказала я тише. — Он богат. У него связи. Он заплатил за то, чтобы меня закрыли. Чтобы я забыла. Чтобы я исчезла.
— Тогда почему ты помнишь?
Я замолчала.
— Ты говоришь, он не остановил тебя. Что он смотрел. Что он видел, как ты порезала себя. Почему ты это сделала?
Я опустила глаза. Потому что я не хотела жить в мире, где ты была только объектом. Где он выбирал тебя, трогал, шептал, ломал — а потом выкидывал, как пустую бутылку. Я не собиралась просыпаться на обочине с открытыми венами, среди мокрого асфальта, чтобы меня подобрали чужие руки и снова пытались склеить.
— Потому что я хотела, чтобы он почувствовал вину. Хотела, чтобы он хоть на секунду испугался. Чтобы понял, что я не такая, как все. Что я чувствую. Что я… живая.
Доктор записывал.
— Ты думаешь, он видел тебя?
Я подняла взгляд.
— Он видел меня. Он знал. И он не сделал ничего.
Он кивнул. Потом убрал блокнот.
— Завтра у нас будет групповая терапия. Приходи, если почувствуешь, что готова говорить.
Я отвернулась к окну.
— Я не буду говорить. Я буду слушать. А потом — уйду отсюда.
— Как ты собираешься это сделать?
— Выучусь быть нормальной. Притворюсь. Проглочу таблетки. Скажу, что все в порядке. Что Лоренцо Савелли — не существует.
Он вышел, не сказав ни слова.
А я осталась сидеть. В тишине, с бинтами на запястьях, с именем на языке, которое не смывается даже снотворным.
Лоренцо Савелли.
Я повторяю его имя, пока не засыпаю.
Чтобы не забыть.
Чтобы помнить, кого я приду искать, когда дверь этой комнаты снова откроется.
Я не знаю, сколько недель пройдет, прежде чем они поверят, что я снова «цельная». Сколько таблеток придется проглотить, сколько улыбок сыграть, сколько раз кивать и соглашаться, когда говорят, что все это было плодом воспаленного сознания. Пусть. Я отдам им все, что они хотят. Проглочу их правила. Притворюсь девочкой, которую можно отпустить — чтобы они открыли дверь. А когда откроют — я выйду. Спокойно. С прямой спиной. С вычищенной биографией. С новой внешностью. С именем, которое не дрожит на языке. И тогда я найду его. Не сразу. Я не тороплюсь. Месть не требует спешки. Я найду Лоренцо Савелли. Посмотрю в его глаза. И спрошу, узнает ли он меня теперь. А когда он не узнает — я напомню. Тихо. Я буду стоять так же, как тогда. Под дождем. И на этот раз кровь будет его.
Монстра, который запер меня в психбольнице
Беверли
Наши дни
Утро было до отвращения спокойным. Асфальт блестел после ночного дождя, небо — ровное, без облаков, и даже кофе из бумажного стаканчика оказался на удивление горячим. Все выглядело как начало новой жизни, если бы я верила в такие вещи. Но я давно не верю. Особенно в «новое» и тем более — в «жизнь».
У стеклянного фасада здания мне пришлось остановиться: не потому что нужно было отдышаться, а потому что вход охраняли. Не охранники, а внешний вид. Все здесь кричало о контроле, чистоте и выверенности: архитектура без лирики, идеальные линии, зеркальные окна, сквозь которые не видно ни одного настоящего лица. Мне даже понравилось. Я любила места, которые пытались казаться лучше, чем они есть. Они напоминали людей.
Секретарь на стойке регистрации глянула на меня бегло: достаточно, чтобы определить статус, не достаточно, чтобы заметить взгляд. Я показала ей документы, четко произнесла имя — Беверли Клэйт — и получила фирменную улыбку. Невыносимо ровную, будто натянутую по инструкции.
— Добро пожаловать. Вас уже ждут. Четвертый этаж, отдел персонала.
Лифт поглотил меня с мягким звоном. Пока он поднимался, я смотрела на свое отражение в полированном металле. Волосы уложены, черный пиджак сидит точно по фигуре, белая рубашка — без единой складки. Минимум украшений, ни намека на мягкость. Ни грамма лишнего. Я выглядела… ровно. Безупречно. Как будто меня сшили на заказ под этот день.
Меня проводили в небольшой кабинет, предложили кофе, воду, улыбку, форму для подписи и пакет с кодами доступа. Все механически, все стандартно. Женщина, заполнявшая бумаги, мельком взглянула на меня поверх очков, и в ее глазах мелькнуло то, что я видела часто — легкое, невольное напряжение. Как будто я смотрю слишком прямо. Слишком тихо. Слишком внимательно.
— У вас опыт в ревизии корпоративной документации и правовом сопровождении, верно?
Я кивнула.
— Хорошо. Здесь все немного… своеобразно. Вы быстро поймете. Коллектив у нас закрытый, задачи специфические. Но я думаю, вы подойдете. Вы — из тех, кто не задает лишних вопросов?
— Я из тех, кто умеет слушать, — ответила я спокойно.
— Это даже лучше.
Она улыбнулась и передала мне бейдж.
