- А ччерт….
Я с размаху хлопнул себя по ребрам и судорожно зачесал бок. В душном спертом воздухе, пропитанном миазмами, моментально запахло свежераздавленным клопом.
Откуда здесь могли взяться клопы? Да такие злые, что прокусывают через батистовую сорочку. К утру она уже вся будет в буро-коричневых пятнах….
Черт, черт…! Как я могу еще думать о сорочке в такие минуты…!
Тусклый свет двух газовых фонарей из колодца внутреннего двора едва чертил на потолке квадрат окна с рисунком тюремной решетки. Но он был таким слабым, что нисколько не разбавлял угольную черноту крохотной камеры.
Черт... почему я не выстрелил еще раз,… ведь в моем пистолете еще было четыре патрона….
Болит голова, подташнивает, нечем дышать… и нет никакой возможности отделаться от наваждения. Прогнать застывшую перед глазами картину трагедии, тот самый миг, когда мир раскололся надвое, разделил жизнь на прошлое и будущее, на ДО и ПОСЛЕ….
…Привычно легла в руку тяжесть никелированного браунинга. Простенькая машинка, маленькая катапульта из жизни в небытие, сейчас налила руку свинцом, пудовой гирей тянула вниз.
И ее взгляд через прорезь прицела. Вызывающий, непокорный… и усмешка, застывшая в уголках губ.
Поведи она себя по-другому. И ничего бы не было. Упади на колени, моли, проси прощения, заламывай руки, рыдай…. Если бы я увидел вину в ее глазах, раскаяние, хотя бы страх….
Мне нужно было ее унижение. Равное моему. И тогда бы я смог опустить пистолет. И, наверно бы смог простить ее. Потом.
Но ей было легче принять пулю в лоб, чем упасть передо мной на колени. Она точно знала, как можно спасти свою жизнь. Но она сделала все, чтобы я нажал на курок….
…Тяжелый день. Духота и влажность столицы прилепила сорочку к телу. До совета акционеров, назначенного на конец дня, я еще успевал переодеться и принять душ. Выскочив из пролетки, дернул ручку входной двери дома – дверь была заперта. Позвонил. Долго никто не открывал. Последнее терпение вытекало из меня секундами прямо на порог, как пот, струившийся по спине и выступающий на лбу мелким бисером.
Щелкнул замок, дверь распахнулась, мелодично звякнув колокольцем.
- Мари…! Черт возьми! Где ты шляешься…!? Софи дома?!
Горничная растерялась, никак не ожидая увидеть меня в столь раннее время, и испуганно отвела взгляд. Короткой доли секунды хватило, чтобы я все понял.
- Дддура!!! – выпалил я ей в лицо, тремя прыжками покрывая лестницу на второй этаж.
Распахнул дверь в будуар и увидел их… ее, полулежащей на козетке… и его, стоящего перед ней на коленях… молочно-белая спина сильного мужчины плечами широко раздвинула ее ноги!
И эти глаза с поволокой, ее глаза!!! пьяные от наслаждения, истомы, подступающего оргазма…!!! Бессчетное количество раз я смотрел в них именно в этот миг, упиваясь блаженством!
А за моей спиной будто бесы столпились, потихоньку, ритмично копытцами козлиными затопали - громче, звонко, зло. Закричали над ухом голосами острыми, пронзительными, кошачьими, мартовскими…! Завлекали!
Замахали мне в глаза крыльями соблазна алого, и кружить начали хороводом, голова стала тяжелая, чужая. Все клубилось перед глазами. Морок нашел, сердце сжалось от боли - острой, как укус….
И привычно легла в руку тяжесть никелированного браунинга.
Вскочила она обнаженной, метнулась к распахнутому окну. Подняла свои тяжелые веки, посмотрела мне в лицо. Господи. Боже ж ты мой! Эти огромные озера черных глаз! И в них не было страха, смятения. Даже презрения и ненависти не было. Я видел ее взгляд через прорезь прицела - вызывающий, непокорный… и усмешка, застывшая в уголках ее упрямых губ.
Я и ранее никогда не видел в ее глазах скованной покорности или испуганной замкнутости. Но очевидное бесстрашие на ее лице в ту секунду было равно сумасшествию….
И понимал я только одно – если сейчас не нажму на курок, то упадет моя рука вниз от тяжести увиденного, от собственного позора моего. Помутилось все перед глазами, она вдруг стала текучей, блекло‑серой, множащейся, нечеткой. Только палец привычно потянул спусковой крючок….
Сухой хлопок выстрела расколол воздух…
Думать тяжело…. Не могу. Все болит. Трудно дышать. Душа вспотела. Как всплывающий со дна сом, я весь покрыт липкой слизью измены.
Я вскочил, прошел по дощатому настилу тюремных нар, дотянулся до крошечного окна у себя над головой и вцепился руками в кованую решетку, в надежде уловить хоть малейшее дуновение ночи.
Мир рухнул! МОЙ Мир рухнул!!! Никого уже ничем не спасешь.… И это не злой рок и не усмешка судьбы….
Ведь сегодня даже слепому стало видно, что время просто обнажило вечную идею: жизнь вовсе не поприще отдельных личностей, жизнь есть игра, бесконечный театр, и всякий человек только исполняет отведенную ему роль. Роль. Маску. Придуманную для него, и вписанную петитом в программку.