— Вы прикреплены к программе аудита высшего уровня. Ваша зона ответственности — внутренние документы, отчеты, согласования. Доступ полный, но движение строго по регламенту. Вас сегодня представят руководству.
Я поблагодарила, взяла планшет и направилась в сторону лифта. В голове звенела привычная пустота — не от волнения, нет. Это было напряжение перед прыжком. То самое, когда ты уже стоишь на краю, и ноги сами знают, что делать, потому что тысячу раз прыгали в бездну.
Кабинет оказался небольшим, но светлым. Стеклянная перегородка выходила в коридор, стол у окна, шкаф с канцелярией, экран на стене. Я разложила вещи с точностью: блокнот слева, планшет — по центру, вода справа. Все на месте. Все под контролем.
Я провела в офисе несколько часов, просматривая устав, внутренние регламенты, политику конфиденциальности. Все было чисто. Безупречно. Слишком безупречно. Как будто кто-то тщательно вымыл следы ног до того, как я вошла.
Пару раз в дверь заглядывали сотрудники, молча кивали — кто с интересом, кто из вежливости. Никто не знал, кто я. Никто не догадывался, что я не просто «новенькая». Я была пустым лицом в потоке людей, которые давно забыли, что маски иногда срастаются с кожей.
День заканчивался, и я уже собиралась закрыть планшет, когда раздался легкий стук в стеклянную дверь.
— Добрый вечер, — мужчина с бейджем «Эндрю» выглядел уставшим, но вежливым. — Мне сказали передать вам график встреч на завтрашний день. Ваш первый брифинг — в десять ноль-ноль. Совет фонда.
Я кивнула, не взяв расписание. Только прочитала первую строчку.
Лоренцо Савелли.
Личный куратор.
Я взяла лист. Улыбнулась. Очень спокойно.
— Спасибо.
Он ушел.
А я осталась стоять.
Посреди стеклянного офиса.
С расписанием, как приговором, в пальцах.
Я не вернулась к планшету. Не села. Просто стояла, глядя на белый лист с четко выведенным черным шрифтом, таким ровным и бесстрастным, будто это просто имя, просто цифры, просто строчка из графика. Только мои пальцы предательски подрагивали — не заметно, но достаточно, чтобы я ощутила их онемение. Я крепче сжала бумагу. Хрупкий, хрустящий звук расползся в тишине, как трещина по стеклу.
Личный куратор.
Значит, это не просто встреча. Это не мимоходом. Это не случайность. Это — по плану.
Только не его. Моему.
Я опустила руку, медленно вдохнула — глубоко, будто после долгого задержанного дыхания, как ныряльщик, который вернулся на поверхность. В груди зашевелилось нечто жгучее, старое, но не забытое. Оно больше не болело. Оно тлело. Тихо. Надежно. Готово.
Я подошла к окну. Из моего кабинета открывался вид на центральный двор: там было несколько аккуратно подстриженных деревьев, белые скамейки, пустые и идеально чистые. Все было таким ровным, безопасным, будто даже воздух здесь проходил санитарную проверку. И где-то там, в этом стерильном пространстве, он ходил. Работал. Сидел в кресле. Пил кофе. Думал о важных вещах, писал письма, встречался с инвесторами. И не подозревал. Ни капли. Ни намека. Что по коридору ходит женщина, которую он однажды оставил умирать на мокром асфальте, а потом вычеркнул. Не стер — вычеркнул.
Словно ошибку в черновике.
Я не знаю, вспомнит ли он.
Хочу ли я, чтобы он узнал? Не сразу. Пусть вначале привыкает. Пусть тянется. Пусть чувствует странное узнавание в дыхании, в изгибе губ, в том, как я смотрю. Но пусть не понимает. Пока нет.
Я опустила взгляд на свои ладони. На одной — тонкий шрам, почти невидимый. Если провести по нему ногтем — он откликнется, как живая нить. Напоминание. Метка.
Он не знает, что я ношу ее как оружие.
***
Следующее утро пахло страхом, разбавленным кофе. Я шла по коридору в сторону кухни, словно все было в порядке, словно все было новой главой, началом чего-то чистого, структурированного и социально одобряемого. Под каблуками звенел кафель, и каждый шаг звучал ровно, размеренно — как будто я шла не к автомату с капучино, а к плахе. На мне был кремовый брючный костюм, классика в современном выдохе — с подчеркнутой талией и закрытым горлом, как будто ткань могла удержать все, что разрывалось внутри. Волосы собраны в пучок, ни одного выбившегося локона. Макияж — деловой, ровный, нейтральный. Все по инструкции. Все под контролем. Все — ложь.
Моя рука уже тянулась к кнопке на аппарате, когда я почувствовала, как вокруг воздух меняется. Он сгустился, как перед грозой, стал вязким, словно кто-то опрокинул в атмосферу масло. Я не сразу поняла, почему. Повернулась — и мир остановился.
Он шел по коридору.
Лоренцо Савелли.
Как в замедленной съемке, как в фильме, который ты ненавидишь, но пересматриваешь тысячу раз, потому что в нем — твоя смерть.
Он шел медленно, в идеально сидящем темно-графитовом костюме, с планшетом в одной руке, другой он расстегивал манжет рубашки. Его шаг был безупречен, спина прямая, взгляд — направлен вдаль, мимо меня, сквозь, как сквозь стекло. Он не видел меня. Не узнал. Ни секунды колебания, ни вспышки в глазах. Я для него — просто силуэт в светлом у кофемашины. Новенькая. Никто.
Он прошел.
Он. Прошел. Мимо.
И все во мне разом сорвалось с крючков.
Сердце сначала забилось слишком быстро, потом будто провалилось в живот. Кожа покрылась мурашками, как будто тело вспомнило то, что мозг прятал под бетонной плитой. Пальцы задрожали, но я зажала их в кулаки, глубоко воткнув ногти в ладонь, чтобы сохранить контроль. У меня не было права на слабость. Не здесь. Не сейчас. Не при нем. Но дыхание начало сбиваться. Неровно. Слишком шумно. Слишком живо.
Ноги повели меня сами, будто перестали подчиняться разуму, словно тело вдруг вспомнило путь, по которому оно уже когда-то бежало — в страхе, в боли, в истеричном стремлении спрятаться от мира, от прошлого, от самой себя. Я шла быстро, почти вслепую, не видя лиц, не различая дверей, будто вся реальность на миг схлопнулась до одного-единственного звука — гулкого, ритмичного удара сердца, словно кто-то изнутри стучал кулаком по моей груди, требуя выпустить.
Туалет. Закрытая дверь. Щелчок замка. Я врываюсь внутрь и захлопываю за собой спасение, почти падаю на нее спиной, скользя по глянцевой поверхности, как будто прячусь от пули, от воспоминания, от взрыва, который уже произошел — только где-то внутри. В висках стучит, в горле все горит, в глазах — рвущийся страх, бешеный, как огонь под кожей. Я подхожу к зеркалу, едва удерживаясь на ногах, и впервые за долгие месяцы позволяю себе сорваться. Только на секунду. Только здесь. Только когда никто не видит.
Мое отражение — чужое. Слишком бледное. Слишком живое. Глаза распахнуты до боли, зрачки расширены, будто от наркотика. Пульс дрожит в шее. Дыхание... боже, как оно сбилось. Судорожное, резкое, с каждым вдохом будто разрывает легкие изнутри. Я рву пуговицы на рубашке — одну, другую — пока ткань не отпадает от груди, как маска, обнажая кожу. Бледную. Натянутую, как холст. И на ней — линии. Шрамы. Серебристые, тонкие, как забытые слова на письме, которое никто не отправил. Я смотрю на них. Долго. Слишком. Как на святыни и на клеймо одновременно. Они — часть меня. А еще — доказательство, что я выжила. И напоминание, что однажды меня оставили умирать.
Я наклоняюсь к раковине, прижимаю к ней ладони — чтобы почувствовать холод. Чтобы не потерять сознание. Чтобы не забыть, кто я и зачем пришла. Керамика под пальцами — ледяная, грубая. Кажется, я растворяюсь в ней, смешиваюсь, как вода и кровь. Воздуха не хватает. Сердце скачет. Я сжимаю зубы и шепчу сквозь них:
— Ты правда не узнал... значит, я действительно умерла тогда.
Слова — как гвозди. Они вбиваются в череп изнутри, остаются там, между мыслей, между нервных импульсов. Я смотрю в зеркало — и вижу не себя. Вижу девочку, которая кричала. С размазанной тушью, с растрепанными волосами, с порезами на руках и с голосом, сорванным от мольбы. Вижу ту, кто надеялась, что если будет умирать у него на глазах, он остановит. Подойдет. Скажет хоть что-то.
А он не подошел. Он просто стоял.
Я выпрямляюсь. Медленно. Застегиваю рубашку обратно, пуговица за пуговицей, как будто надеваю доспех. Лицо — обратно в маску. Дыхание — ровное. Снова. Грудь не вздымается, глаза не блестят, губы не дрожат. Все ровно. Все спокойно. Как будто ничего не случилось. Как будто я не умирала здесь, в этом зеркале, еще раз.
Я вытираю руки салфеткой. Выкидываю в урну.
Мое отражение снова подчиняется. Оно слушается.
Оно — готово.
Полчаса. Бесконечные, тягучие, как мед, в который вмонтирован яд. Я отсидела их в своем кабинете, неподвижно, выпрямив спину, будто позвоночник держал на себе небоскреб из злобы, страха, дрожащего желания и ледяной решимости. Все во мне вибрировало, но снаружи — идеальная статика. Я не моргала чаще, чем положено. Не ерзала. Не поправляла волосы. Это была репетиция молчаливой войны. Он видел меня — прошел мимо, оставив на моей коже ту же тишину, в которую когда-то погрузил мое имя. Но теперь он меня позовет. Теперь я — часть его круга. И мне будет достаточно одной фразы, одного взгляда, чтобы узнать: жив он внутри или давно сгнил под своей идеальной внешностью.
Когда пришло сообщение с пометкой “Вас ждут. Прием по заявке. Этаж 6. Вход через восточное крыло”, я поднялась мгновенно, но будто в вязком сне. Шла медленно, считая шаги, будто каждый — удар колокола в собственной голове. Шаг — за то, как он держал меня за волосы. Шаг — за то, как молчал, пока я истекала кровью. Шаг — за обочину. Шаг — за бессилие. Я не чувствовала рук. Только спина знала — он там. Где-то наверху. И я иду к нему.