Маску…. Неужели я все это время ошибался? Неужели я все это время был китайским болванчиком, беспрестанно кивающим головой с неизменно счастливой улыбкой на лице? Я отказываюсь в это верить…
Ведь ее глаза, эти яркие окна души, не могли лгать! О, этот взгляд инфернальных глаз, бездонная пропасть, прорва всех времен…! Первый раз я заглянул в эти глаза на балу у Юсуповых. Когда это было? Впрочем, какая разница. Тогда я был другим и не думал о смерти. Тогда мне было безразлично, как умирать. Важно было - как жить. А я тогда уже точно знал, что жить надо хорошо, приятно. И вдумчиво. Чтобы самому раздавать другим роли, а не принимать их….
Еще несколько лет назад жизнь казалась простой и приятной штукой. Давние друзья по Второму кадетскому корпусу, бывшему Артиллерийскому и Инженерному, Мелик-Пашаев, Толстой, Сумароков задались целью во что бы то ни стало обженить меня, и всенепременно на родовитой и знатной особе. Сами же, недавно ставшие отцами, под такое «благовидное» мероприятие порой увиливали от своих жен и по очереди таскали меня по всем рождественским балам столицы. А я и не возражал. Я отлично понимал, что заводчику и капиталисту, после тридцати лет не к лицу иметь репутацию холостого повесы. Пора было набирать столичный вес, прочно становиться на ноги. А солидная партия могла только улучшить мое положение в обществе.
К тому же мои авантюры с замужними дамами все больше требовали нервов и времени, которого мне и без того не хватало. Отношения с незамужними обременяли обязательствами. А бордели мы принципиально никогда не посещали, считая это унизительной доступностью, неспособностью мужчины добиться расположения дамы.
И мои друзья, с коими я провел юность в кадетских классах на набережной реки Ждановки, всемерно способствовали поиску достойной невесты, превращая бальные «смотрины» в забавный праздник, притом сами отчаянно флиртуя со всеми мало-мальски очаровательными дамами подряд.
Я стоял в фуршетной зале с бокалом шампанского в руках, наблюдая через распахнутые двери за вальсирующими парами:
- Иван Сергеевич, глянь-ка, с кем это Сумароков уже второй тур обжимается?
Древо Толстых, благодаря их плодовитости, за несколько веков настолько разрослось ветвями, что давным-давно и не раз породнилось со всеми другими именитыми родами Великой державы, пустив там свои корни. А цепкий ум и феноменальная память нашего Ванечки превратили его в ходячую энциклопедию дворянских фамилий. Толстой, закусив осетринкой очередную «царскую», поднял голову от стола и близоруко прищурился, отыскивая взглядом в толпе вальсирующих эполеты красавца капитана:
- Аааа… да ничего интересного… Софи… совсем юная особа… - прожевывая и дирижируя вилкой произнес он, - Родом из польских дворян… хотя, род древний, были, по-моему, и князья великопольские. Папенька ее сейчас на царёвой службе, маменька умерла давно, денег не хватило не то что ли на Смольный… ну в общем, похоже выпускница Мариинки, но могу ошибаться….
- Подведи меня к ней, - прервал я его.
- Нет ничего проще….
Он на секунду прислушался к мелодии, и поняв, что до конца тура успеет - опрокинул еще один наперсток «царской», подцепил вилкой грибное канапе и, обняв меня за талию, ринулся в танцевальную залу.
О, это Великое братство кадетов, нетленная дружба юности! В те годы мы не только вместе росли, мужали, научались чувствовать плечо товарища, но и научились одинаково мыслить, слышать и даже дышать.
Сумароков, не сговариваясь, умудрился последние такты мазурки закончить в двух шагах от нас и, одним легким движением Софи оказалась в нашем кругу и представлена мне. И вроде правда, ничего особенного - хрупкая миниатюрная фигурка, открытая добрая улыбка, возбуждение и эйфория в глазах. Маленький чувственный рот, слегка выдвинутая вперед пухлая нижняя губа придавала выражению лица тень прелестного детского упрямства. Я не смог удержаться от дежурного комплимента:
- Вы столь очаровательны, блеск Ваших глаз и легкий румянец на щеках….
- Ой, да что Вы, - перебила она меня, еще не совсем отдышавшись от быстрого танца, – Скажу Вам по секрету, – она заговорщически оглянулась по сторонам, что я невольно пригнулся к ней ухом – Все это пиявка. За час до бала я на одну минутку поставила ее за левое ухо… вот вам и блеск и румянец! Только Вы никому не рассказывайте об этой дамской хитрости. Я вам призналась по большому секрету, – и Софи весело рассмеялась, своими словами моментально обратив меня в своего заговорщика.
Она пленяла какой-то неуловимой и непонятной прелестью улыбки, пикантной, задорно-кокетливой мимикой. Ее грациозная некрасивость возбуждала и привлекала больше, чем аристократическая красота иных особ, а детская непосредственность, открытость, наивность теплотой накрывала мое сердце. Глядя в ее искрящиеся, прищуренные смехом глаза я не смог промолчать:
- Да неужели?! А что, в жизни Вы смотрите и улыбаетесь совсем по-другому?
- Ну конечно…! – от незнания мной таких очевидных истин ее глаза удивленно распахнулись, зрачки расширились….
О-ох, эти проклятые, огромные, черные, чуть влажные глаза. Впрочем, никакие они не черные – густо-карие. …В них была вечность ореха и сладость меда, бездонность зеницы, предрассветная голубизна белка, зверушачья пугливость и ласковость пушистых ресниц. И жалобная влажность. Как умытая ливнем, наполнившаяся соком спелая вишня, готовая в любую секунду вдруг брызнуть прозрачной слезой.