Беверли
Никакого приветствия, жеста, взгляда. Только голос. Холодный, ровный, лишенный необходимости произвести впечатление. Я опустилась в кресло напротив его стола с той выверенной точностью, которую оттачивала перед зеркалом неделями. Спина прямая, ноги скрещены в лодыжках, ладони на коленях, выражение лица — профессиональное, чуть отстраненное. Не заинтересованное. Не оборонительное. Идеальное.
Он молчал. Листал папку с моими документами. Пальцы двигались медленно, точно. Движения не резкие, но четкие. Ни один звук в комнате не отвлекал — даже собственное дыхание казалось слишком громким. Его взгляд не поднимался. Но я чувствовала — он уже что-то понял. Уже вынес первый приговор. Даже не глядя. Особенно не глядя.
Когда он наконец заговорил, голос его был настолько ровным и тихим, что от этого становилось не по себе. Ни одной интонации, которую можно было бы считать дружелюбной. Ни раздражения. Ни скепсиса. Только контроль.
— Ваше резюме вызывает… вопросы.
Он перевернул еще одну страницу.
— Не формально. Формально оно безупречно. А вот в деталях — странное. Неясное. Плоское.
Он поднял на меня глаза — Зеленые, глубоко посаженные, внимательные, словно они знали больше, чем я могла себе представить. Его взгляд не дрожал. Не блуждал. Он просто вел разрез. Без крови. Без жалости. Без жалоб.
— Три места работы за пять лет, — продолжал он. — Ни одного конфликта. Ни одного нарушенного контракта. Ни одного личного кейса, о котором кто-то вспоминал бы спустя.
Он откинулся назад, сцепив руки в замок.
— Такое впечатление, что вас не было вовсе. Вы просто… проходили сквозь. Без следа.
Я чуть наклонила голову.
— Я старалась быть эффективной. Не яркой.
Он кивнул, но не как человек, соглашаясь. А как профессионал, который слышал этот ответ сотни раз.
— Эффективность — понятие относительное. Вы работаете в системах, но о вас никто не говорит как о факторе. Впечатление — будто вы не были заметны даже там, где нужно было вмешаться.
— Я предпочитаю работать так, чтобы результаты говорили за меня.
— Они не говорят. Они молчат. И это проблема.
Он поднялся. Медленно. Обошел стол, прошел мимо меня и встал у окна, за спиной. Я слышала, как щелкнул металл часов на его запястье. Те самые. Черный матовый циферблат. Они казались частью его руки. Холодной, сильной, лишенной лени. Он стоял неподвижно, и я чувствовала — он думает. Считает. Сравнивает.
— Почему наш фонд? — спросил он наконец. — Почему вы выбрали место, где анонимность — не защита, а условие, и где работа происходит в таких форматах, которые большинство предпочитает не касаться?
Я выпрямилась.
— Меня не интересует публичность. Я умею решать задачи в глубине. Без шума. Я изучила вашу структуру, я понимаю ее принципы, и мне близок именно такой способ работы. Конкретно. Стратегически. С долгосрочным эффектом.
Он повернулся.
— Вы говорите правильно.
Пауза.
— Слишком правильно.
Он снова сел за стол. Папка осталась открытой. Он не смотрел в нее. Только на меня.
— Проблема в том, — сказал он тихо, — что вы появились здесь… слишком вовремя. И слишком логично. Это раздражает. Слишком гладкие истории вызывают отторжение.
Пауза.
— И я не верю, что вам просто так захотелось именно сюда.
Я держала взгляд.
— Вы можете проверить меня в деле.
— Это будет сделано.
Он не отводил глаз.
— Но прежде — скажите. Кто вас рекомендовал?
— Никто.
— Всегда кто-то есть. Особенно, когда человек оказывается в нужном месте с идеальным резюме. В такой момент — это уже не совпадение. Это конструкция.
Я выдержала паузу.
— Я — результат своих решений.
Он кивнул.
— Или чей-то.
Молчал еще мгновение, потом поднялся.
— Вам предоставят тестовый доступ. Неделя. Один кейс. Оценка — по аналитике, точности и выводам.
Пауза.
— Комментарии не приветствуются. Вопросы — только по делу.
Он подошел ближе, и теперь я видела его лицо почти в упор — спокойное, идеально выровненное, отрешенное, как у человека, который контролирует не только ситуацию, но и себя.
— Вы не производите впечатления человека, который задержится.
Он слегка склонил голову.
— Но мне любопытно посмотреть, как именно вы уйдете. По собственному решению или по нашему.
Я встала.
— Я пришла не уходить. Я пришла работать.
— Посмотрим.
Он отвернулся.
И я поняла: собеседование закончено.
Он не подал руки. Не попрощался.
Он уже мысленно вычеркнул меня из структуры.
Но дал шанс.
Потому что, возможно, именно в таких людях он видит наибольшую угрозу.
А значит — ценность.
Я вышла. Дверь за спиной закрылась мягко.
А у меня внутри было ощущение,
что меня сейчас впустили в пасть зверя.
И он даже не был голоден. Просто… наблюдал.
***
Утро пахнет влажным асфальтом и чужим кофе. Небо серое, тугое, как потолок палаты, из которой я когда-то смотрела вверх и не верила, что есть хоть какой-то выход. Но сейчас — не палата. Сейчас я бегу. Сквозь бетон, тишину, полусонный город, где фонари еще не догорели, а улицы только начинают расправлять плечи. Я не бегун. Я никогда не была им. Я не за рельефом, не за марафоном, не за адреналином. Я бегу, чтобы не закричать. Чтобы не разрушиться. Чтобы не сорваться — не врезать кому-то, не разбиться об асфальт лицом вниз, не разреветься на ресепшене очередного мотеля, в котором пахнет сыростью и отчаянием.
Я бегу — потому что в голове снова он.
Лоренцо Савелли.
Уверенный. Безупречный. Гладкий, как стекло на лезвии. Без маски. Но с тем же выражением лица — будто перед ним не человек, а файл, временный, ненужный, лишний. Он не смотрит — он оценивает. Не спрашивает — он уже сделал вывод. И вывод один: я не нужна. Не та. Не в том месте. Не для этого. Он не знает, кто я. И это дает мне фору. Но каждый его взгляд будто говорит: "ты мешаешь".
Беверли
Я боялась, что он узнает меня. Это правда.
Просыпалась с этим страхом и засыпала с ним, укутываясь в него, как в одеяло с подкладкой из игл. И все равно пришла. Все равно сделала это. Вошла в его систему, в его стены, под его контроль. Потому что иначе — никак. Потому что, если не я, то кто? Если не теперь, то когда?
Я сделала буквально все, чтобы этого не случилось — чтобы он не увидел. Не прочитал. Не догадался.
Удалила родинку на щеке.
Перекрасилась — с легкого, солнечного блонда в холодный русый, без бликов, без тепла. Поменяла стиль: теперь не топы и джинсы, а строгие рубашки, закрытые костюмы, обувь без звона. Научилась говорить иначе — без той певучей интонации, которую он когда-то мог бы узнать даже в толпе.
И линзы.
Я ношу карие.
Голубые глаза — теперь не мои. Они спрятаны. Под стеклом, под тенью, под чужой личностью.
Может быть, это заметно. Если вглядеться. Если подойти ближе, чем требует вежливая дистанция. Если захотеть рассмотреть — не только лицо, но и прошлое, спрятанное в жестах. Но он не из тех, кто смотрит дважды. И уж точно не из тех, кто копается в чужих зрачках. Он не ищет, он вычеркивает. Не задает вопросов — он ставит точки.
Я изменилась.
Радикально. Целиком.
Иногда, когда ловлю свое отражение в стекле, не узнаю — кто это. Чья спина. Чья шея. Чья осанка такая прямая, будто вырезана из стали. Я стала кем-то другим. Кем-то, кто может пройти мимо него — и не быть узнанной. И все равно сердце колотится каждый раз, как будто он вот-вот сорвет маску. Даже если ее больше нет.
Я приехала на работу чуть раньше, чем требовалось. На входе не задержалась. Служебный пропуск сработал с первого прикладывания — мелочь, но внутри это дало вспышку облегчения. Пока все работает. Пока все держится.
Поднялась к лифту. Нажала кнопку. Один человек в коридоре — прошел мимо. Телефон, кофе, сумка. Тишина. Каблуки глухо стучат, но не слишком громко — я специально выбирала эти. Уверенность должна быть тихой.
Лифт почти закрылся. Тонкое, металлическое движение, обещающее тридцать секунд одиночества, пока я поднимаюсь наверх и восстанавливаю дыхание после очередного утреннего бега на каблуках, пробега по документам и попыток не сорваться на тех, кто в упор не понимает, зачем я здесь. И именно в эту паузу, между выдохом и полудохом, чья-то рука прорезала пространство, как скальпель. Двери снова скользнули в стороны. И, конечно, это был он.
Лоренцо Савелли.
Тишина вошла вместе с ним.
Он не смотрел. Не кивал. Просто вошел. Спокойно. С той самой хищной осанкой, в которой нет ни тени усилия — только привычка быть первым везде, где он появляется. Пиджак сидит идеально. Часы на запястье блеснули секундой точности. Он нажал кнопку своего этажа и встал в ту сторону кабины, где обычно никто не дышит громко.
Я сделала вид, что не заметила. Как будто я просто пассажир лифта, а не человек, у которого на каждый его шаг — по три заготовленных реакции, по два плана отступления и один план: уничтожить.
— Доброе утро, Клэйт, — сказал он. Тихо, четко, без эмоций. Но в этом звуке было нечто странное. Как будто он произнес фамилию со вкусом — не как приветствие, а как диагноз.
Я повернулась к нему, сохраняя в глазах ровную, ледяную вежливость.
— Доброе утро, мистер Савелли.
— Как ваше первое погружение в наш благословенный бюрократический ад? — поинтересовался он, наклоняя голову чуть вбок. В его голосе сарказм был неотделим от дыхания. — Успели отличить политику внутреннего аудита от кладбища корпоративных иллюзий?
Я позволила себе чуть приподнять уголок губ. Очень сдержанно.
— Я успела убедиться, что у фонда — хорошо защищенный архив. И очень... дисциплинированная структура.
— Так говорят, когда не нашли ничего интересного, — отозвался он, словно лениво. — Или когда не знают, что именно искать. Хотя вы, конечно, не из тех, кто признается. У вас ведь все под контролем, да?
Он произнес это мягко, почти деликатно. Но я знала — он вбивает иглу под кожу, выжидая реакцию. Это не был вопрос. Это был нажим.
— Контроль — часть моей профессии, — ответила я. — Особенно когда речь идет о внутреннем аудите.
— А вот это — опасное заявление, — проговорил он, сделав шаг ближе. Наши отражения почти слились в одной зеркальной плоскости. — Контроль, Клэйт, — это иллюзия, которой тешат себя те, кого уволят первыми. У нас здесь выживают те, кто умеет… чувствовать момент. Кто дышит вместе с системой. Кто не слишком увлекается регламентами.
— Тогда мне стоит перестать дышать?
Он усмехнулся. Глухо. Как будто внутри него кто-то закрыл дверь.
— Или просто перестать думать, что вы здесь по собственной воле.
Секунда тишины, как затишье перед кувалдой. Я не отвела взгляда.
— Если вы сомневаетесь в моей мотивации, вы всегда можете… аннулировать мой доступ, — сказала я. — Или подать заявку на замену.
Он склонил голову, и на его лице мелькнула тень. Не эмоция — скорее мысль. Просчет, оценка, разрез. И хищный интерес — точно такой, каким хирург смотрит на редкую опухоль: с отстраненным уважением и желанием изучить.
— Не люблю торопиться с выводами, — отозвался он. — Люди интереснее, когда они не знают, что уже проиграли.
В этот момент я почти почувствовала, как прошлое рвется изнутри. Как девочка с бинтами на запястьях, с разорванным голосом, с телом, лежащим на холодной плитке, снова поднимает голову и смотрит на него сквозь кровь. Но я осталась ровной.
— Кстати, — сказала я, чуть изменив тон, — по условиям приема мне должно быть предоставлено служебное жилье. Второй день — и пока мне приходится...
— Спать в мотелях? — перебил он, не отводя взгляда. — Да, слышал. Дискомфорт полезен. Помогает фильтровать мотивацию. А вы, Клэйт, слишком быстро обживаетесь. Мы еще не уверены, что вы нам подходите.
Я чувствовала, как в груди нарастает горячая, тихая ярость. Но голос остался ледяным.
Лоренцо
Ночь. Чернющая, как сажа на ладонях, которые не отмыть. Я стоял по колено в грязи, как в вине, которую нельзя скинуть, не разодрав кожу. Дождь лупил по лицу, как по чужому. Слепил. Жег. Леденил. Он заливал глаза, забивался в рот, хлестал по щекам, будто выстегивал меня за каждое прошлое, за каждую секунду, которую я просрал, как слабак.
— НЕЕТ!! — вырвалось из меня, хрипло, с надрывом, будто это не крик, а осколок, выдранный из груди.
— НЕТНЕТНЕТ!
И я кричал. Во всю глотку. На всю улицу. В небо, в чертово, глухое, немое небо.
— КАКОГО БЛЯДЬ ХЕРА?! — захлебнулся в собственных словах, как в крови.
Мои руки дрожали. Тряслись, как у наркомана в ломке. Ладони в крови. Теплой. Смешанной с грязью, с дождем, с бессилием. Не ее кровь — моя. Внутренняя. Я рвал на себе ночь, как одежду, как реальность. Я хотел ее вернуть, но она уже ушла. Потекла по асфальту. Растворилась в хриплом дыхании, которое уже не ответит.
Скорая неслась, будто в кино. Фары прожигали темноту, но не освещали того, что нужно. Я стоял посреди сцены, которую сам же когда-то срежиссировал, только вот актриса — не по сценарию. Слишком реальная. Слишком настоящая. Слишком... сдохла.
— ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА?! — горло сорвалось, будто внутри меня выли собаки. — ТЫ… ЧеРТ ВОЗЬМИ ЗАЧЕМ?!
Но она не отвечала. Уже не слышала.
И тут все… оборвалось.
Мир сжался. Исчез.
Я проснулся. Резко. Будто кто-то поддал с ноги в грудную клетку.
Сел, как выстрел. Пот струился по спине, сердце грохотало, как в драке. Рот пересох, дыхание хриплое, будто легкие обожгло изнутри. На секунду я не понимал, где я. Кто я. Живой ли.
— Дьявол... — выдохнул я, тяжело, почти с рыком. — Давно это дерьмо не снилось.
Я провел рукой по лицу. Лицо — мокрое. Не от дождя.
Глаза смотрели в темноту спальни, но передо мной снова была она. Вся. До последнего дыхания.
И если я думал, что забыл — значит, я себя обманул.
Потому что такое не забывают. Такое вырезается на ребрах.
В комнате висела глухая, вязкая тишина — не ночная, не утренняя, а такая, что пахнет похмельем без вина. Я сидел на краю кровати, обхватив лицо руками, будто можно было оттереть из памяти то, что, как оказалось, прилипло к мозгу сильнее любых шрамов. Но я не дал себе времени на жалость. Я ненавижу это состояние — промежуточное, склизкое, когда прошлое еще цепляется за горло, а настоящее уже ждет с ножом в спине.
Я поднялся. На автопилоте, как зомби, которого сшили из обрывков ночи и злости. Потянулся к рубашке — белой, плотной, с чуть жестковатой тканью, как я люблю. Рубашка, как броня: надеваешь — и снова становишься человеком, а не комком чужих голосов. Верхние пуговицы оставил расстегнутыми — не для стиля, а потому что душит. Все душит. Воздух. Воспоминания. Слова, которые не сказал.
На запястье щелкнули часы — черный матовый корпус, тяжелый, с моими инициалами с внутренней стороны. Черные джинсы — строгие, без дырок, без компромиссов, как моя жизнь. Тугой ремень, заправленная ткань, выверенная складка. Все на месте. Все по регламенту. По моему, блядь, регламенту.
Когда я вышел из квартиры, город еще не дышал. Он только просыпался — лениво, с зевком выхлопных газов и дрожанием в бетонных стенах. Я ехал быстро. Молчаливо. Радио не включал — не выношу чужие голоса по утрам. Они лезут в голову, как тараканы. А мне нужно было тишины. Хищной, плотной тишины, как перед выстрелом.
Здание фонда выросло передо мной, как нож из земли — острый, стерильный, холодный. Я вышел из машины и шел, не глядя по сторонам.
Секретарь подняла глаза, как дрессированная собака — быстро, вежливо.
— Доброе утро, мистер Савелли.
Я не ответил. Только кивнул.
Прошел по коридору. Мой кабинет ждал, как пещера зверя — в нем все было на месте. Температура. Свет. Запах кофе, который кто-то уже поставил, зная: я приду ровно в это время. Ни секунды раньше. Ни секунды позже.
Я зашел. Закрыл дверь. Повесил пиджак на спинку стула, сел, включил ноутбук. В экране отразилось мое лицо — спокойное, холодное, слишком живое для мертвого внутри.
Дверь в мой кабинет открылась после короткого, почти символического стука — как деликатное напоминание, что с той стороны не стажер и не корпоративный таракан из отдела PR, а человек, которому я разрешил заходить без объявлений. Не по уставу, а по уровню доверия. Такие — единицы. Остальные могут только дышать рядом, не вставая из кресел.
— Заходи, Майкл, — бросил я, не отрывая взгляда от экрана. Его шаги были тяжелыми, точными, не торопливыми — как у человека, который слишком много знает и слишком давно со мной, чтобы казаться.
Он сел в кресло напротив, молча. Мы не начинали разговоры с вежливостей — никогда. Если здороваешься с тем, с кем делишь дерьмо, значит, что-то сломалось в системе.
— Проблема в "Ониксе", — произнес он, бросая на стол папку. — Снова. Поставка задерживается. Те, что должны были пройти через Гданьск, застряли. Таможня глуха. Один звонок, и они нас разденут до костей.
Я медленно отодвинул ноутбук и взял папку. Пролистал первые страницы, по диагонали, не читая — я знал, что увижу. Номера, подписи, левые протоколы. Все, что нужно, чтобы сделать видимость белизны на черном, как будто мы продаем воздух, а не то, за что в другой стране могут посадить до конца жизни.
— Кто тянет? — спросил я, не поднимая глаз.
— Литовцы. Сказали, в системе сбой. Но я думаю, кто-то надавил. Или кто-то испугался. Плюс там новая сука в таможне, молодой прокурор. Лезет в отчеты, как педант с ОКР. Слишком честный, слишком живой.
Я скривился.
— Сколько нужно, чтобы он перестал быть живым?
Майкл пожал плечами. Его лицо было спокойным, как всегда. Он не моргал, когда мы говорили о таких вещах. И я это уважал.
— Не уверен, что стоит. Он сейчас слишком заметный. Если упадет — будет громко. Нам это не нужно.
Беверли
Я всегда думала, что Бога давно нет. Что Он выдохся, устал, отвернулся — или, в лучшем случае, молчит, наблюдая, как мы рвем друг друга зубами в его отсутствие. Но если Он все же существует, если хотя бы клочок веры еще жив где-то в моих осколках — то, может быть, именно сегодня Он посмотрел в мою сторону. Или устало кивнул в мою сторону, мол, «ладно, живи». Потому что иначе я не могу объяснить то, что произошло.
Уже собиралась возвращаться. На полусогнутых. На обидах и усталости. К дяде — в его крошечную квартиру, где в комнате пахнет лекарствами, табаком и телевизором, который работает, даже когда никто не смотрит. Я уже почти свернула свои вещи, почти проглотила поражение, почти признала, что это был только заход — неудачный, болезненный, безответный.
Но не тут-то было.
Телефон зазвонил в самый момент, когда я выходила за порог. Незнакомый номер. Я почти не ответила — ожидала «спасибо за участие, до свидания». Но голос на другом конце был сухой, деловой и безэмоциональный:
— Беверли Клэйт? Мы рассмотрели ваши материалы. Ваша кандидатура утверждена. Приступаете к работе с понедельника. Допуск подтвердим через систему. Я Майкл, из административного сектора. Поздравляю.
Я замерла. Не дышала. Не верила. Не осознавала. Как будто кто-то резко включил свет в комнате, где я сидела на полу с вытянутыми глазами. Меня взяли. Меня, черт побери, взяли. Несмотря на холод Лоренцо, несмотря на ледяной приговор в его глазах, несмотря на то, что я уже почти выкинула из головы всю эту конструкцию.
— Я… Простите, — сорвалось с меня, и голос дрогнул, — а что с вопросом жилья? Мне обещали служебную квартиру, ближе к офису. Это еще действительно актуально?
— Да, — четко ответил он. — Адрес: жилой комплекс "Sapphire Crest". Я могу забрать вас сегодня, чтобы оформить ключи и показать объект.
Са́пфир Крест. Я слышала об этом месте. Конечно, слышала. Это не просто жилой комплекс — это, мать его, небесный замок, который высится над городом, как символ всего, что тебе не по карману. Башни из стекла и бетона, охрана, парковка на уровне бутиков, внутренний двор с пальмами и фортепианной музыкой по вечерам. Там живут те, кто считает «премиум» базовым уровнем. Те, кто не задает вопросов, потому что привык получать все с рождения.
Я чуть не уронила трубку.
— Простите… туда?
— Именно. Квартира закреплена. Пятнадцатый этаж. Панорамный вид. Ближе к офису Савелли, чем любая другая точка. Встретимся у главного входа через час.
Он повесил трубку, а я еще долго стояла с телефоном в руке, как в ступоре. Ладони вспотели, сердце било в горле, и только одно крутилось в голове: Лоренцо точно не одобрял это сам. Не может быть. Он бы скорее запер меня в подвале, чем дал мне стеклянный дворец с видом на его чертов трон.
Майкл встретил меня у входа. Высокий, в безупречно сидящем костюме, с серьезным лицом и голосом, как у банковского сейфа. Он забрал у меня чемодан — без лишних жестов, машинально — и повел внутрь, как будто я была не временным сотрудником, а наследницей чего-то, чего я даже не осознавала.
Лифт поднял нас беззвучно. Я чувствовала, как под ногами будто исчезает земля — с каждым этажом выше мне становилось все более не по себе. Не от страха, нет. От ощущения, что я вхожу в чужой, невозможный сон, который зачем-то решили отдать мне.
Пятнадцатый этаж. Коридор в пастельных тонах. Дверь с кодовым замком, металлическая, но элегантная, с маленькой гравировкой логотипа комплекса. Щелчок. И — я внутри.
И я… замерла.
Квартира была огромной. Не просторной — размашистой, как холст художника, которому плевать на рамки. Пространство текло, стены дышали светом, панорамные окна во всю стену открывали вид на город, такой чужой, роскошный, но — теперь мой. Справа был виден офис фонда: холодный, стеклянный, строгий, как шрамы на спине. И в этом был сарказм. Он, как всегда, рядом. Как клеймо. Как предчувствие.
Гостиная была как кадр из фильма — с белыми диванами, встроенным камином, потолками под пять метров. Кухня — как у звезды Michelin: сталь, камень, графитовые линии, ровные, как разрез. Спальня — со стеклянной перегородкой, с кроватью, в которую можно упасть и утонуть, не касаясь дна. Ванная — будто спа-комплекс. Душ — как стеклянная капсула космического корабля.
— Вот ключи, — сказал Майкл, протягивая мне карточку. — Все коды уже загружены. Доступ только у вас. Если возникнут вопросы — звоните мне напрямую.
Я взяла ключ, как будто это был не пластик, а нечто живое. Горячее. Пульсирующее. Он кивнул и ушел. А я осталась. Стояла посреди этой идеальной, вычищенной, чужой реальности — и не знала, кто я. Победитель? Узник? Шпион, которому подарили золотую клетку?
Я сделала шаг к окну, приложила ладонь к холодному стеклу. Снизу — город. Где-то там — он. В своем кабинете. Со своей властью. Со своими демонами.
А я — здесь. Под его крышей. Над его головой.
Сегодня — суббота. День, в который я должна бы дышать легче, но каждый вдох, каждый шаг в этом стерильно-богатом пространстве, в этих сверкающих стенах из стекла и бетона, отдается у меня внутри эхом войны. Работа с понедельника. Значит, еще есть время. Чуть-чуть. Чтоб осмотреть поле боя до того, как начнут падать первые выстрелы.
Майкл говорил, что в комплексе Sapphire Crest есть все: спа, бассейн, тренажерный зал, лаунж-зоны, внутренний парк, черт бы их всех побрал. Маленький город на вершине мира — отрезанный от пыли, боли и прошлого. Замаскированный рай для тех, кто боится собственного отражения.
И, если верить ему, все это оплачивает Лоренцо Савелли. Для сотрудников. Для тех, кто, по его мнению, достоин жить не просто хорошо — а так, как живет он сам: в стеклянной клетке, где даже воздух подается фильтрованный, с привкусом власти.
Я усмехнулась. Холодно, криво, с уколом яда на языке.
Ахренеть. Вот сколько же надо зарабатывать, чтобы вот так щелчком пальцев — обеспечивать чужие райские метры с видом на закат и собственной персоной? Сколько надо перелопатить чужих судеб, сколько продать решений, сколько сделать равнодушных «да» в ответ на чужое «пожалуйста»?